II. РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (1966 г.)

Мифология — несомненно, сверстник человечества. Найдены подтверждения того, что уже в самом далеком прошлом, куда удалось заглянуть с помощью разрозненных свидетельств появления нашего рода, творчество и сама жизнь Homosapiens строились на мифических представлениях. Больше того, те же данные указывают на единство человечества, поскольку основные сюжеты мифотворчества остаются неизменными и всеобщими в плоскости не только исторической, но и географической, то есть во всех населенных уголках Земли. Рассуждая об эволюции человека, ученые обычно уделяют основное внимание нашему внешнему облику и характерным анатомическим особенностям — прямохождению, относительному размеру мозга, числу и размещению зубов и противостоящему большому пальцу, чья подвижность позволяет руке ловко обращаться с разнообразными орудиями. Профессор Лики, чьи находки в Восточной Африке легли в основу большей части наших познаний о первых гоминидах, назвал их самых человекоподобных представителей (судя по останкам, живших примерно 1,8 миллиона лет тому назад) Homohabuis — «Человек умелый». Определение, вне всяких сомнений, очень точное, так как именно те отважные парни и были, похоже, изобретателями орудий труда.

Если же перейти от физических признаков нашего вида к психологическим, главным отличием человека от зверей следует считать то, что жизнь его подчиняется прежде всего мифическим целям, и лишь во вторую очередь — экономическим законам. Конечно, вода и пища, деторождение и надежный кров играют в быте человека не меньшую роль, чем в жизни шимпанзе, но как увязать это с пышностью пирамид и средневековых соборов, с индийцами, которые умирают от голода, хотя кругом бродят стада пригодного в пищу скота, или историей Израиля от эпохи Саула вплоть до нашего времени? Если и существует особенность, отличающая психологию человека от животного, то это, безусловно, полное подчинение всех сфер человеческого бытия — даже хозяйственной — мифологическому мышлению. Но почему и каким образом нереальные представления могли занять главенствующее место среди нужд материальной жизни? Так случилось потому, что в чудесном мозге человека родилось неведомое другим приматам индивидуальное сознание, объявшее не только само себя, но и один важный факт: оно, как и все, что ему дорого, рано или поздно умрет.

Осознание собственной бренности и стремление преодолеть ее — первый порыв к мифологии. Вместе с ним приходит еще одно прозрение: общество, где человек появляется на свет, получает пищу и защиту и где он сам обязан принимать участие в охране и воспитании других, существовало задолго до него и не исчезнет после его смерти. Говоря иными словами, отдельный представитель нашего вида, сознающий себя человеком, сталкивается не только с проблемой смерти, но и с необходимостью приспосабливаться к правилам родного сообщества, где его личный образ жизни подчиняется социальным обычаям — законам сверхорганизма, куда человеку приходится вливаться без остатка: ведь только участие в делах общества позволит постичь ту жизнь, которая превозмогает смерть. В любой мифологической системе, распространявшейся в различных уголках Земли в течение доисторических и исторических эпох, в символическом виде совмещались две основополагающие идеи о неизбежности личной смерти и долговечности общественных устоев; эти принципы представляют собой центральную, упорядочивающую силу всех обрядов и, следовательно, самого общества.

Однако мальчик, подрастающий в племени первобытных охотников, вынужден приспосабливаться к общественному строю совершенно отличному, скажем, от социальных условий развитой промышленной страны; а между этими разительно несхожими видами долговечных укладов жизни можно выделить неисчислимое множество других форм существования общества. Таким образом, в упомянутой двойственности следует видеть показатель не только единства человеческого рода, но и его многообразия. Смерть ждет каждого, но каждый народ относится к ней по-своему, и потому сравнительная оценка разных мифологий обязана подмечать не только всеобщие черты мифов, но и частные видоизменения единых сюжетов в широчайшем спектре их проявления.

Существует, кроме того, и третий фактор, повсеместно оказывающий глубокое влияние на внешний облик мифологий, третье направление и содержание человеческих переживаний, которые личность неизбежно осознает по мере того, как развиваются ее мышление и наблюдательность. Этот фактор — вселенская драма, игра Природы, в которой участвует каждый человек; это загадка соотношения между внешним миром и бытием самой личности. Мир огромен и непостоянен, но в его меняющихся очертаниях заметна определенная повторяемость. За долгие тысячелетия взгляд человека на Вселенную значительно изменился — главным образом, за недавнее время, когда заметно усовершенствовались наши исследовательские инструменты. Большие перемены происходили, конечно, и в прошлом — например, в эпоху расцвета городов-государств древнего Шумера, чьи жрецы наблюдали за небесными светилами, или во времена александрийских врачей и астрономов, разработавших идею земного шара в окружении семи обращающихся хрустальных сфер.

Таким образом, анализируя мифы, легенды и соответствующие обряды человеческого рода в целом, следует выявлять, помимо устойчивых сюжетов и принципов, некие переменные величины, обусловленные не только широким многообразием существовавших на нашей планете общественных укладов, но и приемами познания природы, которые на протяжении веков неоднократно меняли мировосприятие человека.

Благодаря археологическим находкам стало очевидно, что в первобытные эпохи истории человечества происходило центробежное расселение народов во всех направлениях, когда многочисленные сообщества все больше отдалялись друг от друга и каждое воплощало в жизнь свое толкование всеобщих сюжетов; сейчас, когда людей вновь сближает единая сеть транспорта и связи, различия постепенно исчезают. Частные особенности, отделявшие прежде одну систему взглядов от другой, теперь становятся все менее существенными — во всяком случае, их все легче описывать. С другой стороны, все важнее становится способность видеть за рядом отличий общность сюжетов — неизменных еще с тех времен, когда наши пращуры впервые поднялись на ступень выше животного уровня.

Прежде чем перейти к следующей проблеме, хотелось бы высказать еще одно соображение. Оно связано с тем фактом, что в наше время почти всюду — по крайней мере в главных современных центрах культуры и творчества — люди начали воспринимать социальный порядок как нечто само собой разумеющееся; вместо того, чтобы способствовать защите, укреплению и цельности сообщества, многие переносят все свои заботы на развитие и защиту личности — прежде всего как обособленной, независимой сущности, а не частицы государства. Мы еще вернемся к тому, как это чрезвычайно важное, беспримерное смещение ценностей может повлиять на развитие мифологии в будущем.

Но сначала следует обсудить наиболее заметные различия в традиционных взглядах на мир, которые приводили в прошлом к противоречивым толкованиям всеобщих мифов в разных уголках мира.

Не так уж давно иудеи и христиане воспринимали первые главы и книги Библии буквально, как заслуживающие доверия повествования о происхождении Вселенной и о подлинных доисторических событиях. Предполагалось, скажем, что мир и в самом деле сотворен ровно за семь дней неким богом, о котором известно только евреям; что где-то на бескрайних просторах новорожденной Земли есть Сад Едемский с говорящим змеем; что первая женщина, Ева, сделана из ребра первого мужчины, а коварный змей поведал ей о чудесных свойствах плодов того единственного дерева, от которого Бог не велел есть; что, наконец, первые люди все-таки вкусили запретное яблоко и обрекли на Грехопадение весь род человеческий, так как после этого в мир вторглась смерть и людей изгнали из рая. Дело в том, что в центре Сада росло еще одно дерево, чьи плоды даровали вечную жизнь. Творец побаивался, что люди и сюда доберутся, попробуют плоды и станут такими же всеведущими и бессмертными, как и Он. Поэтому Бог проклял мужчину и женщину и изгнал из Едема, а у ворот Сада поставил «херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (1 Быт. 3: 24).

Трудно вообразить, но в это верили еще полвека тому назад — и не только священники, но и философы, государственные чиновники и все прочие. Сегодня мы точно знаем, что ничего подобного на самом деле не было: нет на Земле Сада Едемского, а змеи не умеют говорить. Не было ни Грехопадения, ни изгнания из рая, ни вселенского Потопа, ни Ноева ковчега. Все предание, на котором построены ведущие западные религии, представляет собой антологию вымыслов. Но, как ни удивительно, предания подобного рода всегда получали большое распространение и становились основой многих других религий. Двойники библейских сюжетов встречаются по всему свету — несмотря на то, что ни в одном уголке мира никогда не было Сада, змея, дерева или потопа.

Как же объяснить эту странность? Кто придумывает такие сказки-небылицы? Откуда вообще появляются подобные мысли? И почему, невзирая на очевидную абсурдность, они вызывают у всех народов особое благоговение?

Мне кажется, что, сравнивая ряд сюжетов из разных уголков мира и разных традиций, мы можем прийти к глубокому пониманию их силы, источников и возможного смысла. Совершенно очевидно, что эти повествования не историчны — и, следовательно, речь идет о воображаемых принципах, а не о событиях во внешнем мире. Но поскольку в таких сюжетах проявляются действительно всеобщие черты, они в определенном смысле отражают характерные особенности общечеловеческого воображения, устойчивые свойства души, или, как сейчас говорят, психики.

Таким образом, мифы рассказывают о том, что имеет для нас первостепенное значение; они излагают вечные принципы, которые следует знать каждому: это не просто полезно, а совершенно необходимо для того, чтобы наше сознание не утратило связи с сокровенными тайниками души, откуда исходят главные побуждения. Иными словами, священные сказки и их символика приносят весточки из тех уголков духа, которые неведомы нормальному бодрствующему сознанию, но попытки толковать эти сообщения как минувшие, нынешние либо грядущие события в мире пространства и времени приводят к неверному пониманию, после чего могущество символов искажается, и они низводятся до уровня чего-то второстепенного, маловажного — священного камня, жезла, животного, человека, события, города или сословия.

Обсудим немного подробнее библейский образ Сада. Его название, Едем, означает в древнееврейском «услада, прелестный уголок», а общеевропейский корень paradis- происходит от персидского pair-, «вокруг», и daeza, «стена», то есть буквально переводится как «место, огороженное стеной». Очевидно, что Едем — это обнесенный оградой чудесный сад, в центре которого высится огромное дерево; точнее говоря, их там два: дерево познания добра и зла и дерево вечной жизни. От неиссякаемого источника у их корней берут начало четыре реки, орошающие мир во всех направлениях. Когда наших прародителей, вкусивших запретный плод, изгнали из рая, у его восточных врат поставили, как утверждается, двух херувимов, чтобы не позволить людям вернуться назад.

Если считать, что эта картина описывает не географическое место, а сад души, то Едем — внутри нас. Сознание не в силах проникнуть туда и испробовать сладость вечной жизни, поскольку люди уже познали вкус добра и зла. Таким образом, именно это знание изгнало нас за стену сада, отторгло от собственной сердцевины, и теперь мы судим обо всем с точки зрения доброго и дурного, а не бессмертия — но в людских душах по-прежнему цветет наш потаенный сад, о чем сознание и не подозревает. Так, судя по всему, объясняется смысл этого мифа, если не толковать как доисторическую хронику, а соотнести с внутренним, духовным состоянием человека.

От библейского предания, зачаровавшего некогда весь западный мир, обратимся к покорившей Восток индийской легенде о Будде, где также используется мифический образ дерева бессмертия, оберегаемого двумя грозными стражами. Под этим деревом лицом к востоку сидел Гаутама, когда его озарил свет сознания собственного бессмертия, после чего принц Сиддхартха стал Буддой, Пробужденным. Есть в этой легенде и змея, но тут она является не олицетворением зла, а символом неуничтожимой энергии всего живого. Змея сбрасывает свою кожу и словно заново рождается на свет; на Востоке ее уподобляют духу, который в круговороте перевоплощений облачается в новые тела и избавляется от них, как человек меняет одежду. В индуистской мифологии гигантская кобра удерживает на голове плоскую Землю; точкой соприкосновения является, конечно же, центр диска, откуда растет мировое дерево. По буддийской легенде, когда Благословенный обрел всеведение и в течение нескольких дней сидел под деревом в глубочайшей медитации, по всему миру прокатывались сильные бури, но появившаяся из-под земли громадная кобра обвилась вокруг Будды кольцами и прикрыла его своим капюшоном.

Таким образом, в одном предании о дереве змея осуждают и проклинают, а в другом он исполняет благотворную роль. Так или иначе, в обоих случаях змей связан с деревом и, несомненно, сам вкусил его плодов, поскольку способен сбрасывать кожу и рождаться заново. Однако в Библии наших прародителей изгоняют из сада, а в буддийской легенде вход гостеприимно открыт для всех. Это означает, что дерево, под которым сидел Будда, соответствует второму древу Едемского Сада, в котором, как уже упоминалось, следует видеть не географическое место, а сад души. Что же мешает нам вернуться и присесть рядом с Буддой под деревом? Кто эти два херувима и не найдется ли подобных им в буддизме?

Одним из крупнейших центров современного буддизма является японский город Нара, в огромном храме которого высится величественная бронзовая скульптура Будды: шестнадцатиметровый Просветленный со скрещенными ногами восседает на большом лотосе, правая его рука поднята в жесте «не бойся». По обе стороны от ворот перед храмом стоят две гигантские и сказочно жуткие фигуры воинов с мечами — буддийские двойники херувимов, которых Яхве поставил у райских врат; но здесь они не для устрашения и отпугивания. Проходя мимо грозных стражников, человек должен оставить позади внушаемые ими страх смерти и желание жить.

Это означает, что, по мнению буддистов, обратную дорогу в сад преграждает не ревнивая месть божества, а наша собственная инстинктивная привязанность к тому, что мы считаем настоящей жизнью. Человеческие органы чувств, обращенные вовне, в мир пространства и времени, приковывают нас к этому миру и бренным телам. Нам не хочется расставаться с иллюзорными радостями и удовольствиями материальной жизни, но именно эта привязанность становится величайшей помехой, главным обстоятельством и условием, не позволяющим вернуться в Сад. Только это и мешает нам отыскать внутри себя то бессмертное, всеобщее сознание, чьими робкими посредниками являются обращенные вовне органы чувств.

Согласно этому учению, в херувиме с пламенным мечом у входа во внутренний Сад нет никакой нужды — мы сами не позволяем себе вернуться, поскольку питаем жадный интерес к внешним, преходящим проявлениям своего мира и собственной души. Вход в охраняемые врата символизирует, таким образом, отказ и от хорошо знакомого мира, и от привычного «я» в нем, отказ от видимых вещей, которые на наших глазах зарождаются и гибнут, расцениваются нами как благие либо дурные и, следовательно, вызывают у нас желания и страхи. У одного из буддийских великанов-херувимов рот приоткрыт, у другого губы плотно сжаты — как мне объяснили, в знак того, что мы всегда воспринимаем явления изменчивого мира в категориях противоположностей. Пройдя между стражами, человек должен оставить этот способ восприятия за воротами.

Но разве не таков, в конечном счете, смысл и библейского предания? Адам и Ева вкусили плод от дерева познания добра и зла — иными словами, пары противоположностей, — тут же поняли, что, отличаются друг от друга, и устыдились. Бог, который изгнал людей из рая и обрек на муки жизни и смерти, на тяжкий труд во благо мира, просто подтвердил уже свершившийся факт. Больше того, отныне и сам Бог стал для людей совершенно «чужим», гневным и опасным, а херувим у ворот Сада превратился в олицетворение этого понимания ими Бога и самих себя. Однако как сказано в той же библейской легенде, Адам вполне мог стать бессмертным: ведь Бог остерегался, «как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (быт.3:25). В свете христианского образа распятого Спасителя, именно это человеку и следует делать; и Писание гласит, что Христос вернул людям бессмертие. В средние века крестное древо приравнивали к дереву вечной жизни, чьим плодом стал сам распятый Искупитель, отдавший свою плоть и кровь, чтобы те были для нас «истинно пища» и «истинно питие» (2 Иоан. 6: 55.) Христос, можно сказать, бесстрашно шагнул прямо через охраняемые врата, мимо херувима и пламенного меча обращающегося. Подобно Будде, который за пять веков до того оставил позади эгоистичные желания и страхи, чтобы познать себя как чистую негибнущую Пустоту, западный Спаситель оставил тело пригвожденным к дереву, а духом воссоединился с Отцом — и теперь его путь можем повторить мы все.

Несмотря на то что отдельные взгляды двух традиций трудно примирить, их символическая образность по существу равнозначна. В Ветхом и Новом Заветах человек и Бог — не одно и то же, а противоположности; причиной изгнания людей из рая стало их неповиновение своему Творцу. Вследствие этого жертва на кресте по природе своей — не столько слияние с Единым, сколько покаянное искупление вины. С другой стороны, в буддизме отдаление человека от источника своего бытия надо толковать психологически — как следствие ошибки сознания, отвернувшегося от своего центра и источника и приписавшего окончательную реальность сугубо иллюзорным явлениям. Библейская история отчасти напоминает поучительную вечернюю сказку о наказании за проступки, сюжет которой призван внушать ребенку по отношению к родителям достаточную покорность, боязнь и почтительное уважение. Буддийское учение, напротив, предназначено для людей взрослых, сознающих бремя ответственности за самих себя. Между тем образный ряд, объединяющий обе традиции, намного старше каждой из них. Она древнее Ветхого Завета, буддизма, да и самой Индии, поскольку символика змеи, дерева и сада бессмертия встречается еще в клинописных надписях на древнешумерских цилиндрических печатях, а также в искусстве и обрядах первобытных земледельцев всего мира.

С точки зрения сравнительного изучения символики не так уж важно, действительно ли Христос и Будда были реальным людьми и творили приписываемые им чудеса. Религиозные литературные произведения всего мира изобилуют повествованиями о двойниках этих двух великих учителей. В конечном итоге, каждый подобный рассказ заканчивается одним выводом: спасителем, героем, избавителем становится тот, кто способен пробраться сквозь оградительную стену внутренних страхов, которая не позволяет нам, обычным людям, ощутить — не только наяву, но даже в ночных снах — божественную основу всего мира и собственной души. Превращенные в миф жизнеописания спасителей несут вести о запредельной мудрости посредством запредельных символов, которые, по иронии судьбы, переводятся впоследствии обратно на словесный язык тех же представлений, из которых и сложены наши внутренние стены. На венчаниях я не раз слышал, как добропорядочные христианские священники увещевают молодую пару поступать в этом мире так, чтобы в грядущем мире их ждала жизнь вечная, — и всякий Раз думал, что куда более подходящим для мифа наставлением стало бы пожелание так устроить новый брак, чтобы испытать жизнь вечную уже в этом мире. Такое бессмертие действительно существует в сфере долговечных, неразрывно связанных с самим процессом жизни ценностей, и во все времена люди одновременно и переживали, и выражали это измерение своей жизни и смерти. Все мы, не подозревая об этом, воплощаем собой такие вечные ценности, просто великими учителями становятся лишь те, кто пробуждается и постигает мироздание. Как сказано в гностическом «Евангелии от Фомы»: «Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».

Мифологию, таким образом, можно определить как поэтическое выражение сверхопытных прозрений подобного рода, и если мы вправе использовать в качестве свидетельства глубокую древность основных мифических образов — например, бога в облике змеи или священного дерева, — то зачатки всего, что воспринимается ныне как мистическое откровение, были, очевидно, издавна известны по меньшей мере некоторым из первых учителей человеческого рода.

Каковы же древнейшие свидетельства мифологического мышления человека?

Как уже отмечалось, одним из самых ранних свидетельств появления некогда на Земле человекообразных существ служат останки, найденные доктором Лики на раскопках в ущелье Олдовай в Восточной Африке: несомненно гоминидные челюсти и черепа, чей возраст, судя по слоям залегания, составляет около 1,8 миллиона лет — это невероятно далекое прошлое. С тех пор и вплоть до зарождения на Ближнем Востоке искусства хлебопашества и приручения скота человек зависел в своем выживании исключительно от собирательства, охоты и рыбной ловли. В те давние тысячелетия люди жили и кочевали небольшими группками, составляя явное меньшинство на этой земле. Теперь мы, безусловно, являемся господствующим видом, и главным нашими врагами оказываются наши же сородичи, но тогда превосходство было на стороне зверей, которые к тому же были на земле «старожилами» и чувствовали себя тут как дома. Животные отличались четкими и проверенными формами доведения; многие звери были крайне опасны. Человеческим общинам относительно редко доводилось встречаться; во всяком случае, сражения с животными — как трагичные, так и победные — случались намного чаще. Сегодня мы относимся к своим соплеменникам по-разному: с опасением, почтением, отвращением, нежностью или полным равнодушием. В ту эру, которая растянулась на миллионы лет, сходную гамму чувств люди испытывали к обитавшим по соседству животным. Больше того, современный человек понимает — по крайней мере так ему кажется — своих собратьев, и древние люди-обезьяны тоже полагали, что их связывает с животным миром определенное взаимопонимание.

Первые осязаемые свидетельства мифологического мышления относятся к эпохе неандертальцев, которые жили на земле примерно с 250 по 50 тысячелетие до нашей эры. К числу соответствующих находок относятся, во-первых, могилы с запасами пищи, скарбом для загробной жизни, орудиями труда и принесенными в жертву животными и, во-вторых, ритуальные помещения высоко в горах, где сбереглись окруженные церемониальными знаками черепа пещерных медведей. Захоронения наводят на мысль если не о бессмертии, то по крайней мере о продолжении жизни после смерти, а почти недоступные горные святилища с останками пещерных медведей, безусловно, указывают на культ этих гигантских прямоходящих — и тем схожих на человека — мохнатых чудищ. Медведей до сих пор глубоко почитают охотники и рыболовы европейского и сибирского Дальнего Севера, а также многие племена североамериканских индейцев. Больше того, некоторые из этих народов сохраняют головы и черепа священных зверей — точно так же как делали это пещерные неандертальцы.

Особенно благодарный материал для изучения представляет культ медведя, бытующий у айнов — белой расы, которая пришла в Японию на много веков раньше монголоидов, а теперь заселяет лишь северные острова Хоккайдо и Сахалин (второй сейчас, разумеется, принадлежит России). Любознательные айны придерживались весьма здравого мнения о том, что наш мир намного привлекательнее потустороннего, поэтому обитающие там богоподобные сущности нередко навещают людей. Приходят они в облике животных, но, однажды оказавшись в звериномтеле, уже не в силах от него избавиться, то есть вернуться домой, без человеческой помощи. И айны с готовностью оказывают богам содействие: убивают их, снимают и поедают звериные оболочки, тем самым — ритуально — желая освобожденным гостям счастливого пути.

В нашем распоряжении есть целый ряд подробных отчетов об этих обрядах. Удачливые путешественники могут стать их свидетелями и в наши дни. Медведей отлавливают еще детенышами и воспитывают дома, где звери становятся любимцами всей семьи: женщины ласкают их и даже позволяют им резвиться вместе с детьми. Когда медвежонок подрастает и становится опасным, его переводят в клетку, а в четырехлетнем возрасте пленнику уже пора возвращаться домой. Хозяин дома, где жил медведь, заблаговременно готовится к этому событию и объясняет зверю, что грядущий праздник не очень приятен, но он неизбежен и проводится из самых добрых побуждений. «Маленькое божество, — обращаются к сидящему в клетке мишке во вступительной речи, — мы собираемся отправить тебя домой, и если прежде ты не видел этой церемонии, то можешь не сомневаться, что так делают всегда. Мы хотим, чтобы ты вернулся на родину и рассказал своей родне, как хорошо обращались с тобой тут, на Земле. И если тебе понравилось жить среди нас, окажи нам честь и возвращайся, а мы обещаем непременно устроить тебе новую церемонию». Расправляются с медведем быстро и искусно. Снятую шкуру с оставленной головой и лапами закрепляют на распорках так, чтобы медведь казался живым, а затем переходят к пиршеству, главным блюдом которого является медвежатина. К морде убитого зверя подносят вместительный чан с похлебкой из его собственного мяса, чтобы он напоследок подкрепился. Затем богу преподносят прощальные подарки, и он, как предполагается, радостно уходит домой.

Я прежде всего хотел бы привлечь внимание к предложению опять вернуться на Землю, из которого следует, что смерти, по мнению айнов, вообще нет. Та же мысль выражена в последних наставлениях, которые дают айны усопшим на погребальных обрядах. Покойники возвращаются назад обычным, естественным путем — в облике младенцев, а не духов или назойливых привидений. Больше того, поскольку само прекращение жизни айнов ничуть не пугает, самым суровым наказанием за преступления считается у них мучительная смерть под пытками.

Вторая важная мысль, заложенная в этот обычай, заключается в том, что в медведе видят божественного гостя; для того чтобы он мог освободиться и вернуться в свой потусторонний дом, звериную оболочку нужно, как говорят сами айны, «расколоть». Посетителями из иного мира считаются также многие съедобные растения и другие звери, на которых принято охотиться. Айны убеждены, что, убивая и поедая богов, ничуть не вредят им, но, напротив, оказывают большую услугу. Очевидно, что подобные обычаи служат для первобытных охотников и рыболовов определенной психологической защитой от чувства вины и страха мести, поскольку само выживание таких народов целиком зависит от непрестанных безжалостных убийств. Гибнущие звери и истребляемые растения превращаются в добровольных жертв, а их освобожденный дух должен испытывать не злость, а благодарность за то, что временные материальные оболочки были «расколоты» и съедены.

У айнов с острова Кусиро у юго-восточного побережья Хоккайдо есть предание, из которого можно понять причину высочайшего почтения этого народа к медведям. Рассказывают о молодой женщине, которая каждый день отправлялась с ребенком в горы на поиски съестного. Наполнив мешок, она шла к ручью и промывала собранные корешки: снимала младенца со спины и, завернув в свою одежду, оставляла на берегу, а сама заходила в воду нагишом. Однажды, стоя в ручье женщина запела чудесную песню, а выйдя на мелководье, принялась еще и танцевать. Она так увлеклась собственным пением и танцем, что ничего вокруг не замечала и очнулась только от громкого треска; подняв голову, женщина увидела бредущего к ней бога-медведя и в ужасе убежала в чем мать родила. Подходя к оставленному на берегу младенцу, медведь думал: «Мне так нравилась ее песня, что я ступал как можно тише, чтобы не помешать. Увы! Мелодия была такой чарующей, что я забылся и спугнул женщину нечаянным шумом».

Тут ребенок заплакал, и медведь сунул ему в рот свой язык, чтобы накормить и успокоить. Он нежно заботился о младенце несколько Дней, ни на миг не оставлял его, и умудрился спасти ему жизнь. И только углядев вдалеке охотников из ближайшей деревни, медведь вынужден был скрыться. Те подошли к потерянному ребенку, сообразили, что медведь спас его, и с удивлением сказали друг другу: «Он заботился о бедном малыше. Медведь хороший. Это достойный бог, он заслуживает уважения». Охотники погнались за медведем, убили его, принесли тушу в деревню, устроили большой праздник, угостили душу зверя вкусной едой и бражкой, подарили ему много амулетов и честь по чести проводили на родину. Поскольку медведь, главная фигура пантеона айнов, считается богом гор, ряд ученых полагает, что выбор неандертальцев, отправлявших медвежьи культы в высокогорных пещерах, объясняется сходными верованиями. Айны тоже сберегают черепа принесенных в жертву медведей. Больше того, в малодоступных храмах неандертальцев замечены признаки очагов, тогда как айны в ходе своих обрядов приглашают богиню огня Фудзи разделить с убитым медведем угощение из его собственного мяса. Считалось, что эти двое, божества огня и гор, беседуют друг с другом, пока хозяева праздника, айны, потчуют их яствами и ночь напролет развлекают пением. Разумеется, мы не можем быть твердо уверены, что у живших двести тысяч лет назад неандертальцев были такие же представления. Некоторые авторитетные ученые сомневаются, вправе ли мы вообще сопоставлять доисторические находки с обычаями современных примитивных народов, но в данном примере сходство и вправду удивительное (подмечено даже, что и в каменном веке, и сейчас у отделенных медвежьих черепов чаще всего оставлены два шейных позвонка). Так или иначе, мы без особых сомнений можем утверждать, что для неандертальцев и айнов медведь — культовое животное, чья сила после смерти целиком сохраняется в черепе, а соответствующие ритуалы призваны обратить эту силу во благо человеческому сообществу; кроме того, с обрядами каким-то образом связана сила огня.

Самые ранние свидетельства использования огня восходят к периоду, столь же далекому от туманной эры неандертальцев, как далека последняя от нашей собственной — а именно, к эпохе питекантропов (около пятисот тысячелетий тому назад), когда в звериных логовах жил прожорливый низколобый каннибал, именуемый сейчас пекинским человеком; судя по всему, он питал особую слабость к мозгам я lanature и пожирал их еще теплыми прямо из только что расколотых черепов. Эти ископаемые люди не пользовались огнем для приготовления пищи — как, впрочем, и неандертальцы. Но зачем тогда им очаги? Чтобы греться? Может быть. Возможно, однако, что огонь был завораживающим идолом, а место его хранения, очаг, — своеобразным жертвенником. Такое предположение кажется еще вероятнее в свете более позднего появления укрощенного огня не только в высокогорных медвежьих святилищах неандертальцев, но и на пиршествах айнов, где пламя явно связывали с присутствием богини. Таким образом, огонь вполне мог быть для доисторического человека первым олицетворением божественного. У огня есть особое свойство: при делении его становится не меньше, но, напротив, больше. Подобно Солнцу и молнии, огонь распространяет свет, и в этом смысле является уникальным на Земле явлением. Огонь жаркий и, следовательно, живой, поскольку жизнь кроется в теплом человеческом теле и покидает его, когда тело остывает. Огонь приобретает гигантский размах при извержениях вулканов и, как нам известно из преданий многих примитивных традиций, нередко отождествляется с вулканическим демоном, который властвует над загробным миром, где усопшие резвятся в вечной пляске среди причудливо изгибающихся языков пламени.

Тяжелая жизнь и жестокий нрав неандертальца отошли в прошлое и стерлись из людской памяти примерно сорок тысяч лет назад, когда закончился ледниковый период. Вслед за этим довольно внезапно на Земле появилась значительно более развитая человеческая раса — собственно Homosapiens, наш прямой предок. Именно ему большинство ученых приписывает чудесные наскальные рисунки в пещерах французских Пиренеев, в гротах на берегах Дордони и среди холмов испанской Кантабрии. Тот же человек вырезал из камня, мамонтовой и слоновой кости крохотные женские скульптуры, прозванные «палеолитическими Венерами»; эти фигурки являются, по-видимому, первыми на свете произведениями человеческого искусства. Выставленные для поклонения черепа пещерного медведя (как, впрочем, и захоронения или примитивные кремневые орудия труда) — еще не образцы искусства в том смысле, в каком я здесь употребляю это слово. У женских фигурок не было ступней, так как их вставляли прямо в землю в небольшом домашнем святилище.

Важно отметить, что мужчины на пещерных рисунках той эпохи всегда одеты, а женщины, наоборот, неизменно обнажены — они просто стоят безо всяких украшений. Эта особенность отражает психологическую и, следовательно, мифологическую значимость мужского и женского начала. Женщина мифична и без прикрас: она не только является источником и дарительницей жизни, но и околдовывает самим своим прикосновением, присутствием. Не менее таинственна и согласованность ее циклов с фазами луны. С другой стороны, мужчине необходим наряд — он приобретает свои силы и исполняет некую частную, ограниченную социальную роль или функцию. Как отмечали и Фрейд, и Юнг, в младенчестве мать воспринимается как сила природы, а отец — как власть общества. Мать рожает ребенка, кормит его, и в детском воображении может представать, подобно колдунье из сказки про Ганса и Гретель, матерью пожирающей, готовой проглотить собственное порождение. В силу этого отец связан с инициацией: мальчика он посвящает в предстоящую социальную роль, а девочке дает первые и главные впечатления о природе мужского начала, пробуждает ее к общественной роли женщины рядом с мужчиной. Палеолитических венер всегда находят неподалеку от домашнего очага, а изображения наряженных мужчин — в темноте дальних уголков пещерных храмов, в окружении любовно выписанных звериных стай. Одеждой и позами мужчины напоминают шаманов более поздних примитивных племен, так что эти наскальные рисунки несомненно связаны с ритуалами охоты и посвящений.

Теперь я хочу познакомить вас с легендой североамериканского индейского племени черноногих, которую я уже пересказывал в первом томе «Масок бога» («Первобытная мифология»). Это предание лучше всех мне известных объясняет, как охотники-живописцы палеолита должны были понимать обряды, проводившиеся в загадочно украшенных пещерных святилищах. Миф черноногих рассказывает о преддверии одной зимы, когда индейцы не смогли запастись достаточным количеством бизоньего мяса: животные упорно ускользали от охотников, пытавшихся сбросить их с горы. Когда стадо подгоняли к обрыву, бизоны сворачивали у самого края в сторону и уносились прочь.

Случилось так, что однажды утром девушка из голодающего селения, расположенного у подножия отвесной скалы, пошла за водой и, подняв глаза, увидела стадо бизонов, пасущихся вверху на равнине, у самого обрыва. Девушка крикнула бизонам, что выйдет замуж за любого из них, если стадо запрыгнет в загон. И вот животные бросились к обрыву, многие сорвались и разбились насмерть. Девушка, конечно, удивилась и обрадовалась, но потом, когда огромный бык одним махом перескочил через ограду загона и помчался на нее, ее охватил ужас.

— Пойдем со мной, — велел бык.

— О, нет! — Девушка попятилась, но бизон напомнил про ее обещание, заставил подняться наверх и увел через прерию прочь от дома.

Тот бизон был духом стада — героем скорее мифическим, чем реальным Его близнецы встречаются в легендах всех примитивных охотников' это получеловек-полузверь, персонаж шаманского толка, в котором как и в образе Едемского змея, человеческое невозможно отделить от животного. Однако в контексте сказаний мы без труда примиряемся с обеими гранями его природы.

Пропажу обнаружили лишь после того, как обрадованные «свалившейся с неба» удаче жители деревни закончили добивать бизонов. Отец девушки отыскал ее следы и, углядев рядом отметины копыт, сбегал домой за луком и стрелами, а потом поднялся на плоскогорье. Одолев немалый путь, он пришел к бизоньему болотцу и увидел неподалеку стадо. Охотник был утомлен и решил посидеть, пытаясь сообразить, что же делать дальше; тем временем прилетела сорока.

— О! — воскликнул человек. — Какая красивая птица! Ты ведь всюду летаешь… прошу тебя, как увидишь мою дочь, скажи ей, что отец ждет ее тут, у бизоньей лужи.

Изящная длиннохвостая белобока вспорхнула и полетела прямо к стаду; углядев среди бизонов девушку, она села на землю и принялась деловито вертеть головой, будто выискивая жучков, а сама тем временем подбиралась все ближе к пленнице. Оказавшись рядом, сорока сказала:

— Отец ждет тебя у бизоньей лужи.

Девушка испуганно оглянулась: в нескольких шагах от них дремал ее нечаянный муж.

— Тихо!.. Возвращайся, — прошептала она, — и скажи, чтобы отец не уходил.

Птица вернулась с этой вестью к болотцу, а бык-вожак тем временем проснулся.

— Сбегай-ка за водой, — велел он.

Девушка поднялась на ноги, сняла с головы мужа рог и направилась к пруду. Отец тут же крепко схватил ее за руку.

— Нет, — возразила девушка. — Он прибежит и убьет нас обоих! Нужно ждать, пока он опять заснет, тогда я ускользну незаметно, и мы Убежим домой.

Она наполнила рог водой и вернулась к мужу. Бизон осушил рог одним глотком, потянул носом воздух и сказал:

— Чую человека. Он еще раз принюхался, поднялся с земли и заревел. Каким же ужасным был этот рев!

Бизоны вскочили на ноги. Они хлестали себя по бокам короткими хвостами, вскидывали морды и мычали, а затем, взрывая копытами землю, бросились врассыпную на поиски. Они скоро добрались до болотца и насмерть затоптали беднягу индейца, который пытался спасти свою дочь. Быки поддевали его рогами и вновь сбрасывали под копыта, пока на земле не осталось ни кусочка тела.

— Отец, отец мой! — кричала девушка, и по лицу ее катились слезы.

— Ага, вот как ты плачешь по своему отцу! — сурово заявил бык. — Надеюсь, теперь ты понимаешь, что мы чувствуем, когда режут и убивают наших матерей, отцов и всю родню. Но мне жаль тебя, и я дам тебе еще один шанс. Если тебе удастся оживить отца, отпущу обоих домой.

Несчастная девушка поговорила с сорокой и упросила ее разыскать в изрытой земле кусочек отцовского тела. Птица долго обшаривала болото длинным клювом и наконец наткнулась на осколок позвонка. Девушка осторожно извлекла его из грязи и, спрятав за пазухой, запела волшебную песню. Вскоре у нее под рубахой уже угадывались очертания мужчины. Приподняв подол, девушка узнала отца, но он еще не ожил, и потому девушка вновь опустила рубаху и продолжала петь, пока отец не задышал. Он встал на ноги, а сорока с радостным стрекотанием взлетела в небо. Вожак был поражен.

— Много странного мы сегодня видели, — сказал он остальным бизонам. — Человек, которого затоптали до смерти, снова жив. Люди и вправду сильны. А теперь, — обернулся он к девушке, — прежде чем вы с отцом уйдете, мы научим вас нашим песням и танцам. Никогда их не забывайте.

Дело в том, что это были волшебные песни и танцы: с их помощью можно вернуть к жизни убитого людьми бизона, — подобно тому, как был возвращен к жизни убитый бизонами человек.

И быки затанцевали. Как подобает таким огромным зверям, шаг их был размерен и тяжел, а сопровождающая песня — медленна и торжественна. Когда танец закончился, большой бизон сказал:

— Идите домой и не забывайте того, что видели. Научите этому танцу и песне свой народ. Священные предметы этого обряда — голова и шкура бизона; танцующие должны надевать их.

Просто удивительно, как оживают раскрашенные фигурки на стенах палеолитических пещер в свете подобных легенд, рассказанных охотничьими народами гораздо более позднего времени. Конечно, нельзя утверждать, что предлагаемая связь целиком верна, однако можно не сомневаться, что главные идеи наскальных рисунков были именно такими. К их числу можно отнести представление о том, что убиваемые звери — добровольные жертвы, что церемонии обращения к их духам олицетворяют мистический договор между людьми и животными, а загадочная сила этих обрядов запечатлена в танцах и песнях. Больше того, в этих легендах явно выражена идея, что каждый вид в животном мире представляет собой некую множественную личность, чьим центром, главной монадой, является получеловек-полузверь, наделенный волшебной силой Дух Животного. С этой идеей связана и другая: что смерти вообще нет, а материальное тело — просто одежда незримой монадической сущности, которая способна проникать сквозь неосязаемую стену, отделяющую этот мир от потустороннего. Можно выделить также древние представления о возможности браков, торговли и общения между людьми и животными, о договорах между ними в те времена, к которым восходят народные обряды и обычаи. Добавим, что такие ритуалы имеют волшебную силу и сберегают свое могущество лишь при том условии, что проводятся строго в исходном виде, поскольку даже малое отклонение от установленного порядка полностью лишает их чар.

Таким был мифический мир первобытных охотников. Эти кочевые племена обитали чаще всего среди лугов и пастбищ, где спектакль природы разворачивается на бескрайних просторах Земли под смыкающимся у далекого горизонта лазурным сводом, а главными персонажами становятся скитающиеся по этой гигантской сцене стада животных. Кочевые племена жили убийствами и были, вообще говоря, весьма воинственными, Искусство выслеживания зверя и боевая отвага мужчин кормили и оберегали племя, потому в обществе закономерно доминировала мужская психология и мифология, превыше всего возносящая личную доблесть.

В тропических джунглях природа устроена совершенно иначе, что, безусловно, сказалось на психологии и мифологии туземцев. Основная драма связана тут с жизнью буйной растительности, среди которой больше неприметного, чем видимого. Над головой — зеленый мир листвы с щебечущими и порхающими крылатыми созданиями; под ногами — густой ковер все той же зелени, там кишат змеи, скорпионы и прочие смертельно опасные твари. Здесь нет далекого чистого горизонта, и со всех сторон человека окружает лишь неистребимое густое переплетение стволов и листьев, куда лучше не соваться в одиночку. Границы деревни относительно устойчивы, вся жизнь прикована к земле и основана на собирании или культивировании растений, чем занимаются главным образом женщины. Мужская психология тут мало что значит, поскольку в мире, где важнейшей работой, куда ни обратись, заправляют знающие свое дело женщины, мальчику трудно решить даже самую первую психологическую задачу — достичь зрелой независимости от матери.

Таким образом, именно в тропических племенах зародился удивительный институт мужских тайных обществ, куда не допускали женщин и где можно было в безопасности, вдалеке от властного ока Матери, предаваться любопытным символическим играм, удовлетворяющим мужскую тягу к подвигам. Помимо того, обычная для таких районов картина смены гниющей растительности зелеными побегами, похоже, внушала человеку мифологическое восприятие смерти как начала новой жизни — откуда сама собой следует ужасная мысль о том, что жизнь можно приумножать расширением масштабов гибели. Итогом стало растянувшееся на многие тысячелетия и на весь тропический пояс планеты неистовство жертвоприношений, совсем не похожее на сравнительно ребяческие церемонии поклонения и умиротворения духов животных среди охотников бескрайних равнин. В тропиках проводились очень жестокие и богатые символикой во всех своих подробностях жертвоприношения не только животных, но и людей. В жертву приносили и первые дары урожая, и детей-первенцев; захоронение вдов вместе с покойными мужьями привело со временем к погребению целых дворов рядом с усопшим царем. Мифическую идею Добровольной Жертвы стали связывать с образом предначального существа, которое некогда позволило себя умертвить, расчленить и зарыть — для того чтобы из скрытых под землей частей его тела проросли съедобные растения и людям было чем кормиться.

На островах Кука в Полинезии рассказывают очаровательный местный вариант этого всеобщего мифа — легенду о девушке по имени Хина (Луна), которая любила купаться в местном озере. Как-то раз ее коснулся проплывавший мимо огромный угорь; с тех пор это случалось день ото дня, пока угорь не сбросил вдруг свою кожу и не обернулся красивым юношей. Звали его Те-Туна (Угорь), и он стал возлюбленным Хины. Отныне он встречался с ней в человеческом облике, но однажды заявил, что ему пришла пора уйти навсегда. В последний раз он явится в виде угря среди бурного потока воды, а девушка должна будет отсечь ему голову и зарыть ее в землю. Хина поступила как он велел, и ежедневно приходила на то место, где похоронила голову. Вскоре из-под земли появился росток, превратившийся со временем в прекрасное дерево, которое в свой срок принесло плоды. Так на земле появились кокосы, и, очистив любой орех, на нем и сейчас можно увидеть глаза и лицо возлюбленного Хины.