|
||||
|
|
Примечания1 Справедливости ради отметим, что тот же подход присущ и другому тоже весьма солидному изданию: Справочники по истории России: Библиографический указатель / Сост. под науч. рук. и ред. П.А. Зайончковского. М., 1971; 2-е пересмотр, и доп. изд. М., 1978. 2 Исторический вестник. 1905. Декабрь. 3 Либрович С.Ф. Нерусская кровь в русских писателях. СПб., 1908. С. 55. 4 См.: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. М., 1975. Т. 2. С. 348. 5 Кауфман А.Е. За много лет: Отрывки воспоминаний старого журналиста // Еврейская старина. 1913. Т. 6. Вып. 3. С. 334. 6 Окрейц С.С. Литературные встречи и знакомства // Исторический вестник. 1916. Т. 145. № 6. С. 616. 7 Поссе В.А. Пережитое и продуманное. Молодость. Л., 1933. Т. 1: 1864-1894. С. 62. 8 Окрейц С.С. Литературные встречи… С. 623. 9 См.: Окрейц С.С. Уголок восстания 1863 года // Исторический вестник. 1902. Т. 90. №11. С. 488. 10 См.: Окрейц С.С. Интересный сектант // Там же. 1907. Т. 5. № 7. 11 См.: Бялый Г.А. В.М. Гаршин и литературная борьба восьмидесятых годов. М.; Л., 1937. С. 196. Примеч. 12 Очень меткое сравнение хесидитов с кликушествовавшей толпой поклонников Иоанна Кронштадтского (1829-1908) и честное признание того, что фанатизм "иоанитов" страшнее; их секта была осуждена постановлением Синода от 4-11 декабря 1911 г. (см.: Буткевич Т.И., прот. Обзор русских сект. Харьков, 1910. С.156-162). Приведу еще одно свидетельство (пожалуй, самое нейтральное) – "Капитан I ранга" А. Новикова-Прибоя, описавшего одну из служб в соборе Андрея Первозванного в Кронштадте, настоятелем которого был отец Иоанн: "Наконец, блестя золотой ризой с голубой вышивкой, появился на амвоне отец Иоанн. По всему храму, словно от порыва ветра в лесу, пронесся сдержанный шорох. Тысячи рук взметнулись, – люди стали креститься. Молился и сам священник. Он был среднего роста, худощав, с русой бородой, с жиденькими волосами, выбившимися на затылке поверх ризы. Но во взгляде его светло-голубых глаз было что-то суровое и настойчивое. Возглашая молитву, он как-то странно всхлипывал и произносил каждое слово резко и нервно, как будто отрывал его от своего горячего сердца. Казалось, что он беседует с живым Богом, которого никто, кроме него, не видит… Наступил самый напряженный момент, когда все приготовились к всеобщей исповеди. Отец Иоанн вышел на амвон, постоял с минуту перед алтарем, сосредоточенно глядя на царские врата, словно вдохновляясь божественной силой. Внезапно его плечи вздрогнули. Он порывисто повернулся к народу и, нахмурив брови, молча осмотрел всех, грозный, как судья. Тысячи человеческих грудей, раздавленных тяжестью грехов, перестали дышать. Стало так тихо, как будто весь храм опустел. Казалось, не отец Иоанн, а кто-то другой взволнованно заговорил за него, необыкновенно строгий и повелительный, не допускающий никаких сомнений: – Братие во Христе! Я – немощь, нищета; Бог – сила моя… Будьте искренни на исповеди. Господь Бог наш бесконечно милосерд, он все простит. Кайтесь в содеянных вами грехах. Он замолчал и, ожидая покаяния мирян, стоял в такой позе, словно приготовился взвалить на свои плечи непомерную тяжесть чужих преступлений. Какая-то женщина громко взвизгнула: – Батюшка! И вслед за этим, словно по сигналу, весь храм наполнился гулом голосов. Это был вопль не менее трех тысяч человек, опускающихся на колени. Казалось, закачались стены Андреевского собора… Кругом происходило какое-то безумие. Ни в одном доме умалишенных нельзя было услышать того, что происходило здесь. Лишь немногие каялись тихо, а остальные как будто старались перекричать друг друга. Очевидно, им хотелось, чтобы священник услышал их слова – иначе душа не очистится от грехов. В этом разноголосом гаме можно было понять только тех, кто находился ближе к нам. Рыжебородый купец, мотая головой, признавался: – Я застраховал свои товары, а потом сам же их поджег. Мне досталась большая страховка. А за меня пошел на каторгу мой сторож. Пожилой чиновник бил себя в грудь и стонал: – Грешник, батюшка, я изнасиловал десятилетнюю девочку. Лысый человек, похожий на ломового извозчика, выкладывал свой грех с надрывом: – Я спьяна избил свою жену, а на второй день она умерла… Молодой деревенский парень, несуразно широкий, с уродливым лицом, хрипел, как в бреду, о том, что он занимался скотоложством. Около нас худая женщина рвала на себе волосы, колотилась в истерике и вопила: – Батюшка! Я собственными руками задушила собственного ребенка. Сердце мое почернело от греха… Некоторые фразы долетали до нас издалека, и мы не видели, кто их произносил: – Я родную мать уморил голодом… – На суде под присягой я был лжесвидетелем… – Из-за меня удавился мой родной племянник… Чем дальше шло покаяние, тем сильнее было от него впечатление. Очевидно, к отцу Иоанну съезжались люди, может быть, почитаемые и уважаемые дома, но втайне подавленные ужасными грехами. С высоты амвона он мрачно смотрел на свое коленопреклоненное человеческое "стадо", собранное из непойманных преступников. Что он думал в это время? На его окаменевшем лице не было никаких признаков брезгливости перед мерзостью, извергаемой устами трех тысяч людей. Может быть, он привык к этому, и никакая самая жуткая тайна человеческого бытия его уже не удивляла. Но нам было страшно. Здесь, в этом прославленном храме, никто не говорил о каком-нибудь добром поступке. Каждый выворачивал свою душу наизнанку и сочилась она, как запущенная рана, смердящая гноем. Даже в воображении нельзя было нарисовать себе то, что выкладывалось на всеобщей исповеди. Казалось, вся человеческая жизнь состоит из одних только подлостей" (Новиков-Прибой А. Соленая купель. М., 1960. С. 457-460). Конечно, паства любавического реббе резко отличалась от "стада" Иоанна Кронштадтского, и понятно, почему. Синод был против публичной исповеди. 13 Киркор Адам Гонорий Карлович (1812-1886), русско-польский этнограф и археолог, издатель "Виленского вестника" (1860-1866) и "Нового времени" (1867-1872), приобретенного в 1876 г. А.С. Сувориным. О Давиде Черняховском Воспоминания имеют один непременный недостаток: вместо того чтобы сразу поведать о человеке, слишком рано ушедшем в Никуда, необходимо рассказать историю отношений – без этого, кажется, еще никто не обходился. Давид Абрамович Черняховский возник на моем горизонте внезапно – можно сказать, по "почте духов". Допускаю вмешательство Высшей Силы. Судите сами. Я медленно "загнивал" в учреждении "Рога и копыта", размещенном на территории Иерусалимского университета под вывеской Институт по исследованию восточноевропейского еврейства. В свое время этот центр сыграл большую роль в изучении советского еврейства. Долгие годы им руководил ученый с мировым именем – Шмуэль Эттингер. До сих пор историю еврейского народа в израильских школах преподают по его учебникам. Это был энциклопедист старой школы. Случайно "застрявший" в нашем скупом на настоящих историков времени он знал "все". Профессор относился ко мне хорошо и смело покрывал мое показное безделье. (Будучи столоначальником, я сидел под плакатом "Книги – вместо водки" и доказывал прямо противоположное.) Свидетельством эттингеровской доброты является копия его письма университетскому начальству, в котором он защищает Савву Дудакова, чей социальный статус определяет как "кафкианский". Впрочем, сильных мира сего это не пробрало. Эттингер организовал группу бывших советских ученых, занимавшихся проблемой российского и советского антисемитизма. "Бывшие", многие с мировыми именами, раз в месяц делали на эту тему доклады. Среди них были адвокаты, физики, инженеры, политологи, лингвисты, антиковеды, литературоведы, искусствоведы, театроведы, военные и т. п. Мой коронный номер на этом сионистском сборище назывался «Генезис "Протоколов сионских мудрецов"». Так я жил – потихоньку, никого не трогая, "починяя примусы" и изыскивая "обожаемых юдофобов". Вмешались два обстоятельства. Первое – неожиданная смерть Шмуэля Эттингера. "Я остался один, без матросской ватаги", брошенный в бурное житейское море и перепуганный насмерть стал кропать диссертацию. Мне фантастически повезло: в 1991 г. я получил вожделенную докторскую степень Иерусалимского университета. Второе обстоятельство заключалось в том, что несколько моих статей появились в "престижных" изданиях alma mater и каким-то путем дошли до России. Это имело неожиданные последствия. Я уже не помню, как и кто передал мне письмо следующего содержания (привожу в сокращении): 31 июля 1991 г. Москва Уважаемый Савелий Дудаков! Недавно прочел интереснейшую Вашу статью "Вл. Соловьев и Сергей Нилус" в сборнике "Russian Literature and History". Кроме того, слышал о Вас и в Москве, и в Гуверском институте (от Семена Ляндреса) как о глубоком ученом и хорошо информированном специалисте по "Протоколам сионских мудрецов". Сегодня представляется оказия быстро передать Вам письмо. Потому не стал искать общих знакомых в Москве и запасаться протекцией, а решил написать Вам непосредственно. Немного о себе. Я, Черняховский Давид (Абрамович – отчество), московский психиатр, в последние годы работаю в поликлинике писателей (Литфонда). Мои интересы сосредоточены главным образом на врачебном деле. Однако в связи с усилением антисемитской пропаганды, опирающейся на "Протоколы", поставил своей целью способствовать изданию книги Нормана Кона "Warrant for Genocide". Будучи доверенным лицом автора, вложил много сил для ее публикации, чтобы она появилась в пристойном виде, восстановил русские подлинники, исключив такую накладку, как двойной перевод, написал послесловие. В конце прошлого года книга вышла небольшим тиражом (25 тыс. экз.), отчасти скупленным борцами с всемирным еврейским заговором. Как и предполагалось, книга вызвала резкие нападки. Наиболее "научные" из них содержатся в "Московском литераторе" и "Русском вестнике". Посылаю Вам ксерокопии этих статей…* Со своей стороны, готов выполнить Ваши поручения в московских библиотеках и поискать нужную литературу. Посылаю Вам также русское издание книги Кона. Если Вы захотите узнать обо мне какие-то дополнительные сведения, то сможете это сделать через моего сына, который сейчас живет в Израиле. Ваш Д. Черняховский Редкий случай: несмотря на свою природную лень, я почти тотчас же ответил Давиду Абрамовичу, постаравшись удовлетворить его просьбу. С книгой Кона я был знаком (и на английском, и по самиздату), но с удовольствием прочел московский вариант. Удивился же тому, что соредактор Черняховского Т.А. Карасова не выслала мне книгу раньше – в свое время я был ее гидом по Иерусалиму. "Глазами психиатра" (послесловие) я проглотил сразу. Не могу сказать, что я был полностью согласен с основной идеей автора, убежденного в том, что паранойя – это недуг не только отдельных личностей, но и некоторых общественных движений. Другими словами, антисемитизм масс – психическая эпидемия. Увы, были и есть психически вполне здоровые юдофобы и вполне прагматические политические течения, для которых еврейская кровь – "смазочное масло" истории, неважно с каким знаком – плюс или минус. Как бы то ни было, но мы с Д.А. Черняховским прониклись друг к другу симпатией. Он должен был приехать в Израиль к сыну и внучке, и я пригласил его пожить у меня. *** * Далее Давид Абрамович просил, чтобы я отксерокопировал документы Бернского процесса, прокомментировал доводы авторов статей и написал соответствующие опровержения. *** Встречал я чету Черняховских на Центральной автобусной станции в Иерусалиме. Из автобуса вышел высокого роста стройный, смуглый человек с черными пронзительными глазами. Нечто кавказско-горское было в его облике. Женщина, стоявшая рядом, была миниатюрна и гибка. "Не балерина ли?" – подумал я и повез их к себе. Они поселились на первом этаже. В доме жили собака и кошка. А Давид страдал от астмы. Иногда он пользовался ингалятором. Но в первые приезды животные ему почти не мешали. Наш дом был на ногах в половине шестого утра. Инна (моя жена) отправлялась в больницу, где заведовала отделением, я – гулять с покойным Бобиком (позже становилось жарко). Давид вставал тоже рано, брился на балконе, пил кофе и с карандашом читал мою диссертацию. Время от времени он просил меня прокомментировать тот или иной кусок, и, с моего разрешения, черкал текст. По ходу дела мы еще и разговаривали. Я узнал забавную подробность: впервые о Савве Дудакове Давид услышал от отца Александра Меня. Но в такой форме, которая отбила у него всякое желание со мной знакомиться. Мень сказал Давиду, что в Израиле живет человек, лучше всех осведомленный о "Протоколах…", но он… крайний русский националист (это мягкий вариант). Подлинные слова Меня – грубее и обиднее (я с ним знаком не был). Думаю, что знакомые знакомых, сообщившие обо мне подобную информацию, были лишены хоть какого-то чувства реальности. Тогда в Иерусалиме было относительно безопасно. Своих гостей (занимаясь историей русского паломничества в Святую землю) я изредка водил по излюбленным маршрутам Старого города – Давидова града (Град Иерусалим) и возил в Вифлеем. Люди были разные: Никита Ильич Толстой, изучавший богословие у отца Флоровского; два профессора Вайнберга – один горьковед, расшифровавший подлинные имена многочисленных персонажей "Клима Самгина", второй специалист по древнему Аккаду; литератор Лев Аннинский; историк Сигурд Оттович Шмидт. Очевидно, что чем выше уровень образования и интеллекта, тем интереснее было мне и моим спутникам: начиналась (к обоюдному удовольствию) игра в пинг-понг – узнавание прочитанного. Черняховский же, безупречно владел реалиями библейского текста, много читал Отцов церкви, посему наш диалог был взаимообогащающим и плодотворным. До Вифлеема мы (я, Давид и его жена Алеся) добирались привычным для меня путем: на машине до последних домов Гило (района, который сейчас часто обстреливают арабы), здесь я обычно оставлял машину, далее минут 15 пешком до гробницы Рахили: И умерла, и схоронил Иаков Ее в пути… У гробницы несколько молящихся. Православная Алеся чувствовала себя неловко. Я подбодрил ее: "Рахиль и твоя мать. Помолись. Молитва дойдет до Бога". Накинув на плечи платок, всхлипывая, она горячо молилась: ее мать уже тогда была тяжело больна. Затем мы сели в арабский автобус – единственные иноверцы среди нескольких десятков мусульман, которые не обращали на нас внимания, – и доехали до церкви Рождества Христова, где почувствовали себя в безопасности… В Крестовом монастыре нас встретил незабвенный отец Серафим. Я никогда не приходил к нему с пустыми руками, ибо он уважал "буржуйский напиток" – виски. Отец Серафим был наполовину греком, наполовину провансальцем (оказывается, сохранилась такая национальность; по секрету он сообщил, что "провансалец" скрывает небольшую толику еврейской крови), родом с "острова Свободы" – Кубы, откуда бежал. Полиглот, владел не менее чем дюжиной языков, знал иврит, арамейский и, конечно, русский. Я познакомил Давида с настоятелем, и они сразу нашли общий язык. (Так бывало не всегда. Например, когда однажды известный московский поэт и "знакомец" Кастро, пытаясь говорить по-испански, захотел с ним пообщаться, старик на иврите прокомментировал: "Самовлюбленный нарцисс…"). Серафим провел нас по церкви, показал место срубленного дерева, пошедшего впоследствии на Крест Спасителя. Долго рассказывал об иконе-карте Святой земли, написанной в 1710 г. тогдашним настоятелем монастыря. Потом расспрашивал Давида о реформах в России. Оба были пессимистами… В этот приезд мы первый и единственный раз были на концерте в Иерусалимском театре. В фойе к нам подходили мои друзья, и я беспрерывно знакомил с ними Черняховского. Его интересовала судьба каждого, и после концерта он внимательно слушал мои рассказы. Интерес был не праздный: Давид примерял их жизнь на свою. Он медлил, и небезосновательно, с переездом. Находясь в нашем доме, Давид звонил своим пациентам, да и они наперебой звонили ему: практика у него была обширная. Звонили из Америки, Германии, Англии, из других неведомых мне стран. Живущие в Израиле приезжали к нам. Мы с Инной предоставили в его распоряжение гостиную ("салон", по-туземному). А еще Давид занимался гипнозом. Зная, что это оружие обоюдоострое, не стал обучать сына, и, кажется, был прав. В нашем доме Давиду поначалу было неудобно: его доминантная личность не могла "подавить" наших с Инной характеров. Инна слишком сильная натура для этого, а я слишком ленив, чтобы обороняться… Потом никакого дискомфорта он у нас не испытывал. Мы были одногодками. Он всегда обращался ко мне на "ты". Я чаще всего сбивался на "Вы" и называл его то Давидом, то Давидом Абрамовичем, иногда приговаривая из "Кавказской азбуки": "Давид играл на лире звучной…" Духовно он был неизмеримо старше меня. Наблюдая перманентную борьбу Инны с моим чревом и глоткой, иногда переходил на "Вы": "Савва, Вы – террорист". Говорил медленно, почти не заикаясь. Оказывается, в свое время он преодолел дефект речи. Нет слов – Давид был сильным человеком. В другой его приезд мы провели неделю на берегу Тивериадского озера, посетили Назарет, Канны Галилейские, Цфат (кажется, во время фестиваля клейзмеров), заглядывали в студии художников и фотографировались на фоне чудного горнего пейзажа. Однажды к нам подошел набожный еврей и надел на Давида "тфилин" и "талес". Давид преобразился и стал похож на марана с известной картины Маймона. С нашей общей помощью он прочитал кадиш по умершему отцу… Давид был сладкоежкой, по поводу чего я, любитель огуречно-селедочного рассола, не раз подтрунивал. В Цфате он объелся сладкими пончиками. Алкоголь употреблял в мизерных количествах и осуждающе смотрел на мой ежеутренний "правеж". Отдых на севере Израиля был отменный. Давид был физически крепок: он доплывал до середины Кинерета. Мы метались по берегу, пытаясь криками и увещеваниями вернуть его на грешную землю. Он был "неслух"… Наша дружба крепла от письма к письму, и он поручал мне даже весьма "деликатные" дела семейного порядка. Не могу сказать, что они доставляли мне удовольствие, но чего не сделаешь во имя дружбы. В свою очередь, пребывая в Англии (там живет наша младшая дочь), он имел от нас поручения, типа "ока государева". Его суждения были объективны и сводились к тому, что нам беспокоиться нечего: Ирина (дочь) знает, что хочет. Между тем мои дела на службе становились все хуже и хуже, а самое главное – университетское издательство "Магнес-пресс", сообщившее, что оно решило издать мою книгу в переводе на иврит и английский, больше меня "не беспокоило" (и "не беспокоит" до сих пор). Издательство Ленинградского университета от издания моей книги тоже "благоразумно" воздержалось. И тогда меня осенило позвонить Давиду в Москву и припасть к его стопам. Мой звонок в январе 1993 г. был судьбоносным: Черняховский сразу и безоговорочно вызвался мне помочь и выложился в этом деле по максимуму! Мои условия были "легкие": издательство должно быть "престижным", текст можно препарировать как угодно, но обязательно сохранить посвящение Шмуэлю Эттингеру и указать двух профессоров – И.З. Сермана и В. Пинкуса, – поддержавших меня в самые тяжелые дни. Все это было Давидом исполнено. Сколько сил и здоровья потратил он на издание моей книги, знает только Бог! Рассказ об этом характеризует Давида с самой лучшей стороны. В свое время под давлением "заинтересованных лиц" я очень неохотно согласился внести в диссертацию анализ работы академика И.Р. Шафаревича "Русофобия". На мой взгляд, это самая слабая глава диссертации, к тому же в нее вкрались ошибки. Но вместе с тем (опять-таки, по моему убеждению и по словам Черняховского) это была самая убедительная реакция на юдофобию почтенного академика. Самое же важное, на что я обратил внимание, – это полная несамостоятельность труда И.Р. Шафаревича: он многое заимствовал у нацистских издателей "Вельт-Динст". Так сказать, почти вариант плагиата. (В принципе антисемитизм тавтологичен: столетиями повторяются одни и те же аргументы. Будем честны, это свойственно и филосемитизму, но в отличие от юдофобии он не агрессивен и не дышит злобой и ненавистью.) На защиту Шафаревича, по-видимому, из корпоративных соображений, встал академический президиум. Издание книги под названием "Тьма египетская" было приостановлено. Все повисло на волоске. Но не таков был Давид: ему удалось получить отзывы многих академиков, одобривших издание книги. Особенно потряс меня отзыв члена-корреспондента РАН С.С. Аверинцева. Копию отзыва торжествующий Давид тотчас прислал мне. Правда, название книги пришлось изменить на нейтральное "История одного мифа" (с намеком на труд Альфреда Розенберга). Все, казалось бы, удалось. Но не тут-то было. Пронесся слух, что книга Дудакова русофобская. Давид не без иронии писал мне, что вскоре общество "Память" предложит мне почетное место в его рядах. Врач пациентов не выбирает, посему лечил он видного деятеля "Памяти", который в разговоре с ним сетовал на "слишком много знающего Дудакова", да к тому же еще русского, которому нужно послать "черную метку". "Идиллия" длилась недолго. Однажды в кабинет к Черняховскому с радостной вестью ввалился член "Памяти": "Дудаков – еврей!" Он узнал об этом из верных источников. Кстати сказать, я своего еврейства не только никогда не скрывал, а напротив, всегда подчеркивал и даже афишировал. Сведения обо мне были добыты через православные круги, давно точившие на меня зуб. Наступил октябрь 1993 г. Книгу наконец набрали, но руководству издательства "Наука" не понравилась аннотация на обложке, в которой говорилось, что "Протоколы сионских мудрецов" – сфабрикованная в недрах российской тайной полиции фальшивка. Фраза вполне банальная, но правдивая. Черняховскому предложили заменить обложку, иначе тираж пошел бы под нож. Положение спас художник, предложивший поистине соломоново решение: "извести" аннотацию. Что и было сделано. В течение двух дней сотрудники исторической редакции, включая кое-кого из домашних, стирали намоченными ацетоном тампонами злополучную аннотацию с пяти тысяч экземпляров! Осталось лишь несколько книг, на которых она есть. Надеюсь, на рынке книголюбов у них особая цена! В любом случае здоровья Давиду эта акция не прибавила. После выхода книги в свет Давид приложил максимум усилий, чтобы в апреле 1994 г. в Литературном музее состоялась ее презентация. Хотя Израильское посольство в Москве забронировало нам гостиницу, мы предпочли жить у Давида, сэкономив карликовому государству средства, но главное – не обидели Давида, став его гостями. И не пожалели: он показал нам "свою" Москву. Запомнилось посещение Коломенского и Сергиева Посада. Есть фотография, на которой мы запечатлены у гробницы Годунова. В России все интересно, кроме одного: здесь по-прежнему не уважают человека. Впрочем, кое-что изменилось! В книжной лавке патриаршего двора продавалась религиозная литература, в том числе множество черносотенных перепечаток, что не помешало мне покупать почти все подряд. Затем были приключения с их вывозом. А на презентацию стараниями Черняховского собрался весь "цвет" столичного общества, человек 120. Было тесно, но все разместились. Часть я запомнил: Толстой с женой Светланой Михайловной, С.О. Шмидт, Наталья Иванова, Зоя Крахмальникова, Лев Аннинский, Г. Померанец, Иосиф Ирмович Вейнберг и многие другие, кого я не знал. Пришли и из "Памяти" – сели в последнем ряду, все записали на магнитофон, а затем тихо ушли. Пришли и из Израильского посольства, первый секретарь с супругой. С трудом продержавшись первую половину вечера, они тоже ушли. Я их понимаю: теологический диспут между православными был им непонятен: уважаемая Зоя Крахмальникова требовала от Саввы Дудакова наказать ересиарха Нилуса!? Вечер вел Давид, вел блестяще. Это был мой триумф, но этим триумфом я полностью обязан Давиду. Никто не хотел расходиться, хотя пришло время закрывать музей, и тогда директор музея пригласила оставшихся во внутренние комнаты пить чай, сидели допоздна. Я был в ударе. И теперь, когда мне грустно или плохо, я вспоминаю этот вечер, и настроение исправляется. После выхода "Истории одного мифа" в свет появились десятки рецензий. Я уверен, что многие из них были инспирированы Давидом. Иногда он называл мою книгу книгой книг и говорил, что рано или поздно она принесет дивиденды. Но это была иллюзия. Характерная для Давида принципиальность привела к тому, что, рассорившись с "Наукой", он лишился возможности продавать книгу через "Академкнигу", ее продавали в Литературном музее и в… церквах. Вместе с тем, по словам Давида, кем-то был напечатан дополнительный тираж. В людных местах Москвы "некто" с рупором предлагал купить новую книгу, содержащую сенсационную информацию о "Протоколах". К машине "некто" выстраивалась очередь – и несколько десятков книг распродавалось… Благодаря Давиду у меня завязалась переписка с жившим в Париже знаменитым историком Леоном Поляковым (к Давиду он относился с большим пиететом). Одно время Поляков звонил мне по несколько раз в неделю, подвергая "обстрелу" разные идеи. Прошло немного времени и Давид стал убеждать меня в необходимости писать очередную книгу. Убедил – и начал очень активно помогать. Ходил в музей Л.Н. Толстого, где был единственным посетителем (Толстого сейчас не читают), и копировал нужные мне материалы. Оказалось, что до меня трудами и перепиской Тимофея Бондарева* с Толстым интересовался ныне покойный Александр Ильич Клибанов (по слорам Черняховского, он собирался написать рецензию на "Историю одного мифа", но не успел). *** * См.: Дудаков С.Ю. Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России. М., 2000. Очерк 3. С. 91-218. *** Как раз в это время в Москве вышло в свет позарез мне необходимое репринтное издание Полного собрания сочинений Толстого в 91-м томе. За восемь месяцев Давид переслал мне все тома – (царский подарок!), безжалостно "эксплуатируя" своих пациентов, наезжавших в Израиль: это была их "партийная нагрузка". Тома посылал с "хитрецой", начав с последних – в них переписка Толстого, мой основной источник. Теперь, подходя к книжным полкам, я всякий раз с благодарностью вспоминаю ушедшего друга… и, как писал Давид Самойлов, "зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь". Тогда же я отказался от пишущей машинки и сел за компьютер, правда примитивный, напоминавший скорее улучшенный вариант "Ундервуда". Будучи человеком рассеянным, я несколько раз "стирал" написанное, а восстановить текст по своей безалаберности не мог. План новой книги созрел давно, а вот заставить себя работать было трудно. Но постоянные звонки Давида расслабляться не позволяли. К осени 1999 г. я написал более 1000 страниц. Давид позвонил в октябре от сына Юры из Хайфы и сказал, что ко мне не приедет, так как очень страдает от астмы, боится приступов и просит приехать к нему в Нагарию. Моему удивлению не было предела: чтобы Давид не приехал в Иерусалим и не пошел к Стене Плача или Гробу Господню? Странно… Скоро все прояснилось. Я приехал к нему в Нагарию и был потрясен: он еле стоял на ногах, от него осталась тень. Юра, работающий в одной из лучших клиник Израиля – больнице Рамбам, возил туда отца на обследование. Давиду это не нравилось. Он не понимал иврита… Он рвался назад в Москву, в привычные условия. Уговоры сына, мольбы жен – Алеси и первой Инны Юрьевны – не помогали. Он прочел длиннющую машинопись (1000 страниц) и в общем ее одобрил. В последний раз я видел Давида в аэропорту Лод. Он попросил инвалидное кресло, в которое его с трудом усадили, потом мы довезли его до разрешенного места. Обнялись. Никто из провожающих не подозревал всей тяжести его болезни, тем паче скорого конца… Поначалу мы перезванивались, посылали друг другу факсы, один я привожу: Дорогой Савва! Подробный перечень вопросов, вероятно, пришлю через неделю. Пока что выяснилось, что в книге 40 печатных листов (т. е. это большая книга). Тем не менее Ольга Борисовна Константинова высказала пожелание, чтобы Вы, Савва, расширили страниц на 10 главу о Соловьеве. Говорит, во-первых, что автор кое-что знает о Соловьеве, во-вторых, это ликвидирует непропорцию, возникшую в результате того, что глава о Бондареве – по существу монография. Можете ли Вы выдать желаемые (неясно) страницы? Обнимаем Инну. Давид и Алеся. И далее – вопросы и уточнения по редактируемому тексту: 1. Его Превосходительству генералу Князю Дондукову-Рукосуеву. Ваше Превосходительство, Светлейший Князь! Давече изволили, Ваше превосходительство, высказаться справедливо, что не княжеское это дело каждую книгу проверять, на что тогда Бог создал писарей? Мудрость Вашего Превосходительства неоспорима (неясно). Дозвольте только заметить, что писаря, неграмотно говорящие, и в похмелье неблагонадежные. В худом состоянии – ибо сказано в Писании, не всякому Савелию веселое похмелие – они такой дерзости понапишут, что страху наберешься читаючи. Для примеру если… (неясно) что они, крапивное семя, зная Ваше Превосходительство как природного, урожденного Рукосуева могли назвать (неясно) Вашу Светлость запросто кн. Дондуковым… или (неясно) обозвать, якобы по невежеству, Дудаковым. Теперь об их клеветах в означенной писульке (даже в двух): Граф Н.Н. Головин и его жена, ур. княж. В.Н. Голицына, родили чудесным образом сына графа П.Н. Голицына. Позвольте преданнейше заметить, что в те темные времена был обычай присваивать детям фамилию отца (в махинациях с паспортом не было еще нужды). Так, не имея на то оснований, произвели обрезание следующим дворянам: О. Рейли, Нелединским-Мелецким (О. Рейли можно понять – отвращение к врагу, к советской сановной власти). Кое-кто лишился титулов, к примеру: супруг княж. З.Н. Юсуповой граф Сумароков – Эльстон-Юсупов (?); князь Ф.Ф. Юсупов, граф Сумароков-Эльстон младший, а также его жена, княж. императорской крови (это официальный титул) Ирина Александровна. Не буду перечислять другие ляпсусы и неточности. 2. Речь не об этом. В схеме "Евгеники" несколько ссылок. Можете ли Ваше Превосходительство воспроизвести их для меня? Это, вероятно, объяснило бы, почему схема урезана. Остаюсь Вашего Превосходительства преданным слугой и прикащиком Давидкой сыном Абрама Хаим Гершко. Блестящая стилизация языка подьячих времен Алексея Михайловича! Мудрый, ироничный, незлобивый, талантливый человек, очень талантливый… Таким он был… Затем факсы прекратились. Давид потерял сознание. Сын приехал в Москву и провел месяц у его ложа. Давид угасал. Был омерзительный день, когда позвонили из Москвы. Все у нас оборвалось… Мне одиноко. Я лежу в постели. Болит в грудине. Я веду с тобой беспрерывный разговор: "Давид, зачем ты ушел?" И когда засыпаю, слышу ответ: "Друг Савва, не бойся жизни и не страшись смерти!"… Памяти друга 7 апреля 2001 г. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх |
||||
|
|
||||
