Глава 3

У ПОРОГА МЕЧТЫ

МОРСКОЙ КОРПУС

Кем быть? Александровский кадетский корпус давал хорошую подготовку, более глубокую, чем это требовалось для военной службы, и многие выпускники шли в университет, в высшие технические школы, на гражданскую службу.

Александровский кадетский корпус одно время был даже в немилости. Слишком уж культурным заведением он прослыл. Своеобразная дурная репутация.

Оставшись в Кадетском корпусе после четырех подготовительных классов и окончив его, Берг мог рассчитывать на весьма глубокие знания и затем выбрать профессию по душе. Но в том-то и дело, что пятнадцатилетний мальчик уже давно сформировал свою жизненную цель. Он горячо мечтает о море и все четыре года обучения в Кадетском корпусе готовит себя к переходу в Морской.

Берг с увлечением делает проекты и моделирует свои первые корабли. В проекте учтены артиллерийское снаряжение, материал брони, указаны цвета окраски.

Вот замечания судостроителя-кадета А. Берга к проектам броненосцев «Князь Суворов» и «Цесаревич»:

«“Князь Суворов” и “Цесаревич” построены мною по типу немецкого эскадренного броненосца. Частные названия “Князя Суворова” — “Елизавета”, а “Цесаревича” — “Маргарита”. “Цесаревич” построен летом 1908 года. Оба эти судна и еще два — “Дагмара” и “Эдита” построены из коры (сосновой), снятой мною с деревьев близ гор. Выборга».

Юный судостроитель назвал свои первые суда именами матери и сестер, но это не спасло его от неудачи — суда не смогли выйти в большое плаванье.

Внимательно и подробно анализирует судостроитель свои просчеты:

«Причиной неудачи была, как видно, неудачно сделанная броня. Обивку судов броней я решил произвести для усиления прочности. Работал я очень тщательно и долго, около недели. Дело было трудное, но я работал с любовью. Наконец, пришло время испробовать корабли на воде, и мы пошли их спускать.

Но как только они освободились из моих рук, то перевернулись и стали вверх дном. Я был в отчаянии. После этого я все-таки решил построить еще одно судно и пришел к окончательному заключению, что бронировать суда из коры надо специальным образом. Над этим я сейчас думаю».

Уже в Кадетском корпусе Аксель самостоятельно изучает астрономию и космографию, хотя эти предметы начинались только в Морском корпусе. Но он уже хорошо знает расположение звезд и созвездий и пока теоретически старается постигнуть искусство вести корабль ночью, в тумане, вне видимости берегов.

Итак, вопреки надеждам матери Кадетский корпус не рассеял намерение стать моряком, а укрепил его. Аксель Берг в 1908 году, после четвертого класса Кадетского корпуса, сдав нужные экзамены, переходит в младший класс Морского корпуса. Раньше он частенько приходил на Васильевский остров и подолгу стоял возле памятника Крузенштерну, что находился близ Морского корпуса. Теперь он по праву вошел в обиталище своей мечты, в это внушительное здание, сохранившееся в том же виде и по сей день. Да вряд ли ему может что-либо сделаться, так прочно и на века оно сработано.

В Морском корпусе было шесть рот, или шесть лет обучения. Шестая, пятая и четвертая роты соответствовали тогдашним пятому, шестому и седьмому классам реальных училищ; третья, вторая и первая рота — трем курсам высших специальных учебных заведений. Таким образом, шестая рота была младшей, а кончали выпускники первой роты. Младшие три считались кадетскими, малышовыми, старшие — гардемаринскими.

При переходе в третью роту малыши превращались в мужчин. Звание «морской кадет» заменялось долгожданным «гардемарин». Гардемарины приносили присягу и числились на действительной военной службе на флоте. С Бергом это произошло в 1912 году. Можно произвести нехитрый расчет.

В отставку он ушел в 1960-м, значит, на действительной военной службе он провел сорок восемь лет. Из них: в царском флоте — пять лет, при Временном правительстве — менее года, при Советской власти — более сорока двух лет.

Поражение русского флота в Цусимском проливе в мае 1905 года, а также революционные события в России, последовавшие за войной, заставили царское правительство призадуматься над проблемой подготовки морских офицеров.

До революционных событий Морской корпус был привилегированным учебным заведением, в которое могли поступить только дети потомственных дворян. С 1906 года прием стал всесословным. Это была вынужденная мера. Аристократы перестали посылать сыновей на флот — отчасти из-за военных поражений, отчасти из-за трудности сделать в то время карьеру на флоте. А истинно передовые люди видели в службе на флоте отдушину для детей. Раз уж идти на службу, то только во флот. Там было более демократично, чем в сухопутной армии. Меньше муштры, больше человечности в отношениях между офицерами и матросами. Конечно, и среди морских офицеров встречались солдафоны. Матросам служилось нелегко.

Но в армии было хуже.

К моменту поступления Акселя в Морской корпус там обновился состав учащихся, оздоровилась атмосфера и заметно улучшилось качество преподавания. Особое внимание начали уделять математике, которая широко применялась в курсах мореходной астрономии, теории девиации магнитных компасов, теории артиллерийской и торпедной стрельбы.

— Именно в Морском корпусе меня приучили к умению проводить эксперименты и оценивать точность полученных результатов, базируясь на строгой или приближенной теории, — вспоминает Берг, — это умение теперь мы называем сбором информации. Основные понятия теории вероятностей, теории ошибок и математической статистики нами усваивались отлично потому, что мы сразу постигали их роль в навигации и стрельбе. Кстати, без этого я бы просто не смог впоследствии понять смысла кибернетики. Я очень любил все науки, связанные с морем и кораблем. Я никогда не увлекался артиллерией, торпедами и минами, но очень интересовался астрономией, лоцией, навигацией и другими штурманскими дисциплинами. Я мечтал стать штурманом.

ЧУДАКИ

В Морском корпусе преподавали лучшие ученые-моряки, даже такие выдающиеся, как Шокальский и Крылов. У Крылова Берг учился не только в Морском корпусе, но и впоследствии в Военно-морской академии, уже при Советской власти. Эти педагоги много требовали. Они были убеждены в необходимости воспитать моряков культурными людьми. Их собственное самозабвенное отношение к делу было заразительно, обязывало ребят следовать их наставлениям и работать с полной нагрузкой.

Конечно, и среди педагогов были исключения. Не было бы в природе черного цвета, не так бел казался бы белый цвет.

Но теперь Аксель стал старше, он ответственнее подходит к занятиям, и на его успеваемость уже не влияют курьезные особенности даже не очень удачных педагогов. Он успевает и по математике и даже по труднейшему предмету — теоретической механике, хотя это и нелегко.

Полковник Михайлов свой предмет знал хорошо, но объяснять его считал просто лишним. Он вбегал в класс со звонком, с разбегу хватал мел и мелким, бисерным почерком исписывал сверху донизу две классные доски, а учащиеся со скоростью спринтеров перерисовывали весь текст в свои тетрадки. Закончив вторую доску, Михайлов рывком переносился к первой, одним махом вытирал ее, не заботясь о полной чистоте, и на фоне целых кусков предыдущего текста писал новый. Воспринята ли его мысль учащимися и как воспринята — это его вовсе не заботило. На вопросы он не отвечал, а если и отвечал, то лаконично и как-то сквозь зубы, нехотя. Когда раздавался звонок, он на полуслове прекращал писать и также молча выбегал, захватив на бегу классный журнал. На следующем уроке он начинал свой титанический труд с того самого полуслова, на котором остановился в предыдущий раз. Он был небольшого роста, худой, быстрый в движениях, и его костюм почему-то всегда был в пуху. Ребята называли его Куропаткой. В какой бы класс ни вошел Михайлов, его встречали возгласами: «Закройте форточку, а то улетит». Форточка, разумеется, перед его приходом обязательно открывалась. Зная это, он, вбегая в класс и принимая рапорт дежурного по классу, уже сам командовал: «Закрыть форточку».

Еще одной карикатурной личностью был преподаватель английского языка мистер Скотт. Очень тучный, с седой крупной головой. Он на первом же уроке отрекомендовал себя так, что кадеты совершенно перестали с ним считаться и делали на его уроках все, что хотели, не обращая никакого внимания на его истерические выкрики. По-русски говорил он плохо.

Коверкая язык, он заявил, а затем крупными буквами написал на доске: «Я не русский скот, а английский Скотт». Так его и прозвали «Английский скот».

Но оба педагога были безобидными чудаками и ребят не притесняли и не мучили, а однофамилец Вальтера Скотта даже давал ребятам для чтения свои книги.

ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ

В Морском корпусе была очень благоприятная обстановка, — вспоминает Берг, — учебный процесс был построен лучше, чем в большинстве учебных заведений того времени. Многие из прежних педагогических методов, конечно, уже не действенны, но некоторые мы вполне могли бы воскресить. У нас во время уроков никто никогда никого не опрашивал. Ведь давно известно, что игра преподавателя с учеником, которую называют опросом и которая якобы должна выявить, подготовил ли ученик урок, абсолютно бесплодна. И она у нас не велась. На занятиях нам объясняли новое, читали лекции. И мы решали задачи или делали лабораторные работы. Было заведено, что дважды в неделю, по вторникам и пятницам, с шести до девяти вечера, я сдавал определенные куски курса. Шесть лет подряд в точно намеченные дни я отчитывался перед преподавателем. Я мог заранее записаться к нему на консультацию. Если что-нибудь меня затрудняло, мы беседовали, и возникала полная ясность. Никогда у нас не было страха, связанного с билетной лотереей: какой вопрос попадется, какая часть курса?! Никогда никто не бормотал: «Хоть бы не попался такой-то вопрос, хоть бы не попался». Игра была в открытую, нам просто не приходило в голову идти сдавать, если что-то осталось невыясненным. Зачем? Можно было отложить сдачу части курса на другой или третий день и спокойно выяснить с преподавателем непонятное. Он давал добавочный материал, решал с нами типовые задачи, и мы не прятали от него своих сомнений; их проще было разрешить, чем попытаться скрыть. И понимаете, это было разумно. Курс, любой курс, разбивался на определенное число частей, и эти части мы сдавали постепенно, а заключительный экзамен в конце года фактически был синтезом предварительных зачетов. Преподаватель отнюдь не стремился задать экзаменующемуся наиболее трудный вопрос, изловить его, уличить, унизить.

Между прочим, — продолжает Берг, — когда я сам начал преподавать, то придерживался того же принципа. Всегда разбивал курс на части и в определенные дни говорил своим ученикам: «Очередной раздел окончен, и я вас буду спрашивать. Если не знаете, мы дальше не пойдем. Вы это, пожалуйста, пройдите, и мы с вами потолкуем. Никаких отчетов и зачетов, отметок и прочего, просто поговорим по-товарищески и пройдем этот кусок вместе». И знаете, учащиеся очень охотно шли на это. К концу года, когда начинались официальные экзамены, моим ученикам они были нипочем — они уже десять — пятнадцать раз проверяли свое знание курса по частям.

— Ну, а что же было плохого в этом учебном заведении?

— Что было плохого? — задумывается он. — Ну, у меня, например, практически не было денег. Мать могла давать мне лишь семьдесят пять копеек в месяц на карманные расходы. Конечно, там я был сыт, одет, обут, и, по существу, деньги мне были нужны только на трамвай. И все-таки, честно говоря, этого было мало. Другие ребята получали рубль или полтора. Это были крезы. Плитка шоколада тогда стоила пятнадцать копеек. Я мог на свои деньги купить пять плиток, а потом разгуливать пешком. Впрочем, я не мог объесться шоколадом, я забыл: ведь чистка пары перчаток стоила пятнадцать копеек. А надо было ходить в белых замшевых перчатках.

— Каждый день?

— Нет, конечно, но обязательно в воскресенье, когда нас отпускали домой и после зачетов во вторник и пятницу. Вот вам еще одна побочная положительная сторона еженедельных зачетов — у нас прибавлялось количество праздников, ведь сдача зачета — это всегда праздник. И мы шли в кино — опять двадцать — тридцать копеек, или в самом корпусе было кино или концерт, уже бесплатные. Ведь у нас был сводный матросский оркестр. А в любительском ученическом оркестре, в котором играл и я, кроме гардемарин, были и настоящие артисты, отбывавшие военную службу. Оркестр каждую среду играл у нас во время обеда на хорах в столовой, а в остальные дни мы репетировали.

НЕУЖТО БУКВОЕД!

В то время у Акселя уже не было времени скучать по дому, у него оказывалась занятой каждая минута. Всегда что-то интересное впереди: работа в модельной мастерской, или поход в музей или театр, или уроки музыки, или ждала своей очереди интересная книга на английском, французском, немецком или русском языках.

А в тумбочке лежала заветная тетрадка, куда по примеру отца Аксель заносил свои мысли, наблюдения, записывал привлекшие внимание высказывания или отрывки из книг, рисовал, чертил контуры кораблей, рождавшихся в его воображении. Эта тетрадка впитывала его сокровенные мечты, она отражает намечавшиеся очертания его характера, показывает, как зрела его личность.

Листаешь эту тетрадь, и первая мысль, которая возникает: ведь он не забыл того, о чем говорил ему дядя Шульц, всерьез занялся самовоспитанием, выработкой в себе воли и мужества. Воображение его зажглось героизмом водолазов, он твердо запомнил, что моряк должен быть волевым и мужественным. Тетрадь пестрит высказываниями великих людей о мужестве, о долге, о служении любимому делу, о самоотдаче. Нет, не игривые афоризмы о любви, коими пестрят записные книжки многих юношей, заполняют эту тетрадь. Целеустремленностью и пониманием своей жизни как долга перед обществом дышат записки юного гардемарина.

«Человек, который старается верно исполнять свой долг, воспитывает в себе принципы мужественного характера, достигает назначения, для которого создан».

Вот первая заповедь, которую записал для себя Аксель.

И далее: «Человек может обладать одним лишь трудолюбием, воздержанностью, честностью и, однако же, высоко стоять в рядах истинно достойных». «Никто не обязан быть великим или мудрым, но всякий обязан быть честным».

Еще дальше: «Без принципов человек похож на корабль без руля и компаса». «Человек только тогда имеет значение в мире, когда известно, что на него можно положиться».

И еще: «Настоящий характер не может быть образован без усилий. При этом требуются постоянное самонаблюдение, самоподчинение, самоотчетность. Могут быть временные падения, спотыкания и разные колебания. Нужно бороться с трудностями и побеждать их».

Странное ощущение испытываешь, сравнивая детские помыслы с достигнутым. Поверяя пятнадцать лет семьюдесятью пятью, молодость — старостью, сверяя направление, намеченное компасом юности, с тем, на которое вышел человек…

Берг записал в дневнике: «Детство показывает мужа как утро показывает день». Все афоризмы, занесенные мальчиком в свою тетрадь, афоризмы, обратившие на себя его внимание, как зеркало отражали его жажду научиться управлять собой.

Даже в старости он продолжает над этим работать, над его кроватью висит листок со словами Льва Толстого: «Мудрый человек всегда спокоен и весел». Это первое, что он видит, проснувшись, и последнее — засыпая. И наблюдающие его в работе и жизни знают, как старается он этому следовать, принимая важное решение, проводя трудное совещание.

Как нелегко соблюдать этот мудрый совет, когда сталкиваются характеры десятков людей с различным подходом к делу — самоотверженным и легкомысленным, поверхностным и корыстным. И хотя Берг признает только одно отношение к делу: работу с полной самоотдачей, решения без компромиссов, высказывания только напрямик, — он старается понять, примирить, переубедить людей, повернуть их усилия, знания и опыт на выполнение дела, нужного стране.

В тетрадях собраны чудесные афоризмы о труде. «Леность есть проклятие человека», «Труд движет вперед людей и народы». Потомственный дворянин с полной убежденностью пишет: «Обязанность трудиться лежит на всех классах и представителях общества».

Издать бы юношеские тетради Берга специально для молодежи. Ей, издерганной современным темпом жизни, так нужно вспомнить или заново понять, как важно человеку побыть наедине с собой, подумать о жизни, опыте других людей, осознать себя не только частью общества, но Малой Вселенной, творцом собственного духовного мира, непохожего ни на один другой, которого никогда не было и никогда не будет.

Записи юного гражданина разбиты на рубрики: «Характер», «Мужество», «Самообуздание», «Долг и правдивость», «Товарищество», «Влияние книги», «Влияние семьи», «Жизненный опыт» — прямо-таки свод законов в миниатюре. И даже «Влияние любви». Тут не без Шекспира: «Хороший характер женщины, а не красота ее, возбуждает во мне любовь…»

Я просматриваю одну тетрадь, вторую, третью — все тот же круг вопросов, все та же забота. В чем тут дело? То ли мой герой наугад выбрал несколько изречений и всю жизнь послушно следовал им, носил их, как носят любимую куртку или галстук?.. То ли из массы умных мыслей, рожденных человечеством, выбрал те, которые соответствовали его наклонностям, незаметно привитым семьей и школой?.. То ли это отражение сходных вкусов и склонностей, слияние жажды и утоления, невольный резонанс одних и тех же жизненных принципов, перекличка влечений и мыслей одного склада?..

И откуда такое стремление записывать чужие мысли? Вот объяснение самого гардемарина: «Удивление перед великими людьми в большей или меньшей степени вызывает естественное желание подражать им». Вот оно что! Жажда впитать самое лучшее, самое достойное, уважение к чужому опыту.

И действительно, какое счастье для молодого человека найти верный объект подражания! Ведь с подражания начинается всякое умение. Только одни подражают хорошему, другие — плохому.

Впрочем, тут юный Берг со мной не согласен. Судя по одной из его записей, он иного мнения: «Человек должен иметь мужество быть самим собой, а не тенью другого». Эти две мысли противоречат друг другу, но так ли просто выбрать между ними? А может, они дополняют друг друга? Наверно, юный гардемарин немало думал над этим. Разве можно не согласиться с тем, что человек должен иметь мужество быть самим собой, действовать своими силами, думать по-своему, выражать свои собственные чувства, мнения и убеждения?

«Тот, кто не смеет составить своего мнения, — трус, кто не хочет — лентяй, кто не может — глупец», — пишет Берг. Но ведь человека можно воспитать, воспитать словом и примером, не правда ли? И всегда начальной, побудительной силой в формировании личности будет подражание. Разве у человечества есть более насущная и жизненно необходимая задача, чем овладение умением управлять созреванием личности ребенка, умением лепить ее?

Увлечения юности формируют человека. Его эволюция имеет только одну дорогу — от мечты к ее осуществлению. Ребенок стремится сделаться тем, чем восхищался с детства, воплотиться в тот образ, который он лелеял в душе, который его и вдохновлял, и увлекал, и даже немного пугал — неужели можно сделаться таким же храбрым, как герой в детстве прочитанной книги, таким же умным и добрым? Неужели им можно стать?! Осуществление мечты — это еще один полноценный человек, еще один пример для подражания, еще один герой. И разве мечта нашего героя стать моряком не красноречивое тому доказательство? Скажите ему одно слово: «Эссен», и он тотчас сдаст свои позиции.

КУМИР МОЛОДЕЖИ

То время, которое Берг провел в Морском корпусе, было несчастливым для русского флота. Попав после окончания корпуса в действующий флот, в заваруху новой войны, Берг особенно ясно понял, почему так предостерегали его от выбора морской профессии мать, дед и многие знакомые. (Лишь сестры мечтали видеть брата моряком.) Дело было не только в ненадежности российского флота. Перед страной, ослабленной внутренними волнениямии неожиданным поражением в русско-японской войне возникла ещё одна проблема — фактическое отсутствие флота и необходимость его восстановления. Тогда не умели ни строить хороших кораблей, ни управлять ими. Во флоте царили безразличие, пассивность, неверие в собственные силы.

Мало кто думал о возрождении русского флота. Исключение составлял человек, который и стал кумиром Берга и его сверстников.

Это был адмирал Эссен, командующий Балтийским флотом. После глубокого упадка под влиянием Эссена на флоте подул свежий ветер. В России начали строить новые корабли. Было построено несколько очень удачных эскадренных миноносцев — не очень больших, но маневренных. Это явилось знаменательным событием. Ведь прежние корабли — и те, что погибли во время Цусимского боя и при сдаче Порт-Артура, — были в большинстве построены за границей. Наконец-то боевые корабли снова начала строить Россия!

Слава Эссена быстро распространилась на флоте. Вокруг него сплотилась офицерская молодежь, уцелевшая от Цусимы, связанная с лучшими традициями, она-то и поддерживала его и была его опорой в трудном деле возрождения флота.

Балтийская эскадра стала образцом для всего флота и центром притяжения. Эссен любил молодежь и приглашал учащихся Морского корпуса проводить отпуск на кораблях Балтийского флота. Так во время летних морских учений на эссеновский миноносец попал и Берг. Аксель подружился с сыном Эссена. Тот, естественно, тоже мечтал стать моряком. Они оба были влюблены в свою профессию. Их невозможно было оторвать от новейших аппаратов, приборов, механизмов, действительно первоклассных для того времени. Сын Эссена тоже стал подводником.

Вначале войны он был назначен командиром подводной лодки «Барс» и провел две блестящие операции, но из третьего похода лодка не вернулась — ее настигла нелепая гибель. Приняв «Барс» за немецкую субмарину, ее таранил и потопил один из русских миноносцев.

И после гибели сына Эссен продолжал опекать его друзей и всех молодых людей, тянувшихся к флоту. Все шесть лет учебы в Морском корпусе шли под флагом этого нового веяния. Гардемарины мечтали участвовать в настоящем деле.

После практики на эссеновских кораблях Аксель возвращался в училище с еще большим желанием служить на флоте и с воодушевлением продолжал строить модели, изучать астрономию, физику, математику.

МАЛЬЧИШКА ОСТАЕТСЯ МАЛЬЧИШКОЙ

Но неужели маленький Берг был таким уж буквоедом, таким мрачным затворником и занимался столь однообразным делом, как составление для себя жизненных правил?

Перелистаем несколько страниц, пропустив с сотню, возможно, еще более мудрых мыслей, чем те, с которыми успели ознакомиться, — мелькает: «мечты, мечты, где ваша сладость?!» — с вопросами и восклицаниями. Потом сентиментальное стихотворение «Жена матроса», рисующее картину расставания моряка с возлюбленной и ее ожидание:

Каждый день выходишь ты до солнца
с беспокойной думой на утес,
ночью ждешь у темного оконца —
не вернется ль молодой матрос.
А когда во мраке долгой ночи
ты услышишь бури голоса —
от горючих слез тускнеют очи
и от дум седеют волоса.

Затем схема расстановки сил на футбольном поле. Под одним из кружочков, изображающих игроков, под тем, что справа у ворот, стоит «Берг», и далее по полю красуется: «Команда кадет 4-й роты». Слава богу, мальчишка остается мальчишкой! Берг самозабвенно («уж любить — так всей душой, уж рубить — так уж сплеча») отдавался футболу. Играл и в Морском корпусе и в Морской академии. Любил полный азарта теннис, лыжи, увлекался военными играми. В тетради есть подробная разработка военной кампании между союзными флотилиями Голландии, Дании, Норвегии, Швеции.

Вероятно, не один вечер Берг с товарищами разрабатывал план боевых операций и тут же, в раздумье, покрывал свободные места страниц смешными рисунками: франтоватый коряк с кортиком и трубкой, какой-то странный моряк в головном уборе в виде пришлепнутого блина с завязками под подбородком. Моряк, отдающий честь, – чувствуется, что он зазевался и не заметил начальства, так угодлива его поза; а вот туповатый гардемарин с неестественно выпирающими плечами, наверно тупица и фат, подпись: «Авиатор Парфененко в будущем».

А вот список слушателей и против некоторых лаконичные замечания: «Невский — вышиблен при переходе в 4-ю роту из 5-й роты, Микулин — вышиблен из 5-й роты за оскорбление мундира Морского корпуса». Это уже не шутка.

А это что? «Как варить флотский борщ», «Что делать, чтобы сохранить на корабле мясо свежим». Прямо-таки поваренная книга… «Как отмыть мазутные пятна», «Новейшие способы штопки носков»…

ЛЕТНИЕ ПЛАВАНИЯ

Зажав в руке рецепты приготовления борща и выведения мазутных пятен, мы с Бергом мысленно опускаемся на палубу небольшой парусной шхуны. Ни одного взрослого человека: одна ребятня в матросских костюмах. Рецепты действуют как пароль. Мы идем по палубе «Моряка» — ее ожесточенно драит песком пятнадцатилетний матрос, и его лицо от усердия в капельках пота и брызг, а в чисто умытую палубу солнце глядится, как в зеркало. На капитанском мостике, у штурвала тоже юный гардемарин. Мы проходим в корабельную кухню, здесь все кашевары — ребята: чистят картошку, моют посуду, шинкуют капусту, рубят мясо.

— Это были чудесные плавания, — рассказывает Берг, – и возобновлялись они каждое лето с 1908 по 1914 год. По два-три месяца гардемарины плавали на учебных кораблях или на кораблях действующего флота. Самое первое плавание мы, младшие, проводили на парусной шхуне. Эти плавания приучали нас к морю, к опасностям, прививали морские навыки. Никакой современной техники, конечно, на парусных учебных кораблях не было, но и без того у нас была напряженная и суровая жизнь. К профессии моряка нас готовили так же, как теперь готовят космонавтов — через трудовую, спортивную и моральную тренировку. Все обязанности по уборке и обслуживанию шхуны лежали на нас. По очереди мы дежурили и стояли у штурвала, управляли кораблем, проделывали все операции с парусами, готовили пищу, чинили одежду.

А кроме того, мы занимались. У нас шли занятия по лоции, навигации, мы изучали азбуку Морзе, карту Финского залива. Ходили на шлюпках. А после двух первых учебных лет мы уже плавали на крейсерах и миноносцах действующего флота, выполняя новые обязанности в кочегарке, по навигации, артиллерии, сигнализации.

Гардемарином я плавал на крейсерах «Россия», «Аврора» «Богатырь», на линейном корабле «Цесаревич». По мере того как мы подрастали, на нас ложилась все большая ответственность. В возрасте шестнадцати-семнадцати лет мы уже плавали на современных боевых кораблях и выполняли обязанности не только матросов, но и офицеров — управляли артиллерийским и торпедным огнем, работали с машинами и механизмами, ведали всем вооружением, отвечали за лоцию, навигацию. Мы действовали в параллель с офицерами и должны были сами принимать решения, и, если они были верны, они исполнялись, нет — обсуждались. Ну и конечно, после плаваний мы сдавали зачеты. Так осуществлялся естественный отбор людей, годных к профессии моряка. Дух барства из нас начисто вышибали. Те, у кого было слабое здоровье, не выдерживали; кого укачивало, кто был ленив, строптив — отсеивались. Для мальчишек там были все же тяжелые условия. И теснота большая, и спали в подвесных койках-гамаках, и ветер, и непогода, и никаких нежностей, сантиментов, маменькины сынки не прививались. Море есть море. После такой закалки мне было уже по плечу подводное плавание, хотя жизнь на подводной лодке, которую мне пришлось вести впоследствии, вообще ни с чем не сравнима. В то время служба подводников была в десять раз тяжелее, чем на парусном корабле. И без той закалки, которую мы, кадеты и гардемарины, получали во время учебных плаваний, нам, конечно, было бы невозможно служить во флоте. То, что мы сами выполняли всю физическую работу, имело огромное воспитательное значение. Это и закаляло нас и учило выдержке, терпению, собранности… Потом, в дальнейшей жизни, мне ничто не было трудно и тяжело. Никакая нагрузка не казалась мне чрезмерной. А работа с книгой или в научной лаборатории — это просто каникулы.

В учебных плаваниях была еще одна положительная сторона. Мальчики получали возможность повидать свет, другие страны. Берг гардемарином бывал в Дании, Швеции и больше всего в Финляндии — в Або, Выборге, Бьорке, Ганге, Фридрихсгамне, где когда-то учился его отец. Однажды Берг побывал в Копенгагене, где гардемарин принимал сам король.

В портах ребята встречались с иностранными учебными кораблями и в спокойной, дружеской обстановке общались со сверстниками, болтая сразу на нескольких языках, без переводчика. Случалось, что они невольно участвовали в больших событиях.

В тот год, когда Берг поступил в Морской корпус, все газеты мира облетела весть о героическом поведении русских учебных кораблей в Средиземном море. Отряд корабельных гардемарин принял по радио сигнал итальянских береговых радиостанций о сильном землетрясении в городе Мессине. Италия взывала о помощи пострадавшему населению. Русская эскадра приняла решение немедленно идти в Мессинский пролив, и там на протяжении нескольких дней офицеры, матросы и юные гардемарины вытаскивали из-под обломков засыпанных людей, скот, помогали строить временные жилища и делились провизией и водой.

Для новичков, поступивших в Морской корпус в то время, это было превосходной моральной закалкой, они бегали смотреть на своих героических старших товарищей и в душе мечтали повторить их подвиг — дело было за вулканами и временем.

— Если отбросить излишний романтизм, надо признаться, что ребятам часто было слишком тяжело, — продолжает рассказывать Берг. — К тому времени, когда я уходил в свое первое учебное плавание, обстановка на флоте обострилась. Правительство больше не хотело терпеть вольнолюбивый дух, который царствовал на кораблях, — слишком пахло революцией. И начало закручивать гайки: службу на флоте старались сделать более суровой, чтобы ни у офицеров, ни у матросов не оставалось времени «чесать языки» и читать что не положено. Тяжелая физическая работа, меньше заходов в порты, особенно иностранные, скудное питание — все это, как видно, должно было укрепить верноподданнический дух будущих офицеров.

И все-таки, как я поняла из рассказов Берга, даже таких многолетних учебных плаваний считалось недостаточно, чтобы присвоить юноше звание офицера. После окончания Морского корпуса выпускникам присваивали звание корабельных гардемарин — полуофицеров. Будущие морские офицеры под наблюдением старших выполняли обязанности вахтенных начальников, штурманов, артиллеристов, минеров. Так как Морской корпус в те годы ежегодно оканчивало около ста человек, гардемарины расписывались по трем-четырем линейным кораблям или крейсерам, образовывавшим эскадру корабельных гардемарин. Эти отряды проводили совместные учения, маневрирования и много месяцев бывали в заграничном плавании. И только после этого корабельным гардемаринам присваивалось звание офицеров. Правда, когда кончал Берг, война сломала этот распорядок, выпускников досрочно произвели в офицеры.

ПОГОНЯ ЗА ПРИЗОМ

Берг переходит от паруса к парусу и возле одной мачты стоит особенно долго, гладит ее гордый ствол и задумчиво смотрит на парус.

— Это мой подопечный, — наконец, говорит он, — грот-стеньги-стаксель. Он был в моем ведении. И порядком меня мучил. Его уборка и постановка в любую погоду требовали немалой сноровки. Шхуна качается, парус вырывается и норовит сбить с ног, в лучшем случае просто полоснет. А если где-то наверху заело, приходилось карабкаться по вантам на мачту, потом ползти по рее — горизонтальному бревну, к которому крепится парус.

— А за что же держаться?

— За леера. По рее ползешь животом, а ногами упираешься о веревки. И работаешь согнувшись. Парусина твердая, а руки наши все-таки детские, к такой работе еще не приучены, и просто страшно. Потом снова ползешь по рее обратно и спускаешься по вантам. Зато это прививало настоящие морские навыки и учило справляться не только с парусами, но и со своими нервами. Этой цели служили и специальные дисциплинарные взыскания. Строптивых кадет сажали на так называемый салинг — площадку на мачте. Там они и качаются вместе с мачтой и беседуют с горизонтом. Но зато уж морские кадеты на всю жизнь становились самыми «лазающими» из всех людей. Даже по скалам мы лазали как ящерицы.

Помню, была, возле города Котки, на финском побережье, бухточка, ничем особенно она не отличалась, кроме того, что посреди торчал остров, который мы прозвали Островом наблюдений. Каждое лето возле этого острова располагалась наша учебная баржа — стационар для гардемарин старшей роты. Там, на острове, гардемарины проходили практическую астрономию, геодезию, учились производить астрономические наблюдения. Кругом были и другие острова, скалистые, с отвесными берегами. Мы ухитрялись залезать на эти скалы и запечатлевать для потомства свои имена. Все скалы были густо испещрены автографами всех, кто когда-либо производил там астрономические наблюдения. Писали белилами или суриком, для прочности предварительно вырубали буквы в граните. Казалось, что уже не хватает места для новой фамилии, но смельчаки выискивали почти недоступные места и старались расписаться так, чтобы было видно издалека.

Да-а, это была жизнь…

После первых же учебных плаваний Берг пристрастился к парусному спорту и достиг в нем большого искусства, во всяком случае, он долго ходил в чемпионах после того, как выиграл гонки и получил первый приз. Это были очень ответственные гонки. Они проводились в Финляндии в бухте Твермине на шестерках. В море на якорях стояли учебные корабли, и гардемарины на парусных шлюпках должны были обойти эти корабли по определенному маршруту, выйдя в точно определенное место. И Аксель Берг пришел первым и получил первый приз — настоящий морской бинокль.

Это было очень почетно, и приз ему вручали перед всем строем, и настоящие моряки — матросы и офицеры — салютовали гардемарину третьей роты. Берг аккуратно перерисовал план гонок и хранит его до сих пор. Надо сказать, что успех вскружил ему голову, и вскоре с ним случился весьма плачевный казус.

После учебного плавания он поехал в финский городок Нодендаль, что южнее Або, где отдыхали мать, сестра и Нора (его будущая жена). Это великолепный прибрежный курорт, изрезанный живописными шхерами. Аксель отдыхал, много гулял, собирал грибы, играл в теннис, ходил на парусных лодках, и ему уже порядком наскучило, как вдруг он узнал, что местный яхт-клуб организует гонки. Аксель вместе с двумя своими двоюродными братьями решил принять в них участие. Взяв недавно первый приз и чувствуя себя уверенным и непобедимым, он назначил себя рулевым, а братьев — матросами. И вот в пасмурный день, прикрывший шхеры туманом, при капризном, переменчивом ветре десятка два подрагивающих от волнения яхт выстроились перед пристанью Нодендаля. Раздался стартовый выстрел, и яхты двинулись. Путь их лежал к Аренсбургу по сложному извилистому маршруту, обрисованному Оландскими шхерами. Дул свежий ветер, баллов в пять-шесть. Это, конечно, не шторм, однако опытного моряка, выходящего на легкой яхте, он должен насторожить. А так как Аксель чувствовал себя опытнее опытного и горел желанием снова обогнать всех — уже не на учебных гонках, а здесь, где соперниками его были опытные яхтсмены — финны и шведы, — он решил не брать рифов, хотел вырваться вперед и полностью использовать ветер. Остальные команды подтянули паруса, несколько уменьшив плоскость соприкосновения их с ветром, чтобы внезапный шквал не опрокинул яхты.

Яхта Акселя мчалась по шхерам на полной скорости. Ветер яростно надувал паруса. Яхта, обойдя всех и сильно накренившись, выскочила в открытое море и тут… ее подхватил налетевший шквал и опрокинул. Яхта забилась на свежей волне, зачерпнула всем корпусом и потонула. Три отчаянных мальчишки, одни, в открытом море, барахтались в тщетных усилиях уцепиться за быстро уходящую на дно лодку.

Ни одной яхты еще не было видно. К счастью, место оказалось не слишком глубоким, яхта выставила им из воды кончик мачты, но так как по морю катились большие волны и мачта поминутно погружалась, то все трое, конечно, не могли схватиться за нее без риска обломать этот последний хрупкий оплот. Аксель отлично плавал и, оставив обоих братьев торчащими на кончике мачты, в полном обмундировании поплыл к берегу. Он окоченел и уже выстукивал зубами далеко не победную дробь, когда из шхер показалась яхта соперника. Опытный швед сманеврировал против ветра, подошел почти вплотную к пускающему пузыри пловцу, бросил ему веревку и вытащил на палубу, а потом снял с мачты двух других мальчишек. Спасителю, конечно, пришлось выйти из гонки и доставить трех неудачников на берег.

Аксель был без сознания. Последнее, что он помнил, — это веревка, появившаяся бог весть откуда, за которую он уцепился окоченевшими пальцами. Его по всем правилам откачали — он плыл минут тридцать и с избытком наглотался ледяной осенней воды. После этого заплыва в коварном Финском заливе он долго и тяжело болел воспалением легких. Кроме того, надо было платить за потопленную лодку, а яхта стоила рублей триста-четыреста. Это были большие деньги. В конце концов, яхту подняли и возвратили в клуб. Но Елизавете Камилловне все же пришлось возместить часть расходов, связанных с подъемом и ремонтом яхты.

— Она расплачивалась за самонадеянность своего легкомысленного сынка, — не может не сознаться Берг, — конечно, надо было быть разумным и, послушавшись опытных моряков, лучше знавших местную обстановку, взять рифы, но… это приблизительно то же, что случается со мной и сейчас, — смеется уже взрослый и солидный Берг, — надо было взять рифы, но ведь шквала могло и не быть. Я знал, что шведы опытнее, и оказался бы последним или там десятым. А меня это не устраивало. Понимаете, положение обязывает: гонки со шведами, я русский моряк, я должен быть впереди, вот и перевернулся. Так и сейчас приходится иногда идти на риск, чтобы выиграть очередные «гонки»… Знаю, что мой опыт, звание и положение обязывают быть впереди, и тут без риска невозможно…

Мальчишеское удальство сидело в нем всю жизнь.

ТОВАРИЩИ

В 1964 году Берг получил такую телеграмму: «Дорогой Аксель, поздравляю тебя — ровно 50 лет назад мы окончили с тобой Морской корпус». Ее послал один из шести оставшихся в живых из ста двадцати выпускников четырнадцатого года – Андрей Павлович Белобров. Это была целая морская семья Белобровых, отец — адмирал, он служил во Владивостоке, три брата — морские офицеры, штурманы. Младший Андрей и Аксель очень дружили и всю жизнь поддерживают связь. Вместе накануне революции поступили в офицерский штурманский класс в Гельсингфорсе. Впоследствии, когда Берг учился на электротехническом факультете в Морской академии, Андрей поступил туда же, на гидрографический факультет. И они одновременно кончили не только Морской корпус, но и Военно-морскую академию.

После окончания Военно-морской академии Белобров работал в гидрографическом управлении Военно-морских сил. Стал доктором наук, профессором. И до выхода в отставку преподавал штурманское и гидрографическое дело в их альма матер.

Был у Акселя в Морском корпусе еще один друг, значительно старше его, вернее года на три, но в том возрасте в шестнадцать лет, это составляло шестую часть жизни.

Колоссальная разница… Кажется, еще Гейне сказал: «Три лишних года в молодости — сила».

Женя Шведе поступил в Морской корпус в 1904 году и был уже гардемарином второй роты, когда его назначили в младшую роту унтер-офицером. В ту роту, куда в 1908 году поступил Аксель.

В Морском корпусе издавна существовал такой порядок: лучшие ученики старших рот, наиболее развитые и дисциплинированные, пользующиеся авторитетом у своих товарищей, назначались в младшие роты помощниками воспитателей. Это было очень почетно и нелегко: в каждой роте человек сто. Правда, роты эти делились на параллельные классы человек по тридцать в каждом, но и такое количество сорванцов являлось немалой нагрузкой для штатных воспитателей. И вот к младшим ротам прикомандировывали старших гардемарин и присваивали им звания: одному — фельдфебеля, а остальным — унтер-офицеров. Фельдфебель и унтер-офицеры учились вместе со своими товарищами по роте, но койки их стояли в спальнях тех рот, в которые они откомандировывались. Эти ребята-воспитатели были действительно авторитетными людьми, иначе в такой щекотливой роли они стали бы объектом страшной травли, что в замкнутой мальчишеской среде могло привести к тяжелым последствиям.

Шведе был одним из заслуживших доверие гардемарин. Впервые приступив к своим сложным обязанностям, он, конечно, прежде всего искал поддержки среди ребят. Скоро он обратил внимание на Акселя Берга, тот отличался выдержкой, тактом, доброжелательностью, ровностью характера. Был всегда в хорошем настроении. Эти качества очень ценны в коллективе ребят, среди которых много разных: и нервных, быстро возбудимых мальчиков, и подавленных тихонь, и озорных, и дерзких. Такой характер, как у Берга, был для нового унтер-офицера самым привлекательным. Евгений и Аксель разговорились, оказалось, что и по уровню развития «малыш» не уступает своему старшему товарищу, много читает, знает и любит музыку. Шведе с радостью убедился, что его новый товарищ — человек живой, с воображением, с чувством юмора, это не «первый ученик» с ограниченным кругозором, а культурный и уже умеющий думать юноша.

Оказалось, что мать Акселя и мать Жени давно знакомы, они тоже в свое время бывали друг у друга и познакомились благодаря своим отцам — те дружили: дед Акселя и дед Шведе.

Отец Евгения тоже был моряком, командиром корабля, в конце жизни он командовал экспедицией кораблей на Енисее. Тогда прокладывался Великий сибирский путь и рельсы на стройку везли Енисеем, на военных кораблях.

Корабль Шведе был колесный, построенный еще в Англии. Шведе прошел на нем весь Енисей и открыл неизвестную бухту, которая так теперь и называется — бухта Шведе. В одном из рейсов Шведе простудился и умер. Отца ждали домой на Рождество, но тщетно. Евгению было тогда три года.

Почти все Шведе были моряками. Дядя Евгения стал одним из героев Цусимы, и Новиков-Прибой вывел его в своем романе под фамилией Сидорова.

Евгений, как и Аксель, пошел в моряки под впечатлением рассказов своего дяди, он часто гостил в Кронштадте, где дядя служил. Мальчик провожал его перед походом в Порт-Артур, тот уходил старшим офицером эскадренного броненосца «Орел».

Путь Шведе был предопределен и материальными соображениями: мать получала небольшую пенсию. В Морском корпусе он рос под большим влиянием замечательного ученого Шокальского, которого считает своим учителем. Шокальский был почетным академиком, крупным океанографом, с его именем связано много географических открытий. Плавучая научно-исследовательская лаборатория, судно «Шокальский», — одно из самых лучших и современных в наше время. А тогда Шокальский преподавал в старших классах Морского корпуса. Впоследствии он стал начальником гидрографического факультета Морской академии, а своим заместителем сделал Шведе.

Когда я познакомилась с Евгением Евгеньевичем Шведе, он уже был контр-адмиралом, заслуженным деятелем науки РСФСР, начальником кафедры, профессором военно-морских наук.

— Вы знаете, — сказал он, — я считаю, что нам с Акселем повезло. В смысле среды и товарищей. Мы учились в Морском корпусе в очень интересный период истории России. Зрела революция.

— Я считаю, — добавляет Берг, — что среди передовой, действительно патриотично настроенной интеллигенции, пожалуй, даже не стоял вопрос «за кого»: за царя или революцию. Не было другого морального выхода, кроме как в революцию. Для русских интеллигентов присоединение к революции было естественным выходом. О большевиках многие тогда ничего не знали. Но стоять за Россию — это значило стоять за революцию, другого пути просто не существовало.

Надеюсь, я не обидела Шведе своим вопросом:

— Евгений Евгеньевич, я знаю, почему Аксель Иванович стал на сторону революции, а вот почему вы?

— Видите ли, солнечная сторона улицы всегда привлекательнее теневой, а кроме того, у нас на «Севастополе» был очень хороший командир. Он помог многим офицерам выбрать правильный путь в жизни. Он говорил нам, что эмигрировать глупо, нужно строить новую жизнь. Никакой врач не поможет больному, если больной не хочет выздороветь. А интервенция, кроме того, вовсе не врач, как пытались уверить иностранные державы, бравшие на себя миссию «лечить» Россию. Россия должна была сама возродиться для новой жизни. И это зависело только от русских, от нас самих.

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ПЕРВОЙ РОТЫ

Время шло. Росло влияние Берга на товарищей. Он мужал, стал гардемарином второй роты, и его назначили фельдфебелем в младшую роту.

Недавно я познакомилась с одним из бывших воспитанников Берга, Вениамином Николаевичем Корниловым.

Его отец, Николай Александрович Корнилов, преподавал навигацию в Морском корпусе и был непосредственным наставником Берга. Аксель бывал в доме Корниловых и отплясывал мазурку на вечеринках, устраиваемых родителями Вени для старших сестер и их подруг-гимназисток.

— Я снизу вверх, как на каких-то небожителей, смотрел на кавалеров моих старших сестер, — вспоминает Вениамин Николаевич, — а когда пришло мое время и я поступил в Морской корпус, то младшим воспитателем в моей роте оказался Берг.

С первого же момента Аксель Иванович завоевал у нас, мальчиков, восхищение и уважение. Его манера общения с нами сразу дала нам понять, что, несмотря на юность, он умеет проявить волю, умеет владеть собой при любых обстоятельствах. Стоя перед строем кадет, которые своим весельем и не дозволенными в строю смешками хоть кого могли заставить или рассмеяться, или выйти из себя, Берг всегда сохранял олимпийское спокойствие, и, поверите, за весь год я, может быть, два или три раза видел, как, не выдержав, он едва заметно улыбался. Корнилов помолчал, вспоминая, потом добавил: — Я помню эпизод, при котором Берг сохранил невозмутимость в то время, когда лихорадило все училище, всех преподавателей и учеников. Случи-лось ЧП. Однажды прибегает в класс воспитатель и объявляет: «В вашу роту зачислен новый кадет — князь, племянник его императорского величества Николая Второго». Переполох начался как на пожаре. Наш ротный командир а был им мой отец — побежал к директору корпуса адмиралу Русину за инструкцией: каков церемониал встречи? Принимать как высочайшую особу, члена царской семьи, или как обыкновенного смертного? Директор считался свободомыслящим либералом. «Конечно, как обыкновенного кадета», — сказал он.

Новый кадет подкатил к главному подъезду на паре рысаков, в окружении блестящей свиты. Навстречу выбегает сам директор и ведет новенького в училище, где его будущие товарищи уже и без команды «смирно» стоят навытяжку. Берг командует «смирно», а Николай Александрович Корнилов направляется к Русину с рапортом, как было условлено. Русин же выдвигает вперед двенадцатилетнего мальчика и приказывает рапортовать ему. Но ведь текст составлен для Русина!

Отец был ошеломлен, он путался и еле-еле дочитал до конца приказ, потом подвел «обыкновенного» кадета к левому флангу роты и поставил на место по ранжиру. Директор поздравил нас с зачислением в нашу роту князя и дал распоряжение распустить строй. Берг скомандовал «разойдись», и новый кадет вместе со свитой удалился из нашей жизни. После этой процедуры отец убежал в офицерскую комнату и сидел там, схватившись за голову: что-то будет?! Берг же только пожимал плечами и иронически улыбался.

Но сдержанным и молчаливым Берг бывал только при исполнении служебных обязанностей, — продолжал Корнилов. — Во внеслужебное время он был веселым и хорошим товарищем. Делая нам замечания, Берг никогда не повышал голоса, но своим серьезным, строгим взглядом заставлял чувствовать свою волю и требовательность. Всегда аккуратный и строгий к себе, он невольно заставлял подтягиваться самых расхлябанных, как-то так получалось, что мы старались ему подражать и даже соперничали, чтобы заслужить его одобрение. Особенно удивляло старших воспитателей, что ребята выполняли все требования Берга, хотя он очень редко, только в крайнем случае, пользовался своим правом налагать дисциплинарные взыскания.

Получить внеочередной наряд или быть поставленным к стене Бергом у нас считалось большим позором, — говорит Корнилов, — ведь это наказание исходило от фельдфебеля, а не от унтер-офицера и притом от Берга, который не любил бросаться дисциплинарными взысканиями, и если оно все же было получено — значит за дело. А ведь метод воспитания с помощью наказания очень соблазнителен. Провинился, и вот тебе карцер, простой или строгий: арестованного не выпускают даже на занятия, не водят на прогулки, не дают очередного увольнения домой на субботу и воскресенье, питание — только хлеб и вода. В общем, должность Берга требовала от него особого такта.

Когда мы перешли в пятую роту, — продолжал свой рассказ Корнилов, — мы увидели Акселя Ивановича не фельдфебелем младшей кадетской роты, а фельдфебелем самой старшей, первой гардемаринской роты. Это было особенно почетно. Нам было грустно расставаться с ним, но мы гордились, что наш фельдфебель заслужил редкую в корпусе честь — право командовать не нами, мальчиками, а своими сотоварищами — гардемаринами. На этот пост назначался только лучший из лучших и по успеваемости, и по дисциплине, и по общему развитию. Подтянутый и серьезный в своем новом обмундировании: не в бескозырке, а в офицерской фуражке с козырьком, и не с простым черным гардемаринским палашом, а с морским офицерским, он прошел перед нами в первый день занятий во главе своей новой роты.

Это был последний год в корпусе, среди выпускников шалостей было меньше, все готовились к выпуску и много занимались. По сумме баллов Берг шел в своей роте первым. Это было для него не только вопросом чести.

В Морском корпусе существовала давняя традиция – выпускники, окончившие первыми, награждались кругосветным путешествием. Аксель Берг уже собирался в дальний путь, но история решила иначе.