И. Кришевский[146]

В КРЫМУ[147]

В середине декабря 1917 года я получил телеграмму из Севастополя, в которой мне предлагали назначение в штаб крепости. Будучи совершенно убежден, что в Севастополе неизбежно разыграются события, подобные кронштадтским, и оттого оставивши этот город еще в августе, решил не принимать назначения и по возможности выполнять ту незначительную должность на побережье, дававшую мне возможность не участвовать в политике, в которую усиленно втягивала жизнь в Севастополе. Однако отказаться телеграммой было неудобно, и я решил проехать в Севастополь, чтобы поговорить лично, почему 15 декабря выехал из Керчи.

Невзирая на полупризнанный большевизм, в Керчи было еще тихо: офицеры ходили в погонах, убийств не было, не было и травли, а потому я спокойно прошел огромное расстояние от города до вокзала, невзирая на ночь.

Народу, как всегда после революции, когда, казалось, переселяется вся Россия, было очень много, и я с трудом отыскал себе место и к утру следующего дня приехал в Севастополь.

Прекрасная, чисто летняя погода, яркое солнце, голубое небо и синее море как?то сразу подняли настроение, и я бодрым шагом пошел от вокзала, подымаясь на Екатерининскую улицу.

Спуск быль полон матросами, уже с начала революции бывшими главным населением улиц. Они шли мимо меня в одиночку, группами и толпой, шли как всегда — длинной черной лентой, блистая золотыми надписями на георгиевских лентах фуражек. Кое?кто из них грыз семечки, многие шутили, словом — матросская толпа производила обыкновенное будничное впечатление, то, которое всегда ее сопровождало после революции.

Многие из них как?то удивленно подглядывали на меня (я был в золотых штаб–офицерских погонах), но никто ничего не сказал, и мне не пришлось слышать замечаний на свой счет, как это бывало прежде — сейчас же после революции.

Не спеша, наслаждаясь прекрасным, совершенно летним днем, я дошел до квартиры своего друга и позвонил. Дверь долго не отворялась, и только после продолжительных переговоров меня впустили.

Мой друг Я–вич был необычайно обрадован встречей, бросился ко мне и в изумлении остановился.

— Что с тобой? Почему ты в погонах? Бога ради, снимай их сейчас же, — заговорил он взволнованно.

— Почему, что у вас за страхи? — спросил я.

— Да неужели ты ничего не знаешь? Вчера матросы постановили снять со всех погоны, а сегодня по всему городу ходят приехавшие кронштадтцы и зовут убивать офицеров. Настроение здесь ужасное, и я боюсь, как бы сегодня день не кончился скверно, — быстро проговорил Я–вич.

Сейчас же вмешалась его жена и другой мой приятель С–в, живший вместе с ними, в той квартире, где я жил с ними до августа.

Появились ножницы, и через минуту моя солдатская шинель потеряла всякий облик, ибо с нее спороли погоны, петлицы и золотые пуговицы.

Долго беседовали мы о положении, мои друзья рассказывали о постоянных обысках, об ужасах жизни в Севастополе под вечным страхом ареста и смерти. Рассказали, как, за день до моего приезда, хоронили 56 матросов и рабочих, убитых добровольцами где?то под Тихорецкой, куда недавно ездил матросский отряд. Тогда офицеры уклонились идти с отрядом, и матросы заставили командовать лейтенанта Скадовского [148] (сына владельца города и порта Скадовска) и, обвинив его в неудаче, — расстреляли.

Похороны матросов были колоссальной демонстрацией: убитых уложили в открытые гробы, не обмытых, в крови, с зияющими ранами. Процессию сопровождали все матросы, весь гарнизон, все оркестры и громадная толпа простонародья, всего тысяч сорок. Вся эта масса обошла город, часто останавливаясь при произнесении самых кровожадных речей, направленных против офицеров и интеллигенции. Толпа ревела, требовала немедленного избиения офицеров, и только случайно оно не произошло.

По возвращении матросов с кладбища, на одном из миноносцев, молоденький мичман критически отнесся к деятельности члена Совета рабочих депутатов некой Островской, давно призывавшей матросов к резне офицеров, и едва он сказал эти слова, как из стоявшей позади его группы матросов кто?то выстрелил в него в упор из револьвера, убив наповал. Бедного юношу должны были хоронить в день моего приезда, причем матросы отказали для «этой падали» в оркестре.

Все это навеяло на нас самые грустные мысли, и под впечатлением слышанного мы направились в штаб крепости, пройдя через Морскую и Соборную улицы, где все было спокойно.

В штабе все старые знакомые сидели как на иголках и, видимо, с радостью направились бы домой. В приемной, где раньше висели портреты бывших комендантов и собственноручные резолюции Государя, было пусто, и только выгоревшие места на обоях напоминали о прошлом.

Скоро я был принят начальником штаба, который сам мне сказал, что обстановка так меняется, что он полагает лучшим не принимать мне новой и ответственной должности здесь, так как вообще неопределенно, что будет, — семейному же много тяжелее бежать. Официально большевики еще не признаны, по–прежнему матросами как будто руководит партия эсеров, но фактически власть в руках большевиков, и все начальство лишь жалкие пешки в руках матросской вольницы, руководимой кронштадцами и членом Совета рабочих депутатов — Островской.

Поблагодарив за теплое отношение и получив уведомление, что пока я остаюсь на старой должности, мы вышли и отправились в кондитерскую Мисинского, так любимую всеми севастопольцами, — выпить чаю.

Только мы уселись у большого зеркального окна, как показалась мрачная процессия: сначала морские офицеры несли венки, а затем, чуть колыхаясь на руках старых морских капитанов, появился черный гроб с телом убитого мичмана. За гробом шли родные, плакала и билась в чьих?то руках мать юноши, а дальше — более тысячи морских и сухопутных офицеров, печальных и мрачных, с опущенными головами, медленно двигались за гробом, без музыки, без певчих и без почетной полуроты…

Улица ничем не выражала сочувствия. Ни одного матроса, ни одного солдата, рабочего или простолюдина не было в процессии, никто не останавливался, не снимал шапок, не крестился, и только иногда, проходя по улице, было слышно из групп матросов и простонародья: «Собаке собачья смерть», «Всех бы их так», «Скоро всем конец»…

Эта процессия настроила всех на печальный лад, и, проводив ее до дороги на кладбище, мы пошли домой, где просидели до вечера и около шести часов рискнули пройти по Морской и Нахимовскому.

Улицы стали необычны — та и другая стороны были почти сплошь покрыты матросами, и толпа медленно двигалась бесконечной черной змеей. Чем?то зловещим веяло от этой медленно плывущей толпы, что?то грозное чудилось в воздухе, точно перед грозой, когда ждешь разряда.

Местами, на Нахимовском проспекте около переулков и Базарной улицы, кружками чернели небольшие митинги — «летучки», как их называли. В середине небольшой толпы обыкновенно возвышался и жестикулировал кронштадтский матрос, увешанный патронными лентами, патронташами, бомбами и с винтовкой в руке.

Мы, стараясь не возбудить подозрений, останавливались около этих митингов, и все тяжелее делалось на сердце, так как матросы открыто и исключительно только призывали к немедленному убийству офицеров, укоряя черноморцев, что десять месяцев они дают возможность жить тем, кто десятки лет «пил их кровь», вместо того чтобы поступить так, как кронштадтцы, — вырезать всех, кто подозрителен, кто недоволен «народной властью», кто мучил при царском режиме, и вообще — всех «господ».

Эти разговоры, это человеконенавистничество, дикие выкрики и художественную ругань с невероятными новыми вариантами было тяжело слушать, и мы трое пошли домой, обменявшись предположениями, что эта ночь не пройдет благополучно.

А дома, под мягкий свет лампы и негромкие звуки пианино, на котором играла мастерская рука хозяйки, среди уютной обстановки и милых лиц, как?то забылись страхи и недавние предположения, как?то перестало вериться, что есть ненависть и убийство, что люди в России разделились лишь на две группы — «буржуев» и «пролетариев» — и что «буржуям» уже нет места в жизни.

Тихо шла беседа, ласково звучал Григ, и казалось, что все отвратительное, злое и ненавидящее уже пережито. Не верилось, да и не хотелось думать, что улица призывает к убийству, к смерти, что разбужены самые низкие инстинкты… Не верилось, так как было уютно, ласково и красиво.

Вдруг Я–вич встал и прислушался, а затем быстро распахнул дверь на балкон В комнату совершенно явственно ворвались звуки частой ружейной стрельбы и крики. Мы бросились на балкон и совершенно определенно убедились, что стрельба идет во всех частях города.

Побледневшие, мы посмотрели друг на друга, жена Я–вича бросилась к нему, а стрельба все разгоралась… Зазвонил телефон… Преданный солдат из штаба крепости говорил взволнованным голосом:

— Матросы начали резню офицеров, пока в центральной части — на горе. Миноносцы «Хаджи–бей» и «Фидониси» всех своих офицеров только что расстреляли на Малаховом кургане… — камнем падали звеневшие из трубки телефона слова. — Лучше уезжайте дня на два… Там будет видно…

— Спасибо, родной, — уедем в Ялту, — ответил Я–вич и сейчас же позвонил в штаб Черноморской морской дивизии, где он и. д. начальника штаба, прося (как было заранее условлено) выслать его экипаж.

Получив ответ, что экипаж высылается, Я–вич и С–в начали собираться. Их план был обдуман заблаговременно и заключался в том, чтобы в экипаже, с верным человеком, выехать как будто в Балаклаву, а в действительности — в Ялту, благо пароль был известен и пост на Балаклавском шоссе был составлен не из матросов.

— Одевайся скорее, — торопил меня Я–вич, — едем вместе…

— Поезжайте, — обратилась ко мне его жена, уже заплаканная и трясущаяся, — ведь только так и спасетесь…

— Нет, мои дорогие, — ответил я, — мне невозможно ехать с вами. Завтра в Керчи узнают о резне, и что тогда будут думать и переживать у меня дома А ведь если я поеду с вами, то как я попаду в Керчь из Ялты. Я иду на вокзал, попробую счастья уехать поездом.

Долго отговаривали меня мои друзья, но я решил не сдаваться. Скоро внизу загремели колеса экипажа, проводил товарищей, расцеловались, благословили друг друга, и они поехали на Балаклавскую дорогу, а я, имея в руках узелок с погонами, орденами, шпорами и кокардой, разными проулками отправился на вокзал.

Было около десяти часов вечера. Морская, по которой недавно еще шли толпы, была совершенно пустынна — стрельба, видимо, шла на горе, на Чесменской и Соборной улицах, где жило много офицеров.

В это время показался трамвай, также почти пустой. Я, решив проехать сколько возможно, вскочил в вагон, и он, видимо последний, быстро покатил меня к вокзалу.

В открытом вагоне сидело несколько баб, два–три матроса и двое в солдатских шинелях.

— Что?то делается, ужасы какие, — сказала более пожилая баба, — грехи какие надумали матросики — офицеров убивать…

— Да, грехи, — резким голосом отозвалась помоложе, — всех их сволочей убивать надо с их девками и щенками. Мало они с нас крови выпили… Пора и простому народу попользоваться.

Матросы поддержали, и скоро уже все сидящие в вагоне совершенно сошлись во мнениях и приветствовали убийство, а я, в пылу криков, ругани и всяких пожеланий, боясь нежелательных последствий, встал на площадку, куда скоро пришел один из солдат (возможно, он был офицер, да мы боялись друг друга).

Трамвай шел быстро, не останавливаясь ни на разъездах, ни на местах остановок. На Нахимовском, около Северной гостиницы, я видел небольшую толпу матросов, которая, бешено ругаясь, стреляла в лежащего на тротуаре. Сердце замерло от жалости, но мы уже пронеслись… Такая же сцена у Морского собрания, еще несколько стрелявших групп по Екатерининской, и трамвай выкатился на вокзальный спуск, где все было тихо, в бухте спокойно горели огни на кораблях и даже, как ни странно, — где?то били «склянки». Ничто не указывало на грозный час, кроме выстрелов в городе и около вокзала, откуда доносился какой?то рев.

Постепенно пассажиры примолкли, бабы сжались, притихли, побледнели и даже начали креститься, матросы соскочили около железнодорожного переезда на Корабельную и пропали в темноте, и в вагоне осталось лишь несколько человек.

Вот и вокзальный мост, поворот, и трамвай сталь медленно спускаться. Стоявший около меня человек в солдатской шинели соскочил и бегом направился к вокзалу. Кто?то крикнул «Стой!», раздалось несколько выстрелов, и бегущий упал…

Я встал на остановке. Вся небольшая вокзальная площадь была сплошь усеяна толпой матросов, которые особенно сгрудились правее входа. Там слышались беспрерывные выстрелы, дикая ругань потрясала воздух, мелькали кулаки, штыки, приклады… Кто?то кричал: «Пощадите, братцы, голубчики…», кто?то хрипел, кого?то били, по сторонам валялись трупы — словом, картина, освещенная вокзальными фонарями, были ужасна.

Минуя эту толпу, я подошел к вокзалу и, поднявшись на лестнице, где сновали матросы, попал в коридор. Здесь бегали и суетились матросы, у которых почему?то на головах были меховые шапки «нанесенки», придававшие им еще более свирепый вид. Иногда они стреляли в потолок, кричали, ругались и кого?то искали.

— Товарищи! Не пропускай офицеров, сволочь эта бежать надумала, — орал какой?то балтийский матрос во всю силу легких.

— Не пропускай офицеров, не про–пу–скай… — пошло по вокзалу. В это время я увидел очередь, стоявшую у кассы, и стал в конец.

Весь хвост был густо оцеплен матросами, стоявшими друг около друга, а около кассы какой?то матрос с деловым видом просматривал документы. Впереди меня стояло двое, очевидно, судя по пальто, хотя и без погон и пуговиц, — морские офицеры.

Вдруг среди беспрерывных выстрелов и ругани раздался дикий, какой?то заячий крик, и человек в черном громадным прыжком очутился в коридоре и упал около нас. За ним неслось несколько матросов — миг, и штыки воткнулись в спину лежащего, послышался хруст и какое?то звериное рычание матросов… Стало страшно…

Наконец я уже стал близко от кассы. Суровый матрос вертел в руках документы стоявшего через одного впереди меня.

— Берите его, — проговорил он, обращаясь к матросам.

— Ишь ты, втикать думал…

— Берите и этого, — указал он на стоявшего впереди меня. Человек десять матросов окружили их… На мгновение я увидел бледные, помертвелые лица, еще момент, и в коридоре или на лестнице затрещали выстрелы…

На что надеялся я — сказать трудно. В этот момент, протягивая свои документы матросу, я уже видел себя убитым, ясно почувствовал смерть и мысленно простился с семьею… Масса мыслей промелькнула в голове, ноги похолодели, и ярко запечатлевалась в мозгу каждая мелочь…

— Бери билет, чего стоишь. Да бери, что ли! — услышал я грубый оклик под ухом.

Я взглянул на матроса: полное равнодушие было написано на его лице, выражавшем только скуку и утомление.

— Эй! Документы?то возьми, — сказал он, когда я сделал шаг к кассе, и сунул мне в руку удостоверение, где были указаны чин, должность и фамилия.

Я, почти ничего не сознавая, назвал Керчь, получил билет, вышел в коридор, где бесновались матросы, кто?то отворил тяжелую дверь, и я оказался на перроне. Два громадных матроса, вооруженные «до зубов», с винтовками наперевес бросились ко мне, но вид билета в руках их успокоил и, вспомнив мать, кровь, душу и пр., они отошли.

На платформе почти никого не было. Я подошел к ближайшему вагону и с трудом пробрался в коридор. Вагон был набит битком, и как ни странно, но почти вся публика состояла из матросов, солдат и простонародья. Двигаясь сквозь толпу, я как?то пробрался к окну, кто?то подвинулся, и я сел, все еще мало сознавая, что — спасен, что сейчас уеду и кровь, смерть и все ужасы останутся позади.

Паровоз свистнул, и поезд медленно двинулся. Кругом говорили только о резне. И в этой массе матросов, солдат и рабочих не было ни одного, кто бы не осудил зверство, кто бы не сказал, что такое убийство безбожно и недопустимо. Тогда легче стало на душе.

— Все подлецы — балтийцы, — говорил один старый матрос, — мы — черноморцы — на такое бы дело не пошли.

— А вы чего же глядели, — ответил бойкий рабочий, — что вас, мало, что ли? Эдакий позор на флот, на революцию набросили, тоже «сознательные»… — проговорил он с иронией.

— Видите, товарищ, — вмешался третий матрос, — тут ошибочка вышла: балтийцы просили арестовать только тех, кто в Морском суде когда находился, особенно в 1905–м и 1912 годах, и там нашего брата под расстрел да в каторгу затеняли… Ну а как пошли, то вон что вышло… Наших?то самая малость.

— А попробуй вмешаться — убьют, — заметил первый матрос, — народ отпетый, уж лучше как мы — в Симферополь на день проехать, чтобы и не видеть этого…

Постепенно я приходил в себя и даже вступил в разговор, а поезд, приятно для моего уха постукивая колесами, уносился все дальше и дальше. Проехали Инкерман, где подсело много матросов, Мекензиевы горы, Бельбек. Вот и Бахчисарай — другое царство, где порядок еще держит Крымский конный полк, блистая погонами, Георгиевскими крестами и оружием. Тут уже стало совсем спокойно — видимо, доеду.

Проехали Симферополь и Джанкой, и ранним утром следующего дня я стучался домой.

Мое спасение не оказалось случайным: в эту ночь решено было убивать только морских офицеров, и то преимущественно тех, кто бывал членом Морского суда. Сухопутных офицеров было убито восемь — по ошибке. Однако в феврале 1918 года матросы исправили свою ошибку, убив в Севастополе свыше 800 офицеров.

Севастопольский Совет рабочих депутатов умышленно бездействовал. Туда бежали люди, бежали известные революционеры, молили, просили, требовали помощи, прекращения убийств, одним словом, Совета, но Совет безмолвствовал; им теперь фактически руководила некая Островская, вдохновительница убийств, да чувствовалась паника перед матросской вольницей.

И лишь на другой день, когда замученные офицеры были на дне Южной бухты, Совет выразил «порицание» убийцам…

Всего погибло 128 отличных офицеров.

* * *

После Севастопольских событий большевизм еще не сразу проявился в Керчи и в Симферополе. Хотя Временного правительства уже не существовало, но города по–прежнему еще управлялись городскими думами, к которым постепенно перешла вся власть, так как представителей центрального правительства в Крыму не было.

Севастопольская резня потрясла жителей Крыма и симпатий к большевикам не подогрела, а наоборот, дала возможность надеяться на поворот общественного мнения в сторону борьбы с большевиками и создания полной автономности Крыма.

Поэтому, приблизительно в январе, в Бахчисарае образовалось татарское правительство, опиравшееся на «Курултай» (татарское Учредительное собрание). Его поддерживали некоторые общественные деятели и все офицеры. Образовался «Революционный штаб» в Симферополе, который полагал, что Крымский конный полк, все офицеры, проживающие в Крыму, и все запасные полки будут на стороне восставших, и перед такими силами матросы будут принуждены капитулировать, а от большевиков с севера можно будет спастись при помощи Украины.

Таковы были планы. Действительность оказалась совершенно иной, и матросы очень скоро ликвидировали эту организацию в самом начале ее формирования.

В это время, после первой резни, власть в Севастополе фактически перешла к большевикам, которые опирались на матросов.

Большевики в Севастополе сразу поставили себе целью скорейшее распространение своей власти на весь Крым, и для начала решено было ликвидировать краевое правительство со всеми, кто его поддерживал.

К этому моменту Революционный штаб располагал ничтожными силами: в Евпатории было человек 150 офицеров, сведенных в дружину, в Симферополе офицеров было много, но в части они не были сведены и даже не регистрировались, кроме офицерского эскадрона. Крымский конный полк был далеко не надежен, также были совершенно не надежны запасные полки — три в Симферополе и один в Феодосии, всего около 6000 чел.

События начались неожиданно. В Евпатории офицерский патруль задержал рабочего, известного большевика, участника севастопольских убийств, и расстрелял его на месте. Это было как бы сигналом, и на другой день на рейд вошли два транспорта (один — «Румыния», название другого не помню) и открыли огонь по городу и, в частности, по даче, где собирались офицеры у штабс–ротмистра Новицкого. Слабый офицерский отряд разбежался, матросы высадили десант, заняли город и арестовали всех офицеров, которых нашли в городе, отправив их в трюм транспорта «Румыния».

Наутро все арестованные офицеры (всего 46 человек) со связанными руками были выстроены по борту транспорта и один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены… Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись.

Среди офицеров был мой товарищ, полковник Сеславин, семья которого тоже стояла на берегу и молила матросов о пощаде. Его пощадили — когда он, будучи сброшен в воду, не пошел сразу ко дну и взмолился, чтобы его прикончили, один из матросов выстрелил ему в голову…

Ужаснее всех погиб штабс–ротмистр Новицкий, которого матросы считали душой восстания в Евпатории. Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта «Румыния».

Одновременно несколько миноносцев были направлены в Ялту, Алушту и Феодосию, и везде, не встречая никакого сопротивления, матросы неистовствовали, расстреляв в Ялте свыше 80 офицеров, в Феодосии больше 60 и в Алуште нескольких проживавших там старых отставных офицеров.

В Севастополе тогда же, это было в феврале, произошла вторая резня офицеров, но на этот раз она была отлично организована, убивали по плану и уже не только морских, но вообще всех офицеров и целый ряд уважаемых граждан города, всего около 800 человек.

Трупы собирали специально назначенные грузовые автомобили, которые обслуживались матросами, одетыми в санитарные халаты… Убитые лежали грудами, и хотя их прикрывали брезентами, но все же с автомобилей болтались головы, руки, ноги… Их свозили на Графскую пристань, где грузили на баржи и вывозили в море.

Я не был свидетелем этих ужасов, но благодаря рассказам ряда очевидцев кошмарная картина убийств рисуется совершенно ясно. По своей исключительной жестокости и бездушности, продуманности и подготовке вторая резня в Севастополе действительно напоминала Варфоломеевскую ночь, о которой так часто говорили матросы и солдаты.

Между прочим, среди этой массы убитых погибли мои друзья, полковники Быкадаров и Эртель в Севастополе и подполковник Ковалев в Ялте. В квартире Быкадарова при обыске нашли миниатюру Государя работы его жены, которая недурно рисовала, и его зверски убили тут же. Полковник Эртель, командуя конным полком на Кавказе, приехал в отпуск на несколько дней к семье, и как ни убеждал, что он не принадлежит к Севастопольскому гарнизону, его повели на расстрел. Видя, что смерть неизбежна, он попросил завязать ему глаза.

— Вот мы тебе их завяжем!.. — сказал один из матросов и штыком выколол несчастному Эртелю глаза…

Его убили, и труп три дня валялся на улице, и его не выдавали жене. А Эртель был дивный человек, которого все любили, а солдаты — боготворили…

Подполковника Ковалева в Ялте подвергли домашнему аресту, и он вышел на улицу около дома. Это сочли достаточной причиной для казни, тем более что у него на пальце было очень дорогое бриллиантовое кольцо… Его взяли на миноносец и, застрелив, бросили в море, не обращал внимания на слезы и мольбы его жены и просьбы подчиненных ему солдат, души не чаявших в своем командире.

Словом, в эти кошмарные дни весь Южный берег Крыма был залит кровью, офицеры в панике бежали и прятались, а Симферополь в ужасе ждал своей участи.

И действительно, составив небольшой отряд человек в 300, матросы подошли к Бахчисараю. Тщетно атаковал офицерский эскадрон — Крымский конный полк отошел, и Бахчисарай пал, а на другой день матросы вошли в Симферополь, где все запасные полки не вышли из казарм, а Крымский конный полк, который большевики пообещали распустить по домам, — сдался.

Сейчас же началась расплата, начались расстрелы офицеров, которых убили свыше 100, и наиболее уважаемых граждан. Последних собрали в тюрьме и убили всех — свыше 60 человек на дворе тюрьмы.

С этого момента в Крыму воцарился большевизм в самой жестокой, разбойничье–кровожадной форме, основанной на диком произволе местных властей, не поставленных хотя бы и большевистским, но все же — правительством, а выдвинутых толпой, как наиболее жестоких, безжалостных и наглых людей.

Во всех городах лилась кровь, свирепствовали банды матросов, шел повальный грабеж, — словом, создалась та совершенно кошмарная обстановка потока и разграбления, когда обыватель сталь объектом перманентного грабежа.

Во время недолгой борьбы против большевиков в Крыму я тоже принял участие, но не успел еще войти в дело, как все было ликвидировано, пришлось бежать, и я вновь засел в тихой Керчи, над которой, видимо, сияла счастливая звезда.

Здесь с благодарностью я вспоминаю господина Кристи, идейного большевика, которого судьба поставила во главе большевистской власти в Керчи. Интеллигентный человек, мягкий и кроткий, хотя — горячий и искрений последователь большевистских идей, но враг всякого насилия, крови и казней, обладая большой волей и характером, один только Кристи спас Керчь от резни, которую много раз порывались произвести пришлые матросы с негласного благословения Совдепа, и благодаря Кристи в Керчи не было ни одного случая убийства, и до самого прихода немцев, 1 мая, если все и жили под вечным страхом и ожиданием убийств, то только благодаря Кристи, сумевшему удержать от этого особенно буйные элементы, в Керчи вовсе не пролилось крови.

Все было удивительно в этом тихом городе, где большевизм проходил так необычайно. Например — арестовали богатого помещика Глазунова (сына известного книгоиздателя), продержали в тюрьме дней пять и выпустили обратно в усадьбу, оставив даже драгоценное бриллиантовое кольцо, бывшее в момент ареста.

В городе жил бывший министр финансов Барк, которого многие знали. И хотя он был министр «царского правительства», однако его не тронули.

Часть, в которой я состоял еще при Временном правительстве, выбрала меня командиром. Я не хотел вступать, так как у них был командир полковник Антонини, [149] и оба мы существовали не командуя, а частью управлял комитет. Однако часть эта не признала большевиков и, что особенно удивительно, получала деньги на свое содержание от городской управы, а после, когда незадолго до прихода немцев, большевики уничтожили городское самоуправление, мы получали деньги от Совдепа — «на содержание части, не признающей большевиков и не входящей в Красную армию»…

Красной армии еще почти не существовало, хотя о записи в нее было объявлено, фактической силой была только городская милиция (преимущественно из бывших городовых). Морская батарея украинизировалась и хранила загадочное молчание. Чрезвычайной комиссии еще не существовало, и новая революция проходила в прежних условиях, особенно благодаря Кристи, сумевшему направить керченскую жизнь в сравнительно спокойное русло.

В марте нам объявили, что раз мы не хотим поступить в состав Красной армии, то будут выдавать содержание еще месяц, а потом распустят, и солдаты стали искать работы, а офицеры надеялись вырваться на Дон или Кубань.

К этому времени относится моя поездка на Кубань, в станицу Таманскую, откуда я думал пробраться в Добровольческую армию. Однако как раз в Тамани был большевизм, в день моего приезда казаки убили двух братьев Пятовых, старых офицеров, проживших десятки лет в станице. Тела их облили керосином и подожгли на свалке, а после женщины приходили со всей станицы и оскверняли трупы…

А этих офицеров в Тамани любили и уважали, и их сестра была лет двадцать учительницей в местной школе и напрасно валялась в ногах своих бывших учеников… Я тогда еле добрался до Керчи, так как путь через Тамань был закрыт.

Жизнь в Керчи дорожала, стало меньше хлеба, появился черный, и уже приходилось часами стоять в очередях. Совсем не стало денег, и вместо них пустили облигации «Займа Свободы». Пробовали было большевики устраивать «изъятия у буржуев» излишков, но как?то не выходило и не клеилось.

Буржуазия была вся наперечет, все ее знали, и она всячески старалась идти в ногу, часто «жертвуя» особенно яростными крикунами.

Объявили фабрики и торговые предприятия собственностью рабочих и приказчиков, но фабрика Месаксуди выбрала хозяина своим комиссаром, а магазины лишь на вывесках указали фамилии приказчиков, в действительности — все осталось по–старому.

Единственно, на что крепко наложили руку большевики, вернее, матросы, — это на пароходство и рыбную ловлю. Все пароходные общества были «национализированы» и управлялись «семеркой» матросов, почему все доходы шли в их личный карман. Пароходы ходили по Азовскому морю и часто — по Черному до Батума. Команда привозила керосин и продукты, и матросы в массе ударились в спекуляцию, забыв про революцию.

Также захватили они богатейшие рыбные ловли на косе, верстах в 9 от Керчи. Промыслы были названы «Черноморский флот», но хозяйничанье матросов было из рук вон плохо, флот вовсе не получал никакой рыбы, а улов продавался и деньги шли «тройке», управлявшей промыслами.

Хотя убийств не было, но город все время жил в их ожидании. Каждый вечер ходили тревожные слухи, и оказывалось, что Кристи опять убедил «не пачкать революцию», и наступало успокоение.

Несколько раз всей семьей приходилось ночевать в слободке, у старого вахмистра, который прибегал ко мне, приносил платье и говорил, что ночью резня неизбежна. Тогда, одетый таким страшилищем, что мне давали дорогу на улице, пробирался я на слободку, приходили жена и сын, и все мы устраивались вповалку в старой избе, прислушивались к ругани и крику на улицах, ожидая, что вот ворвутся матросы… Но наступал день, и опять приходило успокоение.

Как?то раз около моего дома остановился ночью автомобиль и раздался неистовый стук в двери.

«Ну, конец!..» — сверкнуло в голове, когда я пошел открывать. В комнату ввалилось три вооруженных пьяных матроса.

— Это, што ли, дом номер 42? — спросил меня один.

— Нет, наш дом 41, а 42–й на другой стороне.

— А кто ты такой? — спросил меня другой. — Дай?ка лист бумаги, мы запишем.

— Черт с ним, время нет, пойдем, товарищи… Напугался, брат? — сказал третий. — Ну, свети, счастлив твой Бог…

И вся ватага высыпала на крыльцо…

А наутро я узнал, что арестовали одного офицера, жившего в доме 42…

В общем, конечно, было плохо: не было закона, был возможен полный произвол, увеличились грабежи, не было личной безопасности, подорожала жизнь, но все же сравнительно с Севастополем — было тихо.

Феодосия жила особой жизнью. Там была большевистская власть, но ее вовсе не признавали солдаты кавказских полков, которые десятками тысяч возвращались с Кавказа на родину и заставляли трепетать не только феодосийские власти, но и грозный Севастополь.

С ними заигрывали, заискивали и всячески стремились скорее их отправить, но обыкновенно они сидели недели по две, пока не распродавали все казенные и награбленные в Трапезунде вещи.

Базар кишмя кишел солдатами, которые продавали все, начиная с лошадей и кончая пулеметами и живыми турчанками, которые были их «женами» и бежали из Трапезунда, боясь мести турок. Турчанки котировались от 200 до 2000 рублей и выше и открыто покупались татарами, чему я лично был свидетель.

Первый транспорт кавказских полков во время последних кровавых событий был остановлен в море миноносцем «Хаджи–бей», откуда предложили сдать всех офицеров.

Солдаты не согласились и даже приготовили пулеметы, на что «Хаджи–бей» пригрозил миной, и тогда солдаты со слезами выдали 63 офицера, и они все были расстреляны на Новороссийском молу. [150] Позже, когда прошла эта кровавая неделя, транспорты возвращались с офицерами, с которыми, как это ни горько, солдаты братски делились деньгами, вырученными от продажи казенного имущества…

В Феодосии солдаты расположились как у себя дома, заняв роскошные дачи на берегу. Я помню, как из дивной дачи Стамболи выносили изящную мебель красного дерева, тут же ломали и жгли на кострах, где варили себе еду в котелках. Они проходили как саранча, все покупая и все продавая, шумно, пьяно и весело, но благодаря им — вооруженным до зубов и с артиллерией — в Феодосии было если и не спокойно, то все же терпимо.

Подходила весна. И вместе с дуновением теплого ветерка, вместе с моментом воскресения природы до Керчи докатился сначала робкий, а потом уже более уверенный слух, что на Крым двигаются украинцы и немцы.

Слухи эти сначала тщательно скрывались, но наконец появились воззвания и приказы на красной бумаге, где говорилось, что «украино–немецкие банды» протягивают свои «хищные руки» к Крыму и что весь пролетариат Крыма и матросы встанут, как один, и уничтожат дерзкого врага, «прихвостней капитала и черной реакции»… Появились реляции о громких победах, однако стала заметна тревога…

И вдруг, в один погожий весенний день, в город на галопе ворвались какие?то конные — около сотни, безжалостно нахлестывавшие лошадей. Оборванные, грязные, кое?как одетые, с веревочными поводьями и стременами, подушками вместо седел, эти всадники оказались кавалерией Красной армии. По их словам, немцы катятся непосредственно за ними.

А вслед за конными потекла пехота с нескольких поездов (около 4000 человек) и с массой награбленного добра. Все это бросилось в порт и, давя друг друга, полезло на несколько военных транспортов в состоянии полной паники, когда один выстрел заставил бы их всех сдаться.

Отрядом командовал славившийся своей жестокостью матрос Живодеров, бывший ранее вестовым у адмирала Трегубова, [151] начальника Керченского порта и гарнизона.

Двое суток непрерывно грузились большевики на транспорты, набивая их награбленным добром. Ящики падали, разбивались, шоколад, кофе, сахар, чай, мыло и материи пудами и свертками валялись на берегу, и жители слободки открыто растаскивали на глазах солдат, так как те при всем желании не имели возможности все награбленное нагрузить на транспорты и спешили захватить лишь самое ценное.

Наступал конец — в Керчи собралась вся знаменитая и геройская Красная армия, бежавшая без всякого сопротивления от немцев из Перекопа…

* * *

Едва большевистские войска стали нагружаться на транспорты, как там уже оказался и керченский Совдеп. В городе поднялось открытое ликование, и власть приняла городская дума во главе с городским головой Могилевским. Сейчас же сорганизовались дружины из рабочих и фронтовиков (более 3000 человек), которые и взяли на себя охрану города и окрестностей, а по предложению городской думы я сформировал из пограничных солдат конный отряд для дальней разведки и охраны. Все это совершилось в несколько часов, и приблизительно к 8 часам вечера я со своим отрядом выступил на охрану города.

Отряд имел совершенно необычный для Керчи вид: люди были прекрасно одеты, сидели на хороших строевых лошадях, были отлично вооружены и производили впечатление солдат довоенного времени, идущих на парад.

Едва отряд вышел на главную улицу, как собралась огромная толпа, принявшая отряд за украинцев, люди кричали «Ура!», целовали солдат и вообще выражали исключительный восторг, и мы не могли их уверить, что всегда находились в Керчи.

В тот момент, когда мы с трудом продвигались через толпу, в нее врезался автомобиль, в котором сидел командующий большевистской «армией» — матрос Живодеров, одетый в матросскую форму, причем слева висел флотский палаш, а справа — офицерская шашка Крымского конного полка, вся в серебре. Кроме того, два револьвера и две — накрест — ленты с патронами довершали его вооружение.

Увидев стройные ряды конных солдат, он сначала растерялся, а потом, когда ему сказали из толпы, что это не немцы и не украинцы, вскочил на сиденье и схватился за маузер.

— Вы кто такие! Как смеете выходить вооруженными!.. Всех расстреляю! — закричал он, обращаясь ко мне и добавляя площадную ругань.

— Городская конная охрана из пограничников, — ответил я, — сформирована для охранения порядка ввиду ухода красных войск..

— А, контрреволюционеры!.. Буржуи проклятые!.. Вот я вам покажу, мы еще все здесь и никуда не уйдем… Сам перестреляю!.. — И Живодеров потянул из кобуры маузер…

Я скомандовал: «Шашки к бою!» — сверкнули клинки, и отряд пододвинулся к автомобилю, но шофер быстро дал задний ход, толпа бросилась в сторону, и Живодеров помчался, крича, что сейчас выведет пять тысяч человек и всех расстреляет.

Мы продолжали свой путь, когда от разъездов и жителей получили сведения, что несколько пеших отрядов большевиков замечены на улицах, которые сразу вымерли. Спустя немного времени выстрелы и пули запели над отрядом, почему мы заехали в переулок, полагая пойти в шашки при приближении большевиков. Выстрелы приближались, и все мы ждали момента атаки, не сомневаясь в успехе, как вдруг тяжело грохнул выстрел береговой пушки, и снаряд разорвался над транспортами, где грузились большевики… Еще и еще забухали тяжелые орудия, и снаряды явственно рвались над бухтой..

— Бегут!.. — крикнул разведчик, и действительно, большевики бежали, провожаемые беспорядочным огнем рабочих городской охраны, засевших в домах и воротах.

Наш отряд на рысях пошел в преследование, т. е., вернее, — подгонял большевиков к транспортам, куда они бежали со всей быстротой, какую могли развить. А в это время снаряд за снарядом разрывались над бухтой и, наконец, под выстрелы и крики «Ура!» собравшейся толпы, транспорты один за другим отвалили от мола и взяли курс на Азовское море.

Большевики ушли…

Оказывается, морская береговая батарея, где было всего около 50 матросов, получив сведения, что большевики хотят разграбить Керчь, предупредила, что откроет огонь, если они не уберутся немедленно, и действительно, — огонь был открыт, а тогда большевики, бывшие в городе, с лихорадочной поспешностью вскочили на суда, и благодаря нескольким орудийным выстрелам Керчь была спасена от разгрома.

Утром жители не верили, что большевиков уже нет. Тысячная толпа бросилась к гавани, но там на берегу валялись лишь разбитые ящики и бочки, груды соломы да рассыпанная мука, стояли опорожненные составы поездов, а транспортов уже не было.

Все радовались, как дети, — чувствовали себя как в Светлый праздник, улицы наполнились и оживились, открылись магазины, появились товары, и жизнь закипела, как будто большевиков никогда не было. Сейчас же стала выходить газета, питавшаяся пока только слухами, появились надежды на будущее, всякие чаяния и планы.

Городскую охрану несли рабочие, дальнюю разведку я со своим отрядом, и первые дни настроение было повышенное, весьма воинственное и смелое. Немцев ждали со дня на день, однако их не было, и даже слухи о них прекратились.

Наоборот, стал муссироваться слух, что матросы их где?то разбили и что Живодеров на днях возвращается, чтобы наказать «буржуазную» Керчь, и этот слух стал очень нервировать рабочих и солдат городской охраны, отчего городская охрана быстро уменьшилась и недели через полторы из трех тысяч человек не насчитывалось и пятисот.

Наконец, 28 апреля получилось письмо от Живодерова в городскую думу; оно напоминало письмо запорожцев к султану: Живодеров издевался над ожиданием немцев, которые будто бы разбиты и бегут, и обещал 1 мая прибыть в Керчь и «затопить ее кровью»…

Письмо произвело сильное впечатление. Выслали разведку на автомобиле до Владиславовки (откуда дорога идет на Джанкой и Феодосию), но на всем пути немцев не обнаружено и.. охрана города уменьшилась до ста человек…

Настали тревожные дни, многие бежали из города в деревни, а оставшееся большевики подняли голову. Начались нападения на посты, появились раненые, по ночам трещали выстрелы по всему городу. Моему отряду несколько раз приходилось выбивать большевиков на слободке, и у арестованных находили списки обреченных, где были записаны и все офицеры, жившие в городе.

Уже раздавались голоса, что немцы не придут, а с большевиками Керчь жила тихо, а теперь они рассержены и даром это не пройдет. Словом — Керчь пала духом…

1 мая, часов около 12 дня, я был на горе Митридат, когда заметил оттуда скопление поездов на давно мертвой станции. Я быстро спустился в город, где на улицах уже стояли толпы народа, местами висели украинские флаги и царили возбуждение и радость.

Проехал автомобиль с пулеметом под украинским флагом — депутация от морской батареи… За ним появилась депутация от украинской «спилки», где?то колыхались уже украинские знамена и виднелись портреты Шевченко…

И вот со стороны вокзала появилась группа всадников, ближе и ближе… И на рысях, с пиками у бедра, с надвинутыми на лоб стальными касками, на дивных лошадях прошел разъезд германских драгун… Солдаты, мягко и в ритм подымаясь в седлах, внимательно, остро и недоверчиво взглядывали по сторонам. За ними еще и еще разъезды все большего состава. Мягко шелестя резиною шин, в удивительном порядке и стройно прошла рота самокатчиков; далее показались пешие патрули и дозоры, и, наконец, мощно отбивая подкованными сапогами шаг, появилась бессмертная германская пехота, вся серая в своих оригинальных стальных касках, придающих такой воинственный вид, двигающаяся по широкой керченской улице, как грозная и неизбежная лавина…

Батальон за батальоном, полк за полком, артиллерия, пулеметы, обозы, — все в дивном порядке, все вычищенное, сияющее и новое — как будто только что из магазина игрушек… Все они шли как на парад, и не верилось, что эти люди, лошади, пулеметы, пушки и обозы сняты с самых тяжких участков французского фронта, после четырехлетней упорной жестокой войны…

Первого мая в Керчь вошла Баварская (или Ганноверская, хорошо не помню) дивизия. Ни одного украинца с нею не пришло — их германцы выпроводили еще из Симферополя, так как они бесчинствовали и грабили, и нашим делегациям пришлось с грустью вернуться домой, скромно свернув свои знамена. Настала пора германской оккупации.

Войска быстро разошлись по заранее выработанному плану и разводились офицерами по квартирам с такой же уверенностью, как в собственные казармы.

Местами вдоль улиц поставили орудия, местами — из некоторых окон торчали пулеметы. По улицам днем и ночью появились патрули, и жители сразу убедились и уверились, что о выступлениях нечего и думать. На бульваре, где гуляла масса офицеров и солдат, стал играть оркестр и вообще жизнь приняла мирный характер.

Недовольных немцами не было, держали они себя отлично, на базаре и в магазинах за все платили германскими деньгами. Курс марки был объявлен в 75 копеек, а спустя месяца полтора повышен до рубля. Появилось много мелких германских денег, почему и эта сторона жизни — голод в денежных знаках — урегулировалась

К офицерам отношение было отличное. В своем обращении начальник немецкой дивизии сказал, что офицерам теперь место или на Украине, где идет государственное строительство, или на Дону, в Добровольческой армии, и что немцы окажут содействие каждому, кто пожелает туда отправиться.

Однако начальник дивизии намекнул, что по некоторым соображениям нахождение массы офицеров в Крыму нежелательно, в чем мы усмотрели стремление немцев создать из Крыма свою колонию, какое предположение оправдывалось созданием Крымского краевого правительства, под председательством графа Татищева, полной изоляцией от Украины и стремлением немцев плотно сесть в Крыму путем организации всевозможных немецких обществ для его эксплуатации.

Немедленно, по прибытии немцы объявили, что все жители обязаны сдать оружие, и отбирали его довольно энергично, обещая расстрел в случае утаивания, и привели эту угрозу в исполнение на одном из заводов, где рабочие спрятали пулеметы и бомбы, что сразу убедило всех в «серьезности» немцев, и сдача оружия пошла быстрее.

Большевиков немцы не искали и не ловили, и только тогда арестовывали, когда на них указывали русские. Однако никаких расстрелов и вообще тяжких наказаний за политические убеждения не было, если действия большевиков не были направлены против германских войск.

Будучи связан с Украиной, поверив, что из Киева пойдет оздоровление России и имея на Украине большинство своих товарищей и сослуживцев, я решил, пользуясь приходом немцев, проехать в Киев и поступить там на службу.

В это время немцы предложили нам расформироваться, и так как наша часть не признала большевистской власти и выступала против большевиков, то они нас признали регулярной частью русской армии и не реквизировали имущества, а купили весь конский состав, седла и прочее имущество и вооружение, уплатив хотя и немного, но все же уплатив.

Эти деньги дали возможность выдать содержание всем офицерам и солдатам, после чего часть была расформирована. В других же городах все части, оставшиеся к моменту прихода немцев, были признаны красноармейцами, и их оружие, лошади и имущество конфисковывались.

Закончив расформирование, в первых числах июня, я выехал в Севастополь, чтобы оттуда со своим другом С–вым ехать в Киев, искать новой жизни и нового счастья.

* * *

Прибыв в Крым, немцы постарались сейчас же насадить свои порядки, подчас забывая наши чисто русские особенности — малую культурность и непривычку к регламентации всего уклада жизни, почему иногда все их добрые намерения разбивались, не внося существенных изменений в жизнь.

Между прочим, немцы попытались ввести на железной дороге те же порядки, что и в Германии, и когда я получил билет, то не вышел, как обыкновенно, на платформу, а попал в огромную толпу, тесно сжатую коридором, и ожидавшую момента открытия двери. У дверей стоял кондуктор, ожидая, что, как и в Германии, каждый предъявит билет для контроля и чинно направится занимать место. В помощь ему, имея в виду, что это Россия, а не Германия, дали двух солдат.

Толпа долго и терпеливо ждала, едва выдерживая отчаянную духоту и жару. Наконец подали состав, дверь открылась, и… в тот же момент кондуктор и солдаты были смяты, толпа, как бурный поток, вылилась на платформу, и сейчас же весь поезд был набит битком…

Тщетно немцы уверяли, что «нельзя во время движения оставаться на площадке», тщетно доказывали, что лестницы и крыши не места для пассажиров — вагоны были заняты крепко, и удивленным немцам пришлось капитулировать, тем более что сделанная ими проволочная изгородь кругом станции была сразу же разнесена до основания и бесплатных пассажиров было, пожалуй, больше, нежели платных.

Так печально кончилось стремление немцев насадить у нас свои порядки, и вскоре они везде махнули на это рукой, оставив в каждом поезде половину состава для себя и предоставив бесконечному числу пассажиров помещаться как и где хотят, забивать площадки и лестницы, падать и разбиваться.

Везде на станциях характерные немецкие каски, везде дежурные с ружьями, местами — пулеметы. В дороге разговоры только про немцев, удивление их порядку, дисциплине, вежливости и привычке расплачиваться.

В Севастополе те же пушки, угрожающе направленные вдоль улиц пулеметы на балконах, офицеры и солдаты без конца, аккуратные подводы, наглухо закрытые брезентом, марширующие взводы и ряды, конные и пешие патрули и полное отсутствие той наглой матросской толпы, что в декабре так резко бросалась в глаза.

Последние минуты большевистского Севастополя — его агойия продолжалась недолго. Немцы, распрощавшись в Симферополе с украинцами, которые по своему «вильному» духу к ним совсем не подошли, быстро покатились к Севастополю, встречая ничтожное сопротивление матросов, невзирая на кричащие красные плакаты, где указывалось, что скорее все матросы лягут до единого, нежели немцы будут в Севастополе.

Паника, которая поднялась среди красного Севастополя, не поддается описанию, и все эти декабрьские и февральские убийцы, грабители крымских городов, палачи, убившие тысячи безвинных людей, — как стадо баранов лезли с награбленным добром в транспорты, наполняя их свыше меры.

В той безудержной панике, которой они поддались, матросы бросились к капитану 1–го ранга Саблину [152] и, как говорят, поднесли ему адмиральские эполеты, умоляя вывести флот из бухты в Новороссийск, обещая признать власть его и офицеров и все «повернуть, как прежде было», титулуя — «ваше превосходительство» и тщательно отдавая честь… Слишком страшна была мысль остаться в Севастополе, когда на дне южной бухты еще качались трупы замученных офицеров, слишком ясна была уверенность, что виновным пощады не будет.

Однако перед отъездом матросы хотели посчитаться — «хлопнуть дверью» и думали последней резней покончить с офицерами, остающимися в Севастополе. Это стало известно немцам, и они, стремясь не допустить резни, послали конную батарею с небольшим прикрытием, на рысях, через Бельбек на Северную сторону.

Уже вечерело, когда 31 апреля конная батарея снялась с передков около церкви на Северной стороне и немедленно открыла огонь по флоту, стоявшему под парами.

Паника — было бы слабым определением того, что случилось с «красой и гордостью революции»: давя друг друга, без всякого строя, бросились суда к выходу, хотя снаряды германцев без вреда отскакивали от брони. Матросы забыли, что у них есть могучая артиллерия, нескольких выстрелов которой было бы достаточно, чтобы уничтожить кучку храбрецов с их пушками…

Нефтяные миноносцы кое?как вытянули в кильватер и многие не очень охотно пошли за кораблями, один выбросился на берег, а другой потерпел аварию и застрял в бухте. Словом, после недолгой бестолковщины, через несколько минут, главная часть флота вышла в море и взяла курс на Новороссийск. Значительное число старых кораблей, много миноносцев и подводных лодок — везде, где команда не была скомпрометирована убийствами офицеров или не бежала на транспортах, — остались в бухте и подняли украинский флаг.

Среди ушедших было много офицеров, горячих патриотов, которым было невыносимо сдать любимые корабли немцам. Они поверили матросам, поверили в их патриотизм и решили грудью отстаивать родной Андреевский флаг, под которым вышли из Севастополя… Но это единение было недолго. Уже в пути матросы бросили в море несколько офицеров, а в Новороссийске разыгралась трагедия, кончившаяся гибелью лучших кораблей флота…

В момент моего приезда на «Георгии», где раньше был штаб адмирала Колчака, развевался германский морской флаг, медленно колыхаясь на флагштоке… Было больно и тяжело это видеть, видеть родные корабли, надежду России, мечту Александра III — без боя спустившие славный Андреевский флаг… На других кораблях еще развевались «жовто–блакитные» украинские флаги.

Какая радость была в Севастополе — поймет каждый при мысли, что за короткое время в этом небольшом городе было вырезано около 1000 офицеров, когда жизнь в Севастополе была не жизнь, а лишь покорное ожидание издевательств, мучений и позорной смерти…

Я застал Севастополь в слезах. Все родственники замученных офицеров собрались во Владимирском соборе, где служили общую панихиду — первую после убийств. Что это была за картина безысходного человеческого горя, что делалось в соборе, где рыдали даже священники, где слезы перемешивались с истерикой, воплями, жалобами — почти безумие горя, которое тронуло даже холодные тевтонские сердца!..

А водолазы доставали тела, уже разложившиеся и объеденные крабами, и каким?то чутьем многие узнавали своих близких… По улицам тянулись похоронные процессии, появилась масса дам в трауре, и радость освобождения вновь всколыхнула острые воспоминания недавнего горя и потерь, которые уже притуплялись временем…

С приходом немцев меня постигла большая неприятность: в поисках за мебелью для квартир офицеров в артиллерийских флигелях немцы наткнулись на мою квартиру, оставленную мной со всей обстановкой и вещами еще с начала войны, и взяли всю мебель, а чернь дограбила остальное. Таким образом, я потерял все, кроме того платья, что было на мне и на семье. Это обстоятельство отразилось на нас катастрофически, и какие меры я ни принимал, я ничего не получил, хотя и представлял доказательства исчерпывающей полноты.

— Война, — отвечали мне везде, и в Севастополе, и в Керчи, и в Киеве. — Право войны, хотя, может быть, что?нибудь вы и получите, но…

Дня через два мы с С–вым сели в поезд и направились в Киев, в загадочную вновь народившуюся Украину, где уже был реставрирован суррогат монархической власти в лице гетмана и откуда, как нам казалось, начнет выздоравливать и воскреснет Россия…

Выехавши из Крыма, который тогда вел таможенную войну с Украиной, в Северную Таврию, мы не заметили ничего, что могло бы дать представление об Украине. Везде была подлинная Россия, если не считать двух–трех гайдамаков в опереточных костюмах времени запорожцев, с чубами, «люльками» и «шаблюками». Местами попадались офицеры во френчах, обшитых цветными кантами и широкими генеральскими лампасами на рейтузах. Однако везде царила русская речь и «ридна мова» отсутствовала.

На вокзалах, до Александровска, обычная после революции грязь, обычная толпа крестьян, едущих по всем направлениям, терпеливо — сутками — ожидающая поезда и берущая штурмом вагоны при появлении состава. Навстречу нам попадалось много офицеров, едущих в Добровольческую армию и ругательно ругавших Украину за то, что там принимались на службу только кадровые офицеры.

В поездах — два–три вагона третьего класса для немецких солдат, один — второго класса для офицеров и ряд товарных — для пассажиров. Условия путешествия были отвратительны, и в битком набитых вагонах путь представлялся сплошным страданием.

В вагоне — неприязнь, подозрительное отношение друг к другу, ибо, с одной стороны, подозреваются большевики, с другой — буржуи. Настроение в общем подавленное, так как крестьяне — огромное большинство пассажиров — уже слышали о возвращении земель и инвентаря помещикам, а местами и чувствовали это довольно болезненно…

Здесь, где большевизм не успел еще себя изжить и был прерван в зародыше, большинство крестьян ненавидело немцев, видя в них ту злую силу, что не дала им воспользоваться благами революции — «грабежом награбленного».

В Александровске мы перешли в дивный поезд из ремонтированных классных вагонов, где царили полностью дореволюционные порядки, даже — порядки довоенного времени. Однако так было только до Екатеринослава, где снова пришлось взять место с бою в товарном вагоне, и только в Знаменке нам удалось устроиться в собственном вагоне «пубертального старосты» Харьковщины, полковника Генерального штаба, который любезно предоставил нам право жить в его вагоне по приезде в Киев.

Киев поразил нас: казалось, на Крещатике собрался весь Петроград, вся Россия… Везде нарядные дамы, блестящие офицеры, которым удалось уже получить место, и рядом — оборванные, худые, в солдатских шинелях без погон — чающие движения воды… автомобили, собственные экипажи, кокотки, дети и немцы без конца… На улицах бравая милиция в форме американского образца, но с украинскими кокардами, немецкие патрули, застывшие фигуры немцев часовых в неизменных стальных касках, отряды пехоты с пулеметами и обозом, двигающееся кого?то карать..

Везде рестораны, кондитерские, кафе, театры, кино, залитые ярким светом, груды товаров в магазинах, масса съестного, аппетитно разложенного в витринах, везде довольство и веселье, и не верится, что здесь недавно свирепствовали большевики, и только пробитые пулями окна магазинов напоминают о тяжелом прошлом.

И мы попали в эту яркую, захватывающую жизнь, то путешествуя из кафе в ресторан, то в какой?то штаб, то снова в ресторан. В штабах молодые офицеры в отлично сшитых френчах сурово предъявляли требование «размовляти тількі на державній мови», везде что?то обещали, направляли в другие управления и штабы, и мы дней десять носились безостановочно, писали десятки «заяв» и «проханній», пока С–в не был зачислен в конвой гетмана, а я не наткнулся на родную часть, где генералы Банков и Китченко гарантировали прием, обещав назначение через две недели.

А вечерами мы отдыхали в ресторанчике «Миньон» на Бибиковском бульваре. Его содержал летчик–полковник. Там собиралось офицерство, встречались старые товарищи, и в уютной комнатке, за рюмкой вина, вспоминали былое. Настроение было определенно монархическое, чего никто и не скрывал.

В ресторанах служили лакеями офицеры… И это на тех, кто любил свою службу и свою корпорацию, кто видел в офицере рыцаря, готового на подвиг, кто дорожил каждым орденом и значком — производило неизгладимое впечатление. Было больно, грустно и стыдно… Особенно когда на вопросы, почему, зарабатывая огромные деньги чаевыми, эти офицеры не снимают защитной формы, училищных и полковых значков, а иногда и орденов, цинично отвечали:

— Так больше на чай дают…

И это в то время, когда Украина формировала восемь корпусов, а Добровольческая армия вела тяжелую и неравную борьбу… Мест было достаточно, но захватила жажда покоя и жажда наживы…

К счастью, все эти господа были офицеры военного времени. Кадровые офицеры в огромном большинстве держались в стороне.

За эти десять дней мы колоссально устали, так как жили в вагоне и приходилось быть целый день на ногах, чтобы не возвращаться на станцию, расположенную очень далеко от центра.

Здесь, в Киеве, я встретился со многими товарищами и сослуживцами, в частности и по морской дивизии. Все они уже служили, что?то формировали, на службе кое?как «балакали» на «державній мови», но все?таки Киев был русский город, и, пройдя Крещатик дважды, встретив десятки тысяч народа, можно было ни разу не услышать украинского слова.

Я встретил генерала Пожарского, [153] который сказал мне, что отлично знает гетмана и знает, что он, став им, сказал своим друзьям:

— Я беру Украину революционную и хмельную, чтобы создать в ней порядок и сохранить ее от большевизма. Но когда наступит оздоровление России, я поднесу ее Государю уже выздоровевшую, как лучшую жемчужину в царской короне, как неотъемлемую часть Российской Империи.

И эти слова еще более убедили нас, что намечающееся оздоровление России пойдет из Украины…

В день отъезда, кажется 5–го или 10 июня, мы делали кое–какие закупки и были на Крещатике. Вдруг раздался взрыв необычайной мощности и посыпался дождь зеркальных стекол магазинов, последовал сильный толчок воздуха, затем еще взрывы, и над городом поднялся огромный столб дыма, в вершине которого сверкали молнии… Взрывы большие и малые, частая пальба, грохот, дым то белый, то совершенно черный, белые облачка шрапнелей — все это производило подавляющее впечатление. Публика бросилась бежать по всем направлениям…

— Большевики наступают! Бой идет!.. — кричали одни.

— Спасайтесь! Взрыв на Зверинце, сейчас весь город погибнет… — в панике кричали другие, и все бежало куда глаза глядят…

Вдобавок очень скоро появились раненые из школы старшин, в крови, без шапок, и еще более увеличили панику, а взрывы следовали беспрерывно, столб дыма превратился в огромную черную тучу, где сверкали молнии, грохот и треск лопающихся гранат и патронов напоминали сражение, и все в совокупности совсем ошеломило киевлян и только немцы, как всегда, не растерялись и быстро оцепили всю угрожаемую местность.

Оказалось, по неизвестной причине произошел взрыв огромных складов артиллерийских припасов на Зверинце, есть убитые и очень много раненых.

Под грохот беспрерывной канонады мы направились на вокзал, где толпились тысячи панически настроенных людей, стремившихся уехать из Киева и, с трудом найдя место, поздно вечером выехали из Киева, когда все еще продолжались взрывы и треск лопающихся шрапнелей, гранат и патронов.

А через два дня я снова въезжал в Керчь в надежде скоро уехать, чтобы посильно участвовать в строительстве «Новой России» и искать свое счастье после тяжелых революционных дней.

* * *

За мое отсутствие особых событий в Керчи не произошло. Уже при мне пришло из Турции несколько миноносцев, так называемые «Милеты», и по улицам, в дополнение к немецким офицерам и солдатам, появились матросы в турецкой форме, и было особенно обидно видеть турок в роли, похожей на победителей. Однако все это оказалось бутафорией: все офицеры и матросы были подлинные немцы, носившие турецкую форму лишь из политических соображений.

К этому времени, т. е. к середине июня, относится высадка десанта в Тамани, на Кавказском берегу. В июле немецкий десант, очистивши Тамань от большевиков, вернулся в Керчь, так как немецкое командование не сговорилось с Кубанской Радой в деле установления компенсации за вооруженную помощь. Казаки говорили, будто немцы потребовали за свое наступление очень большое количество хлеба, однако фактическая причина возвращения десанта мне не известна.

В Керчи жизнь шла нормально, открылись все магазины, появилось много немецких денег, и тяжесть оккупации сильно не давила. Только в случае необходимости выехать из Керчи надо было брать удостоверение в комендатуре.

Спустя некоторое время после занятия Крыма немцами образовалось Крымское краевое правительство при министре–председателе графе Татищеве. Политическим credo правительства была программа партии кадетов, и правительство стремилось лояльно следовать заветам партии, стремясь назначать толковых, честных, и гуманных людей на все сколь?нибудь ответственные посты. Тогда же были назначены и высланы в города комиссары правительства, установлены милиция, береговая охрана, сделаны шаги для урегулирования правильного поступления государственных доходов, возобновлены суд, нотариусы, земское и городское самоуправление, и вообще жизнь начала входить в правильное и спокойное русло, чему особенно способствовала отличная оккупационная армия, на которую правительство могло смело опираться.

Финансовая часть очень хромала, собственной валюты в Крыму не было, в денежных знаках ощущался форменный голод, почему были пущены в ход все денежные суррогаты, до талонов «Займа Свободы» включительно. Но этот вопрос должен был быть урегулирован предоставлением Германией крупного займа и выпуска на этом основании собственной валюты, почему ожидался отъезд главы правительства в Берлин.

Военная часть управления выражалась лишь в лице военного министра, генерала Николаева [154] (бывшего штаб–офицера Крымского конного полка) и его адъютанта. С разрешением собственных формирований немцы тянули, и по всему было видно, что в случае их успеха в европейской войне Крым будет потерян для России, так как при их гегемонии в Турции легко было бы сохранить за собой эту новую и богатую колонию, которую легко было бы и защищать, обладая могучим флотом и создав солидные укрепления на Перекопском перешейке.

Я долго ждал назначения на Украину и по прошествии месяца потерял уже всякую надежду, а средства для жизни иссякали. В это время мне рекомендовали обратиться к графу Татищеву и хоть временно устроиться в число служащих новой власти и там дождаться назначения на Украину. Поэтому я проехал в Симферополь и представился главе правительства, графу Татищеву, принявшему меня с обаятельной любезностью и исключительно внимательно, — качества, не всегда присущие высшей администрации.

Министерство и центр управления Крымом тогда находился в квартире графа Татищева, чуть ли не в его спальне, где стучали машинки, толкалась в приемной масса народа и уже бегали озабоченные чиновники.

Узнав от меня о моей прежней службе, граф отнесся весьма внимательно и предложил мне представить ему доклад по интересовавшему его вопросу моей специальности. Этот доклад я написал в сутки, и, ознакомившись с его содержанием, граф назначил меня управляющим таможней 1–го класса в город Джанкой — пограничный с Украиной, куда я со штабом служащих должен был выехать на другой день.

Вернувшись в гостиницу, я застал моего сожителя полковника Н. в большом затруднении: ему было поручено составить штаты Министерства путей сообщения и даны нормы. Составленные штаты, вместе с художественно исполненными чертежами, скалами и всевозможными таблицами, всего человек на 400 служащих, были в конце концов направлены к немецкому генералу, и тот их перечеркнул красными чернилами, придя в ужас, что для управления путями сообщения (железная дорогая Севастополь — Евпатория — Джанкой — Керчь — Феодосия и Южнобережское и Балаклавское шоссе) понадобится такой штат. Из этого стало ясно, кто был истинным хозяином Крыма…

Наутро я выехал на место назначения, а там меня ждала телеграмма, что я назначен на Украину, командиром учебной конной сотни, что совершенно соответствовало моим планам и надеждам и давало возможность снова быть на любимой военной службе. Я тотчас послал телеграмму об отставке и письмо графу Татищеву с благодарностью за внимание и с объяснением причин отказа, и на другой день уже ехал в Керчь.

Сборы были недолгие, семью пришлось пока оставить в Керчи и только понадобилось съездить в Феодосию за некоторыми вещами.

В Феодосии также везде царили немцы, в городе был полный порядок, у фонтана Айвазовского опять, как и прежде, сидели феодосийцы, потягивая турецкое кофе, и объедались шашлыками и жирными чебуреками.

Загаженные солдатами, проходившими с Кавказа, дачи на побережье были почищены, пляж опять, как в былое время, был покрыт купающимися, и если бы не серые фигуры в стальных касках, то казалось бы, что был долгий кошмарный сон, когда так радостно пробуждение…

Погожим июльским днем на пароходе русского общества «Алексий» я выехал из Керчи, заплатив 120 рублей за место III класса. Пароход был перегружен свыше меры и всего на нем находилось около 2,5 тысяч человек. Вся палуба была засыпана пассажирами, вещами, фруктами, бочками и мешками, и пробиться через толпу было очень трудно.

В кают–компании I и II класса набились спекулянты всех видов и родов. Там хлопали пробки от шампанского, звучала музыка, но весь этот когда?то такой изящный пароход теперь так мало походил на прежний, что здесь особенно ярко сказалось революционное прошлое.

Оно сказывалось и в матросах — грязных, грубых и небрежных, сказывалось на капитане и его помощниках, прежде таких чистеньких и подчас даже изящных, а теперь сильно потускневших, и в прислуге кают–компании, и в пассажирах. Кают–компания I класса ничем не напоминала прежнюю, где когда?то сидели корректные пассажиры, обедая за красиво сервированным столом. Теперь на диванах были навалены подушки и узлы, на полу валялись чемоданы и корзины, а за столами сидели грязные и жадные люди, наглые и вороватые, чавкающие за едой и жадно поглощающие пищу, в старании сполна использовать те большие деньги, что платились за продовольствие.

Вечером я нашел пустую скамейку на палубе I класса, где и лег. Ночь настала холодная, и только к утру я забылся, а в пять часов утра показалась красавица Ялта. В этот ранний час Ялта еще не проснулась, но все же чувствовалось во всем, что и она возрождается, и больно было уезжать из Крыма, где прошла вся жизнь.

Днем пришли в Севастополь, где удалось быть у своих друзей, последний раз пообедать на бульваре и погулять по городу. Оживали и севастопольцы, куда всеми правдами и неправдами просачивался народ из Украины и Советской России, и делалось похоже, будто бы по прежнему наступают «шелковые» и «бархатные» сезоны Крыма.

Здесь на пароходе прибавилось еще много людей и, между прочим, глава Крымского правительства граф Татищев, ехавший в Берлин заключать заем.

Он узнал меня и, с интересом рассматривая украинскую форму, спросил.

— Почему же вы, полковник, оставили Крым? Ведь у вас было хорошее место, а впоследствии я предполагал поручить вам командование пограничной охраной Крыма. Неужели вы верите в Украину?

— Нет, я не верю в Украину, я убежден, что она сольется с Россией, потому и еду туда, но я боюсь, что Крым с Россией — никогда не сольется — Произошло небольшое молчание.

— Бог знает, Бог знает, — сказал задумчиво граф. — Я думаю много выяснить в Берлине и все же полагаю, даже убежден, что нам удастся сохранить Крым.

Мы распрощались, и графа я более не видел. Однако думаю, что только поражение немцев оставило Крым в составе России, хотя дорогой ценой за это заплатил несчастный теперь красавец Крым, и не скоро еще он залечит свои раны за время хозяйничанья большевиков и гражданской войны.

Часов в пять дня наш пароход, совершенно перегруженный, медленно выполз на рейд, прошел мимо «Георгия», на котором по прежнему развивался германский флаг, мимо брандвахты и вышел в море.

А позади, во всей красе, открылся чарующий Севастополь, такой красивый с моря, со своими белыми домами, церквами, с приморским бульваром, панорамой обороны на четвертом бастионе, Малаховым курганом, Братским кладбищем и той дивной синеющей далью Мекензиевых высот и зеленью Инкерманской долины, которые так красят Севастополь.

Вечерело. По–прежнему из кают–компании неслась музыка, слышались пьяные песни, хлопали пробки. А наверху, на палубе, среди скрючившихся сотен тел, шли тихие беседы о прошлом, о неопределенном будущем, о немцах, и волной подымалось раздраженное чувство и бросалась в глаза разница взглядов одни видели в немцах спасителей и испытывали к ним всю благодарность, какую могли выразить за то, что живут, за то, что могут ехать, за то, что кошмар недавних дней отошел в область воспоминаний. Другие — видели в них лишь насильников, лишавших возможности до конца использовать «блага» революции и — грабителей России. И эти люди злобно мечтали о времени ухода немцев и пророчили, что народ заставит их уйти, а тогда будет расплата.

Но как те, так и другие испытывали какую?то боль, стыд и смущение, что вчерашний враг находится здесь, живет среди нас, имеет вид победителя.

Прошли Евпаторию, Тарханхут — где даже не покачало, опять наступила холодная ночь, опять пришлось маяться, но уже не на скамейке, а на палубе, тесно прижавшись к случайным попутчикам.

Утром показался берег, и к 12 часам дня «Алексий» входил в Одесский порт, а через несколько минут извозчик за 15 рублей вез меня на Маразлиевскую улицу, к родным жены.

Звенели трамваи, проносились автомобили, по Дерибасовской и Ришельевской шла сплошная толпа, та живая, южная, характерная одесская толпа, создавшая Одессу и «одесситов», блестели окна магазинов, заваленных товарами, кричали газетчики, шли в одиночку и группами австрийские солдаты, потертые, неряшливые, плохо дисциплинированные, и даже в германских касках непохожие на немцев.

На улицах стояли бравые милиционеры, везде слышалась русская речь, и только изредка попадались надписи на «ридной мови» над казенными учреждениями, да где?то одиноко трепыхался «жовто–блакитный» флаг.

Я был на Украине.

КРЫМСКИЙ КОННЫЙ ПОЛК В БОЯХ В КРЫМУ[155]

Крымцы, вероятно, были единственным полком русской конницы, которому суждено было с театра военных действий вернуться в свои казармы мирного времени. Печальное было возвращение домой. Не слава и отдых ожидали полк в своем родном городе. В Севастополе господами положения были большевики, опиравшиеся на Черноморский флот и портовых рабочих. В остальных местах Крыма была еще власть Временного правительства, неспособная справиться с местными большевиками, пытавшимися захватить власть в свои руки. Спокойнее всего было в Симферополе, где образовалось краевое правительство из татар, но оно не было в силах взять на себя сохранение порядка и обеспечение населения всем жизненно необходимым. Приход полка, конечно, имел огромное значение, и местные большевистские организации открыто не выступали. В Симферополе образовался «штаб Крымских войск», подчиненный штабу Одесского военного округа. Во главе штаба находился Генштаба подполковник Макухин; кроме него, были еще офицеры Генштаба полковник Достовалов [156] и капитан Стратонов. Многочисленный штаб занимал большой зал нашего полкового Офицерского собрания и примыкающую к залу маленькую гостиную. В комнате Ее Величества нашего шефа устроился не кто иной, как Джафер Сейдаметов, занимавший в то время пост военного министра, но крымские татары не называли себя министрами, а только лишь директорами. Большая собранская столовая, бильярдная и весь нижний этаж были в распоряжении офицеров полка.

По прибытии полка в Симферополь полковник Бако [157] штабом Крымских войск был утвержден в должности командира полка, а месяц спустя назначен был командиром отдельной кавалерийской бригады, состоявшей из Крымского конного (бывший Ее Величества) полка и вновь формируемого 2–го Крымского конного полка, командиром которого назначался подполковник Биарсланов. [158] Полки бригады переименованы были в 1–й и 2–й Конно–татарские полки. Командиром 1–го Конно–татарского полка назначен был полковник Петропольский. [159] 2–й Конно–татарский полк образовался из старого нашего 5–го эскадрона подполковника Зотова [160] и прибывших из Новогеоргиевска 6–го и 7–го маршевых эскадронов. 6–й маршевой эскадрон был вполне готов и должен был летом 1917 года прибыть на пополнение Крымского конного полка, но ввиду беспорядков, происходивших на железнодорожном узле города Александровска, был направлен туда для водворения порядка, а по выполнении поставленного задания был направлен в город Бахчисарай на формирование 2–го Крымского конного полка. «Старый» 5–й эскадрон развернулся в два эскадрона, образовав 1–й и 2–й эскадроны 2–го полка, пополненные 8–м маршевым эскадроном, 6–й маршевый эскадрон стал 3–м эскадроном 2–го полка, а 7–й маршевый эскадрон 4–м эскадроном. 7–й маршевый эскадрон не был еще вполне готов как боевое подразделение 2–го полка. В полку не было пулеметов; недостаток был в винтовках, патронах и в остальном вооружении и снаряжении. Из кадровых крымцев были в полку подполковник Биарсланов (командир полка), подполковник Зотов (младший штаб–офицер), штабс–ротмистр Глазер [161] (командир 1–го эскадрона) и поручик Одель [162] (помощник командира 1–го эскадрона); все остальные офицеры, в том числе и старший штаб–офицер полковник Глебов [163] (Александрийский гусар), были офицерами разных кавалерийских полков, но до полного комплекта господ офицеров было очень далеко. Для уравнения полков бригады в числе эскадронов 5–й эскадрон штабс–ротмистра фон Гримма [164] приказом штаба Крымских войск был переведен во 2–й Крымско–татарский полк, но фактически продолжал оставаться при своем старом полку, т. к. 2–й полк находился в Бахчисарае, а эскадрон стоял в Симферополе и был тесно связан с 1–м полком как служебно, так и экономически.

Сразу по прибытии полка в Крым начались и активные действия полка по водворению порядка в разных местах Крыма; несколько раз уже, еще до прибытия из Херсона 1–го и 2–го эскадронов, перед полковой мечетью появлялись гробы убитых всадников в стычках с большевиками. Все же, несмотря на потери, борьба шла успешно и везде поддерживался порядок, особенно после прибытия 31 декабря остававшихся в Херсоне двух эскадронов; оба эскадрона прибыли по железной дороге. Кроме крымцев (1–го и 2–го полков), «штаб Крымских войск» располагал еще четырьмя ротами пехоты, состоящими почти исключительно из офицеров, в ротах числилось до сотни офицеров в каждой, но при первом же вызове явилось в строй не более как двадцать — двадцать пять человек в каждой роте. Бывшие в Симферополе и в других городах Крыма офицеры явно не сочувствовали формированию офицерских частей. В городе находилось три запасных пехотных полка (33–й, 34–й и 35–й), на которых рассчитывать было невозможно; лучшее, что возможно было ожидать, это их нейтралитет. В Феодосии был еще один запасный полк, тоже совершенно ненадежный. Вся надежда в штабе основывалась на прибытии «Мусульманского корпуса», находящегося где?то на Румынском фронте. Не было ни одного орудия. Из Евпатории сообщили, что там имеется «ничья батарея» и что ее можно было бы получить для «Крымских войск». В Евпаторию был послан энергичный поручик Дурилин, [165] который сумел эту батарею, с согласия начальника гарнизона Евпатории, привести в Симферополь. Батарея состояла из четырех трехдюймовых пушек с передками и полной запряжкой, но без зарядных ящиков; при батарее был один офицер и несколько добровольцев, ухаживавших за лошадьми. Все должностные места в батарее были сразу заполнены господами офицерами артиллеристами и артиллерийскими юнкерами. Батарея была совершенно надежной, но, к сожалению, в передках находилось всего лишь 20 снарядов.

2–й Крымский татарский конный полк в составе четырех эскадронов находился в Бахчисарае и в окрестных селах. От 1–го полка были высланы: в Ялту 4–й эскадрон ротмистра Баженова, [166] 6–й эскадрон штабс–ротмистра Отмарштейна [167] в Евпаторию, а 5–й штабс–ротмистра фон Гримма в Феодосию. Все остальные подразделения полка оставались в Симферополе.

После прибытия 1–го и 2–го эскадронов из Херсона во главе бригады стал командир бригады полковник Г. А. Бако и при нем адъютант штабс–ротмистр Н. П. Лисаневич. [168] Офицерский состав полка был следующий:

Командир полка полковник М. М. Петропольский.

Старший штаб–офицер и помощник по строевой части подполковник Э. П. Адтунжи. [169]

Помощник по хозяйственной части подполковник Э. Ф. Мартыно. [170]

Младший штаб–офицер подполковник И. К. Нарвойш. [171]

Командиры:

1–го эскадрона — ротмистр А. И. Думбадзе; [172] офицеры эскадрона: поручик Г. Н. Лесеневич [173] и корнет Г. И. Думбадзе. [174]

2–го эскадрона — штабс–ротмистр Князь Балатуков; [175] офицеры эскадрона: поручик В. А. Эммануель, [176] поручик А. В. Кривцов [177] и прапорщик Осм. М. Ресуль. [178]

3–го эскадрона — штабс–ротмистр Н. И. Петерс; [179] офицеры эскадрона: поручик А. А. Дурилин и корнет Л. Петерс 2–й. [180]

4–го эскадрона — ротмистр К. П. Баженов; офицеры эскадрона: штабс–ротмистр А. И. Лихвенцов, [181] штабс–ротмистр В. П. Васильев [182] и корнет Б. К. Веймарн. [183]

5–го эскадрона — штабс–ротмистр С. И. Фон Гримм; офицеры эскадрона: корнет Г. Добровольский [184] и корнет С. С. Пестов. [185]

6–го эскадрона — штабс–ротмистр Б. В. Отмарштейн; офицеры эскадрона: корнет А. Г. Курдубан 1–й [186] и корнет Г. В. Отмарштейн 2–й. [187]

Командир строевого эскадрона штабс–ротмистр Лесеневич П. Н. [188] и его помощник корнет Н. Д. Курдубан 2–й. [189]

Начальник конно–пулеметной команды штабс–ротмистр В. А. барон фон Медем [190] его помощник штабс–ротмистр Н. Г. Евдокимов. [191]

Начальник команды связи штабс–ротмистр К. А. Каблуков. [192]

Полковой адъютант штабс–ротмистр М. Б. Иедигаров [193] и при штабе тяжело ранненый в ногу поручик В. П. Губарев. [194]

Начальник обоза 2–го разряда поручик Н. Ф. Шлее. [195]

Полковой казначей поручик В. И. Воблый. [196]

Остальные господа офицеры временно убыли из полка по разным причинам: болезнь, отпуск, служебная командировка, временное прикомандирование к другим частям и др.

Не осталось в полку ни медицинского, ни ветеринарного врачей.

Вся работа по поддержанию порядка в Крыму фактически легла на Крымский конный (бывший Ее Величества) полк. 2–й полк не был готов, а офицерские роты находились лишь в резерве на случай более серьезных столкновений. С севера Крым считался обеспеченным, т. к. Северная Таврия, Херсонская и Екатеринославская губернии были заняты украинцами, которые не признавали большевиков и вели с ними борьбу. Все внимание было сосредоточено на Севастополе; ожидали неизбежного столкновения с матросами Черноморского флота. Уже два раза разоружались эшелоны матросов, двигавшихся куда?то на север. Перед Симферополем эшелоны задерживались, оружие отбиралось, а безоружные матросы отправлялись дальше на север, хотя не было гарантии в том, что эти матросы вернутся обратно с какой?либо станции в Крыму или в Северной Таврии. Много оружия набралось в «штабе Крымских войск»; были и пулеметы, а также большой запас патронов. Предполагалось этим оружием вооружать проектированные ополченские партизанские дружины. Среди учащейся молодежи было много желающих поступить в партизанские части. В среде строевых офицеров возлагались немалые надежды на полковника Достовалова, должность которого заключалась в формировании вооруженных отрядов из местного населения. Почему?то никаких формирований не произошло. А в Севастополе шли приготовления к наступлению на Бахчисарай и Симферополь с целью уничтожения засевших в Крыму белогвардейцев. Особенно хотелось матросам отомстить «эскадронцам» за столь энергичное участие их в подавлении Севастопольского восстания в 1905 году.

Началось не с главного направления. В Феодосии 7 января 1918 года вспыхнуло восстание. Бывший там 5–й эскадрон ввиду своей малочисленности (два взвода по 15 рядов) вынужден был выйти за пределы города, но сразу же, перейдя в контратаку, разогнал толпы народу на улицах и на некоторое время установил порядок в городе, но, опасаясь оставаться в середине города ночью, ротмистр фон Гримм вывел эскадрон на западную городскую окраину в ожидании подхода подкреплений. На поддержку 5–го эскадрона были спешно по железной дороге направлены стрелковый эскадрон штабс–ротмистра Лесеневича и две офицерские роты по 25 человек в каждой. Общее командование было возложено на Генштаба капитана Стратонова. Вся эта небольшая войсковая группа готова была атаковать противника, арестовать всех главарей, восстановить в городе порядок и принять меры к прекращению дальнейших выступлений большевиков. Командиры рот и эскадронов просили капитана Стратонова отдать приказание о наступлении, но капитан Стратонов не разрешил переход в наступление, считая его преждевременным. Два дня эскадроны крымцев и офицерские роты простояли под Феодосией, а в это время в порт пришло военное судно с матросским десантом, и город оказался прочно занятым красными. Эта первая значительная неудача воодушевила большевиков и послужила как бы сигналом к выступлению матросов из Севастополя. 9 января было первое нападение на эскадрон 2–го Крымско–татарского полка, стоявшего в имении графа Мордвинова в десяти верстах от Бахчисарая в сторону Севастополя. Матросской массой, вооруженной пулеметами и артиллерией, эскадрон был смят и после недолгого сопротивления своим слабым ружейным огнем отошел на Бахчисарай. Возможно, что это нападение было лишь пробой, т. к. преследования со стороны матросов не было. Десятое января прошло спокойно, так же и одиннадцатое. За несколько дней до событий в Феодосии и около Бахчисарая подполковник Макухин собрал всех имевших возможность прийти на собрание офицеров и рассказал о том, какое сейчас тяжелое политическое состояние в Крыму и надо приложить все усилия, чтобы продержаться некоторое время, пока не получим поддержку с Украины, на которую можно рассчитывать, и тогда можно будет обеспечить краю счастливое существование и свободу. Д. Сейдаметов также говорил с офицерами, что он всецело полагается на господ офицеров, что он им вполне доверяет, а т. к. он сам в военном деле ничего не понимает, то просит поступать по своему усмотрению, совершенно с ним не считаясь. Сказал Сейдаметов, что он «сидит здесь» только лишь для того, чтобы бодрый боевой дух среди своих татар–всадников оставался бы на должной высоте и чтобы привлечь побольше добровольцев в ряды войск, главным образом, конечно, из своей татарской среды. Сейдамет оказался умнее Керенского, отказался от роли «Керенского в малом масштабе», которой он вначале увлекался, и не соблазнился стать «главнокомандующим». Он действительно в военные дела не вмешивался и вел себя вполне корректно.

Подполковник Макухин, официально назначив командира бригады и командиров полков, к сожалению, совершенно устранил их от командования, требуя лишь эскадроны, которым давались задания непосредственно от штаба или эти эскадроны попадали под начальство случайных начальников сборными отрядами, как, например, капитана Стратонова под Феодосией. Особенно глубокой ошибкой было назначение георгиевского кавалера доблестного полковника В. начальником над всеми вооруженными силами, назначенными для отражения наступления Севастопольских матросов. Полковник В. только что прибыл в Симферополь, никто его не знал, и он тоже не знал создавшейся обстановки, все ему было чуждо и не было времени, чтобы как следует со всем ознакомиться, установить с подчиненными ему войсковыми подразделениями связь и организовать хотя бы самый малый орган управления. В результате вооруженные силы остались без начальника, а начальник оказался в одиночестве, не имея связи со своими подчиненными.

После двухдневного перерыва 12 января хорошо сорганизовавшиеся массы матросов снова совершили нападение на 2–й полк под самым уже Бахчисараем. 2–й Крымский татарский полк, совсем еще недостаточно подготовленный для боевых действий и не имея достаточного вооружения, не выдержал стремительной атаки врага. Матросам удалось овладеть Бахчисараем, а 2–й полк, довольно расстроенный, отступил частично на станцию Альму, частично к востоку от Бахчисарая.

В это время эскадроны, стоявшие в Симферополе, еще не были двинуты на поддержку 2–го полка. Возможно, что «штаб Крымских войск» рассчитывал, что 2–й полк сможет отразить наступление матросских банд, а кроме того, хотя и считалось, что с севера Крым обеспечен, но было опасение, что и с севера могут произойти неприятные неожиданности. Эскадроны нужны были и в Симферополе, для посылки разъездов по окрестностям, и для несения службы на вокзале, по оказанию поддержки железнодорожному персоналу и еще существовавшей местной милиции. Однако весть о поражении 2–го полка в Бахчисарае крайне взбудоражила настроения в 1–м дивизионе. Во всех трех эскадронах дивизиона всадники действительно, без преувеличения, горели желанием сразиться с врагом. Боевой подъем был на высоком уровне; с такими солдатами при хорошем управлении можно было бы совершать геройские дела, но такого управления, к нашему большому горю, не было.

Под вечер 12 января, как только в эскадронах узнали о событиях в Бахчисарае, целая толпа человек в сорок всадников прибежала в штаб полка, выражая необходимость немедленного похода на Бахчисарай. Дисциплина в полку сохранилась, исчез даже полковой комитет, поэтому, конечно, такая вольность солдат должна была бы считаться большим антидисциплинарным проступком. Но были другие времена, решался вопрос «быть или не быть», и ведь было проявлено стремление идти в бой, что вообще должно было бы поощряться. Так и понял это командир полка, выразил удовлетворение боевым порывом всадников, успокоил их, кратко объяснил обстановку и сказал, что завтра, без сомнения, с раннего утра эскадроны выступят на поддержку 2–го полка.

Рано утром 13 января по приказанию «штаба Крымских войск» 1–й, 2–й и 3–й эскадроны выступили по направлению на станцию Альма; с эскадронами выступили конно–пулеметная команда и батарея, но не под командой командира полка, а в распоряжение начальника «вооруженных сил «штаба Крымских войск» были направлены все эти войсковые подразделения. Ротмистр Думбадзе, как старший из командиров, повел дивизион переменным аллюром, и, подойдя к станции Альма, дивизион сразу столкнулся с красными матросами, уже успевшими занять станцию и прилегающий к ней поселок. Все три эскадрона спешились и при поддержке своих пулеметов в течение всего дня вели огневой бой, не давая врагу возможности ни шагу продвинуться вперед. Батарея очень удачно обстреляла расположение большевиков–матросов, но ее двадцать снарядов быстро были израсходованы, и батарея замолчала. В ответ же со стороны врага летело множество снарядов разных калибров, были и тяжелые. Артиллерия противника стреляла отвратительно, снаряды в цель не попадали, но моральное действие вражеской артиллерии было все же очень большое: у нас ничего, а у них безграничное количество. Господа офицеры чувствовали, что боевой порыв у наших славных «куйдышей» слабеет.

С уходом 1–го дивизиона из Симферополя никаких войск там больше не оставалось. На вокзал были посланы трубаческий взвод и команда связи. Запасных полков больше не существовало, они были демобилизованы и запасные солдаты уже успели разъехаться по домам. В городе никаких выступлений большевиков не произошло, но чувствовалось какое?то волнующее затишье; ходили люди с винтовками, изображая собой блюстителей порядка.

На Альминском фронте начальника вооруженных сил нигде не было видно. В офицерской роте, жидкие цепи которой находились левее эскадронов крымцев, говорили, что начальство находится у выхода из города на Севастопольском шоссе, где сосредоточилось несколько мелких отрядов наспех набранных добровольцев. Появились весьма неприятные слухи от прибывших одиночных всадников из штаба полка, что 2–й полк отказался от дальнейшего сопротивления и что в полку решено начать мирные переговоры с большевиками.

К вечеру перестрелка с матросами стихла, и неожиданно передали по фронту слева, что приказано отступать. Этого только и ожидали, и удержать на позиции наших всадников было невозможно. Отступление происходило в полном порядке, но на левом фланге все маленькие добровольческие отряды просто бежали. 1–й дивизион, как на ученье, отходил не спеша в линии взводных колонн.

Почти у окраины Симферополя на параллельной фронту дороге из строя вдруг увидели небольшую группу людей, среди которой узнали начальника вооруженных сил полковника В. Командир ближайшего к этой группе эскадрона подъехал к полковнику В. и спросил, что же дальше делать. На это был ответ, что все уже кончено и остается лишь войти в город и поднять там население для защиты от нашествия большевиков. Этот ответ был передан другим командирам и, конечно стал известен и всадникам. На окраине Симферополя эскадроны были остановлены, и от командира полка получено было приказание выставить сторожевое охранение; узнали здесь также, что «штаб Крымских войск» в полном составе еще днем покинул свое помещение в полковом собрании Крымского Конного полка и разбежался кто куда смог. Командиру полка пришлось отменить свое приказание о сторожевом охранении, т. к. у наших всадников, еще утром горевших желанием сражаться, теперь наступила полная деморализация. Из всех командиров только один командир 2–го Конно–татарского полка подполковник Осман–Бей князь Биарсланов отчаянно пытался поднять дух в своем полку и призывал своих подчиненных идти за ним против большевиков–матросов, шедших по направлению к Симферополю. Никто за своим командиром не пошел; полк уже фактически не существовал, а оставалась лишь морально подавленная толпа вооруженных людей, еще накануне, 12 января, представлявшая собою 2–й Крымско–татарский конный полк, хотя и потерпевший поражение, но смело защищавшийся, а 1–й эскадрон во главе с командиром эскадрона даже в конном строю атаковавший матросов и основательно их потрепавший.

Ночь с 13–го на 14 января эскадроны 1–го дивизиона с конно–пулеметной командой и штабом полка провели в казармах. Поздно вечером 13 января прибыл к полку и 5–й эскадрон. О стрелковом эскадроне сведений никаких не было, должен был эскадрон вернуться в Симферополь по железной дороге.

В полковом собрании собралось множество офицеров, находившихся в Симферополе и прибывших из других городов Крыма. Не пожелали они своевременно вступить в офицерские роты, а теперь пришли в ожидании, что их кто?то спасет. В любой момент можно было ожидать нападения на полковое собрание, но никто не решался взять организацию обороны в свои руки. Тогда наш крымец штабс–ротмистр Селим Мурза Муфтий–Заде [197] громким голосом заявил, что т. к. никто из старших офицеров не проявил желания взять на себя руководство самозащитой всех собравшихся, то он объявляет себя начальником обороны и предлагает всем исполнять его распоряжения. Были поставлены пулеметы, назначены были караулы и патрули; господа офицеры воодушевились, но не надолго. Одновременно велась агитация за установление мирных переговоров с матросами и о высылке им навстречу парламентеров; особенно старался в этом отношении уговаривать военный врач, крымский татарин, пока никому еще не известный, но в будущем проявивший свои крайне левые убеждения. Агитация его не имела успеха, но и обороняться тоже большинство из присутствовавших не имело желания. Господа офицеры в ночной темноте постепенно исчезали, и под утро собрание опустело.

Рано утром 14 января передан был в эскадроны приказ (от кого именно, так и осталось неизвестным) о том, чтобы группами или по одному, кто как хочет, верхом или пешком, с оружием или без оружия, пробиваться куда кому удобнее. Многие думали, что можно пробиться в горы и там дождаться более благоприятного времени. Так или иначе, но пришлось «распылиться». Трогательно прощались всадники со своими офицерами. Было проявлено очень много внимания и доброго сердечною чувства по отношению к своим командирам (уже теперь бывшим). Зная, что офицерам угрожает большая опасность, уговаривали их снимать свои офицерские отличия, галуны, кокарды и др. Многие подходили к офицерам, целовали их или крепко пожимали им руки. У большинства были слезы на глазах; видно было, что тяжело переживается ими эта страшная полковая трагедия. Спасибо нашим славным «куйдышам» за их верную старательную службу и за их доброе сердечное отношение к своим офицерам. Во многих других полках русской конницы после революции постепенно отношения нижних чинов к офицерам ухудшались и становились грубыми и враждебными.

13 января утром полковник Достовалов в сопровождении поручика Губарева и еще одною офицера из «штаба Крымских войск» на автомобиле отправился в город Ялту для руководства действиями нашего 4–го эскадрона. Поздно вечером, при возвращении в Симферополь, автомобиль полковника Достовалова при въезде в город был задержан большевиками, уже занявшими эту часть города. Полковник Достовалов и его два спутника были арестованы; поручик Губарев и офицер штаба в ночь на 15 января были расстреляны; полковник Достовалов после двухдневного ареста был освобожден и уехал на север, как говорили, в Москву. 4–й эскадрон еще два дня оставался в Ялте, подавив попытки местных большевиков захватить власть в городе, но 15 января в Ялтинскую гавань вошел один из миноносцев 3–го дивизиона, матросы которого считались особенно жестокими и кровожадными. Городские власти стали просить ротмистра Баженова ради спасения города от бомбардировки уйти за пределы города. Зная, что в Симферополе уже все кончено, и, принимая во внимание создавшуюся местную обстановку, а также и настроения всадников, ротмистр Баженов увел эскадрон из Ялты. Почти полностью эскадрон ушел в горы и уже оттуда постепенно «распылился».

6–й эскадрон весь день 13 января оставался в Евпатории, где поддерживал порядок, но, узнав о событиях в Симферополе, штабс–ротмистр Отмарштейн решил с эскадроном идти на поддержку ведущим бой эскадронам, но уже было слишком поздно, 14 января Симферополь был уже во власти матросов. Пришлось и 6–му эскадрону последовать примеру всех остальных эскадронов, пробираться кто как и куда мог.

Крымскому конному Ее Величества полку суждено было одному из первых начать в России борьбу против поработителей нашей Родины, а также и быть единственным из всех кавалерийских полков, принявших участие в Гражданской войне в том же составе, в каком были в Первой Великой мировой войне. Не пришлось полку вести борьбу непрерывно до конца гражданской войны; в ночь с 13–го на 14 января 1918 года борьба временно прекратилась, но уже в том же году крымцы собрались снова для продолжения службы России с надеждой на восстановление старых традиций и старого законного императорского строя.

За время прошедшего краткою периода Гражданской войны полк потерял убитыми и расстрелянными следующих господ офицеров: полковники Алтунжи и Биарсланов, ротмистры Думбадзе и фон Гримм, штабс–ротмистры барон фон Медем, Евдокимов и Лисаневич, поручики Губарев и Кривцов, корнеты Добровольский, Пестов и Отмарштейн. Расстрелян в своем имении на реке Бельбек старый крымец отставной подполковник Орест Андреевич Кокораки. Ранены были поручик Эммануель, поручик Дурилин и корнет Веймарн. Точное число убитых, расстрелянных и раненых нижних чинов полка определить было невозможно, но оно было очень большое.

В. Альмендингер[198]

ПАДЕНИЕ СИМФЕРОПОЛЯ В ЯНВАРЕ 1918 ГОДА[199]

В это время в Крыму было неспокойно, и каждый момент можно было ожидать перехода власти в руки большевиков. Крым был отрезан от своего военного центра в Одессе, и в Симферополе был организован (в рамках краевого татарского правительства) «штаб Крымских войск», во главе которого стоял военный министр краевого правительства адвокат Сейдамет. У него начальником штаба был Генштаба полковник, фамилии которого я, к сожалению, не помню. Ближайшим же помощником начальника штаба был Генштаба полковник Достовалов. «Штаб Крымских войск» помещался в Офицерском собрании Крымского Конного полка. Вот здесь совершенно случайно и неожиданно для меня произошло знакомство с полковником Достоваловым, о роли которого в эти дни мне и хотелось бы рассказать.

Очутившись в Симферополе 18 декабря 1917 года по месту своего происхождения (согласно приказа штаба Одесского военного округа), я был зачислен в 33–й пехотный запасный полк, но там никакого особого назначения не получил. В сочельник вечером я отправился в гимназическую церковь на Екатерининской улице. Падал снег. Не доходя церкви, в темноте, меня кто?то окликнул. Смотрю — поручик Козин, офицер Брестского пехотного полка, который был со мной короткое время в запасном батальоне в Харькове в декабре 1914 года, с того времени я с ним не встречался и был поражен, как он после трех лет и в темноте мог узнать меня. Разговорились об общем положении, и он мне сказал: «Завтра утром в собрании Крымского конного полка будет собрание офицеров. Приходи». По какому случаю и кто собирал офицеров, он не мог мне объяснить.

Учитывая неясное положение в Симферополе (я приехал из Орехова, где стоял запасный полк моей 4–й строевой дивизии), я решил пойти на это собрание, тем более что жил совсем недалеко.

Утром 25 декабря, придя в Офицерское собрание, в комнате направо от входа я увидел группу офицеров человек в десять (все штаб–офицеры). Зайдя туда, я встретил там знавших меня еще перед войной полковника Харагезяна [200] и полковника Готшалька [201] (оба — офицеры 51–го Литовского полка). У них я осведомился о собрании офицеров. Они ничего о собрании не знали, но сказали, что они позваны сюда, но для какой цели — им не известно. Было впечатление, что были приглашены только штаб–офицеры, и я, будучи штабс–капитаном, решил уходить. Они, однако, настояли, чтобы я остался. Ждали мы часа полтора — никто никого никуда не звал и никто не приходил. Вдруг в дверях появился элегантный, одетый с иголочки Генштаба полковник. Представился — полковник Достовалов. Он объяснил, что собрал присутствующих по очень важному делу, и, так как эта комната не была удобна для разговоров, предложил пройти с ним на хоры в главном зале, где можно будет спокойно обсуждать. Большой главный зал собрания был занят разными отделениями штаба — вдоль стен стояли столы, за которыми работали офицеры и писаря.

На хорах, занявши места вокруг стола, началось первое заседание. После представления каждого из присутствующих полковник Достовалов начал объяснять вопрос, по поводу которого совещание было созвано. Прежде всего бросилось в глаза обстоятельство: совершенно случайный состав участников совещания (как я, например). Суть вопроса была в следующем: Крым в настоящее время является отдельной военной единицей, так как отрезан от штаба округа в Одессе; в Крыму пока что у власти краевое правительство, однако большевики, особенно в Севастополе, развивают большую пропаганду между рабочими и матросами, и можно ожидать, что в скором времени они постараются взять в свои руки власть в Крыму; войск, верных правительству, или, вернее, надежных в случае восстания, в Симферополе или в других городах Крыма почти нет — в Симферополе была часть Крымского конного полка, прибывшего с фронта, и запасные полки, но на них надеяться трудно, учитывая такое положение, штаб решил организовать из числа надежного населения своего рода «самооборону». Как это организовать и как провести в жизнь — предстояло решить нашему собранию. Здесь необходимо заметить, что все присутствовавшие были офицеры с фронта, прибывшие в Крым сравнительно недавно, мало знакомые с обстановкой тыла, а некоторые не были даже уроженцами Крыма. На этот, по нашему мнению, недостаток сразу же было обращено внимание полковника Достовалова. Но положение было серьезное, и нужно было что?то делать!

Ежедневно в течение семи — десяти дней, по нескольку часов в день, в совещаниях разбирались все возможные способы организации — говорилось очень много, особенно Достоваловым, и в результате была принята и одобрена Достоваловым и штабом схема создания так называемого «Ополчения защиты народов Крыма». Между прочим, только для выбора соответствующего названия было истрачено около двух заседаний — оно должно было не только отвечать времени и своему назначению, но быть и «импонирующим». Схема была такова, во главе «Ополчения защиты народов Крыма», как его начальник, становится полковник Достовалов; начальником его штаба назначается полковник Готшальк (он был старший по возрасту), организация распространяется на всю территорию Крыма и делится на отделы (район отдела — уезд); во главе каждого отдела становится один из нас, отправляется в уездный город и там проводит организацию в жизнь. Организация на местах должна проводиться следующим образом: в распоряжение начальника отдела выдается необходимое количество винтовок и патронов; указывается место для его центра; прибывши на место, начальник отдела, при посредстве местных властей, должен найти среди населения подходящий элемент, обучить владению оружием и, в случае возникновения беспорядков (восстаний), использовать набранных «ополченцев» в помощь местным властям. Когда схема была принята и утверждена, очень большую заботу проявил полковник Достовалов по отношению к вопросу формальному — какого рода печати и штемпеля мы должны иметь, отправляясь на места. Затративши мною времени на обсуждение этого вопроса, штемпеля и печати были заказаны (события, однако, опередили их изготовление). Дальше встал важный вопрос, кто из нас примет какой уезд: в результате это было предоставлено выбрать каждому. Здесь следует сказать, что никто из нас не мог себе точно представить детали предстоящей работы: общее и политическое положение в тот момент в каждом уезде было различное, а объяснения обстановки в уездах получить от Достовалова не было возможно. Я лично, например, выбрал Евпаторийский уезд. Почему? Только потому, что в Евпатории имел знакомых. Так делали и другие. Приблизительно 5–го или 6 января подполковник X. (фамилии не помню — туркестанский стрелок), выбравший Феодосийский уезд, получивши документы и все необходимое, отправился к месту своего назначения в Феодосию. Но… через два дня он возвратился обратно с сообщением, что сделать что?либо там невозможно. Этого, конечно, можно было ожидать.

Сразу после приезда подполковника X. стало ясно, что все задуманное, на что было затрачено много времени и труда, была мера с негодными средствами: делалось штабом (полковником Достоваловым) только для того, чтобы что?то делать. Ведь штабу должна была быть известна общая и политическая обстановка, а та была в тот момент совершенно неподходящая для создания новой сложной организации, как народное ополчение. Для такой организации было необходимо прежде всего время, такового уже не было. Ведь офицер, принявший отдел (уезд) должен был быть знаком не только с общей обстановкой, но, главное, он должен был иметь время для ознакомления на месте с администрацией, состоянием населения, выбором надежных лиц, выбором надежных помощников и т. п. Никакой ориентировки о положении Достовалов не давал, по–видимому, и сам штаб был ориентирован обо всем весьма плохо (умышленно или по небрежности), что показали последовавшие через несколько дней события. Крым и, в частности, Симферополь были уже на вулкане событий. В Севастополе у власти уже были большевики.

В Симферополе в конце декабря начали формироваться три офицерские роты. События стали развиваться быстрее, чем нам, рядовым офицерам, представлялось. В штабе, казалось, работа проходила нормально; наш, офицеров «ополчения», отъезд на места назначения задерживался, но было приказано являться ежедневно в штаб к полковнику Готшальку за получением информации.

Утром 10 января, как всегда, я явился в штаб, и полковник Готшальк сообщил новое распоряжение: полковник Достовалов приказал офицерам «ополчения» нести дежурство на железнодорожной станции Симферополь с целью контроля поездов, проходящих с севера на юг и обратно, и это — несмотря на присутствие на вокзале коменданта станции. Дежурный подчинялся непосредственно штабу. В этот день к полковнику Готшальку явился только один я, и он сейчас же предложил мне к 12 часам отправиться на вокзал и сменить находившегося там с прошлого дня капитана К. (фамилию точно не помню). Здесь мне пришлось быть свидетелем нового «действа» штаба (полковника Достовалова).

В назначенное время я прибыл на вокзал, и капитан, передавая мне дежурство, сообщил, что с севера идет товарно–пассажирский поезд, в составе которого есть один вагон со снарядами и амуницией и несколько пассажирских вагонов с большой группой матросов. Он сообщил уже об этом в штаб, и оттуда получено приказание: поезд задержать перед мостом через Салгир, вагон со снарядами разгрузить там, а по приходе поезда на станцию всех матросов высадить и задержать (арестовать). Для ареста матросов дается в мое распоряжение станционная комендантская команда человек из 15. Разгрузка вагона была произведена особой командой, посланной из штаба.

Вскоре дежурный по станции чиновник сообщил, что вагон со снарядами уже разгружен и что поезд направляется на станцию. Комендантская команда вышла на платформу, и поезд медленно подошел к станции. Немедленно солдаты комендантской команды (все татары) начали выводить из вагонов матросов, которые, ничего не понимая, беспрекословно выходили и были собраны в зале 3–го класса. У входов в зал были поставлены часовые, и я немедленно доложил в штаб полковнику Готшальку по телефону, что приказание исполнено: матросы, около 150 человек, задержаны и находятся под охраной в зале 3–го класса. Матросы были спокойны и недоумевали, почему их задержали: большинство из них возвращалось в Севастополь из отпуска, остальные, матросы Балтийского флота, сопровождали вагон со снарядами. Все матросы имели соответствующие документы. Минут через десять после моего доклада пришло приказание штаба: задержанных матросов отправить в штаб, для конвоирования их посылается полуэскадрон Крымского конного полка. Действительно, минут через двадцать прискакал полуэскадрон и выстроился на площади перед вокзалом. Матросы были выведены на площадь, построены и переданы в распоряжение командира полуэскадрона, который, окружив, повел их в казармы Крымского конного полка.

Не прошло, вероятно, и часа, как звонит телефон из штаба: «Почему вы послали матросов в штаб?» Отвечаю: «Согласно вашего распоряжения». (Ведь конвой?то был послан из штаба!) На это последовал следующий ответ из штаба: «Матросы возвращаются на станцию, держать их там и с первым поездом, отходящим на север, выслать их из пределов Крыма. Ждите дальнейших распоряжений». Ничего не было понятно! Матросы, прогулявшись в штаб и обратно, возвратились в подавленном настроении. Посоветовавшись с комендантом станции, я выяснил, что первый поезд (товарный) будет ночью. Матросы были обеспокоены тем, что их высылают на север, а не пускают в Севастополь, — сроки их отпусков и командировок иссякали. К вечеру было получено дальнейшее распоряжение: отобрать у всех матросов документы (отпускные билеты и командировочные предписания) и сделать на них, за подписью коменданта станции, пометку, что «по распоряжению штаба Крымских войск высылается на север из пределов Крыма». Документы были отобраны, и мы занялись исполнением распоряжения — делать пометки. Интересно, что матросы вели себя сравнительно спокойно, сильных возражений не было слышно, проявляли, однако, недоумение. Около 2 часов ночи матросов вывели на платформу, разместили по вагонам поезда, отходившего на север. Солдаты комендантской команды наблюдали, не позволяли матросам покидать вагоны (вагоны не были заперты). Здесь необходимо отметить, что на мой вопрос в штаб — будет ли сопровождать поезд до пределов Крыма какая?либо охрана, был получен ответ — нет. Ответ был более чем странный. Поезд тронулся, и мы пока что вздохнули свободно.

Этот эпизод был очень характерный для распорядительности и порядка в штабе: зачем было арестовывать матросов? Зачем было их водить без цели через весь город с вокзала в штаб и обратно? Зачем было их высылать из пределов Крыма в открытых вагонах и без какой?либо охраны? Зачем все это было нужно? Видно было, что там не только не понимали обстановку, но, что очень важно было в то время, последствий своих распоряжений (матросы доехали до ближайших станций — Сарабуз, Курман–Кемельчи и выступили из вагонов; об этом мы узнали позже, когда уже было поздно. — В. А.). Слухи уже были, что Севастополь в руках большевиков и что со дня на день можно ожидать их наступления на Симферополь. Штаб же действовал так, как будто ничего этого не знал — было ли это невежество или преступление?

На другой день, сменившись, я явился в штаб к полковнику Готшальку, доложил ему о происшедшем и выразил удивление такой неразберихе. В штабе в этот день все выглядело нормально — особой тревоги заметно не было. В городе же, однако, уже начали ходить разные слухи и чувствовалось какое?то напряжение, как будто что?то готовилось.

12 января утром я, как обычно, отправился в штаб, и полковник Готшальк передал новое распоряжение штаба, что все офицеры, прикомандированные к штабу, ввиду напряженного положения в городе, должны сегодня к вечеру явиться в здание семинарии, где, получив винтовки и патроны, остаться ночевать и, таким образом, составить новую (4–ю) офицерскую роту. В это время уже две офицерских роты под командой капитана Н. Орлова выступили в направлении Алушта — Ялта для отражения высадившихся там большевиков. Видимо, наступал кризис. К вечеру была вызвана по тревоге 3–я офицерская рота и отправлена на станцию Альма для отражения наступавших со стороны Севастополя матросов.

Настало 13 января — день развязки: ночью на 14–е власть в Симферополе перешла в руки большевиков. Дни эти остались в памяти очень остро, несмотря на прошедшие годы.

Как было приказано, я в числе других офицеров отправился в семинарию — нас было только человек 40 — 50 (в штабе было гораздо больше), офицеры всех родов оружия. Получили винтовки и сравнительно спокойно переночевали. Утром в 7 часов — тревога и приказ немедленно прибыть в штаб Крымских войск (Офицерское собрание Крымского конного полка) для охраны штаба. По прибытии роты в штаб полковник Готшальк, передавая распоряжение полковника Достовалова, приказал подполковнику Ковалеву (молодой — одного из стрелковых полков) составить караул для охраны штаба. Я был назначен разводящим, а для занятия постов были назначены младшие офицеры. Выбраны были места постов (около 8), и часовые немедленно были разведены по постам.

Что же делалось в это время в штабе? Наше «караульное помещение» находилось в вестибюле собрания, так что мы могли наблюдать все происходящее. В зале, где были все отделы штаба, офицеров почти не было. Во дворе казарм начали собираться добровольцы — гимназисты и реалисты; им раздавались винтовки и указывалось, как нужно с ними обращаться. Появились сестры милосердия. Крымцы были куда?то посланы. Медленно проходило время. Были слышны одиночные выстрелы в городе, но никаких положительных сведений о положении в городе не было (собрание Крымского конного полка расположено было на окраине города). После 12 часов, однако, начала быть заметной растерянность в штабе. Первое, что бросилось нам в глаза, — это полковник Достовалов, до сего времени щеголявший формой Генштаба полковника с аксельбантами, появился в штатском костюме коричневого цвета и весьма простого типа. Зал стал пустеть.

Примечания:

1

Константин Иосифович де Гайлеш (р. 1899), был в описываемое время юнкером 2–й Петергофской школы прапорщиков. Умер в 1982 г во Франции.

2

Впервые опубликовано Русская Мысль 4 ноября 1971.

14

Полковников Георгий Петрович, р. 23 февраля 1883 г. Из казаков ст. Кривянской Области Войска Донского. Окончил Сибирский кадетский корпус (1902), Михайловское артиллерийское училище (1904), академию Генштаба. Генштаба полковник, командующий войсками Петроградского военного округа. Повешен большевиками в марте 1918 г. в Задонской степи на зимовнике Безуглова.

15

Поручик Александр Петрович Синегуб происходил из дворян. В описываемое время служил в Школе прапорщиков инженерных войск.

16

Впервые опубликовано: Архив русской революции. Т. IV. Берлин, 1923.

17

Крымов Александр Михайлович, р. в 1871 г. Окончил Псковский кадетский корпус, Павловское военное училище (1892), академию Генштаба (1902). Генерал–лейтенант, командир 3–го конного корпуса. В августе 1917 г. выступил по приказу Л. Г. Корнилова на Петроград. Застрелился 31 августа 1917 г. в Петрограде.

18

Станкевич Владимир Бенедиктович, р. 4 ноября 1884 г. в Биржах (Литва). Из дворян. Окончил гимназию в Санкт–Петербурге и Санкт–Петербургский университет (1908). Приват–доцент. Окончил Павловское военное училище (1915). Поручик, комиссар Северного фронта. Во время восстания юнкеров в конце октября 1917 г. в Петрограде возглавлял отряд юнкеров Николаевского инженерного училища. В эмиграции с августа 1919 г. в Берлине. Издатель журнала «Жизнь», затем профессор Каунасского университета. С 1941 г. в Германии, с 1949–го — в США. Умер 25 декабря 1968 г. в Вашингтоне.

19

Маслов Семен Леонтьевич, р. 1 февраля 1874 г. в с. Нижнее Долгое Ливенского уезда Орловской губ. Окончил Казанский университет (1903). С 1902 г. член партии эсеров, был членом нелегальной газеты «Земля и Воля». С 1914 г. работал в системе сельскохозяйственной кооперации в Москве. В третьем составе Временного правительства — министр земледелия. Остался в СССР, преподавал в вузах Москвы. В 1931 г. на 3 года сослан в Казахстан. В 1938 г. вновь арестован и расстрелян 20 июня того же года.

20

Имеется в виду полковник Александр Георгиевич Ананьев.

146

Кришевский Николай Н. Подполковник 6–го Морского полка. Георгиевский кавалер. В начале 1918 г. в городской охране Керчи, затем в гетманской армии. В Русской Западной армии — в штабе Пластунской дивизии. Полковник. С декабря 1919 г. в Германии. Умер после 1924 г.

147

Впервые опубликовано: Архив русской революции. Т. 13. Берлин, 1924.

148

Фамилия передана неверно. Имеется в виду лейтенант Александр Митрофанович Скаловский (р. 1888), сын генерал–майора флота. Окончил Морской корпус (1910).

149

Имеется в виду полковник Александр Адамович Антонини.

150

Речь идет о расправе над офицерами 491–го пехотного Варнавинского полка.

151

Имеется в виду генерал–майор флота Аполлон Викторович Трегубов, р. в 1863 г., офицером с 1883 г.

152

Саблин Николай Павлович, р. в 1880 г. Окончил Морской корпус (1898) Капитан 1–го ранга Гвардейского Экипажа, флигель–адъютант Его Императорского Величества. Эвакуирован в 1920 г. из Одессы. В эмиграции в Германии, член Союза взаимопомощи служивших в российском флоте в Берлине, затем во Франции. Умер 21 августа 1937 г. в Париже.

153

Пожарский Иосиф Фомич, р. в 1866 г. В службе с 1888 г., офицером с 1891 г. Генерал–майор, начальник Морской дивизии Черноморского флота. С 1918 г. в гетманской армии. В Вооруженных силах Юга России в резерве чинов при штабе Добровольческой армии, с 21 ноября 1919 г. начальник гарнизона Харькова. В Русской Армии в резерве чинов при штабе Главнокомандующего до эвакуации Крыма. Эвакуирован из Севастополя на транспорте «Корнилов». В эмиграции в Югославии (к 1923 г. в Белой Церкви).

154

Николаев Степан Леонидович, р. в 1865 г. Из дворян Таврической губ. Окончил Симферопольскую гимназию, Елисаветградское кавалерийское училище (1890). Генерал–майор, командир бригады 17–й кавалерийской дивизии. В эмиграции после 1934 г. во Франции, с 1936 г. воспитатель детского приюта в Сен–Жермене, состоял в объединении Крымского конного полка.

155

Впервые опубликовано: Крымский Конный Ее Величества Государыни Императрицы Александры феодоровны полк. 1784 — 1922. Сан–Франциско, 1978.

156

Достовалов Евгений Исаакович, р. в 1882 г. Сын статского советника. Окончил Сибирский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1902), академию Генштаба (1912). Подполковник, и. д. начальника штаба 15–й пехотной дивизии. В декабре 1917 г. помощник начальника штаба Крымских войск, 2 января 1918 г. взят в плен, после освобождения уехал в Москву. В Донской армии; с 20 ноября 1918 г. начальник Сальского отряда, затем в прикомандировании к Кубанскому военному училищу, с 27 августа 1919 г. в распоряжении генерал–квартирмейстера штаба Главнокомандующего ВСЮР. Генерал–майор. В декабре 1919 г. обер–квартирмейстер Добровольческого корпуса, в марте 1920 г. начальник шта6а того же корпуса. В Русской Армии начальник штаба 1–го армейского корпуса. Генерал–лейтенант. Галлиполиец. Вернулся в СССР. Служил в Красной армии. Расстрелян в 1938 г.

157

Бако Григорий Александрович, р. 7 февраля 1874 г. Окончил Тверское кавалерийское училище. Полковник Крымского конного полка. Георгиевский кавалер. В декабре 1917 г. командир русско–татарской бригады в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; декабрь 1918 г. — февраль 1919 г. командир дивизиона Крымского конного полка, помощник командира Крымского конного полка (с мая 1920 г. Туземного конного полка), в июле 1920 г. ушел из полка. Галлиполиец. В эмиграции во Франции, в 1931 г. возглавлял группу Крымского конного полка в Курбевуа. Умер 22 февраля 1951 г. в Аньере (Франция).

158

Князь Биарсланов Осман–Бей. Подполковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир 2–го Крымско–татарского полка. Погиб в боях с большевиками в январе 1918 г. в Крыму.

159

Петропольский Митрофан Михайлович. Полковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир 1–го Крымско–татарского полка. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. помощник командира в дивизионе Крымского конного полка, на 8 ноября 1919 г. командир Крымского конного полка (с мая 1920–го 2–го Туземного конного полка), с июля 1920 г. ушел из полка. В эмиграции в Югославии. Умер 1 февраля 1937 г. в Панчево (Югославия).

160

Зотов Евгений Алексеевич. Подполковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. во 2–м Крымско–татарском полку в Крыму. В Добровольческой армии с декабря 1918 г., начальник пулеметной команды дивизиона Крымского конного полка, с июня 1919 г. командир эскадрона, с мая 1920 г. командир дивизиона (в составе 2–го Туземного конного полка). Полковник. В эмиграции. Умер после 1934 г.

161

Глазер Людвиг Карлович. Окончил Тверское кавалерийское училище (1910). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 2–го Крымско–татарского полка в Крыму. В Добровольческой армии с декабря 1918 г., адъютант дивизиона Крымского конного полка, с июля 1919 командир эскадрона. Ротмистр (с сентября 1919 г.).

162

Одель Александр Александрович. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1915). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. во 2–м Крымско–татарском полку в Крыму. В Добровольческой армии с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка. Штабс–ротмистр (с января 1920 г.). Умер от тифа в марте 1920 г. в Крыму.

163

Глебов Иван Александрович, р. 8 мая 1885 г. Из дворян Орловской губ. Окончил Таганрогскую гимназию, Николаевское кавалерийское училище (1908). Подполковник 5–го гусарского полка, помощник командира Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир 2–го Крымско–татарского полка. Участник боев в Крыму в январе 1918 г., затем в Татарском полку Туземной дивизии до 22 июня 1918 г. Полковник. В Добровольческой армии; с 8 декабря 1918 г. командир эскадрона и дивизиона 5–го гусарского полка, в 1919 г. командир 5–го гусарского полка, в Русской Армии командир 1–го и 2–го кавалерийских полков до эвакуации Крыма. Дважды ранен. Награжден орд Св. Николая Чудотворца. Эвакуирован на корабле «Аю–Даг». Галлиполиец. В эмиграции член Общества Галлиполийцев, командир 3–го кавалерийского полка.

164

Фон Гримм Сергей Иванович. Сдал офицерский экзамен при Николаевском кавалерийском училище (1907). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

165

Дурилин Александр Александрович. Окончил Елисаветградское кавалерийское училище. Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в 1–м Крымско–татарском полку в Крыму. В Вооруженных силах Юга России; с 1919 г. в Чеченской конной дивизии, с января 1920 г. командир эскадрона 2–го Чеченского конного полка, с весны 1920 г. в Татарском конном полку. Штабс–ротмистр. В Русской Армии с мая 1920 г. командир эскадрона Крымского конного полка. Ротмистр. Умер от ран в августе 1920 г.

166

Баженов Константин Павлович, р. 2 апреля 1879 г. Ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка в боях в Крыму. В Добровольческой армии, ВСЮР и Русской Армии; с декабря 1918 г. командир эскадрона в дивизионе Крымского конного полка, служил в полку до июля 1920 г. Полковник (с января 1919 г.). В эмиграции во Франции. Умер 15 марта 1949 г.

167

Отмарштейн Борис Васильевич. Окончил Пажеский корпус (1912). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка.

168

Лисаневич Николай Петрович. Окончил Пажеский корпус (1914). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. адъютант командира русско–татарской бригады. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

169

Алтунжи Эммануил Петрович. Подполковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. помощник командира 1–го Крымско–татарского полка. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

170

Мартыно Эммануил Феодосьевич. Подполковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. помощник командира 1–го Крымско–татарского полка в боях в Крыму. В Добровольческой армии с декабря 1918 г.; помощник командира дивизиона Крымского конного полка, в 1919 г. ушел из Крымского конного полка по болезни. Полковник.

171

Нарвойш Иван Казимирович. Подполковник Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в 1–м Крымско–татарском полку в Крыму. В Добровольческой армии с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка, в 1919 г. ушел из Крымского конного полка по болезни. Полковник.

172

Думбадзе Александр Иванович. Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1905). Ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

173

Лесеневич Георгий Николаевич. Окончил школу прапорщиков (1915). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка Штабс–ротмистр. В эмиграции после 1934 г. во Франции.

174

Думбадзе Григорий Иванович. Брат А. И. Думбадзе (см. выше). Учился в Одесском кадетском корпусе (не окончил) Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1915). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 1919 г. в Чеченской конной дивизии. Штабс–ротмистр. В Русской Армии с мая 1920 г. в дивизионе Крымского конного полка. Ротмистр. В эмиграции. Служил в Русском Корпусе. Убит 2 октября 1944 г. под Якубовцем на Дунае.

175

Князь Балатуков Владимир Али–Бей. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1909). Штабс–ротмистр Крымского конного полка, летчик–наблюдатель 4–го артиллерийского авиационного отряда. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Ротмистр. В эмиграции, после 1934 г. во Франции. Умер в 1979 г

176

Эммануель Владимир Александрович. Окончил Одесский кадетский корпус (1914), Пажеский корпус (1914). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Ранен. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка, с января 1920 г. адъютант того же полка. Участник Бредовского похода. 20 июля 1920 г. эвакуирован в Югославию. Возвратился в Крым. В августе 1920 г. командир эскадрона в 4–м кавалерийском полку, в ноябре 1920 г. командир конного дивизиона. Штабс–ротмистр. Галлиполиец. Ротмистр. С 1921 г. в пограничной страже в Югославии. Окончил курсы Генерального штаба в Белграде. Служил в Русском Корпусе. После 1945 г. — на Восточном побережье США. Умер 4 января 1983 г. в Вайнленде (США).

177

Кривцов Александр Владимирович. Окончил Тверское кавалерийское училище (1915). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

178

Ресуль Осман Мемет. Произведен в офицеры за боевое отличие в 1917 г. Прапорщик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с июля 1919 в дивизионе Крымского конного полка в Севастополе. Корнет (с 20 октября 1919 г.). Тяжело ранен и эвакуирован.

179

Петерс Николай Иванович. Окончил Суворовский кадетский корпус, Елисаветградское кавалерийское училище (1911). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Вооруженных силах Юга России; с 1919 г. в Чеченской конной дивизии. В Русской Армии с мая 1920 г. в дивизионе Крымского конного полка до эвакуации Крыма. Ротмистр Галлиполиец. В феврале 1921 г. в Запасном кавалерийском дивизионе. В эмиграции после 1934 г. в Турции, Бельгии, США, в 1949 г. в Нью–Йорке. Умер 1 ноября 1966 г. в Санта–Барбаре (США).

180

Петерс Леонид Иванович. Брат Н. И. Петерса (см. выше). Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1915). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка. Поручик. Умер от ран 9 мая 1919 г. у Аджи–Мушкая в Крыму.

181

Лихвенцов Александр Иванович, р. в 1890 г. Окончил кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1913). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. Георгиевский кавалер. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка, с января 1920 г. командир эскадрона. Участник Бредовского похода, с августа 1920 г. вернулся из Польши в Крым. Ротмистр. В эмиграции после 1934 г. во Франции. Служил в Русском Корпусе. После 1945 г. — в США. Умер 3 февраля 1961 г. в Нью–Йорке.

182

Васильев Владимир Петрович. Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1914). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–ю Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму.

183

Веймарн Борис Константинович. Окончил Пажеский корпус (1917). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымскотатарского полка в боях с большевиками в Крыму. В эмиграции в Англии. Умер после февраля 1954 г.

184

Добровольский Георгий. Окончил Пажеский корпус (1916). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымскотатарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

185

Пестов Семен С. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1916). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

186

Курдубан Алексей Гаврилович. Из прапорщиков запаса. Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму.

187

Отмарштейн Глеб Васильевич. Брат Бориса Васильевича (см. выше). Окрнчил Елисаветградское кавалерийское училище (1915). Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

188

Лесеневич Петр Николаевич. Брат Г. Н. Лесеневича (см. выше). Окончил Николаевское кавалерийское училище (1908). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. командир эскадрона 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка (ротмистр), с июля 1919 г. командир эскадрона (в мае 1920 г. подполковник). Полковник. В эмиграции после 1934 во Франции. Умер 17 мая 1966 г. в Лондоне.

189

Курдубан Николай Гаврилович. Брат А. Г. Курдубана. Из прапорщиков запаса. Корнет Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму.

190

Барон фон Медем Владимир Александрович. Окончил Тверское кавалерийское училище (1913). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. начальник пулеметной команды 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

191

Евдокимов Николай Георгиевич. Окончил Елисаветградское кавалерийское училище (1914). Штабс–ротмистр Крымскою конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Погиб в Крыму в январе 1918 г.

192

Каблуков Константин Александрович. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1912). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. начальник команды связи 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии и ВСЮР; с декабря 1918 г. начальник команды связи в дивизионе Крымского конного полка. Убит 9 мая 1919 г. у Аджи–Мушкая в Крыму.

193

Иедигаров Мамет–Бек. Окончил Тверское кавалерийское училище (1914). Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В декабре 1917 г. адъютант 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму.

194

Губарев Владимир Петрович. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1914). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. Взят в плен и расстрелян 15 января 1918 г. в Симферополе.

195

Шлее Николай Фердинандович. Прапорщик запаса (призван в 1915 г.). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. начальник обоза 2–го разряда 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка.

196

Воблый Владимир Иванович. Прапорщик запаса (призван в 1915 г.). Поручик Крымского конного полка. В декабре 1917 г. в составе 1–го Крымско–татарского полка в боях с большевиками в Крыму. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка. Штабс–ротмистр. Галлиполиец (был в команде Галлиполийского порта). Умер в эмиграции.

197

Муфтий–Заде Селим Мирза. Штабс–ротмистр Крымского конного полка. В январе 1918 г. участник боев под Симферополем. В Добровольческой армии; с декабря 1918 г. в дивизионе Крымского конного полка, в 1919 г. ушел из полка по болезни, в начале 1920 г. в Симферополе. Штабс–ротмистр. В эмиграции во Франции. Умер после 1934 г.

198

Альмендингер Владимир Вильгельмович, р. в Крыму. Окончил Симферопольскую гимназию, Чугуевское военное училище (1914). Штабс–капитан 16–го стрелкового и 33–го запасного пехотного полков. В декабре 1917 г. в офицерской роте Крыма. Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Служил в Симферопольском офицерском полку. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Алексеевскою полка в Чехословакии. Подполковник. В эмиграции сотрудник журнала «Военная Быль». Умер 16 ноября 1974 г. в Лос–Анджелесе (США).

199

Впервые опубликовано: Вестник Первопоходника. № 63. Декабрь 1966; № 64. Январь 1967. Взято из статьи В. Альмендингера под названием «По крайней мере, Доставалов не будет знать времени начала атаки».

200

Имеется в виду полковник Ованес Митрофанович Харагезян.

201

Готшалк Николай Ильич, р. 1871 г. В службе с 1890 г., офицером с 1892 г. Полковник 51–го пехотного полка. В декабре 1917 г. в Симферополе, декабрь 1917 г. — январь 1918 г. начальник штаба Ополчения защиты народов Крыма, затем в Добровольческой армии и ВСЮР; на 14 июля 1919 г. помощник командира Таврической бригады Государственной стражи.