Б. Байков[267]

ВОСПОМИНАНИЯ О РЕВОЛЮЦИИ В ЗАКАВКАЗЬЕ[268]

Уже в октябре месяце проходившие через Баку, морем из Персии, и через узловую станцию Баладжары (по шоссе 8 верст от Баку) с Кавказского турецкого фронта, а также и шедшие из Туркестана через Красноводск — Баку воинские части, представляли собою в большинстве разложившиеся солдатские массы, с оружием в руках стремившиеся к себе на родину в Центральную Россию. В ноябре развал фронта уже вполне обозначился, и мужественный старик генерал М. А. Пржевальский, [269] герой Сарыкамыша и Эрзерума, стоявший в то время во главе командования Кавказской армией, уже не мог ничего поделать.

Создавшийся к тому времени Закавказский Комитет, во главе с Е. П. Гегечкори, распорядился закрыть для уходивших с фронта войск город Тифлис, опасаясь разграбления его и богатейших военных запасов, в нем сосредоточенных, солдатскими бандами, для этой цели узловая станция Навтлуг (в 5 — 6 верстах от Тифлиса), через которую шло раньше сообщение с фронтом как из Тифлиса, так и из центра России, была закрыта и узловая станция была перенесена в Караязы, кажется, или еще дальше — одним словом, верст за 40 — 50 от города Тифлиса, благодаря чему воинские части по железной дороге следовали в Россию минуя Тифлис.

Вместе с тем тот же Комитет, учитывая и последствия переворота, свергшего Временное правительство и давшего власть большевикам, и развал фронта, и совершенное обнажение государственных границ, постановил разрешить формирование национальных частей. Армяне и грузины, отбывшие воинскую повинность в России на общем основании, имели в своей среде немало кадровых солдат и много офицеров, среди которых было много весьма дельных.

* * *

В ином совершенно положении оказались закавказские татары, взамен личного отбывания воинской повинности платившие воинский налог и имевшие в составе российской армии очень немного представителей среди офицерства.

Тифлисские интендантские арсеналы и склады заключали в себе колоссальнейшие запасы оружия, обмундирования, провианта, фуража, всякого снаряжения и т. д., рассчитанные на миллионную армию. Было, следовательно, чем и вооружить и снабдить вновь формируемые национальные воинские части всех родов оружия, как армянам, так и грузинам, не говоря уже о том, что оружие имелось при себе у каждого из возвращавшихся к себе на родину со всех фронтов воинов — грузин и армян.

Разрешено было и русскому населению Закавказья формирование особого русского корпуса, во главе которого стал, если не ошибаюсь, генерал Левандовский.

Татарам в выдаче оружия было или вовсе отказано, или же выдача такового была только обещана в будущем, да и то в незначительном количеств. Однако и татары приступили тоже к формированию национальных воинских частей, которым оружие и снаряжение нужно было иметь во что бы то ни стало. И на этой именно почве разыгрались ужасающие кровавые события, известные под именем Шамхорских событий.

Лица, стоявшие к этим событиям ближе, прольют когда?нибудь на всю эту поистине кошмарную историю полный свет.

По почину ли самих татар (кого?либо из их главарей), по указке ли из Тифлиса, прилегающему к линии железной дороги Тифлис — Баку татарскому населению дано было кем?то понять, что можно отнять оружие у проходящих с фронта русских воинских частей. (Широкие общественные крути связывают с Шамхорскими событиями имя грузина полковника князя Л. Магалова, стоявшего со своим татарским полком Дикой дивизии около города Елизаветполя, невдалеке от места избиения русских воинских частей. — Б. Б.). И вот, в течение нескольких дней на железнодорожных станциях в районе города Елизаветполя (в особенности у станции Шамхор, Далляр, Даль–Маметлы и др.) на проходившие воинские эшелоны произведен был, по преимуществу в ночное время, ряд нападений татарскими вооруженными бандами. Поезда обычно тем или иным путем останавливались (даже путем подготовленных заранее крушений) и сонные, ничего не понимавшие солдаты расстреливались и ограблялись. В то же время следующие эшелоны, ничего не знавшие о том, что происходит впереди, продвигались вперед и с ними проделывалось то же самое.

Так продолжалось несколько дней, пока, наконец, об учиненных татарами зверствах не дошла весть по линии в сторону к фронту. Эвакуировавшиеся с фронта части хотели было изменить направление и пробиваться через Тифлис на Батум, но их не допустили в сторону к Тифлису бронепоезда, охранявшие этот участок пути.

Вынужденные двигаться в ту же сторону, то есть на Елизаветполе — Баку, воинские части, озлобленные участью своих боевых товарищей, пошли дальше уже как по вражеской стране, сметая по всему пути все татарское население, принимавшее и не принимавшее участие в кровавых Шамхорских и иных нападениях. Местами войска шли боевым порядком, громя все из орудий и пулеметов. В результате было действительно разгромлено уходившими с фронта войсками много цветущих аулов, поселков и местечек.

Далекую от истины информацию по этому предмету дает В. Станкевич (Судьбы народов России, стр. 245), говоря, что «русская озлобленная и дезорганизованная армия катилась с фронта, грабя и громя главным образом мусульманское население (по данным мусульман, при этом было разрушено дотла около 200 мусульманских селений)». Кроме мусульманских селений, ни одно селение других национальностей тронуто не было; цифра разрушенных селений мусульман безусловно преувеличена, ибо всякому, кто знает Закавказье, ясно, что на 5 — 10 верст по обе стороны железнодорожного пути, даже если считать весь путь от Баку до Тифлиса, расположено лишь несколько десятков татарских селений.

Одна из воинских частей, понесших при столкновении с татарами в пути большие потери, привезла своих убитых в Баку, где и похоронила их на кладбище. Похороны социалистическими организациями были обставлены с большой помпой и произвели на татарское население весьма угрожающее впечатление; и в татарских частях города ожидали эксцессов, которые, к счастью, не имели места. Настроение в городе во всяком случае было тревожное и ждали погрома татар.

* * *

В связи с нараставшим все более национальным разъединением жизнь в Закавказье все более усложнялась. Нарастало недоверие татар к армянам и обратно; ухудшались отношения к русским со стороны и татар, и грузин. Передвижение по краю представителей одной национальности в местах, населенных другой национальностью, недружелюбно или враждебно настроенной (как, например, армян через татарские провинции), было не только затруднительно, но и опасно. В Баку скопилось около 8000 армян–солдат, вернувшихся с европейских фронтов войны с оружием в руках. Следовать одиночным порядком они опасались, так как им угрожала опасность от вооруженного татарского населения; пропустить же их эшелонами и в виде воинских частей не соглашалось татарское население, опасаясь в свою очередь эксцессов.

Население, кроме русского, лихорадочно вооружалось в ожидании каких?то грядущих событий.

Озлобление татар, вызванное в них теми потерями, которые понесло татарское население в результате Шамхорских событий, вылилось в так называемые Мутанские столкновения: Муганская степь, расположенная в нижнем течении рек Куры и Аракса и северной части Ленкоранского уезда, до того совершенно бесплодная и кишевшая всякими гадами, в течение последних 40 — 50 лет, с поселением на ней русских, по большей части сектантов (главным образом, молокан) и с устройством на ней ирригации, расцвела и превратилась в одну из плодороднейших и богатейших местностей не только Закавказья, но и всей Российской Империи. Появились богатейшие поселения подчас с населением, доходившим до нескольких тысяч человек. Хлопок, клещевина, клевер, всякие хлеба, с одной стороны, рыбные промыслы — с другой давали трудолюбивому русскому населению (и сектантам, и православным) огромные излишки, сверх необходимого на прожиток. Население богатело и примером своим будило к подражанию и косное татарское население, которое начинало перенимать у русских их способы обработки. Отношения между населением русским и татарским не оставляли желать лучшего; татары несколько побаивались русских, помня, как несколько десятков лет назад только что поселившиеся русские переселенцы жестоко расплачивались с окрестным туземным населением за всякое причиняемое ему зло (кражи, угон скота, разбои, убийства). И русские, и татары жили мирно и добрососедски. Правда, порою приходилось слышать от ярых националистов татар, что русское правительство неправильно заселило богатейшую Мутанскую степь русскими выходцами и лишило туземное население этих богатейших земель (к слову сказать, в течение столетий остававшихся незапаханными и бесплодными).

С началом революции и по мере все большего ее углубления и соответственного ослабления русской власти татарские националисты стали все громче подымать свой голос. Лозунг «Закавказье для кавказцев» решал, по их мнению, все вопросы о дальнейшем существовании русского населения в Закавказье. Все чаще (даже и в прессе) раздавались голоса, что русским пора уходить из Закавказья, уступив насиженные ими места природным их владельцам — татарам.

В конце декабря 1917 года, точно по приказу, начался разгром татарскими вооруженными бандами цветущей Верхней Мугани. Было разгромлено до 30 богатейших селений; разгром этот начался так неожиданно, что русское население не оказало почти никакого сопротивления. Но уже Средняя и Верхняя Мугань не только подготовились к защите, но и сами, в свою очередь, истребили все те татарские поселения, которые находились или в ближайшем их соседстве, или вклинивались в полосу русского поселения. Мугань стала вооруженным станом в особенности после возвращения с фронта солдат, уроженцев Мугани.

Та же приблизительно картина наблюдалась и в частях Геокчайского и, в особенности, Шемахинского уездов, где также имелось много русских поселений. Этому русскому сельскому населению не на кого было опереться с падением русской национальной власти. Власть же кавказская — Закавказский Комитет — была занята своими внутренними и внешними национальными делами и ей было не до защиты чуждого ей в этот момент русского населения. Перед кавказской властью вставали, с одной стороны, грозный призрак торжествующего русского большевизма, с другой — реальная угроза со стороны Турции.

Народившееся в Баку беспартийное (в него входили персонально правые эсеры, кадеты и правые политическая группы) Русское национально–демократическое общество (выставившее свой список и на городских выборах в Баку) энергично взялось за дело помощи бедствующему русскому населению. Правильно считая, что в переживаемой эпохе все вопросы и политического, и физического существования решаются реальной силой, Русское национально–демократическое общество вступило в ближайшее соглашение с командованием русского «национального» корпуса в Тифлисе и провело на Мугани формирование нескольких русских пехотных полков и артиллерии, и деятельно снабжало русское население оружием и патронами, собирая на это необходимые денежные средства.

* * *

Отношения армян и татар после событий 1905 — 1906 годов, когда междоусобная их вражда дошла до открытого столкновения, сопровождавшегося взаимными массовыми избиениями, были испорчены вконец.

Будучи свидетелем этих столкновений, могу сказать с полной уверенностью, что они были инспирированы русской правительственной властью, воспользовавшейся существовавшим втайне антагонизмом этих двух народностей, хотя и не проявлявшимся до того внешним образом, но находившим себе определенное объяснение в симпатиях армян и мусульман русских к своим зарубежным единоплеменникам в Турции. Баку и его район в 1905 году, во время первой русской революции, представлял серьезный политический очаг, и русское правительство созданием этой национальной междоусобной распри ликвидировало нараставшее политическое движение, запугав население призраком гражданской войны.

Случайно на меня выпала тяжелая обязанность быть защитником во всех положительно делах об армяно–татарских столкновениях, разбиравшихся военными судами с применением законов военного времени. И ни в одном из этих дел не удалось доискаться до истинных причин этих столкновений и до имен действительных их вдохновителей. И лишь в процессе об убийстве Бакинского губернатора князя Накашидзе, убитого бомбой (защищал вместе со мной и присяжный повторенный А. С. Зарудный), брошенной армянскими террористами, удалось пролить свет на роль князя Накашидзе и вообще русской администрации в деле организации этих погромов, причем администрация определенно инспирировала татар на эти погромы, снабжая их и оружием.

Отношения армян и татар с 1905 — 1906 годов были испорчены, и хотя внешним образом и не проявлялись ни в чем, но взаимное недоверие и подозрительность проявлялись весьма резко.

И чем больше проявлялся сепаратизм татар, тем более в широких армянских массах (не говоря уже об интеллигенции и вообще о верхах) преобладала чисто русская ориентация по мере все большего углубления всероссийской «смуты». В армянах властно говорил инстинкт самосохранения, подсказывавший им, что изолированность их территориального расселения угрожает им смертельной опасностью от окружавших их тесным кольцом мусульманских народностей, не суливших им, судя по примеру их турецких зарубежных братьев, ничего хорошего в будущем. Это именно психологическое состояние армян объясняет и их склонность идти даже с большевиками. Армяне откровенно говорили «Мы с русскими, будь они даже и большевики».

Привыкнув издавна к борьбе за свое физическое существование, армяне деятельно готовились к событиям, надвигавшимся с очевидной неизбежностью.

* * *

При изложении истории выборов в городскую думу нам пришлось упоминать, что большевики к этому времени уже объявились официально в ряду других политических партий.

В Баку существовал совершенно открыто ряд большевистских организаций, и в городе было определенно известно, что у них имеется свой штаб и что они деятельно подготовляются к выступлению.

Фракция большевиков в городской думе, пользуясь разбродом социалистических сил, вела социалистов за собой по пути максимализма. Со дня на день постановления городской думы становились все более демагогическими. Истинные интересы городского хозяйства, до которых социалистам всех оттенков не было никакого дела (ибо им, пришлым людям, интересы плательщиков и демократических слоев населения были чужды), были принесены жертву целям усиления социалистами своего политического влияния. Расшатанные революцией городские финансы расшатывались еще больше путем широкой выдачи денег из городского сундука на удовлетворение самых несуразных требований городских служащих и рабочих. Из той же городской кассы выдавались деньги и бастующим рабочим промыслового района (к городу не принадлежавшего), и морякам торгового флота, и пр., и пр. Нехватавшие на все эти операции средства извлекались сначала путем учета в банках краткосрочных обязательств городской управы, а когда иссяк и этот источник (банки перестали верить), городская дума приступила к печатанию своих собственных денег — бакинских «бон».

Под влиянием социалистов, шедших послушно за большевиками, городское самоуправление вмешивалось положительно во все сферы жизни горожан. При этом преследовалась одна лишь определенная цель все мероприятия имели целью привлечение пролетарских масс под эгиду социалистических групп и, в частности, большевиков, обещавших массам больше других. В сущности, проводилась самая беззастенчивая демагогия. Вместе с тем большевики очень ревностно следили за деятельностью тех групп и партий, которые продолжали с ними идейную борьбу.

Помню, между прочим, такой инцидент комитет партии «Народной Свободы» выпустил анонимную листовку (не помню, кто был ее автором), в которой очень хлестко и метко характеризовалась разрушительная и явно антигосударственная работа большевиков. Появилась эта листовка, кажется, в первых числах января 1918 года, она произвела очень сильное впечатление и буквально расхватывалась повсюду.

Прошло несколько дней, и вдруг, как?то поутру в помещение комитета явилась боевая дружина большевиков и, несмотря на протесты дежурного члена комитета и служащих, ею был произведен обыск, причем большевик товарищ Джапаридзе (этот самый Джапаридзе был одним из наиболее видных комиссаров большевистского правительства, продержавшегося в Баку с апреля по июль. В августе 1918 года он был расстрелян англичанами в Закаспии — Б. Б.), руководивший обыском, заявил, что они ищут доказательств, что так не понравившаяся им листовка напечатана у нас. И хотя обыск не дал никаких результатов, было заявлено, что деятельность наша находится под наблюдением.

Налеты большевиков, преследовавших цели (по их словам) борьбы с контрреволюцией, становились все чаще. И все же многие из русских общественных деятелей (не скрою, что и я был в их числе) не допускали не только мысли, чтобы выступление большевиков в Баку и захват ими власти оказался возможным, но даже не допускали самой возможности подобного выступления. При наличности двух компактных национальных масс — армян и татар, в большинстве своем настроенных буржуазно, большевикам, полагали мы, не на кого было бы опереться в населении.

Одновременно с этим в группе горожан, не социалистов, учитывавших, что усиливавшийся развал городского хозяйства и управления приведет к катастрофе, которая поразит одинаково все классы населения и с особой силой отразится на беднейшем населении, возникла мысль об организации самопомощи населения. Во главе этой организации стали уже названные мною присяжные поверенные А. К. Леонтович и Я. Н. Смирнов и один из старейших горожан — присяжный поверенный М. Я. Шор.

Предположенная организация — «Центродом» должна была объединить стройную систему «домовых комитетов», на которую возлагалось осуществить все то, что, в сущности, входило в ближайшие задачи городского самоуправления, и прежде всего охрана безопасности граждан.

Домовые комитеты и их объединения — участковые, районные и «Центральный» — брали на себя исполнение целого ряда функций и обязанностей, которых в то время не нес никто регистрация населения, наблюдение за чистотой и порядком в домах и на улицах, охрана безопасности в домах и на улицах, в особенности в ночное время, борьба с огнем и т. д. К образовавшейся инициативной группе в самое короткое время примкнул ряд энергичных людей, без различия партий, и этой значительно расширенной группе удалось добиться согласия городского самоуправления на утверждение всего плана предположенной организации и разрешено было приступить к открытию действий. Через две–три недели были произведены выборы, и у нас в городе появилась мощная и принесшая огромную пользу впоследствии организация «Центродом».

Чем ниже падала деятельность городского самоуправления и его органов, тем более все нормальные функции и управы, и думы переходили к «Центродому» и его органам. Весьма скоро жизнь заставила «Центродом» взять на себя и все заботы о питании населения, о снабжении его предметами первой необходимости, заботы по борьбе с эпидемиями и проч.

Душою «Центродома» с самого же начала был упомянутый А. К. Леонтович, который бессменно до июля 1919 года оставался председателем Центрального домового комитета. Забросив свою профессиональную деятельность и все свои личные (многочисленные) дела, покойный ныне Леонтович весь отдался созданному им делу, сумев привлечь к нему интерес во всех слоях населения, многонационального и разноязычного. Если близкие люди в шутку звали его «Центродом», то многие из числа населения звали его так совершенно всерьез, до того личность его была неотделима от его деятельности.

И каких только «Центродом» не имел органов, пекарни, потребительные кооперативы, закупочные организации, больницы, детские приюты, образовательные курсы и т. д. Буквально не было той выдвигаемой жизнью нужды или потребности, на которую бы ни откликнулся «Центродом».

Деятельность эта осуществлялась и при большевиках, в дни осады турок, при владычестве турок, при англичанах, при Азербайджанском правительстве.

Отсутствовавший с июля 1919 года по март 1920 года А. К. Леонтович в апреле 1920 года в первые же дни занятия города Баку большевиками был ими арестован и в ту же ночь расстрелян в тюрьме, как контрреволюционер и «деникинец».

Чтобы закончить характеристику личности А. К. Леонтовича, много поработавшего на общественной ниве, скажу еще. Когда в марте месяце 1918 года в городе произошло вооруженное выступление большевиков и выяснилось, что татары не удержатся, А. К. Леонтович, живший в наиболее угрожаемой части города в армянском доме, несмотря на просьбы всех его близких, не хотел уйти из дома, в котором жил, ссылаясь на то, что уход его из дома произведет деморализирующее впечатление на соседей и на околоток; он ушел из дома только тогда, когда дом, подожженный татарами, был уже весь в пламени и, выбежав на улицу с женою и трехлетним единственным сыном, попал под уличный обстрел, и на его глазах был убит пулей в сердце его ребенок и разрывной пулей тяжело ранена была его жена

* * *

Баку и его нефтепромышленный район с его колоссальными запасами нефтяного топлива, без которого должны были стать в России вся промышленность, железнодорожное и пароходное движение, поставили перед новым властелином России — большевиками — неотложную задачу захвата Баку. Навигация в Баку начинается обыкновенно в начале марта, ибо к этому времени обычно очищается от льда устье реки Волги и рейд.

Приближение момента выступления большевиков определенно чувствовалось всеми слоями населения. Большевики и не думали вовсе скрывать свои намерения. Всякими правдами и неправдами у приходивших воинских частей отбиралась та или другая часть оружия (в особенности пулеметы) и снаряжение; была задержана материальная часть нескольких батарей. Каспийский флот был весь распропагандирован.

К моменту готовившегося выступления большевиков в городе были задержаны, при содействии железнодорожников, несколько воинских пехотных частей, шедших с фронта

Одна лишь морская авиационная школа не только не разделяла плана большевиков, но и была определенно настроена против этого выступления, что до известной степени смущало большевиков.

Сил для овладения в городе властью было достаточно. И тем не менее, если бы и армяне, и мусульмане оказали большевикам совместно энергичное сопротивление, попытка большевиков им бы, наверное, не удалась. И большевики это отлично учитывали и потому все свои усилия направили на то, чтобы расколоть возможный союз этих двух национальностей.

Из рассказанного выше видно, что поводов к взаимному недовольству, и даже к неприязни было достаточно И тем не менее наиболее умеренно настроенные вожди обеих национальностей и люди из их среды, смотревшие вдаль и оценивавшие возможные последствия надвигавшихся событий, старались искренно повлиять на элементы, наиболее возбудимые.

Из числа русских все те общественные деятели, которые пользовались каким бы то ни было влиянием среди армян и татар, энергично работали над тем, чтобы как?нибудь поддержать общий фронт против большевиков. Происходили неоднократно свидания руководителей той и другой национальностей — Армянского и Мусульманского национальных комитетов.

Накануне выступления большевиков, вечером 24 марта 1918 года (ст. ст.), я был на заседании городской думы. Часов около 7 вечера по телефону дали знать, что на Петровской набережной происходит вооруженное столкновение между большевиками–матросами и производившим погрузку в Ленкорань эшелоном Дикой дивизии под командой корнета Али Асадуллаева. Заседание думы было прервано, и в результате краткого совещания бывшие на лицо представители армян, татар и некоторые русские отправились к большевикам и на место столкновения, и, казалось, все было приведено к спокойствию. Но, выйдя из здания думы, я увидел на улице густые толпы татар, вооруженных до зубов, спешившие из всех нагорных татарских частей к месту бывшего столкновения.

На улицах было неспокойно, и я прошел поблизости к одному приятелю — татарину, у которого остался ночевать. Около 11 часов вечера нам позвонили по телефону, что инцидент улажен, причем татарская воинская часть временно сдала оружие матросам–большевикам.

Так как за несколько дней перед тем Армянский национальный комитет категорически заверил, что, в случае какого?либо столкновения между татарами и большевиками, армяне останутся нейтральными, то можно было надеяться, что все обойдется благополучно.

На другой день, поутру, возвращаясь к себе домой, я почти совсем успокоился, на улицах все было спокойно, хотя малолюдно, и лишь поражало отсутствие извозчиков. При переговорах по телефону отовсюду получались успокоительные сообщения.

Но около 4 часов дня мне позвонил по телефону А. К. Леонтович и сообщил, что сейчас происходят горячите переговоры на Баилове (морская территория) между большевиками и представителями татар, потребовавшими возвращения оружия, отобранного накануне вечером у всадников Дикой дивизии; что переговоры эти вряд ли приведут к благополучному концу и что перемирие, если дело не закончится миролюбиво, кончается в 5 часов дня.

Я жил в центральной части города, в большинстве населенной армянами, причем из окон моей квартиры открывался с двух сторон вид почти на весь город и рейд.

Около 5 часов дня загремели первые орудийные выстрелы судов каспийского флота, отошедшего несколько в глубь рейда. Дымки разрывов ясно были видны в нагорной части города, густо населенной татарами. Вскоре затрещали пулеметы в разных сторонах и одновременно послышалась сильная ружейная стрельба. Орудийная канонада все усиливалась.

Население попряталось по домам; зашедшие к нам еще до начала открытия военных действий знакомые остались у нас, не рискнув добираться уже до дому.

В течение 4 дней в городе был буквально ад. К счастью, телефон продолжал действовать, и это была наша единственная связь с людьми близкими. Ежеминутно получались самые разнообразные сообщения.

Поначалу татары имели успех; говорили, что у них была артиллерия и что она наносит большой урон большевикам. Но уже на второй день стало ясно, что татарам не устоять в неравной борьбе.

Армянский национальный комитет с своей стороны принимал меры к тому, чтобы сдержать армянские массы от участия в столкновении. Но комитет партии «Дашнакцутюн» решил принять активное участие в борьбе и «дашнакцакане» повели наступление на татарские позиции; к ним примкнули и армяне–солдаты, томившиеся уже несколько месяцев в городе и не имевшие возможности, по указанным выше причинам, добраться к себе домой.

Озлобление с обеих сторон все усиливалось; большевистско–татарское столкновение начинало приобретать характер национального столкновения, причем против татар, кроме большевиков, выступали все большие массы армян.

Огонь судовой артиллерии становился все сильнее и разрушительнее; артиллерия большевиков била на выбор; один за другим сносились здания, особенно дорогие в глазах мусульман: большая мечеть Джума, дом мусульманского благотворительного общества, редакция и типография стариннейшей газеты «Каспий» (татарофильской, но выходившей на русском языке), дома богачей татар. Начались пожары. Положение татар все ухудшалось, и, наконец, они дрогнули: начался массовой исход татар из города в окрестности.

Несчастное население татарских частей города, бросая имущество на произвол судьбы, спешило уйти из?под убийственного огня артиллерии и пулеметов и скрыться где?нибудь в окрестностях.

Начались попытки к прекращению дальнейшего кровопролития, переговоры тянулись без конца, ибо большевики требовали сдачи без всяких условий с выдачей всего оружия и известного числа заложников. (На решение большевиков о прекращении дальнейших боевых против татар действий повлияла не столько ненужность дальнейшего кровопролития, сколько категорическое заявление двух пехотных русских полков, при возвращении с фронта умышленно задержанных большевиками в городе, — полки эти, не принимавшие никакого участия в военных действиях большевиков, категорически заявили, что если большевики не прекратят дальнейшего кровопролития, то полки эти немедленно сами выступят против большевиков. Угроза эта была весьма серьезной, ибо эти два полка боевого состава представляли свыше 8000 человек бойцов. — Б. Б.)

На третий день мы получили тревожные сведения о несчастной судьбе брата моей жены, А. К. Леонтовича, а через час к нам домой были привезены сам обезумевший от горя Леонтович, тяжело раненная разрывной пулей навылет в грудь его жена и труп их трехлетнего единственного сына.

29 марта по телефону я получил сообщение, что военные действия будут прекращены, так как достигнуто соглашение между враждебными сторонами. И действительно, огонь сталь стихать, и часам к 2 в городе все как?то сразу затихло. Вместе с тем стало известно, что в городе образовалась большевистская власть и во главе ее стал Степан Шаумян, назначенный Верховным комиссаром всего Кавказа приказом из Москвы. В тот же день большевиками было объявлено в Баку осадное положение, и город был подчинен коменданту прапорщику Авакияну, известному своей предшествующей деятельностью по разложению воинских частей. (Авакиян — недоучившийся студент, офицер военного времени, все время скрывавшийся в тылу; кокаинист и неврастеник; расстрелян в числе 26 большевистских бакинских главарей в августе месяце 1918 года англичанами в Закаспийском крае. — Б. Б.).

На другой же день комитет партии «Народной Свободы» имел конспиративное заседание, на котором решено было временно приостановить деятельность и принять меры к сокрытию всех дел комитета и документов.

* * *

Мне не раз пришлось слышать впоследствии отзывы, что в «мартовские дни» 1918 года армяне беспощадно истребляли татар. Справедливость заставляет меня сказать, что это — далеко не верно.

В результате уличных боев погибло немало и армян, и среди них много выдающихся людей, как, например, д–р Леон Атабекян, один из лидеров эсеров, сын другого видного общественного деятеля и члена Армянского национального комитета Г. Б. Тер–Микелянца, боевой офицер, пробывший всю войну на фронте, и много других, коих сейчас не вспомню. Около 3000 татар было спасено армянами и интернировано на время событий в огромном театре братьев Маиловых, где их все время поили и кормили. Среди спасенных армянами татар было много представителей буржуазии и общественных деятелей, и даже такой явный армянофоб, как инженер Бейбут–Хан Джеваншир, один из организаторов и руководителей массового избиения армян в сентябрьские дни того же года, после взятия Баку турками и азербайджанцами.

Кто первый начал военные действия в памятные «мартовские дни»? Мне лично доискаться этого не удалось, и знают это лишь те, кто стоял в то время во главе событий, но полагаю, что обе стороны — и большевики, и татары — шли одинаково неудержимо навстречу событиям.

Надо при этом иметь в виду, что партия «Мусават», после национального разграничения Закавказья (но еще до официального отторжения Закавказских республик от России, последовавшего месяцем позже), считала Баку своею национальною вотчиной и стремилась занять в Баку доминирующее положение К этому же стремились и большевики в силу указанных уже выше причин. Армяне в большинстве тяготели к России и характерно, что даже у нас, в кадетском комитете, правоверные кадеты из армян стояли на той точке зрения, что на Кавказе большевики делают «русское» дело. Русские рабочие стояли в то время в большинстве уже на большевистской платформе; остальное же русское население, явно не сочувствовавшее большевизму, не представляло собой никакой действенной силы.

Как велики были потери, понесенные татарами во время «мартовских дней»? Официального их подсчета никогда не было сделано, да это и вообще представлялось бы невозможным. Сами татары на первых порах называли цифру убитых и раненых в 6000 человек; думаю, что цифра эта под влиянием перенесенных ужасов и страха была преувеличена. Поэтому цифры, называвшиеся впоследствии, — 15, 20 и более тысяч, — явно фантастические. Во всяком случае, необходимо отметить, что и со стороны татар, и со стороны армян было проявлено много случаев зверств: не только убивали, но и надругались над своими жертвами и те, и другие.

* * *

Исход татар, начавшийся еще в самые дни мартовских событий, обратился в поголовное бегство. Татары, спасшие свою жизнь, боялись за свою свободу, ибо большевики принялись массами арестовывать татар (больше — по доносам), и в особенности всех тех, которые хоть сколько?нибудь возвышались над уровнем пролетарских классов; обвинения если и предъявлялись, то — или в контрреволюционности или в принадлежности к «бекско–ханской» партии «Мусават».

Немедленно же начались (для нас это было еще вновь) политические и социальные эксперименты, составляющие систему большевистского государственного управления: под лозунгом конфискации буржуазных капиталов были закрыты и ограблены банки вместе с их сейфами; произведена реквизиция товаров в магазинах и на складах.

Меры эти тотчас же привели к фактическому уничтожению всякой торговли, закрытию базаров и к исчезновению с рынка товаров и съестных продуктов. Все бралось на учет и подлежало распределению.

Началась реквизиция квартир, помещений и домов. На место учреждений и организаций, существовавших до того, создавался неимоверно сложный аппарат многочисленных коллегиальных учреждений с огромным штатом служащих «товарищей».

Большевистские учреждения заполнялись людьми в большинстве малограмотными, не понимавшими того дела, к которому они приставлены, исписывалась масса бумаги, отдавались бессмысленные и жестокие распоряжения, и все это злое дело оправдывалось каким?то революционным правосознанием и прочими социалистическими бреднями.

Проведя на первых же порах выборы в Совет рабочих, солдатских и матросских депутатов, куда, понятно, на первых же порах прошло большинство делегатов–большевиков, Верховный комиссар Ст. Шаумян сорганизовал при себе исполнительный комитет, члены которого являлись народными комиссарами по отдельным отраслям управления.

Затем было преступлено к организации этих отдельных комиссариатов.

Кто же были эти комиссары?

Народное просвещение было вручено некоей Колесниковой, сельской учительнице, вся заслуга которой перед революцией заключалась в довольно продолжительном тюремном стаже. Психопатка, малограмотная, вздорная, с очень тяжелым характером, особа эта принялась за коренную ломку всех школ и учебных заведений (было много специальных) и на первых же порах окончательно запутала все дело народного образования.

Как на один из примеров ее бестолковой деятельности укажу на следующее: ей, Колесниковой, захотелось облагодетельствовать пролетарские массы открытием целой системы библиотек, приблизив их к самому населению. Для этого несколько богатейших и прекрасно поставленных библиотек (городского самоуправления и, в особенности, Общественного собрания — частного клуба) со многими десятками тысяч томов были свезены в одно место, откуда без всякой системы книги эти (разрозненные издания, вперемешку и без всякого разбора) были арифметически, счетом, разбиты между несколькими десятками пролетарских библиотек. Нечего и говорить, что большинство книг «товарищами» были раскрадены и впоследствии появились в виде товара на базарах.

Колесникова добивалась от учительского персонала того, чтобы он проникся пролетарским миросозерцанием.

Созвав собрание всех педагогов, Колесникова повела к ним речь в таком тоне, который оказался совершенно неприемлемым для людей интеллигентных, а засим предложила собранию принять какую?то дикую резолюцию. Педагоги в ряде речей отчитали Колесникову, а когда ею были призваны в собрание красноармейцы для подавления «бунта», то собрание разошлось, заявив протест.

Комиссар водного транспорта, тоже имевший продолжительный тюремный стаж при старом режиме (фамилии его не помню), уже через месяц проворовался и, хапнув 3 000 000 николаевских рублей, с ними бежал, но был где?то около Астрахани задержан и выведен «в расход».

Комиссар финансов (фамилии также не помню), мелкий чиновник Бакинского казначейства, сразу ставший большевиком, был изобличен в мелкой взятке (несколько десятков тысяч рублей, бакинскими бонами) и также выведен «в расход».

Мне более известна деятельность комиссариата юстиции. Во главе его был поставлен некто Кариниан (ныне, в 1921 — 1922 годах состоит на службе в большевистском Внешторге в Константинополе. — Б. Б.), столичный помощник присяжного поверенного, никогда не занимавшийся судебной практикой и имевший завидное, с точки зрения революционера, тюремное прошлое.

Мало сведущий в юриспруденции, основательно им позабытой с университетской скамьи, Кариниан получил себе в коллеги или же сам себе пригласил какого?то темного дельца, татарина, состоявшего при одном из местных присяжных поверенных в качестве переводчика и маклера, приводившего своему патрону с улицы клиентов; и этот господин являлся главным советчиком «товарища» Кариниана.

В то время как все отрасли управления были уже реорганизованы большевиками, Кариниан, создав ряд следственных, военно–следственных и чрезвычайных следственных комиссий, положительно не знал, что ему делать с окружным судом и остальными судебными учреждениями. Оставить эти суды нетронутыми и предоставить им функционировать дальше было бы ересью с большевистской точки зрения, ибо у них должно было быть все по–новому, вплоть до названия.

В конце концов было решено Каринианом переименовать окружной суд в Народный окружной суд, уничтожив совершенно Гражданские отделения суда, а мировых судей переименовать в народных судей, придав всем этим судам (как Окружному коллегиальному, так и единоличным) народных заседателей, избираемых Советом рабочих, солдатских и матросских депутатов из «товарищей» с определенным пролетарским правосознанием.

Прокурорский надзор было решено уничтожить, а обвинение перед судом сделать свободным делом всякого гражданина, как будто задачи прокуратуры ограничивались одним публичным обвинением перед судом.

Назначенный Каринианом председателем следственной комиссии некто Тер–Оганиан, левый эсер, помощник присяжного поверенного, никогда не занимавшийся практикой, обратился ко мне с просьбой помочь им моими знаниями. Я не мог отказать себе в удовольствии написать вместо проекта судебной реформы самый злой памфлет, придав ему самый корректный вид деловой записки, обильно снабженной ссылками на литературу по затронутым вопросам. Кариниан пожелал со мной познакомиться и побеседовать. При единственном моем свидании с ним я еще резче высказал ему мою точку зрения и предсказал ему, что уже через месяц они (большевики) не будут знать, что им делать со своими судебными учреждениями и с распложенными ими делами. Разумеется, от всяких предложений, сделанных мне Каринианом, я отказался.

Военно–следственная комиссия со своим председателем «товарищем» Кожемякой (малограмотным слесарем) занялась исследованием «мусаватского» бунта; так квалифицировались, с точки зрения большевиков, «мартовские дни». В этой комиссии почти ничего не писали, а больше действовали: хватали людей, сажали в тюрьмы и расстреливали.

Лично мне пришлось много раз по делам моих клиентов обращаться в Следственную комиссию, где председателем был Тер–Оганиан, уже упомянутый мною выше. Среди 15 — 20 следователей, ее составлявших, было не более двух–трех юристов, да и то без всякого стажа; недоучившиеся студенты (медики, ветеринары, математики), писцы из судебных канцелярий, два–три письмоводителя, служивших у присяжных поверенных — вот состав этих следователей.

Принимались к производству всякие жалобы, даже чисто гражданского характера; дела нагромождались сотнями и тысячами.

Главное затруднение комиссии состояло в том, что никто не знал, в какой момент счесть дело законченным и что с законченным делом сделать дальше.

Прошло около трех месяцев, пока Кариниан додумался создать коллегию из всех следователей (общее их собрание), которая должна была изображать из себя обвинительную камеру.

Можно себе представить, что делалось только в этом учреждении!

По мысли Кариниана, все дела, прошедшие через обвинительную камеру, должны были поступать в Народный окружной суд на рассмотрение и для суждения. Но за время царствования большевиков (апрель — июль) ни одно дело не только не было рассмотрено, но даже не поступило в суд.

Народные судьи также не были назначены по недостатку подходящих людей.

Кариниан занялся совращением членов магистратуры и чинов прокуратуры на службу советской власти. Положение чинов судебного ведомства, материально и при прежнем режиме не обеспеченного, было ужасное; и тем не менее не более половины из состава магистратуры соблазнились на призыв Кариниана. Прокуратура же во главе с своим Прокурором А. Ю. Литвиновичем категорически отказалась работать у большевиков, и все они оказались за бортом.

Не могу не отметить здесь трогательного отношения А. Литвиновича к своим товарищам; он делился с ними буквально последним; бегал по городу и искал пристроить куда?нибудь своих бывших товарищей, в особенности семейных, что, благодаря его большой популярности и незапятнанной репутации, ему нередко и удавалось.

Большую услугу этим потерпевшим кораблекрушение членам судебной семьи оказал «Центродом» и его председатель А. Леонтович, устроившие многих на службу по многочисленным учреждениям «Центродома». Там же в конце концов приютился и сам А. Литвинович.

Из числа комиссаров некоторое исключение составлял А. Джапаридзе, которому вверено было два ведомства: внутренние дела и продовольствие.

Первая из этих отраслей управления, при условии коллегиальности созданных учреждений и, главное, при режиме диктатуры одного класса (пролетариата) над всеми другими, скоро дала себя почувствовать всему населенно.

Печать на первых же порах была задушена, причем типографии были национализированы, как и вся бумага.

Издавались в изобилии декреты, коими обыватель окончательно ущемлялся.

Дело продовольствия день от дня становилось все хуже и угрожало катастрофой.

Во–первых, все окрестные селения (татарские) совершенно прекратили подвоз, и город остался без овощей, молока, яиц, живности и т. д. Путь на хлебную Кубань и в Ставропольскую губернию был отрезан, так как весь Дагестан был не только определенно настроен против большевиков за их жестокость в отношении мусульман, но из Дагестана доходили тревожные сведения, что оттуда угрожает большевикам первый удар.

Не приходилось, далее, большевикам рассчитывать и на богатую всегда хлебом Мугань: отношения русского населения Мугани к мусульманам Мугани были до того обострены, что там ежеминутно можно было ожидать возникновения столкновений; кроме того, русские поселенцы не дали бы хлеба иначе как за деньги или за товары, и о реквизициях нечего было и думать.

Голод в Баку был, что называется, на носу. И комиссар А. Джапаридзе сумел на время отказаться от своих большевистских доктрин, понимая, что Господь может легко привести большевиков к падению их власти. Он обратился к «Центродому» и, в частности, к Леонтовичу; последнему удалось убедить А. Джапаридзе не только не разрушать организации «Центродома», организации аполитичной, но, наоборот, организацией этой воспользоваться как готовым аппаратом для распределения продуктов среди населения и, мало того, поручить тому же «Центродому» производство закупочных операций. Не без большой борьбы со своими «товарищами» Джапаридзе удалось отстоять «Центродом» и в Исполнительном комитете, и в Совдепе.

И хотя вопрос продовольствия все же стоял очень остро в течение всего времени владычества большевиков, однако все же «Центродом» оказал населению незабываемые услуги.

Вообще Джапаридзе оказался наиболее творческим и гибким из всех главарей большевиков. Достаточно вспомнить его проект получения хлеба из Терской области морским путем с постройкой железнодорожной ветки к Старотеречной (пристань на западном побережье Каспия), благодаря чему можно было миновать Петровск–Дагестанский и Кубинский уезд, находившиеся в руках дагестанцев и татар. К постройке этой ветки, которая должна была соединить Каспий с Моздоком и Кизляром для выкачивания хлеба с Северного Кавказа, было преступлено, но она не была закончена до падения власти большевиков.

А. Джапаридзе окончил свои дни так же, как и большинство бакинских комиссаров; в августе, когда комиссары вынуждены были бежать и прибыли в Красноводск, там они были все задержаны по распоряжению правительства Закаспийской области, состоявшего из правых эсеров и меньшевиков, и, по требованию англичан (генерала Мадисона), были переданы в руки англичан, которые и расстреляли их всех в пустыне, верстах в ста от города Красноводска.

* * *

С первых же дней захвата ими власти в Баку большевики повели усиленную агитацию против татар, имея главным образом в виду партию Мусават, по их, большевиков, определенно, бекско–ханскую феодальную организацию; и на митингах, и в печати, и в многочисленных прокламациях большевики призывали рабочих и крестьян к свержению ига татарской буржуазии, капиталистов и помещиков.

Пропаганда эта в некоторых районах Елизаветпольской губернии привела к кровавым расправам татарского крестьянства над своими помещиками.

Вместе с тем большевики проповедовали поход дальше, в глубь Закавказья, занятие не только татарских провинций, но и всей Грузии.

В Баку стали прибывать через Астрахань морем артиллерия, пулеметы, воинские части и все необходимое для ведения военных действий. Одновременно шла и усиленная мобилизация среди христианского населения, главным образом города Баку и его промыслового района; выдача усиленных пайков не только самим красноармейцам, но и их семьям, а также и снабжение семей мобилизованных всем необходимым привлекло в ряды армии массу людей, в большинстве без всякой военной подготовки.

Начался поход вдоль линии Закавказских железных дорог на Тифлис; в то же время часть отрядов направлена была в Шемахинский и Геокчайский уезды Продвижение по линии железной дороги шло почти без боев до станции Евлах, где большевикам преградила путь река Кура, широкая, быстрая и глубокая в этом месте, с единственной переправой по железнодорожному мосту.

В пределах Шемахинского и Геокчайского уездов, где большинство населения составляли татары, большевики встретили отчаянное сопротивление, организованное командированным из Елизаветполя, где в то время уже собралось Учредительное собрание будущей Азербайджанской республики, членом первой Государственной думы Исмаил–Ханом Зиатхановым (кадет; расстрелян большевиками в 1920 году во время подавления восстания в Елизаветполе — Б. Б.)

Русское население этих уездов (главным образом молокане), уже потерпевшее перед тем от бесчинств татар в связи с Шамхорскими событиями, и, в особенности, население армянское, издавна враждовавшее (еще с 1905 — 1906 годов) с татарами, присоединились к большевикам. В результате двухмесячной борьбы, ведшейся с переменным успехом, почти все татарские селения, большинство армянских и цветущий город Шемаха, с 30–тысячным населением, оказались уничтоженными дотла. От всей Шемахи осталась одна русская церковь, да и то полуразрушенная.

Большевики, имея в своем распоряжении артиллерию и неимоверное количество снарядов, вынудили Зиатханова к отступлению.

Но по линии железной дороги большевики, дойдя до станции Евлах, дальше не могли развить своего наступления и в конце концов были даже вынуждены отойти к станции Кюрдамир, дававшей им более выгодное стратегическое положение, так как левый фланг их прикрывался рекой Курой и рядом болот.

В это же самое время со стороны Дагестана началось наступление двух Дагестанских конных полков с 3 или 4 орудиями под командой генерала Б. П. Лазарева. [270]

Дагестанцы не дошли до Баку всего 25 — 30 верст. Большевики двинули против них свои лучшие силы (между прочим, матросов) с многочисленной артиллерией. Два орудия у дагестанцев были подбиты, и они начали поспешно отступать.

Большевики в своей прессе (а другой не было) трубили о своих победах. Между тем дела их на главном фронте, на Тифлисском направлении, шли неважно. Плохо обмундированные и снабженные красноармейцы, страдая от жары и не имея хорошей питьевой воды, все время действовали в местности, изобилующей комарами и москитами, началось массовое заболевание малярией и стало развиваться повальное дезертирство, ибо в войсках дисциплины не было никакой и таковая заменялась революционным сознанием.

На главном фронте появились турецкие регулярные части, медленно, но верно, продвигавшиеся вперед.

В начале мая 1918 года и Грузия, и Азербайджан (а следом за ними вынуждена была к тому и Армения) объявили о своем отделении от России и объявили себя независимыми и суверенными государствами

В то же время Азербайджан (или Елизаветпольская и Бакинская губернии) заключил военный союз с Турцией, и на помощь к нему пришел генерал Халил–Паша (брат Энвера), с двумя или тремя пехотными дивизиями. В Елизаветполе (Ганже, по татарскому именованию) началось формирование новых воинских частей (татарских), главным образом конных, под руководством турецких офицеров и бывших русских, из числа татар и грузин.

Уже к концу июня турецко–азербайджанская армия под командой Мурсала–Паши сильно потеснила большевиков и, в сущности, обложила Баку со всех сторон. Баку, для защиты его от наступавших на него турок, представлял исключительно выгодные условия обороны. Подступы к нему с юга и юго–запада находились под обстрелом тяжелой судовой артиллерии Каспийского флота. С юго–запада и запада ближайшая, окаймляющая Баку возвышенность (Ясамальский хребет), круто, почти отвесно падающие в сторону наступающего, усиливаются, с точки зрения обороны, глубоким ущельем (Ясамальским), также обстреливаемым анфиладным огнем с моря. Наиболее уязвимой частью обороны города Баку была северная сторона, т. е. Апшеронский полуостров, густо населенный исключительно татарским населением. Но и с этой северной стороны, при условии, что линия обороны была бы надлежащим образом оборудована и укреплена до станций Хурдалан и Зорат (по железной дороге к Петровску), при надлежащем содействии со стороны флота не угрожало непосредственной опасностью, ибо наступающий должен был пройти около 15 — 20 верст по совершенно открытой местности под огнем бьющей по нем артиллерии противника.

Население с момента воцарения большевиков переносившее всякие невзгоды, начинало высказывать явное неудовольствие против большевиков.

В Совдепе все сильнее раздавались голоса о необходимости прибегнуть к чьей?нибудь посторонней помощи. Недовольные начавшейся против них со стороны большевиков травлей, армяне — «дашнакцакане», которых большевики обвиняли в том, что партия «Дашнакцутюн» преследует не интернациональную, а исключительно национальную и, следовательно, империалистическую политику, не стесняясь выступали открыто против большевиков.

Явное осуждение неуспехов на фронте и бездарной политики большевиков высказывали Союз солдат–фронтовиков и большинство моряков Каспийского флота, организовавших к тому времени руководящий орган Центрофлот, в руках которого находилось могущественнейшее средство обороны Баку — флот с его судовой артиллерией.

Сильное недовольство против большевиков нарастало и среди рабочих масс на заводах и на промыслах. Официально большевиками распущенные Армянский национальный совет и комитет партии «Дашнакцутюн» ясно представляли себе те последствия, которые угрожают армянскому населению (скопившемуся в Баку) в случае взятия последнего турками и озлобленным татарским населением.

Один из членов Армянского национального совета, присяжный поверенный С. А. Тер–Газаров был командирован в Энзели, в Персию к генералу Данстервилю, командовавшему английскими войсками в Персии, для переговоров о приглашении англичан для защиты Баку. И несмотря на сильную оппозицию большевиков, после ряда шумных и бесконечно длинных заседаний Совет рабочих, солдатских и матросских депутатов незначительным, правда, большинством решил пригласить англичан и, в первую голову, состоявшего у них на службе войскового старшину Л. Ф. Бичерахова, который вслед за тем, высадившись к югу от Баку у станции Аляты, с своим отрядом из 18 сотен (кажется) кубанцев и терцев с двумя батареями, 4 аэропланами и броневыми автомобилями тотчас же потеснил правый фланг турок за станцию Кюрдамир. Но, продержавшись около недели на фронте и понеся в результате горячих боев с турками и с полками Дикой дивизии значительные потери, не поддержанный «красной» армией Л. Ф. Бичерахов внезапно отошел к Баку, остановившись со всем своим отрядом, посаженным в вагоны, у станции Баладжары.

В тот момент, когда турки, воспользовавшись отходом отряда Бичерахова, начали свое первое непосредственное наступление на Баку, Л. Ф. Бичерахов ушел со своим отрядом к северу по железной дороге к Петровску, посылая по своему полевому радиотелеграфу в Баку телеграмму, приглашая защитников Баку держаться и обнадеживая своею дальнейшею помощью.

За несколько дней до ухода бичераховского отряда в город Баку из Астрахани, морем, прибыл отряд товарища Петрова, в составе эгого отряда была хорошая артиллерия, и в особенности дивизион полевой тяжелой артиллерии — гаубицы и мортиры. Приход отряда Петрова окрылил надежды большевиков удержаться и на внешнем и на внутреннем фронте, т. е. удержаться у власти. С. Шаумян и Исполнительный комитет распустили Совдеп и назначили новые выборы, причем самые выборы сопровождались внушительной демонстрацией — дефилированием по городу и заводскому району отряда Петрова. Но выборы не оправдали надежд большевиков, в огромном большинстве во всех районах прошли социал–революционеры, эсдеки и даже беспартийные. Такого провала не ожидали даже и большевики. Большевики окончательно потеряли власть и должны были уйти.

Жуткую ночь пережило население осажденного турками города Баку (кажется, 28–го или 20 июля) большевики решили уйти в Астрахань, забрав с собою по возможности все вооружение, наличность казначейства и запасы, во всем городе огни были потушены, и большевистским комендантом был отдан приказ, что всякий, появившийся после 8 часов вечера на улицах без разрешения, будет на месте расстрелян, всю ночь по всем улицам грохотали грузовики, фургоны, повозки, скакали во всех направлениях конные ординарцы. В то же самое время какими?то путями проникали в дома слухи о том, что с фронта ушли его защитники и очищено от войска наиболее уязвимое для города место — Баладжарский фронт.

Знай только турки истинное положение вещей, они легко могли бы взять Баку в ту же ночь.

Поутру у Петровской набережной и на рейде Бакинской бухты стояли готовые к отходу полтора десятка спешно погруженных большевиками пароходов. Пароходы не отходили, как оказалось, потому, что между большевиками и Центрофлотом происходили резкие препирательства, большевики требовали свободного их пропуска, в то время как Центрофлот настаивал на возвращении всего захваченного и увозимого большевиками, угрожая в, противном случае, потопить большевиков. Пока тянулись эти переговоры, часть большевистских судов ушла в море, но их у острова Жилаго (часах в 4 хода от Баку) нагнали два быстроходных военных судна «Карс» и «Ардаган» и принудили, под угрозой открытия огня и потопления в открытом море, вернуться обратно. Бежать удалось только одному пароходу, на котором находились все комиссары и главари большевиков, причем ввиду случившейся на нем аварии и опасения, что он не дойдет до Астрахани, пароход этот повернул в Красноводск, где все большевики, с С. Шаумяном во главе, были задержаны, переданы англичанам и ими расстреляны.

* * *

Власть в Баку перешла к «Диктатуре Центрофлота», состоявшей из пяти лиц трех морских офицеров и двух матросов.

Одержанная ими победа над большевиками, выразившаяся в особенности в отобрании у них столь необходимых для продолжения защиты Баку артиллерии и всякого вооружения, вызвала общий подъем настроения в населении.

31 июля турки начали приступ на ближайшие к Баку позиции; наступление на Баладжарском фронте наскоро собранными частями было отбито…

Б. Кузнецов[271]

1918 ГОД В ДАГЕСТАНЕ[272]

Позорно кончилась война. Не так представляли себе горцы Кавказа конец величайшей войны. Всем хотелось вернуться в родные аулы украшенными крестами и медалями с погонами урядника, юнкера и даже офицера. Мнились бесконечные рассказы на порогах саклей о своих подвигах, показ трофей–клинков, винтовок, привезенных с фронта, и т. д. Вместо этого спешная отправка по домам под враждебными взглядами и криками разнузданной толпы бывших солдат и рабочих.

После неудачного, спровоцированного Керенским похода на Петроград (генералы Крымов, Краснов) Туземной дивизии все полки были отправлены на Кавказ по местам своих формирований. Все 6 полков были сведены в Туземный корпус под командой генерала Половцева, штаб–квартира которого была назначена в горороде Владикавказе, там остались начальники дивизий: 1–й — генерал принц Каджар [273] и 2–й — генерал Хоранов. [274]

Началось медленное, но верное разложение частей Туземного корпуса. Не желая упускать в общей разрухе подходящего момента, ингуши и чеченцы принялись за свое излюбленное занятие — грабежи. В городе уже не было никакой силы для поддержания порядка. Власть находилась во многих руках сразу — распоряжались местный Совдеп и городское самоуправление. Центральной власти не было. На основании полной свободы и автономии всех народов все народы сразу хотели что?то урвать от бывшей могучей России. У грабителей же было лишь одно желание: побольше набрать добра и увезти в горы. Ингуши артистически грабили город Владикавказ на глазах бессильного начальства. В одном конце города ими устраивалась демонстрация — подымалась стрельба и туда летели конные группы якобы для защиты, в то же время на совершенно противоположном конце города, где заблаговременно были собраны арбы (подводы), грузилось все подряд взятое здесь из ближайших домов имущество, вплоть до роялей. Чеченцы пошли дальше. Участок железной дороги по обе стороны станции Гудермес (между Хасав–Юртом и Грозным) был ими совершенно разобран, станция сожжена, рельсы сняты и вагоны угнаны на буйволах в аулы, а само полотно даже запахано. Вследствие этого части, идущие с Кавказского и Персидского фронтов, выгружались в Петровске и шли походным порядком через Чечню, принимая иногда бои. Терская область кипела и варилась в собственном соку. Богатые русские поселенцы и казаки пограничных районов с Чечней и Ингушетией грабились поголовно и цеплялись за проходящие эшелоны, прося зашиты. Носились смутные слухи о Добровольческих отрядах, но пока ни одного человека оттуда никто еще не видел. В таких условиях каждой области приходилось самой создавать какие?то противодействующие силы.

В Дагестане начало борьбы с анархией и ее родителями–большевиками положили два человека, два русских офицера — полковник Русул Бек Коитбеков (офицер Бакинского полка, 39–й пехотной дивизии) и полковник князь Нух Бек Шамхал Тарковский, [275] командир 1–го Дагестанского конного полка.

Прежде чем продолжать дальше, я должен сделать отступление и привести выдержки из готовящегося к печати труда Пшемахо Коцева — бывшего председателя правительства Горской республики. Для того чтобы осуществить автономию горских народов Кавказа, данную Временным правительством, и остановить анархию, в городе Владикавказе состоялся первый Съезд полномочных представителей горских народов, длившийся с 1–го по 9 мая 1917 года.

Вот что пишет Пшемахо Коцев:

«Первый Съезд полномочных представителей, длившийся с 1–го по 9 мая 1917 года, был до сих пор не имевшим прецедента. Съезд избранников всех племен и народов всего Северного Кавказа от Черного до Каспийского морей, от Темрюка до Анапы на западе и до Закатал на востоке. На этом первом съезде, как равноправные члены, были представлены и делегаты Абхазии, Тюркмен, Нагайцев и Караногайцев Ставропольской губернии, вошедших в Совет народов Северного Кавказа.

Прибывший недавно с фронта полковник князь Нух Бек Шамхал Тарковский сделал обстоятельный доклад, из которого видно было, что приказ № 1 сделал свое дело: окончательно развалил фронт. Керенский поназначал комиссаров, которые разъезжают по всему фронту и уговаривают солдат брататься с врагом. Сам Военный министр уговаривает продолжать войну до мира «без аннексий и контрибуций». Смертная казнь отменена, и никто не боится ответственности.

На этом съезде тогда не было постановлено созвать новый съезд на 18 сентября того же года в ауле Анди (Дагестан).

В ночь на 18 сентября, когда 10 человек членов Центрального комитета съехались в крепости Ведено, чтобы ехать дальше в Анди, поступило тревожное сведение о том, что самочинный съезд, устроенный Нажмуддином Гоцинским на озере Айза–Наб, провозгласил его имамом, а так как социалисты, по его сведениям, желают провозгласить советскую власть, то новый имам решил уничтожить всю интеллигенцию и прежде всего всех членов Центрального комитета.

Для заседания съезда в Анди нам был отведен большой дом в несколько комнат старого майора Гирея (майор с времен Турецкой войны 1877 года. — Б. К.).

К 9 часам утра 10 сентября к нам явилась группа из 7 — 8 лиц представителей почти всех племен. Были духовные лица из дагестанцев, чеченцев, ингушей, осетин и кабардинцев. Ждали Нух Бека Шамхал Тарковского, который вскоре и подъехал с группой в 6 — 7 коней. Было около 3 часов дня, когда появился Нажмуддин–Эфенди (имам). На этот раз свидание с ним закончилось полным соглашением. Все приняли Джумхуриет, провозглашение Республики народов Северного Кавказа. Постановления были написаны на аварском, арабском и кумыцком языках и затем на русском.

20 сентября утром на собрании всего джамаата (народа) это решение, подписанное всеми духовными лицами, должно было быть прочитанным.

День 20 сентября — это большой праздник в ауле Анди. В западной части аула, на большой площади и на пригорках расположились тысячи и тысячи людей. Здесь представители всех племен и народов из далекого Черноморья до Закатал. Это все граждане будущей Горской республики. Но здесь и гости из Азербайджана и Грузии и других мест.

Замечательная распорядительность молодого комиссара Ахмет Наби и врожденная дисциплина населения обеспечили сборищу неподражаемый порядок.

На плоской крыше невысокого дома размещены члены комитета. Их всего 5 человек: председатель — Топа Чермоев, товарищ председателя — Пшемахо Коцев, князь Нух Бек Шамхал Тарковский, Мехмед Кады Дибир и М. Хизроев и еще несколько, в их числе майор Гирей. На крыше дома сидят рядом 10 человек духовенства с Нажмуддином во главе. Узун Гаджи отсутствует (мулла фанатик, сторонник турок. — Б. К.). Лицом к заседающим на крышах сидят на скамейках более ста человек хаджи и стариков. Дальше на пригорках идут молитвенные танцы «зикристов» и еле слышны приятные звуки зикры.

Собрание открывается приветственным словом председателя на чеченском языке, переводящимся на арабский, аварский и др. Отдельно сидящая группа является переводчиками на все местные языки. Группа состоит из Мехмед Кады Дибира (кумук), Мехмед Абдул Кадыр (чеченец), Тахир Темиржан (кабардинец), Джафар–Эфенди (карачаевец), Абдул Керим (хожалмахинец) и еще 2 — 3 человека. Все эти лица хорошо образованы не только в области мусульманского богословия, но образованы в широком смысле. Среди них есть лица, получившие образование в Египте и в Турции. Все они хорошо знают русский язык.

Из вышеназванной группы под конец собрания вышел с листком бумаги Абдух Керим из Ходжалмахи и прочел сводный текст пожеланий. Сначала прочел по–арабски, затем сам же перевел на аварское и ходжалмахинское наречия, также на кумыцкий, карачаевский, чеченский, черкесский и осетинский языки.

За этим последовало чтение короткой молитвы тремя старшими из духовенства. После чего стоящей далеко пешей и конной молодежью были произведены выстрелы в воздух и начался общий «зико» (праздник).

Председатель Тапа Чермоев обратился к собранию с короткой речью–благодарностью за мудрое решение духовенства, старших и всего народа, оказавших доверие Центральному комитету, который приложит все силы и разум для исполнения воли народа».

* * *

Так родилась Республика Союза Горских Народов, с добрыми намерениями, но без всяких средств к существованию.

Первым председателем Горской республики был Тапа Чермоев — чеченец, владетель грозненских нефтяных промыслов, офицер Чеченского полка во время войны и офицер Конвоя Его Величества до мировой войны. Лично был известен покойной Государыне Императрице Марии Феодоровне. Упреки Чермоеву в его русофобстве (см. книгу генерала Деникина «Очерки Русской Смуты») не имеют под собой основания. До последнего момента он поддерживал из Парижа вдовствующую Императрицу, и его семья имеет от Ее Величества благодарственное письмо — рескрипт.

К чести всех горцев Кавказа должен отметить, что никогда и нигде ими не было проявлено русофобство в той или иной степени. Русская власть, крепкая национальная, им была нужнее чужой пришлой, хотя бы и одной с ними веры.

Территория, на которую в данный момент могла бы распространяться власть Горской республики, могла бы быть только территория Дагестана, но не все аулы, особенно граничившие с Чечней, признавали новорожденную республику, тем более что и само правительство не имело постоянной резиденции и не все числящиеся министрами были вместе. Например, Гайдар Бамматов, считавшийся министром иностранных дел, находился постоянно в Тифлисе, ожидая покровительства «внешней силы», каковой могла быть сперва Турция, а потом Англия. Главные города Дагестана были во власти совдепов и городских самоуправлений, состоящих из коммунистов и социалистов, получавших поддержку из красной Астрахани и опиравшихся на проходящие эшелоны разложившихся частей Кавказского фронта.

В общем правительство Горской республики не имело «своего дома». Несомненно, что у людей, создавших это правительство, были прекрасные намерения — спасти свой край от все разлагающего большевизма, но не имея абсолютно ничего — ни денег, ни армии, ни оружия, ни продовольствия для населения, а главное, опыта, они принуждены были опереться на более предприимчивых и решительных людей, каковыми явились, как мною было уже упомянуто, русские офицеры–горцы в лице полковника князя Нух Бек Шамхал Тарковского и полковника Русул Бека Коитбекова. Эти люди решили прежде всего очистить Дагестан от большевиков, оплотом коих являлся город Петровск–Порт.

Полковник князь Тарковский приказом по Кавказскому Туземному корпусу (Владикавказ) от 1 ноября 1917 года был назначен командиром 1–го Дагестанского конного полка, расположенного после Корниловского движения на Петроград в слободе Хасав–Юрт, к северу от Петровска. Фактически Хасав–Юрт был больше любого уездного города. Это был административный центр округа, ставка начальника округа и большой торговый центр по продаже пшеницы. Кругом было немало богатых русских селений крестьян–переселенцев и немецких колонистов, но они были окружены местным населением, большинство которых составляли кумыки, аварцы, салатавии и ауховцы. Сам Хасав–Юрт был занят большим гарнизоном из запасных солдат и пограничным полком, пришедшим с Кавказского фронта. Дагестанский полк к этому времени тоже начал разлагаться под влиянием комитета полка, состоящего из пулеметчиков, бывших матросов Балтийского флота. Одним словом, надо было скорее выводить полк из гнезда анархии, привести его в Темир–Хан–Шуру, переформировать и с ним, как с ядром, создать воинскую часть, способную начать военные действия против большевиков. Задача нелегкая, но князь Тарковский, благодаря своему авторитету среди горцев и опыту, приобретенному им до войны в бытность штаб–офицером для поручений при ряде военных губернаторов Дагестана, справился с этой задачей и в короткий срок перевел полк в Т.?Х.?Шуру, избавившись предварительно от большевистского элемента.

К началу 1918 года положение в Т.?Х.?Шуре было почти критическое. Защита 2–м Дагестанским конным полком, под командой полковника Нахибашева, Порт–Петровска от проходящих большевиков кончилась неудачей. С большими потерями полк отошел в направление на Шуру и остановился в селении Кумтор–Кале. Трагически погиб со спешенным взводом корнет Имам Буслаев, окруженный большевиками в одном доме. Большевики подожгли дом, и все погибли, отстреливаясь до последнего патрона. Эта операция — попытка отстоять одним спешенным полком город от большевистских банд — была организована полковником Коитбековым. Полковник Русул Бек Коитбеков, командир батальона Бакинского полка (39–й пехотной дивизии), доблестный офицер, герой Японской войны, награжденный орденом Святого Георгия 4–й степени, раненный в голову и в руку в Первую мировую войну. Был командирован от Кавказского фронта в Ставку на Съезд георгиевских кавалеров, попал в Быхов и сидел там с генералом Корниловым, бежал с ним, но отделился и пробрался в Дагестан, специально чтобы начать здесь борьбу против большевиков и соединиться потом с генералом Корниловым. Его характерная фигура навсегда запомнилась: небольшого роста, плотный, перевязка на голове и левая рука также постоянно на перевязи. Поразительное сходство с Наполеоном. Спустя два года после ухода Добровольческой армии с Кавказа и из Крыма он, скрываясь в горах, был пойман большевиками и расстрелян. Смерть встретил как подобает георгиевскому кавалеру, мужественно, сам подав команду к расстрелу. Но об этом будет сказано в дальнейшем

* * *

Дагестан жил только благодаря богатому хлебом Хасав–Юртскому округу, а подвоз прочих продуктов шел по Владикавказской железной дороге. Теперь все прекратилось, чеченцы и ауховцы, ограбив дотла русских поселенцев, заставили их бросить насиженные места. Железнодорожное движение прекратилось, и жители Дагестана доедали свой кукурузный хлеб, смешанный с соломой.

Я не противоречу себе, сказав раньше, что горцы отнюдь не были русофобами и не смотрели на русских как на «гяуров». Кто знает нравы и характер чеченцев и ингушей, тот поймет, что им все равно было, кого грабить, это своего рода молодечество и джигитство, и если бы пришли к ним и турки, то и их ограбили бы дотла. Все горцы считали за честь служить в русской армии и носить погоны, особенно офицера.

Каждая партия, а их было много, жаждала власти. Брали деньги ото всех, кто давал. Главной денежной валютой были «закавказские боны», выпускаемые под обеспечение нефтяных богатств Азербайджанским правительством совместно с Русским Национальным Советом, из Астрахани же снабжали обильно «керенками». Горцы сразу поняли, что самой твердой валютой является теперь винтовка с патронами, с которыми можно достать все.

Жизнь во всем крае была настолько расстроена, что никто не знал, кому подчиняться, и всадники 2–го Дагестанского конного полка решили, что сейчас зевать не надо и в определенные дни месяца исчезали из казарм на целый день и потом на вопрос: «Почему и куда самовольно отлучился?» — удивленно отвечали: «Как куда, разве не знаешь, что сегодня в ауле Коронай выдают жалованье красноармейцам?»

Оказывается, что они получали одновременно жалованье и от своего полка, и от большевиков, ибо числились на службе и там.

Результаты самоопределения народов сказались сразу: раньше воскресенье было общим государственным праздником, днем отдыха и все было закрыто, теперь же горские евреи, в руках которых была почти вся торговля в городах Дагестана, решили строго соблюдать свой день — субботу и закрывали все лавки, а дети не ходили в школы и гимназию. Мусульмане обиделись и, в свою очередь, объявили своим днем праздника пятницу (джума). Занятия в этот день в школах и полку не производились. Воскресенье, как и было раньше, остался общим государственным праздником. Таким образом, три дня в неделю никто ничего не делал. Кроме того, один раз в неделю, как раз в понедельник, был большой базар, и все бросали свои дела и занятия и устремлялись на базар, не только купить что?либо, но и повидать своих родственников и знакомых, приехавших с гор. Весь день шаталась толпа по площади, узнавая новости (хабары) и сводя иногда даже свои счеты (кровавая месть). Во вторник кое?как приходили на работу, службу, вспоминая происшествия накануне и никакой продуктивности не было ни в чем.

Полковник князь Нух Бек Тарковский, приведя 1–й Дагестанский конный полк в Т.?Х.?Шуру, сразу решил приступить к формированию надежных частей, для чего свел два Дагестанских полка в один. Создав себе базу в селении Кумтор–Кале, занял ближайшую и последнюю железнодорожную станцию Шамхал, поджидая прохода надежных частей, идущих домой с Кавказского фронта, чтобы уговорить их войти в союз для общей борьбы с большевиками и попросить у них помощи боевыми припасами. Первым проходил войсковой старшина Шкуро из Персии. Дойдя до станции Шамхал, отряд его выгрузился из вагонов, чтобы идти дальше походным порядком, так как железная дорога была разрушена чеченцами. Зная, что казаки имеют много патронов, полковник Коитбеков, исполнявший должность начальника штаба, обратился к Шкуро с просьбой поделиться патронами, но последовал отказ. Некоторые горячие головы хотели окружить отряд и силой отобрать патроны, но князь Тарковский категорически запретил и думать об этом.

Вторым шел генерал Эльмурза Мистулов, терский казак, с остатками своей бригады также из Персии. Он посетил князя Тарковского в Т.?Х.?Шуре и условился с ним о взаимных действиях и помощи после прихода его на Терек и наведения там порядка, а пока что дал часть боевых припасов. Отряд его пошел дальше походным порядком, а спустя несколько месяцев мы услышали о трагической гибели этого благородного офицера–горца на Тереке. Не найдя поддержки у своих казаков в борьбе против большевиков, он покончил с собой, застрелившись.

Было намечено сформировать два батальона пехоты из добровольцев–горцев под названием «шамилевские» и придать Дагестанскому полку одну конно–горную лезгинскую батарею. Командиром этой батареи был назначен автор этих записок, приказом начальника 2–й Туземной дивизии генерала Хоранова, если вообще считать приказы эти выполнимыми ввиду отсутствия постоянной связи с ним (Владикавказ). Нужны были деньги, и не малые, закавказские боны не пользовались доверием, но князь Тарковский все же их получал. Пока что единственным союзником был небольшой самодельный бронепоезд, циркулировавший между Петровском и Дербентом и даже дальше к Баку и наводивший страх на совдепы и городские управы этих городов. Создателем и начальником этого бронепоезда был лихой капитан Бржезинский, офицер 39–й артиллерийской бригады. Состав бронекоманды был самый разнообразный, но это были молодые и смелые люди. Даже был один австрийский пленный офицер лейтенант Рогатынский. Чтобы окончательно выбить красных из прибрежных городов, все?таки нужна была сила, способная удержать их и отбить прибывающие из красной Астрахани подкрепления.

Нужно было обратиться к горцам–тавлинцам с призывом о помощи, а без участия влиятельных лиц среди горцев призыв успеха не имел бы.

Незаменимым человеком в этом случае оказался назначенный Временным правительством комиссаром Аварского округа, взамен старой должности начальника округа, штабс–ротмистр Кайтмас Алиханов. Об этом оригинальном человеке, последнем из «титанов гор», надо сказать несколько слов.

Это был в подлинном смысле слова джигит — благородный аварец, род которого, раз присягнувши Русскому Царю, служил ему до последней капли крови.

В 1834 году продолжатель возникшего в Дагестане мюридизма, Гамзат Бек, истребил весь род ханов Аварских, остававшихся верными России. Кайтмас Алиханов был тесно связан с родом ханов Аварских и продолжал поддерживать в своем округе ту же политику.

В 1904 году пошел добровольно простым всадником Дагестанского полка на Японскую войну, получил полный бант Георгиевского креста и чин офицера. В 1914 году опять пошел с полком на фронт и к 1917 году имел чин штабс–ротмистра. Пользовался большой популярностью не только среди своих аварцев, но и далеко за пределами округа. С своими тремя взрослыми сыновьями — Али Ханом, Ахметом и Зубаиром — он после ухода русского гарнизона из крепости Хунзах не позволил жителям разграбить крепость, где оставались еще большие запасы продовольствия и оружия, правда старого образца. Это единственная крепость в Дагестане, которая, после ухода «товарищей», не была разграблена. Крепостей же в Дагестане было немало: Гуниб, Ботлих, Гергебиль, Чох и др.

На призыв князя Тарковского Алиханов отозвался сразу, и два его сына стали ездить по округу и набирать милицию. Через месяц, оставив своего старшего сына с верными людьми сторожить крепость Хунзах, он прибыл в Т.?X.?Шуру с милицией в несколько сот горцев (не помню точно числа) и притащил несколько орудий из крепости. Милиция была кто конный, кто пеший, со своим оружием, а орудия старых образцов — полевые клиновые 1877 года и поршневые 1895 года. Снарядов было ограниченное количество.

Нужно сказать, что сколько горцам ни внушалась идея необходимости борьбы против большевиков, большинство из них смотрело на предстоящий поход как на средство улучшения своего бедственного положения и приобретения прежде всего оружия — винтовки и патронов. О снабжении продовольствием пока не могло быть и речи. Каждый взял с собой из дому что мог — чурек, сыр, сушеный курдюк и чеснок. Привлеченные офицеры стали наскоро обучать наиболее способных артиллерийскому делу, и в марте месяце вся эта своеобразная армия двинулась на Петровск–Порт. На первых порах главной нашей задачей было не допустить дезертирства милиции из армии. Не видя пока добычи, горцы бросали отряд и, уходя домой, говорили: «Хлеб–меб нет, сахар–махар нет, чай–май нет, деньги–меньги нет — моя домой гетты (пошел)».

Насколько мне позволяет память, силы наши состояли из аварской милиции Алиханова, около 300 — 400 человек, и небольшого отряда казикумухцев, из которых мне удалось набрать и обучить прислугу для 2 горных орудий 1909 года и для батареи орудий 1895 года. Казику–мухцы были наиболее способными, ибо по природе своей они были прекрасными мастерами–кустарями всех отраслей. Одно орудие было специально набрано из пленных турецких солдат–аскеров. Это были люди уже почти обученные и единственные кто носил подобие формы — серо–синие брюки, куртка и мягкий шлем из башлыка.

Должен признаться с горечью, что офицеры, жившие в немалом количестве в Т.?Х.?Шуре, Петровске и Дербенте, все местные уроженцы, не откликнулись на призыв князя Тарковского, и можно перечислить по пальцам всех тех, кто пошел с нами против большевиков. Офицеры–туземцы дали большой процент явки, за исключением 2 — 3 явно перешедших на сторону большевиков. Считаю своим долгом привести имена тех, кто пошел с нами. Многих из них уже нет в живых, а кого я забыл перечислить, то пусть простят мне и напомнят.

Итак, во главе стоял полковник князь Нух Бек Шамхал Тарковский. Его помощником и начальником штаба был полковник Росул Бек Коитбеков. Адъютантом был капитан Белевского пехотного полка Нажмуддин Коркмасов, только что вернувшийся из германского плена. Командиром 1–го формируемого батальона имени Имама Шамиля был полковник Мусалаев–старший, 2–го батальона — полковник Гаджиев (офицер Сибирского полка). Почти все офицеры Дагестанских полков остались на местах и вошли в состав нового полка. До этого 2–м полком временно командовал полковник А. Гольдгар [276] (офицер Туземной дивизии, перешедший из Черниговского гусарского полка). Командиром нового Дагестанского конного полка был назначен полковник Нахибашев Алтай, коренной офицер. Формированием артиллерии ведал генерал Эрдман, [277] бывший командир батареи 53–й артиллерийской бригады, стоявшей до войны в Т.?Х.?Шуре. Первым взводом горных орудий командовал автор этого очерка. Всеми старыми орудиями, привезенными из крепости Хунзах, и созданием из них батарей ведал полковник Дрындин, [278] старый артиллерист из Петровска. Полковник Ржевуцкий, [279] бывший командир батареи 52–й артиллерийской бригады, хотя и не командовал ничем, но с начала и до конца был с нами и делил наши успехи и неудачи. Из русских офицеров помню полковника Зоммера [280] (Дагестанского пехотного полка), ротмистра Матегорина, [281] терского казака и жандармского офицера, капитана Кузнецова (брат автора), капитана Пионтека, поручика Ржевуцкого (сын полковника Р.), Садомцева, Алексеева, Лапина, Бруна, Поцверова, Крянева, Джафарова, Генинга и Крыжановского. Про последнего, из?за его молодости, говорили, что в офицеры его произвела его мама, так как он не успел кончить реальное училище, куда?то съездил и вернулся в форме офицера Польского легиона.

Обиднее всего было неодобрительное отношение генерала Мищенко, жившего в Шуре на своей даче, к нашей акции (он и полковник Ржевуцкий женаты на родных сестрах). Генерал Мищенко до последнего момента верил в преданность русского солдата и его уважение к офицеру, за что и погиб. Об этом будет сказано позже.

Главными политическими противниками, скрывавшимися в горах и около Шуры, были инженер Махач Дагадаев, социалист, перешедший к большевикам, и Джелаледдин Коркмасов, социалист давней марки, со стажем, побывавший за границей и входивший в областной комитет, учрежденный Временным правительством, и состоящий из большевиков (однофамилец вышеназванного капитана Коркмасова. — Б. К.). Кроме них, деятельным врагом был молодой студент Буйнакский, убитый впоследствии и в честь которого большевики переименовали город Т.?Х.?Шуру в Буйнакск.

В один прекрасный день, в марте месяце, наш отряд двинулся и сразу занял город Петровск. Совдеп бежал в Астрахань, пользуясь стоящими наготове судами. Дербент был также очищен бронепоездом капитана Бржезинского. Отряд наш стал приводить город к обороне. На горке у собора были поставлены орудия старого образца для отражения могущего быть с моря десанта. Севернее станция Шамхал также была в наших руках, а южнее — постоянное наблюдение за разъездом Уйташ.

Тяжелые дни выпали на долю офицеров, днем и ночью офицерские патрули циркулировали непрерывно по городу, прекращая грабежи нашего добровольного войска. Толпы горцев с хуржинами (мешками) бродили по городу, стараясь поживиться чем?нибудь. Служба неслась кое?как, и к роковому дню половина нашего войска разошлась по домам.

Настал и этот «роковой день». Еще раньше, до нашего наступления, проходили эшелоны с Кавказского фронта, но после разбора железной дороги чеченцами части уже плыли морем. Таким образом, прошла почти вся 39–я пехотная дивизия, и из Баку к нам шла Туркестанская стрелковая бригада. Все они стремились в богатую Ставропольскую губернию отдохнуть там и двинуться потом дальше по домам. Все эти части после революции удержали всех своих офицеров и, будучи боеспособными, могли свободно пройти через нас. Но они все были большевистски настроены и, выбросив нас из Петровска, насадили бы опять совдеп. Становилось ясным, что нам абсолютно было не по силам воспрепятствовать их высадке. К тому же в это время две боевые канонерки Каспийской флотилии «Каре» и «Ардаган» были на стороне Бакинского совдепа и состязаться нам с ними было немыслимо.

В этот памятный день в море появилась многочисленная флотилия и, простоявши долго на горизонте, начала подплывать к полустанку Уйташ (южнее Петровска). Появились и обе канонерки и сразу открыли огонь по городу, обстреливая доминирующую Соборную горку. Канонерки были вне досягаемости нашего огня, и наши старые орудия, стрелявшие лишь для поднятия духа, принуждены были вскоре замолчать. Взвод горных орудий был двинут на южную окраину города и занял позицию в виноградниках для отражения десанта со стороны Уйташ. Но это не помешало первым эшелонам большевиков высадиться со своей артиллерией и при первых же шрапнелях с их стороны наши части (милиция) начали отходить. Конечно Дагестанский полк доблестно держался насколько мог, но горцы, не привыкшие и не умеющие драться в поле в пешем строю, не могли противостоять регулярной пехоте. Несмотря на доблестную поддержку небольшого отряда капитана Бржезинского, спешившегося с бронепоезда и примкнувшего к нам, все покатилось назад в горы.

Надо сказать, что всем частям, уходящим с Кавказского фронта, внушалось большевиками, что все горцы Кавказа против них, называя их общим именем «татарва», путая с татарами Азербайджана, которые действительно не пропускали эшелоны и имели в Закавказье даже большие бои с ними.

Наша остановка произошла в селении Кумтор–Кале (20 верст). Противник, заняв город и отбросив нас, не стал нами заниматься и, установив снова совдеп в Петровске, двинулся дальше на север походным порядком.

Отряд наш быстро таял. В Шуре настроение городских властей и населения было не в нашу пользу. Все ждали карательного отряда из Астрахани.

* * *

Наступила Пасха, но никто не думал о праздниках. Князь Тарковский, видя, что первая фаза борьбы нами проиграна, решил распустить отряд и уйти в горы, держа связь между собой. Защитой и базой в горах могли быть только крепости, где и решено было ждать появления Добровольческой армии, но о ней пока не было никаких сведений. Сам Тарковский перевел семью свою из аула Коронай в Чечню, под защиту своего старого друга Меджида (аул Ножай–Юрт). Мы же, небольшая группа русских офицеров, приняли предложение Кайтмаса Алиханова идти в крепость Хунзах. Теперь и выяснилось, кто действительно хотел до конца бороться против большевиков.

Накануне Пасхи, на рассвете, взвод горных орудий 1909 года (всю ночь приводили в порядок материальную часть и упряжь) выступил с 15 офицерами, имея во главе генерала Эрдмана. Вот имена ушедших в горы и бросивших свои семьи: генерал Эрдман, полковник Ржевуцкий, капитан Кузнецов 1–й, капитан Кузнецов 2–й, капитан Пионтек, ротмистр Матегорин, поручик Садомцев, полковник Зоммер, капитан Алексеев, полковник Дрындин, поручик Ржевуцкий, прапорщик Крыжановский, австрийский лейтенант Роготынский и еще два офицера (не помню фамилий). Вел нас тот же Алиханов со своими неутомимыми сыновьями, которые заботились о ночлеге и продовольствии.

Проходя мимо дома–дачи генерала Мищенко [282] (1/2 версты от Шуры), отряд остановился, и полковник Ржевуцкий (его родственник) пошел попрощаться с генералом. Еще раз он стал уговаривать генерала идти с нами в горы и переждать там события. Выйдя к нам в своей излюбленной тужурке серо–синего цвета, какую носил Государь Император, генерал Мищенко в свою очередь стал нас уговаривать не уходить и упрекать за союз с горцами, говоря: «Что плохого могут сделать мне русские солдаты? От кого вы бежите, от русского солдата?»

В общем, мы друг друга не поняли и разошлись — мы в неизвестность, а генерал Мищенко навстречу верной смерти, поняв только в последний момент своей жизни то, что мы давно уже поняли.

В этой проигранной борьбе мы имели, к несчастью, двух «союзников», которые легли на нас ненужным балластом. Первый — это был Нажмуддин Гоцинский, назвавший себя имамом Дагестана, т. е. высшим духовным главой мусульман. Еще раньше я упомянул о нем как о яростном противнике социалистов, но фактически он был против всех тех, кто его не признавал. Сам он — мулла из аула Гоцатль, чрезвычайно толстый, постоянно на коне, в окружении своих приверженцев, с зеленым значком «газавата», — никакого участия в боевых действиях не принимал, но зато сильно замедлял движение наших колонн частым призывом правоверных к молитве.

Второй «союзник» — Узун Хаджи, чеченец–карлик (поэтому и прозван маленьким — «узун») много раз побывавший в Мекке и поднявший знамя «газавата» не так против большевиков, о которых не имел понятия, как против всех вообще «неверных». Участия в боевых действиях он также не принимал, а бродил где?то по Чечне.

Единственным человеком, могущим быть полезным в борьбе против большевизма, был Али Митаев, чеченец, пользовавшийся большим влиянием в Чечне, но сами чеченцы были заняты своими делами — сведением счетов с терскими казаками и грабежом всех, кого еще не ограбили. Направить их на верный государственный путь пока было невозможно.

Читатель видит, как трудно было вообще ориентироваться и отличить своего от противника. Даже офицеры, находящиеся в частях, идущих с Кавказского фронта, и сражавшиеся против нас, сами не знали, что делали и против кого воевали. Это относится целиком и к канонеркам «Карс» и «Ардаган» Каспийской флотилии, которые входили в «Центрокаспий» — союз большевистской окраски в Баку — и команды которых — матросская вольница, плавая по морю, занимались спекуляцией. Офицеры канонерок были пленниками команд и трудно было в таких условиях винить их за содействие нашему поражению. Обе канонерки были прекрасно вооружены 4–дюймовыми и 6–дюймовыми орудиями. У нас же были два 3–дюймовых горных орудия с очень ограниченным количеством снарядов к ним и десять старых полевых орудий (клиновые и поршневые).

В боях за Петровск наш маленький отряд понес чувствительные потери. Лучшие офицеры Дагестанского полка были убиты или ранены. Пал смертью храбрых ротмистр Магома Халилов, отличавшийся большим хладнокровием и невозмутимостью. Не могу привести имена других погибших, память изменила за прошедшие с того времени 40 лет. Дагестанский полк мужественно выполнил свой долг.

Офицеры–дагестанцы пошли каждый в свой аул, 7 человек пошли в аул Чох, а наша группа в 15 человек направилась в Хунзах. Кое?кто, не принимая участия в борьбе против большевиков, решили пробираться в Грузию через единственно доступный в это время горный перевал у селения Бежита, но были обстреляны засадой разбойников. Это были принц Каджар, генерал, начальник 1–й Туземной дивизии, хан Текинский и другие (фамилии не помню). Вторая попытка пройти перевал им удалась. Другая группа полковника Гольдгара с несколькими офицерами 2–го Дагестанского полка перешли хребет через перевал у Телава.

Наш поход в горы сразу же начался неудачно. Заночевав на перевале Араканы, покрытого еще снегом, мы потеряли 4 упряжных коня. Наши ездовые–тавлинцы ускакали на них домой, вознаградив себя этим за лишения и походы. Пришлось всем офицерам сесть за ездовых, но два уноса еле тянули орудия, на которых, кроме того, сидели и уставшие. Первую ночь мы с братом чуть не замерзли. Несмотря на апрель месяц, ночью на перевале был мороз.

Много хлопот доставил нам импровизированный ездовой — прапорщик Крыжановский. Бедняга не мог справиться с конями, к тому же еще невыезженными, и я часто находил его у ручья, где кони, свернув с дороги, пили воду, а прапорщик, плача, уверял, что он все делал, чтобы заставить коней идти дальше.

Дойдя до селения Чалды, мы окончательно убедились, что орудия до Хунзаха не дотащим. Все тот же неутомимый Алиханов нанял при помощи старшины аула быков и буйволов и взялся сам доставить все орудия в крепость.

Этот аул остался нам памятен по двум происшествиям. Первое: в настроении некоторых наших офицеров произошел перелом и они решили вернуться в Шуру, пока большевики не пришли еще туда. Странно, что хороший боевой офицер полковник Зоммер был в их числе. Группа эта в 3 человека пошла обратно, но недалеко от селения Чалды была обстреляна из засады с целью грабежа горцами и, потеряв одного офицера убитым, вернулась обратно. Сам Зоммер, отстреливаясь из револьвера, был ранен в руку.

Второй случай, могущий окончиться печально для нас, произошел по вине австрийского лейтенанта Рогатынского. Имея надобность пойти в уборную, он, вырвав в сакле из какой?то книги несколько листов, направился к обрыву. Через некоторое время перед нашим домом собралась толпа горцев и стала нам угрожать. Оказывается, вырванные листы были листы из священной книги Корана. Только благодаря авторитету Алиханова мы избежали больших неприятностей. Главным доводом для нашего оправдания было то, что русские офицеры, знающие Кавказ и верующие в Бога, никогда не позволили бы себе этого сделать, а сделавший это был австриец, и притом неверующий. Действительно, Рогатынский вообще ни во что не верил. Как репрессия, может быть и жестокая, по общему постановлению лейтенанту было предложено немедленно покинуть наш маленький отряд, что он и поспешил сделать.

Не будь Алиханова и его сыновей, мы пропали бы в горах, хотя половина из нас были уроженцами Дагестана. Помню, как измученный всякими хлопотами о нашем ночлеге и о доставке в крепость орудий, которые составляли всю нашу надежду, Кайтмас Алиханов садился между генералом Эрдманом и полковником Ржевуцким у костра, предварительно спросив разрешение, снимал папаху и, помолчав немного, начинал расспрашивать: «Скажи, пажалста, кто такой паршевик, какой ему есть программа, когда же будет Царь?»

В это время являлся с докладом его любимец — младший сын Зубаир, прилично говоривший по–русски, так как окончил русскую школу. Несмотря на усталость, Зубаир, стоя на ногах, докладывал отцу на своем аварском наречии все перипетии дня, и только потом отец разрешал ему садиться и закусить. Сыновья его и горцы вообще не сидели в присутствии самого Алиханова. Крепко соблюдались адаты в горах. Мы любили этого веселого и жизнерадостного Зубаира. Он обо всем нас расспрашивал охотно, все запоминал и был услужливый. Отец сделал из него хорошего человека и друга русских.

Наконец мы прибыли в Хунзах. Раньше там всегда стоял батальон то Самурского полка, то пластунский, а в 1906 году батальон присланных в наказание матросов с броненосца «Потемкин». Крепость была несовременная, но с точки зрения эпохи кавказских войн представляла надежный оплот гарнизону до момента прибытия подкрепления, которое и прибывало, благодаря отсутствию в то время телеграфа, через несколько месяцев. Связь в то время поддерживалась только нарочными гонцами

Найдя в крепости довольно большие продовольственные запасы, сохраненные Алихановым, мы приступили к организации крепостной службы и к обороне крепости. Нас было немного: 10 офицеров и небольшой гарнизон, приданный Алихановым для несения караульной службы.

Прошло около 2 месяцев нашей крепостной жизни и подготовки к возможному походу вновь на Шуру, для чего Алиханов держал с князем Тарковским постоянную связь. Тем временем мы изредка получали с нарочным короткие письма от семей из Шуры. Конечно, нас всех искали и сразу же арестовали бы тех, кто не ушел бы в горы. Получил и полковник Ржевуцкий печальное известие о смерти генерала Мищенко.

Через несколько дней после нашего ухода восстановившаяся в Шуре большевистская власть решила обратить внимание на мирно живущего генерала Мищенко. Один из комиссаров, если память мне не изменяет Каргальский, в сопровождении отряда красноармейцев из Астрахани, явился на дачу генерала и вышедшей к нему супруге заявил, что хочет видеть товарища генерала. Генерал Мищенко вышел, как всегда, в офицерской тужурке с погонами и Георгиевским крестом на шее. Первая фраза комиссара была: «Вот что, товарищ, сперва снимите эти побрякушки, а потом будем разговаривать». Красноармейцы вели себя дерзко, вызывающе и пытались сорвать с него погоны. Генерал Мищенко пристально их рассматривал, а затем, не говоря ни слова, повернулся, вошел к себе в дом, поднялся в свою комнату и застрелился.

Питание в крепости было большей частью вегетарианское, так как мясных консервов было в запасе очень мало. Пришлось из сушеных овощей приготавливать и первое, и второе. Изредка Алиханов доставлял нам свежую баранину. Горцы вообще мяса едят мало, только в случае приема гостей. Обыкновенно ихняя пища состояла из сыра, сушеного бараньего курдюка, чеснока и изредка супа–хинкала с галушками и бараньим жиром.

Появились слухи что турецкие пленные, выпущенные Временным правительством и пробравшиеся на Кавказ, чтобы следовать дальше к себе на родину, собираются в ауле Кази–Кумухе. Куда якобы прибывают турецкие офицеры. С нами по–прехснему живут 10 турецких солдат.

В середине июля получили от князя Тарковского распоряжение выступить с 2 горными орудиями на перевал Арактау и оттуда продемонстрировать наступление на селение Унцукуль, родное селение большевистского вождя Дагестана инженера Дагадаева. Наш небольшой отряд милиции в 100 — 200 человек при наших 2 горных орудиях, пройдя один переход, стал на самом верхнем плато перевала. Подходя к нему, мы испытали сильнейшую грозу, которая в горах особенно наводит стихийный страх. Многие видели, вероятно, и не раз, грозу в открытом поле, море и в лесу, но в горах все это во много раз сильнее, благодаря 4- и даже 6–кратному эху. От грома камни срываются и летят через голову в пропасть, молния с шелестом проносится над головой и внизу под нами с адским треском разряжается. Все застигнутые грозой прижимаются к скалам. Лошади поворачиваются задом к пропасти, сбиваясь в кучу, давая людям приют между своими ногами. Сверху обрушиваются потоки воды, грозя смыть на своем пути все. Надо ждать и только ждать конца грозы. Ну вот, как внезапно гроза началась, так внезапно она и кончилась, и сразу над головами откуда?то появился громадный орел, камнем бросившийся куда?то вниз.

Стали на позицию. Внизу виден аул, цель нашей демонстрации, и появившееся солнце заиграло на редких железных крышах аула. Сразу узнали дом инженера Дагадаева и пустили в него несколько снарядов. Первый раз в жизни мне пришлось стрелять под такими большим углом склонения. Не было смысла зря тратить драгоценные снаряды, и мы, простояв еще день, вернулись обратно в Хунзах.

Пехота наша (милиция) все?таки спустилась вниз и потревожила большевистское гнездо. Такая же демонстрация, но с другой стороны аула, была проделана отрядом князя Тарковского.

Вернувшись в Хунзах, мы узнали, что за это время кем?то был убит сам Дагадаев, как говорят, с целью грабежа, ибо у него были вынуты все золотые зубы. Но в горах говорят, что «правду также трудно отыскать, как и маленький камень, упавший в реку Кара–Койсу».

В начале августа наконец получено приказание собрать все, что будет боеспособным, и двинуться на Темир–Хан–Шуру Одновременно князь Тарковский должен двинуть свой отряд со стороны аула Коронай.

Кроме двух горных орудий, полковник Дрындин сколотил дивизион из старых полевых орудий 1877 года (клиновых) и 1895 года (поршневых). Пехота присоединялась к нам по дороге, группами, со своими старшими, вернее с муллами, кто пеший, кто конный. Впереди зеленое знамя «газавата». Смесь племен и наречий. Алиханов заранее разослал по аулам своих гонцов с призывом изгнать большевиков из Дагестана и позвать Царя. Это был оригинальный поход: шли толпой, не имея понятия о строе и, как водится у мусульман, от намаза до намаза (молитвы). Шесть раз мулла слезал с коня и призывал правоверных к молитве. Все бросались к воде, расстилали свои бурки и начинали молиться. В это время противник, если бы захотел, мог бы голыми руками без капли крови взять всех в плен. Но вероятно, и у противника был такой же порядок.

Помолившись, двигались дальше и вот на 4 — 5–е сутки вышли на перевал Шенширик, последний перед Шурой. Она дымилась перед нами. Кем она была занята — неизвестно, так как были слухи, что со стороны Баку пришел и занял Петровск отряд генерала Бичерахова, организованный и богато снабженный техникой англичанами для защиты Баку от турок, которые двигались вслед за ним. Кто же находится в Шуре, где же большевики? Ответ был скоро получен. При дальнейшем продвижении на Шуру наши разведчики, под командой поручика Петрова, вошли в соприкосновение с передовыми частями большевистского гарнизона города. На наш одиночный огонь из старых орудий противник ответил беглым огнем и метким из 3–дюймовых скорострельных горных орудий. После этого появившаяся конница красных оттеснила нашу милицию к Араканским воротам (узкий проход между двумя хребтами), но стоявший на Шеншерике наш взвод 3–дюймовых горных орудий открыл беглый огонь прямой наводкой и обратил красных в бегство. В последующие дни ни одна из сторон не предпринимала ни боевых действий, а за это время наша пехота разошлась по домам, оставив свою артиллерию без всякого прикрытия. Наконец, кружным путем, был получен приказ от князя Тарковского сниматься с позиции и идти в крепость Хунзах.

Сам Тарковский был около Шуры и вел переговоры с генералом Бичераховым, находящимся в Петровске, об общих действиях против большевиков, но отряд последнего, состоявший главным образом из казаков, желавших скорее добраться до дому, не был настроен для этого, а кроме того, перед Бичераховым был все тот же старый противник — турки, пропущенный грузинским правительством через территорию Грузии.

Отходя от Шуры, мы узнали, что нашим противником, удачно стрелявшим по нас, был полковник Закутовский, командовавший красной артиллерией, коренной шуринец, офицер 21–й и 52–й артиллерийских бригад и георгиевский кавалер. Еще в мирное время на полигоне он считался наилучшим стрелком. Автор очерка был во время войны некоторое время адъютантом дивизиона, которым командовал Закутовский, на Западном фронте под Бжезанами и где он своим умелым руководством огнем артиллерии заслужил Георгиевский крест. Говорят, что его помощником был также шуринец капитан Воробьев. Оба потом исчезли до нашего вступления в Шуру. Закутовский умер не дождавшись Суда и возмездия. На наш же призыв к борьбе с большевиками он не отозвался, выжидая событий. К сожалению, было немало таких офицеров–шкурников, но многие из них все же прогадали, так как пришедшая вторично в Шуру большевистская власть все?таки с ними расправилась.

* * *

Итак, решив пока не подвергать Шуру ужасам гражданской войны, князь Тарковский начал вести переговоры с генералом Бичераховым. Положение в общем создалось крайне запутанное: большевистский гарнизон из Астрахани чувствовал себя неуверенно, связь с красной Астраханью была потеряна вследствие ликвидации в Баку «Центрокаспия», примкнувшего к Бичерахову. Поэтому обе канонерки, гулявшие по Каспийскому морю, переменили ориентацию, благо в то время благодаря англичанам у Бичерахова было много денег. Бичерахов, а по другим источникам сами англичане, ликвидировал всех комиссаров Баку в количестве 23.

Итак в Шуре — большевики, в Петровске — Бичерахов, около Шуры в горах — Тарковский и с юга идут «освободители» — турки.

По дороге в Хунзах произошло происшествие, повлиявшее на наше первоначальное решение. На одном из ночлегов около ручья, ночью, один из наших офицеров проснулся от какого?то предчувствия и увидел подкрадывающегося с кинжалом в руке к нашей спящей группе горца. Не растерявшись, офицер схватил ручную гранату и бросил ее в нападающего. Мы все вскочили на ноги и услыхали крики и топот ног в темноте, уносивших, очевидно, раненого. После этого, получив приглашение ротмистра Хуршилова идти на Гуниб, где у него был небольшой домик, мы, передав все орудия Алиханову, отправились, кто верхом на коне, а кто на лошаке (катер), на Гуниб. Другая часть наших офицеров пошла в аул Чох. Миновавши аул Араканы — узкое ущелье, в котором днем на камнях можно было сжарить барана, а ночью замерзнуть, мы в два перехода достигли Гуниба. По дороге все встречные горцы с удивлением разглядывали нашу странную «конную» группу, если можно было ее назвать конной. Алиханов и его сын имели нормальный вид горцев, но мы, остальные, одетые кто в чем, истрепанные, не могли иметь воинского вида, тем более что все внимание было обращено на то, чтобы удержаться на острой спине катера, идущего только тротом. Кто имел папаху, кто выцветшую артиллерийскую фуражку, но все в бурке в адскую жару. Как раз эта бурка и спасала от жары, ибо приподнявши ее сзади и чуть спереди, получали «сквозняк», а папаха не пропускала лучи солнца и только время от времени надо было ее приподнимать и освежать голову.

Во время этого перехода мы убедились, что народ Дагестана все время жил только слухами и надеждой на возвращение старого времени. Пунктом для получения и обмена сведений был каждый горный ключ, пересекавший путь. Выбиваясь из скалы и наполняя каменный водоем, он собирал всех спутников и у него всегда торчали конные и пешие и стада баранов. Все жадно пили ледяную ключевую воду, и должен сказать, что пили с каким?то благоговением, хотя мы были и не в Сахаре. У водоема висела каменная кружка и на стене была выбита по–арабски надпись и всегда одна и та же. Вот ее перевод: «Путник, благодари Аллаха за этот божественный напиток, который Он дает тебе!» Всегда при встрече первое приветствие было «Селям Аллейкюм!», на которое отвечали: «Во Аллейкюм Селям!» Второй вопрос: «Ким аул?» (какого аула), чтобы знать, из какого лагеря, — может быть, противного? И третий вопрос: «Кой да барасса?» (куда идешь) Эти вопросы на общем принятом языке кумукского народа. Уже после этого идут жадные вопросы: «Кто в Шуре? Где Тарковский? Где Нажмуддин Гоцинский?», иногда — «Где Узун Хаджи? Где турки и где инглези?». На все надо было толково отвечать, и если наступал час молитвы, то все спешили совершить намаз. Пища играла второстепенное значение. Горец довольствуется очень малым, особенно в дороге. В хуржинах у него кусок чурека, кусок сыра овечьего и иногда сушеный курдюк. Дикий чеснок под рукой, воду же дает Аллах. Не курят и не пьют ни водки, ни вина. Разве иногда на плоскости.

Вот и «наш» Гуниб! (Гуниб расположен на высоте 7700 футов над уровнем моря. — Б. К.) Сколько воспоминаний детства! В доброе старое время там всегда стоял батальон Самурского полка, и наша семья побывала на Гунибе три раза по году. Теперь нам казалось, что он был для нас надежным приютом, но вопрос с питанием обстоял остро. На наше счастье или несчастье, на Гуниб как раз прибыла военная миссия от турецкого отряда — авангарда, сформированного в Кази–Кумухе, куда и прибыл потом первый турецкий батальон из Закавказья. Наши турки, артиллерийские солдаты, поступили в распоряжение турецких офицеров и составили небольшой гарнизон Гуниба. Особенно чувствителен был недостаток хлеба, и мы принуждены были питаться иногда так называемым «эхом». Это жареная кукурузная мука, смешанная с небольшим количеством пшеничной, разбавлялась на ладони простой водой и скатывалась в шарик, который проглатывался с трудом. Если бы не чеснок, то цинги нам не миновать. Прибывшие турецкие офицеры (3 — 4), расположившиеся в большом доме начальника округа, любезно пригласили нас всех приходить ежедневно к ним обедать. Один раз мы пошли все, неудобно было отказаться, но наша ветхая одежда помешала нам в дальнейшем пользоваться этим приглашением. Турки же были одеты довольно изысканно Среди них помню небольшого роста майора Генерального штаба, прекрасно говорившего по–французски. Ожидался приезд их начальника полковника (каймакана) Измаил–Хакки Бея, который и посетил один раз Гуниб. Помню его высокую фигуру корректного офицера, получившего образование в Германии. Наши же старшие офицеры, генерал Эрдман и полковник Ржевуцкий, прилично одетые, продолжали ходить обедать к туркам.

Получено потрясающее известие убит Государь Император и вся Его Семья. Все время приезжали кучками горцы на Гуниб из дальних аулов и спрашивали «Верно ли это, кто сделал это и как дальше быть и кому служить?» В первой части моего очерка я говорил о решении стариков одного из аулов послать делегацию в Москву и просить прислать им в Дагестан для погребения Белого Царя. Не буду поэтому повторяться.

Пришли сведения о том, что по соглашению с Бичераховым князь Тарковский с собранным им Дагестанским полком уже занял Шуру. Но между Бичераховым и турками состояние войны. После взятия Баку, турки подходят к Дербенту. Англичане ушли временно в Энзели. На севере масса большевиков. На Тереке казаки против большевиков и, кроме того, вечно воюют с чеченцами. О Добровольческой армии известно только, что она занята где?то на Кубани. Мы как будто находимся на турецкой территории, хотя она и не завоевана ими и их вообще никто не звал, но в данный момент турки представляют силу, и, как говорили тогда, их в горах (Кази–Кумухе) уже несколько батальонов, пришедших через Нухинский перевал.

Тем временем турки по инструкции из Кази–Кумуха начали производить частичную мобилизацию горцев ближайших аулов и в самом Гунибе на площади начали производить занятия с ними. Мобилизованных было не больше 15 — 20 человек. Картина была довольно комическая: горцы, не знавшие никогда и никакого строя, в бешметах, а иногда и в шубах беспорядочно бегали, исполняя команду турецкого унтер–офицера (чаупа) «Икинджисы манга бурия марш–марш!» У Барятинских ворот, ниже нижнего Гуниба, был поставлен турецкий караул, чтобы задерживать дезертиров из мобилизованных горцев.

Спрашиваем у турецкого коменданта пропуск идти в Шуру. Не советует туда идти. Почему? Разве мы пленные? Ответ: «Нет, но я прошу вас подождать». Ждем еще и еще… и решили уйти сами. Подошел случай: жена ротмистра Хуршилова (сам он давно уехал, и турки не чинили ему препятствий) с двумя мальчиками получила от турок разрешение ехать в Шуру. Вещи погружены на повозку, запряженную двумя тощими конями. Я снимаю погоны и в рваной черкеске изображаю погонщика–кучера. Остальные 7 человек ночью должны были пролезть через старые солдатские отхожие места и, спустившись к кладбищу, Апшеронской тропой выйти ниже Гуниба на три версты прямо к Кара–Койсу. Среди них был и мой брат с одной здоровой рукой, знавший с детства эту тропу и накануне с капитаном Лапиным произведший разведку. Для облегчения побега они свои скудные вещмешки положили ко мне на повозку. Генерал Эрдман, чтобы замаскировать наш побег, остался и пошел к туркам в собрание. Полковник Ржевуцкий с сыном отказались. Отец считал эту задачу для себя тяжеловатой.

Все пошло как будто хорошо. Повозка моя с женщиной и мальчиками благополучно проехала турецкий караул у Барятинских ворот. Меня не узнали, я же боялся наткнуться на часового–турка, служившего у меня во взводе. Пешая группа вышла благополучно на шоссе и, пройдя железный мост через Кара–Койсу, стала нагонять нашу повозку. Мы же ехали медленно, кони из?за истощения тянули повозку еле–еле. Предстояло же идти 90 верст.

Вдруг сзади громкие крики: «Дур, дур (стой)… Атма (не стреляй)…» И на нас наскочило десятка два вооруженных турецких солдат Гунибского гарнизона. Остановив нас, повернули назад повозку и, подгоняя прикладами, всех погнали обратно на Гуниб. Подошел дежурный турецкий офицер в чине прапорщика и, ругаясь на своем языке, ударил меня нарочно, когда я ему крикнул: «Осторожнее, я офицер!» Продолжая ругаться, он сказал мне, что меня повесят за переодевание. Увидев на груди брата орден Святого Георгия, сорвал его и бросил на землю. Возмущенные и подавленные, мы пришли на Гуниб, где нас заперли в пустую комнату холерного дома. Снаружи был поставлен караул. Участь наша зависела от Измаил–Хакки Бея, произведенного уже в генералы (паша). Наши горцы не дремали. Генерал Эрдман и ротмистр Матегорин подняли всех на ноги, и от имени русских офицеров пошла с нарочным бумага–протест в Кази–Кумух с описанием происшедшего. В этой бумаге излагалось, что русские офицеры не находятся в плену, а у себя на родине, где ведут войну с большевиками и хотят присоединиться для этой же цели к князю Тарковскому.

Ответ пришел быстро и гласил: «Русских офицеров немедленно освободить, они могут ехать куда хотят. Приношу свое извинение за свершившееся. Виновника–прапорщика подвергаю наказанию, а капитана Кузнецова прошу особенно извинить меня за совершенный прапорщиком проступок с Георгиевским крестом, который и мы ценим».

После объявления нам ответа от Измаил–Хакки Паши, через некоторое время к нам в комнату вошел злосчастный прапорщик и, извинившись перед братом, с поклоном вручил ему найденный им за три версты Георгиевский крест.

Итак путь в Шуру был открыт, и на этот раз мы без колебаний дружно двинулись различными способами домой. Путь далекий, голодный и возвращение без славы. Ни одного выигранного боя, что, впрочем, и понятно, принимая во внимание отсутствие силы и средств. Одного желания оказалось недостаточно. Вид у нас всех был непривлекательный. Я лично не мог надеть на черкеску погон, так как на ногах у меня были стоптанные чувяки без подошв

Как позже выяснилось, причиной нашего неудачного побега с Гуниба был полковник Степан Андреевич Ржевуцкий, милейший человек, георгиевский кавалер Китайской кампании 1900 года. Отказавшись идти с нами, он через полчаса после нашего ухода решил попытаться с сыном также уйти, но через Барятинские ворота, где был турецкий караул. На ночь эти массивные железные ворота закрывались, и, естественно, они были замечены караулом и водворены к себе на квартиру, что и помогло обнаружить наше отсутствие. Кроме того, в этот день у турок был какой?то праздник, и они были наполовину пьяны. Отсюда и их ненужное рвение и погоня за нами. В пылу хотели даже нас всех перестрелять, но боязнь наших горцев, не симпатизировавших им, остановила их. Перед этим произошел случай в одном из аулов около Гуниба. Турки послали туда фуражировщиков для реквизиции фуража и продовольствия, чего никогда не было при Царе. Произошли эксцессы, и даже было убито несколько турецких солдат.

Измаил–Хакки Паша, очевидно, был из турок нового поколения, человеком весьма культурным и понимавшим шаткое положение турок в чужой стране, где они рассчитывали приобрести доверие населения. Долго я хранил копию его извинительного письма к нам, но время унесло его.

Мы дома, в Темир–Хан–Шуре. На бульваре сидит группа бичераховских казаков, нарядно одетых, и поет свои казачьи песни. У них почему?то нет погон, офицеры же их носят, горцы все надели их первым делом.

Расспрашиваем, кто где живет. Неожиданно узнаем, что моя мать, сестры и жена с ребенком живут на такой?то улице. Удивляюсь, откуда может появиться моя жена, которую я оставил еще перед Рождеством прошлого года в положении в Пятигорске. Сюрприз — на крыльце стоит жена с дочкой на руках, родившейся без меня, мать и сестры. Оказывается, после долгих приключений моя жена и сестра с мужем пробрались сухим путем к Каспийскому морю, к пристани Старо–Теречной. Это в разгар общего хаоса и гражданской войны на Тереке. Наняли лодку, чтобы добраться до Пегровска и разыскать меня, но по пути попали в плен к большевикам и были отвезены в Астрахань, где после тщательного осмотра и допроса, благодаря находчивости няньки, простой бабы Пензенской губернии, были отпущены и добрались до Шуры. Жена моя даже привезла в корзине мой парадный китель с орденами и аксельбантами.

Оказывается, Шура была занята Тарковским в начале сентября. Большевики, боясь быть отрезанными от Астрахани, ушли, и в Шуру беспрепятственно вошел Бичерахов и князь Тарковский с Дагестанским полком. Начались переговоры о разграничении зон влияния. В результате Бичерахов признает князя Тарковского диктатором Дагестана, но требует, чтобы турки отошли из Дагестана. В это время турецкие части под командой полковника Сулейман–Бея начали наступать на Дербент. В горах турки заняли селение Леваши, придя из Кази–Кумуха. Князь Тарковский в сопровождении Зубаира Темирханова, знающего хорошо турок, поехал в селение Леваши для переговоров с полковником Миралай Эмин Беем.

17 сентября 1918 года Эмин Бей принял условия Тарковского о признании его главой Дагестана и согласился начать переговоры с Бичераховым. Вернувшись из Леваши, Тарковский поехал в Петровск на английском броневике (их было несколько машин у Бичерахова) и окончательно договорился с Бичераховым: помимо признания Тарковского диктатором Дагестана, Бичерахов дает деньги и оружие для формирования частей против большевиков. В виде аванса было выдано 200 тысяч рублей николаевскими деньгами. Со стороны дагестанцев не было отмечено никаких враждебных действий против отряда Бичерахова.

Но события развернулись по–иному. Вскоре турки осадили Петровск. Сжатый с трех сторон и уступая силе, Бичерахов не мог долго отбивать атаки турок на Петровск и, погрузившись на имеющиеся суда, вышел в море. Из каких частей состоял отряд Бичерахова, не могу точно сказать, но знаю, что, кроме ядра казаков, было много армянских частей, неустойчивых в бою. Три недели отряд Бичерахова блуждал по морю. Людей косил тиф, и только после внезапного ухода турок с Кавказа и возвращения в Баку англичан из Энзели отряд смог выгрузиться в Баку.

* * *

Что же произошло за это время в Дагестане? В начале ноября турки вступили в Шуру во главе с генералом Юсуф–Изет Пашой (черкес по происхождению). Никаких встреч, ни восторгов, а молча смотрело население на новых завоевателей. С ними прибыл и глава Горского правительства Топа Чермоев. Наивно, конечно, было бы делать из этого вывод, что турки приведены им. Не имея перед собой русских войск, вследствие разложения их и ухода по домам, турки решили осуществить свою давно заветную мечту — захватить навсегда Кавказ, не имея понятия о настроении мусульманского населения Кавказа и о тех сдвигах, которые произошли в нем за время с 1877–го по 1914 год.

Обвинять созданное на бумаге Горское правительство в туркофильских симпатиях и ненависти к России нелепо. Конечно, несколько человек, особенно среди духовенства, были сторонниками всемирного ислама. Горское правительство, как мною было раньше сказано, искало третью силу, чтобы не дать большевизму залить Кавказ. При всем желании соединиться с Доброармией — это было пока невозможно. Полковник Коитбеков, сидевший в Быхове вместе с генералом Корниловым и прибывший в Дагестан для организации борьбы с большевиками, не мог, конечно, в то же время желать прибытия турок, а князь Тарковский и весь его род, верою и правдой служивший Русскому Престолу, не мог быть другом турок. Но турки прибыли в Дагестан, и нужно было не допустить подчинения края им.

В «Очерках Русской Смуты» генерал Деникин пишет:

«К осени 1918 года Горским правительством были очищены от большевиков вся Дагестанская область, Хасав–Юртский и Чеченский районы Терской области, кроме Грозного (не Горским правительством, а только Тарковским, так как никого из членов правительства в Дагестане в то время не было. — Б. К.). Правительство обосновалось тогда в Шуре, т. е. после занятия турками Петровска совместно с Дагестаном (Тарковский был уже в Шуре, когда пришли турки и никогда дагестанцы не воевали совместно с турками против Бичерахова).

В середине ноября пала Турция, на Каспии появились англичане, и роль Горского правительства, связавшего свою судьбу с Турцией, без средств, без армии и без влияния, казалось, должна была окончиться (фактически хозяином Дагестана являлся Тарковский. На район севернее Шуры власть его не распространялась, там хозяйничали чеченцы).

Но 26 ноября 1918 года горская делегация посетила в Баку английского генерала Томсона, обратилась к нему за помощью, и Томсон счел полезным для английских интересов поддержать существование Горского правительства».

Вот как повествует об этом Пшемахо Коцев (из послания Коцева Кабардинскому Национальному Совету, 10 декабря 1918 года):

«Когда анархия и развал коснулись и нашей окраины, то для меня стало ясным, что собственными силами и авторитетом мы не можем водворить у себя порядка. И вот все это время прошло в хлопотах за поисками этой внешней силы.

Эти внешние силы были заняты своими собственными делами, все же они нам помогли как могли и снабдили военным снаряжением (находясь все время в центре событий в Дагестане, я никогда не слыхал о турецкой помощи Тарковскому военным снаряжением или деньгами. Тарковский получил таковую от Бичерахова. Уходя же внезапно с Кавказа по железной дороге, турки по договору были обезоружены и сдавали на вокзале все свое оружие).

Но одни силы ушли (турки), другие пришли. В этот самый момент, когда я собрался пробраться в залитую кровью Кабарду, я был приглашен в Баку главным английским командованием для переговоров. Английское командование, признав впредь до Всемирной конференции существование Горской республики и правительства, предложило мне организовать новое коалиционное правительство, которое действовало бы в единении с союзниками. (Является вопрос, почему английское командование пригласило для переговоров Коцева, который не был главой Горского правительства, а только заместителем председателя правительства. Не сыграл ли здесь на их решение сам факт прибытия председателя правительства — Чермоева с турками).

Согласившись в принципе, я отказался сделать это без народного доверия горских племен. С 18–го по 22 декабря происходил в Шуре съезд представителей Дагестана, Чечни и Осетии и нескольких кабардинцев (случайных). Это совещание вручило мне всю полноту власти как от горского, так и от казаче–русского населения. После этого английское командование назначило при моем правительстве военную миссию во главе с полковником Роулесоном, который уже приехал в Темир–Хан–Шуру».

Продолжаю цитировать слова генерала Деникина из его книги:

«Этими фактами определяется генезис новой власти всего Северного Кавказа, идущей, следовательно, к генералу Томсону от собрания случайных людей, проживавших вблизи Дагестана, так как в начале декабря вся Кабарда, Осетия, Ингушетия и половина Чечни находились во власти советов и фактически были отрезаны от Дагестана. Распространение этой власти на Тереке обусловливалось договором, заключенным Горским правительством с беженцами с Терека, проживающими в Петровске и именовавшимися Временным правительством казаков и крестьян Терского края.

В силу договора, область Терского войска должна войти в состав Союза Горских народов, причем командование вооруженными силами вверялось представителю Держав Согласия на все время операций против большевиков. (Договор, заключенный 10 декабря 1918 года и подписанный Чермоевым, Коцевым, Сапроновым и Киреевым. Подобный же договор по военной части был заключен и подписан 14 января 1919 года бывшим диктатором Дагестана и Военным министром полковником князем Тарковским и командующим Терским отрядом генералом Колесниковым).

В письме своем к Горскому правительству Северного Кавказа, посланном 27 ноября 1918 года и подтверждавшим данное горцам обещание признания «де факто», генерал Томсон говорил: «Вас больше всего интересует стать самостоятельной республикой — эти вопросы будут разрешены Мирной Конференцией Союзников. До этого времени у вас есть полная возможность проявить вашу способность к самоуправлению…»

В числе предъявленных Томсоном требований между прочим были: удалить турок с территории республики, устранить турецкую и германскую пропаганду и помочь союзникам в установлении связи с армией генерала Деникина.

Возвращаюсь к своим воспоминаниям. Турки приняли условия Тарковского и признали его диктатором Дагестана. Но появилось и Горское правительство, с которым никто не считался, кроме, как сказано выше, англичан. Хотя Горское правительство и считало Тарковского Военным министром, но при них торчал всегда помощник Военного министра, генерал Халилов, родом из Кази–Кумуха, служивший до этого по администрации и неизвестно когда ставший генералом. Бездарный, надутый, он считался туркофилом, но если бы не революция, то предстал бы перед военным судом за жестокое обращение с турецкими военнопленными на острове Нарген, около Баку, где был комендантом лагеря. Брат же его, ротмистр Дагестанского полка, геройски погиб в бою под Петровском.

Турки мало пробыли в Дагестане, чтобы оставить после себя след. Как уже я писал, теплого приема население им не оказало, не было ни встреч, ни каких?либо празднеств. Все шло по–старому, никакого улучшения, и все чего?то ждали. Министры совещались, чувствуя, что положение турок неустойчивое. Турки сами не доверяли горцам и неоднократно, когда они еще не занимали Петровска и Шуры, а были в горах, нередко препятствовали князю Тарковскому набирать всадников–добровольцев, думая, что это для отряда Бичерахова. Например, аул Чиркей по разверстке должен был дать 30 вооруженных всадников. Общество аула согласилось на это, но появившийся турецкий офицер запретил давать людей и оружие Тарковскому без согласия Измаила–Хакки Паши. Вообще же турки вели в горах пропаганду не возвращать Дагестан под «гнет» России.

Князь Тарковский неоднократно писал Измаилу–Хакки Паше об этом, а также и о некотором покровительстве турок в отношении скрывавшихся в горах местных большевиков. Так, например, Магомет–Мирза Хизроев из Хунзаха, который растратил миллионное достояние Дагестана, стоя во главе продовольственного дела всего края.

Вот некоторые штрихи жизни в Шуре при таком калейдоскопе событий. Власть фактически по–прежнему принадлежала князю Тарковскому, и никто не считался с Горским правительством. Будучи назначен после возвращения с гор адъютантом по строевой части, я ведал вопросами формирования дагестанских частей. Но дело велось чисто по–восточному — медленно, благодаря отсутствию возможности вообще отдавать приказы. Все делалось по доброй воле и знакомству, и кумовство играло большую роль. Наивные горцы, думая, что раз у власти стоит свой человек, то он должен исполнять все просьбы их и старались обделать свои личные дела. Уходила масса времени на разговоры о здоровье родственников и т. д. Кабинет диктатора осаждается толпой горцев–тавлинцев, прибывших издалека, специально чтобы засвидетельствовать князю свое почтение и, кстати, похлопотать о кое–чем. Несмотря на категорический приказ никого не пропускать, толпа лезет, и с трудом убеждаешь, что всякие подписи и печати делает не сам Тарковский, а его адъютант. Помню одного сумасшедшего муллу, спускавшегося ежемесячно с гор с кипой каких?то старых бумаг о какой?то с кем?то тяжбе и просил поставить самую большую и верную печать, которой ему как раз и недостает. Берется самая большая печать какой?то красноармейской роты из Астраханского отряда и ставится на свободное место ненужной бумаги. Успокоенный горец уезжает обратно к себе, но возвращается через месяц за новой печатью. Перемену власти в краю он не замечает. Иногда тавлинец силой лезет в кабинет диктатора, говоря, что князь его ждет, будет рад ему и что он «свой человек» и помнит князя еще ребенком.

Однажды обратился к Тарковскому с оригинальной просьбой сам командующий Турецкими войсками Юсуф–Изетдин Паша, проживавший в Шуре, о запрещении русским звонить в церковные колокола, так как звон мешает ему спать. Князь Тарковский любезно ответил Паше, что не может и не желает запретить русским молиться так, как они привыкли и как требует их религия.

Все?таки стали формировать три пеших батальона под названием «Шамилевских», один Конный Кумыкский дивизион, намечен новый Чеченский полк (2–й), артиллерийский дивизион и пулеметная команда.

Не успело еще Горское правительство проявить свою деятельность, как временные господа положения — турки внезапно ушли, бросив большое имущество. Население в проводах турок не участвовало. Трубачам же Дагестанского полка было приказано прибыть на вокзал к отходу поезда турецкого командующего Юсуф–Изетдин Паши. Сам командир Дагестанского полка, полковник Нахибашев, крестясь по–русски, все приговаривал: «Слава Богу, наконец уходят!» Радость на его лице была настолько заметной, что Турецкий командующий, обращаясь к окружающим, сказал: «Командир Дагестанского полка нехороший человек. Когда я приехал, то он меня не встречал, а вот провожать пришел и проявляет при этом большую радость»

Пришли англичане, вернее, военная миссия с полковником Роулесоном. Англичане поставили ряд своих условий, но в искренности их уже тогда сомневались. Надо было скорее связаться с Добровольческой армии, наступавшей с севера к Грозному. Князь Тарковский решил послать отряд полковника Нахибашева из Дагестанского конного полка со взводом горных орудий (командир — поручик Азу Исаев) навстречу Добровольческой армии. Отряд вошел в чеченский аул Шали. С севера же с боями двигался генерал Ляхов. По вечерам слышна была канонада. Перед Ляховым бежали к Каспийскому морю большевики и теснили в свою очередь небольшой Терский отряд генерала Колесникова.

Удержав чеченцев от враждебных действий против Добровольческой армии, отряд Нахибашева вернулся в Темир–Хан–Шуру.

Дагестанцам трудно было представить себя под властью Горской республики и, естественно, они ожидали прихода к себе больших сил Добровольческой армии, в форме старой русской армии и являвшихся предвестником возрождения старой Императорской России. Это бы сразу положило конец всякой междоусобной войне в Дагестане и отпали бы всякие имамы Гоцинские и Узун–Хаджи. Горцам нужна была справедливость и русская сила. Среди горцев Дагестана долгое время хранилась память как в песнях, так и в устных сказаниях о генерале Ермолове, бывшем у них чрезвычайно популярным. Он был женат на кумычке (лезгинке, жившей на плоскости) из селения Параула (Хасав–Юрт). От нее у него были дети, поколение которых горцы прозвали «гек–гезы», или «семья гек–гезов», т. е. голубоглазых, так как все они были голубоглазые и блондины.

К сожалению, Добровольческая армия не оправдала надежд дагестанцев. Вскоре постепенно стали появляться добровольческие части и их конно–горная батарея произвела хорошее впечатление. Но почему?то гарнизоны в Дагестане были из терских пластунов, и в этом была трагедия. Принимая дагестанцев за тех же чеченцев, которые их ограбили, казаки стали вознаграждать себя за потерянное, производя реквизиции по аулам, особенно медной посуды. Произошли эксцессы, и кровавые. Некоторые аулы отказались повиноваться, не давали Добровольческой армии ничего, и в результате была послана «карательная экспедиция» в Кайтаго–Табассаранский округ в район урочища Дешлагар. Результат был очень трагичен: войдя в Мекегинское ущелье, отряд, состоящий из одного батальона терских пластунов и конно–горной батареи, был окружен горцами и истреблен. Спаслись единицы.

По этому поводу в небольшой книжке под названием «Записные книжки» молодого советского писателя Эффенди Капиева, дагестанца из Кази–Кумуха, умершего на фронте во время последней войны в 1944 года среди всяких воспоминаний и преданий от стариков пишет следующее: «В 11 часов дня начался бой. С гор стреляли аямахинцы, из лесу стреляли мекегинцы. Батальон казаков очутился в ловушке, в узком ущелье. Единственное убежище — русло реки. Стреляли так много, что пулеметом, как серпом, сжали целое кукурузное поле на склоне. Стреляли молча. Крики начались уже потом, когда горцы бросились врукопашную. Собаки ходили стаями, опьяневшие от людской крови. Ужасная это была бойня! Никакой пощады не было. Кинжалы иступились о кости, рукава закатаны, и руки по локоть в крови, как у мясников… Ружья и винтовки были покрыты ржавчиной, как позолотой. Убитых тотчас же отвозили в аул. Было выделено на это два старика. Они отвозили мертвого и немедленно возвращались назад. Хоронили оставшиеся в ауле женщины и дряхлые старцы… Все же остальное участвовало в битве».

Зачем и к чему это надо было делать? Несомненно, это была одна из больших ошибок командования Добровольческой армии и полное незнание им сложившейся в крае обстановки. А ведь дагестанцы все время ждали белых. Почти такая же ошибка была и по отношению к Грузии. На Черноморском побережье существовал южнее Гагр фронт, и грузинским артиллерийским дивизионом командовал наш же офицер, грузин, Михайловского артиллерийского училища, мой сослуживец полковник Журули, много помогший нам потом в Поти, после очищения нами Северного Кавказа.

Как?то не вяжется это с фразой генерала Деникина в его обращении: «Господа, берегите офицера…»

На бульваре в Темир–Хан–Шуре играет музыка, оркестр Дагестанского конного полка. Офицеры в погонах ходят по бульвару. Женщины стараются забыть большевистский режим и помолодели. Кажется, конец кошмару. Впереди много надежд на светлое будущее.

Большинство русских офицеров выехало на север принять участие в борьбе за восстановление России. Кто прятался, робко вылез из своего бытового убежища. Счетов не сводили. Слава Богу, пока жестокостей никто не проявлял. Промелькнула трагическая фигура генерала Гришина–Алмазова, [283] приезжавшего от адмирала Колчака для связи и возвращавшегося обратно в Сибирь. Генерал побывал в Шуре и из Петровска морем направлялся на форт Александра III. Благодаря ложным заверениям англичан, что Каспийское море свободно от большевиков и не согласившихся на этом основании конвоировать генерала Гришина, последний попал прямо в руки большевикам и застрелился.

Покинули и мы с братом свой Дагестан и отправились в Пятигорск на формирование 21–й артиллерийской бригады под командованием генерала Эрдмана. В рядах этой бригады мне суждено было пережить последние неудачные для нас бои под Святым Крестом и др. и отступить через Кабарду во Владикавказ, для дальнейшего пути в Крым.

На этот раз мы навсегда покинули свои семьи.

Ф. Гнесин[284]

ТУРКЕСТАН В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ И БОЛЬШЕВИЗМА (краткое описание хода событий в Ташкенте, март — декабрь 1917 года)[285]

Акты об отречении Государя Императора и отклонении принятия на себя власти Вел. Кн. Михаилом Александровичем до решения Учредительного собрания, были опубликованы в Ташкенте одновременно.

2 марта командующий войсками Туркестанского округа и генерал–губернатор, генерал А. Н. Куропаткин, [286] пригласил к себе всех начальников отдельных войсковых частей, расположенных в городе Ташкенте, и после речи, в которой изложил ход событий, — задал вопрос: «Кто из вас может сказать мне, что вполне ручается за своих солдат и что, в случае надобности, его часть исполнит приказание власти?»

После непродолжительной, но весьма тяжелой паузы выступило только два офицера: первый — начальник конвоя (в 90 человек казаков) и второй — командир 3–й отдельной Туркестанской роты (в то время четыре саперных и один телеграфный взвод — всего численностью до 400 человек солдат при шести офицерах — исключительно прапорщиках). Остальные начальники частей молчали; в Ташкенте же тогда были весьма крупные части, как, например — 1–й и 2–й запасные стрелковые полки, 2 дружины, пулеметные команды, несколько артиллерийских батарей, крепостная артиллерийская рота, наконец — военное училище и школа прапорщиков.

По–видимому, этим молчанием генерал Куропаткин был подавлен; он обратился с каким?то вопросом к одному из полковых командиров, и тогда многие из начальников, наперерыв, стали объяснять, что не могут ручаться за свои части полностью, что некоторые роты или команды ненадежны и т. п. Но впечатление получилось иное: меньшинство из них имели некоторые данные не доверять своим людям, большинство же были не уверенны по той простой причине, что совершенно не знали своих частей. Дав несколько общих руководящих указаний, генерал отпустил начальников.

На 5 марта было назначено торжественное богослужение и присяга на верность Временному правительству. Перед началом парада произошел следующий характерный инцидент: один из местных социалистов выехал верхом и, обогнав генерала Куропаткина, крикнул: «Да здравствует демократическая республика, ур–ра!»; немногие голоса успели поддержать этот возглас, но генерал Куропаткин немедленно, жестом руки, остановил начавшийся беспорядок и громко, так, что слышать могли все присутствующие, сказал: «Вот видите, уже торопятся предрешать волю народа», а затем кратко, но выразительно разъяснил, что будущая форма правления будет определена Народным собранием. Парад закончился без дальнейших инцидентов, войска разошлись по казармам, и можно было надеяться, что обаяние генерала Куропаткина удержит дисциплину и порядок.

Но вышло иначе: приказы № 1 и 2 — с одной стороны, деятельность социалистов всех оттенков — с другой, и, главным образом, неумение разбираться в текущих событиях и непонимание громадным большинством офицеров обстановки привели к тому, что вскоре опереться генералу Куропаткину было не на кого, и «республиканская» дисциплина удерживалась лишь в немногих частях, в остальных же шел развал.

«Вождем» солдатской массы сделался некто Бройда, который, не будучи солдатом местного гарнизона (дезертир из Казалинского гарнизона; раньше был адвокатом в Чикменте или Аулиата. — Ф. Г.), все?таки был избран председателем Ташкентского Совета солдатских депутатов. Этот демагог и «углубитель», чувствуя, что при генерале Куропаткине особенно «разгуляться» нельзя, добился его ареста (правда почетного), и генерала Куропаткина увезли под офицерским конвоем в Петроград.

Вскоре после сформирования Совета небольшая группа офицеров настояла на созыве всех офицеров гарнизона для обсуждения создавшегося положения; собрание офицеров состоялось и удалось ввести в Совет 60 с лишним офицеров, при общем числе солдат–депутатов около 120. Но как уже было сказано, офицерство в своей массе было далеко не на высоте (что вполне понятно, ибо, за немногими исключениями, состояло из лиц с начала войны ни разу не бывших на фронте); работать в Совете пришлось многим, а большинство даже для весьма важных голосований на заседания не являлись.

Этот «абсентеизм» дал свои результаты, когда на краевом съезде Советов разрабатывали Положение о Советах. В краевой съезд было выбрано очень мало офицеров и с.?д. Бройда с с.?р. А. И. Доррером (граф, прис. повер. из Асхабада) большинством голосов провели параграф, по которому все депутаты: солдаты и офицеры избираются в воинских частях всеми воинскими чинами — из расчета один на сто. (Раньше же офицеры–депутаты избирались в каждой части только офицерами, а от мелких команд попадали в Совет без выборов, в качестве представителей). Благодаря этому параграфу в новый Совет попало мало офицеров, и влияние их в Совете почти утратилось, но зато у членов краевого Совета руки были развязаны.

Прошло три с половиной месяца. После июльского выступления большевиков в Петрограде к чести краевого Совета нужно признать, что они поняли, что дело может кончиться анархией, и вслед за появившимся призывом генерала Корнилова и началом организации «ударников» (в Ташкенте сформировался и женский батальон), в ряде совещаний начальников частей гарнизона во главе с новым командующим войсками генерал–майором Л. Н. Черкесом, [287] совместно с представителями от Совета (краевого), были выработаны обязательные и вполне приемлемые для всех военнослужащих «правила» — положения Устава (вплоть до обязательного получения отпускных увольнительных записок, обязательной вечерней переклички и т. п.).

К 25 августа казалось, что именем генерала Корнилова дисциплина среди солдат действительно восстановлена; в Ташкенте, на улицах, даже честь отдавали по–прежнему. Но полученная вслед за выступлением генерала Корнилова радиограмма Керенского, в которой он называл Корнилова «мятежником и изменником», сразу разрушила всю сделанную работу; подготовленная ранее разрушительная работа оказалась для масс тунеядцев, откармливаемых в тылу и не желавших идти на фронт, весьма заманчивой; среди самих офицеров также нашлись демагоги, жаждавшие захвата власти, и с 1 сентября повиновения уже не было даже в таких крупных частях, как запасные полки. В саперной роте, из которой в июле месяце, по требованию из Гюргенского отряда генерала Мадритова, были отправлены на фронт отборные люди, замененные присланными из запасных полков отбросами «специалистами», также не было надежных солдат, но зато к этому времени вполне надежными оставались военное училище и школа прапорщиков.

В полках вместо занятий шли митинги с заметным участием каких?то вновь прибывших лиц; об одном из них — Шмидте — в штабе округа были сведения, что, по данным разведки, он германский шпион, прибыл из Риги, а на вопрос, почему же его не арестовали, ответ был в таком роде, что «сейчас это трудно выполнить» (слова капитана Б–го из военной цензуры).

Продовольственный вопрос к этому времени стал также обостряться; большую часть земли туземцы засеяли хлопком, а обычное снабжение Туркестана хлебом из других областей тормозилось. К 9 сентября в Ташкент приехало много туземцев из деревень (кишлаков) за покупкой к наступавшему мусульманскому празднику, риса, хлеба и проч. 11 сентября часть солдат 1–го полка, руководимая какими?то лицами, самочинно задержала отходивший из Ташкента поезд, обыскала всех туземцев и отобрала у них все съестные припасы; одновременно по всему городу и во всех воинских частях «разные подозрительные ораторы призывали разогнать краевой Совет солдатских и рабочих депутатов, а 12–го на митинге в Александровском сквере разношерстная толпа солдат и местных подонков населения, руководимая Шмидтом и К°, выбрала особый Революционный комитет из 14 членов (Шмидт, поручик Перфильев, бывший офицер Амударьинской флотилии Черневский, чиновник Контрольной палаты Тоболин, репортер Цвиллинг, прапорщик Гриневич и др.).

Вечером того же дня, на экстренном заседании краевого Совета, обсуждалось создавшееся положение, причем члены Совета просили приглашенного в заседание генерала Черкеса вызвать для охраны Совета роту юнкеров. Когда рота от школы прапорщиков подходила, толпа, руководимая членами Революционного комитета, уже ворвалась в «Дом Свободы», где заседал Совет, — но порядок был быстро восстановлен; большая часть членов Комитета была арестована, отправлена в тюрьму, и заседание продолжалось… юнкеров же отпустили обратно в школу, а начальник школы полковник Савицкий и командир роты капитан Ф–в отправились… ночевать в город.

Тем временем оставшиеся на свободе члены комитета не пошли спать, и вскоре к «Дому Свободы» сбежалась из разных казарм большая толпа солдат с винтовками и разогнали краевой Совет. Генерал Черкес был ранен, но, с обнаженной шашкой, выскочил в окно и, с помощью нескольких солдат и полковника Р–ва, был спасен. Власть перешла в руки Революционного комитета, арестованные члены которого были немедленно освобождены из тюрьмы и привезены на автомобилях в «Дом Свободы». Командующим войсками выбрали поручика Перфильева, его помощником — члена комитета Вайнштейна, комендантом — прапорщика Гриневича, помощником — бывшего адъютанта коменданта управления прапорщика Л–а (не большевика). (Ночью было окружено и помещение школы прапорщиков, арестовали спящих юнкеров, поставили возле них караул, а винтовки снесли в цейхгауз. Полковник Савицкий и капитан Фролов были арестованы и заключены на гауптвахту. — Ф. Г.) В то время гражданское управление Туркестана, по полномочию Временного правительства, находилось в руках комиссаров Наливкина, Елпатьевского и др. Все почти учреждения сразу стали повиноваться новой власти, за исключением почтово–телеграфных чиновников, благодаря чему Наливкин успел послать Временному правительству телеграмму о происшедшем. Из воинских частей не примкнули к большевикам лишь мелкие команды; саперная рота при новом командире капитане Т–ве держалась нейтрально, команда искровой станции (порщик Д–в) подчинилась, и радио было в распоряжении большевиков, автомобильная команда с капитаном Малюгой (когда в Ташкенте был организован подотдел Союза офицеров Армии и флота, капитан Малюга в противовес ему образовал Союз офицеров республиканцев. — Ф. Г.) работала также для них.

15 сентября благодаря энергии прапорщика Бутана, служившего в канцелярии воинского начальника, писаря этой команды, а за ними и других, настукали на машинках протесты против захватчиков власти, а 16–го генерал С–ий (окружной интендант), переговорив с несколькими офицерами, заявил, что если найдут еще сторонников, то его команда (человек 60) целиком пойдет против большевиков. В 4 часа дня того же числа во дворе окружного интендантства собралось до ста человек, главным образом из нестроевых, и человек пятнадцать офицеров и чиновников. Пригласили туда же и комиссара Наливкина, который явился с оттиском только что полученной из Петрограда телеграммы Временного правительства, в которой сообщалось, что на помощь высылается военная экспедиция, после чего было приказано «арестовать мятежников». При этом комиссар Наливкин заявил, что, несмотря на свою старость, он вспоминает, что когда?то был сотником и что он, в случае надобности, сам пойдет против большевиков.

Было условлено: собраться к 8 часам вечера во дворе воинского начальника, причем каждый из присутствовавших должен был к вечеру привлечь возможно больше сочувствующих.

Прежде всего необходимо было освободить юнкеров школы прапорщиков из?под ареста, что и было блестяще выполнено не бывшими случайно под арестом капитаном Ф–м и адъютантом школы прапорщиков Т–м. С помощью нескольких юнкеров, вооруженных взятыми из конвоя винтовками и бывшими в их распоряжении двумя ручными гранатами, они обезоружили большой караул, освободили юнкеров, добыли из цейхгауза винтовки и вооружили их. К этому времени капитан Г–н [288] уговорил находившихся в крепостных казармах, в ожидании отправки на фронт, трехсот ударников примкнуть к движению; их также вооружили винтовками из тех же цейхгаузов, и к 9 часам вечера был сформирован отряд силою до 900 штыков (и 75 казаков из конвоя), включая разных нестроевых офицеров и чиновников. По разным причинам офицеров примкнуло тогда очень мало; командование отрядом было предложено генералу Смирницкому, [289] но он отказался, заявив, что командовать должны только бывшие на войне. Тогда командование принял старший в чине полковник П–в, назначив начальником штаба капитана Г–на. Через час выяснилось, что полковник П–в никогда не был в боевой обстановке и не годится для командования (между прочим, он приказал отпустить на «честное слово» арестованного конвойцами большевистского коменданта прапорщика Гриневича). Пришлось спешно вызвать только что освободившегося из?под ареста полковника Р–ва (георгиевский кавалер, после тяжелого ранения с вставной челюстью). Полковник Р–в принял командование и приказал весь отряд перевести в крепость, комендантом которой назначил капитана Г–на. Необходимо еще отметить, что освобожденный из?под ареста начальник школы прапорщиков, полковник Савицкий, также уклонился от командования и оставался с нами в крепости в довольно странной роли присутствующего, но не участвующего в деле лица.

Все было сорганизовано настолько быстро, что большевики не успели помешать, и к утру все государственные учреждения, банки, казначейство, почта и т. п. охранялись уже караулами из крепости; большевики не выступали, но их не трогали по приказанию комиссара Наливкина, ожидавшего, что вот–вот придет военная помощь и тогда наступить «суд праведный». Собственно говоря, с большевиками тогда уже можно было кончить одним ударом, пассивное же сидение в крепости, все время начеку, было весьма изнурительно: приходилось жить в крепости не раздеваясь, караулы были тяжелы из?за относительной малочисленности. Кроме того, в самой крепости были хорошо вооруженные враги этого маленького отряда (крепостная артиллерийская рота), у которых были и пулеметы, и орудия на валах, и которыми они в любой момент могли оперировать против здания школы, где находился тогда штаб отряда, все офицеры и юнкера. Делались попытки привлечения к несению караульной службы людей из дружин, но это могло оказаться небезопасным. Такое неопределенное положение тянулось почти до октября месяца.

В конце сентября прибыла неожиданная помощь из Самарканда: однажды на рассвете в крепости появился полковник Б–в с двумя сотнями (150 человек) казаков и обратился к коменданту с вопросом, где находится «гнездо», т. е. «Дом Свободы»? Получив указания, он заявил, что сейчас же его разорит. И действительно, вскоре стали прибывать арестованные им: прапорщик Гриневич, писарь школы прапорщиков Федосеев (весьма опасный большевик, член комитета), а также вскоре привезли целый ящик захваченных там документов и запертый несгораемый шкаф.

Но о действиях полковника Б–ва узнал полковник Савицкий; ужасно возмутившись, он отправился к комиссару Наливкину и убедил его приказать полковнику Б–ву — от имени Временного правительства — прекратить военные действия; полковник Б–в обиделся и через несколько дней уехал со своими казаками, но арестованные большевики и захваченное имущество остались у коменданта крепости. Было вполне ясно, что на гарнизон рейд Б–ва произвел сильное впечатление, и если бы ему не помешали, а наоборот — разрешили присоединить две роты юнкеров к его казакам, то тогда легко можно было бы разоружить мятежные полки даже без жертв.

Итак, сторонники Временного правительства, присягавшие ему, показали пример повиновения законному начальству и подчинились приказу комиссара Временного правительства: не раздеваясь по неделям, продолжали в бездеятельности валяться на полу столовой и канцелярии школы, готовые в любой момент, по тревоге, занять свои места на валах крепости или в рядах вылазочного отряда.

В последних числах сентября стали прибывать части отряда генерала Коровиченко, (военная экспедиция по назначению Временного правительства), а 3 октября прибыл и сам генерал Коровиченко. Отряд состоял из (17–го?) Оренбургского казачьего полка, четырех маршевых эскадронов драгун и гусар, пулеметной роты из Ораниенбаума и двух бронированных автомобилей.

Уже с первого дня пребывания генерала Коровиченко в Ташкенте выяснилось, что, будучи прислан Керенским для подавления мятежа, он недооценивает события. Все участники борьбы полагали, что он немедленно прикажет мятежным войскам сдать оружие и, в случае неповиновения, заставит их повиноваться силой, так же понимали и сами прибывшие с ним офицеры и солдаты, так же понимали и трепетавшие большевики. Генерал Коровиченко думал иначе: он считал возможным «уговорить» их, и даже «без разоружения». Начался ряд «роковых» ошибок.

Несмотря на все протесты, штаб генерала Коровиченко расквартировал прибывшие с ним войска так, что драгуны и гусары должны были жить рядом с 2–м запасным строевым полком, а казаки — рядом с казармами 1–го полка, т. е. с «места в карьер» давалась возможность пропаганды среди вновь прибывших. Уже на второй день все опасения полностью подтвердились, и офицеры отряда заявили о неудобстве такого соседства, а также и о том, что среди их людей уже кое?что «начинается»; но генерал Коровиченко все же полагался на силу «уговаривания» и… отпустил «ударников» (среди них был хорунжий Греков, белоголовый, участвовавший в партизанских отрядах в январе 1918 года на Дону. — Ф. Г.) за ненадобностью — это была вторая ошибка.

Сам генерал Коровиченко отправился с визитом в Совет солдатских и рабочих депутатов, куда съехались члены со всего Туркестана, чтобы «осудить» незаконное свержение краевого Совета; заседая совместно с захватчиками власти, наиболее умеренные из них, не найдя возможным оставаться в таком Совете, постепенно разъехались. И вот на этом Совете генерал Коровиченко произносил большие речи и спокойно выслушивал от «захватчиков власти» самые возмутительные вещи — это была третья ошибка.

Четвертой ошибкой являлось освобождение от обязанностей комиссара Наливкина, что генерал Коровиченко сделал именем Временного правительства. Единственный боевой старший начальник полковник Р–в, соглашаясь с методами Коровиченко, сам отстранился за болезнью (действительной); помощник генерала Коровиченко по гражданским делам (назначенный им) А. И. Доррер, состоявший ранее областным комиссаром Закаспийской области, также полагал, что уговоры бесполезны и необходимо разоружение и арест членов Революционного комитета, но не мог переубедить генерала и сам стал заниматься «уговариванием».

К 14 октября положение защитников власти в крепости стало затруднительным — крепостная рота вела себя слишком вызывающе, пулеметы и одно орудие демонстративно были направлены против здания школы; депутаты этой роты в Совете требовали суда над лицами, разоружившими их караул 16 сентября и вскрывшими цейхгаузы с оружием, и т. д.

После долгих колебаний генерал Коровиченко отдал приказ крепостной роте сдать оружие и, по неисполнении приказа, распорядился роту обезоружить силой. В это время комендантом крепости (с 3 октября) состоял уже полковник В. М. Бек, ранее бывший инспектором инженеров округа, а прежний комендант, капитан Г–н — и. д. начальника штаба крепости. Ввиду неповиновения крепостной роты, было приказано обстрелять ее казарму во втором этаже пулеметами из двух броневиков, причем было сделано по «две очереди» по верхним карнизам окон. Крепостники сдались — убитых и раненых не было, хотя часть пуль попала в потолки и стены казармы. После отбора заведомо невиновных остальных приказано было оставить в казарме под караулом (все представители власти и защитники Временного правительства настаивали на отсылке их в тюрьму). На другой день генерал разрешил специальной депутации от Совета войти в крепость и «убедиться», что никто не убит и не ранен, но прибывшие, увидев следы пуль, так «кликушествовали» по поводу того, какие «могли бы быть» несчастные случаи, что пришлось их выпроводить из крепости. В мятежных полках, в рабочей слободке и в городе генерала Коровиченко называли «зверем» за то, что он разоружил роту; на случайно выходивших из крепости защитников ее устраивалась охота…

Тем временем началось брожение в Оренбургском казачьем полку, пулеметная команда этого полка отказалась выполнить приказание своего начальства, и хотя была оставлена на свободе, но предана военному суду. Заседание суда генерал Коровиченко приказал назначить в крепости; состав суда — шесть человек, в числе которых были кадровые офицеры (один полковник); так как на этом суде допущены были речи, в которых неповиновение восхвалялось, то суд… «оправдал» всех обвиняемых…

Драгуны и гусары настолько явно были уже заражены пропагандой, что стали опасным элементом, и генерал Коровиченко отпустил их обратно в Петроград, причем им пришлось дать хорошие деньги «на чай», чтобы только избавиться от них. Броневые офицеры успели вытребовать себе смену и тоже уехали, — вновь прибывшие броневики и большая часть казаков были вполне надежны.

Между тем действия Совета и поведение мятежных полков, убедившихся в пассивности генерала Коровиченко, стали настолько вызывающими, что, наконец, удалось убедить генерала в необходимости немедленно разоружить полки и отобрать от них оружие и огнестрельные припасы, хранившиеся в полковых цейхгаузах.

23 октября, на рассвете, было начато движение к полкам; 2–й полк в городе был разоружен отрядом из крепости весьма быстро; разоружение же 1–го полка поручено было роте военного училища и казакам.

Там дела складывались весьма плохо: мятежники успели передать винтовки рабочим (рабочих и разного сброда присоединилось к 1–му полку свыше 3000. — Ф. Г.) находившихся по соседству Железнодорожных мастерских, и командовавший тремя сотнями казаков войсковой старшина, долго не решался пустить в ход оружие (приказано было разоружить без крови); когда же мятежники уже сами стали обстреливать казаков, было поздно приказывать: казаки сдали свои винтовки мятежникам. Посланные туда броневики с трудом выбрались обратно, а юнкера училища должны были отступить. Начались правильные военные действия — наши части в городе, а противник в завокзальной части (казармы 1–го полка, казачьи и мастерские). К 27 октября наступавший отряд уже брал верх над противником, но, по приказанию генерала Коровиченко, вынужден был согласиться на перемирие, просимое противником, и генерал приступил к переговорам. Главная просьба противника заключалась в том, чтобы отвести отряд от ключа позиции (Куйлюкский мост); несмотря на убеждения в опасности такого шага, просьба эта была генералом выполнена — он приказал отойти, а через полчаса переговоры пришлось прервать, ибо большевики немедленно продвинулись через мост и заняли часть города…

Начались бои в самом городе. Вечером 31 октября защитники Временного правительства снова улучшили свое положение, и с утра (наконец?то получили разрешение генерала) предполагалось начать артиллерийский обстрел рабочей слободки и этим покончить с большевиками, так как, по имевшимся данным разведки, после этого обстрела рабочие сейчас же рассыпятся. Но к вечеру прибыла на автомобилях с белыми флагами, а на передовом — с большим крестом из вокзальной церкви, депутация от рабочих во главе с настоятелем вокзальной церкви. Депутация заявила, что «народ» не хочет больше крови, надо найти пути к примирению и проч. Несмотря ни на какие доводы, генерал решил заключить с большевиками мир. Обостренность отношений в отряде, являющаяся результатом действий генерала Коровиченко, дошла до того, что офицеры заявили, что не подчинятся ему и выберут из своей среды командующего. Тогда генерал Коровиченко сказал речь, в которой указал, что неповиновение ему, представителю Временного правительства, равно измене присяге и проч. Подчинились… раскрыли ворота крепости, и через несколько минут все офицеры за немногими исключениями (успели скрыться) были арестованы. Коровиченко был первым отправлен на крепостную гауптвахту, остальных «погнали» под конвоем в казармы 2–го полка.

О том, что было пережито тогда, говорить не приходится; сколько было защитников власти Временного правительства тогда убито — неизвестно. В городе началась ловля офицеров и добровольцев; в крепости было много лиц разных профессий, присоединившихся к отряду в конце октября, было много учащейся молодежи, воспитанников кадетского корпуса. Между прочим, в эту ночь был убит (или застрелился) генерал, георгиевский кавалер Мухин, к которому пришли на квартиру (по болезни он не выходил из дому) с требованием отдать оружие, генерал ответил пулями из револьвера.

С 1 ноября большевики закрепили свою власть в Ташкенте; в других городах края им также не было оказано почти никакого сопротивления, — наоборот, присылали даже помощь, так, например, 2 ноября из крепости Кушки прибыл отряд с шестью орудиями под командой инженера полковника фон Шульца (бывшего и ранее комендантом Кушки) с офицерами прапорщиком Пушкиным и другими. Этот отряд много содействовал последовавшим жестокостям.

При тюрьме, куда перевели после издевательств и побоев всех офицеров (кроме генерала Коровиченко, оставленного в крепостной гауптвахте на потеху толпы — приходившей ежедневно специально для того, чтобы плюнуть сквозь решетку в «зверя»; на шестой день его ранили штыком, и хотя, по требованию коменданта крепости унтер–офицера Якименко, была сделана перевязка, но через неделю его убили самым зверским образом), учредили следственную комиссию для разбора степени виновности арестованных, комиссия состояла из большого числа солдат — представителей от всех частей; в состав комиссии удалось на первых порах включить местных адвокатов Ф. Н. А–ва и Ш–на, которые содействовали освобождению многих офицеров. Благодаря отзывчивости местных жителей и энергии нескольких лиц (госпожа М. И–ва и др.) удалось многих освобожденных и скрывшихся добровольцев переодеть в штатское платье, снабдить на дорогу деньгами и отправить по разным дорогам из Ташкента (два юнкера и один кадет были в январе 1918 года в рядах добровольцев в Ростове. — Ф. Г.).

Скрывшиеся офицеры и часть интеллигенции пытались организовать сопротивление путем создания в Коканде автономного Туркестанского правительства с помощью туземцев–сартов, и им удалось по всем городам края организовать массовые демонстрация против захватчиков (мирные манифестации).

В городе Ташкенте такая манифестация состоялась 13 декабря, участвовало свыше 150 тысяч сартов, прошедших через весь русский Ташкент; большевики сначала объявили, что не допустят манифестантов в русский город, но, убедившись в мощности движения, разрешили; примкнувшие к манифестантам русские потребовали выпуска из тюрьмы арестованных офицеров, причем большевики вынуждены были согласиться и на это. Освобожденных с триумфом повезли на взятых без сопротивления у большевиков автомобилях, генерала Смирницкого посадили верхом на лошадь и… вместо немедленного движения в туземный город, где можно было укрыть освобожденных, отправились «говорить речи» к городской думе и т. п., — это было около четырех часов дня. Туземцы, с утра ничего не евшие, в прежнем порядке направились в старый город, кругом освобожденных и примкнувших к манифестации русских, оставалось не более пятисот туземцев, когда послышались тревожные гудки в мастерских, пришлось наскоро закончить речи и с поспешностью двигаться к туземному городу. Но у выхода, в здании управления запасной бригады уже засели большевики с пулеметами, из которых и открыли огонь по колонне манифестантов. Генерал Смирницкий и еще несколько русских и до ста пятидесяти сартов были убиты или утонули в реке на границе русского города, большая же часть офицеров успела скрыться, а восемь человек, в том числе полковник Бек, генерал Кияшко, [290] прис. повер. Дружкин, граф Доррер были захвачены, отвезены в крепость и там зарублены шашками. По всему городу начались аресты лиц, заподозренных в организации манифестации.

Через сутки, 15 декабря, капитану Г–ну удалось переодетым скрыться из Ташкента и выехать по грунтовым дорогам через Пскент и Ходжент в Коканд, где предполагалось найти членов Туркестанского правительства, но в тот же день, по получении известия, что в Коканд едет карательная экспедиция с поручиком Перфильевым во главе, члены правительства стали сами скрываться. Пришлось покинуть Коканд, и капитан Г–н, вместе с бежавшим ранее из Ташкента прис. повер. Ш–м, были провезены скрытно проводником вагона до Самарканда, а затем до Асхабада, где нашли прис. повер. А–ва.

В Асхабаде предполагалось организовать что?либо с туркменами, но это не удалось, и тогда кап. Г–н, по поручению члена Кокандского правительства А–ва, поехал искать помощи на Кавказе.

В Терской и Кубанской областях ни о какой помощи не могло быть и речи, т. к. там сами еще не знали, что делать, — пришлось искать помощи дальше на Дону, где, как говорили на Кубани, уже имеется организация, возглавляемая генералом Алексеевым.

9 января 1918 года капитан Г–н прибыл в Новочеркасск, и в тот же день был принят генералом, который, выслушав подробный доклад о вышеизложенном, сказал, что будет сделано все возможное для спасения Туркестана.

Подробный вариант доклада капитана Г–на генералу М. В. Алексееву.

9 января капитан Г–н явился к генералу Алексееву, который принял его в маленьком кабинете дома в Новочеркасске. Генерал с живейшим интересом выслушал подробный доклад о событиях, происшедших в Туркестане, задал докладчику много вопросов о противобольшевистской организации в Ташкенте, о количестве снаряжения и боевых припасах, оставшихся в Туркестанском округе (Ташкент и крепость Кушка), о численности и качествах людей, пригодных для борьбы с большевиками, расспрашивал об отношении к большевизму туземцев (сартов, киргиз и туркмен), о составе большевистских частей, об офицерах, оставшихся на службе у большевиков. Узнав от докладчика, что среди большевиков в Туркестане имеются германские руководители, генерал промолвил: «Иначе и быть не могло, все от них».

Поблагодарив докладчика, генерал Алексеев сказал, что будет сделано все возможное для помощи Туркестану, и назначил докладчика в распоряжение начальника военно–политического отдела полковника Генштаба Лисового. [291] После обсуждения вопроса докладчику было поручено с помощью двух младших офицеров (тоже туркестанцев) разработать план организации освобождения Туркестана, с тем чтобы по утверждении его выехать в Туркестан.

Однако дальнейшие события на Дону, как было выше изложено, не дали возможности привести в исполнение желания генерала Алексеева, и Туркестану тогда помочь не пришлось.

Князь А. Искандер[292]

НЕБЕСНЫЙ ПОХОД[293]

Приехал я в Ташкент к родителям второго апреля 1918 года, в канун Пасхи, пробравшись из Крыма, где в Евпатории, в госпитале Красного Креста, заканчивал, на грязях, лечение тяжелой контузии с переломом обеих костей на правой ноге и где был застигнут нашествием большевиков (Севастопольская расправа с офицерами).

С четырьмя офицерами, себе подобными полукалеками, перешедшими только что с костылей на палки, пересекли мы Крым, частью пешком, частью на подводе, вышли к Днепру напротив города Николаева, чудом переехали в лодке реку широкую и затем через Николаев по железной дороге попали в Киев. Нас, в ожидании движения поездов, приютили родители одного из спутников под Киевом.

Наконец, чуть не через месяц, поручику Мышецкому и мне удалось сесть в поезд и добраться до Москвы. Оттуда уже один ехал до Петербурга. Раздобыв денег и взяв вещи со своей квартиры, двинулся на Туркестан. Проскочил за три дня до «Оренбургской пробки», когда всякое сообщение с Азией прекратилось.

Отец не дождался моего приезда и скончался 18 февраля этого года. [294] Ожидая меня, он приготовил для меня левый отдельный флигель (в котором я родился и жил до девяти лет), но его по «мандату» захватил и занял архиерей, приехав из города Верного, где я его знавал.

Поселился я в доме покойного дворецкого отца, где на пенсии жила его семья (правый флигель от дворца). Устроила меня вскоре мама на службу в суд (помог диплом Императорского Александровского лицея). Меня прикомандировали к судье четырнадцатого участка И. Н. Яскловскому помощником. Замечательная личность была и нашего толка. Не служба, а сплошной праздник начался было в его общении, и мы быстро стали друзьями. Время и шло незаметно.

Но вот седьмого января 1919 года вспыхнуло восстание в городе Ташкенте. Оно было, к удивлению, подготовлено действительно в строжайшей тайне. Узнал я о нем утром седьмого января, разбуженный пушечным выстрелом. Затем вскоре прибежал сын генерала Б. и сообщил мне, что в городе восстание против большевиков. Указал и адрес штаба восставших. Пушечный выстрел с крепости был при ее взятии. Мой отец про эту крепость сказал однажды пророческие слова: «Эту крепость, имея на то власть, я бы срыл, так как уверен, что она когда?нибудь послужит врагу против города». Эта крепость была когда?то за городом на подступах к Ташкенту, но когда город неимоверно разросся, то крепость очутилась уже не далеко и от «центра», а слова моего отца оказались пророческими.

Мне нужно было быстро решить: спрятаться ли в старом Сартовском городе (где у меня было много друзей среди влиятельных и богатых сартов) и там переждать, пока все уляжется, или идти примыкать к восставшим? Выбрал последнее. И хорошо сделал — несмотря на все трудности и ужасы похода, я все же был в движении, напряженно и неуклонно двигался вперед. Если бы спрятался, то сидел бы несколько месяцев спрятанный в подземелье, без воздуха и света, ожидая каждую секунду ареста и расстрела. Трое так спрятавшихся и выжидавших позже присоединились к нам в Бухаре. Сели они в подземелье молодыми людьми, а к нам прибыли поседевшими, полунормальными, с тиками стариками.

Итак, иду и являюсь в штаб повстанцев. Меня любезно встречают Осипов, Гагенский и К. Меня покоробило, что они были пьяны. Но может быть, выпить пришлось для успокоения нервов и для храбрости. Получаю винтовку и в командование роту мадьяр, с которыми и беру с налета кладбище, с засевшими там большевиками. Затем мне дают человек шестьдесят детей: гимназистов, кадетиков и штатских «добровольцев–охотников». Половина, если не больше из них и ружья никогда не держала в руках. Пришлось, на скорость, учить их хоть обращаться с ружьем и показать, что нужно делать, чтобы не выпалить случайно в спину своему же товарищу. С этой «ротой», мне дано было приказание охранять указанный район. Но у детей воодушевления и старания оказалось много, и все обошлось без «несчастных случаев». В первой же стычке с взрослыми большевиками они так подбодрились, что обезоружили их и взяли в плен человек тридцать пять.

В это время уже были захвачены крепость, казармы с киргизами–солдатами, которые не колеблясь перешли на нашу сторону, почта, банк, вокзал и другие учреждения.

Зима в этом году была снежная, но первые дни не было мороза. Днем светило солнышко и пригревало, но к вечеру поднимался холодный ветер и становилось очень даже прохладно. Вышел я из дому, надев все новенькое. Френч с значками учебными и полковым, элегантные, тонкие бриджи и мягкие высокие сапоги. В общем так я являлся вдовствующей Императрице — шефу нашего полка. Сверху надел, за неимением другого, легкое летнее серое штатское (от «Жокей–клуба» — в Петербурге), а на голову легкую защитную офицерскую фуражку. Конечно, в таком наряде я быстро стал страдать от холода — но пришлось привыкать к длительному терпению.

Наша «детская игра» длилась всего сутки. До нас иногда доходили слухи о том, что делается в городе. За это время нас раза два покормили и напоили горячим чаем жители занятого нами квартала. Но вот прибегает, под вечер второго дня, гимназистик и шепчет мне, что «отряд повстанцев покинул город, восстание сорвано рабочими, бывшими на нашей стороне. Спровоцированные большевиками–главарями (по нашему, конечно, упущению), они были приглашены явится якобы за оружием и патронами в мастерские завода. Их впустили и затем заперли там, угрожая оружием. Восстание лишилось главных сил.

Решил проверить «донесение» и с четырьмя «телохранителями» пошел на главную почту, которая была недалеко. Прихожу и вижу полную растерянность и отчаяние среди там присутствующих повстанцев. Узнаю, что «отряд» действительно вышел из города, будто по Чимкентской дороге. Задумался, что делать. Решил, что надо сперва спасать «детскую роту». Приказал им немедленно засунуть куда?либо оружие и бежать домой к их родителям (верно, уже потерявшим голову от беспокойства — за некоторыми матери уже приходили и за руку уводили воинов горько плачущих), ложиться спать, а наутро никому ни слова о том, где они были и что делали накануне. Будто это все они во сне видели. Всю речь к детям держал насколько мог убедительно. Обещали все исполнить в точности…

Вижу недалеко от почты стоит очень славная лошадка, запряженная в легкий двухколесный шарабанчик, весь набитый старым оружием. Тут же вертелся пленный австриец. Спрашиваю его по–немецки, чья лошадь. Оказывается, ему приказали взять ее в кооперативе и привезти оружие. Выбрав из оружия себе большой, пятизарядный «Смит–Вессон», остальное оружие приказал австрийцу выкинуть из экипажа. Сел и, не заезжая домой, поехал к своему знакомому, вспомнив, что он служит агрономом как раз на участке Чимкентской дороги. К счастью, застал его дома собирающимся ехать к себе на участок. Он мне дал шляпу, которую я и надел, а фуражку спрятал на груди. Закусив, мы двинулись в путь.

На выезде из города думал буду арестован собравшейся толпой рабочих, но все прошло благополучно, т. к. моего знакомого многие рабочие знали хорошо. Удалось узнать, что отряд большой, даже с пушками, прошел действительно по Чимкенской дороге. Мы ночью добрались до участка; хорошо пообедал, послушал хорошую музыку (знакомый великолепно играл на виолончели), выспался.

Наутро, поблагодарив за гостеприимство и простившись со знакомым, сел в шарабанчик и по снегу, уже на четверть (это его за ночь столько нападало, он начал идти, еще когда мы ехали), покатил догонять отряд, ушедший из Ташкента, предварительно выбрав себе псевдоним и записав его на бумажку).

Отряд нагнал в семи верстах, всего, значит, от Ташкента верстах в пятнадцати. Являюсь начальнику отряда, которым временно командовал генерал Ж., показываю ему бумажку без свидетелей и прошу тайны. Он понял, сжег бумажку и говорит громко: «Итак, штабс–ротмистр Михаил Михайлович Зернов, вы являетесь очень вовремя. Я организую конницу. Будьте любезны мне в этом помочь как старший в чине из моих немногочисленных кавалеристов. А лошадку с шарабанчиком я у вас конфискую. Мне, старику, эта упряжка очень подходит. Вам же будут выданы деньги, и вы купите себе хорошего коня и все необходимое для похода».

Купил себе сразу же очень выносливого казачьего конька с седлом, папаху, полушубок, а вот валенок так и не достал, оставшись в своих сапожках, быстро ознобил пальцы. Я уже позже в горах купил и надел сверху сапог меховые мокасины.

С отрядом из Ташкента вышли человек сорок — пятьдесят конных, среди которых было и несколько кавалеристов. Принялся, при содействии новых друзей, организовывать конный отряд–сотню. Как мы это быстро ни проделывали, но драгоценное время уходило. Сперва было решено весь отряд рассадить по дровням, пользуясь чудным, редким в этом крае снежным путем, и быстро налететь на Чимкент и его занять. Но генерал и его правые и левые руки воспротивились, говоря, что без конницы воевать нельзя. Это решение и погубило все дело.

Когда мы через трое суток (кажется), имея сотню или эскадрон, двинулись на Чимкент и пустили конницу в атаку, то потерпели сразу неудачу. Чимкент был уже вместо окопов обложен хлопковыми тюками, благо их там было немало, в город введен крупный отряд красных, и наша «кавалерия» была встречена картечью из орудий. К счастью, нас, атакующих, прикрыла складка местности, и картечь пронеслась над нашими головами. Пришлось отряду повернуть и идти обратно к Ташкенту, чтобы на полпути свернуть на дорогу, ведущую на селение Фогелевку.

Нам вслед вышел отряд большевиков из Чимкента, и хоть и медленно и осторожно, но пошел нас преследовать. Не доходя до нужного нам поворота, узнаем от хорошо к нам расположенных мусульман, что из Ташкента выдвинулся крупный отряд, посланный за нами. Дорога в сторону селения Фогелевка оказалась отрезанной, а мы очутились между двух сходящихся вражеских отрядов, как «между молотом и наковальней».

Устроили «маслахат» (совет) и решили уходить в горы, благо они были близко расположены, влево от нас. Предложили киргизам–солдатам и вообще мусульманам или идти с нами, или поскорее рассыпаться по хорошо им знакомым кишлакам. Мусульман–воинов было, если память не обманывает, больше тысячи. Им всем было выдано по сто рублей царскими деньгами, и мы с ними распростились. Тут уместно сказать, что отряд при уходе из Ташкента изъял под расписку, выданную директору (он был позже все равно расстрелян, обвиненный в соучастии с нами), из банка золотых монет на три миллиона и бумажных денег на пять миллионов. Эти деньги предполагалось сдать первому же белому командованию.

Когда мы отделались от киргизов, то нас, кроме нескольких не пожелавших уходить с нами, в том числе генерала Ж., который был пойман большевиками и замучен, — оказалось сто один всадник.

Испортив орудия, а замки бросив в глубокий колодец, мы рассчитывали с двумя пулеметами, вооруженные винтовками с большим количеством патронов двинуться в горы. Но тут произошел печальный инцидент. Никто не обратил внимания на старшего пулеметчика поручика Михайлова. Последний, будучи ранен в Великую войну в голову, уже был полунормальный, а тут при сильном шоке окончательно сошел с ума, разобрал пулеметы и забросил тоже в колодец… Он оставил, таким образом, нас с одними винтовками. А как бы в будущем, при боях в горах пулеметы нам пригодились — благо они были вьючные и на хорошо тренированных лошадях.

Надо было все равно двигаться, и мы, перегрузив золото и деньги с саней на вьюки, двинулись. Один мешок с золотыми монетами был злоумышленно вскрыт (позже мы узнали кем — это был казак–татарин и его шесть собратьев) и часть золота похищена.

Начался подъем. Меня догоняет поручик Иванов на великолепном вороном в яблоках скакуне, жеребце–текинце с прозвищем Шайтан (дьявол) и умоляет поменяться с ним конями. «Вы кавалерист и вам все равно, на какой лошади ехать, а меня Шайтан убьет. Дайте мне вашего конька и берите себе Шайтана». Я быстро соглашаюсь, так как уже был влюблен в чудного скакуна. Но о нем позже. Оказывается, конек поручика Иванова сбежал и последнему ничего не оставалось делать, как взгромоздиться на Шайтана, да еще без седла, забытого в суматохе при поспешном уходе в горы.

Только начали подниматься в горы, как, на наше счастье, встретили спускающегося в долину таджика. Узнав, что ему будет выдана крупная сумма «николаевскими» деньгами, так высоко тогда ценившимися, он быстро согласился быть нашим проводником и вести нас горами. И повел. Поднялись по тропинке на некоторое расстояние, а затем свернули вправо. Нам была хорошо видна покинутая недавно долина, вся белая от снега. И представилась нашим глазам замечательная, редкая картина. Два отряда красных сошлись, один из Ташкента, другой от Чимкента. Приняв друг друга за нас, они с остервенением начали бой. Потери с той и другой стороны были солидные. Затем, видно, выяснили ошибку, т. к. бой прекратили. Этот эпизод нам доставил большое удовольствие и приподнял нашу мораль.

На рассвете мы увидели глубоко внизу расположившийся поселок и имение Великого Князя Николая Константиновича — Искандер. Позже узнали, что все жители поселка высыпали на улицы и с крыш наблюдали наш проход высоко в горах. Мы долго были видны, т. к. тропа, по которой мы карабкались, все время шла спиралями параллельно поселку.

В первом же горном кишлаке мы поели и поспали, но от жителей узнали, что все дороги на перевалы в это время года непроходимы, а ближайший Александрийский перевал проходим вообще только два месяца в году: июнь и июль, чем и пользуются пастухи, перегоняя через него скот.

Но именно за этот?то Александрийский перевал судьба и вынудила нас идти. Пока что мы решили уйти еще глубже в горы и там выждать лучших времен. Но и тут нашим планам не удалось сбыться, т. к. вскоре нас нагнал очень сильный отряд красных и нам пришлось, защищаясь, уходить все глубже и глубже в горы. Выдерживать постоянный бой на месте мы, конечно, не могли. Нас осталось уже девяносто два человека. Девять, считая татарина–казака, накрав золота, решило от нас отстать и куда?либо спрятаться. Но большевики их нашли, под пытками узнали, куда они спрятали золотые монеты, затем ликвидировали.

Итак, девяносто два партизана, вооруженные только винтовками, начали борьбу с наступающим врагом, зачастую в двадцать раз нас более многочисленным, а подчас и еще более сильным. Правда, защищаться в горах куда проще. Наступать часто приходилось на нас по горной тропе. Несколько человек могли остановить батальон, но человеческие силы имеют предел, и с этим надо было считаться. Конечно, повторяю, будь у нас хоть один пулемет — было бы дело другое. Мы бы могли выдержать гораздо дольше атаки. Но его, увы, не было! Но нас окрыляло, что в этих боях мы были всегда победителями — враг неизменно отступал, подчас даже бежал, а мы, пользуясь этим, отходили и занимали и подготовляли новую позицию для боя. Горные обитатели нам в этом помогали, охотно давая проводников или указывая места удобные для защиты.

Мы гнали перед собой всякого рода скотину, купленную для еды, и везли на вьючных лошадях (тоже приобретенных в горах у жителей) фураж и нам рис и хлеб. Питались мы в это время очень хорошо, хотя из?за боев не очень часто.

Помню, как теперь, кишлак Кара–Булак, расположенный на плато, шедшее к противнику. Кишлак богатый и большой. Мы решили здесь побыть подольше. Нам жители (которым за это платили) сообщают, что большевики в версте от нас вышли из?за скал и направляются к нашему расположению. Нам их еще не было видно, т. к. они спустились, и накапливались в глубоком и очень широком рве — русле старой реки. Мы засели за домами, с обеих сторон дороги, проходившей по кишлаку, и затихли. Расстояние между кишлаком и рвом было нами заранее вымерено. Ставь только прицел. До рва было полторы тысячи шагов. Мы решили открыть огонь только тогда, когда неприятель будет в шестистах шагах. Там и была постановлена веха — елочка. С дороги в сторону свернуть было мудрено, т. к. снег был около аршина глубиной, местами и больше — тут не погуляешь.

Первые кто появились — это двенадцать конных разведчиков. От жителей они не могли добиться, где мы, поэтому так спокойно и въехали в кишлак, предполагая, что мы много дальше. Мы их пропустили за наших хорошо укрытых стрелков, а затем, не трогая лошадей (они нам пригодятся), дали залп по разведчикам. Все было кончено в несколько минут. Патроны были сняты с убитых, и оружие тоже, а трупы выброшены в овражек и засыпаны снегом. Лошадей завели в сарай. Только одна из них была ранена.

Красный пеший отряд, не получая вестей от разведчиков, решил, что дорога свободна, и двинулся вперед. На шестистах шагах он попал под такой огонь, что, хоть и залег, понес большие потери и затем стал спешно отступать — вернее, в панике бежать. Жители потом нам рассказали, что из отряда в тысячу восемьсот человек с вьючными пулеметами и даже горными орудиями (ни то ни другое не удалось использовать) на месте осталось убитыми и ранеными (которых они потом все же подобрали) около четырехсот человек. Возможно, что это было преувеличено. Это случается не только с европейцами, но с азиатами, и даже особенно с ними.

Большевики, после такого удара, бежали без оглядки, благо дорога шла вниз, до тех пор, пока не наткнулись на другой отряд красных, шедших им на подмогу, но нам дана была передышка.

Самое печальное было то, что нас травили как зверя, и не только красное воинство, но и… мужики поселка Искандер!

Они прослышали, что мы увозим золото. Вот их сердца и распылались жадностью. Это все были хорошие охотники, знающие горы как свои пять пальцев, и великолепные стрелки. Они часто сверху, с непроходимых высоких скал, открывали по нас огонь. Но нам было где укрыться и было чем ответить. Мы были к ним беспощадны и живых их не брали. Часто они, как мешки с овсом, сваливались со скал к нам на тропу, подкошенные нашими пулями. А стрелки у нас тоже были неплохие. Чего стоил один капитан Грамолин, выбивший первый приз офицерский в дивизии. Или старший Стайновский, [295] расстреливающий из винтовки влет подброшенную старую узбекскую галошу. Это быстро отвадило охотиться на нас переселенцев. И слава о нас покатилась. Нас начали уважать и бояться большевики — непросто им было нас преследовать, т. к. что ни бой, то у них большие потери. И прозвали нас «белыми дьяволами».

Вот еще случай, выпавший уже на мою долю. Мне была поручена разведка через жителей и выданы деньги для этого. Когда мне сообщалось, конечно, вовремя, что враг наступает, я этим горным осведомителям давал известную сумму. Жители и так охотно нам все сообщали сейчас же, а тут еще деньги попадали беднякам в руки. Старались все.

Оторвались мы как?то от красных и заняли удобный кишлак для защиты. Он стоял на ровном месте, а вниз, к оврагу, шел крутой скат, переходивший затем в ровно идущую тропинку. Справа утесы, слева глубокий обрыв, а на нем шумливо несущая свои воды горная речка, приток Заравшана. На другом берегу, на некотором расстоянии от гор, площадка, а на ней тоже кишлак. Уговорился с жителями этого кишлака, которые далеко назад выслали разведчиков, что как только они узнают о наступлении красных, то на берег выйдет девушка и три раза крикнет: «Ата! Ата! Ата!» (ата — отец) — будто она ищет и зовет отца. Вне всякого подозрения.

Покойно проходит у нас некоторое время, и вот, слышим, доносится с того берега грудной, музыкальный голос: «Ата! Ата! Ата!»

Раздается команда «В ружье!», и все партизаны разбегаются по заранее намеченным местам, на сооруженной нами из камней крепости. Нам видно, а нас не видно. Капитана Чечелева с четырнадцатью конными посылают на ту сторону. Вижу, как его разъезд спешивается, привязывает лошадей, укрыто среди деревьев, и идет к кишлаку.

Ту сторону нам было далеко хорошо видно, но на нашей стороне внизу, где тропка шла уже по ровному месту, нам мешала груда камней при повороте тропинки слегка вправо. Я предложил начальству пойти к этим глыбам камней и оттуда наблюдать. Охотно на это согласились. Забрав десяток кадет, отправился. Со мной пошел капитан Грамолин. (Мы с ним очень дружили и редко расставались.) Пока я отдавал приказания, Грамолин подошел к глыбам и засел за камнями. Мне думается, ему был виден тот берег, но не тропинка за глыбами впереди него. Когда мы подошли к нему шагов на пятнадцать, он стрелял по ту сторону, мы видим, что на той стороне хоть и далековато еще, но идет осторожное накапливание врага. Видим перебежки от камня к камню. Враг медленно, но верно приближался к кишлаку.

В это время происходит нечто таинственное. Сперва мы видим, что Чечелев со своими партизанами постреливает по наступающим на кишлак большевикам, и очень даже удачно, так как есть фигуры, лежащие плашмя и не двигающиеся среди врага. Но вот Чечелев, находящийся как раз напротив нас, бежит назад к лошадям со своими воинами и усиленно машет своей папахой в том же направлении. Не иначе как нам сигнализирует, чтобы мы, в свою очередь, тоже бежали обратно. Вижу, как они, не садясь на лошадей, бросаются в воду. Бр–р! Даже за них стало холодно (от этого купания Чечелев простудился очень сильно и позже заболел, чем нам доставил немало хлопот, т. к. его пришлось тащить).

Меня это так заинтриговало, что решил зайти за камни и посмотреть, что там такое творится. Делаю три шага вперед. Но в это время слышу, Грамолин тихо вскрикивает, а пульки с той стороны реки просвистали над нами. Он встает, опираясь на винтовку, и идет, прихрамывая, ко мне: «Я ранен в ногу!» Я улыбнулся, Грамолину ужасно не везло. Это пятый раз, что он ранен за горный поход, а я его и до этого в шутку уже называл «пулесобирателем». Он мрачно продолжает: «Знаешь, бери?ка мою винтовку, с которой я никогда не расстаюсь. Она хоть по крайней мере пристрелена, я из нее призы брал, а дай мне твое полено, оно мне подойдет, т. к. буду на него опираться, как на палку!» Радостно, с благоговением беру призовую винтовку у Грамолина и, не посмотрев с радости, сколькими патронами она заряжена (Грамолин стрелял перед этим), собираюсь идти к камням… Это, конечно, долго рассказывать — но, произошло все мгновенно… и вдруг уж можно сказать совсем неожиданно и для меня, и для засевших правее меня за камнями кадет… из?за глыбы камней выходит в затылок друг другу с десяток, а то и больше красных воинов… в малиновых шароварах, с красными звездами на папахах. В левых руках держат они винтовки, а в правых, поднятых кверху, — гранаты… Увидав нас, они завопили «Ура!»…

Еще до этого стрельба с этой стороны по нас прекратилась по неизвестной нам причине. Теперь было ясно почему! У меня мелькнула мысль: «Их много, они искалечат нас, заберут и замучат». От страха, вернее, даже ужаса я озверел… Я было при виде большевиков присел за камень, но тут я вскочил, расставил ноги и, как на охоте по зверю, вскинул винтовку и в десяти шагах выпалил прямо в грудь первому из наступающих… Эффект превзошел все мои ожидания… Красные стали валиться как пешки. Три уже лежали не шевелясь, а четвертый на карачках уползал за удирающими остальными. Еще раз выстрелил. Остался неподвижен и раненый. Вскидываю винтовку и стреляю по остальным. Чик!.. а выстрела нет. Открываю затвор — пусто… Патронов нет… Быстро вкладываю обойму, выскакиваю за камни, одушевленный таким удачным оборотом дела, и вижу человек больше тридцати, в малиновых же шароварах, удирающих во все лопатки. Ну и дал же я им жару.

Но в это время вокруг меня снова зажужжал рой пуль с другой стороны, и мне пришлось бросить охоту и скрыться за камнями. Решил быстро отходить к окопам. Моя миссия была закончена более чем удачно. Забрал кадетиков, которые как загипнотизированные распластались среди камней. Перебежками от камня к дереву двинулись. Посылаю одного кадетика вперед с донесением устным о происшедшем.

Только спрятался я за дерево, к этому же дереву бросается кадет, вскрикивает. Пуля пробила мякоть ляжки, очень близко от низа моего живота… Кисмет! Веду, то есть тащу его, а сам думаю, какое счастье, что в винтовке Грамолина оказалось все же два патрона!.. А если бы их не оказалось?! Даже неприятно об этом думать! Долго потом меня во сне мучил кошмар, если ложился поевши. Вскакиваю во сне, вскидываю винтовку — чик! — а она не стреляет. Хоть кому угодно простительно проснуться в холодном поту… Но вот и окопы.

Нас партизаны, уже осведомленные, встречают оглушительным «Ура!» и аплодисментами. Но пульки свистят с той стороны.

Обрываю комплименты и командую: «Внимание, прицел пятнадцать, залпами пальба…» И пошло! Через полчаса, а то и меньше на той стороне красных уже не было, кроме десятка с два трупов, оставленных на месте.

Дав урок большевикам, мы несколько дней отдыхали на месте по двум причинам. Во–первых, «крепость» уж очень была хороша, с трудными подступами к ней. Во–вторых, нам нужно было отправить побольше провизии вперед, т. к. там начинались дикие места, с очень редкими кишлаками.

Все было выполнено, когда большевики навалились на нас массой, о чем нас, конечно, заблаговременно предупредили жители, довольные полученным щедрым денежным подарком. Бились мы, бились, причиняя урон врагу, но в конце концов, истомленные дневными и ночными боями, могли и не выдержать. Большевики без перерыва и передышки лезли на нас, посылая вперед мобилизованных киргизов, подталкивая их сзади пулеметом. Большевики могли сменяться в атаках, а мы должны были защищаться все (кроме штаба), и только уж очень ослабевшим да раненым давали возможность поспать и поесть. Сами же дремали в промежутках между атаками и тут же и ели в траншее.

Но вот, на наше счастье, пошел снег, да какой! Мы под его прикрытием сели на коней и ушли еще глубже в горы. Но большевики нас теснят и теснят и все глубже загоняют в горы.

Но вот нас ждет сюрприз. Узнаем в одном кишлаке, что теперь очень не скоро будет еще кишлак и что… дальше (в конном строю) на лошадях двигаться уже больше нельзя… Это была настоящая драма! Что делать?! Но события решили за Нас. Нас настиг крупный отряд большевиков, теперь уже не из туземцев, а из русаков. Обозленные тяжелыми потерями и неудачами, они бросились на нас как волки.

Дав им хороший отпор и отбросив их назад, двинулись дальше и стали сразу набирать высоту по крутым, идущим в скалах тропам, где и козам было трудно идти… но главное, бросить лошадей на произвол судьбы.

Просили мы, правда, жителей поднебесного кишлака куда?либо их угнать и спрятать от большевиков, и денег даже дали. Нам обещали — но выполнили ли обещание — не знаю.

Многие из нас плакали, не скрывая своих слез, прощаясь с дорогими друзьями — скакунами… Многие тащили свои седла и уздечки на плечах, не желая с ними расстаться. Впереди себя гнали табунок горных коз, для еды, охотно нам проданных жителями.

Теперь мы шли пешком. Хорошо хоть, что еще давно обзавелись мокасинами — мехом внутрь и наружу — и тепло, и не скользят.

Много мы муки перетерпели до этого, но сколько ее нас ждало еще впереди!!! У нас, правда, убитых еще не было, только раненые, да и то не тяжело, и они успели уже окрепнуть. Хорошо, что хоть у нас еще были медикаменты и перевязочный материал. Но конечно, когда пошли пешком, то он сразу уменьшился, т. к. его нес каждый понемногу, в своем вещевом мешке. В нем же были лепешки (местный хлеб) и сахар, случайно захваченный с собой при уходе из Ташкента.

Подъемы делались все круче и опаснее. Мы шли уже часто так: с одной стороны узкой тропы — отвесные скалы, а с другой — бездонные пропасти с глубочайшим снегом, наметанным ветрами. На тропе не шелохнись, а вниз лучше не смотри…

В одном месте я поскользнулся и сорвался… но меня подхватили, т. к. нас соединяла веревка. Повисев несколько секунд над пропастью — я заболел болезнью высоты. То же было и с другими.

Начались стужи, а мы забрались в места, где и деревца нет, следовательно, огня развести нельзя. Коз поели и до кишлака шли долго с пустыми желудками. Шагали как автоматы, иногда без отдыха, делая большие переходы, боясь присесть. Сядешь, а потом и не встанешь. Что и случилось с некоторыми из нас.

Наконец, доплелись до кишлака. Жители дали нам сперва только горячего козьего молока, когда узнали, что мы несколько суток не ели, а только после того, как мы выспались, уж разрешили поесть. Ох и хорошо же мы отдохнули! Но надо было идти вперед, пользуясь хорошей погодой.

Двинулись. Днем еще было ничего, но ночью кошмар. По такой страшной дороге ночью не пойдешь, а как спать без костра на снегу?!

Уж мы всяко пробовали. Лучший способ оказался такой: рыли «могилы» в снегу в рост человека в глубину и в ширину. Вниз клали палки наши, затем винтовки, закутывались в полушубки, ложились в ров, а в «могилу» на этот ряд ложился другой ряд — так и грелись. Первыми замерзали ноги. Когда делалось невтерпеж, то выскакивали и начинали танцевать на месте. В длинных полушубках было хорошо сидеть на коне, на снегу тоже, но ходить в них было мучительно тяжело.

А холод все возрастал, у нас уже были случаи, что выставленные часовые замерзали, хоть их и часто сменяли. А идти теперь нужно было уже до самого перевала Александрийского. Чего на этом пути мы ни натерпелись!

Идем мы однажды, друг другу в затылок, по тропе и видим справа спускаются два громадных кабана. Один останавливается и смотрит, а другой, спустившись на нашу тропу, не пожелал дать нам дорогу, а опустив вниз морду с громадными клыками, ринулся на нас в атаку. Не знаю, что бы из этого вышло, думаю, что он, сбросил бы не одного из нас в пропасть, если бы шедший в голове партизан, не растерявшись, приложился и уложил кабана на месте. Позже он мне признался, что наделал разрывных пуль… вот и пригодилось.

По другому кабану мы могли открыть огонь уже сообща, т. к. он стоял выше нас. Конечно, его сразу же и ухлопали. Потащили свиней диких за собой. Тропинка стала спускаться, и мы вышли в долину, не длинную, но хорошо укрытую от ветров и внизу у полузамершей горной речки… Ура!.. несколько корявых деревьев. Принялись разводить огонь из поломанных и отрезанных ножами веток. В это время любители принялись свежевать кабанов, торопясь это проделать, пока они не замерзли и не окаменели. Затем мясо, совсем парное, нарезали кусками, посадили на шомпола и принялись жарить. Вкусно, но неугрызимо! Из осторожности почти не ел, решив захватить с собой несколько кусков, думая их поджарить и съесть позже, но это проделать не удалось, по той простой причине, что дальше топлива не было.

Наконец подошли к перевалу. Переночевав кое?как, рано двинулись и начали подниматься. Вот и перевал, между двух скал уже виден. Но мы опоздали… перевал возможно еще перейти до девяти часов утра, но позже… начался сразу буран, заревел ветер, пошел снег и начались обвалы… Оставалось только нам поворачивать и бежать обратно. Просто сказать «обратно»… но это значит, снова тащиться до кишлака… в нескольких днях пути…

Тут уж ослабевшими морально партизанами овладела паника… т. к. несколько человек сорвались и исчезли в бездонном снегу пропасти… были такие, которые в изнеможении легли и отказывались двигаться.

Несколько человек лежало в столбняке, не будучи в состоянии двинуться даже при желании и при нашей помощи… глядя на все это, один сошел с ума…

А мы дали друг другу клятву в таких случаях пристреливать друг друга… но пока этого еще не совершали — это было уже позже…

Стащили всех несчастных ниже и, устроив между скал, сами быстрым шагом пошли к покинутому нами недавно кишлаку, благо дорога спускалась. Шли мы очень быстро, но все же времени потратили много, пока не стал виден кишлак. Наступала ночь. К нам подходят неожиданно несколько каких?то теней, вышедших из?за скал. Смотрим, таджики из кишлака Гаудан–Сай пришли, увидев нас, предупредить, что в их кишлаке отряд большевиков, поев, лег спать. Указали, где стоят часовые. Большевики, конечно, нас не ждали, т. к. предполагали, что мы уже перевалили «перевал» и ушли в Фергану.

Часовые после сытного ужина дремали. Мы им и пикнуть не дали. Затем бросились в кишлак. Часть большевиков проснулась — начался ночной рукопашный бой. Действовали и приклады.

Мы быстро совладали с полусонными людьми, наскочив на них, как черти, и… к нашему великому стыду, не оставили ни одного живого… Да простит нас Аллах!!!

В этом бою был убит поручик Иванов. Спокойно отдохнув, поели, выждали, пока погода уляжется, т. к. часто шел снег. Снегу в горах навалило ужасно много.

С обновленными силами и энергией двинулись на перевал. На пути у ручья, где растут деревья и где мы жарили кабанье мясо (между прочим, многие, наевшись этого «шашлыку», серьезно заболели), решили отдохнуть хорошенько.

Сидим у костра, докуриваем остатки табака, поджариваем хлеб и подогреваем жареное мясо, захваченное из кишлака… Смотрим, к нам от перевала идут пять человек мусульман… мы обомлели и глазам своим не верим. Впереди шагает мусульманин прямо геркулес, красавец мужчина, с широкими плечами и грудью — просто Самсон… Подошли к нам, подсели к костру, закурили нашего табаку и повели разговор, полный азиатской дипломатии.

Их интересовало, куда мы идем? Кто мы такие и зачем идем? Но это не сразу спросили, а сперва разговор был просто, как говорит мудрая мусульманская поговорка: «Язык человеку дан для того, чтобы скрывать его мысли». Но когда в конце концов они узнали, что мы не большевики, а «Николай–Адам», что в переводе означает «Царские люди», то переглянулись и богатырь (имя которого записано на скрижалях партизан), Нурмаш, заявил: «А нас Медамин–Бек прислал вам навстречу, чтобы провести через перевал. Он услышал, что вы в горах бьетесь с большевиками, вот и послал нас. Медамин–Бек вас ждет с нетерпением в Фергане».

Как громом пораженные остались мы сидеть, не веря своим ушам. Вот откуда Матерь Божия прислала нам избавление.

А все потому, что, заняв в Ташкенте тюрьму, младшему Стайновскому выпало на счастье выпустить среди других осужденных и Медамин–Бека. Он ушел в Фергану, поднял там снова восстание и стал национальным героем! И вот теперь нас ждет.

Новая энергия окрылила наши исстрадавшиеся души. Ко всем несчастьям мы, поспав в тепле на кошмах в кишлаках, набрались насекомых, и они нас буквально поедали. От зуда хоть догола раздевайся, что мы и проделывали на солнце. Так вот Чечелев, не оправившийся еще от своей простуды после купания в студеной реке, еще сильнее простудился и стал терять временами сознание. Ну и намучились же мы с ним. Но, при такой удачной вести, не хотели его бросать и волокли на арканах по снегу за собой, устроив род салазок. Подойдя к месту, где оставили больных… нашли их замерзшими… Да это было, пожалуй, лучше. По крайней мере, не нужно их пристреливать или оставлять на расправу большевикам.

Еще раньше началась у многих цинга, т. к. воды не было, ели снег и плохо питались…

Снег теперь был местами глубокий — чуть не пол–аршина, а ближе к перевалу стал доходить до колена. Продвигаться было безумно трудно. Приходилось по очереди протаптывать тропинку. Идти было куда труднее, чем во время первой нашей попытки перейти перевал. Стояла чудная погода, без малейшего ветерка, но с ослепительным солнцем. Белизна снега на солнце слепила.

У меня была случайно приобретенная в одном из кишлаков синего бархата шапка, отороченная по борту черным с белым налетом, китайской лисицы, мехом. Это меня и спасло. Опустишь на глаза шапку, мех тебя и спасает от лучей солнечных. А вот другим досталось, кто просто в папахах шли. Ослепли многие. Кто на неделю, кто на две, кто и на месяц. Нурмаш, наш проводник, три месяца ходил с поводырем.

Сперва протаптывали снег Нурмаш и его помощники, т. к. надо было просто иметь особое чутье, чтобы находить под снегом тропу. Затем стали мы протаптывать по очереди, под указанием Нурмаша. Это была мука, подниматься все время в гору, да еще протаптывать снег. Все выбились из сил.

Настала снова моя очередь идти первому. Брел я, брел, барахтаясь в снегу, наконец изнемог и повалился на снег. Чувствую, что дальше не могу идти. Нет сил, да и только. Было уже собрался стреляться. Кричу назад по цепи: «Ложитесь и отдыхайте». Все охотно ложатся. Нурмаш тревожно поглядывает на перевал — верно, думает, успеем ли мы до метели и обвалов проскочить. Лежу я и в отчаянии начинаю молиться: «Матерь Божия, не оставь, дай мне силы подняться и дальше идти!» Поднимаю глаза на перевал, который уже хорошо виден (нам Нурмаш объяснил, где две скалы стоят — слева высокая а справа пониже). И… вижу мираж: на высокой скале, весь в солнечных лучах, стоит ангел с мечом в руке, с венком терновым на голове. Меч его блестит на солнце, и им он меня манит…

У меня вдруг возвращаются силы и энергия, я встаю и другим командую «Встать!» и иду дальше. Меня сменяют, и вот мы добрались до двух скал. Видение, конечно, давно уже исчезло, но прилив сил во мне сохранился. Площадка. Но где перевал?! Делаем еще сотню шагов и… из наших грудей вырываются стон, а затем «Ура!»… Какой восторг нами овладевает… Перед нами начинается пологий спуск… и ведет он в Фергану, т. е., вернее, мы уже в Фергане. Многие, даже сильные духом, зарыдали от волнения, и слез этих было не стыдно.

Тут же дал слово себе, если вернусь в Туркестан и буду иметь возможность, то непременно поставлю статую ангела с мечом на той скале, где его видел.

Мы прямо скатились вниз, а не сошли, и оказалось, очень быстро дошли до первого кишлака. Нурмаш и его спутники ослепли, и им было не до нас. Теперь мы их вели. У одной из юрт остановились и заказали барана. Хитрый хозяин–ферганец привел нам огромного барана — сразу видно, очень старого, и заломил с нас цену, кажется, пятнадцать рублей, тогда как и молодой?то баран стоил на царские деньги два рубля или три. Согласились. Он уже хотел резать барана, чтобы приготовить плов… в это время прискакал молодой ферганец на взмыленной лошади, соскочил и что?то забормотал быстро. Хозяин его внимательно слушал. Грамолин мне тихо переводит: «Это его Меда–мин–Бек прислал, приказывает нам оказывать всякое гостеприимство и с нас ничего не брать, а давать все лучшее. Он сам за все рассчитается позже…»

Хозяин сразу изменился… Позеленел от страха, он внимательно слушал гонца, затем согнулся вдвое, прижав руки к животу, принялся отвешивать нам почтительные поклоны, бормоча извинения и сбивчивые объяснения. Так, полусогнутый, он и потом ходил в нашем присутствии. Мы еле удерживались от смеха и улыбки свои прятали в рукава полушубков.

Хозяин что?то буркнул своему сыну и махнул рукой, после чего старый огромный баран исчез и был заменен чудным молодым барашком. Жены хозяина принялись за стряпню, мы же легли отдохнуть. При нашем пробуждении был подан чудесный, жирный, сильно поперченный плов, с прямо тающими во рту кусочками «курдючного» барашка, столь знаменитого своим мясом.

Затем мы двинулись уже по Фергане, и началась… сказка из «Тысячи и одной ночи». Что нас поразило, это то, что все фруктовые деревья были в цвету внизу — а мы только что вышли из снега выше колен!!! Какой контраст! Солнышко еще сильнее грело и светило, но иначе, чем в ледяных поднебесных горах, и от него люди не слепли… И вдруг вспоминаем, что уже март наступает, а вышли мы из Ташкента седьмого января…

Это мы два месяца блуждали по горам?! Боже мой! Два месяца!.. Вспоминаем с грустью, что многих из нас уже нет… Поредели наши ряды… Вышло нас сто один, а теперь и шестидесяти не досчитаешься!

Но вот прискакал конный гонец и предупредил, что Медамин–Бек идет нам навстречу. Встреча была трогательная.

Медамин–Бек, окруженный сотней своих телохранителей, слезает с великолепного белого коня Рубина и первым долгом спрашивает у нас, здесь ли Стайновский.

Мы выпихиваем вперед сконфуженного, всегда такого сдержанного младшего Стайновского, а Медамин–Бек его обнимает и еще раз благодарит за освобождение из тюрьмы. Затем, обратившись к нам, говорит, что очень рад, что нам удалось к нему присоединиться. Наговорив нам много приятного, посоветовал в кишлаке хорошенько отдохнуть, прежде чем идти дальше.

Приказав нам всем привести поседланных лошадей, простившись, ускакал «работать»…

Выспавшись, поев еще раз давно не виданной горячей пищи, отдохнув, двинулись уже в конном строю в глубь Ферганы. Когда пришлось проходить один кишлак поздно вечером, уже по темноте, то все жители–ферганцы вышли на улицу с зажженными факелами, а старики, убеленные сединой, спешили взять повод наших коней и поддержать стремя, когда мы слезали или садились. Другие старики, низко кланяясь, предлагали нам разные угощения на подносах.

Проходя днем большой кишлак, жители устилали дорогу коврами, выносили горячую пищу и чуть не силой стаскивали нас с лошадей и принимались радушно угощать: пловом, жареными барашками, жареной дичью и грудами фруктов и сластями.

В одном из кишлаков у меня резко захромал мой конек. Старый ферганец сейчас же подошел и держал лошадь до тех пор, пока я не осмотрел копыта и не извлек запавшего камешка в стрелке. Другой старик исчез и, вернувшись привел в поводу красавца огненно–светло–рыжего жеребца и, обращаясь ко мне, сказал: «Бери моего питомца, ему четыре с половиной года. Это хорошая лошадь. Зовут его Алгиджидран. Я стар для него, а моего единственного сына зарезали большевики. Садись на Алгиджидрана и бей побольше большевиков — отомсти за моего сына!»

Вот положеньице — отказаться, значит, обидеть. Купить — он его не продаст. Молодые ферганцы мигом положили свежий потник на Алгиджидрана и, взяв принесенное стариком седло, поседлали им его. Одно удовольствие было ехать на таком красавце жеребце, если бы не угрызения совести, что смалодушничал и принял коня. Успокоил себя тем, что решил позже спросить Медамин–Бека, как мне быть и как вернуть жеребца рыжего его владельцу?!

Медамин–Бека будет чем вспомнить, т. к. с ним нашему партизанскому отряду пришлось действовать довольно долго. Всего пребывания в Фергане описывать не буду, а расскажу только о некоторых эпизодах, сильнее всего укрепившихся в памяти, видно благодаря переживаниям. Их я излагаю в виде отдельных рассказов. Сюда же войдут, как приложение, уход наш в Бухару, действия там, а затем, как финал, уход мой в Персию, уже отдельно от отряда, с двумя моими «адъютантами»: Димитрием–Баем, Иваничем Пулей, англичанином полковником Белли и его спутниками.

© С. В. Волков, составление, предисловие, комментарии, 2001

© Художественное оформление серии, ЗАО «Издательство «Центрполиграф», 2001

© ЗАО «Издательство «Центрполиграф», 2001

Сопротивление большевизму. 1917 — 1918 гг. / Составление, научная редакция, предисловие и комментарии д. и. н. С. В. Волкова. — М.: ЗАО Изд–во Центрполиграф, 2001. — 606 с.

ISBN 5–227–01386–1

Научно–просветительное издание

СОПРОТИВЛЕНИЕ БОЛЬШЕВИЗМУ 1917–1918 гг.

Составление, научная редакция и комментарии д. и. н. Сергея Владимировича Волкова

Ответственный редактор С. А. Сапожников

Художественный редактор И. А. Озеров

Технический редактор A. M. Витушкина

Корректор И. С. Соловьева

Изд. лиц. ЛР № 065372 от 22.08.97 г.

Подписано в печать с готовых диапозитивов 04.06.2001

Формат 60x90 1/16 Бумага типографская. Гарнитура «Лазурского»

Печать офсетная, усл. печ. л. 38,0

Уч. — изд. л. 42,48 + 1 альбом = 43

Тираж 3 000 экз Заказ № 1351

ЗАО «Издательство «Центрполиграф»

111024, Москва, 1–я ул. Энтузиастов, 15

E?MAIL: CNPOL@DOL. RU

Отпечатано с готовых диапозитивов

во ФГУП ИПК «Ульяновский Дом печати»

432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14

Примечания:

2

Впервые опубликовано Русская Мысль 4 ноября 1971.

26

Впервые опубликовано: Краснов П. Н. На внутреннем фронте // Архив русской революции. Т. I. Берлин. 1922.

27

Хрещатицкий Борис Ростиславович, р. 11 июня 1881 г. Из дворян ВВД, сын офицера, казак ст. Ново–Николаевской. Окончил Пажеский корпус (1900). Офицер л.?гв. Казачьего полка. Генерал–майор, командующий Уссурийской казачьей дивизией. Георгиевский кавалер. В январе 1918 г. прибыл в Забайкалье. В начале того же года расформировав дивизию, уехал в Харбин в распоряжение генерала Хорвата, с мая по 14 ноября 1918 г. начальник штаба Российских войск в полосе отчуждения Китайско–Восточной железной дороги, затем до августа 1919 г. верховный уполномоченный на Дальнем Востоке и инспектор иностранных формирований русской военной службы на Дальнем Востоке, август — сентябрь 1919 г. в распоряжении Главнокомандующего Восточным фронтом, сентябрь — ноябрь 1919 г. инспектор Дальневосточных формирований стратегического резерва, с 27 апреля 1920 г. начальник штаба всех казачьих войск Российской восточной окраины, с 7 июля 1920 г. представитель атамана Г. М. Семенова в Китае. Генерал–лейтенант (1919). В эмиграции в Китае, с 1925 г. во Франции, до 1940 г. служил во французском Иностранном легионе в Сирии и Северной Африке (поступил рядовым, позже — командир эскадрона). Умер в Париже.

28

Попов Сергей Петрович, р. в 1884 г. в имении родителей в Калужской губ. Из дворян той же губ. Окончил Калужскую гимназию, Тверское кавалерийское училище, курсы академии Генштаба (1917). Подполковник 10–го уланского Одесского полка, и. д. начальника штаба 3–го конного корпуса. Участник похода генерала Крымова на Петроград в августе 1917 г. и боев под Петроградом в октябре 1917 г. В Донской армии; на 25 июня 1918 г. заведующий отделом Донской офицерской артиллерийской школы, затем в штабе Донского атамана, командир сводного кавалерийского полка. В Русской Армии к августу 1920 в 1–м кавалерийском полку 1–й кавалерийской дивизии, с октября 1920 г. командир 7–го кавалерийского полка до эвакуации Крыма. Кавалер орд. Св. Николая Чудотворца. Полковник. Галлиполиец. В эмиграции в Югославии. Служил в Русском Корпусе. Умер 5 марта 1959 г. в Каннах (Франция).

29

Карамышев Сергей Сергеевич, р. 22 марта 1880 г. в Санкт–Петербурге. Из дворян Псковской губ. Окончил 5–ю Санкт–Петербургскую гимназию, Павловское военное училище (1900), академию Генштаба, Археологический институт. Генштаба капитан, помощник старшего адъютанта штаба 12–й армии. В Донской армии; с ноября 1917 г. начальник общего отделения управления начальника военных сообщений Всевеликого Войска Донского. Участник Степного похода. 27 апреля — 24 сентября 1918 г. начальник военных собщений ВВД, с 30 апреля 1918 г. подполковник, с 20 октября до 29 декабря 1918 г. помощник начальника снабжения Саратовского корпуса, с 10 мая 1919 г. помощник начальника особой части штаба Донской армии, с 1 августа 1919 г. по 28 марта 1920 г. начальник Новочеркасских военных курсов, с 7 сентября 1919 г. полковник. Вышел в отставку 4 апреля 1920 г.

267

Байков Борис Львович. Окончил Училище правоведения (1889). Присяжный поверенный. В Вооруженных силах Юга России; в 1918 — 1919 гг. деятель Русского Национального Совета в Баку, в 1919 — 1920 гг. в Осваге. В эмиграции. Умер до 1967 г.

268

Впервые опубликовано: Архив русской революции. Т. 9. Берлин, 1923.

269

Пржевальский Михаил Алексеевич, р. в 1859 г. В службе с 1876 г., офицером с 1879 г. Генерал от инфантерии, командующий войсками Кавказского фронта. В Вооруженных силах Юга России, с осени 1918 г. командующий Кавказской армией на территории Закавказья. В эмиграции в Югославии, член объединения л.?гв. 2–й артиллерийской бригады. Умер после 1931 г.

270

Лазарев Борис Петрович, р. 6 апреля 1882 г. в Благовещенске. Из дворян. Окончил Пажеский корпус (1902), академию Генштаба (1908), Офицерскую кавалерийскую школу (1909). Полковник, начальник штаба Кавказского Туземного конного корпуса. В начале лета 1918 г. наступал на Баку во главе 2 Дагестанских полков. В Добровольческой армии с 11 сентября 1918 г. в Екатеринодаре, с осени 1918 начальник штаба Кавказской армии генерала Пржевальского в Баку. В январе 1919 г. начальник штаба войск Каспийского побережья, с 27 марта 1919 г. военный министр Закаспийского правительства и командующий фронтом, с июня 1919 г. начальник Сводной Закаспийской дивизии, с 5 августа 1919 г. до 27 ноября 1919 г. командующий войсками Закаспийской области. В Русской Армии до эвакуации Крыма. Генерал–майор. В эмиграции в Югославии. В марте 1922 г. член просоветской организации. Вернулся в СССР с генералом Слащевым.

271

Кузнецов Борис Михайлович. Окончил Орловский кадетский корпус (1909) и артиллерийское училище. Офицер 52–й артиллерийской бригады. В Добровольческой армии и ВСЮР; в начале 1918 г. командир конно–горной батареи в войсках князя Тарковского в Дагестане, осенью 1918 г. адъютант по строевой части Дагестанской армии, с осени 1918 г. в 21–й артиллерийской бригаде Вооруженных сил Юга России. В Русской Армии до эвакуации Крыма. Подполковник. В эмиграции к 1967 г. сотрудник журнала «Военная Быль». Умер после 1968 г.

272

Впервые опубликовано: Б. М. Кузнецов. 1918 год в Дагестане. Нью–Йорк. 1960.

273

Принц персидский Каджар Аманулла–Мирза, р. в 1862 г. Офицер с 1879 г. Генерал–майор, начальник 1–й Туземной конной дивизии. В апреле 1918 г. выехал из Дагестана в Грузию, с 1920 г. в Иране.

274

Хоранов Иосиф Захарович, р. в 1842 г. В службе с 1863 г, офицером с 1877 г. Генерал–лейтенант, начальник 2–й Туземной конной дивизии. В начале 1918 г. во Владикавказе. В Вооруженных силах Юга России; с 13 марта 1919 г. в резерве чинов при штабе войск Терско–Дагестанского края.

275

Князь Тарковский Нух Бек Шамхал, р. в 1878 г. Окончил Симбирский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1899). Полковник, командир 1–го Дагестанского конного полка. Георгиевский кавалер. В 1918 г. глава национального правительства Дагестана. В эмиграции в Иране, последний начальник Персидской казачьей дивизии, затем в Константинополе. Умер 19 января 1951 г. в Швейцарии.

276

Гольдгаар Александр Августинович. Полковник 17–го гусарского полка и Туземной конной дивизии. В начале 1918 г. врид командира 2–го Дагестанского конного полка в Дагестанской армии. С апреля 1918 г. в Грузии.

277

Эрдман Павел Николаевич, р. в 1873 г. Офицер с 1894 г. Генерал–майор. В начале 1918 г. командующий артиллерией Дагестанской армии, с осени 1918 г. командир 21–й артиллерийской бригады Вооруженных сил Юга России, в сентябре 1919 г. командир 3–го дивизиона 8–й артиллерийской бригады. В Русской Армии командир тяжелого артиллерийского дивизиона до эвакуации Крыма. Галлиполиец. На 18 декабря 1920 г. командир 5–го артиллерийского дивизиона. В апреле 1922 г. в Болгарии. Осенью 1925 г. в составе 5–го артдивизиона в Югославии.

278

Дрындин Павел Владимирович. Полковник артиллерии. В начале 1918 г. в артиллерии Дагестанской армии. Расстрелян большевиками в 1920 г. в Петровске.

279

Ржевуцкий Степан Андреевич. Полковник, командир батареи 52–й артиллерийской бригады. Георгиевский кавалер. В начале 1918 г. в Дагестанской армии, затем во ВСЮР и Русской Армии; с 27 июня 1919 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР, с 12 сентября 1919 г. командир 2–го дивизиона 8–й артиллерийской бригады, с 15 октября 1919 г. командир Отдельного тяжелого гаубичного тракторного дивизиона. В эмиграции в Югославии, 1 июля 1921 г. — 21 апреля 1928 г. служащий Крымского кадетского корпуса, затем в Польше. Умер до 1959 г.

280

Зоммер Леонид Евграфович, р. в 1864 г., в службе с 1882 г., офицером с 1884 г.

281

Ротмистр Матегорин затем воевал в Вооруженных силах Юга России; умер в эмиграции в США около 1959 г.

282

Имеется в виду генерал от артиллерии Павел Иванович Мищенко, р. в 1853 г., в службе с 1869 г., офицером с 1871 г.

283

Гришин Алексей Николаевич (Гришин–Алмазов), р. в Кирсановском уезде Тамбовской губ. Полковник. Георгиевский кавалер. По заданию генерала М. В. Алексеева организовывал подпольную работу в Сибири. 27 мая 1918 г. сверг советскую власть в Ново–Николаевске. 28 мая — 12 июня 1918 г. командующий войсками Омского военного округа, с 13 июня до 5 сентября 1918 г. командующий Сибирской армией, с 1 июля одновременно управляющий Военным министерством. В сентябре 1918 г. отбыл в Екатеринодар, с 29 ноября 1918 г. в Одессе, с 4 декабря 1918 г. военный губернатор Одессы и (до 15 января 1919 г.) командующий войсками Добровольческой армии Одесского района, с 24 февраля по 23 апреля 1919 г. врид командующего войсками Юго–Западного края. Генерал–майор. В апреле 1919 г. послан в Омск во главе делегации к адмиралу Колчаку. Застрелился под угрозой плена 22 апреля 1919 г. в Каспийском море.

284

Гнесин Ф. Капитан. Участник сопротивления большевикам в Ташкенте в сентябре — октябре 1917 г.: начальник штаба антибольшевистских сил. В Добровольческой армии и ВСЮР с 9 января 1918 г., в мае 1918 г. жил в Ростове. Умер в эмиграции.

285

Впервые опубликовано: Белый Архив. Т. I.

286

Генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин (1848 — 1925) до этого был Главнокомандующим армиями Северного фронта.

287

Черкес Леонтий Николаевич, р. 5 мая 1865 г., в службе с 1882 г., офицером с 1885 г. Генерал–майор, командующий войсками Туркестанского военного округа. Участник сопротивления большевикам в Ташкенте в сентябре 1917 г. В Вооруженных силах Юга России в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР с 4 августа 1919 г. в войсках Закаспийской области, затем в войсках Новороссийской области, с лета — осени и на 8 ноября 1919 г. Одесский уездный воинский начальник. В эмиграции в Чехословакии. Умер 14 марта 1945 г. в Праге.

288

Имеется в виду автор настоящих воспоминаний.

289

Генерал–майор Владимир Александрович Смирницкий, р. в 1862 г., в службе с 1881 г., офицером с 1883 г., интендант Туркестанского военного округа.

290

Имеется в виду генерал–майор Андрей Иванович Кияшко, р. в 1857 г., в службе с 1879 г., офицером с 1881 г.

291

Лисовой Яков Маркович, р. в 1882 г. Из дворян. Генштаба полковник. В Добровольческой армии; в январе 1918 г. представитель армии при Донском атамане. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. В ноябре 1919 г. начальник Политического отдела штаба армии. Эвакуирован весной 1920 г. из Новороссийска. В эмиграции в 1926 — 1928 гг. редактор журнала «Белый Архив». Умер в 1965 г. в Чикаго.

292

Князь Искандер Александр Николаевич (2–й). Сын Великого Князя Николая Константиновича. Окончил Александровский лицей (1911). Произведен в офицеры из вольноопределяющихся в 1915 г. Поручик л.?гв. Кирасирского Ее Величества полка. Участник Ташкентского восстания в январе 1919 г., затем в Ташкентском офицерском партизанском отряде совершил переход в Фергану. С марта 1920 г. в Крыму, командир взвода в эскадроне своего полка до эвакуации Крыма. Ротмистр. В эмиграции в Греции, затем в Париже. Умер 16 (26) января 1957 г. в Грассе (Франция).

293

Впервые опубликовано: Военно–Исторический вестник. № 9. Май 1957.

294

В предисловии редакции «Военно–Исторического вестника» указывалось, что автор ведет рассказ от имени вымышленного лица, штабс–ротмистра М. М. Зернова, чтобы спасти свою семью от преследований советской власти.

295

Петр Андреевич Стайновский умер 9 апреля 1969 г. в Бельгии.