А. Столыпин[202]

ЗАПИСКИ ДРАГУНСКОГО ОФИЦЕРА[203]

г. Калуга. 21 октября 1917 года

17–го рано утром нежданно–негаданно пришел приказ грузиться и двигаться на Калугу, где тоже были какие?то беспорядки.

Но двинулись мы лишь 18 октября. Меня послали к коменданту города и его помощнику, и я спорил, ругался, грозил и уговаривал ровно 3 часа, после чего получил паровоз, платформы, вагоны и прочее. Выехали лишь вечером. В Калуге узнали, что туда уже прибыл 6–й эскадрон из города Смоленска и штаб полка.

В вагоне командира полка Брандта, назначенного, кстати, командиром местных войск, узнали положение. Последнее довольно серьезное. Усмирять придется не только пьяную пехоту, но и Совет солдатских и рабочих депутатов, у которых есть подручные силы, винтовки и пулеметы в изобилии, а засели они в губернаторском доме, как в крепости.

Вызвали наших эскадронных делегатов, и Измаил Гашимбеков пустил в ход все свое красноречие и татарскую хитрость. К счастью, все обошлось гладко, т. к. Совет Калужского гарнизона без всяких прав и причин нелегально сверг предыдущий Совет, отказался высылать на фронт очередные пополнения, избил (sic!) врачей, неохотно пускавших солдат в отпуск, и даже (трудно поверить!) накладывал денежную дань на жителей. Переизбранный за месяц до этого с нарушением установленного порядка Совет солдатских депутатов, ставший большевистским, объявил о роспуске и перевыборах Совета рабочих и крестьянских депутатов, которые еще были меньшевистско–эсеровского состава, претендовал на подмену собою городского управления, отказался выполнять постановления военного министра об отправке на фронт частей Калужского гарнизона, выдвигал требование реквизиции типографии газеты «Голос Калуги» и даже распорядился о переходе бывшей губернаторской ложи в «зимнем городском театре» в распоряжение Исполкома. В связи с этим 18 октября был издан приказ командующего войсками и начальника гарнизона Калуги полковника Брандта. В нем говорилось: «Темные силы, враги Родины и Революции, разными подлыми способами стремятся внести беспорядок, рознью и раздорами пытаются ослабить нашу навеки свободную Великую Российскую Республику и подорвать престиж демократии». В городе объявлялось военное положение с ограничением передвижения в вечернее и ночное время, запрет митингов в помещениях и на улицах, стрельбы «в районе города и казарм» — боевой и учебной, изымались патроны из рот и казарм. Военный комиссар Временного правительства Галин распорядился о роспуске Совета солдатских депутатов (Голос Калуги. 1917. 18 — 19 окт. — А. С.). Совсем как в средние века.

Едва успели найти квартиры и присели в ожидании чая, как по телефону приказали выезжать по тревоге. По дороге встречались с казаками и броневиками. Это были те же, что в Ржеве. «Мы, по–видимому, вместе гастролируем, вроде провинциальной труппы», — острит худенький, бритый командир броневого взвода.

Меня вызывают к казачьему войсковому старшине: «Поручик, вы будете высланы парламентером. Вам придется подъехать к «их» штабу и через кого?нибудь вызвать трех председателей комитетов — Солдатского, Крестьянскою и Рабочего. Вы им передайте, что им дается 5 минут на размышление и что если через 5 минут они не согласятся положить оружие и сдаться, то после троекратного сигнала по ним будет открыт огонь и против них будет произведено совместное наступление казаков, драгун и броневиков. Советую вам, поручик, не заезжайте к ним глубоко, смотрите в оба, чтобы вас не захватили заложником, и если по вас будут стрелять — то поворачивайте обратно». Про последнее войсковой старшина мог не упоминать.

Поручение в своем роде интересное. Постепенно силы наши приближаются к месту действия. 1–й полуэскадрон с князем Гагариным [204] занимает шоссе вдоль реки Оки, чтобы перехватить товарищей с тыла, вздумай они бежать.

2–й полуэскадрон охраняет площадь. Казачья сотня высылает разъезды. Броневики притаились за углом зданий, как темные и хитрые зверюги.

Вся площадь полна драгунами и казаками, под сводом массивных ворот еще войска, а за ними боязливый, но любопытный народ. Впереди, контрастом, пустынная улица, освещенная высокими фонарями, бросающими круглое, дрожащее сияние. С левой стороны огромное здание железнодорожного Управления и еще какие?то постройки, дальше губернаторский дом — крепость большевиков, а с противоположной стороны ряд высоких деревьев и далее — сад. Губернаторского дома не видно, он за поворотом в глубокой тени. Конец улицы–бульвара теряется в сумраке, но можно различить фигуры нескольких часовых.

«Поручик Столыпин, вам пора ехать!»

Отделяюсь от массы конницы на площади и рысью выезжаю на пустынную улицу. Гулко отдается звук конских копыт моей кобылы среди внезапно наступившей гробовой тишины. Вот и цель «неприятельских» часовых: «Стой, дальше нельзя!» Совсем как на войне… «Дальше мне и не надо. Прошу вызвать трех представителей Комитета». Толпа растет, из переулка, из?за темных углов, выползают серые фигуры в пехотных папахах, кто с винтовкой, кто без.

Томительное ожидание. Одного из представителей никак не могут найти; наконец, появляется его заместитель, «некто в штатском», видно представитель рабочих.

Совсем темно, освещение плохое, лиц разобрать не могу. У одного, кажется, офицерские погоны прапорщика. Почему у «них» погоны?

Среди напряженной тишины передаю полученное мною приказание командующего войсками. Кобыла моя почему?то стала дрожать. Едва произнес я последние слова, как поднялась буря, крики, посыпались угрозы: «Пять минут — это не по–социалистически!», «Вас послал Корнилов! Так говорят корниловцы и контрреволюционеры…».

Кольцо вокруг меня сужалось, толпа напирала, солдатская рука потянулась к моему поводу, нервная кобыла не выдержала, вздыбилась, солдат отшатнулся, поскользнулся и упал. Я этим воспользовался и осадил кобылу; положение делалось опасным — я вдруг повернул лошадь и, стараясь казаться спокойным, медленно, а затем рысью вернулся обратно на площадь.

За минуту до окончания 5–минутного ультиматума один из пехотных офицеров бросился к «осажденным» и заклинал их со слезами на глазах сложить оружие. Но напрасно.

Пять минут прошли. Раздались три сигнала, и цепь казаков двинулась между деревьями, а Гашимбеков повел цепь драгун 1–го эскадрона… Грянуло несколько выстрелов, и вдруг, раздирая ночную тишину, почти одновременно грянули все пулеметы броневиков, сливаясь в один непрерывный гром.

Словно колосья, срезанные серпом, повалились на землю прямо лицом в пыль барышни, старушки, пожилые чиновники, гимназисты и все те, которые за спинами наших драгун прятались в темноте. Я не мог не улыбнуться, когда, видя, что опасности нет, они с виноватым видом встали и стали стряхивать пыль.

Вслед за пулеметным огнем, который разбил все окна губернаторского дома, казаки и драгуны бросились и стали вламываться в здание. Затрещали и пали тяжелые двери, и наши ворвались внутрь. Там творилось нечто неописуемое: среди груды поломанной мебели, осколков стекол, гор «литературы», кучи обвалившейся от выстрелов штукатурки, там, среди этого хаоса, толпились бледные и дрожащие большевики, бросившие свои пулеметы и винтовки. Казаки и драгуны били их прямо наотмашь, одного солдата прокололи штыком. Все смешалось в пыли падающей штукатурки, хрустящего под ногами стекла, среди грома выстрелов и криков.

Постепенно стрельба утихла, и наши начали приводить «пленных» на площадь. Набралось их человек 75 — 80, среди них три прапорщика. Окруженные казаками, драгунами и пулеметчиками, они казались перепуганным стадом баранов. Те же растерянные лица, дрожащие губы и бегающие глаза, как недавно у солдат 12–й роты Дубненского полка. А 1/4 часа тому назад эти же самые люди орали на меня — «корниловца». (Эти события происходили около 7 часов вечера, когда в бывшем губернаторском доме, называемом теперь «Домом свободы», должно было собраться экстренное заседание всех трех секций Совета. В обращении Брандта «К гражданскому населению города Калуги» это описывалось так: «Совет ответил, что добровольно он не сдастся, и письменно об этом сообщил комиссару. Военный комиссар, исчерпав все способы морального воздействия, передал тогда задачу роспуска Совета командующему войсками. Совет был оцеплен войсками. Был вызван председатель Совета, через которого, под угрозой применения вооруженной силы, было предъявлено требование в течение пяти минут выйти всем из здания Совета и уведомить об этом требовании Совет рабочих и крестьянских депутатов, находившийся в том же здании. Об этом было объявлено также по телефону». — А. С.)

Броневики куда?то исчезли, мы же остались еще на всякий случай. Вернулся и князь Гагарин, приведя еще пленных. Но нам не суждено было долго почить на лаврах. Прискакал ординарец к полковнику Брандту и доложил, что против нас выступает 301–й полк. Во все стороны выслали разъезды казаков и драгун для наблюдения.

В тылу снова стрельба. В 6–м эскадроне скверно ранен в руку драгун, убиты драгунская и казачья лошади. Меня с разъездом выслали против «вооруженной толпы», которую я, впрочем, не нашел — очередное вранье.

Докладывают, что пулеметчики действительной службы (среди восставших) согласны выдать пулеметы, но боятся своих и просят кавалерии для защиты. Поэтому меня посылают к ним со взводом

Приняли два «максима» и один кольт. Ко мне присоединяются пехотинцы учебной команды, что перешли на нашу сторону. Молодцы как на подбор: идут в ногу и отдают честь, что как?то неожиданно в 1917 году. Под утро пехота успокаивается.

Холод делается невыносимым, греемся в железнодорожном управлении, коридоры заняты спящими драгунами и казаками. Сон их тяжелый и нездоровый, тела скрючены, как трупы, рты открыты и слышен храп и хрип.

Под утро пехоте дают время на размышление до 4 часов дня. Удивительно, что нас так мало, а их так много и что это мы, а не они, ставим условия!

В 4 часа узнаем, что пехота сдалась, и мы расходимся, чувствуя себя героями. Оружие свое пехота стала сама свозить под стражей броневиков. Винтовки привозят на возах. Назначена следственная комиссия. (Раненым драгуном оказался Семен Бессмертный. Первыми сдались 1–я учебная и 1–я пулеметная роты, а к 4 часам дня 20 октября сложили оружие остальные сопротивлявшиеся. В течение 10 дней части Калужского гарнизона должны были быть выведены на фронт. — А. С.).

Мы почти ничего не ели и почти не спали двое суток, щеки обросли щетиной и ввалились, глаза болят от усталости. Все же вечером ужинали с хозяевами. Мы живем в большом и богатом доме купцов Раковых. Трое дочерей, совсем еще молоденьких и довольно хорошеньких, которые просят нас рассказать, «как мы стреляли». Среди зала большой аквариум с внутренним освещением в гротах из туфа. После всей этой суматохи и усталости приятно отдохнуть.

г. Калуга. 24 октября 1917 года

Настроение драгун, так ревностно усмирявших большевиков, портится под влиянием агитации. Настолько, что когда полк вызвали по тревоге, то первым явился наш «славный первый», а затем, постепенно, и остальные эскадроны.

Печальным исключением явилась пулеметная команда. Сначала драгуны этой команды наотрез отказались выступать, мотивируя свой отказ тем, что их, мол, ведут против своих же братьев, что натравливают «шинель на шинель» и т. д. После долгих пререканий 1–й взвод поручика Тургиева пошел, 2–й же взвод барона Фиркса [205] отказался, требуя подробного разъяснения обстановки.

Прибыл комиссар Галин, эскадронные делегаты и пристыдили их. Они согласились идти. Тогда Брандт поступил весьма умно, сказав, что теперь поздно, и запретил команде выступать. Пристыженные пулеметчики не знали, куда деваться.

Но этим дело не кончилось. Калужские события передали в Москву в совершенно искаженном виде, и в Москве нас считают контрреволюционерами. Во главе травли Совет солдатских и рабочих депутатов — совершенно большевистский. (К примеру, орган Московской организации РСДРП (б) в статье «Громят Советы» писал в связи с происшедшими событиями:

«Контрреволюция начала наступление. Товарищи рабочие, солдаты и крестьяне! Не верьте успокаивающим речам, усыпляющим вашу тревогу за революцию, за Советы. Помните: сегодня Калуга, а завтра — Москва. Сплотитесь вокруг Советов! Отзовите из Советов тех, кто не умеет, не хочет бороться с планами буржуазии, кто поддерживает правительство Керенских и Коноваловых!» (Социал–демократ. 1917. 22 окт.).

Вскоре была организована Московским Советом следственная комиссия, которой вменялось в обязанность освобождение арестованных, восстановление солдатской секции, суд над военными в прекращении ее деятельности (Социал–демократ. 1917. 25 окт. — А. С.).

На драгун это произвело сильнейшее впечатление. Думается, что еще одно–два «усмирения» — и нас самих придется усмирять. Мне кажется, зная человеческую природу, что драгуны все же предпочтут роль усмирителей со стоянкой в городе, чем в зимнюю стужу садиться в окопы!

Прибыло несколько молодых офицеров: Василий Гоппер [206] и граф Борис Шамборант–младший [207] из Николаевского училища и Кульгачев — паж выпуска недавно прибывших Дейши [208] и Дурасова. [209]

Меня только что пригласили в эскадронную канцелярию. Впрочем, все обошлось гладко, пустил в ход дипломатию, удалось смягчить настроение, сгладить разногласия и добиться того, что эскадрон без колебаний выполнит приказы Гашимбекова и не подведет нас, как пулеметная команда подвела Фиркса.

На завтра назначено заседание комитетов в присутствии командного состава. Афако Кусов должен выступить с докладом.

г. Калуга. 26 октября 1917 года

Вчера вечером было общее собрание офицеров полка у Брандта; что?то подходящее для военного фильма времен «Войны и мира». Помещение Брандта в доме предводителя дворянства, много больших картин в золоченых рамах, тяжелые занавеси, канделябры, огромная люстра…

Вошел командир полка, все вытянулись со звоном шпор, затем сели обсуждать положение и наше к нему отношение. По–видимому, Петроград уже в руках большевиков, и сообщение с ним прервано. Днем было пленарное заседание полкового комитета и офицеров полка. Была вынесена резолюция — во всем поддерживать Временное правительство, «идущее в контакте с Центральным Комитетом Советов солдатских и рабочих депутатов». С трудом удалось избежать родной солдатскому сердцу (благодаря своей непонятности?) редакции «всецело поддерживать Временное правительство, постольку поскольку оно идет в контакте» и т. д. Драгунам нашим невдомек, что выражение «постольку поскольку» уместно в наши времена разве что на страницах юмористических журналов, а уж никак не рядом с выражением «всецело поддерживать». Затем разбирался вопрос о взаимоотношениях драгун и офицеров. Выяснилось, что соглашение возможно. Разногласия могут, правда, быть в области «классовой борьбы», но в полковой жизни будем друзьями. Проводилась мысль о необходимости борьбы с растущей анархией, могущей лишь затянуть войну и сорвать Учредительное собрание, которому мы все подчинимся. Говорилось и о необходимости победы над врагом «внешним» или, по крайней мере, о почетном мире «при условии активной обороны». Выходит, что победа над врагом, о которой только что говорилось, уже оставлена? Словом, сплошная керенщина.

Во время заседания пришли представители 2–го Кубанского казачьего полка и выразили готовность «головы сложить» (без «постольку поскольку») за правительство. Казаки вызывающе спросили драгун: «А вы… пойдете с нами, да или нет?» Наши уцепились за Центральный Комитет солдатских и рабочих депутатов. Поднялись буря и гвалт. Сошлись на том, что у нас, мол, Комитет, а у казаков, мол, их Союз, а у тех и других Временное правительство, и потому будем друзьями.

Конечно, без вмешательства офицеров никакого соглашения не было бы.

Под конец кто?то решил сорвать народившуюся между драгунами и офицерами своего рода дружбу и предложил весьма провокационный вопрос: «Какого мнения настоящее собрание о генерале Корнилове?» Спасено было положение решением, что об этом должно быть вынесено постановление «высших инстанций». Хотел бы знать, что это значит? Судебное решение, что ли?

Только что получено известие, что крейсер «Аврора» стрелял по Зимнему дворцу и что почти весь гарнизон столицы на стороне большевиков.

г. Калуга. 30 октября 1917 года

Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства (утром 25 октября на машине, принадлежащей американскому посольству, Керенский направился в Гатчину навстречу войскам. Все министры оставались в Петрограде. — А. С.); туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады.

Что это — начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!

Эскадрон завтра выступает для реквизиции сена, зерна и прочего добра. Жаль уезжать.

ст. Исаково. 2 ноября 1917 года

То, о чем я собираюсь писать, можно озаглавить «Как мы попали в ловушку под Вязьмой…». Накануне тою дня, когда эскадрон должен был выступить в город Перемышль (Калужской губернии), а оттуда — выслать два взвода в город Козельск, начали приходить тревожные вести из Петрограда. Полк одновременно вызвали в Москву, Петроград, Вязьму, Смоленск и Ржев. Керенский в Гатчине, и ночью пришли одна за другой три телеграммы. Две от нашей депутации, высланной с Лозинским во главе, к Керенскому, а одна от самого Керенского. В первых двух говорилось, что нас, вероятно, вызовут в Гатчину для операций против Петрограда, в третьей, которая уже начиналась классическим теперь «Всем, всем, всем!..», нам приказано было двигаться на Гатчину в полном составе. Наш эскадрон должен был двигаться в головном эшелоне, с пулеметным взводом и броневыми автомобилями. Погрузились мы лишь вечером 31 октября, в полной темноте. К моменту отхода прибыл и 2–й эскадрон с штабом полка, и мы узнали, что броневые автомобили, увы, с нами не пойдут.

Утром, вернее, еще ночью, часа в два, узнали по телефону, что станция Вязьма занята большевиками и что без боя пробиться едва ли будет возможно.

Под утро оставались на разъезде Пыжевка, где встретились с кубанцами под командой войскового старшины Мачавариани. Казаки сказали, что только что отъехала большевистская делегация, с которой столковаться нельзя, т. к. у них инструкции не только из Петрограда, но и из Москвы никого в эти два города не пропускать. Большевики резонно утверждают, что нас пропустить было бы изменой их большевистскому правительству. Значит, началась гражданская война? Тогда, по–моему, близок конец Керенского?

Казаки дали большевикам время на размышление, своего рода ультиматум, до рассвета, и в случае отрицательного ответа казаки начнут наступать на Вязьму. Такова была ситуация, когда наш эскадрон прибыл в Пыжевку.

Было еще темно, около 7 утра. В крохотной станционной каморке было жарко и душно от керосиновой лампы и толпы солдат и офицеров. Около города сотня 2–го Хоперского полка, которая настроена против местного большевистского гарнизона и обещала нам полное содействие.

Пришла телеграмма от «председателя Боевого Революционного Комитета» прапорщика Троицкого, в которой говорится, что гарнизон обещает пропустить нас дальше без боя. Троицкий дает полную гарантию, что препятствий нашему проезду через Вязьму не будет. Все же на всякий случай вызвали и Троицкого, и коменданта станции Вязьма. Оба вскоре прибыли на паровозе и будут заложниками.

С паровоза спустилось нечто обтрепанное, распоясанное, беспогонное и с волосами до плеч — это и был прапорщик Троицкий! Забавно отметить, что наши драгуны, уже сами сильно зараженные новыми идеями, все же были обижены, что нам приходится иметь дело с «таким офицером» (цитирую), и насчет последнего и его внешности послышалось немало острот.

Мы тут же решили, что «наша взяла», и Сахновский даже предложил пойти на станцию «поглумиться над товарищами», что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!

Впрочем, если бы не пришлось почему?то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас — нас погубила задержка. Внезапно где?то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто?то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден [210] и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из?за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой… и увидели стрелявших пехотинцев.

С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.

Наконец я не выдержал, выскочил из?за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный «серый герой» в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были — и я клянусь, что это правда! — и в лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему — никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские, убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.

Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом — но это было год тому назад!

Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят «товарищей казаков и драгун» вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.

Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их…

Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили «Советы», и про Ржев, где мы «плетьми гнали пехоту на фронт», про старый режим, «когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев». Видно, кто?то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.

Надо отдать должное «Боевому Комитету», что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли «спокойно» продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что?то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: «Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!» «Разоружить! Отнять винтовки!» — подхватывает толпа…

Вижу общую картину: красные лица, на лохматых затылках напяленные фуражки, открытые рты, напряженные глаза, отблески мутного дня на широких лезвиях американских штыков.

Вдруг выстрелы, и в одно мгновение толпа бросается врассыпную, только слышен быстрый топот бегущих ног по мокрому асфальту.

Казаки пошли на уступки: соглашаются отдать пулеметы, чтобы получить их после переговоров. Прячем пулеметы, но уже поздно. Казаки уехали. Пехота ввалилась в вагоны пулеметной команды, и те им их отдали.

Паровоз дернул, и мы тронулись. Петя Ден сидит мрачный и покусывает рыжий ус. Опять выстрелы, но уже по вагонам. Пули пробивают стенки, пехота выбегает из бараков наперерез поезду — вот та же истеричная женщина грозит кулаками, мерзавка, и кричит истошным голосом: «Бей их!» Какой?то штатский спокойно, словно на охоте, бьет по поезду из?за штабеля дров.

А тут, как назло, паровоз замедляет ход и останавливается — ждет сигнала семафора. Наконец двинулись. Ранены две лошади — на наше счастье, пули ложились высоко.

На станции Исаково весь полк в сборе; добиваем тяжело раненных коней; особой реакции я у драгун не замечаю, и то, что пришлось оставить пулеметы, их, по–видимому, не трогает, скорее недоумение и радость, что выбрались из ловушки.

У меня одно желание — уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу форму.

Собрали охотников выкрасть пулеметы в Вязьме. Значит, все же охотники нашлись? С ними собирается Димка Фиркс, переодетый солдатом. Казаки свои пулеметы уже выкрали. У командира полка, Брандта, столкновения с офицерами; кажется, он собирается приказать нам жить во взводах с драгунами.

г. Калуга. 8 ноября 1917 года

Для охраны города сформирована рота, состоящая исключительно из офицеров разных полков, дисциплина в ней железная, и живут они как простые солдаты. Большевики всюду берут верх, лишь на Юге генерал Каледин и казаки что?то затевают. Вот бы к ним! Керенский исчез. Уже начинают поговаривать о перемирии, и слышатся громкие фразы о «прекращении ненужного кровопролития».

Подвоза нет, транспорты зерна разграблены, в деревнях творится нечто неописуемое. В полку неспокойно, начинается большевизм, и очагом является 2–й эскадрон.

В армии торжествуют большевики, по–видимому, вводится выборное начало, т. е. офицеров будут выбирать делегаты, полковые или эскадронные. Придется, вероятно, перебраться или на Юг к казакам, или в Татарский конный полк, где теперь наш Теймур Наврузов. Ясно, что служить в полку больше нет смысла и придется куда?то уходить. Но это не так просто, и надо действовать осторожно.

д. Белая. 20 ноября 1917 года

Вот мы и покинули Калугу. С грустью в сердце, т. к. город очаровательный, патриархальный и гостеприимный. Подумать, что здесь доживал свой век имам Шамиль со своими сыновьями — Магомет–Шефи и Кази–Магома! Доживал век в «золотой клетке». Кази–Магома не выдержал и бежал, а второй сын женился и дослужился до чина русского генерала! Но вернемся к причине нашего отъезда.

Узнали, что на Калугу движется пехота с целью «наказать кавалерию», которая в Калуге разгромила местные Советы. Викжель (Всероссийский Исполнительный комитет железнодорожников), который старается быть нейтральным, отдал своим служащим приказ эти эшелоны — т. е. пехотный карательный отряд — отнюдь в Калугу не пускать во избежание кровопролития. Наши делегаты перетрусили и ночью, часа в 3, созвали пленарное заседание полкового комитета в присутствии всех офицеров полка.

Логично было бы оставаться, т. к. Калуга, опираясь на «Дивизион смерти» Дударова (нашей дивизии), на пулеметчиков и офицерский отряд, решила не сдаваться и не пускать большевиков. «Умереть, но не сдаваться!» — эти слова действительно были произнесены на заседании городской управы. Я жаждал заступиться за бедных калужан и спасти город от насилий и грабежа, но не тут?то было.

Под предлогом «нейтралитета» и боязни излишнего «пролития братской крови», а между нами, просто от страха наш храбрый комитет решил бросить Калугу на произвол судьбы.

А в это время благодаря решительности калужан и некоторым уступкам (распустили так называемую «белую гвардию», т. е. офицерскую роту) угроза нашествия буйной пехоты была отстранена.

Конечно, мы бы все равно уехали из Калуги через десяток дней, т. к. начальник дивизии требовал нас под Минск, но наш отход не носил бы характера бегства.

Итак, скрепя сердце выехали. Простились с гостеприимными Раковыми; средняя дочь — Зиночка — пролила в темном уголку две–три слезинки, мелькнули в окнах два–три белых платочка, и мы прибыли на станцию.

Расстояние между Калугой и Минском, считая, конечно, бесконечные стоянки на различных разъездах и станциях, мы проехали в… семь суток! На станции Сухиничи, где?то у Брянска, мы простояли около двух суток, причем пришлось спрашивать у Саратова (?) разрешение ехать на Гомель и при этом подробно объяснять Викжелю, зачем, куда и почему мы направляемся на Минск. Все это будто бы потому, что Викжель старается предотвратить междоусобную войну. Поэтому, видимо, мы днями стоим (якобы из?за недостатка паровозов), тогда как пехотные эшелоны большевиков летают мимо нас, как птицы, во всевозможных направлениях?!

Но события разыгрываются с невероятной быстротой. Керенский исчез, появился большевистский «главнокомандующий» — прапорщик Крыленко, он же «товарищ Абрам». 1–я, 5–я и 2–я армии, т. е. почти весь Западный фронт, перешли на его сторону. Его борьба с генералам Духониным (который опирался на Общеармейский комитет и на Юго–западную и Румынскую армии) победа большевиков в городе Минске, перемирие с немцами, угрозы союзников по этому поводу — все это застало нас врасплох, пока мы, усталые и измученные, подходили к Минску.

Семково–Городок, наша старая стоянка, оказалась занятой 134–й дивизией, самовольно бросившей фронт, и нам отвели квартиры восточнее Минска. Из?за перехода нашей 10–й армии на сторону большевиков в дивизии творятся странные вещи. Так, Тверской полк раскололся: 2–й и 5–й эскадроны и пулеметная команда перебросились к большевикам, в остальные четыре эскадрона поддерживают Временное правительство. Мы, судя по всему, подчинимся Крыленко. Значит, у нас будет введено выборное начало офицерского состава.

Н. Голеевский[211]

СИМБИРСКИЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС ДО И В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ[212]

6 января 1917 года старого, почти всеми забытого стиля стояло тихое, зимнее утро. На вокзальных часах станции города Симбирска пробило девять, и, шипя, прогромыхал вдоль перрона паровоз единственного, ежедневно приходившего с узловой станции Инза, всегда опаздывавшего пассажирского поезда. Первыми из вагонов на платформу, со своими небольшими чемоданами в руках, повыскакивали кадеты, вернувшиеся с рождественских каникул, и, не задерживаясь, понеслись через зал 1–го класса на другую сторону вокзала. Те, кто был из них побогаче, быстро расселись по санкам извозчиков, а многие другие, более скромные и экономные, собравшись маленькими партиями, от трех до четырех человек, наняли себе «малаек» — запряженные одной лошадью простые деревенские дровни. Возницей их обыкновенно был татарин.

Вереница малаек, обгоняемая рысаками извозчиков, медленно поплелась по широкой, как стрела прямой, Покровской улице, обсаженной с обеих сторон деревьями, в сторону кадетского корпуса. Кругом все лежало под покровом ярко сверкавшего от солнца снега. С ветвей деревьев свисали небольшие белые грозди. При дуновении ветра из них сыпались, блестя, серебряные искры. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось им легко. Беззаботно и громко звенели молодые голоса обменивавшихся своими рождественскими проказами, раскрасневшихся от крещенского мороза кадет.

Вот дровни поравнялись с Козьим садиком, лежавшим по правой стороне пути. Он, в уровень с огораживавшей его невысокой, из колючей проволоки изгородью, был весь засыпан рыхлым снегом. Вдруг неожиданно, со стороны этого садика полетели снежки и начали засыпать весело смеявшихся кадет. Малайки сразу были остановлены, и немного обозленные, но довольные случаем показать свою военную отвагу кадеты быстро повыпрыгивали из дровней.

Вытирая от рассыпавшихся комков снега свои лица и подбирая сбитые их сильными ударами фуражки, они собрались в одну кучу и бегом бросились к калитке сада, горя желанием вступить в рукопашную схватку с дерзким противником. Гимназисты, укрывшись за колючей проволокой, устроили приятную встречу своим соперникам по трем женским гимназиям города.

Но в садике уже никого не было. Противник, по–видимому неуверенный в своей силе, куда?то из него исчез. Разочарованные неудачным боем, кадеты вернулись на свои малайки. Настроение у всех было испорчено. И, злясь на гимназистов — «но мы вам еще покажем!» — без всяких дальнейших приключений подъехали к парадному крыльцу корпусного здания и, быстро расплатившись с малайками, разошлись по своим ротным помещениям.

В спальнях трех рот корпуса, всегда в будничные дни закрытых днем на ключ, сейчас стояло большое оживление. Возвратившиеся с рождественских каникул кадеты сдавали свое отпускное обмундирование. На табуретках перед кроватями лежали их раскрытые чемоданы и корзинки. Кадеты, остававшиеся на праздники в корпусе, весело болтая, бродили по спальне и лакомились привезенными их товарищами из дома яствами. По традиции, все вкусное в чемоданах и корзинках принадлежало им. В младших ротах, во 2–й и 3–й, стоял невообразимый шум и гам В 1–й, строевой, все проделывалось чинно и спокойно. Все считали себя взрослыми. Лишняя, не в меру проявленная резвость не допускалась.

После Рождества кадеты 7–го класса уже называли себя юнкерами и строго следили за шестиклассниками. При малейшей допущенной вольности с их стороны они легко могли получить от юнкера два наряда не в очередь или быть вызванными в 7–й класс для соответственного внушения. Был и один день козерогов, когда шестой класс имел право, как хотел, цукать седьмой, и те все беспрекословно исполняли. Но особенно увлекаться было немного опасно. Потом легко можно было получить заслуженное возмездие.

К 11 часам все уже было сдано, чемоданы и корзинки унесены дядьками, и спальни опустели. Кадеты разошлись по своим классным комнатам. Завтрак. После него, как вообще в праздничные дни, в строевой роте желающим разрешалось идти в отпуск в город — погулять. Не имевшим специальных заявлений от знакомых или родственников — только до шести часов вечера.

Шел третий год войны, и в далеком от всех фронтов военных действий Симбирске мало что напоминало бы о ней, если бы в черте города не были размещены пленные офицеры Пржемышленской крепости. Им, за проявленную доблесть при защите их крепости, было оставлено холодное оружие. Царское правительство платило ежемесячно им жалованье, и они от безделья бродили по городу, как у себя дома. Никто из жителей города на них не обращал почти никакого внимания — ну и пускай себе живут! Кроме, конечно, некоторых особ женского пола, которые никак не могли устоять перед чарами иноземцев.

В те давнишние времена враг был только на фронте, где с ожесточением бились, а в тылу все сразу забывалось. Такие же люди, как и мы, только выброшенные злым роком со своей родины во вражескую им страну; но они не чувствовали ни вражды, ни гнета. Тогда у противников была мораль, честь и чувство снисхождения к побежденным. Теперь, к великому прискорбию, все это забыто и, по–видимому, никогда не вернется.

В кадетском корпусе начальством было объявлено кадетам, что они при встречах с пленными австрийскими офицерами обязаны отдавать им честь, согласно русскому воинскому уставу.

Воскресенье. Три кадета первой роты, спеша на свидание со знакомыми барышнями, быстро шли по главной, Гончаровской улице. Стоял ясный, морозный день. По обеим сторонам улицы, на тротуарах, было множество пришедшей погулять на свежем воздухе публики. Кадеты едва успевали прикладывать свои правые руки к козырьку фуражек, отдавая честь встречавшимся русским и пленным австрийским офицерам.

Вдруг где?то впереди них замелькала красная подкладка пальто. Кадеты сразу насторожились — генерал! — и моментально выстроились в одну шеренгу в затылок. Навстречу, в сопровождении молодого офицера, шел, слегка прихрамывая, опираясь на тросточку, старенький, с отвисшими книзу седыми усами, австрийский пленный генерал. Не доходя до него четырех шагов, кадеты отчетливо, как один, стали во фронт, лихо приложив правые руки к козырьку и одновременно повернув головы в его сторону. В австрийской армии такого чинопочитания не применялось.

Поравнявшись с кадетами, генерал остановился. Он был растроган и смущен. В чужой, вражеской стране — и такой почет! Кадеты стояли, вытянувшись в струнку, глядя, по уставу, в глаза начальства. Генерал подошел вплотную к среднему кадету, взял его за плечи и, как бы обнимая, начал слегка трясти. Лицо его расплылось в приятную улыбку. В глазах блестели слезы умиления. Кадеты продолжали стоять как изваяние. Сделав два шага назад, генерал стал смирно и, отдав честь кадетам, пошел дальше. Четко повернувшись направо и сделав с левой ноги твердый шаг вперед, кадеты, опустив руки, сразу сбились в кучку и чуть не хором произнесли: «Ну и рванули!» И, довольные собой, понеслись дальше.

С австро–германского фронта военных действий приходили все более и более радужные сообщения. Фронт стабилизировался. Его снабжение шло гладко. Русская армия готовилась к большому весеннему наступлению В Закавказье громили врага. Турки отступали по всему фронту. Был виден скорый конец ужасной войны Кадеты старших классов даже немного волновались, что им не удастся попасть на фронт и проявить свою доблесть на поля сражений, защищая родину. У каждого из них кто?то из близких или родных был на фронте, но никого это не печалило — кадеты только гордились этим.

Недостатка в глубоком тылу ни в чем не замечалось. Магазины ломились от товаров. Цены на них, несмотря на тяжелые годы войны, по сравнению с мирным временем только слегка повысились. В столице, из?за крупных военных перевозок, иногда чувствовалась нехватка продуктов первой необходимости, но все быстро опять налаживалось. В кадетском корпусе почти ничто не менялось, а только вместо трех кусков сахара, полагавшихся к кружке чая, стали разливать уже заранее приготовленный сладкий чай.

После Рождества кадеты 7–го класса — «юнкера» — выбирали себе военные училища, в которые собирались выйти, и многие уже в своих юношеских мечтах видели себя там в рядах этих славных военно–учебных заведений. Полагалось каждому кадету указать три училища и обязательно одно из пехотных, поставив на первое место то, в которое ему больше всего хотелось бы попасть. Эти списки передавались инспектору классов корпуса и после его проверки отсылались в Главное управление военно–учебных заведений, где и производилось окончательное распределение всех окончивших кадетские корпуса по военным училищам.

Юнкера, упоенные своими непревзойденным достоинством, невероятно важничали перед своими младшими сотоварищами по роте. В курилке на самом видном месте висел небольшой плакат, на котором красовалось число дней, сколько благородным юнкерам оставалось еще до окончания корпуса. Каждый день число уменьшалось. Кадеты шестого класса должны были хорошо помнить это число и на вопрос юнкера — сколько ему еще осталось дней? — отвечать точно и без промедления. Иначе это вызывало гнев юнкера и выговор провинившемуся.

Курить в корпусе вообще официально не разрешалось, но в 1–й, строевой, роте не преследовалось. В младших ротах пойманным в курении сбавляли балл за поведение и особенно упорных иногда даже выгоняли из корпуса. Кадетам 5–го класса, среди которых иногда было много великовозрастных, хотя они и были во 2–й роте, за курение балл за поведение сбавляли очень редко. Но чтобы заставить их не особенно увлекаться этим злом, командир 2–й роты полковник Горизонтов объявил: «Кто курит, тот не будет получать сладкое блюдо на обед». И приказал всем пойманным в курении пятиклассникам строиться на обед отдельно, на левом фланге роты. Эту команду он называл «вагон для курящих».

Первая рота, хотя и называлась строевой, но в столовую и из столовой ходила, по установленной годами традиции, не в ногу, идя быстрым, легким шагом, в то время как младшие роты маршировали, отбивая шаг. Расчета по столам в 1–й роте тоже не производилось, и, придя в столовую, все сразу расходились по своим постоянным местам, на которых так и сидели целый год. Если по каким нибудь причинам за столами оказывались свободные места, то кадеты 6–го класса, самые левофланговые, затычки, быстро неслись и заполняли все незанятые места. И когда дежурный офицер — воспитатель, обыкновенно шествовавший на некотором расстоянии за левым флангом роты — подходил к столам, то уже все кадеты стояли смирно, в струнку, на своих местах, и все было в порядке.

Начальство к этой вольности относилось как будто совсем ее не замечая. Зато на строевых учениях роты, и особенно во время прогулок с оркестром по улицам города, которые в теплое время года производились почти каждую неделю, было очень строго, и рота маршировала почти идеально. Перед прогулкой командир роты перед строем всегда объявлял: «Чтобы все знали, что идет рота его, полковника Соловьева!» Сам он обычно шел по тротуару сбоку роты, и очень часто раздавался его громкий голос, звеневший на всю улицу: «Кадет В., завалили винтовку, два дня без отпуска!» Или: «Кадет Д., выше штык, — два наряда не в очередь!»

После каждой прогулки, как ни старались кадеты, почти всегда набиралось несколько человек пострадавших.

Кадеты выпускного класса, выбравшие себе инженерные или артиллерийские училища, вели себя много скромнее остальных и сильно подзубривали, стараясь повысить свой средний годовой балл по всем предметам, особенно по математике, чтобы не осрамиться при окончательном разборе вакансий. В 6–м классе лучшие ученики старались обогнать один другого, чтобы на будущий год быть произведенными в вице–унтер–офицеры, число которых было ограничено — 12. Каждому хотелось иметь нашивки на погонах. В 1916/17 учебном году, первым по успехам в корпусе было 2–е отделение 6–го класса — то самое, которое в 1918 году спасло корпусное знамя от большевиков. Средний балл всего отделения был немного выше девяти, что вообще было очень редко. Жили все в корпусе своей спокойной жизнью, и казалось, что ничто не могло предвещать приближения крупных событий в стране. В средних числах февраля до кадет доходили сведения, что в столице что?то происходит, какие?то беспорядки, но им не хотелось верить, что могло случиться что?нибудь страшное.

Наконец наступил роковой день 4 марта 1917 года. С утра в корпусе все шло как обычно: утренний чай, по классам, завтрак, опять по классам, обед и вечерние занятия, на которых кадеты, сидя по своим классным комнатам, приготовляли заданные им на следующий день уроки. Вот горнист протрубил: «Отбой!» Кадеты высыпали из классов в ротный зал, готовясь строиться, чтобы идти в столовую на вечерний чай. Но что?то случилось. Команда не подавалась. По залу с озабоченным видом, тихонько переговариваясь между собою, ходили отделенные офицеры — воспитатели и командир роты полковник Соловьев. Лица у них были немного растерянные и серьезные. Что все это могло значить? Кадеты ничего не понимали и толклись на месте в ожидании.

Вдруг — удар хуже разорвавшейся бомбы! Командир роты печально, негромко объявил:

— Государь Император отрекся от престола! Революция!

Кадеты потрясены — как это могло случиться и зачем? На улице, перед главным фасадом корпуса, уже стояла колоссальная толпа ликовавшего народа с красными флагами. Она пришла требовать, чтобы ей дали немедленно, по случаю торжества, кадетский духовой оркестр. Корпусное начальство старалось убедить обезумевшую от радости толпу, что сейчас уже поздно и оно не может выпустить кадет на улицу, потому что они ложатся спать, и обещало, что завтра утром весь кадетский корпус выйдет и пройдет по улицам города с оркестром музыки.

Толпа продолжала реветь и требовать. Но все же постепенно начала успокаиваться и уже была готова двинуться дальше показывать свои восторг — освобождение от царских уз. В это время кадеты 2–го отделения 5–го класса, окна классной комнаты которого выходили на улицу, открыли форточки и запели: «Боже, Царя Храни!» Толпа опять заревела, и раздались вопли: «Волчата!»

Корпусные офицеры снова бросились ее успокаивать, уверяя, что произошло недоразумение: кадеты думали, что это манифестация по случаю победы русского оружия на фронте военных действий. Удалось ли воспитателям уговорить толпу или ей просто надоело уже кричать, но она понемногу затихла и, распевая революционные песни, оставив корпус в покое, куда?то удалилась. Кадеты построились и пошли в столовую пить свой вечерний чай. Настроение у всех было мрачное, и все думали, что же теперь будет дальше?

На следующий день утром в корпусе уроков не было: шло приготовление к предстоящему маршу по улицам города Симбирска. Пропитанным с детских лет обожанием своего Царя кадетам предстояло показать свой неописуемый восторг перед свершившимся, для них печальным, переворотом. Для корпусного начальства была тоже нелегкая задача. От них требовали, чтобы корпус присоединился к всеобщему ликованию, когда в сердцах у всех лежала тяжелая грусть о происшедшем.

Оно терялось, не зная, как поступить. Опасно было окончательно раздражать революционно настроенных горожан и, особенно, почувствовавших веяние свободы чинов местного гарнизона, и так уже недовольных отношением корпуса к революции. Кадеты упорно твердили: «Никаких красных тряпок мы не понесем!» Наконец все же был найден выход. Сделали большой белый плакат с написанным на нем черными буквами лозунгом: «Война до победного конца!» — и под его прикрытием было решено пройтись по улицам революционного города.

В 10 часов утра все было готово, и Симбирский кадетский корпус в полном своем составе, с духовым оркестром впереди, выстроился поротно, посередине улицы перед парадным входом корпусного здания.

На тротуарах быстро собралось довольно много весело настроенной, разукрашенной красными бантами и радостно улыбавшейся публики — все больше учащаяся молодежь. Солдат гарнизона почти не было заметно. Они, вероятно, еще не успели отоспаться после ночного разгула. Из Кошкадамской женской гимназии, находившейся немного наискосок от здания корпуса, на улицу высыпала орава ликовавших гимназисток. На их пальто были приколоты красные бантики или розетки, и в руках у многих виднелись красные флажки. Их начальница была близкой приятельницей Ленина и сумела подготовить своих питомиц достойным образом к развернувшимся событиям.

Дружно размахивая этими флажками, гимназистки радостно приветствовали стоявших смирно в строю кадет. А одна из них, по–видимому переполненная чувством переживаемого момента, подошла к крайнему в первой шеренге кадету 2–й роты и сунула свой флажок ему в руку. Кадет от неожиданности так растерялся, что его взял. Стоявший на самом левом фланге 1–й роты кадет 7–го класса, увидев этот позор для корпуса, быстро подбежал к нему, вырвал флажок и, сломав его древко о свое колено, гневно швырнул священный символ революции в толпу обескураженных гимназисток. Как гром, раздался взрыв их негодования.

Находившийся рядом корпусной офицер — воспитатель сразу же подошел вплотную к разгневанным дерзким поступком кадета девицам и спокойным тоном принялся им объяснять, что, согласно русскому военному законоположению, в строю строго воспрещается носить какие?то бы ни было посторонние предметы. Гимназистки, как бы это ни казалось странным, очевидно, ничего не поняли, но все же постепенно успокоились. На их молоденьких личиках снова появились очаровательные улыбки, и взоры устремились в сторону кадет, продолжавших стоять смирно и смотреть в затылок впереди стоявших своих товарищей, не обращая на девушек никакого внимания.

Раздалась громкая команда командира 1–й роты: «На плечо! Шагом марш!» Оркестр заиграл марш «Тоска по родине», и три роты кадет двинулись по улице показывать свою приверженность новому режиму. На главной улице города, Гончаровской, еще не успело собраться много публики, и далеко не у всех красовались красные значки. Когда корпус стройными рядами маршировал по ней, командир роты почему?то крикнул старшему музыканту кадету Житетскому: «Нельзя ли что?нибудь повеселей?» Оркестр заиграл марш: «Прощание славянки» — еще печальнее первого. Под звуки этих двух маршей уже без всяких приключений, пробыв минут сорок на улицах города, корпус вернулся обратно домой.

Происшедшая перемена власти в стране, так сильно потрясшая все созданные веками устои государства Российского, мало внесла нового во внутренний распорядок кадетского корпуса. Жизнь кадет продолжала течь по проложенному десятками лет старому руслу. Почти ничто не изменилось, только в молитве: «Спаси, Господи, люди твоя», которую кадеты ежедневно пели утром и вечером, слова «Благочестивейшему нашему Императору Николаю Александровичу» были заменены словами «христолюбивому воинству нашему». Но с первых же дней революции это воинство показало совсем обратное. Оно с каждым днем становилось все более и более разнузданной, не желавшей никому подчиняться дикой толпой. Кадеты старших классов в глубине души сильно переживали крах империи, а малыши, хотя и мало что понимали, но тоже недоумевали, что же будет теперь без Царя?

В главном и ротных залах корпуса по–прежнему продолжали висеть портреты Императоров и царственных особ еще только вчера великой страны. В корпусной церкви стояли знамена — одно Симбирского и два Полоцкого кадетских корпусов. Весной, хотя и был получен приказ, изданный Временным правительством, отправить все императорские знамена в Петроград, наше корпусное начальство не исполнило этого распоряжения революционного правительства, знамена так и не были никуда отосланы и все время продолжали оставаться в корпусной церкви.

В некоторых других учебных заведениях города портреты царственных особ были сразу убраны или завешены материей, вероятно чтобы Их Величествам не приходилось больше смотреть на вышедших из ума людей.

Уроки в корпусе шли нормально, и даже кадеты, чтобы не причинять еще лишних неприятностей своим наставникам, как?то более подтянулись и стали лучше себя вести. Никто из воспитателей и приходивших на уроки преподавателей в обсуждение совершившихся событий не вступал, да кадеты почти никого сами и не расспрашивали. Только не пользовавшийся большими симпатиями преподаватель русской истории, придя после свершившейся революции на свой первый урок во 2–е отделение 6–го класса, по–видимому желая произвести какое?то для него выгодное впечатление на кадет, громогласно и с чувством полного достоинства объявил, что он — социалист, плехановец…

Сидевший на самой задней парте кадет К. Россин, как ужаленный, моментально вскочил со своего места и громко его спросил: «А до революции вы тоже были социалистом?» — «Ну да, конечно», — с пафосом ответил он и собирался еще что?то добавить, но был вторично перебит Россиным: «А почему же вас тогда не повесили?» Класс разразился гомерическим хохотом. Ошеломленный произведенным неожиданным для него впечатлением на кадет, педагог замялся и сконфузился, но, немного придя в себя, хотя и весьма неуверенно, все же приступил к ведению урока. Больше на политические темы он в корпусе никогда не пытался выступать, а кадетам так и не удалось познакомиться с учением Плеханова.

Кадеты 2–го отделения 6–го класса, как и все остальные, остро переживали происходившие события и иногда спрашивали приходившего к ним на урок преподавателя русского языка Мирандова: «Что же получится дальше?» Он весьма неохотно и лаконично отвечал, что скоро будет избрано Учредительное собрание, которое и установит новую законную власть в стране, и тогда все будет в порядке. Кадетам хотелось верить его просвещенному мнению, но что?то подсказывало им совсем другое, и они с трепетом в сердцах вглядывались в надвигавшееся будущее своей родины.

* * *

В Петрограде быстро организовалось Временное правительство разгулявшейся по просторам страны российской свободы. На третий или четвертый день всех кадет корпуса повели присягать ему на верность в корпусную церковь. Шли все неохотно. Но приказ был приказом, и ослушаться никто не посмел. В церкви с амвона корпусной священник читал слова присяги. В ответ несся неясный лепет нескольких сот голосов. Кто что отвечал, разобрать не представлялось возможным. Стоял какой?то неопределенный гул, и чувствовалось, что все это была просто одна проформа.

Знаменитый «приказ № 1» в жизнь корпуса не внес каких?нибудь осложнений, потому что его появление было враждебно встречено кадетами, и они подчеркнуто продолжали вести себя согласно уставным правилам прежних воинских законоположений. Кадеты не переставали отдавать установленную честь всем офицерам, становясь по фронт, кому полагалось по положению.

Низшие служащие корпуса — дядьки, повара, писаря и другие — своим поведением особой радости к добытой свободе ничем не показывали. Они все время держались так, как будто все происходившие события их мало касались. Только один кандидат на классную должность, фельдшер Григорьев, еще совсем молодой человек, просидевший, как у Христа за пазухой, всю войну в корпусном лазарете, пропитался революционным духом. Спустя полмесяца после революции он неожиданно появился в главном зале корпуса и довольно независимым тоном предложил сидевшей на стульях группе кадет немедленно убрать стоявшие и висевшие в зале портреты царственных особ. При этом позволил себе сказать несколько унизительных слов в адрес отрекшегося Царя.

Оскорбленные его замечанием кадеты моментально повскакали со своих мест и, дав ему основательную встрепку, выгнали вон из зала. После этого до конца учебного года он в стенах корпуса не проявлял больше своего революционного рвения. И портреты русских Царей, никем больше не тревожимые, продолжали оставаться в главном и ротных залах корпуса. Но в начале 1918 года, когда власть в городе окончательно перешла в руки большевиков, за свои заслуги перед революцией Григорьев был назначен комиссаром корпуса.

Прошло еще немного времени, и наконец, и в городе Симбирске образовался комитет учеников всех среднеучебных заведений — защищать интересы почувствовавшей вольность юной молодежи, которая хотела поменьше учиться, а побольше веселиться.

Первая рота кадет пришла с завтрака, и командир роты полковник Соловьев объявил перед строем, что из общеученического комитета пришло требование: произвести среди кадет старших двух классов выборы делегатов — по три человека от каждого отделения. Выбранные кадеты должны будут ходить каждый четверг после вечерних занятий в город, на заседание этого комитета, которое будет производиться в здании высшего начального училища. И, добавив «Выбирайте!», распустил роту.

Кадеты сразу его окружили и заявили, что выбирать не будут: «Назначайте сами кого хотите». Командир роты пожал плечами, сказав, что не может, и ушел. Кадеты разошлись по своим классным комнатам. Во 2–е отделение 6–го класса вошел вместе с ними и их отделенный офицер–воспитатель и полушутя сказал: «Ну что же, выбирайте!» Поднялся шум, и раздались возгласы: «Не будем, назначайте сами, господин капитан!».

Воспитатель, не зная, как поступить, стоял и улыбался, а кадеты продолжали твердить: «Назначайте!» Вдруг кто?то из кадет отделения ему подсказал: «Назначьте князя Макаева, Голеевского и Дубовицкого, они любят ходить в город». Воспитатель, ничего не ответив, повернулся и вышел из класса. На этом выборы и закончились.

Пришел очередной четверг, и нам троим пришлось собираться и идти. Из 7–го класса, кажется, пошли по желанию, но больше кадеты вице–унтер–офицеры. Все переоделись в отпускное обмундирование, и 12 делегатов под предводительством фельдфебеля роты двинулись в путь.

Высшее начальное училище находилось на главной, Гончаровской улице. Пришли кадеты туда немножко с опозданием. Заседание происходило в небольшом зале со сценою, на которой стоял длинный стол, с сидевшим за ним президиумом комитета. Перед сценой было довольно много рядов очень удобных кресел, занятых делегатами от всех среднеучебных заведений города.

Заседание уже было в полном разгаре. Выступал какой?то оратор–гимназист, из сидевших в зале. Кадеты разбрелись и расселись по незанятым местам. Фельдфебель поднялся на сцену и сел на свободный стул за столом президиума. Особенного внимания приход кадет у членов комитета не вызвал. Все были слишком заняты слушаньем оратора. Решались насущные проблемы не вполне созревшей молодежи.

В речах выступавших ораторов твердилось все больше одно и то же: «Нас притесняют наши педагоги, нам необходимо скорее и крепче объединиться и требовать от них большей свободы». Что под этой свободой они подразумевали, никто из них ясно ничего не говорил. Да из кадет толком никто ничего не слушал. Попав в неприятную для них революционную обстановку, они вначале себя не совсем уверенно чувствовали.

Я и князь Макаев, найдя два свободных места, уселись рядышком. По обеим сторонам сидели делегатки женских гимназий с чрезвычайно серьезным выражением на их личиках. Их внимание было полностью поглощено происходившим заседанием. Нас они не подарили даже легким взглядом. Немного осмотревшись, князь ткнул меня локтем в бок и шепнул: «Посмотри, рядом со мною, какова революционерка!» Сидела очень миловидная блондинка с большими голубыми глазами и длинными темными ресницами.

«Славненькая! — ответил ему я и добавил: — Хорошо бы познакомиться».

Расхрабрившись, князь ее спросил: «Вы какой гимназии?» — хотя по форме отлично знал, из какой. Она, даже не взглянув на него, коротко обрезала: «Не мешайте слушать».

Князь не унимался и продолжал: «Простите, пожалуйста, у вас в гимназии у всех такие чудные ресницы, как у вас?» — «Не приставайте», — был ее короткий ответ. Он успокоился, и мы, разглядывая наших соседок и почти ничего не слушая, изредка перешептываясь между собою, просидели до конца первого заседания. Прелестные барышни, по–видимому, были поглощены революционными идеями, и отвлечь их от переживаемых событий не было никаких сил. По крайней мере, наши чары на них никак не действовали.

В следующие два четверга речи выступавших ораторов мало чем отличались от первого собрания, только наши милые соседки все же немного поразмякли и иногда стали отвечать на наши глупые вопросы. Появилась надежда на успех. Но внезапно все оборвалось. В четвертое наше посещение собрания общеученического комитета вначале все шло как обычно — тихо и спокойно. Вдруг с своего места вскочил небольшого роста гимназист и начал обвинять президиум комитета, что он не принимает никаких нужных мер и вообще ничего не делает, чтобы добиться желаемых поблажек от учебного персонала. И предложил всем среднеучебным заведениям города немедленно забастовать — просто перестать учиться.

Не успел он еще совсем окончить свое блестящее предложение, как выскочил другой гимназист и кратко заявил: «Здесь, среди нас, есть кадеты. Они самые дружные. Пускай кадеты забастуют первыми, а мы их поддержим!»

Поднялся со своего стула сидевший на сцене за столом президиума кадет–фельдфебель и ровным спокойным голосом начал объяснять революционному собранию, что нас, кадет, никто из нашего начальства не обижает, и мы всем довольны. Нам надо учиться, и бастовать мы ни в коем случае не будем. Тогда опять выскочил какой?то гимназист и громко закричал: «А мы придем и сорвем вас с уроков!»

Выступил второй кадет–оратор, кто?то из 7–го класса, и ясно отчеканил: «Пожалуйста, приходите, и мы набьем вам морду!»

В зале поднялся шум возмущения, а кадеты, как один, встали и под гневные взгляды присутствовавших стали пробираться к выходным дверям. Выйдя на улицу и идя в корпус, весело обсуждали предстоявшее сражение с гимназистами.

Больше в зале заседаний общеученического комитета кадетские делегаты никогда не показывались, да, собственно, их никто и не приглашал. Угнетенные ученики средних школ города решали свою судьбу без них. Срывать кадет с уроков так никто и не приходил, и никакой общеученической забастовки в городе никогда не было. Корпусное начальство о поступке кадет своего мнения не высказывало, вероятно считая, что другого исхода и не могло бы быть.

Хорошенькую блондинку мне с князем так и не удалось нигде больше встретить, и пришлось постараться поскорее забыть прекрасные ресницы.

Быстро, но однообразно, без всяких перемен и приключений прошли дни почти до конца учебного года. В одно из предпоследних воскресений, весной 1917 года, перед роспуском кадет по домам на каникулы, неожиданно 7–м классом было объявлено: «Всем отпускным к двенадцати часам дня собраться в городском театре». В нем было назначено для всех среднеучебных заведений города общеученическое собрание — решить окончательно свое положение на революционном фронте. Кадеты 7–го класса, по–видимому, что?то задумали. Приказ был ими отдан неспроста.

Весь зал театра в назначенный срок набился до отказа учащейся молодежью. Пришло послушать на это собрание и довольно много студентов. Кадеты, человек семьдесят, заняли места в первых рядах балкона. Выше, сзади, расселись реалисты. Гимназистки и гимназисты в большинстве расположились по ложам и в партере. На открытой сцене сидел полный состав президиума общеученического комитета. Он все еще существовал, но только без кадет.

Начались прения по текущему моменту. Выступало множество ораторов — все больше гимназисты. Высказывали почти все одно и то же: нас давят и притесняют, и мы должны добиться во что бы то ни стало полной свободы. Кадеты, реалисты и семинаристы посвистывали, а остальная аудитория одобрительно аплодировала. Иногда в зале театра поднимался основательный шум. Председатель собрания призывал к порядку.

Оппонентом против искавших всевозможных, мало на чем основанных льгот для учащихся средних школ выступал все время какой?то неизвестный кадетам благоразумный студент. Говорил он прекрасно и, слегка иронизируя, моментально разбивал все доводы выступавших ораторов. Кадеты, реалисты и семинаристы неистово ему хлопали и кричали: «Браво!»

Так продолжалось немного больше часа. Наконец реалисты, не выдержав больше, спустились вниз к кадетам и, сказав, что они сейчас начнут бить гимназистов, спросили: «Вы нас поддержите?» — «Поддержим!» — раздался ответ, и кадеты тоже поднялись с своих мест. И вся эта смешанная ватага с шумом и гамом побежала вниз, крича: «Бей гимназистов!» В общем, никакой драки не было, был только один крик: «Бей гимназистов!» Но в театре все всполошились, и поднялся невероятный бедлам. Большинство бросились к выходным дверям и стали быстро выходить наружу.

Кадеты, спустившись в фойе театра, увидели там благоразумного студента и за его речи, подняв его на руки, принялись, крича «Ура!», качать. Театр быстро опустел — почти все разошлись по домам. И на этом грандиозное собрание учащихся всех средних школ закончилось, так ничего и не добившись в этом учебном году. Скоро всех распустили на каникулы, и заниматься политикой было некогда.

Выпускные и переходные из класса в класс экзамены, вероятно, по случаю свободы Временным правительством были отменены. Выпускали и переводили по годовым средним баллам. В 7–м классе во время войны экзамены заканчивались на две недели раньше, чем в 6–м и 5–м классах, чтобы дать возможность окончившим корпус кадетам, выходившим в пехотные училища, в которых начинался новый курс, попасть вовремя к началу занятий в этих училищах. Выпускники ходили гордые тем, что они настоящие, без пяти минут, юнкера.

Обыкновенно во всех кадетских корпусах России после окончания учебного года кадеты старших классов, по отделениям или целыми классами, со своими офицерами–воспитателями уходили из корпуса куда?нибудь за город и, живя там около двух недель в походных палатках, проводили время на лоне природы, питаясь едой собственного приготовления. Иногда вместо этих военных прогулок устраивались экскурсии — посмотреть достопримечательные места. И только после них кадет распускали на летние каникулы.

В Симбирском кадетском корпусе, во время германской войны, когда директором корпуса был назначен генерал–майор Мерро, [213] бывший до корпуса инспектором классов Тверского кавалерийского училища, этих прогулок не производилось.

Генерал–майор Мерро внес некоторые изменения в обыденный распорядок корпусной жизни. При нем кадетам трех старших классов были сшиты из старых шинелей галифе. Ношение мятых фуражек не преследовалось, и в строю на приветствие начальников отвечали так же, как в военных училищах: «Ваше высокоблагородие».

Не знаю, по распоряжению ли Главного управления военно–учебных заведений — для пробы, или по собственной инициативе нашего директора корпуса, вместо этих военных прогулок кадеты трех старших классов корпуса уходили в лагерь стоявших в городе Симбирске пехотных запасных полков и, прикомандированные к их учебным командам, проходили военное обучение наравне с солдатами. В строю учебных команд кадеты стояли через одного: кадет — солдат и т. д., и поступали в полное ведение начальника учебной команды, в которой находились. Отделенные офицеры–воспитатели только присутствовали на занятиях и, ни во что не вмешиваясь, вели чисто внешнее наблюдение за своими питомцами.

Первыми в учебную команду из корпуса, сразу после выпускных экзаменов, отправлялись кадеты 7–го класса, и, по их возвращении обратно, одновременно уходили два младших класса, только в учебные команды разных полков.

Лагерь запасных полков находился за городом в 7 верстах от корпуса, недалеко от железнодорожной станции Киндяковка. Кадеты в полной походной форме, держа винтовки попеременно то на плечо, то на ремне, шли в лагерь с песнями, походным порядком. Только в вещевых мешках, вместо полной солдатской выкладки, лежала одна смена чистого нижнего белья, полотенце, мыло и зубная щетка. Все остальное строго по уставу: скатка шинели, скатанная вместе с одним из полотнищ походной палатки и притороченными к ней специальной веревкой одним большим или двумя маленькими колышками. Медный котелок и фляжка для воды.

По приходе в лагерь один из отделенных офицеров–воспитателей, который был старше в чине, докладывал командиру полка о прибытии кадет. Им указывалось место, где сразу кадетами разбивались в два ряда походные палатки; обыкновенно на пустом месте левого фланга учебной команды. Кроме набросанной прямо на землю свежей соломы, в палатках никаких других постельных принадлежностей не полагалось. Ночью кадеты, снявши только сапоги, спали, прикрывшись одними шинелями. Довольствие получали из солдатского котла. Но по воскресным дням из корпуса привозили по одной французской булке на человека.

Утренний подъем в учебной команде производился немного раньше б часов, и уже в семь она стояла выстроившись впереди передней линейки ее палаток, хотя господа офицеры приходили на занятия к восьми. Фельдфебель начинал, по своей собственной системе, производить строевую подготовку команды для встречи начальствующих лиц. Под его строгим руководством команда, вздвоенными рядами, выводилась на находившееся позади палаток лагеря ровное поле, где и начиналась подготовка.

Если шаг, отбиваемый учебной командой, по его просвещенному мнению, не был достаточно твердый, то сейчас же раздавалась команда: «Бегом марш!» Прогнав довольно почтительное расстояние и, по–видимому, удовлетворившись наложенным им на людей наказанием за нерадение в строю, он командовал: «Шагом марш! Тверже шаг!» Но еще не успевала учебная команда толком отдышаться от произведенного пробега, как им снова подавалась команда: «Бегом марш!»

И так в продолжение минут сорока повторял эту перемену движения от шага в бег и обратно несколько раз. Наконец его твердое сердце смягчалось, и по полю несся его зычный голос: «Жалко кадет! Шагом марш!» И учебная команда, вдоволь набегавшись, возвращалась обратно на место впереди передней линейки и, выстроившись развернутым строем, стояла смирно в ожидании прихода начальника и офицеров команды.

Немного трудновато приходилось кадетам бегать с винтовкой «на плечо»: многим из них не было еще и 16 лет, но они из всех сил крепились, стараясь показать, что для них все это — сущие пустяки.

Господа офицеры всегда приходили точно вовремя, и учебная команда снова уходила в поле, где теперь производились строевые занятия самим ее начальником и строго по часам, до 12 часов дня. Команда стройно маршировала по полю, проделывая всевозможные перестроения. Летавшая тучами мелкая мошкара буквально залепляла глаза и уши находившихся в строю солдат и кадет, и если кто, не выдержав этого испытания, иногда отмахивался от нее рукой, то эта вольность не вызывала неудовольствия начальствующих лиц.

Каждый час давался десятиминутный отдых. Подавалась команда: «Стой! Стоять вольно, оправиться!» Позволялось, кому нужно, выйти из строя и разрешалось курить. Отделенные офицеры–воспитатели кадет издали наблюдали, как их воспитанники теперь, ни от кого больше не прячась и никого не стесняясь, на законном основании, свернув козьи ножки и насыпав в них махорку, раскуривали, пуская клубы дыма. В полдень занятия прекращались, и учебная команда возвращалась обратно в лагерь обедать.

Время было военное — шла война, и обучение велось ускоренным темпом. Передышек для отдыха солдатам не давалось, и в час дня учебная команда снова выходила на занятия, но не на ровное поле, а на лежавшую перед передней линейкой лагеря открытую местность. Начиналось обучение рассыпному строю. Команда «Цепь, ложись!» почему?то не подавалась, а раздавался сзади чей?то громкий окрик: «Пулемет!» — и требовалось со всего размаха брякаться на землю. Если кто, выбирая поудобнее место, замешкивался, то несся гневный голос взводного унтер–офицера: «На пуп!»

Очень часто кадет назначали старшими звена, и они, довольные полученным повышением, при перебежках в цепи, срывались с места и, громко крикнув: «Звено, курок, вперед за мной!» — неслись на указанный рубеж. Иногда происходили тактические занятия, под наблюдением командира полка и офицеров его штаба. Тогда выдавалось на руки каждому по 15 холостых патронов.

Чаще всего учебная команда вела наступление на занявшую, где?то далеко, оборонительную позицию какую?нибудь из рот полка. Наступление велось по всем правилам военного искусства, и, когда подходили на близкую дистанцию, открывался винтовочный огонь. Кончалось оно штыковой атакой и контратакой противников. Держа винтовки наперевес и крича «Ура!», их цепи бежали друг на друга, и, встретившись, люди пробегали через интервалы в цепях. Подавалась команда: «Отбой!» — и противники выстраивались развернутым фронтом. Приходил командир полка и, объяснив обеим сторонам недостатки их маневра, объявлял, на чьей стороне был успех.

С этих занятий с песнями возвращались в лагерь, очень часто после 6 часов вечера, и, поставив винтовки в козлы, шли с котелками на батальонную кухню получать ужин — щи, сваренные из соленой кеты, или гречневую кашу. После ужина разбирали и чистили свои винтовки. В 9 часов вечера учебная команда выстраивалась на своей передней линейке на поверку. Производилась перекличка, и пелась хором вечерняя молитва. После нее команда, уже не в строю, а собравшись плотной толпой и отбивая шаг на месте, пела солдатские песни. В 10 часов всех распускали, и люди шли по палаткам спать.

Один раз, когда кадеты находились в учебной команде, были устроены ночные маневры всего полка. Часа два, пока высылали разведчиков и выясняли обстановку, команда лежала в цепи. Курить не разрешалось, и чтобы никто не спал, беспрестанно по цепи передавалось распоряжение — скатать скатки, раскатать скатки. Вернулись с этих маневров рано утром, и в этот день до часа дня никаких занятий не было.

По воскресеньям регулярных занятий не производилось. Солдатам давали отдых после шестидневной усиленной тренировки. Кадет утром водили показывать уже готовые разновидные типы стрелковых окопов, и сам командир полка объяснял их назначение. После обеда в расположение кадет приходил кто?нибудь из взводных унтер–офицеров и, окруженный кадетами, с чувством своего превосходства и слегка снисходительно, вел беседы, стараясь щегольнуть знанием военного дела, и показывал красоту и четкость ружейных приемов. Солдаты относились к кадетам доброжелательно и даже немного предупредительно, но разговаривать с ними не было времени, потому что, живя от них отдельно, встречались с ними только в строю на занятиях.

По окончании двухнедельного пребывания в учебной команде кадеты разбирали свои палатки и также походным порядком возвращались обратно к себе в корпус. В корпусе, поставив винтовки в пирамиды, немедленно все отправлялись в баню мыться. Отмыв накопившуюся за две недели грязь со своего тела, переодевались во все чистое и шли в свою ротную спальню — получать отпускное обмундирование. Многие в этот же день вечером на пароходах по Волге уезжали к себе домой на летние каникулы. По случаю революции все это тоже было отменено, и кадеты разъехались по домам раньше обыкновенного.

А. Марков[214]

КАДЕТЫ В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ[215]

Воспитанные в твердых принципах службы за Веру, Царя и Отечество, кадеты и юнкера, для которых эта формула являлась смыслом и целью всей их будущей жизни, приняли революцию 1917 года как огромное несчастье и гибель всего, чему они готовились служить и во что верили. Красный флаг, заменивший русский национальный, они сочли, с первых же дней его появления, тем, чем он в действительности и был, а именно грязной тряпкой, символизирующей насилие, бунт и надругательство над всем для них дорогим и священным.

Хорошо зная об этих настроениях, которые кадеты и юнкера не считали нужным скрывать от новой власти, она поспешила в корне изменить быт и порядки военно–учебных заведений. В первые же месяцы революции Советы поспешили переименовать кадетские корпуса в «гимназии военного ведомства», а роты в них — в «возрасты», строевые занятия и погоны отменить, а во главе корпусной администрации поставить «педагогические комитеты», куда, наряду с офицерами–воспитателями, директорами и ротными командирами, вошли и стали играть в них доминирующую роль солдаты–барабанщики, дядьки и военные фельдшера. Помимо этого, революционное правительство в каждый корпус назначило «комиссара», являвшегося «оком революции». Главной обязанностью таких «комиссаров» было прекращать на корню все «контрреволюционные выступления». Офицеры–воспитатели стали заменяться штатскими учителями, под именем «классных наставников», как в гражданских учебных заведениях.

Все эти реформы кадетская среда встретила единогласным возмущением. При первых же известиях о начавшейся в разных местах России гражданской войне кадеты стали массами покидать корпуса, чтобы вступить в ряды Белых армий, сражавшихся против большевиков. Однако как молодежь, воспитанная в твердых принципах воинской чести, кадеты в лице их строевых рот, прежде чем покинуть навсегда родные корпуса, приняли все от них зависящие меры, дабы спасти свои знамена — символ их воинского долга, — не допустить, чтобы они попали в руки красных. Кадетские корпуса, которым удалось в первые месяцы революции эвакуироваться в районы Белых армий, взяли знамена с собой. Кадеты же корпусов, оказавшихся на территории советской власти, сделали все от них зависящее и возможное, чтобы скрыть свои знамена в надежных местах.

Знамя Орловского Бахтина корпуса тайно было унесено из храма офицером–воспитателем, подполковником В. Д. Трофимовым, совместно с двумя кадетами и спрятано в надежном месте при очень трудных обстоятельствах. Кадеты Полоцкого кадетского корпуса, с опасностью для собственных жизней, спасли знамя из рук красных и вывезли его в Югославию, где оно затем было передано Русскому кадетскому корпусу. В Воронежском корпусе кадеты строевой роты тайно вынесли из храма знамя, а на его место в чехол положили простыню. Исчезновение знамени красные заметили лишь тогда, когда оно находилось уже в надежном месте, откуда было затем вывезено на Дон.

Среди известных случаев спасения знамен, принадлежавших кадетским корпусам, самое значительное дело было совершено кадетами–симбирцами, которые, вместе со знаменем своего корпуса, спасли и хранившиеся с ним два знамени Полоцкого кадетского корпуса.

Это славное дело выделяется не только числом спасенных знамен, но и количеством лиц, принимавших в этом то или иное участие.

К началу марта 1918 года Симбирский кадетский корпус уже находился под контролем местных большевиков. У входа в корпусное здание стояли часовые. В вестибюле располагался главный караул с пулеметами. Знамена находились в корпусной церкви, дверь которой была закрыта на ключ и охранялась часовым. А рядом, в столовой, был караул из пяти красногвардейцев.

О намерении большевиков отобрать знамена сообщил пришедший во 2–е отделение 7–го класса полковник Царьков, один из корпусных преподавателей, особенно любимый кадетами. Поцеловав близ стоявшего кадета, полковник этим намекнул кадетам на их обязанности в отношении корпусной святыни.

Отделение поняло намек и, не оповещая других кадет, составило план похищения знамен, в исполнении которого приняли участие все, без исключения, кадеты славного второго отделения, выполняя полагающиеся, сообща продуманные и распределенные задачи.

Кадетам А. Пирскому и Н. Ипатову посчастливилось незаметно снять слепок ключа от церковной двери. А вечером, когда хитростью удалось отвлечь внимание часового и караула, заготовленным по слепку ключом открыли церковь, сорвали полотнища и, охраняемые всюду расставленными «махальными», доставили знамена в свой класс.

Снимали знамена: А. Пирский, Н. Ипатов, К. Россин и Качалов — прикомандированный кадет 2–го Петербургского кадетского корпуса. Большевики, утром заметившие исчезновение знамен, производили обыски во всех помещениях корпуса, но безрезультатно. Знамена очень находчиво были скрыты в классе же, на дне бочонков с пальмами. Но возникла новая задача — вынести знамена из корпуса. Через два дня, когда по сговору предстояло передать знамена находившемуся в городе прапорщику Петрову, который лишь в 1917 году окончил Симбирский же корпус, — решили действовать «на ура». Самые сильные кадеты отделения спрятали знамена за пазуху, их окружили толпой и разом кинулись через швейцарскую, мимо растерявшихся часовых, на улицу.

Потом, когда передача знамен уже была произведена, вернулись в корпус и объяснили свою выходку желанием подышать свежим воздухом, прогуляться.

В дальнейшем, уже после роспуска корпуса, большевики арестовали целый ряд корпусных офицеров, обвиняя их в сокрытии знамен. Находившиеся еще в городе кадеты славного второго отделения собрались для обсуждения вопроса — как бы выручить из тюрьмы офицеров, даже не знавших, где находятся знамена. Кадеты А. Пирский, К. Россин и Качалов предложили, что они сознаются большевикам в похищении знамен, а при допросах будут заявлять, что знамена увез Н. Ипатов, который больше месяца тому назад уехал в Маньчжурию.

Так и поступили. Воспитатели вышли из тюрьмы, а их места заняли кадеты. Но Бог вознаградил их дух: так получилось, что суд признал их невиновными… А от мести большевиков им удалось сбежать.

Знамена переданы были на хранение сестре милосердия Евгении Викторовне Овтрахт. Она спрятала их и передала в руки генерала барона Врангеля после занятия добровольцами города Царицына. Приказом за № 66 от 29 июня 1919 года за этот подвиг она была награждена Георгиевской медалью. В январе 1955 года знамя, спасенное госпожой Овтрахт, ставшей игуменьей Эмилией, прибыло в США и ныне находится в митрополичьем храме Синода Зарубежной Церкви.

Кадеты Омского корпуса в 1918 году, получив от красного командования приказ снять погоны, вечером того же дня собрались всем корпусом в сборной зале, сложили все погоны в гроб, который затем старшими кадетами был зарыт в землю. Знамя Омского кадетского корпуса, ныне также находящееся в США, спасено с опасностью для его жизни кадетом Димитрием Потемкиным.

В Белой борьбе за Россию против красных первыми выступили в октябре 1917 года Александровское военное училище и кадеты трех московских корпусов. Юнкера несколько дней подряд защищали Москву от захвата ее большевиками, причем третья рота училища, даже и после поражения не пожелавшая сдать оружия, была красными уничтожена поголовно. Узнав о выступлении юнкеров–александровцев против красных, строевая рота Третьего московского Императора Александра II корпуса немедленно присоединилась к юнкерам и заняла позицию вдоль реки Яузы, в то время как строевая рота Первого московского корпуса прикрывала юнкерский фронт с тыла. Под огнем превосходившего их числом противника юнкера и кадеты, расстреливаемые со всех сторон, стали отходить к реке Яузе, где и задержались. В это время строевая рота Второго московского корпуса, построившись в сборной зале под командой своего вице–фельдфебеля Слонимского, обратилась с просьбой к директору корпуса разрешить выйти на помощь юнкерам и кадетам двух других корпусов. На это последовал категорический отказ, после чего Слонимский приказал разобрать винтовки и, со знаменем во главе, повел роту к выходу, который загородил собой директор корпуса, заявивший, что «рота пройдет только через его труп». Правофланговыми кадетами генерал был вежливо отстранен с пути, и рота явилась в распоряжение командующего сборным юнкерско–кадетским отрядом на реке Яузе. Кадеты трех московских корпусов и юнкера–александровцы покрыли себя в эти дни бессмертной славой в борьбе с красными. Они бились в течение двух недель, показав на деле, что значат для русского кадета и юнкера товарищеская спайка и взаимная выручка.

В дни большевистского переворота в октябре 1917 года с оружием в руках сражались против большевиков в Петрограде почти все военные училища во главе с особенно пострадавшим в этой борьбе Николаевским инженерным.

Морской кадетский корпус в Петрограде в первые дни революции подвергся нападению бунтующей черни и солдат, во главе с вышедшими из повиновения нижними чинами лейб–гвардии Финляндского полка и запасных частей. Директор Морского корпуса адмирал Карцев приказал раздать оружие гардемаринам и старшим кадетам, и корпус оказал бунтовщикам вооруженное сопротивление.

Желая спасти гардемаринов и кадет, директор Морского корпуса вышел в вестибюль и вступил в переговоры с нападающими, заявив им, что в здание корпуса он толпу не пустит, так как отвечает за казенное имущество, но готов выдать некоторое число винтовок и разрешит делегатам осмотреть все помещения, дабы убедиться в отсутствии пулеметов, в стрельбе из которых агитаторы обвиняли Морской корпус. Однако в то время, как по приказу адмирала Карцева его помощник — инспектор классов генерал–лейтенант Бригер [216] отправился с делегатами для осмотра корпуса, на адмирала было произведено нападение, он получил удар прикладом по голове и был увезен в здание Государственной думы, где тяжело себя ранил, покушаясь на самоубийство. Заместивший адмирала Карцева генерал–лейтенант Бригер на посту директора корпуса распустил кадет и гардемаринов по домам, и в этот день, в сущности, закончилось 216–летнее служение корпуса Российской Империи.

В Воронежском кадетском корпусе, когда пришел манифест об отречении Государя Императора, который директор прочел в церкви, настоятель храма — законоучитель корпуса отец протоиерей Стефан (Зверев), а за ним и все кадеты зарыдали. В тот же день кадеты строевой роты сорвали с флагштока красную тряпку, вывешенную писарями, и, при открытых окнах, сыграли национальный гимн, подхваченный голосами всего корпуса. Это вызвало прибытие к зданию корпуса Красной гвардии, которая намеревалась перебить кадет. Последнее с большим трудом было предотвращено директором, генерал–майором Белогорским. [217]

В первые дни большевизма, осенью и зимой 1917 года, все кадетские корпуса на Волге были разгромлены, а именно: Ярославский, Симбирский и Нижегородский. Красногвардейцы ловили кадет в городах и на станциях железных дорог, в вагонах, на пароходах, избивали их, калечили, выбрасывали на ходу поездов из окон и бросали в воду. Уцелевшие кадеты этих корпусов одиночным порядком прибывали в Оренбург и присоединялись к двум местным корпусам, в дальнейшем разделив их судьбу.

Псковский кадетский корпус, переведенный в 1917 году из Пскова в Казань и разместившийся в здании духовной семинарии на Арском поле, во время октябрьского выступления большевиков в этом городе, как и московские кадеты, присоединился к местным юнкерам, сражавшимся с красными. В 1918 году кадеты–псковичи выступили походным порядком на Иркутск, где снова с оружием в руках, уже в 1920 году, сражались против красной власти. Часть из них погибла в боях, а уцелевшие, перебравшись в Оренбург, продолжали борьбу с красными. Одному кадету удалось в Сибири даже организовать свой собственный партизанский отряд. Знамя Псковского корпуса было спасено из рук красных корпусным священником, настоятелем отцом Василием.

Командир второй роты Симбирского кадетского корпуса, полковник Горизонтов, преодолевая тысячи затруднений и опасностей, вывел остатки корпуса в Иркутск, где в декабре 1917 года юнкера тамошнего военного училища не позволили местным большевикам захватить власть в городе, сражаясь с Красной гвардией в течение восьми суток. В эти дни юнкера потеряли убитыми и ранеными больше 50 человек и несколько офицеров, но сами перебили свыше 400 красных.

17 декабря 1917 года строевая рота Оренбургского Неплюевского корпуса, под командованием своего вице–фельдфебеля Юзбашева, ушла из корпуса и присоединилась к отряду оренбургских казаков атамана Дутова. В их рядах кадеты приняли участие в боях с красными под Карагандой и Каргаллой, понеся потери ранеными и убитыми, а затем остатки роты, совместно с юнкерами Оренбургского казачьего училища, оставили Оренбург и степями двинулись на юг. Этот поход описан талантливым пером кадета–писателя Евгения Яконовского. Кадеты Оренбургского Неплюевского корпуса (выпускного класса) впоследствии почти целиком составили команду броневого поезда «Витязь», как другие кадеты составляли команды бронепоездов «Слава Офицеру» и «Россия».

Абальянц[218]

ВОССТАНИЕ БЕРДЯНСКОГО СОЮЗА УВЕЧНЫХ ВОИНОВ В НАЧАЛЕ АПРЕЛЯ 1918 ГОДА[219]

Об этом восстании нигде и ничего не писалось. Полковник Дроздовский [220] уделил восстанию несколько страниц в своем дневнике.

Повстанцы выполнили свой долг Родине, не ища ни орденов, ни чинов. В конце 1916 года я был командирован в штаб Одесского военного округа, как знающий турецкий язык. Командированных офицеров, как и я, было много, главным образом армян. Нас, офицеров, учили читать и писать по–турецки, было немного трудно. В Одессе стояло четыре запасных полка, в ротах было по 2500 — 3000 рядовых и 20 — 30 младших офицеров.

Усиленно готовились к десанту в Зунгулаки, на Азиатском берегу, у Босфора. Прикомандированные были сосредоточены в 46–м пехотном запасном полку. Полком командовал полковник Бесядовский, бывший командир 59–го пехотного Люблинского полка.

Настала революция, и скоро стало видно, что высадки не будет, и на первое место был выкинут печальный лозунг: «Без аннексий и контрибуций».

Летом 1917 года на общем собрании прикомандированных офицеров–кавказцев было вынесено решение разъехаться всем по домам.

Я категорически отказался покидать русскую армию, считая, что бороться с большевиками надо в России, а не на окраинах, и что скоро именно там начнутся волнения и междоусобицы. Я не ошибся: бедную Армению окружили турки, азербайджанцы и грузины, ее положение стало очень тяжелым. Железные дороги работали плохо, и командование армии было не в состоянии доставлять продовольствие. Было решено разгрузить Одессу… Наш 46–й полк был отослан в Бердянск. Вместо Зунгулаки я попал в Бердянск, куда прибыл с полком в августе месяце.

Нас встретили на вокзале с красными флагами и речами: от революционного комитета говорил «великоросс» о защите революции и т. п. Я не был членом полкового комитета, но по усиленному настоянию его я принужден был отвечать представителям Революционного комитета, которых я просил помочь нам поддержать дисциплину в армии для защиты России. На вокзале же подошел ко мне мой старый знакомый юрист. Мы очень обрадовались друг другу вдалеке от родины. Юрист был членом Бердянского Союза увечных воинов, и я через него познакомился вскоре со всем Бердянском. «Великоросс» оказался правым социал–революционером, и мы скоро сблизились, сделались друзьями. После октябрьских событий наш полк распустили и перевели в «первобытное состояние».

Начались нелады в ревсовете: социал–революционеры и социал–демократы тормозили большевизацию. В конце 1917–го или в начале 1918 года ревсовет арестовал «великоросса»; предали суду и социал–демократов. Юрист–краснобай великолепно защитил их. Под давлением городского населения и заводских комитетов они были оправданы.

У здания ревсовета демонстранты кричали: «Долой советскую власть».

В конце февраля в один день к вечеру отряд в 300 человек черноморских матросов занял Бердянск. Арестовали много офицеров (400 — 500 человек). Ревсовет, зная настроение городского населения, настаивал на освобождении офицеров. Матросы хотели вывезти нас в Севастополь, но к ночи нас неожиданно освободили, и через два дня, пограбив там, где могли, матросы ушли из Бердянска. Моя комната в гостинице была очищена, не осталось даже носового платка.

Мне пришлось переехать к знакомым.

Члены Союза увечных воинов, городского самоуправления, социал–революционеров и социал–демократов усиленно занимались пропагандой к восстанию. Но мы точно не знали ни количества, ни качества нашего оружия, у ревсовета же были пулеметы и немного пехоты из красногвардейцев. Мы топтались на месте, не было случая к выступлению, и мы ждали. В середине марта юрист скрылся, его искали арестовать. В конце марта ревсовет решил вывезти наличную пшеницу. Наконец случай представился к восстанию. Портовые грузчики, в большинстве члены Союза увечных воинов, категорически отказались грузить. Увещевания ревсовета не помогли. На грузовике был установлен пулемет, и его послали в порт. Пулеметчик был снят первым выстрелом портового рабочего, а грузовиком овладели. Члены Союза и многие другие появились с оружием в руках. Заранее предназначенные лица заняли свои позиции.

Город ожил, к штабу Союза шли толпы всех возрастов: старые и молодые (учащиеся). Мною были организованы из них отдельные отряды в 10 — 15 человек, даны директивы, назначая занимать определенные посты.

Красногвардейцы разбежались, оставив нам свое оружие. Вышел из своего тайника юрист. Головка ревсовета заперлась в бывшем штабе нашего 46–го пехотного полка. Они пытались ставить нам условия сдачи, но сдаться им пришлось без условий. Потерь с их стороны было человека 4, а со стороны инвалидов — никого. В помещении бывшего Коммерческого клуба было собрание представителей организаций, кои называли себя «Военным штабом», назначив своего начальника. Председателем Союза увечных воинов был старший унтер–офицер Панасенко.

В штаб явился генерал от кавалерии Попович–Липовац. [221] Вытянувшись, я предложил себя в его распоряжение. «Не ты в моем распоряжении, а я в твоем, мой сын», — ответил старый генерал.

Часам к 9 вечера я получил телефонное сообщение, что к вокзалу подходят два эшелона. Это оказался отряд Мокроусова, и это нас застигло совершенно врасплох. Дело в том, что наше «войско» разошлось по домам, празднуя победу. Мы срочно собирали наших «воинов», но приказ был — в бой не вступать. На совещании мы решили их обезоружить, но обещать им выпустить их в море. В переговорах с Мокроусовым я просил генерала Поповича–Липоваца также принять участие, и мы и матросы искали возможности избавиться друг от друга. Пароход, вместо хлеба, вывез через день матросов в море. Мы организовали 3 батальона милиции, один полуэскадрон, но артиллерии у нас не было. Были дежурные роты, чтобы не застать нас снова врасплох.

Нами были отправлены разведчики в Мариуполь, Мелитополь и на север.

После высылки отряда Мокроусова, дня через три, на рейде Бердянска появились две шаланды с орудиями. К порту направилась лодка с белым флагом. Оказалось — бежавший из Бердянска комиссар–латыш прибыл из Мариуполя с требованием сдачи города и освобождения арестованных комиссаров. Общим собранием Военный штаб ответил отказом. До поздней ночи шли наши споры, переговоры. Казалось, что они ждут чего?то, тянут. На другой день утром начался обстрел. Первый выстрел 6–дюймовки был направлен в штаб, но снаряд разорвался о купол гимназической церкви. Стреляли по городу, но главным образом по порту, где я и был ранен и контужен в голову.

Пытались высадиться, но наши 20 пулеметов и пехота гарантировали нас от возможности высадки. Близко к берегу не подходили. Оказалось — одно орудие заклинилось, и вскоре бомбардировка прекратилась. Потерь наших было много, в порту человек 15. Председатель Союза был найден убитым и искалеченным в порту. Вечная память ему, старому русскому солдату.

Утром на другой день мы никого не нашли на рейде, а наша разведка, которая была нами усилена, получила сообщение, что у Мелитополя есть какой?то отряд, идущий якобы из Румынии по направлению к Дону. По всем станциям к Мелитополю я отправил телеграмму на имя генерала Щербачева. [222] В этом направлении мною также были посланы разведчики на автомобиле… Оказался отряд полковника Дроздовского, который получил мою телеграмму, встретил нашу машину, но нам не поверил, боясь ловушки. Пришедшую машину я отправил немедленно обратно к полковнику Дроздовскому, но уже с офицерами 60–го пехотного Замостского полка. Только тогда он поверил нам и обещал прислать помощь.

Наутро, когда ушли шаланды, прибыл автоброневик полковника Дроздовского «Верный» и сам полковник. На другой день им было открыто бюро записи добровольцев и организации защиты, но неожиданно вдруг появились немцы, австрийцы и украинцы… началась катавасия, все хотели командовать, все тянули оружие, лошадей и т. д. Полковник Дроздовский хотел скорее уйти, не общаться с немцами. Несмотря на энергичное препятствие, все же мы снабдили полковника 20 пулеметами, винтовками, патронами, снарядами в таком количестве, какое мы смогли поднять, также сахаром, обмундированием, бензином, лошадьми и т. п. Мы не торговались с полковником Дроздовским, а спрашивали его, что ему надо, находили и давали его отряду. Дроздовский искал денег, но денег не было.

Мы сдавали деньги в Государственный банк, чтобы впоследствии не было историй. В Государственном банке директор не захотел говорить с полковником Дроздовским и со мной, везде были представители немецкой и украинской власти.

Мы были бессильны. Полковнику Дроздовскому надо было уехать из Бердянска, а не тянуть.

Единственный случай за три года гражданской войны в России — только Бердянский Союз увечных воинов взял на себя ответственность и организацию восстания против большевиков. Оказав помощь отряду полковника Дроздовского, Союз тем самым помог Добрармии в ее критический момент.

В Крыму было много членов Союза увечных воинов, многие поверили листовкам большевиков и остались. Все они были арестованы и расстреляны…

Вечная память им… Те же, которые уехали, рассеяны по белу свету. Я им шлю мой привет.

А. Гефтер[223]

«ЕРЕМЕЕВСКАЯ НОЧЬ»[224]

Кронштадт лежал в полутьме, когда пароход из Петербурга причалил к пристани. Как и всегда, он, даже в эти ужасные трагические дни начала большевистской власти, производил неотразимое, жуткое и величественное впечатление. Огромный размах творческой инициативы чувствовался на каждом шагу. И все как в сказочном спящем царстве! Все замерло и, будучи не в силах очнуться от летаргического сна, молчаливо переходило в небытие, умирало без сопротивления.

Мне, сентиментально настроенному в этот вечер, как Евгению в «Медном Всаднике», казалось, что за мною следует грозная фигура Петра, только не на коне, а в таком виде, как его изобразил Серов, — на Невской пристани. Он идет без шляпы, с развевающимися волосами, огромными шагами, так что свита едва за ним поспевает, гневно стуча дубинкой в такт своему шагу.

Нервы у меня сильно разыгрались. Да и не мудрено. С «Красной Колокольни» — в стихах, и с прочих газетных столбцов — в прозе, взывали к мщению за смерть Урицкого. Господи, неужели опять будут в Кронштадте лить кровь и мучить людей!

Сейчас же за сквером, где по пути к Военной гавани начинались склады досок и бревен, было совсем темно. Далеко впереди, там, где стояли корабли, слабой звездочкой светился фонарь. В этом месте было особенно жутко. Я не боялся реальной опасности, я боялся того, что может создать воображение; измученные всем пережитым нервы стали плохо служить. Вдруг выйдет из?за груды бревен огромная костлявая фигура в плаще и треуголке! Спотыкаясь о протянутые с судов на стенку тросы и корабельные канаты, гремя порой по наваленным в беспорядке железным листам, я вскоре был у цели. На темно–сером ночном небе вырисовался высокий и стройный силуэт старого корабля, крейсера «Память Азова». Раньше он ходил и под парусами, и поэтому мачты его, по сравнению с нынешними, были необычайно высоки. Когда покойный Государь быль еще Наследником, он совершал на этом корабле кругосветное плавание.

Сейчас «Память Азова» напоминал своим обликом старого родовитого вельможу, впавшего в ужасную нищету. Он быль грязен, некрашен, исцарапан во время последнего совершенно невероятного перехода через ледяные поля из Гельсингфорса в Кронштадт. Свет получали с берега, чтобы не тратить угля на освещение, и теперь, вероятно, контакт был прерван, так как на корабле царила абсолютная темнота. Чтобы пробраться на «Азов», надо было спуститься на стоявшего рядом «Сибирского Стрелка», недавно еще блестящего представителя одного из славных дивизионов миноносцев. Он стоял теперь с развороченным льдами носом и снятыми по случаю долговременного ремонта трубами. Его песня, как и «Памяти Азова», быль окончательно спета.

Через стоявшую рядом баржу, по наскоро сколоченному из неструганого дерева трапу я поднялся на борт «Памяти Азова», на котором был вахтенным начальником. С верхней палубы хорошо был виден мощный и грациозный в то же время «Андрей Первозванный», на котором было много огней, а подальше — распластанная гигантская масса «Гангута». Пахло сыростью моря, смолой, железом, влажный ветер порой мягко прижимался к щеке, возбуждая сладкую грусть.

Прямо по носу видны были огни «Лесных Ворот», выхода на свободу. Пора бежать! Выработанный план будет приведен в исполнение. Я подошел к борту и посмотрел вниз. Далеко внизу стоял на воде, едва покачиваясь, огромный баркас. Он выдержит какой угодно поход под парусами. О том, куда бежать, — это не представлялось мне особенно важным. Нужно выбраться из этою ада, передохнуть на свободе и приняться за борьбу.

Я подошел к трапу и стал спускаться в кромешную тьму.

Все каюты, выходящие в кают–компанию, были раньше запечатаны, за исключением двух–трех, где жили еще офицеры. Но понемногу в эти каюты стали просачиваться матросы, печати срывались, и маленький уголок, где можно еще было отдохнуть и забыться от матросского ада, зверских голосов, дикой ругани, всей этой вакханалии развалившейся дисциплины, потерял свое значение.

Барон Ф., командир корабля, предложил мне пустовавшую адмиральскую каюту, куда я и перешел, знал, что вообще недолго еще буду оставаться на корабле.

Это было огромное отделение, из большой столовой, кабинет–салона и спальни. Лет 30 назад это помещение занимал Наследник, и каждый предмет в нем говорил о прошлом.

Я ощупью пробрался в столовую, зажег спичку, и с ее помощью нашел аккумуляторный фонарь, прошел с ним в кабинет и, поставив его на стол, принялся шагать по каюте взад и вперед. Из фонаря выходил узкий треугольник света, подобно маленькому прожектору, разделяя темноту на две половины.

В открытый иллюминатор ритмично врывался шепот воды, происходящий от едва заметного покачивания судна.

Да, дела были очень плохи! Кроми [225] убит, Локкарт [226] в Москве попался со всей организацией глупейшим образом, а наводнение потопило моторы в Гаванском яхт–клубе. Вся активная и положительная сторона дела сошла на нет, а оставшаяся отрицательная, как, например, — опасность быть арестованным и преданным мучительной смерти с предварительными пытками, — оставалась налицо. В 1918 году война с немцами еще продолжалась, и по инерции русское офицерство чувствовало себя еще in statu belli. Ожидался приход немцев в Петербург, который был очень нежелателен для союзников, так как Кронштадт был бы великолепной базой для немцев, не говоря уже о единственном в мире дивизионе 26 000–тонных кораблей — «Гангут», «Полтава», «Севастополь» и «Петропавловск», о миноносцах типа «Новик», о подводных лодках и прочих морских богатствах, которые попали бы в их руки.

В ту пору в Петербурге работала английская организация, связанная с русскими морскими и армейскими офицерами, целью которой было продолжение борьбы с немцами, против большевистской власти. Те, кто работал там, были наивно уверены, что, отдав свои силы, а может быть, и жизнь борьбе союзников против немцев, — в случае победы над ними получат из рук Антанты свою, спасенную из большевистского хаоса, несчастную родину. Много хороших и смелых людей погибло, работая в этих организациях Антанты, а лучший из них, благородный, смелый и образованный Колчак, был подлым образом выдан французом, генералом Жаненом, его убийцам.

Теперь, в момент, к которому относится рассказ, дело обстояло так: Локкарт попался в Москве самым глупым образом. Говорили, что в этой истории была замешана женщина. (К слову сказать, в России женщины во время борьбы с большевиками играли особенно фатальную роль.) Огромное количество лиц, имевших отношение к Локкарту, было либо арестовано, либо принуждено было скрываться.

По чьему?то доносу большевики узнали, что в британском посольстве есть документы, представлявшие для них интерес. Смелый англичанин, капитан Кроми, во время последнего периода войны командовавший английскими подводными лодками в Балтийском море, защищал вход в посольство на нижней площадке лестницы с маленьким карманным браунингом в руках. В это время хранившиеся на чердаке документы были уничтожены. Большевики ворвались с черного хода, и Кроми был убит винтовочной пулей в затылок.

Смерть Кроми, раскрытие организации Локкарта сделали существование морской организации, по существу, невозможным, а небывалое августовское наводнение, затопившее подведомственные мне моторы, стоявшие в Гаванском яхт–клубе, сводило мою деятельность к нулю.

В самом Кронштадте было два–три верных матроса, которые служили на моторах, и от их настроения зависела моя жизнь. В пьяном виде или в высоком коммунистическом подъеме они могли меня выдать, заслужив, быть может, себе награду

Делать в Петербурге было больше нечего, нужно было бежать.

Безусловно, кардинальной и общей всех участвовавших в так называемых контрреволюционных организациях ошибкой, была ставка на союзников и вера в их помощь в случае их победы.

Поэтому то, что в Петербурге дело было провалено, казалось, не должно было меня обескураживать, так как я собирался работать за границей, где должны были концентрироваться силы активных работников. Однако на душе у меня не было уверенности в успехе, чувствовалась подавленность, и надежд на будущее было немного.

Но и с другой стороны, со стороны большевиков также не замечалось определенного руководящего плана. Пока они только подняли железные решетки, за которыми сидели звери, и выпустили их на свободу. И теперь, особенно в Кронштадте, шел кровавый шабаш.

На счет сегодняшней ночи ходили мрачные слухи. Говорили о «Еремеевской ночи» для всех офицеров — месть за смерть Урицкого.

Перебирая матросов «Азова», я не мог найти кого?либо, кто был особенно озлоблен против своего начальства. Был, правда, матрос Ткаченко, которого, за его необыкновенно громкий голос и болтливость, прозвали на корабле Горлопаном. Когда меня команда выбрала председателем дисциплинарного суда на «Памяти Азова» и я предупредил своих избирателей, что буду строг, Горлопан заявил, что он придет на суд с дубиной. Но это быль безвредный человек. Отношения между офицерами и командой были в общем хороши. Был, однако, неприятный инцидент у командира корабля, барона Ф., с помощником комиссара Кронштадта, неким Атласевичем, из?за перископов с английских подводных лодок. После воцарения большевиков подводная кампания английских лодок должна была быть ликвидирована. Лодки были выведены к Грахаре и там были взорваны бароном Ф., который во время войны быль флагманским штурманом у англичан–подводников.

Перед взрывом с лодок были сняты ценные предметы, а медные трубы перископов были подарены барону Ф. в личную собственность. Эти трубы в 1918 году представляли собой большую драгоценность, так как медь в то время ценилась уже очень высоко.

К сожалению, продать их представлялось делом абсолютно невозможным, так как тайком вывезти их из Кронштадта никогда бы не удалось, а разрешения большевистские власти не дали бы. Барон Ф. вышел из этого затруднения, подарив трубы флоту, о чем дал знать куда следует.

Через несколько дней на корабль прибыла комиссия для приемки труб, а с ней и Атласевич, неразвитый и грубый человек, державший себя заносчиво и вызывающе.

Барон Ф., притворившись, что он не знает, с кем имеет дело, в нескольких коротких и энергичных морских выражениях указал ему его место. Завязалось дело. Предстоял суд, атмосфера была чрезвычайно сгущена, и барону Ф. было предложено не выезжать из Кронштадта.

Ему также нужно было бежать В случае же бегства командира должны были бежать все, иначе оставшиеся ответили бы за его бегство. Поэтому было решено бежать барону Ф., лейтенанту С. и мне. Остававшийся прапорщик Яковлев, бывший в дружеских, даже товарищеских отношениях с командой, не был посвящен в дело, а механик, милейший и добрейший человек, некто Минненич, который всех называл «касатиками», и за это сам получил это прозвище, — вышел из матросской среды и был среди команды своим и поэтому ничем не рисковал, оставаясь на корабле после бегства командира.

Тяжело было оставлять Россию и идти навстречу неизвестности, но, с одной стороны, другого выхода не было, а с другой — казалось невероятным, что нынешний хаос останется надолго.

Я долго шагал по каюте. В открытый иллюминатор была видна знакомая вечерняя картина, и понемногу воспоминания стали вытеснять тяжелые мысли. Шум голосов за стенкой прервал поток воспоминаний. Зайдя туда, застал у командира несколько офицеров с соседних кораблей. Все держались сдержанно, но чувствовалось, что есть какая?то неприятная и большая новость. По кораблям, как выяснилось, ходили агенты Чека и по указанию команды выбирали офицеров, которых уводили на расстрел.

Может быть, сейчас явятся на «Память Азова».

И в командирской каюте не горело электричество, взамен которого стоял аккумуляторный фонарь. Его световой треугольник упирался в большую фотографию «Памяти Азова»; в иллюминатор с серого неба тускло смотрелась звезда.

Никто из присутствующих не выражал страха. Сухо констатировали факты, называли цифры. Барон Ф. не терял веселого и бодрого тона, за который его все любили.

«Сегодня опять получили вместо рыбы перья и хвост, — сказал он. — Господи, как бы хотелось покушать хорошенько мясца!» — «Да, у вас кормежка слабая, — отозвался кто?то из угла, — у нас на «Андрее» стол очень сытный».

В это время за комодом что?то пискнуло, и тяжелое мягкое тело провалилось куда?то.

«Теперь она не уйдет от нас, — торжествующе заявил барон Ф., — эта проклятая крыса не дает мне покоя!» Была организована охота по всем правилам, с загонщиками и охотниками. Крыса была ранена палашом и искала спасения под диваном. Туда направили свет фонаря и — о чудо! — рядом с обезумевшей от травли крысой под диваном была обнаружена большая банка с Corned beef'ом. Крысе немедленно была дарована жизнь за оказание существенной услуги в деле добычи провианта, все содержимое банки с Corned beef'ом было выложено на сковородку, отнесено в камбуз, где и было изжарено на хлопкожаре, а затем с большим вниманием съедено.

Этот инцидент немного развлек публику, но донесшиеся издалека выстрелы опять перевели разговор на серьезные темы. Говорили о том, что матросы с «Александра III», отправившиеся на рыбную ловлю, вытащили из воды вместо рыбы гирлянду трупов Соловецких монахов, связанных друг с другом у кистей рук проволокой, о двух баржах заложников, затопленных недалеко от Кронштадта, и — совсем потихоньку — о Колчаке, собиравшем вокруг себя силы.

Чьи?то громкие голоса раздались за стенкой.

Там остановились какие?то люди и совещались.

В каюте наступила тишина. Казалось, что смерть тихонько остановилась у двери и ждет.

Потом голоса смолкли. Очевидно, ушли. Я вышел на верхнюю палубу. На фоне ночной тишины отчетливо были слышны далекие выстрелы. Каждый выстрел уносил жизнь!

Я прислонился к кормовому якорю–верпу и задумался. Недавно, пробуя новый моторный катер, я проходил мимо красавцев кораблей, которых по тайному приказу организации надо было потопить в случае прихода немцев. Об этом знало лишь несколько человек. Как тяжело было бы это сделать, если б пришлось, — и, пожалуй, лучше, что катера потоплены наводнением, а организации лопнули.

Чего добился несчастный студент, Каннегисер, убивший Урицкого? Сколько тысяч жизней по всей России теперь дают ответ за его смерть, а сам он предан утонченной казни. Как найти верный путь к спасению родины? И мало–помалу, тревожная мысль стала просачиваться в мое сознание «Anima servilis», — как определял Петражицкий, которого я слушал в студенческие времена. Класс, неспособный к сопротивлению! Сколько раз приходилось видеть, что сотню арестованных вели три–четыре оборванных мерзавца, не умевших даже держать винтовок, — вели на смерть, и никто не старался уйти от этой смерти, хотя бы из инстинкта самосохранения. Только что крыса, окруженная десятком, для нее — великанов, людей, билась за свою жизнь, геройски бросилась на грудь мичману Н., хотя одна нога ее была уже отрублена палашом, а там — бессильные китайцы гонят целое стадо, как баранов на смерть! Сколько раз арестованные отдавали свое оружие, из которого их тут же убивали! А звери, не видя сопротивления, становятся все жесточе и жесточе. «Да, мы не финны, создавшие единственный в мире Schutzkar! Среди нас есть столько сильных и смелых людей, но нет веры друг в друга». Мне не хотелось возвращаться больше в командирскую каюту, и я пошел к себе, где еще не скоро уснул.

Когда утром, вставши пораньше, я поднялся на мостик — я увидел страшное зрелище. Откуда?то возвращалась толпа матросов, несших предметы офицерской одежды и сапоги. Некоторые из них были залиты кровью.

Одежду расстрелянных в минувшую ночь офицеров несли на продажу.

Л. Бек, Б. Годлевский[227]

ЯРОСЛАВСКОЕ ВОССТАНИЕ 1918 ГОДА[228]

Сразу после Февральской революции в Нижнем Новгороде оказалось некоторое количество фронтовых офицеров. Часть из них в эти дни находилась в госпиталях или в отпуске, другие приехали домой после организации в их частях солдатских комитетов. В то время много кадровых офицеров, не будучи выбранными на командные должности комитетчиками, оказались за бортом своей армии, числились в резерве чинов и ждали разрешения конфликта, имевшего большое значение для тогдашней России, между Главнокомандующим генералом Корниловым и Керенским.

В конце августа 1917 года Керенский отдал приказ об отрешении Главнокомандующего генерала Корнилова. За неподчинение этому приказу и военный поход на Петербург Корнилов, Деникин и другие генералы были арестованы в Могилеве и посажены в Быховскую тюрьму. Этим Временное правительство во время войны с немцами вторично нанесло оскорбление офицерству.

Вскоре после октябрьского переворота в Нижний Новгород приехали из Петербурга и из Москвы юнкера разогнанных большевиками военных училищ и школ прапорщиков, а с фронта много штаб- и обер–офицеров.

Поздней осенью 1917 года офицеры из Нижнего в других городов России уезжали на Юг к генералу Корнилову. Но пробраться из Нижнего на Кубань было в то время трудно. Некоторые группы офицеров, чудом избежав в Царицыне ареста и расстрела, возвращались в Нижний.

Чтобы сохранить тайную офицерскую организацию «до нужных дней», офицеры–воспитатели Нижегородского кадетского корпуса организовали в Нижнем завод — мастерскую жестяных изделий. На этот завод принимались только офицеры, юнкера и кадеты старших классов закрытых «военных гимназий». Эти временные рабочие изготовляли из жести чайники, кружки, кастрюли и керосиновые коптилки.

С весны 1918 года тайное офицерское вербовочное бюро в Нижнем Новгороде стало направлять «военных специалистов» уже не к Деникину, а в Ярославль, Рыбинск, Владимир, Муром, Калугу и другие города.

В Ярославле в то время находился штаб Северного фронта Красной армии. В этот штаб, его отделы снабжения и артиллерийские склады, в городские управления милиции, поступали на службу направляемые в Ярославль бывшие офицеры и юнкера. Тайными офицерскими организациями ведали кадровые офицеры, частично связанные через савинковский Союз защиты Родины и свободы [229] с союзниками, главным образом французами.

К концу мая 1918 года в тайных офицерских группах насчитывалось более пяти тысяч офицеров, разбросанных в 34 провинциальных городах России.

В марте 1918 года, после заключения большевиками мира с Германией, занятия немцами Киева, Одессы, Харькова, Ростова, переезда советского правительства из Петербурга в Москву, офицерские организации вместе с эсером Б. Савинковым подготовляют в 23 городах вокруг Москвы восстания. Идея заговорщиков: расстроить транспорт, отрезать центр от продовольственных баз и топлива, свергнуть в Москве и окужжающих ее городах большевиков, восстановить русскую армию и совместно с союзниками продолжать войну с Германией до победного конца.

В ночь с 5–го на 6 июля 1918 года во Владимире, Муроме, Рыбинске, Ярославле и некоторых других городах заговорщики приступили к действию. В Москве 6 июля восставшие заняли телефонную станцию и взяли приступом Покровские казармы. После получасового артиллерийского обстрела казарм они были взяты большевиками. В этот же день в Москве был убит германский посол граф Мирбах, приехавший в Москву 24 апреля. Во Владимире, Муроме и Рыбинске восстания были быстро подавлены. Только в Ярославле восставшим удалось полностью захватить центр города и установить в нем свою власть.

Несмотря на большие жертвы среди восставших офицеров и юнкеров, а также и среди городского населения, сильно страдавшего от артиллерийского обстрела города большевиками, в почти полностью горевшем Ярославле восставшие продержались 16 дней — с 6–го по 21 июля. Офицерство и молодежь, будучи отрезанными от всего мира, жертвовали собою в надежде, что союзники из Архангельска придут им на помощь. Но, как потом оказалось, союзники высадились в Архангельске только 2 августа.

Не успел поддержать ярославцев и полковник Муравьев, командовавший войсками на фронте против чехословаков. 10 июля он поднял восстание в Симбирске и потребовал немедленного заключения мира с чехословаками и продолжения военных действий против немцев. Благодаря предательству полковник Муравьев был быстро уничтожен большевиками.

Участники Ярославского восстания так описывают подробно первые дни жестокой борьбы. За полчаса до рассвета с 5–го на 6 июля 105 невооруженных офицеров и юнкеров, во главе с полковником Перхуровым, [230] атаковали склады оружия на окраине Ярославля.

Обезоружив караул, охранявший склады, и вооружившись винтовками и револьверами, офицеры разделились на «роты» по 11 человек в каждой. Всех участников этой смелой операции полковник Перхуров здесь же наградил Георгиевскими ленточками. Малочисленные роты сразу заняли почту, городской телеграф и другие советские учреждения в центре города. Забыли только занять банк, оставив большевикам пятьдесят шесть миллионов рублей.

Через несколько минут после взятия артиллерийского склада 30 кадет Ярославского корпуса въехали на автопулеметных машинах в город. К полудню, приказом полковника Перхурова, было мобилизовано около 1500 офицеров из различных учреждений штаба Северного фронта. К ним присоединились 600 железнодорожников и около четырехсот матросов Волжской флотилии, защищавших заволжское пространство.

В ту ночь в губернаторском доме происходил съезд полковых комиссаров — около 120 человек. Восставшим легко удалось арестовать комиссаров, посадить на баржу и, отведя ее от берега, поставить на якорь. Арестованных стерег только один часовой. Восставших вначале было мало, и каждый боец был на счету.

Не хватало и оружия. Артиллерия состояла только из двух трехдюймовых орудий. Организованная конная охрана города была безоружна. Одиннадцать всадников, под командной корнета Нуса, составляли кавалерийскую часть у восставших. К этой коннице присоединились все кавказцы, проживавшие тогда в Ярославле. Как писала в то время советская печать, в первый же день восстания на стенах зданий и заборах были наклеены объявления: «Граждане! Власть большевиков в Ярославской губернии свергнута во имя свободной России! Долой большевиков!» Первый советский Ярославский полк, размещенный в здании кадетского корпуса, с самого начала восстания объявил нейтралитет.

Хоть городская телефонная станция была захвачена восставшими в первый же день, но железнодорожная телефонная связь осталась в руках большевиков и первое время продолжала работать на них. Они запросили помощь из Ростова, Костромы, Рыбинска, Иваново–Вознесенска и Кинешмы. Через день весь город был уже окружен частями Красной армии, только железнодорожный мост через Волгу удерживали восставшие. Части Красной армии состояли главным образом из китайцев, мадьяр, латышей и бывших немецких и австрийских военнопленных.

17 июля, на одиннадцатый день героической защиты города, как выяснилось позже, день зверского убийства Царской Семьи, полковник Перхуров, видя большие потери среди восставших бойцов и населения, потеряв надежду на помощь союзников из Архангельска, сдал командование генералу П. П. Карпову. [231] Сам же вырвался из города за Волгу, в надежде поднять на восстание ярославских и вологодских крестьян.

Медвежью услугу в Ярославском событии оказали восставшим немецкие и австрийские военнопленные. Зная, что восставшие за продолжение войны с Германией и против Брест–Литовского мира, некоторые из военнопленных с самого начала помогали большевикам организовывать военные отряды в предместьях города. Видимо, из?за этого в первые дни восстания все военнопленные были как бы арестованы и посажены в городской театр. Немецкие офицеры дали слово восставшим, что если их выпустят, то они будут сохранять нейтралитет и даже смогут защитить офицеров от большевиков, приняв их в свои отряды как военнопленных. Когда же их выпустили, они предали восставших и сдали город большевикам

В «Красной книге ВЧК» позже сообщалось, что председатель Германской комиссии (действовавший на основании Брестского договора) лейтенант Балк приказом за № 4, 21 июля 1918 года, объявил гражданскому населению Ярославля, что ярославский отряд Северной добровольческой армии сдался вышеозначенной Германской комиссии.

Измученные шестнадцатидневной борьбой в горящем городе, идеалистически преданные идеям Великой России и союзникам, чуждые побуждениям личного интереса, обманутые Балком бойцы Ярославского восстания были им выданы большевикам. Около пятисот из выданных были сразу же расстреляны коммунистами. Как сообщает С. П. Мельгунов в своей книге «Красный террор в России», всего за это время было расстреляно 5004 человека.

Советский писатель Николай Чуковский в романе «Ярославль» так описывает план восстания: «Офицерская организация, совершившая переворот в Ярославле, называлась «Союзом защиты Родины и свободы». Большинство членов «Союза» приехало в Ярославль из Москвы. Они привезли с собой готовый план действий. Это был тщательно продуманный и детально разработанный план… Ярославль был избран не случайно, а потому, что он расположен на железной дороге, соединяющей Москву с Вологдой и Архангельском. Летом 1918 года в Вологде находились послы Великобритании и Франции, переехавшие туда из Москвы в знак протеста против заключения Брестского мира… Англия и Франция готовили десант, который должен был высадиться в Архангельске… Захватив Ярославль, заговорщики должны были двинуться вдоль железной дороги на север — к Вологде и Архангельску и на юг — к Москве…»

Как потом стало известно, союзники высадились в Архангельске не в начале июля, а только 2 августа, и ярославцам в течение шестнадцати дней никто не помогал. Из?за этого на двенадцатый день борьбы первоначальная территория, занятая восставшими в первый день, сократилась почти вдвое. Только части, охранявшие левый берег Которосли, не отступили ни на шаг. К этому времени у восставших уже не было ни орудий, ни снарядов. Даже трехлинейки пришлось заменить малокалиберными, потому что не хватало патронов.

Одному из авторов этой заметки на одиннадцатый день восстания было приказано переправиться со своим кавалерийским отрядом на левый берег Волги для связи с матросами, а затем уйти в лес на защиту одного имения, где находился один из Великих Князей. Видимо, это был Михаил Александрович, который, по слухам, до его расстрела в 1918 году, скрывался где?то около Архангельска.

В последний день восстания, 21 июля, только немногим из бойцов–ярославцев удалось переправиться через Волгу, а потом пробраться в Северную, Восточную или Южную добровольческие армии.

Летом 1922 года полковник Перхуров сидел в тюрьме Особого отдела ВЧК в Москве. Там его встретил С. П. Мельгунов. Потом Перхурова перевели в Ярославль и через месяц расстреляли.

Н. Нефедов

ИЮЛЬСКИЕ ВОССТАНИЯ 1918 ГОДА[232]

В Москве восстание было подавлено в течение двух дней. Поднятое на несколько часов раньше, восстание в Ярославле сопровождалось исключительным героизмом и упорством восставших, и было подавлено только на шестнадцатый день непрекращающихся боев на подступах объятого пламенем города.

В отличие от восстания в Москве, восстание в Ярославле, вошедшее в историю Гражданской войны как Офицерское восстание, было организовано не эсерами, а тайной офицерской организацией; а одновременное выступление с эсерами было согласовано Борисом Савинковым.

Тайная офицерская организация к тому времени насчитывала около 5000 офицеров, которые были разбросаны по городам Средней России. Чтобы не подвергать всю организацию опасности в случае провала или предательства пробравшихся в нее чекистских провокаторов, она была разбита на сотни и десятки. Рядовой десятки знал только своих десятников, да и то под чужим именем. Десятники были связаны с начальником сотни, а сотники в свою очередь подчинялись лишь своему непосредственному начальнику, настоящего имени которого они тоже не знали, а только кличку. И так снизу доверху, до самого ядра. Эта цепь не могла распасться или быть уничтоженной, если даже одно звено — десятка или сотня — выходило из строя.

По создавшемуся после революции политическому положению Ярославль, расположенный на пересечении Волжской водной магистрали с узлом железных дорог, был исключительно важным городом. Здесь был центр советского военного округа; штаб Северного фронта: интендантство, артиллерийские склады. Ярославская пристань являлась крупным перевалочным пунктом для грузов, отправляющихся с Нижнего Поволжья в Петроград и на Северный фронт. Все это и определило намерение офицерской организации захватить город.

С середины июня, из разных мест и разными путями, в Ярославль стали прибывать группы офицеров (около 300), переодетых рабочими и крестьянами. Они должны были стать ядром восставших. Руководителем восстания был назначен полковник Перхуров, а его помощником бывший командир 2–й Латышской бригады полковник Гоппер. [233] Цель восстания была почти та же, что и у эсеров: свергнуть советскую власть, восстановить законность и изгнать германские войска из отданных Лениным под их оккупацию русских территорий.

До конца июня советским властям о готовящемся восстании не было известно, только за неделю находящийся в Ярославле начальник Чрезвычайного военштаба С. Нахимсон пронюхал о заговоре и затребовал от народного комиссара по военным делам срочной посылки в Ярославль надежных воинских частей. Уже 2 июля со станции Бологое был направлен 8–й Вольмарский латышский полк. Однако полк прибыл с запозданием, когда уже Ярославль был захвачен восставшими.

Ночью на 6 июля полковник Перхуров с небольшим офицерским отрядом проник в расположение оружейных складов вблизи станции Всполье и, не встречая сопротивления, их захватил. Тут же к Перхурову присоединилась автопулеметная рота. Другой отряд был послан к дому губернатора, где в эту ночь происходило совещание прибывших с разных мест военных комиссаров. Подойдя незаметно к зданию, отряд ворвался в зал, где совещались комиссары, так внезапно, что они не успели выхватить свои наганы и маузеры и были обезоружены. Позднее их перевели на баржу, стоящую на Волге вблизи Волжской башни, где они пробыли под охраной до конца восстания. Никто из них не был расстрелян; а когда после ликвидации восстания они освободились, то сразу принялись расстреливать попавших в их руки повстанцев.

К утру вокзал, железнодорожный мост, пристань на Волге, телеграфная станция и заволжская часть города — Тверицы, были заняты повстанцами. На многих зданиях взвились русские флаги. В городе воцарилось праздничное настроение. Высыпавшие на улицы жители обнимались и поздравляли друг друга с избавлением от большевистского ига. Как на Пасху, зазвонили колокола. Перхуров провозгласил отмену всех законов, изданных советской властью, и упразднение всех советских органов. На стенах домов были расклеены воззвания: «Российские граждане! Советская власть в Ярославской губернии свергнута во имя свободной России. Долой большевиков!» Перхуров также объявил, что его отряд считается частью Северной Добровольческой Русской армии и не признает заключенного большевиками Брест–Литовского мира.

Силы повстанцев быстро увеличивались притоком добровольцев, главным образом студентов, кадетов, гимназистов. Было немало и рабочих. Около 600 железнодорожников примкнули к восставшим. Уже в первый день записалось около 6000 человек. На другой день матросы Волжской флотилии, выбросив своих комиссаров за борт, подняли на своих судах Андреевские флаги и послали к Перхурову делегацию с заявлением, что они примыкают к восставшим.

Однако в первый день восстания, утром, большевикам удалось связаться по телефону с Москвой, Ростовом, Рыбинском и сообщить о захвате города белогвардейцами. В спешном порядке с разных мест были направлены советские войска: 2–й Московский советский полк; два отряда коммунистов под командованием Придатченко и Ануфриева; несколько отрядов венгерских и австрийских интернационалистов; Путиловская артиллерийская батарея. Сюда же подоспел уже находящийся в пути 8–й Вольмарский латышский полк.

7 июля к Ярославлю подошел бронепоезд с морскими дальнобойными орудиями, и вместе с подтянутой артиллерией начал интенсивный обстрел города. От взрывов снарядов и гранат начали лопаться оконные стекла и, как бумага, срываться железные листы с крыш. Повсюду вспыхнули пожары. Уже к вечеру советские войска пошли на приступ города. Командир 8–го латышского полка прапорщик Лаубе дал приказ своим стрелкам проникнуть в город с северной стороны через огороды и сады. Короткими перебежками стрелкам удалось достигнуть жилых домов, но здесь с оглушительным «Ура!» на них бросился в штыки офицерский отряд. После короткой ожесточенной схватки, оставив несколько десятков переколотых стрелков, латыши отступили и залегли в огородах. Смертельно был ранен председатель полкового комитета Петерсонс. Коммунистический отряд под командованием Громова и венгерские интернационалисты двинулись со станции Всполье на штурм городского вала. Их цепи, поддерживаемые артиллерийским огнем с Леонтьевского кладбища, двигались по Угличской улице к Сенному рынку. Их встретили пулеметным огнем с чердаков и колоколен, и все атаки красных захлебнулись в крови. На следующий день, подтянув резервы — батальон китайских наемников и батальон 1–го Варшавского полка — большевики возобновили атаки, но и они были отбиты. Скоро большевистскому командованию стало ясно, пока у них не будет численного превосходства в несколько раз, своими атаками они только обескровят свои части, но город не возьмут.

13 июля к Ярославлю подошел второй бронепоезд, а 15 июля — третий. 18 июля прибыл 6–й Тукумский латышский стрелковый полк и большой коммунистический отряд под командованием бывшего военнослужащего австрийской армии Д. Куделко. Это значительно усилило осаждающие войска и позволило охватить город огненным кольцом. Только восточная сторона, выходящая на берег Волги, с железнодорожным мостом оставалась свободной. Получив два добавочных бронепоезда, большевики еще яростнее начали обстреливать город, не считаясь с тем, куда летят снаряды. Запылали Губернская, Городская терапевтическая и детская больницы. Кварталы Угличской, Большой и Малой Даниловской, Владимировской и Никитинской улиц представляли собой сплошное пожарище — над древним городом повисла гигантская дымовая завеса, не пропускающая лучи солнца.

Поднимая восстание, Перхуров надеялся на помощь находящихся на севере белых отрядов и англичан. Еще в середине июня ему удалось наладить связь с Мурманском, где высадился английский десант. Из образовавшегося в Мурманске Верховного Управления Северной области сообщалось, что не сегодня завтра в Архангельск войдет английская эскадра и высадит десантные войска для борьбы с большевиками. Однако расчет на английскую помощь был не обоснован: во–первых, английские корабли вошли в Архангельск только 2 августа; во–вторых, десант был весьма малочисленным, чтобы вести военные действия в широком масштабе; в третьих, главным заданием десанта была не так борьба с большевиками, как захват английских грузов, которые прибыли в Архангельск еще до революции, и британское правительство опасалось, что эти военные грузы через советчиков попадут в руки немцев.

Отсутствие какой?либо помощи извне не смутило повстанцев, и бои не прекращались ни на один день, только затихая к ночи, чтобы с рассветом возобновиться с новой силой. Патроны и пищу подносили женщины и подростки. Они помогали чем могли: набивали патроны в пулеметные ленты, подбирали под огнем раненых и уносили их на перевязочный пункт. Но с каждым днем все больше и больше редели ряды защитников города.

На исходе второй недели восстания советским войскам удалось прорвать оборону, бои перекинулись к центру города, и велись на улицах и парках. Особенно ожесточенные бои разыгрались за район предместья Твериц. Несколько раз стрелки 6–го латышского полка и батальон китайских наемников пытались выбить укрепившихся белогвардейцев, но каждый раз, неся большие потери, вынуждены были отступать. Только после кровопролитного боя 19 июля, во время которого пали почти все защитники, Тверицы были заняты советскими войсками.

В штабе восставших все еще лихорадочно ждали вестей, что на помощь идут русские и английские отряды — никто на помощь не шел. Наконец, видя невозможность продолжать дальнейшее сопротивление, генерал Карпов, которому Перхуров передал командование, поверил провокационному предложению немецкого лейтенанта Балка. Балк прибыл в Ярославль еще до начала восстания с Германской военной комиссией, которую он возглавлял, для взятия на свое попечение около 1000 германских военнопленных, находящихся в Ярославле. Согласно Брестскому мирному договору, германские военнопленные освобождались от плена и переходили на положение дружеских военных частей, временно находящихся на территории России до своей эвакуации на родину — в Германию. Они получали статус неприкосновенности и подчинялись только своей Военной комиссии, которая в свою очередь подчинялась германскому посланнику в Москве, графу Мирбаху. Предложение Балка заключалось в том, чтобы повстанцы, как вооруженная часть русской армии, не признающая Брест–Литовского мира и продолжающая считать себя союзниками Англии и Франции и, следовательно, находящаяся в состоянии войны с Германией, сдалась бы в плен Германской военной комиссии. Таким образом, повстанцы обретали статус военнопленных, находящихся под стражей немецких солдат. Балк гарантировал им неприкосновенность и обещал не выдавать их советским властям.

Эта замысловатая комбинация, как и следовало ожидать, закончилась трагически. Узнав, что часть повстанцев перешла на положение «военнопленных», советское командование повело генеральное наступление. Однако часть повстанцев, не поверившая Балку, оказала красным самое ожесточенное сопротивление и не позволила им ворваться в центр города. Оперативная сводка, переданная в Москву Военно–революционным комитетом Ярославской губернии, характеризовала итог боя следующим образом: «Наступление 20 июля, подготовленное огнем тяжелой артиллерии, вследствие усталости наших частей не привело к занятию всего города, но отдало в наши руки все главные подступы».

Ночью на 21 июля небольшой части повстанцев удалось прорваться через Романовскую заставу и разойтись по деревням, где их скрывали крестьяне, чтобы позднее, переодевшись в крестьянское платье, пробраться на Урал и продолжать борьбу с большевиками.

21 июля, не встречая сопротивления, красные полки заняли весь город. Дымящиеся и заваленые грудами кирпича, битого стекла, исковерканного железа с крыш, улицы были покрыты трупами и стонущими ранеными, которых тут же приканчивали штыками красные янычары. Интернационалисты и стрелки врывались в уцелевшие от пожара дома; гонялись по дворам и садам за скрывающимися, хватали их, куда?то уводили. Сдавшиеся в плен лейтенанту Балку повстанцы были выданы большевикам в первый же день. Об их судьбе откровенно и цинично сообщила позднее «Красная книга ВЧК» (1–й выпуск) «Председатель Германской комиссии лейтенант Балк приказом за № 4, 21 июля 1918 года, объявил гражданскому населению г. Ярославля, что Ярославский отряд Северной добровольческой армии сдался вышеозначенной Германской комиссии. Сдавшиеся были выданы большевистской власти и в первую очередь 428 из них были расстреляны» Это только в первый день, а о дальнейших расстрелах в Ярославле и его окрестностях сообщает обстоятельно историк и публицист Мельгунов в своей книге «Красный террор»: «По моей картотеке насчиталось за это время в тех же территориальных пределах 5004 карточки расстрелянных. Мои данные, как я говорил, случайные и неполные, это преимущественно то, что опубликовывалось в газетах, и только в газетах, которые я мог достать».

Нужно считать, что по приказу Ленина всего было расстреляно не меньше 6000 человек, и не только повстанцев, но и их родственников, в том числе и женщин.

Побежденный Ярославль представлял жуткое зрелище. На протяжении целых кварталов вместо домов на грудах развалин возвышались лишь почерневшие трубы. Из 7618 жилых строений от советских снарядов сгорело до основания 2147 и почти столько же имели повреждения от разрывов. Сгорели табачная и спичечная фабрики, четыре войлочных завода, завод свинцовых белил, лесопильный и механический заводы, три больницы и многие городские здания. От здания Демидовского лицея, с его богатейшей библиотекой, осталась груда обгорелых кирпичей. Совершенно без крова осталось около 30 тысяч жителей.

Знаменательно, что исход сражения, как в Москве и в Казани, был решен чужими интернациональными силами. Это признается и советчиками. Советский публицист Л. Генкин в своей книге «Ярославские рабочие в годы гражданской войны» между прочим отмечает: «В разгроме мятежников участвовали интернациональные отряды и подразделения, в составе которых находились чехи, словаки, венгры, поляки, китайцы и другие интернациональные революционеры».

А в брошюре «Солдаты революции», изданной Музеем Революции в Риге (1970), сказано не менее откровенно: «Латышские красные стрелки были решающей военной силой в подавлении левоэсеровского мятежа в Москве и белогвардейского мятежа в Ярославле. Они участвовали в разоблачении и ликвидации заговора Локкарта. За мужество и отвагу, проявленные в боях за Казань, 5–й латышский стрелковый полк был первым в Красной армии награжден почетным знаменем ВЦИК».

Участие на стороне красных в Гражданской войне многочисленных иностранцев советчики любят подчеркивать, как доказательство интернациональной коммунистической солидарности. Все это так. Однако они забывают, что борьба за советскую власть иностранцев, не только показывает интернациональную солидарность, но и антинародность советской власти. Сам русский народ эту власть защищать не хотел, а своих русских коммунистов не хватило, раз пришлось прибегнуть к помощи чужих.

Но нужно отметить и то, что в Ярославском восстании приняла участие и группа латышских контрреволюционных офицеров (около 30), и, как упомянуто выше, главным помощником Перхурова был латыш, кавалер ордена Святого Георгия полковник Гоппер. Волею судеб большинство латышских офицеров погибло от пуль и штыков своих бывших подчиненных стрелков.

Полковнику Гопперу, как и Перхурову, удалось пробраться на Урал и присоединиться к адмиралу Колчаку, который произвел его в генералы и назначил начальником дивизии.

О восстаниях в Москве и Ярославле на Западе почти ничего не известно, что объясняется тенденцией не уделять никакого внимания антисоветским вооруженным выступлениям и, таким образом, сохранить созданную антирусскими враждебными силами теорию, согласно которой русский народ принял коммунистический режим добровольно… без сопротивления. Но восстания в Москве и Ярославле — важные события, ибо при сложившихся иначе обстоятельствах они могли иметь другой исход, который направил бы историю России — и не только России — совсем по иному пути…

Г. Орлов

ЕЩЕ О ЯРОСЛАВСКОМ ВОССТАНИИ[234]

В № 334 настоящего журнала за сентябрь с. г. был напечатан отчет С. В. Симоновича о состоявшемся в Доме отдыха русских воинов в Ницце докладе полковника А. Р. Милевского, [235] посвященном Ярославскому восстанию. В связи с некоторыми попавшими в него неточностями позволяю себе сказать следующее.

Восстание в Ярославле началось, как известно, в ночь на 5 июля 1918 года и было ликвидировано 23–го того же июля, то есть продолжалось 18 дней, а не несколько недель, как это сказано в отчете. Нужно думать, что ссылка на то, что выступление предполагалось начать весной 1918 года, относится к разряду опечаток и что напечатано должно было быть осенью 1918 года.

Далее в статье–отчете говорится: «По плану восстания, предполагалось создать стройную организацию, имея главные силы в Ярославле и резервы в провинции, связанные с армиями адм. Колчака и ген. Юденича, наступавшими успешно, вызвать одновременные восстания также, как в Ярославле, и в других больших городах — Казани, Рыбинске и даже Москве». Такого плана существовать просто не могло, ибо, как читатель увидит ниже, ни во время подготовки восстания, ни в момент его осуществления — армий ни адмирала Колчака, ни генерала Юденича еще не существовало вовсе.

Одновременно с Ярославским были подняты восстания на том же Архангельском направлении в Ростове Ярославском и Рыбинске, а также на Казанском направлении в Арзамасе и Муроме, но они были очень быстро подавлены, в частности в Муроме, где находился Высший Военный Совет Красной армии в то время, о чем в отчете почему?то не сказано ни слова (восставшие продержались лишь сутки).

Восстание в Ярославле было поднято белыми офицерами, непосредственно его возглавлял полковник Александр Перхуров, руководителем же восстаниями в тех районах был Савинков. Начать восстание пришлось, как это указано в отчете, ранее предположенного срока. В течение 4 июля принимавшим участие в конспиративной организации приказано было собраться к 12 часам ночи на 5 июля на Леонтьевском кладбище, расположенном по Угличскому тракту. Опознавательным паролем были слова «Родина и свобода», причем в связи со спешностью распоряжения передавалось оно также при встрече на улицах. Примерно в полуверсте от кладбища находились бараки для военнопленных, обнесенные проволокой. В то время там находился склад оружия, свозимого с фронта и приводимого в порядок. Неподалеку от склада был полустанок Всполье, на котором и выгрузились прибывшие, как это указано в отчете, латыши, причем этот полустанок находился на той же стороне Волги, как и город.

На кладбище к назначенному сроку успело собраться лишь 105 человек, которые и напали с нескольких сторон на красноармейцев, охранявших склад, овладели им и начали разбирать оружие. На рассвете к этому месту подошли захваченные иной группой восставших в городе два броневых автомобиля, в то время как удалось к этому моменту овладеть лишь двумя орудиями.

Из города были высланы 30 вооруженных милиционеров с целью выяснить, что происходит на складе, т. к. телефонная связь была прервана, но они, увидев себя окруженными, сразу же без сопротивления присоединились к восставшим. В городе был захвачен губернаторский дом, в котором помещались исполком и чрезвычайка; на своих городских квартирах были захвачены председатель исполкома Закгейм и комиссар Нахимсон — бывший издатель «Окопной Правды», вытащены на Рождественскую улицу и расстреляны. Распространяясь в городе, восставшие обосновали свой штаб на Спасской площади в городской чертежной у монастыря. К вечеру 5 июля было роздано до 7000 винтовок, чем примерно определяется число участников восстания в первые сутки. Все же дамбу у реки Которосли взять не удалось, латыши же вечером того же 5 июля заняли склады, с которых и началось восстание, и отрезали, таким образом, восставших от пополнения оружием.

Так рисуется начало восстания в передаче одного из непосредственных его участников, в данное время проживающего в Берне. Это Виктор Александрович Даватц, [236] племянник профессора Владимира Христиановича Даватца. [237] Отец В. А. был адъютантом 181–го Остроленского полка, стоявшего в Ярославле, он вышел на войну в 1914 года командиром батальона того же полка и командовал позже в чине полковника 184–м Варшавским пехотным полком той же 46–й дивизии. Вернувшись с фронта к семье в Ярославль, полковник Даватц стал заведующим военным складом, в котором собиралось и приводилось, как было уже сказано, в порядок оружие; сын его, в то время кадет 7–го класса Ярославского корпуса, поступил на этот склад в качестве рабочего и вошел в конспиративную организацию.

О дальнейшей судьбе полковника Александра Перхурова имелись, по словам В. А. Даватца, следующие данные. После разгрома восстания В. А. удалось спастись, и он вместе с поручиком Гурьяновым, после целого ряда затруднений и длительного пути по ночам на лодке по Волге, со спаньем днем в камышах, пробрался к Казани, которая была занята Народной армией, и был задержан недалеко от нее противобольшевистским разъездом. Для проверки его и поручика Гурьянова показаний их в совершенно обтрепанном и заросшем виде направили в штаб армии к полковнику Перхурову, на которого они ссылались и который в то время находился там уже. В. А. Даватц был зачислен в батарею после этого к полковнику Михаилу Перхурову, брату возглавителя Ярославского восстания.

Позже В. А. Даватц для завершения среднего образования был отправлен в Омск в кадетский корпус; в Омске В. А. встречался с артиллерийским полковником Сергеем Перхуровым, вторым братом полковника Александра Перхурова, который, как слышал В. А., командовал позже дивизией в армии адмирала Колчака. Таким образом, все три брата Перхуровы находились в поотивобольшевистских рядах во время вооруженной борьбы с красной властью в России. Позже после ликвидации Восточного фронта полковника Александр Перхуров продолжал и дальше оказывать большевикам сопротивление во главе отдельного отряда, но был разбит, захвачен большевиками и привезен в Ярославль.

Там, по свидетельству Ф. П. Ф. — швейцарца, проживающего в данное время в Берне, а в то время находившегося в Ярославле, — полковника Перхурова судили и, после его отказа перейти на службу к советской власти, расстреляли.

Приведенные мною данные, основанные на показаниях двух швейцарцев (В. А. Даватц, так же как и погибший профессор В. Х. Даватц, швейцарского происхождения и, вернувшись на родину, восстановил свое гражданство) не согласуются как с содержанием отчета о докладе полковника А. Р. Милевского, так и с поправкой полковника Томсена, приведенной в № 335 «Часового».

Д. Сидоров[238]

В БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЕ[239]

Представьте себе огромную железную клетку, наполненную мышами, ленивыми и сонными, которые ждут терпеливо и довольно спокойно, когда просунутся в клетку корявые пальцы и выбросят их наружу, откуда доносится спокойное мяуканье кошки, — и вы получите довольно точное изображение того оригинального учреждения, в котором я пробыл около восьмидесяти дней, — с той незначительной разницей, что вместо мышей здесь были люди с мученическими, но покойными глазами, обреченные на более изощренную, хотя и скорую отправку на тот свет.

Называлось это учреждение Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и пр. и пр.

Большинство заключенных клетки составляли так называемые «контрреволюционеры». В числе отъявленных «контрреволюционеров» находился и я, Дмитрий Алексеевич Сидоров, злосчастный российский подпоручик, 23–летний юноша, с еще неустановившимся мировоззрением, но с одним горячим желанием — спасти бездарную, заплеванную Россию. Все преступление подпоручика заключалось в найденной при обыске у профессора Иловайского, [240] 80–летнего старца, его визитной карточки, и в участии в Корниловской Московской «Военной лиге». Со мной разделяли компанию профессор Алексей Иванович Соболевский, старик Нейдгардт и приват–доцент Назаревский. Все мы сидели покорно на нарах. Розовенький старичок профессор рассказывал, как арестовали его друга профессора Дмитрия Ивановича Иловайского.

«Приезжают, конечно, матросы.

— Ты профессор Иловайский?

Профессор встает: худенькая фигура, сам лысый. Матросы улыбаются:

— Сколько лет?

— Восемьдесят.

— Давай вина! Телефон есть? Мы арестовать профессора не можем, он очень жидкий, не довезем.

Разыскав вино, власти удаляются. Профессор стал читать, я спать. И снова стук в дверь. Входят люди, перепоясанные пулеметными лентами. «Вставай!» Оказывается, матросы за неисполнение приказа уже арестованы сами. Теперь приехали латыши. Этим все равно. Латыши нас арестовали и привели в камеру, когда тусклый рассвет уже начинал бросать слабые солнечные лучи на решетки. Рядом с нами на нарах раздавался женский хохот, стояла ругань: здесь же в камере оказались бандиты знаменитой шайки Адамского, проститутки, сутенеры, здесь же был человек–вампир, несомненно ненормальный субъект, убивший трех женщин и перекусивший им потом глотки, взломщик Зезюка… У окна сонные, равнодушные, с розовыми лицами — латыши.

Режим царил суровый. В дверях был поставлен пулемет, предупредительно направленный на нас. Латыши были всюду. Они не отставали от нас даже в туалете.

— Думал ли я, — говорил, улыбаясь, приват–доцент Назаревский, — что доживу до такого почета, когда даже до известного места меня будут сопровождать два красногвардейца?»

Революционное правосудие совершалось очень медленно. Я думаю, что виною этой медлительности была, пожалуй, не техническая неподготовленность чрезвычайки, а совсем другое. Здесь, за столами следователей рядом с полуграмотным Петерсом, у которого на папках красовались надписи «входячие» и «выходячие», сидели интеллигенты Роттенберг (окончивший университет рижский еврей), Кикодзе (бывший офицер, студент), Гальперштейн (студент), Вергилесов (бывший ночной выпускающий газету) и др. — все неглупые люди. Так что медленность эта (многих держали без допроса 3 — 5 месяцев) была только плодом той дьявольски утонченной системы свирепой жестокости, творцом которой был сам председатель Чрезвычайной комиссии Дзержинский, человек исключительно зверской, трусливой души.

— Не торопитесь, не торопитесь, — говорил он при мне следователям, — может, всплывут еще какие?нибудь маленькие подробности.

Человека запирали, как кролика на убой, в Чрезвычайку или Бутырку, а около плачущей жены, матери и сестры уже вьюном вились всякие «гороховые пальто».

Сам Дзержинский был молчалив и несловоохотлив. Высокий, худой, с серыми бегающими глазами мышиного цвета. Отвечал односложно и кратко. На вопрос Щегловитого, [241] за что его будут судить, он отвечал: «За то, что вы были царским министром». Правому эсеру Дистлеру на такой же вопрос он бросил: «Достаточно уж одного того, что вы социалист–революционер», — и обоим подписал смертные приговоры.

Подписывал он их десятки в день, между стаканами чаю, всегда угрюмо хмурясь, сопя носом и озираясь по сторонам испуганными глазами. Говорили многие, что он был сумасшедший. Не знаю, верно ли это, но, во всяком случае, был он садистом, трусом, самой заурядной личностью, озлобленной от десятилетнего «сидения» за решеткой при Николае II. Сперва был он приговорен к бессрочной каторге, но потом «выслужился» доносами, как передавал сидевший с ним максималист Камышев, и срок ему был сокращен до 10 лет.

Важнейших «преступников» он допрашивал лично. Подпоручика Романовича, находящегося сейчас в Сибирском стрелковом батальоне Южной армии, он допрашивал так: водил заряженным маузерам около головы, стрелял из пулемета мимо него…

Особенным зверством, кроме Дзержинского, отличался следователь Роттенберг, сделавший бритвой три надреза на груди Романовича: резал бритвой и капал одеколон. Увы, это был не единичный пример пытки безоружного человека. «Недурен» был заведующий 2–м контрреволюционным отделом Лацис: в подтяжках поверх голубой рубахи, задравши ноги к потолку, он лежал на кровати. Приходили просительницы, большей частью дамы или старики, ибо мужчине ходить сюда опасно: княгини Гагарины, Оболенские, баронессы…

— Расстрелян, — холодно говорил он, ничего не слушая.

— Да нет же, я видела его сейчас, — рыдала женщина.

— Ну будет расстрелян…

Этот же Лацис поместил в «Известиях Совета рабочих депутатов» свою статью «Законы гражданской войны», в которой доказывал, что раненых нужно добивать, ибо «таковы законы не империалистической войны». Я знал хорошо, что представляли собой Лацис, Дзержинский и Роттенберг, и пощады не ждал. Доцента Назаревского уже допросили. Удостоился и я такой чести.

— Вы Сидоров? — Да.

— Бывший офицер? — Да.

Следователь Кикодзе сделал официальное холодное лицо. (Было Кикодзе лет девятнадцать и, видимо, работа следователя ужасно его занимала.)

— Вы скрываете от рабоче–крестьянской власти организацию контрреволюционного заговора?

— Ей–богу же нет.

Смотрел я в окно и думал, что все уже решено — достаточно того, что я бывший офицер, вполне достаточно для их «революционных величеств». Откуда?то из коридора доносился хриплый голос Дзержинского: «Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать».

Но меня не расстреляли (сразу, по крайней мере).

— В тюрьму, — лаконически приказал «товарищ» следователь. И вот я сижу в Бутырской тюрьме. Против нашей камеры одиночный корпус. Сквозь железо решеток желтые лица… Хвостов, [242] Щегловитов, Иловайский, Соболевский, Белецкий, [243] студенты, священники, офицеры и опять офицеры. Все больные лица. Князь Гагарин с сыном, фон Мекк, Кологривов… Вот где ты, русская аристократия! В нашей камере интереснейший «преступник». Это некий Ермоленко, тот самый знаменитый офицер Дмитрий Спиридонович Ермоленко, который был в немецком плену, был принят немцами за «украинского» деятеля германской формации, тоже Дмитрия Ермоленко, и в качестве такового допущенный в «святое святых» германского штаба, а затем ловко улизнувший, приехавший в Петроград и рассказавший о кое?каких списках в «делах» германского Генерального штаба, где фигурировала, кроме фамилии Ермоленко, еще другая, более громкая, фамилия человека, о котором говорили как о честнейшем и убежденнейшем вожде рабочего класса.

Допрашивать Ермоленко приехал не кто иной, как сам комиссар юстиции — Стучка. Нашумел, накричал, пригрозил «к стенке» и уехал, жестоко разнося начальника тюрьмы Отто Воловского за то, что он посадил арестанта, способного скомпрометировать «вершину» советской власти, в общую камеру. Немедленно же Дмитрия Спиридоновича бросили в «одиночку».

Я уже приготовил чистую рубашку, как неожиданно получил в посылке записку, радостно взволновавшую меня. Дело в том что у меня была кое?какая «протекция». У члена ЦИК доктора Семашко был секретарь, мой гимназический товарищ, некто Щепотьев. В ЦИК заседал мой бывший курсовой офицер подпоручик Александровского училища Владимирский (личность темная и карьерист первостепеннейший), между прочим, 1 марта кричавший: «В присяге есть святые слова и вычеркнуть их нельзя», а затем, конечно, ловко перекочевавший туда, где и платят и кормят, сперва записавшись в эсеры, затем при расколе партии в октябре — в левые эсеры, затем, после мятежа левых эсеров, — конечно в коммунисты.

Кроме того, имелся еще Бердников, левый эсер, — ни более ни менее как член Верховного революционного трибунала, с которым я познакомился в эпоху моего увлечения идеей левоэсерства и сопротивления немцам. Все эти четверо стали хлопотать о моей шкуре. В результате щелкнул замок: «Вы свободны». Я помню тупое, недоумевающее лицо стража. «Свободны…» Помню дом, слезы матери, ее рассказы о тех унижениях, которые она перенесла в передних «передовых людей» революции, помню спокойно–радостную улыбку отца. «Смотрю на Митю и не верю, что это он», — говорил отец растроганным голосом.

Вечером я побежал благодарить товарища Бердникова. Член трибунала принял меня милостиво на лестнице. Его иудейская физиономии была непроницаемо горда.

— Товарищ Лацис был немного пьян, — сказал он, выразительно щелкнув по воротнику, — поэтому и удалось так скоро. Ну, теперь вы в безопасности. Прощайте!

Аудиенция кончилась. Я ушел счастливый и дома заснул радостным сном. Сквозь слезы счастья я думал: «А завтра уеду». И мне снился Тихий Дон и кучка бесстрашных, оскорбленных, героических людей — простых борцов за Россию.

Проснулся ли я или это был кошмар, тяжелый и мучительный? В лицо мне смотрели узкие дула винтовок, а посреди комнаты стоял, паясничая и паясничая, с револьвером в руке филер Чрезвычайной комиссии латыш Буйкинс. «Одевайтесь!»

Боже, с каким трудом я надевал в этот вечер (было 11 часов вечера) свои сапоги.

— Вы арестованы!

— Знаю, знаю.

Скорее натянул шинель, скорее вон из дома. На улице уже ждал черный автомобиль. Скорее! Скорее! Рванулась, дернула машина. Плавно покатилась. Прощай дом, прощай сад. Кто?то махал в окне платком. Кто?то рыдал. Боже мой, мама, мама…

Через десять минут я снова оказался в унылых застенках Чрезвычайки. Из загородки одиночек (перед огромной общей залой были маленькие клетушки одиночек) глянули на меня чьи?то мученические глаза.

Чрезвычайка набита битком. На полу лежит и умирает офицер Череп–Спиридович (у него тиф). Двух его братьев расстреляли, а около него, умирающего, уже крутится юркий «человечек» Чрезвычайки, Ян Кальнин.

«Смотрите сюда! — истерически кричит офицер в полубреду. — Смотрите, как умирают русские офицеры. Они красиво умирают. Это их специальность».

Я сажусь на нары. Тихо кругом. Только бред офицера. Замечаю у окна высокую фигуру священника. Тихо здороваемся. Вдруг в камеру входит человек с саблей, нелепо болтающейся у ног, — высокий восемнадцатилетний малый, Буйкинс — один из ленинской опричнины. Нараспев хрипло выкрикивает фамилии. Все знают, куда он их зовет. У окна, прижавшись друг к другу лбами, смотря воспаленными внимательными глазами, серьезно совещаются о чем?то два брата Фриде, англичане (участники знаменитого заговора Локкарта). [244] Я знал, о чем говорят они, эти бледные, серьезные, с посерелыми лицами братья. Один из них был присужден к смертной казни.

— Я пойду за тебя!

— Нет!..

Тут же ходила между сонными мужчинами и детьми девочка лет двенадцати. «Вы зачем здесь?» И она ответила тихо и просто: «Мой папа полковник…» И всегда, шагал ли я окруженный вооруженными людьми, или стоял в почтительной позе «арестанта», я всегда видел перед собой эти недетские широкие глаза и слышал голос этого зверски замученного ребенка (ее расстреляли вместе с матерью, как заложницу). Звали ее Манюсей…

Снова, снова стены тюрьмы — высокие, желтые, а за решетками такие же желтые, как стены, человеческие лица. Я снова в плену, в плену у «обезьян». Снова хлопают тяжелые двери, еле ворочаются ржавые ключи в громадных замках. От всего веет ужасом, кровью. Начался кровавый террор. За железным переплетом решеток вижу я четкий, строгий профиль Щегловитого, иссиня–желтое лицо Хвостова. Это уже не простые люди, нет, это мученики, и такими должна их запомнить Россия. Их морили голодом.

Над тюрьмой сгущались тучи. Кровавые пальцы товарища Лациса тянулись к ней. И вот в атмосфере, насыщенной невероятной злобой, тупостью и строгими рассуждениями публицистов Лациса и Троцкого, вспыхнуло то бессмысленное, дикое, но страстно протестующее движение, которое назвали «бунтом левых эсеров». Об истинной подкладке этого фарса, долженствующего выразить глубокую трагедию, знает мало кто. Я не буду описывать, почему Мария Александровна Спиридонова, старая революционерка, та, которая в ноябре 1917 года сказала: «Революция не должна делаться в перчатках» — и тем санкционировала потоки крови, пролившейся за пресловутое зверское «углубление», Саблин и Карелин очутились по одну сторону баррикады, а Троцкий, Дзержинский, Ленин — по другую. Могу я сказать только одно: в планах этого «мятежа» лежало много грандиозного и был установлен контакт некоторых левых эсеров с организацией «Спасение России», о чем не знали ни Спиридонова, ни Карелин, ни Саблин. И провалился этот заговор из?за того же, из?за чего погибли даром сотни горячих и благородных голов в октябре 1917 года — из?за преступного выжидания, из?за нерешительности и дряблости «верхов». Только тогда погубили дело Рябцев и Руднев, а теперь — другие.

Не буду я также описывать, как прошел мятеж в Бутырской тюрьме, ибо приближаюсь здесь к тому событию, когда самые чернила кажутся мне кровавыми, а вместо пера в руках хочется держать меч, разящий невероятную злобу людей. Скажу одно: после бунта в тюрьме все мы очутились на «карцерном положении». Это означало полфунта хлеба в день плюс кипяток. Матрасы (верхние тонкие подстилки) были отобраны. Все сношения с внешним миром прекратились. Мы были во тьме, голодные, но странно спокойные. За стеной гудки автомобилей. Вывозили по шесть, по пять, по два. Из нашей камеры первым вывезли штабс–ротмистра Ивана Георгиевича Душака. Его расстреляли вместе с престарелым генералом Поповым, [245] привезенным из Казани. Больно было после читать гнусные, оплевывающие замученных уже «врагов» строки «Известий»: «сын жандарма», «натасканный враг народа», «кровожадный буржуйский сынок». О жандармском полковнике Пальцевиче было напечатано: «Выдрессированный слуга старого режима», — все это дышало тупой беспредельной злобой. Чахоточный Дзержинский, наверное, в эти дни, низко склоняясь над стаканом чая, с вздрагивавшими коленями, дрожа, подписывал бесчисленные «постановления ВЧК». Затем на машинках розовые девичьи пальцы выстукивали страшные слова. И так продолжалось изо дня в день. И начальник тюрьмы Отто Воловский, упорно носящий на груди университетский знак, говорил с полуулыбкой, что тюрьма начинает убавляться. И не было человека, не было рта, который бы мог крикнуть: «Довольно!»

А следователь Кикодзе утешал меня тем, что каждый раз мимоходом сообщал все новые и новые мои преступления против законов Свободной Российской Федеративной республики. Между прочим, по его словам, видную роль в моем обвинении сыграл подписанный мною уже в тюрьме протест против смертной казни адмирала. Я же лежал целыми днями и ждал. Наконец раскрылась дверь…

— Сидоров?

Латышские глаза засмеялись вполне искренне, когда я спросил: «Куда?»

Запомнились мне почему?то эти латышские глаза: голубоватые и спокойные. Я вышел. На улице уже ждал грузовик. Тут же стояло три человека. И взвод латышей из Чрезвычайки. Трое эти были: Хвостов, Щегловитов, Белецкий. Я отдал честь, они молча приподняли шляпы. Так же молча мы стиснули друг другу руки крепким мужским пожатием.

А все?таки меня опять привезли в Чрезвычайную комиссию. Не знаю, зачем так долго, так медлительно готовились к тому, чтобы убить безоружного человека. Я снова сидел на грязных, желтых нарах. Снова что?то кричали латыши. Тупая злоба, бессильная и слепая, терзала меня… Больно было…

И только что?то похожее на пробуждение мысли охватило меня, когда вошел Роттенберг с хлыстом в руке (между прочим, все товарищи–следователи носили при себе эту эмблему власти) и сказал, не смотря в глаза: «А этого в Революционный трибунал!.. Этого и эту!» — и рукой указал на сестру милосердия. Она встала: «Если вы хотите меня убить, то убивайте меня сейчас же, а я никуда не пойду!»

— Заложница номер 44 и белогвардейцы Сидоров, Гюнтер, Доброславский, Мокиевский!.. — И еще была названа какая?то фамилия.

Мы пятеро встали. Сестра осталась. (Все равно и ее уведут силой.) Гюнтер был белокурым, с добрыми глазами офицером с университетским знаком на груди. Доброславский — типичный кавалерист, с красивым фатоватым лицом, а Мокиевский и другой, фамилию которого я позабыл, были гимназистами гимназии Медведникова и было им по 15 лет. (Да будет стыдно вам, советские власти!)

Я помню, что мне не хотелось надевать шинель (все равно достанется палачам), и я в одной тужурке вышел и сел на доску, которая лежала поперек грузовика. Доброславский напевал «Макарони» и беспечно смотрел в темноту красивыми карими глазами. Гюнтера взяли в отдельный автомобиль. Поехали быстро. Выехали за город. Последний остаток сомнений исчез. Ясно.

— К высокой белой стене. Не прощаться! — кричит, задыхаясь, латыш.

Молча отдаем друг другу честь, целуемся. Тот же хриплый голос латыша произнес кратко:

— Товарищи, пли!

И сразу завизжали пули.

Упали все, и около ротмистра, чьи горячие губы я целовал несколько секунд назад, я увидел уже первую лужу крови. Мне что?то кольнуло в ногу, уже когда я лежал на земле. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я вскочил и с инстинктом пробудившегося животного сбил с ног латыша и побежал от дерева к дереву. Меня почти не преследовали в первый момент. Потом завизжали пули. Слуги революции стреляли, трусливо спрятавшись за деревья. Но я был уже на крыше Петровского дворца, где, притаившись как зверь, с безумно–бьющимся сердцем, сидя в луже собственной крови, ждал наступления утра.

Примечания:

2

Впервые опубликовано Русская Мысль 4 ноября 1971.

20

Имеется в виду полковник Александр Георгиевич Ананьев.

21

Бурцев Владимир Львович, р. 17 ноября 1862 г. в форте Перовском. Сын офицера. Окончил гимназию в Казани, обучался в Санкт–Петербургском и Казанском университетах. С 1883 г. участник народовольческих кружков, в 1888 — 1905 и 1907 — 1914 гг. жил за границей. Был широко известен как разоблачитель провокаторов в революционном движении. После февраля 1917 г. занимал последовательную антибольшевистскую позицию. После большевистского переворота был арестован одним из первых, после освобождения в феврале 1918 г. бежал в Финляндию. В эмиграции во Франции, издавал газету «Общее Дело», в которой призывал к сплочению всех антибольшевистских сил вокруг руководителей Белого движения. Умер 21 августа 1942 г. в Париже.

22

Солдаты находившегося в Петрограде запасного батальона л.-гв. Семеновского полка.

23

Алексеев Михаил Васильевич, р. в 1857 г., сын солдата сверхсрочной службы. Окончил Тверскую гимназию, Московское пехотное юнкерское училище (1876), академию Генштаба (1890). Генерал от инфантерии. С 1 апреля 1917 г. Верховный главнокомандующий, с 30 августа до 11 сентября 1917 г. начальник штаба при главковерхе А. Ф. Керенском. Основоположник Добровольческой армии; с декабря 1917 г. член триумвирата «Донского гражданского совета», с 18 августа 1918 г. Верховный руководитель Добровольческой армии. Умер 25 сентября 1918 г. в Екатеринодаре.

24

Никитин Алексей Максимович, р. 12 февраля 1876 г. в Нижнем Новгороде. Из купцов. Окончил Московский университет. Член РСДРП, меньшевик. Во время февральских событий — председатель Московского ВРК, с 1 марта 1917 г. — председатель Московского Совета, затем начальник милиции Москвы. С 24 июля — министр почт и телеграфов Временного правительства, с 1 сентября — член Директории, с 25 сентября — одновременно министр внутренних дел. С начала 1918 г. — на Дону. В мае 1920 г. арестован и осужден, но в 1921 г. освобожден, арестовывался также в 1930 г., последний раз — 14 марта 1938 г. Расстрелян 14 апреля 1939 г. в Москве.

202

Столыпин Аркадий Александрович, р. 26 сентября 1894 г. в Москве. Сын А. Д. Столыпина. Окончил 6–ю Санкт–Петербургскую гимназию, Пажеский корпус (1915). Поручик 17–го драгунского полка. В Вооруженных силах Юга России в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Штабс–ротмистр (с 20 августа 1919 г.). Участник Бредовского похода. Эвакуирован в Сербию. 20 августа 1920 г. возвратился в Русскую Армию в Крым. Тяжело ранен, до эвакуации Крыма в Севастопольском морском госпитале. Эвакуирован на корабле «Румянцев». Ротмистр. В эмиграции в Югославии (в Белграде), с 1944 г. в Австрии, с 1945 г. в Швейцарии. Умер 8 сентября 1990 г. в Монтре (Швейцария).

203

Впервые опубликовано: Русское Прошлое. Кн. 3. СПб., 1992.

204

Поручик 17–го драгунского полка князь Юрий Гагарин с июня 1919 г. воевал в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии Вооруженных сил Юга России.

205

Поручик 17–го драгунского полка барон Дмитрий Фиркс впоследствии воевал в Добровольческой армии и ВСЮР; 1919 г. — начало 1920 г. — в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Штабс–ротмистр (с 20 августа 1919 г.).

206

Гоппер Василий С. Корнет 17–го драгунского полка. В Добровольческой армии и ВСЮР в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Поручик (с 5 ноября 1919 г.). В эмиграции в Англии. Умер 28 октября 1928 г. в Лондоне.

207

Граф Шамборант Борис Александрович. Окончил Николаевское кавалерийское училище Корнет 17–го драгунского полка. Во ВСЮР и Русской Армии; апрель 1919 г. — лето 1920 г. в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Ротмистр. В эмиграции во Франции. Умер 18 авуста 1939 г. в Париже.

208

Дейша Александр Александрович. Сын сенатора, тайного советника. Окончил Училище правоведения (1917). Корнет 17–го драгунского полка. В эмиграции. Умер после 1967 г.

209

Дурасов Игорь Сергеевич. Обучался в Александровском лицее. Корнет 17–го драгунского полка. В Добровольческой армии. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. В эмиграции в Харбине с 1929 г. Умер в 1965 г.

210

Ден Петр Владимирович, р. в 1882 г. Окончил Пажеский корпус (1900). Полковник, командир 17–го драгунского полка. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР; в 1919 г. представитель в Грузии. В 1919 — 1920 гг. в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. В эмиграции в Италии, председатель отдела Союза Пажей, сотрудник журнала «Военная Быль», председатель Союза Инвалидов в Италии. Умер 19 января 1971 г. в Риме.

211

Голеевский Николай Николаевич. Из дворян, сын офицера. Симбирский кадетский корпус. В белых войсках Восточного фронта; с 1918 г. в 1–м артиллерийском училище в Омске (окончил в 1920 г.). В январе 1922 г. в Волжской батарее Дальневосточной армии. Поручик. В эмиграции во Франции. Сотрудник журнала «Военная Быль». Умер в 1969 г.

212

Впервые опубликовано: Военная Быль. № 92 — 93. Июль — сентябрь 1968.

213

Речь идет о генерал–майоре Михаиле Ивановиче Мерро, р. в 1863 г., в службе с 1882 г., офицером с 1884 г. В 1918 г. он был мобилизован большевиками и служил в Красной армии, одно время командуя дивизией.

214

Марков Анатолий Львович, р. 28 декабря 1893 г. в Щигровском уезде Курской губ. Из дворян Курской губ., сын офицера. Окончил Воронежский кадетский корпус (1914), Николаевское кавалерийское училище (1914). Офицер Ингушского конного полка, в распоряжении военного генерал–губернатора занятых областей Турции. В Добровольческой армии; летом 1918 г. в Офицерском конном полку, в начале августа 1918 г. старший плац–адъютант комендантского управления Новороссийской области Ротмистр. Эвакуирован из Новороссийска в Египет Служил в египетской армии (капитан, с 1952 г. в отставке). Писатель. Умер 10 августа 1961 г. в Сан–Франциско (США).

215

Впервые опубликовано: Марков А. Кадеты и юнкера. Буэнос–Айрес, 1961.

216

Бригер Александр Михайлович, р. в 1861 г. Окончил Морской корпус (1882), Морскую академию (1886). Генерал–лейтенант флота, директор Морского корпуса. Умер 20 — 21 мая 1931 г. в Коломбе (Франция).

217

Имеется в виду генерал–майор Иван Анатольевич Белогорский, р. в 1870 г., в службе с 1888 г., офицером с 1890 г.

218

Автор — штабс–капитан 46–го запасного пехотного полка. Участник и руководитель восстания в Бердянске в апреле 1918 г. В эмиграции. Умер после 1958 г.

219

Впервые опубликовано: Вестник Первопоходника. № 51. Декабрь 1965; № 52. Январь 1966.

220

Дроздовский Михаил Гордеевич, р. 7 октября 1881 г. в Киеве. Из дворян, сын генерала. Окончил Киевский кадетский корпус (1899), Павловское военное училище (1901), академию Генштаба (1908). Полковник, начальник 14–й пехотной дивизии. В начале 1918 г. сформировал отряд добровольцев на Румынском фронте, с которым 26 февраля 1918 г. выступил на Дон. После соединения с Добровольческой армией — начальник 3–й пехотной дивизии. Генерал–майор (с 12 ноября 1918 г.). Умер от ран 1 января 1919 г. в Ростове.

221

Попович–Липовац Иван Юрьевич, р. в 1856 г. Генерал от кавалерии. Георгиевский кавалер. Умер 17 августа 1919 г.

222

Щербачев Дмитрий Григорьевич, р. 6 февраля 1857 г. Окончил Орловскую военную гимназию, Михайловское артиллерийское училище (1876), академию Генштаба (1884). Генерал от инфантерии, Главнокомандующий войсками Румынского фронта. С апреля 1918 г. представитель Добровольческой армии, с 1919–го — адмирала Колчака в Париже. Умер 18 января 1932 г. в Ницце.

223

Гефтер Александр Александрович, р. в Одессе. Окончил Санкт–Петербургский университет (адвокат), сдал экзамен при Морском корпусе (1917). Мичман крейсера «Память Азова». С 1917 г. в подпольных организациях в Петрограде. С декабря 1918 г. в белых войсках Северного фронта в Мурманске, с весны 1919 г. в Финляндии. В Северо–Западной армии в отряде катеров. В эмиграции во франции, с 1928 г. член Военно–морского исторического кружка в Париже. Писатель.

224

Впервые опубликовано: Гефтер А. А. Воспоминания курьера // Архив русской революции. Т. X. Берлин. 1925.

225

Ф. А. Кроми был английским морским атташе в России.

226

Р. Локкарт в 1918 г. был главой английской миссии в Петрограде.

227

Годлевский Борис Константинович, р. в 1899 г. Юнкер Елисаветградского кавалерийского училища. В Добровольческой армии в эскадроне 13–го гусарского полка. В Русской Армии в Нарвском гусарском эскадроне во 2–м кавалерийском полку до эвакуации Крыма. Корнет. Эвакуирован на корабле «Аю–Даг». В эмиграции.

228

Впервые опубликовано в газете «Новое русское слово». Приводится по изданию: Часовой. № 508. Октябрь 1968.

229

«Союз защиты Родины и свободы» (Народный союз защиты Родины и свободы). Антибольшевистская подпольная организация, созданная в феврале 1918 г. Б. Н. Савинковым. Имел ближайшей задачей «свержение существующего правительства и организацию твердой власти, непреклонно стоящей на страже национальных интересов России, воссоздание старой армии с восстановлением прав старого командного состава с целью продолжения войны с Германией». При создании Союза Савинков выдавал себя за полномочного представителя генералов М. Н. Алексеева и Л. Г. Корнилова, использовав удостоверение члена Совета при генерале Алексееве. Штаб–квартира Союза находилась в Москве, с отделениями в других городах (в Казани ее представлял служивший в Красной армии фон дер Лауниц, в Муроме — Григорьев и т. д.). В штаб Союза входили полковник А. П. Перхуров, полковник Я. Бредис, военврач Д. С. Григорьев. Насчитывал по разным данным от 2 до 5 тысяч офицеров (имеются данные, что к концу мая удалось привлечь в организацию до 6,5 тыс. офицеров в Москве и 34 — в провинциальных городах), из которых были сформированы полки и бригады. В одной Москве в пехоте числилось 400 офицеров. Рядовые члены организации не могли знать более 3 — 5 человек. Командующим всеми боевыми отрядами был назначен генерал–лейтенант В. В. Рычков при начальнике штаба полковнике Перхурове. Активными членами Союза были генералы Веревкин, Карпов, Афанасьев, полковники Филипповский, Томашенский, капитан 2–го ранга Казарновский, штабс–капитан Благовещенский, поручики Попов, Кутейников, Шрейдер, Веденников и др. Предполагалось одновременно поднять восстания в Москве, Ярославле, Челябинске, Рыбинске, Муроме, Калуге и других городах. Даже после случайного провала и арестов руководителей организация сохранилась и смогла обеспечить выступления в ряде городов. После того как 29 мая в Москве было арестовано 13 офицеров, занятых разработкой оперативных планов, ЧК смогло выйти и на других членов руководства и произвести новые аресты, а овладев паролем, начать аресты и в других городах. Наиболее тяжелый удар был нанесен в Казани, где был схвачен в полном составе весь штаб местного отделения Союза и штаб офицерский организации генерал–майора И. И. Попова. Все офицеры, схваченные в Москве и Казани (около 600 человек) расстреляны в начале июня, но большинству членов организации удалось перебраться в Поволжье. 7 июля произошло восстание в Рыбинске (где в организации состояло до 400 офицеров), а на следующий день — в Муроме (где им руководили полковник Н. Сахаров и убитый в тот же день поручик А. Мальчевский), подавленные после кратковременного успеха. Наиболее крупной акцией Союза было Ярославское восстание. Активизировал свою деятельность в мае 1921 г., когда вместе с примыкавшим к нему Всероссийским союзом офицеров направлял через польскую границу действия партизанских отрядов в Белоруссии. Осенью 1921 г. таких отрядов насчитывалось до 15. Среди их руководителей — полковник С. Э. Павловский, подполковник В. Свежевский, полковник Павлов, капитан Колосов, поручик Прудников, поручик Орлов, поручик Пименов.

230

Перхуров Александр Петрович, р. в 1876 г. Офицер с 1895 г. Полковник артиллерии. Руководитель Ярославского восстания, затем в белых войсках Восточного фронта. Расстрелян 22 июля 1922 г. в Ярославле.

231

Имеется в виду генерал–майор Карпов Петр Петрович, р. в 1866 г., в службе с 1885 г., офицером с 1887 г.

232

Впервые опубликовано: Часовой. № 579. Сентябрь 1974.

233

Гоппер Карл Иванович. Полковник, командир 2–й Латышской бригады. Георгиевский кавалер. Участник Ярославского восстания. В белых войсках Восточного фронта; с августа 1919 г. начальник 21–й стрелковой дивизии Южной армии. Генерал–майор. В эмиграции в Латвии, служил в латвийской армии, был комендантом Риги. Арестован 30 сентября 1940 г. и расстрелян в 1941 г.

234

Впервые опубликовано: Часовой. № 337. Декабрь 1953.

235

Милевский А. Р. Полковник артиллерии. Участник Ярославского восстания. В эмиграции во Франции. Окончил курсы Генерального штаба в Париже. Умер после 1953 г. в Ницце (Франция).

236

Даватц Виктор Александрович, р. в 1901 г. Кадет Ярославского кадетского корпуса. Участник Ярославского восстания. В белых войсках Восточного фронта в батарее Народной армии, затем в Сибирском кадетском корпусе. В Вооруженных силах Юга России. Эвакуирован из Одессы в Югославию. Кадет сводного кадетского корпуса. В 1920 г. окончил Первый русский кадетский корпус. 8 сентября 1920 г. прибыл на пароходе «Владимир» в Крым в Сергиевское артиллерийское училище. В эмиграции в Швейцарии. Умер после 1953 г. в Берне.

237

Даватц Владимир Христианович. Профессор математики Харьковского университета. В Вооруженных силах Юга России; с 1919 г. доброволец–рядовой на бронепоезде «На Москву». Подпоручик. В Русской Армии в бронепоездных частях до эвакуации Крыма. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе 6–го артдивизиона в Югославии. В эмиграции в Югославии, секретарь Общества Галлиполийцев в Белграде. Служил в Русском Корпусе. Убит в ноябре 1944 г. под Сиеницей (Югославия).

238

Сидоров Дмитрий Алексеевич, р. около 1895 г. Подпоручик. В 1918 г. член Московской «Военной лиги». Летом 1918 г. содержался в Бутырской тюрьме в Москве. Во ВСЮР и Русской Армии в редакции газеты «Русский Терем» до эвакуации Крыма. Поручик. Эвакуирован из Ялты на корабле «Корвин». Умер в эмиграции.

239

Впервые опубликовано в виде брошюры под названием «Организованные расстрелы общественных деятелей в московской Бутырской тюрьме». Из материалов и под редакцией военного корреспондента Ф. Купчинского. Б. м., б. г. с подзаголовком: «Рассказ спасшегося от расстрела подпоручика Д. А. Сидорова». В примечании указано, что этот документ в печатной форме был передан Антонине Георгиевне Сидоровой протоиереем Владимиром Неклюдовым. После кончины Антонины Сидоровой он попал к родной сестре автора, поэтессе Зинаиде Ковалевской, которая и решила его опубликовать.

240

Речь идет о выдающемся русском историке Д. И. Иловайском (1832 — 1920).

241

Щегловитов Иван Григорьевич (1861 — 1918), был министром юстиции и председателем Государственного совета России.

242

Хвостов Алексей Николаевич (1872 — 1918), в 1915 — 1916 г. министр внутренних дел.

243

Белецкий Степан Петрович, бывший товарищ министра внутренних дел, был расстрелян 5 сентября 1918 г.

244

Автор заблуждается. Братья Фриде (о них см. выше) были русскими офицерами.

245

Речь идет о генерал–майоре Иване Ивановиче Попове (р. 1866), возглавлявшем офицерскую организацию в Казани.