***

Я готов признать, что в национальном характере евреев есть некоторые несимпатичные черты; но нельзя не сознаться, что эти черты вполне естественны и понятны для лиц, умеющих трезво и критически относиться к жизненным явлениям. И в самом деле, справедливо ли требовать от человека со связанными ногами, чтобы он свободно выделывал разные трудные "па" по всем правилам хореографического искусства? Кто вправе требовать рыцарской честности от человека, брошенного на всю жизнь в мрачную, холодную тюрьму, где он ничего не видит, кроме кулака и зуботычин? Какое право имеет русское общество требовать особой непогрешимости от еврея, над которым всякий считает за долг глумиться, которого всякий безнаказанно оскорбляет на каждом шагу: в школе, на суде, в храме науки и искусства, на подмостках театра, в произведениях писателей, в периодической прессе – словом, везде, всюду и всегда при каждом удобном и неудобном случае?

Откуда же, спрашивается, набраться им, русским евреям, духа, стойкости характера, храбрости и вообще благородных качеств? Где им учиться всему этому и у кого позаимствовать высокие правила чести? Не у русских ли? Не у разных ли журналистов, представителей прессы, вроде Пихно, Сувориных, Баталиных и им подобных? Не у некоторых ли профессоров-сыщиков (Васильев, Коялович, О. Миллер), науськивающих на евреев в самую тревожную минуту общей смуты и сильного напряжения общественного внимания, указывающих на них пальцами как на главных виновников крамолы? Не у "Великого" ли учителя "всечеловека", который, проповедуя постоянно евангельские истины о "всепрощении" и "христианской любви", то и дело называет в своих произведениях целый народ "жидами" и, подобно мрачным средневековым фанатикам, не перестает их громить всеми карами небесными и земными? Не у некоторых ли педагогов мужеских и женских училищ и гимназий, имеющих похвальные привычки в классах, во время уроков, самым грубейшим образом издеваться над "жидами" и "жидовками" на потеху и назидание юным питомцам и питомицам? Наконец, не у офицера ли Главного штаба, захлебывающегося от хохота при виде разбегающихся под ударами нагаек евреев и евреек, плачущих над трупом своего варварски замученного родственника? Неужели евреям следует у них учиться правилам чести и порядочности: да избави их, великий Боже, от такого посрамления!..

Прошу у Вас, глубокоуважаемый Иван Сергеевич, тысячу извинений за эту длинную тираду. Она продиктована чувством глубокой сердечной боли, чувством величайшего горя и отчаяния. Сердце болезненно сжимается при виде такой людской несправедливости, при виде тех кровных обид и оскорблений, которым мои бывшие единоверцы подвергаются в России со стороны не одной только "бессмысленной толпы", но и лиц, считающихся "интеллигенциею".

Заканчиваю настоящее письмо теми же словами, которыми было заключено первое мое письмо. Право, грешно будет лучшему русскому человеку не возвысить, хотя один раз, своего могучего голоса в пользу униженных и оскорбленных евреев, во имя права и справедливости.

Прошу принять уверение в моем безграничном, глубоком к Вам уважении и преданности.

И. Соркин. 29 Мая 1881 г.

С. Петербург.

Лештуков переулок, соб. дом № 1124.

Получив в течение месяца три письма, Тургенев вынужден был ответить (здесь и далее выделено мной. – С. Д.) и Антокольскому, и Соркину, скупо, почти в одинаковых выражениях:

Милостивый государь Иосиф Николаевич!

Прошу у Вас извинения в том, что так долго не отвечаю Вам. Отчасти причиной этого молчания было то, что я не мог Вам сказать ничего нового. К сожалению, я не успел, по-видимому, во время нашего свидания убедить Вас, что лично я ничего не могу сделать в этом деле. Статья г. Кавелина не была, как известно, письмом ко мне; стало быть, не приходится отвечать, да и сама статья прошла совершенно бесследно и не имела значения. Как беллетрист я, весьма вероятно, воспроизведу этот вопрос в отдельном произведении; как публицист я не имею никакого значения, и мое появление не только бы не принесло никакой пользы, но возбудило бы одно недоумение, пожалуй, даже насмешку. Люди всех партий увидели бы в этом одно притязание, одно неуместное желание навязать свое имя – или даже непростительное самомнение. Я бы, пожалуй, готов и на это, но убеждение, что я могу тем несколько повредить Вашему правому делу, удержало меня25.

В свою очередь потрясенный отказом Антокольский не мог успокоиться и осенью 1881 г. вновь написал Тургеневу:

Дорогой мой Иван Сергеевич!

Я опять пишу Вам, потому что продолжать безмолвствовать – это значит поддерживать теперешнее больное положение и дать ему еще более усилиться. Кому дороги правда, добро, человечество и свое отечество, тот первый должен протестовать против того, что происходит теперь у нас. С одной стороны, фанатизм и невежество разгорелись до того, что дальше им идти некуда. Девизом их, очевидно, стало: "Кто не за нас, тот против нас!", на что, с другой стороны, им хором отвечают: "Чем хуже, тем лучше!" Но я убежден, что не вся Россия еще так больна и что там есть еще достаточное число людей здравомыслящих и честных, которые выслушивают правду, хотя бы и горькую…

Наше печальное положение началось с тех пор, когда лжепророки стали говорить во имя народа. Нам было приятно слушать их, заслушивались и увлекались… поверили им, будто бы народ требует войны за братьев-славян; поверили, что мы шапками забросаем турок, и повели полумиллионную армию на Балканы, похоронили сто тысяч голов, израсходовали пять миллиардов – чуть ли не остатки народного добра и победили! Навязали болгарам конституцию, когда сами победители ее не имеют, потом урезали эту конституцию, рассорились с братьями-славянами – вот и все!

Что ж, разве этого мало? Разве берлинский трактат не есть позор для нас? Разве Австрия не загребла жар нашими окровавленными руками? Разве финансовое и экономическое положение не страдает до сих пор от всего этого? Но наше патриотическое самолюбие до того ослепляет нас, что мы не хотим этого видеть, и вместо того чтобы поправить прежние ошибки, мы закусили удила и без удержу, без оглядки несемся стремглав вперед. Виновники [гибели] ста тысяч семей, создавшие столько же вдов и сирот и бесчисленное количество других бедствий, получили повышение, им доверили внутреннее управление! После этого, конечно, нетрудно было предвидеть результаты: ложь и фанатизм стали господствующим элементом! Эти доверенные люди, ободренные своим успехом, а также наградами, полученными за совершенные ими подвиги, повели атаку на всех пунктах: уже не против одних мусульман, а против всех, кто только не думает и не верует так, как они сами. В одно и то же время они стали травить либералов, немцев, поляков и жидов; обвинили их в неблагонадежности, в нигилизме; назвали их изменниками отечеству; одним словом, травили всех против всех, и цель была достигнута; и вот шпионство, доносы, взяточничество продолжают практиковаться в колоссальных размерах; везде оказываются недочеты, кража; общество деморализовано; подозрительность и недоверчивость друг к другу доходят до озлобления и вражды… и все это успело раздражить всех мало-мальски здравомыслящих людей до того, что из мирных граждан превратило их в недоброжелателей продлению подобного порядка вещей. Теперь все в один голос желают скорейшей развязки этого разлагающего положения. Но этого еще мало; наши охранители успели раздражить и соседние государства и вкоренить в них мнение, что Россия жаждет войны и что остановка только за деньгами. Более же всего несправедливо, бессердечно и жестоко они поступили с евреями. В то же время, когда организованная шайка совершает свой крестовый поход, ходит из города в город, возбуждает народ всякими нечистыми средствами, грабит, разбивает и уничтожает мечом и огнем всякое попадающееся на пути еврейское добро, не обращая внимания ни на больных, ни на детей, ни на бедных, – наши охранители внутреннего порядка и благосостояния с своей стороны тоже принимают целый ряд серьезных мер, но, увы! Не против грабителей, а против тех же несчастных и разграбленных, – созываются комиссии из своих креатур, где обсуждается и решается ограничение прав евреев и, конечно, решается так, как желательно покровителям. При этом надо заметить, что, за немногими исключениями, евреев не допускают в эти комиссии – и это делается так… беззастенчиво, как будто этого требует закон справедливости; они забыли, что даже разбойнику на суде дают право слова и право защиты. Но это еще не все. Вот теперь, когда в Балте совершаются небывалые на нашем веку зверства, когда поджигают целые улицы с еврейскими домами, в которые вталкивают несчастных владельцев, когда грабят, насмехаясь над всем святым, когда обесчещивают жен на глазах мужей, девушек на глазах родителей и зубами вырывают груди у женщин, сопровождая все хохотом пьяных дикарей – охранители внутреннего порядка принимают все меры: выгоняют аптекарей да и вообще тысячи жителей из внутренних губерний России, выгоняют даже и тех, которые прослужили весь свой век государству и отечеству, и также не обращают внимания ни на больных, ни на детей, ни на бедность, ни на время года… После этого нечего удивляться, если все утверждают, что правительство… солидарно с виновниками этой дикой и безобразной оргии. А между тем недавно еще патриоты поведали всему миру, что мы, православные, идеалисты, воюем за угнетенных. Что это? Не бред ли больного ребенка или… насмешка над всем святым и над самими собой? Где же правда, совесть, жалость? Где же христиане, где религия, проповедующая "любить ближнего, как самого себя" и "у кого нет греха, пускай тот возьмет первый камень" и т. д.?

Где передовые люди интеллигенции? Никто не промолвился ни одним словом сочувствия, ни одним словом протеста, если не в пользу евреев, то по крайней мере хоть для того, чтобы смыть то позорное кровавое пятно, которое положено на наш век, на все человечество вообще и на Россию в особенности. Неужто все, чему нас учили в школах и в церквах о правде, нравственности, религии и о всем добре, которое дорого человеку, неужто все это ложь, ложь и одна только ложь, или же что-то поверхностное, лишнее, которое стряхивается при малейшей буре человеческих страстей? Неужто вся наша цивилизация, вся наша гуманность, – только маска, под которой скрывается алчный эгоистичный зверь? А вы, либералы, и вы старец-поэт, смягчающий наши нравы, учащий нас всю жизнь любви, прощению, неужто не содрогается у вас сердце, не вырывается крик ужаса при виде того, как все это осмеяно и опозорено шайкой фарисеев, которая толкает восьмидесятимиллионный народ в пропасть, создает смуты и междоусобия (курсив мой. – С. Д.), и все для того только, чтобы извлекать материальную пользу для себя?

Но оставим идеальные требования, перейдем на реальную почву и спросим, чего желают наши псевдопатриоты? Достигнуть единства? Очень хорошо! Но, во-первых, это не так легко, особенно насильственными мерами, да и притом, какая польза будет от этого русскому народу? Фердинанд католик, благодаря настойчивым требованиям инквизиторов, выгнал всех евреев и мавров, чтобы охранить католическую религию и этим достигнуть единства, но после этого страна пала… и теперь та же Испания приглашает к себе тех же когда-то изгнанных евреев как будто для того, чтобы загладить исторические ошибки, но в сущности для того, чтобы поднять и оживить торговлю и промышленность. Недавно еще турки побоялись поднять знамя пророка, несмотря на то, что их положение было крайне критическое; побоялись потому, что это орудие обоюдоострое. Не урок ли это нашим охранителям престола и отечества? Положим, что им удастся достигнуть своей цели – выжечь из своих мест всех неправославных (курсив мой. – С. Д.) – и все-таки единство не будет достигнуто просто потому, что абсолютного единства нет в природе. История всех народов учит нас, что политические страсти не менее сильны, чем религиозные, что за политические идеи ведется не менее отчаянная борьба, чем за идеи церковные (курсив мой. – С. Д.). Надо быть слепым, чтобы не видеть, как элементы для подобной борьбы быстро растут, как и сами охранители престола создают беспорядки и разлад! Каждый их нелогичный поступок создает массу врагов, каждый несправедливый поступок создает революционеров, каждое жестокое действие рождает нигилистов, уже не одних пролетариев. Бедствия, которые испытывает Россия, и их последствия падут на тех, кто создает разлад между престолом и его интеллигентными подданными, кто стал лжепророком, говорящим во имя народа, и на тех, на чьей совести лежат сотни тысяч невинных смертей.

Мы, евреи, униженные, осмеянные, попранные невежественными ногами, – мы не о мщении молим, а о прощении тех, которые не ведают, что творят; о том, чтобы Бог пробудил их совесть и укрепил их разум, и еще просим Бога о том, чтобы Он защитил Государя и Россию от внешних врагов, и, главное, от мнимых внутренних друзей26.

Вероятно, молчание Тургенева многими было воспринято с удивлением, тем паче, что погромы продолжались и "западники" ждали его реакции. Друг Тургенева – прозаик, критик и историк литературы Елисей Яковлевич Колбасин (1832-1885), в свое время ездивший с ним в Лондон на встречу с Герценом, – обратился к писателю с письмом.

К сожалению, само письмо архивистами не обнаружено, но по ответу Тургенева можно реконструировать мысли Колбасина, приславшего вместе с письмом рукопись некоего Исаковича, как можно предположить, на еврейскую тему и брошюру A.M. Калмыковой "Еврейский вопрос в России" (Харьков, 1881)*. Пьеса никуда не годилась, и Тургенев с чистой совестью ее отринул. По поводу работы Калмыковой он писал 24 февраля (8 марта) 1882 г. из Парижа: «Брошюра г-жи Калмыковой… написана умно, благородно и дельно… Я уже собирался написать о ней небольшую статейку для "Порядка" – как вдруг этот несчастный журнал прихлопнули. Что было делать? Никакой другой журнал подобной статьи не примет. Если хотите, я Вам пришлю эту статейку; может быть, Вы найдете возможным поместить ее в одесском журнале. Дайте скорее ответ»27.

Но, может быть, маленькую заметку о книжице Калмыковой автор "Записок охотника" все-таки написал? Конечно, нет! Он писал Е.Я. Колбасину из Буживаля 29 мая (8 июня) 1882 г.: «Неудивительно, что я так и не удосужился написать статью о прекрасной брошюре г-жи Калмыковой. И какой был бы из этого толк? Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах (курсив мой. – С. Д.) (на что с обычной смелостью и прямотою указала "Страна"); но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции! "Новое время" заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили.

Остается только краснеть (особенно здесь, в Европе), краснеть за себя, за свою родину, за свой народ – и молчать»28.

В промежутке между двумя письмами Колбасину Тургенев по тому же поводу – треклятый "еврейский вопрос" – объяснялся с писателем Григорием Исааковичем Богровым, который (в несохранившемся, к сожалению, письме) тоже умолял его заступиться за несчастный народ. В первой части письма Тургенев сообщает, что с "живейшим интересом" прочел его произведения, особенно "Записки еврея". Во второй части, насколько можно судить, отвечает на упреки Богрова:

Не знаю, известно ли Вам, что я в течение всей своей жизни не только не имел никаких предубеждений против Вашего племени, но, напротив, всегда питал и питаю живое сочувствие к евреям – и прежде имел и теперь имею близких друзей между ними. Очень был бы я рад публично высказать свое мнение о тех вопросах, которые по справедливости волнуют Вас; как это сделать, не придавая себе авторитета, которого я в публицистике не имею и который, конечно, возбудил бы превратные толки?

* Александра Михайловна Калмыкова (1850-1926), племянница знаменитого педагога Н.А.

Корфа, народоволка.

У меня явилась было следующая мысль: мне прислали из Одессы небольшую весьма умную и дельную брошюру г-жи Калмыковой "Еврейский вопрос в России", я хотел по ее поводу написать статью в "Порядок" – и уже начал ее… но тут "Порядок" прекратился – и я сделал запрос: не возможно ли будет поместить эту статью в одном из одесских журналов? Только на днях получил я утвердительный ответ, и, вероятно, недели через две моя статья появится. Ее можно будет тогда перепечатать. Я распоряжусь, чтобы Вам ее выслали.

Считаю излишним повторять сказанное мною выше насчет моих отношений к евреям – и прошу Вас принять, вместе с изъявлением моей благодарности, уверение в совершенном уважении.

Вашего покорного слуги Ив. Тургенева.

Короче: "Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано!" Один из свидетелей нравственных мук Ивана Сергеевича, литератор И.П. Павловский-Яковлев*, вспоминал, как однажды Антокольский (дело, вероятно, происходило за границей, где скульптор и писатель довольно часто встречались) спросил Тургенева, почему он и другие очень известные представители художественной элиты с презрением относятся к евреям. «Тургенев был рассержен: "Это неправда… никогда я не выражал своего презрения ни к евреям, ни к другому какому-нибудь народу". "Почему же вы не скажете печатно свое слово о еврейском вопросе? В настоящее тяжелое… время, оно имело б большое значение", – сказал г. Антокольский. Не знаю, что помешало И.С. ответить устно на этот вопрос, но ответил он на него письменно (это письмо хранится теперь у барона Гинцбурга, которому в свою очередь писал Тургенев 1 мая 1882 г.: "Вы мне позволили не говорить о наших внутренних делах… что очень стыдно и больно… После того, что произошло в Балте, право, даже совестно быть русским в глазах европейца"). Сущность ответа заключается в следующем (к сожалению, он не может теперь быть напечатан целиком): еврейский вопрос составляет часть других вопросов русской жизни, более важных; когда последние будут разрешены, первый решится сам собою…»29. Увы, в Полном собрании сочинений Тургенева, вышедшем в советское время, этот ответ отсутствует, а ныне он, вероятно, мало кого интересует. Жаль. Обращаю внимание на аргументацию Тургенева: еврейский вопрос – часть общерусских вопросов, и с разрешением последних, т. е. демократизации общества, он будет решен. "Блажен, кто верует, – тепло ему на свете…" Эта точка зрения чрезвычайно близка точке зрения Л.Н.Толстого: для него еврейский вопрос – тоже второстепенный.

* Псевдоним, настоящее имя Исаак Яковлевич Павловский. – Примеч. ред.

Известно, что И.С. Тургенев критически относился к российской истории и российской жизни. Другими словами, "любил отчизну, но странною любовью": скорбел по поводу ее бед, но сомневался в ее грядущем благоденствии. Людей, которые верили в светлое будущее России, считал либо наивными, либо невежественными (от себя добавлю, а надо бы еще – прохвостами-лицемерами). История России представлялась ему мелкой, низкой, ничтожной. По свидетельству современника, побывав на Всемирной выставке, Тургенев обронил фразу: "Мы, русские, увы, ничего не создали, кроме кнута". Сокрушался, что в России ничего не удается, все куда-то проваливается – "страна всеобщего крушения"30.

Тот же И.П. Павловский-Яковлев приводит любопытный факт, В первых изданиях пресловутого рассказа "Жид" (1846) есть эпизод ограбления русским воинством еврейского семейства: "еврейка" тянула "из рук солдата своего поросенка".

Тургеневу заметили, что евреи свинины не только не едят, но даже прикасаться к ней не могут – грех. Тургенев объяснил, что рассказ был записан со слов его дяди, военного, как действительный факт, но текст исправил, в чем каждый может убедиться: кирасиры тащат кур и уток, не считая другой добычи.

Еще крещеный еврей Павловский-Яковлев приводит некоторые высказывания Тургенева о русском фольклоре: «Речь шла о нашей народной литературе, которую я очень защищал, как ревностный поклонник ее. – "Русская народная литература! – горячо возражал И.С., – это дикость, татарщина, больше ничего. Что воспевается в ней?

Как русский богатырь татарином помахивал, да себе дорогу прокладывал; или варварские понятия русского мужика о женщине, или тому подобные дикости. А мотив – это вой, а не пение! Да и что такое в самом деле русский народ, который у нас так модно превозносить! Это холоп, раб, который ничего не выдумал и не выдумает, который осужден историей вечно тащиться на запятках Западной Европы. Этот народ никогда не будет играть первенствующей роли в истории человечества, это народ без воли, без самосознания, без политического чутья»31. Эти слова Тургенева, если они подлинные, а не "вольная интерпретация", пожалуй, понравились бы П.Я.

Чаадаеву. Мы же можем сравнить прошлое с настоящим…

Небезынтересно, что Тургенев помог брату Павловского Арону Яковлевичу Павловскому (1856-?). Как участник "хождения в народ" он проходил по "делу 193" – "Большой процесс" (1877-1878), однако сумел бежать в Америку, а в 1879 г. вернулся в Париж, где ранее какое-то время жил и где познакомился с Тургеневым, который устроил его в сельскохозяйственную школу в Монпелье и во время обучения поддерживал материально. После Арон Яковлевич оказался в Аргентине, где сделался финансистом и землевладельцем… Затем крестился, стал сотрудником "Нового времени" и соответствующих органов в Париже, где занимал должность синдика русской печати, боролся со всяческой "крамолой" и ратовал за франко-русский союз.

Правда, в связи с делом Дрейфуса прекратил сотрудничество с "Новым временем";

Суворин совершенно искренне не понимал почему, в чем дело…32 Кажется, Тургенев был готов делить евреев на "хороших" и "плохих", но при этом "ни в коем случае не обобщать". "Плохие" – в "Жиде" или, скажем, в "Истории лейтенанта Ергунова", где содержательница притона – безобразная жидовка с "угрюмыми свиными глазками и седыми усами на одутловатой верхней губе" (кстати, рассказ писан в 1867 г. зрелым мастером). "Хорошие," но, увы, несчастные – в рассказе, который так и называется "Несчастная", или в "Смерти Чертопханова".

Рассуждая о становлении личности классика германской литературы Бертольда Ауэрбаха (1812-1882), Тургенев писал: "Было еще одно обстоятельство, которое придало его зарождающемуся развитию особое направление, его уму – особую окраску.

Ауэрбах – еврей и с детских лет знал нужду… Вместе с поэтическим даром Ауэрбах унаследовал и ту остроту рассудка, ту отчетливую сообразительность, ту выносливую силу терпения – словом, те качества, которые составляют отличительные признаки еврейской породы. Эти качества пришлись ему в пользу – сперва при изучении Талмуда (с двенадцатилетнего возраста его предназначали в звание раввина) и он развил их потом еще сильнее, когда, будучи студентом в Мюнхене и Гейдельберге, променял свои прежние занятия на чисто спекулятивную философию.

Поэт и философ, и еврей в Ауэрбахе сказались в самом выборе первого его научного труда и первого поэтического произведения: предметом того и другого было одно и то же лицо, по духу и по происхождению близкое и как бы родственное Ауэрбаху – Спиноза…33 Из этого пассажа следует, что Ауэрбах как бы собирательный образ еврейства, и все его успехи обусловлены национальной принадлежностью. Тургенев в данном случае не удержался от обобщения, которое, как всякое обобщение, в той или иной мере ущербно. (Здесь нелишне напомнить, что Л.Н. Толстой в 1860 г. в Дрездене посетил "народного немецкого писателя" Ауэрбаха, который ему «очень понравился. Сейчас читаю его "Denkersleben". Он историю Спинозы по точным данным романтизировал… Мне было очень приятно: он был старый человек, я – молодой, и он ласково встретил меня»34).

Хищница, в частности хищница-еврейка, наличествует в нескольких произведениях И.С.

Тургенева (рассказы "Жид", "История лейтенанта Ергунова"). Часть современников считала, что этот образ "навеян" отношением Виардо к Тургеневу, "попавшему в когти хитрой еврейки", о чем в Париже все "прекрасно знали". Что Виардо еврейка, упоминается в мемуарах, по крайней мере, дважды – у Панаевой: "В типе ее лица было что-то еврейское, хотя Тургенев клялся, что она испанка, но жадность к деньгам в Виардо выдавала ее происхождение"35; у С.У. (Уманец). В воспоминаниях И.П. Павловского читаем: говоря о героине романа Эдмона Гонкура "Faustine" (в русском переводе "Актриса"), И.С. назвал ряд возможных прототипов: Рашель, Полина Виардо, Сара Бернар36. Таким образом, подруга Тургенева вписывается в еврейский круг. Любопытно, что еще в 1876 г. в "Одесском вестнике" (№ 208) некто С.С. (вероятно, Н. Гольденберг) назвал Тургенева юдофобом. Сам Тургенев писал А.Ф.

Писемскому 10 (22) мая 1871 г. в Лондон:

Любезнейший друг А[лексей] Ф[еофилактович]! Присланное вами письмо заключало отрывок из еврейского журнала "День", в котором упрекают меня за то, что я, говоря о скульпторе Антокольском, не упомянул, что он еврей. Я это сделал не из нерасположения к еврейскому племени (я скорее пристрастен к нему), а просто потому, что в сообщенных мне Антокольским биографических сведениях не было сказано ни слова о его происхождении37.

Ясно, что Тургенев хитрил: он-то точно знал, кто по национальности скульптор, но не хотел акцентировать на этом внимание читателя. Бдительный Адольф Ефимович (Арон Хаимович) Ландау (1842-1902), известный в то время публицист, тотчас отреагировал, напечатав в еженедельнике "День" 26-е "Петербургское письмо", в котором говорилось: "…даже наш лучший писатель И.С. Тургенев, сообщивший довольно подробные биографические сведения о нашем художнике, не упомянул о том, что г. Антокольский еврей. Что побудило их умолчать об этом обстоятельстве – желание ли не повредить художнику обнаружением его еврейского происхождения, так как у нас все еще существуют в этом отношении предубеждения и предрассудки, или что-нибудь другое – нам неизвестно. А между тем упомянуть было бы вовсе нелишне"38.

Вернемся, однако, к И.Н. Соркину, который еще дважды пытался подвигнуть русских писателей на доброе дело. Из его подвигов два, точнее полтора, можно назвать успешными. Половина относится к Л.Н. Толстому. Еврейская энциклопедия сообщает об этом скупо: "С той же просьбой (заступиться за евреев. – С. Д.) он обратился к Толстому, у которого возбудил интерес к еврейскому языку. Соркин рекомендовал Толстому Минора в качестве преподавателя"39.

Зато визит к М.Е. Салтыкову-Щедрину увенчался полным успехом. Из рассказа журналиста А.Е. Кауфмана узнаем, что однажды Соркин явился к нему в редакцию "Новостей" крайне взволнованный:

– Ну, батенька, я, кажется, оказал евреям медвежью услугу…

– Каким это образом? – спросил я.

– Я, как вы знаете, получил уклончивый ответ от Тургенева насчет его заступничества за евреев. Перебирая имена выдающихся русских писателей, которые могли бы откликнуться на еврейские невзгоды, я остановился на нашем знаменитом сатирике Щедрине и отправился к нему. Я объяснил цель визита, нарисовав картину ужасного положения угнетаемых евреев. Щедрин окинул меня своими большими глазами, так что я невольно поддался назад. "Какое вы имеете право обращаться ко мне? – крикнул он своим резким голосом. – Ступайте к Каткову, который с вашим Поляковым в большой дружбе: Поляков даже подарил ему дом под лицей!" – "Но какое евреям дело до Полякова? И неужели только за подношения и по дружбе надо негодовать по поводу несправедливой травли?" – возразил я. Но Салтыков еще пуще раскричался и схватился за спинку кресла; я машинально сделал то же, но скоро пришел в себя и ушел.

Соркин ошибся. Через некоторое время в "Отечественных записках" появилась июльская сатира Щедрина о вампирах самобытных и инородных. Сатира эта произвела сильное впечатление. Соркин торжествовал…40 «Что прикажете делать! – восклицал в 1876 г. упомянутый аноним в "Одесском вестнике". – Крупные писатели русские заражены… юдофобией. Тургенев еще в юности написал рассказ "Жид", где вывел отца, продающего офицеру свою дочь.

Некрасов в последней своей поэме ("Современная песня". – С. Д.) написал еврейскую песню, где проводит самые нелестные для евреев мысли. Щедрин также не может встретиться с евреем, чтобы не щелкнуть его… И это русская интеллигенция.

Это люди, которых нельзя упрекнуть в злостном пристрастии или глупых предрассудках… У Достоевского, наконец, это юдофобия доходит почти до мании»41.

Первое открытое письмо непосредственно главному редактору "Отечественных записок" Н.А. Некрасову после первого погрома 1871 г. в Одессе было опубликовано в "Вестнике русских евреев" в 1872 г. (в то время еще тлели надежды евреев на равноправие) и подписано неким юристом М. Хволосом. Думаю, что публикация "вынудила" десять лет спустя Салтыкова-Щедрина внять просьбе Соркина. Письмо Хволоса очень пространное, поэтому привожу его с купюрами:

М.Г. Николай Алексеевич!

Одна из характеристических и с первого взгляда совершенно загадочных черт злосчастного вопроса в России это – поразительное невежество, легкомысленное, а подчас даже просто недобросовестное отношение к нему большинства органов русской печати. Никакой мыслитель в мире, хоть будь он семи пядей во лбу, обладай гениальнейшим даром индукции, не в состоянии будет обобщить, найти какую-нибудь общую формулу, связное определение всей беспорядочной, разнокалиберной массе суждений, толков и пересудов, каким подвергается беспрестанно этот злосчастный вопрос в России. Мало того, нет никакой возможности составить себе хоть приблизительное понятие о том, чего именно хочет, добивается, какую цель преследует эта громадная клика столько лет спорящих, судящих и толкующих об этом вопросе публицистов…

Евреи то невежественны, трусливы и ленивы, то уж слишком умны, ловки, проницательны и смелы; то вредны, то весьма полезны; то их следует истребить, изгнать, уничтожить, то стараться об их обрусении, содействовать их сближению с русскими; то они замкнуты, сплочены, изолированы, то вдруг наводят страх своим стремлением расселиться по всем градам и весям великой и обильной земли русской; то они фанатичны и не податливы для русской цивилизации, то они слишком накинулись на образование и уже очень стремятся в гимназии и университеты, и пожалуй, чего доброго, станут во главе интеллигенции и государственного управления – что грозит особой опасностью, так как они, образованными, живо расстаются со своими религиозными преданиями, но не пристают к христианству и о, ужас! становятся самым радикальнейшим "нигилистическим", как выразился недавно один ворон в павлиньих перьях в одной комиссии, элементом государства…

Никогда пресловутое правило: ab uno disce omnes (Вергилий. Энеида. Кн. 2, стих 65-66. В. Брюсов и С. Соловьев перевели их так: "Данаев ныне коварство познай; одного по проступку / И обо всех них суди". – С. Д.) не исполняется так точно и непреклонно: какой-нибудь Ицко сплутовал, надул Ивана, какой-нибудь Давид эксплуатирует Ивана, где-то шинкарь Яков взял у блудного Лазаря 10% в месяц – сейчас сонм высоконравственных корреспондентов спешит протрубить об этих важных событиях во всех благочестивых и пекущихся о благе дорогого отечества органах печати, которые поднимают неистовый шум и гвалт, бьют в набат, что евреи ужасный народ, что они все плуты и мошенники, эксплуататоры и ростовщики. … Дело тут вовсе не в логике, не в желании добиться истины и правильной, справедливой постановки и разрешения вопроса. Во всей суматохе орудуют совсем другого рода пружины, действуют такие мотивы, которые по существу своему не поддаются логике, которых никакими разумными и спокойными разъяснениями не проймешь, которые, так сказать, логически не проникаемы… никакой разумный спор, никакие разъяснения были до сих пор невозможны.

Далее М. Хволос отдает дань времени: антагонизм между русскими и евреями подогревается польской партией, вплоть до того, что евреи чувствуют в антисемитских статьях польскую "дирижерскую палочку". В свое время я писал о влиянии польских юдофобов, обвинявших евреев в ритуальных преступлениях, на русскую литературу. Но после восстания 1863 г. это влияние в общем сошло на нет.

Русский антисемитизм, хотя и зависимый от польского или германского, был вполне самостоятелен. "Дирижирование" автор усматривает даже в статьях почти либерального "Голоса", редактируемого вполне "приличным" человеком – историком В.А.

Бильбасовым. Обращение М. Хволоса к Некрасову было продиктовано тем, что подобные юдофобские материалы стали публиковать "Отечественные записки", издатели которых не раз декларировали, что являются преемниками гуманистических традиций "Современника". Антисемитизм он находит в "Дневнике провинциала", принадлежащего перу некоего М.М.: «… держу пари, что и ему (Гейне) не удалось бы найти хоть малейший след элемента здравого смысла в таком неказистом ублюдке, каким представляются некоторые цинически развязные остроты "Дневника провинциала" ноябрьской книжки. Нам было особенно больно и обидно встретить в этом "Дневнике" такую грубую, ни к селу, ни к городу… пригнанную брань, что по некоторым литературным приемам, развязности и резкости стиля, а подчас, бесспорно, своеобразному, едкому юмору, в нем чувствуется как бы сатирическое перо г.

Щедрина… Но кто бы ни скрывался под буквами М.М., нельзя не пожалеть о появлении такой брани в "Отечественных записках" рядом с произведениями Гуцкова* и с честными, открытыми и даже чересч уротрицательного направления "Записками еврея". Мы только заметим автору "Дневника", что его возгласы: "О, пархатые", "шайка пархатых жидов…", "жиды, наверное, ограбили меня из-за ненависти к христианам" и проч. не только не остроумно, но, при своей сальности и грубости, не имеют даже достоинства оригинальности и новизны. Такими блестками кабацкого юмора угощал и забавлял когда-то простодушную и терпеливую российскую публику прискорбной памяти Фаддей Булгарин».

* Карл Гуцков (1811-1878), немецкий писатель, автор трагедии "Уриель Акоста", перевод которой (второе издание) появился в "Отечественных записках" как раз в 1872 г.; с тех пор пьеса не исчезала из репертуара российских театров.

Сравнение Щедрина с Булгариным по части ругательств справедливо лишь отчасти:

Хволос не замечает, что у Булгарина – это голос автора, а у Салтыкова – чаще всего голос отрицательного героя. Попутно замечу, что в "Дневнике провинциала" появляется нарицательный Булгарин: "Правда, что тогда же был и Булгарин, но ведь и Булгарины бывают разные. Бывают Булгарины злобствующие и инсинуирующие, но бывают и добродушные, в простоте сердца переливающие из пустого в порожнее…" Евреи из "Дневника провинциала" – горе-предприниматели (Гершка, Зальцфиш, Иерухим), говорящие на ломаном русском языке, – такими их видит русский антигерой, требующий, чтобы «пархатый крестился, отрезал кудри и оставил "жидовскую" веру»42.

"Записки еврея" Григория Исааковича Ба/о/грова совершили переворот в русско-еврейской литературе. Будучи фанатиком просветительства (Хаскалы) в еврейской среде, он, по мнению некоторых критиков, доходил "до крайности" в отрицании затхлого быта местечек.

Далее М. Хволос позволяет себе весьма смелый для подцензурной печати пассаж, отдавая должное толерантности осужденного и сосланного Н.Г. Чернышевского, имя которого было под запретом: «Затем вспомним, что в начале шестидесятых годов "Современник" проповедовал в лице одного из талантливых и главных своих редакторов, что даже последняя торговка тряпьем – еврейка всегда честно и добросовестно поступает с людьми честными, а провозгласившие себя преемниками этого журнала "Отечественные записки" проповедуют в начале семидесятых годов в лице автора "Дневника", что вообще "жиды наверно ограбят христианина из-за ненависти к нему». Эпизод относится к роману Чернышевского "Что делать?", в котором "одна из самых оборотливых евреек", Рахель, – "добрая знакомая Веры Павловны, с которой Рахель была, безусловно, честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми" (курсив мой. – С. Д.)43.

Затем М. Хволос обращается к истории. Когда-то два еврея-журналиста, И.А. Чацкий и М.И. Горвиц*, выступили против антисемитской статьи В.Р. Зотова, опубликованной в "Иллюстрации" под названием "Западнорусские жиды и их современное положение". Почти все собратья по перу – от Ивана Аксакова до…

Фаддея Булгарина – их тогда поддержали. Но, как правильно заметил профессор Ш.

Эттингер, общий протест был обусловлен не столько антисемитизмом, сколько проблемой свободы печати. Отсюда такое единодушие представителей самых разных лагерей. Увы, кроме одного лагеря – "Современника": ни Добролюбов, ни Некрасов этот протест не подписали, Чернышевский подписал. Более того, Н. Добролюбов считал, что подобные протесты отвлекают общество от подлинных проблем: "Зачем это, думал я, русские ученые и литераторы ополчились в крестовый поход для доказательства, что клевета гнусна", – резонерствовал он в "Письме из провинции", опубликованном в "Свистке". Некрасов в анонимной заметке "Кювье в виде Чацкина и Горвица" утверждал примерно то же самое и цитировал лихие стишки из "Свистка":

О гласность русская! Ты быстро зашагала, Как бы в восторженном каком-то забытье:

Живого Чацкина ты прежде защищала,

А ныне добралась до мертвого Кювье.

Добролюбов не без ехидства подсчитал число подписавших протест "знаменитостей": из 150 имен более половины – 77 – никому не известны. Есть, например, три Хомякова, но нет Н.А. Некрасова. Вероятно, "зубоскальская" статья Добролюбова вызвала внутренние трения в редакции "Современника". Статью предварительно посылали И.С. Тургеневу, который ответил, что он против публикации, ибо тон статьи не соответствует важности произошедшего. Статья появилась лишь в "Свистке" с пропусками отмеченных Тургеневым слов – "кривляний", как он выразился44. Из великих, кроме И.С. Тургенева, протест не подписали И.А. Гончаров, Л.Н. Толстой и, конечно, Ф.М. Достоевский. (Вскоре произошел разрыв Тургенева с "Современником" – дискуссия по поводу статьи Добролюбова была не единственной тому причиной.

Некрасову пришлось выбирать, и он выбрал…).

М. Хволос утверждает, что публикация "Дневника" в "Отечественных записках" – в первую очередь дело антирусское: "…взгляд на трех миллионов евреев как на государственный нарост, подлежащий неизбежно ампутации – после знаменитых экспериментов Испании и средневековой Германии, – невозможен больше для общества и государства, считающих себя членами европейской международной семьи". Увы, не прошло и нескольких десятков лет, и ампутация еврейства в Европе была проведена весьма успешно, и слово "гуманизм" стало ругательством.

* М.И. Горвиц (1837-1883), профессор Медико-хирургической академии;

И.А. Чацкин (?-1902), врач и журналист.

Заключительная часть письма касается непосредственно Некрасова:

«Обращаюсь посредством специального еврейского органа с этим письмом к Вам, Николай Алексеевич, как к истинно народному русскому поэту, поэтические творения которого служат для всех без исключения образованных евреев настольными книгами и любимейшими, светлыми источниками, откуда они черпали и черпают материалы для знакомства с русским народом, его горем и нуждою, силою и цельностью его духа… – и надеюсь, что будете настолько справедливы и беспристрастны и не откажетесь перепечатать это письмо в ближайшем номере "Отечественных записок"45. Напрасно автор ждал публикации – ее не последовало. "Ответ", как уже сказано, десять лет спустя дал Салтыков-Щедрин. И это был реванш Соркина.

В серии очерков Салтыкова-Щедрина "Признаки времени", в главке под названием "Хищники", есть такой пассаж: "Взгляните, например, на такого-то Икса! – прибавляют другие: не проходит дня, чтобы он чего-нибудь не надебоширничал, однако его не знает ни полиция, ни мировой суд! Почему-с, смею я вас спросить? А просто потому, что это мужчина сильный и из себя видный! Взгляните, напротив того, на такого-то Зета!

Вот он не дебоширничает, даже по середке тротуара никогда не пройдет, а все к сторонке жмется, а из части да и суда не выходит! А отчего, спрашиваю я вас? А все оттого, милостивые государи, что Зет видом жидок и что за такую его провинность всякого порядочного человека так и подмывает ковырнуть ему масла, ушибить поленом или сделать всяческую другую неприятность!"46. Блестящий пример сатиры и ничего оскорбительного в употреблении слова "жидок" здесь нет. А вот и авторский голос, почти сразу после процитированного фрагмента: "Мало-помалу в этой компактной толпе упраздняются понятия о добром и злом, о правом и неправом, о полезном и вредном". Ясно, что русский Свифт говорит это о собственном народе, – говорит то, о чем стыдливо молчали десятки лет, например – об иностранном происхождении русских былин и их героев вплоть до самого Владимира Красное Солнышко. А как гениально описаны Салтыковым "тайное общество" и его правила: "Устав Вольного Союза пенкоснимателей"… Что ни говори, еврейство не главный объект его сатиры.

Салтыков признался в "Недоконченной беседе": "Я русский литератор и потому имею две рабские привычки: во-первых, писать иносказательно и, во-вторых, трепетать".

Здесь же целую главку он посвятил еврейству и вполне сознательно отказался от полуправды: "История никогда не начертала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели еврейский.

История человечества есть бесконечный мартиролог, но в то же время она есть и бесконечное просветление. В сфере мартиролога еврейское племя занимает первое место; в сфере просветления оно стоит в стороне, как будто лучезарные перспективы истории совсем до него не относятся. Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека над человеком. Даже история, которая для самых загадочных уклонений от света к тьме находит соответствующую поправку в дальнейшем ходе событий, и та, излагая эту скорбную повесть, останавливается в бессилии и недоумении". Салтыков пытается ответить на им же поставленные вопросы: антисемитизм – почему? Главная причина – религиозная рознь. К сожалению, пришлось прибегнуть к "иносказанию-эвфемизму: "В ряду этих запутанностей главное место, несомненно, занимает предание, давно уже утратившее смысл, но доселе сохранившее свою живость" (выделено мной. – С. Д.); затем расовые различия и экономические причины, когда примеры берутся не из толщи еврейской массы, а из немногочисленной буржуазной среды, частично или полностью порвавшей со своим лоном.

И далее: "Нет ничего бесчеловечнее и безумнее предания, выходящего из темных ущелий далекого прошлого и с жестокостью, доходящей до идиотского самодовольства, из века в век переносящего клеймо позора, отчуждения и ненависти. Не говоря уже о непосредственных жертвах предания, замученных и обезглавленных, оно извращает целый цикл общественных отношений и на самую историю накладывает печать изуверской одичалости. Но бесчеловечность явится еще более общедоступной как предание, и что, следовательно, последнее прежде всего становится достоянием толпы, и без того обезумевшей под игом собственного несчастья. Именно этою-то общедоступностью и обладает предание, поразившее отчуждением еврейское племя.

Когда я думаю о положении, созданном образами и стонами исконной легенды, преследующей еврея из века в век на всяком месте, – право, мне представляется, что я с ума схожу. Кажется, что за этой легендой зияет бездонная пропасть, наполненная кипящей смолой, и в этой пропасти безнадежно агонизирует целая масса людей, у которых отнято все, даже право на смерть". Пожалуй, так о религиозной нетерпимости по отношению к еврейству из русских писателей или мыслителей никто не писал.

Салтыков ставит себя на место страдальца: "Ни один человек в целом мире не найдет в себе столько творческой силы, чтобы вообразить себя в положении этой неумирающей агонии, а еврей родится в ней и для нее. Стигматизированный (здесь и далее курсив мой. – С. Д.) он является на свет и стигматизированный агонизирует в жизни, и стигматизированный же умирает. Или лучше сказать, не умирает, а видит себя и по смерти бессрочно-стигматизированным в лице детей и присных. Нет выхода из кипящей смолы, нет иных перспектив, кроме зубовного скрежета. Что бы еврей ни предпринял, он всегда остается стигматизированным. Делается он христианином – выкрест; остается при иудействе – он пес смердящий. Можно ли представить себе мучительство более безумное, более бессовестное?" Повторю: так о евреях и еврействе в российской публицистике никто никогда не писал. Если бы Салтыков ничего более на эту тему не написал, то и этого было бы достаточно. Салтыков же одним из первых отметил, что даже высокий уровень образования не спасает от антисемитизма, пример – Германия, явно угодив этим либеральным кругам. Через полстолетия именно Германия уничтожала еврейский народ на базе "высокой" науки, теоретической и практической. На решение еврейского вопроса Михаил Евграфович смотрел пессимистически и не потому, что был мизантропом, а потому, что верил в непобедимость Зла.

Салтыков понимал, что непредвзятому читателю будет тяжело читать правду, и смягчил удар: «Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее, исключая прелестного рассказа г-жи Ожешко "Могучий Самсон". Поэтому те, которые хотят знать, сколько симпатичного таит в себе замученное еврейство и какая неистовая трагедия тяготеет над его существованием, – пусть обратятся к этому рассказу, каждое слово которого дышит мучительною правдою. Наверное, это чтение пробудит в них добрые здоровые мысли и заставит их задуматься в лучшем, человечном значении этого слова». (Говоря "наша литература," Салтыков, однако, ссылается на рассказ польской писательницы Элизы Ожешко (1841-1910). Видимо, отечественного "луча" не нашлось.) В самом конце "Дневника" Ф.М. Достоевского сказано: "А все-таки братство". В братство, по Федору Михайловичу, не верится после всех инвектив против еврейства.

В братство Салтыкова верится: "Знать, – писал он, – вот, что нужно прежде всего, а знание, несомненно, приведет за собой и чувство человечности. В этом чувстве, как в гармоническом целом, сливаются те качества, благодаря которым отношения между людьми делаются прочными и доброкачественными. А именно: справедливость, сознание братства и любовь"47.