Оперетта в сумасшедшем доме

Театральный мир полон разных пророчеств, предсказаний и мистических событий. Никуда от этого не деться, сцена – мистический мир: пока горят софиты, он есть, погаснут огни – исчезает, словно не было. Но одно из самых трагических театральных предсказаний оказалось связано с именем самого веселого и насмешливого композитора второй половины XIX века – Флоримона Эрве, создавшего сатирический и задорной жанр оперетты.

Рождество 1883 года в Париже было отпраздновано необычайно роскошно. Терпкий аромат хвои и мандаринов обволакивал город. Витрины магазинов притягивали самыми изысканными и дорогими подарками. Столица мира веселилась вовсю. Театры, открывавшие свои праздничные представления, сияли почище рождественских елок. Особенно знаменитый на весь мир «Варьете», в главной витрине которого красовалась огромная афиша: «Премьера! «Мадемуазель Нитуш». Оперетта Флоримона Эрве».

Но, глядя на нее, ненасытные до зрелищ парижане, ничуть не стесняясь, громко задавали друг другу пикантный вопрос: «А разве он еще не помер, этот сочинитель оперетт? Неужели жив?!»

Приоткрывая форточку полуподвальной каморки, выделенной ему театром на время предпремьерной лихорадки, бедняга композитор прекрасно слышал все эти неприличные вопросы – над окном находилась касса «Варьете». Эрве злился: надо же быть такими тупоголовыми! Они путают его с другим композитором – покойным Оффенбахом! Ему хотелось выскочить из своей каморки и нахлестать по наглым лицам почтеннейшей публики. Но, увы, из своего полуподвала он видел одни только ноги – у кого в начищенных башмаках, у кого в прилипшей зимней грязи. А по ногам как поймешь – кто и что говорит?!

Конечно, Эрве уже несколько лет ничего не сочинял, его старые оперетты перестали идти в Париже, но хоронить его заживо?! Это мы еще посмотрим! Вот пройдет премьера «Мадемуазель Нитуш», и все станет ясно.

Однако утром 26 декабря маэстро был не столь уверен в благополучном исходе. И кому только пришло в голову назначить премьеру на первый день после праздника?! Все явились навеселе: рабочие сцены путались в декорациях, костюмерши – в костюмах. Да и сама прима театра, Анна Жюдик, на которую и была рассчитана постановка, запаздывала.

Эрве рвал и метал. Разве это нормальное отношение к великому искусству? Вот он, например, вообще не уезжал на ночь из театра – прилег на двух составленных стульях в своей каморке под кассой. От волнения, конечно, не сомкнул глаз. Но как иначе? Ему же 58 лет! Легко ли в такие годы начинать заново? Композитор уже переругался с подвыпившими девицами кордебалета, которым, между прочим, сегодня придется изображать целомудренных воспитанниц монастырского пансиона «Небесные ласточки», то есть почти монашек. А эти «монашки» наложили на себя столько косметики, словно они бесстыжие уличные девицы! А тут еще и Жозе Дюпюи – исполнитель главной роли Флоридора, преподавателя музыки в монастыре, – нарумянил себе щеки и стал похож то ли на беспардонного жиголо, то ли на стареющего «мальчика по вызову». В сердцах Эрве погнал его со сцены – умываться. И тут у центрального прохода в еще закрытом для зрителей зале возникла какая-то суета – вся в мехах явилась певица Анна Жюдик, благоухая экзотическими духами.

Слава Богу! Эрве ринулся в зал через боковой проход. Приложился к ручке, оцарапав губу об огромный алмазный перстень, поднял глаза на диву и оторопел. Мадам Жюдик, которую еще лет пять назад весь мир называл «непостижимой» и «несравненной», выглядела хуже некуда: мешки под глазами, отекшие щеки, над верхней, кривящейся губой – явные черные усики. Господи боже, да ведь через пару часов ей выходить на сцену в образе 17-летней девушки, воспитанницы пансиона «Небесные ласточки»! Хороша же будет «ласточка» годков эдак за сорок…

Композитор в ужасе пролепетал: «Что случилось, Анна? Вы заболели?»

Мадам вскинула на него разъяренный взгляд и вырвала руку: «Пропустите меня, я должна загримироваться!» И, махнув своей горничной, Жюдик через сцену прошествовала в гримерную.

Эрве плюхнулся в кресло первого ряда. Оперетту ждет провал – это ясно. Видать, и Жюдик, как все парижане, вчера перебрала с шампанским. А ведь не молоденькая, пора бы и меру знать. Да и голос поберечь не мешало бы! Эрве вспомнил, как в начале этого года Анна Жюдик появилась в квартирке, которую он снимал на улице де Лоретт, выходящей к Монмартру. Вошла, благоухая дорогим парфюмом, и вдруг, без объяснения, бухнулась на колени: «Только вы можете спасти меня, маэстро! Вы же гений, вы родоначальник оперетты. Вы сможете написать для меня прекрасную музыку. Я умоляю вас! Мой голос подводит меня, и мне нужна партия приятная, но несложная – под силу угасающему голосу». И дива заплакала.

Ах, зачем только Эрве поддался на ее уговоры? Неужели не знал, что прима театра может зарыдать в любой момент, как по заказу? Жил бы он сейчас тихо-спокойно. Конечно, как композитора его и не вспоминали бы. Ну и что? Зато сегодня его вспомнит весь Париж и станет злорадствовать: новая оперетта Эрве провалилась! Лучше бы он и не выходил из забвения…

Сколько раз в жизни Флоримон говорил себе: «Лучше бы я не делал этого!» Но все равно делал… Отец с матерью мечтали, чтобы их сын, Флоримон Ронже – таково его настоящее имя, обрел стабильность в жизни. Сами они – провинциальный французский лавочник и испанская танцовщица – еле сводили концы с концами, и потому верхом блаженства им представлялась жизнь нотариуса. К ней и начали готовить юного Флоримона. Но он тайком бегал к старичку органисту учиться играть. Идиот! Именно так и назвала его мать, выгнав из дома. К тому времени отец Флоримона уже умер, и мать привезла сына в Париж. Думала, что там будет полегче. Но облегчения не произошло. Упрямый мальчишка все равно бегал в соседнюю церковь Сен-Рош, где прислуживал викарию, и, как всегда, учился органному мастерству. Да он даже ухитрился взять несколько уроков у знаменитого композитора Обера. Вот терпение матери и закончилось. Пришлось мальчишке начинать самостоятельную жизнь.

В то весеннее утро 1839 года 14-летний Флоримон, рыдая, плелся по парижским улицам. Сам не заметил, как дошел аж до городского предместья. В чахлом парке увидел старинную церковь. И будто кто-то прошептал ему на ухо: «Там твое будущее!» И зазвучал орган…

Флоримон вошел. В церкви было тихо, видно, органист уже закончил игру. Юноша подошел к священнику: «Могу я поиграть на вашем органе?» – и, боясь отказа, тут же взбежал на место органиста.

Музыка наполнила церковный свод и, кажется, взмыла в небеса. Взволнованный священник обнял юношу: «Вас привело провидение, мой друг! Я – настоятель этого храма. И нам так не хватает органиста!» – «Но я же слышал, как у вас играет орган!» – изумился Флоримон. «Не может быть… Хотя, впрочем, отчего не может… – забормотал нечто непонятное настоятель. – Бог, конечно, прибрал бедного брата органиста. Но он сказал…» Флоримон опешил: «Что вы говорите? Кто сказал – Господь Бог?!» Настоятель снова забормотал: «Ах нет, конечно! Что такое приходит вам в голову, сын мой?! Брат органист, покидая нас, предрек, что без музыки мы не останемся. Скоро придет тот, кто предназначен для нас. И вот вы пришли. Наш органист никогда не ошибался. Он был пророком нашей скромной обители». – «Так этот орган принадлежит монастырю?» – прошептал Флоримон. Ему не хотелось служить вдали от мирской жизни. «Нет, конечно, – ответил настоятель. – Но нам трудно найти органиста. Музыканты не хотят идти к нам. Может, вы займете этот пост?»

Сердце Флоримона застучало от ликования. «Да! – выдохнул он. – Но что это за церковь?»

Священник вздохнул и расплылся в улыбке: «Это церковь Бисетра – самой известной в Париже психиатрической лечебницы! И я рад, что наш брат органист оказался прав в своем последнем пророчестве. Вы – наш человек, юноша. Вы прославите Бисетр!»

Флоримон тогда горько усмехнулся: выходит, он вляпался в какое-то пророчество. Что ж, предсказателям как раз место рядом с психами. Но ему-то, полному сил и энергии, разве можно жить рядом с больными? Не стоит ли, пока не поздно, удрать из этого странного места? Но только куда? Где еще сыщешь работу, чтобы не умереть с голоду?..

И Флоримон остался. С тех пор в его жизни всегда так: мечтаешь о великом, а оказываешься рядом с психами. О, это была еще та работенка! Больных приводили на мессы регулярно. Они толпились в проходе, бессмысленно таращась вокруг. Но юный органист быстро заметил, что музыка действует на них благотворно. Утихомиривались даже самые буйные пациенты – «Наполеон» и «Фауст». И тогда Флоримон начал сочинять крошечные кантатки, а из пациентов составил хор. Это было зрелище не для слабонервных! Между прочим, этот хор до сих иногда снится Флоримону: десятки мужчин и женщин с тупыми лицами, столпившись вокруг органиста, воют нечто невразумительное. Но время шло. Больные все больше воодушевлялись, многие вышли из затяжной депрессии, и хор зазвучал лучше. Свои сочинения Флоримон назвал «музыкальными пилюлями». И эти «пилюли» помогали! Один из врачей даже обосновал новый «метод лечения музыкой» и написал научный труд. Но конечно, имени молодого органиста там не значилось. Вся заслуга досталась автору книги.

И что? Заслуга всегда достается другому: кому угодно – только не Флоримону! Ведь это он первым начал сочинять в веселом театральном жанре, он даже название для него придумал: оперетта – то есть маленькая опера. Но успех достался другому композитору – неунывающему живчику Жаку Оффенбаху, которого даже окрестили королем оперетты. А ведь когда-то Оффенбах начинал работать под началом Эрве, но быстро открыл собственный театр «Буфф-Паризьенн» и превратился из друга в конкурента.

Ох, зачем вообще Эрве связался со сценой?! Сочинял бы церковную музыку, работал органистом. Тем более что из психованного Бисетра Флоримону, как талантливому органисту, удалось перейти на службу в знаменитую парижскую церковь Сен-Эсташ. Правда, настоятель Бисетра отпускал органиста не только с огромной неохотой, но и с недоумением.

«Как же так? – воскликнул он. – Ведь покойный брат органист предрек, что его преемник нас не покинет и даже умрет в Бисетре!»

Услышав такое, Флоримон в ужасе ринулся вон из кельи настоятеля. Конечно, он помнил, что органист, на чьем месте он оказался, слыл в лечебнице пророком. Но о том, что он предсказал своему преемнику смерть в Бисетре, узнал впервые. От такой перспективы впечатлительный бедняга Флоримон чуть не потерял сознание. Нет уж, из этого Бисетра надо бежать. И что бы ни пророчил местный провидец, Флоримон никогда больше не вернется сюда!

И пусть он останется без жалованья, которое никак не желает выплачивать упрямый настоятель Бисетра, зато будет проводить мессы в лучшей церкви Парижа. Сен-Эсташ – это вам не нищая часовня лечебницы. И прихожане ее – не грязные больные, а изысканные аристократы привилегированного квартала. За такое место следовало держаться зубами. Флоримон сочинял мессы, мотеты и другие церковные произведения. Но… покоя ему не было – он начал мечтать о театре.

Сцена! Да Флоримона пот прошибал, когда он думал о ней. Настоящая «живая» музыка: арии, дуэты, веселые куплеты, не то что скучные, засушенные хоралы. Кулисы, актрисы, кокетливые личики, свободные нравы. Да за это можно продать душу дьяволу!

В 1847 году Флоримон познакомился с комическим актером Дезире – смешливым и толстеньким. «Хватит протирать штаны у органа! – хмыкнул он. – Напиши-ка музыку к моему бенефису!»

У Флоримона тогда дыхание перехватило: сочинить музыку для театра – не чудо ли это?! В три дня он написал музыкальную буффонаду «Дон Кихот». Дезире пристроил ее в почтенный театр «Пале-Рояль», где и подвизался сам. Это же какая честь для Флоримона: когда-то в стенах «Пале-Рояля» играла труппа великого Мольера, а теперь зазвучит музыка молодого композитора!

Директор театра тогда спросил его: «Ваша фамилия?»

У молодого композитора сердце екнуло. Если церковное начальство узнает, что он, Флоримон Ронже, подвязался на сцене, оно выгонит его взашей. На что тогда жить? «Пале-Рояль» хоть и взял буффонаду, но не заплатил ни сантима. Так что церковную службу нельзя бросать. Но тут Флоримона осенило: в театре станет работать не Ронже, а другой человек. И он крикнул: «Флоримон Эрве!»

И откуда только взялся тогда этот самый Эрве? Впервые Флоримон услышал эту фамилию год назад, когда только осваивался в аристократической церкви Сен-Эсташ. Группа молодых повес слушала его игру на органе и, ничуть не смущаясь, обсуждала исполнителя: «Никакой он не гений! И без особых талантов. И вообще – посредственный органист. Да наш приятель, граф де Эрве, на рояле куда лучше играет. И песенки его куда веселей!»

И молодые повесы начали прямо в церкви насвистывать пошленькие мелодии. Флоримон тогда еле-еле усидел за органом. Да как посмели эти бездельники свистеть в церкви?! «Может, хоть староста их остановит?» – подумал он. Но и церковный служитель не сделал замечания – богатые прихожане нужны везде.

А через пару дней Флоримон столкнулся с графом де Эрве на ступеньках церкви. Граф шел не один, а с двумя красотками. Те щебетали вовсю, стараясь каждая привлечь внимание к себе. Граф же в безупречной темно-зеленой фрачной паре только лениво улыбался.

Флоримон тогда просто замер. Вот это жизнь: наряды, девушки, улыбки. Может, поэтому на вопрос директора театра он прокричал фамилию Эрве.

Но, как всегда, черт его дернул! Никто же не знал в лицо молодого композитора. И граф де Эрве, прибывший на премьеру «Дон Кихота», как всегда не смущаясь, раскланивался на приветствия своих светских друзей, которые посчитали, что музыку к «Дон Кихоту» написал именно он. Ведь он же – Эрве. А бедняга Флоримон тогда только удивленно и взволнованно смотрел, как с успехом его премьеры поздравляли другого.

Но бог с ними, со всеми! Эрве вздохнул – что было, то прошло… Тогда, конечно, он прорыдал полночи. Зато теперь, на провале «Нитуш», вполне бы согласился, если бы его музыку приписали другому. Да только чудес не бывает: за провал придется отвечать самому… И в это время в коридоре появился помощник режиссера: «Маэстро, оркестр в сборе!»

Задвинув подальше все переживания – и прошлые, и настоящие, – Эрве поспешил в оркестровую яму. Нельзя, чтобы оркестранты настраивались кто в лес, кто по дрова. За всем следует присматривать самому.

Под звуки настраивающихся инструментов маэстро успокаивался. Очнулся, только когда по проходу зала пробежал служитель, давая последний звонок. Оказывается, разряженная партерная публика уже почти расселась. Шелестела программками, наводила друг на друга бинокли, обсуждала прошедшее Рождество и предстоящий спектакль.

Эрве выбрался из оркестровой ямы и пристроился в директорской ложе на последнем ряду кресел, не видных ни со сцены, ни из зала. Сейчас начнется провал!..

Дирижер взмахнул палочкой, оркестр вступил, занавес пошел вверх. На сцене появились целомудренные воспитанницы монастырского пансиона. Композитор вытянул шею. Бог услышал его молитвы – девицы умылись, и теперь их лица сияли естественной юной простотой. Вот они станцевали свой танец, расступились, освобождая путь примадонне. Эрве зажмурился: сейчас появится злосчастная Дениза – Жюдик и раздастся оглушительный свист. Но раздались аплодисменты. Мадам Жюдик кокетливо оглядела ложи, подняла очи на галерку и, как умела только она одна, улыбнулась одновременно всему театру – и партеру, и всем ярусам. У Эрве челюсть отвисла: Анна была прелестна и молода!

Мягко приоткрылась дверь директорской ложи, впуская новых зрителей. Около композитора присела горничная мадам Жюдик и бойко зашептала: «Моя хозяйка такая красавица! А все потому, что гримируется перед старинным зеркалом. Говорят, его сделал лет триста назад великий скульптор Бенвенуто Челлини в подарок королевской фаворитке Диане де Пуатье. И говорят, это зеркало волшебное: та, кто в него посмотрится, красавицей станет!»

Эрве отмахнулся от назойливой девицы. Любят же дамочки привирать! Краем глаза композитор увидел в глубине ложи знаменитого парижского гримера месье Грени. Цокая языком, он оценивающе смотрел на сцену – не на несравненную Жюдик, конечно, на свою работу над ее возрожденным лицом.

Пожалуй, не будет провала. Зал оживлялся все больше, выход Денизы бисировался, шутки вызывали бурный смех. И вот появился главный герой – композитор Флоридор. Его исполнитель, Жозе Дюпюи, тоже привел себя в порядок. Правда, без розовых щек, его лицо обрело какой-то измученно-синюшный оттенок. Тоже, видно, хорошо отметил Рождество. Но сейчас его вид превосходно иллюстрировал жалобы на то, что ему приходится крутиться как белка в колесе, днем играя мессы в церкви, а по ночам тайком сочиняя оперетту для городского театра.

Эрве хмыкнул. Недаром он уговорил либреттистов Анри Мельяка и Антуана Мийо написать сюжет этой оперетты, используя собственную биографию. Ведь это он, Флоримон Эрве, начиная свою театральную карьеру 30 лет назад, метался между двух огней. Каждый день после службы в церкви Сен-Эсташ он, как тать в ночи, пробирался тайком в театр, а под утро возвращался обратно. Это он путался в нарядах, напяливая под сутану коротенький модный фрак. От двойной жизни голова шла кругом – бесшабашные куплеты мешались с церковными хоралами. И вспоминалась лечебница в Бисетре: ее пациенты тоже путали реальность с фантазиями.

Как же тяжело давалась оперетта! Свой первый крохотный театр Эрве открыл 8 апреля 1854 года на бульваре Тампль. Через месяц он придумал название «Фоли-Нувель» – «Новые безумства». А как еще он мог назвать свое детище?! На первом же спектакле «Жемчужина Эльзаса» в зал со сцены хлынул водопад веселых мелодий и ворох безумно-дерзких шуточек. А героиня впервые на сцене станцевала и вовсе невообразимое – непристойный канкан. Газеты наперебой ругали спектакль за безнравственность. Будто не понимали, что это лучшая реклама – публика повалила валом.

«Безумства» прогрессировали. Зрители в бешеном восторге требовали новых спектаклей. Но тормозила цензура: театру «Фоли-Нувель» было разрешено ставить спектакли только «на два голоса». Другой, может, и не придумал бы, как обмануть цензуру, но не Эрве, прошедший школу психлечебницы! В конце концов, театр – тот же сумасшедший дом. Так почему не появиться на сцене глухому, немому или сумасшедшему герою? Они не будут иметь «голоса», зато смогут кивать или отнекиваться на сцене. Мало ли молчащих сумасшедших перевидал Флоримон в Бисетре? Но ведь как-то же они общались с миром…

А однажды маэстро вспомнился один из больных, который воображал себя «отрезанной головой революции». Так почему бы не вывести такую «голову» в постановке? И вот для одной из буффонад Эрве написал терцет для двух «законных» героев и отрубленной головы, которая могла говорить и петь (ее партию композитор пел сам из будки суфлера), но никаким персонажем считаться не могла. Какой еще персонаж? Человек-то уже помер. Но когда терцет кончался, Эрве подхватывал голову со сцены и уносил под мышкой. А «живые» герои кричали ему вслед: «Так носить голову не модно! Ты нас компрометируешь!» И в зале начинался гомерический хохот.

Словом, успех спектаклей был таким потрясающим, что цензурные запреты были сняты. Эрве начал сочинять уже не одноактные, а трехактные оперетты. Злоязычная пресса писала, что он «полуписатель и полукомпозитор, полувиртуоз и полуклоун». Но как иначе? Он же сам, как в лихорадке, сочинял и пьесы и музыку, а потом еще ставил и играл сам. Словом, работал не за двоих – за десятерых. Но когда он жил иначе? Да он всю жизнь жил двойной, тройной, десятерной жизнью! В год Эрве сочинял музыку для 18–20 спектаклей. Да он и сам теперь не понимает, как только не рехнулся? 15 лет он работал на износ. Работал бы и дальше, но во времена Франко-прусской войны и коммуны оперетту объявили жанром, не выдержанным идеологически и примитивно-пошлым. И несмотря на то что к тому времени театр Эрве уже именовался не «Фоли-Нувель», а «Фоли-Драматик», то есть вполне респектабельно-драматически, его все равно закрыли. И вот только спустя десяток лет – «Мадемуазель Нитуш».

Композитор оторвался от воспоминаний. Отчего вдруг наступила такая тишина? Слышно даже, как вздохнул господин директор в первом ряду ложи. Так, значит, все-таки провал? Эрве обхватил свою седую голову. И тут грянул шквал, нет – волна, нет – водопад аплодисментов. Публика бенуара и дальних рядов партера кинулась к рампе, топча и отталкивая друг друга. Все хотели поближе увидеть несравненную Жюдик, обаятельного Дюпюи. Кто-то в упоении крикнул: «Автора на сцену!»

Какой-то богатый щеголь, разодетый как павлин, вдруг гаркнул из первого ряда партера: «Да вон же сидит наш разлюбезный господин сочинитель!»

Эрве вжался в спинку своего кресла. Неужели его-таки углядели? Но щеголь ткнул рукой в ложу на противоположном конце зала: «Пожалуйте на сцену, граф де Эрве!»

В ложе бенуара во весь рост поднялся седеющий, но все еще весьма импозантный господин, в котором потерявший дар речи композитор узнал своего старого знакомого – настоящего Эрве. Этот ненавистный двойник, как всегда, раскланивался вместо него, хотя и говорил: «Не стоит, друзья! Это же не я, это он!» Вот и теперь двойник протянул руку к директорской ложе, где почти прятался Флоримон Эрве. Перед глазами у бедняги все завертелось. Последнее, что он увидел, – это недоуменный взгляд директора «Варьете». Дальше все стало черно.

Очнулся Эрве за кулисами, где и пролежал оставшиеся акты оперетты. На последний «поклон автора» его все-таки вывели Жюдик и Дюпюи. Эрве кланялся, мало что понимая. В голове вертелось только одно. К чему такие мучения – двойная жизнь, 20 сочинений в год, если все успехи приписываются какому-то двойнику?..

Домой композитора привезли почти в полуобморочном состоянии. Участники триумфальной премьеры отправились праздновать в ресторан, а занедужившего композитора оставили приходить в себя. Прошло несколько дней, потом недель, но никто не заметил, что композитор стал редко приходить в театр, словно грандиозный и возрастающий успех «Мадемуазель Нитуш» перестал его интересовать. Эрве заперся в своей небольшой квартирке на улице де Лоретт, перестал выходить из дома, чурался гостей. Будто последняя оперетта забрала себе его жажду жизни и стремление к радостям.

Правда, один раз композитор все же вышел в свет. Родня графа де Эрве прислала ему приглашение. Флоримон приоделся и надушился – думал, идет в гости. Оказалось, на похороны. На пороге дома, двери которого были обиты траурным крепом и украшены еловыми ветками, композитору вручили «билет на церемонию похорон господина Эрве».

Композитор выбросил злосчастный «билет» и, не заходя на похороны двойника, поплелся домой. Но с тех пор в нем что-то сломалось. Он перестал спать, бормотал нечто несвязное. Друзья не слишком раздумывали, что делать с несчастным страдальцем и поместили его в… лечебницу Бисетр.

И вот по безумной иронии судьбы Эрве вновь оказался в церкви Бисетра, но уже не дирижером, а участником «лечебного хора». Сначала врачи даже побаивались: а вдруг известный пациент станет буянить и рваться домой. Но вышло по-иному: Эрве благостно улыбался, смотря на все вокруг. Прошло столько времени, весь Париж переменился до неузнаваемости, но в этой старинной лечебнице все оставалось по-прежнему: те же драные простыни на кроватях, тот же черствый хлеб на обед, те же походы на мессу. Но теперь даже этот мир нищеты воспринимался Эрве как возвращение в юность. Да, собственно, он и вырос в этих стенах. И разве Бисетр не прошел с ним по жизни? Ведь это по воспоминаниям его пациентов он писал оперетты, выдумывал сюжеты и героев. И вот теперь, на склоне лет, он пел в «лечебном хоре», принимая «музыкальные пилюльки», до которых некогда додумался сам. И все чаще в затуманенном мозгу вспыхивало воспоминание и слышался голос отца настоятеля: «Брат органист сказал, что вы останетесь с нами навсегда и умрете здесь».

Что ж, пророк Бисетра оказался прав: Флоримон Эрве на всю жизнь оказался связанным с психиатрической лечебницей и умер в Бисетре 4 сентября 1892 года.