Глава 2

НЕВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ ПРЕЛЮДИЯ

ПОСЛЕДНИЕ ШАЛОСТИ

Прошли два года, дети подросли, и Елизавета Камилловна решила устраиваться самостоятельно. Она сняла на Конюшенной улице (ныне ул. Желябова) квартиру из пяти комнат – в двух жила семья, остальные она сдавала.

Пенсия была невелика, и то, что платили Елизавете Камилловне ее жильцы, три учительницы — англичанка, француженка и итальянка, оказалось серьезным подспорьем.

Аксель начал ходить в школу. В пользовавшуюся хорошей репутацией, основанную еще при Петре немецкую приходскую школу при лютеранской церкви Петра и Павла. Дед Бертольди в свое время отдал в женское отделение этой школы свою дочь. В ее мужское отделение определили теперь Акселя. Кстати, эту же школу окончит и его будущая жена.

И вот, когда жизнь начала налаживаться, когда Аксель пошел в школу и все ждали от него успехов, так как он был подготовлен лучше, чем требовалось в первом классе, в Ревеле случилось несчастье, самым неприятным образом отозвавшееся в Петербурге. Умер муж сестры Елизаветы Камилловны — Анны, и вдова отослала одного из сыновей, Рейнгольда, в Петербург к сестре.

Елизавета Камилловна, сама недавно пережившая такое же горе и понимавшая бедственное положение сестры, охотно приняла племянника. Он был старше Акселя года на два, прекрасно говорил по-немецки, много читал, и Елизавета Камилловна решила, что неплохо, если у подрастающего сына будет товарищ. Она понимала, что сын, лишенный отца и мужского общества, получает неполноценное воспитание.

Но, увы, мужское общество не оправдало надежд. Мальчики сообща догадались, что можно вовсе не заниматься.

Арифметика Акселю и раньше не нравилась, латинский язык был хуже касторки. А тут еще преподаватель попался нудный и чрезвычайно педантичный. Осложняло дело и то, что все преподаватели в школе были немцами и вели уроки только по-немецки, а этот язык Аксель знал не очень-то хорошо.

Школа превратилась для братьев в тяжкую повинность. Детская энергия и жизнерадостность, скованные гимназической формой и регламентом, искали выход. Мальчики очень много читали, но и много шалили, так что учеба шла все хуже и хуже. В итоге Аксель остался на второй год, а Рейнгольда передали на воспитание другой тете.

Все лето в семье шли споры о том, что делать с Акселем осенью.

Мать была слишком занята уроками, домашним хозяйством, заботами о подрастающих дочерях. Для закрытого учебного заведения, на котором настаивал дед, не хватало средств.

Оставалось одно. Кадетский корпус.

Буря русско-японской войны потрепала мишуру империи и сорвала ореол с армейской карьеры. Елизавета Камилловна, мечтавшая увидеть своего сына великим художником, знавшая будни семьи армейского офицера, склонилась перед решающим аргументом — в Кадетском корпусе сын покойного генерала будет обучаться за казенный счет. Единственное, что она могла выбрать, это наиболее либеральный и славившийся хорошей общеобразовательной подготовкой Александровский кадетский корпус.

ПОБЕГ

Осенью 1904 года Елизавета Камилловна надела на Ксюшу новую форму с блестящими пуговицами и пряжкой — настоящий крохотный мужчина и воин — и повела на Итальянскую улицу, в Александровский кадетский корпус, где мальчику предстояло жить вдали от семьи. По дороге мама завела сына к фотографу и по примеру многих мам, отправляющих детей в школу, увековечила Ксюшу во всем кадетском блеске. На нем мундир с погонами, как бы старающимися поскорее раздвинуть вширь детские плечики. А на лице такое выражение, словно Аксель Берг не кадет, а уже генерал. Одна рука — по команде «смирно», другая легла на столик рядом с преогромнейшей книжищей.

На другой фотографии Ксюша в той же позе, только вместо столика ему подсунули кресло с сестрой Дагмарой — очаровательная девушка в белой кофточке, одновременно веселая и печальная: рот улыбается, глаза грустят. Видно, ей жаль расставаться с братишкой. Но у Акселя по-прежнему решительный вид, он готов стать мужчиной.

Однако когда мама и сестра, оставив его в корпусе, ушли, его надолго охватила тоска. К тоске прибавилось еще одно странное ощущение — чувство неловкости оттого, что вокруг были одни мальчики и мужчины. Ведь он последние годы рос без отца — с мамой, тетей и тремя сестрами, и у него даже не было настоящих друзей-мальчиков.

Он помнит, как его поставили в шеренгу таких же мальчишек, в такой же форме, с такими же блестящими пуговицами и пряжками, которые во все века отличали военных от штатских, и какой-то дядя в такой же форме, с такими же пуговицами и пряжкой — только дядя и форма были большими – повел их через огромные залы и комнаты. Аксель никогда до того не был в таком невероятно большом и роскошном доме. Привели их в светлый зал, где стояли колонны и между ними кровати, кровати, кровати, кровати, а рядом с каждой кроватью тумбочка. И все кровати и все тумбочки были так же похожи друг на друга, как пуговицы и пряжки на мальчиках и сами мальчики в своих одинаковых формах. Аксель пришел в полное уныние. А когда воспитатель, назвавший себя Петром Петровичем Братке, обратился к ним с речью и рассказал о жизни в интернате, о правилах поведения, о том, что мальчикам можно и чего нельзя, Акселю стало так страшно, что он воспользовался первым же удобным случаем и выпрыгнул из окна. Но побег не удался, он был снова водворен в это мужское общежитие, и неловкость и грусть оттого, что рядом нет ни одной женщины, еще больше овладели им. Это состояние Берг описал такими словами: «как бы не к кому обратиться». Мальчик очень скучал. А впереди были годы вдали от семьи, многие годы жизни на людях, по команде, в строю.

Кадеты вставали в семь утра, строем шли на утреннюю зарядку. Строем шли на молитву, хором читали «Отче наш», одновременно брались за ложки в столовой — огромном зале на семьсот-восемьсот человек, где, однако, царили идеальный порядок и тишина. За каждым столом человек на двадцать назначался старший, и ему грозил карцер, если порядок нарушался. Ребята, естественно, своих не подводили, и все было чинно-мирно.

Жизнь на глазах посторонних очень тяготила Акселя. Мальчиков, правда, отпускали домой по субботам и воскресеньям, и первое время он, запыхавшись, вбегал в дом, так велико было его нетерпение увидеть своих. Но скоро эта радость для него прекратилась — мать получила место директрисы женской гимназии в эстонском городе Тарту и увезла сестер с собой. Она писала ему теплые, остроумные письма, но это были только письма. Воскресенья Аксель проводил теперь в доме деда, а дед становился старее и сварливее и по-прежнему не одобрял будущей профессии внука. Бывало, что кто-нибудь из товарищей приглашал его к себе, но это еще больше усиливало тоску по родному дому.

ПЕРВЫЕ РАЗОЧАРОВАНИЯ

Тяжелый след в душе оставила и его первая кадетская дружба. Соседом по парте оказался черненький подвижной мальчик с тонким лицом и умными недетскими глазами. Фамилия его была Гассельблатт. Он был неровного характера: то беспричинно оживлен, то вдруг так задумается, что не слышит обращенного к нему вопроса.

Но был мягок, добр и, видно, тоже тяготился жизнью в корпусе. Берг и Гассельблатт подружились, и дружба их с каждым днем становилась все глубже и искреннее. У них было много общих интересов. Как и другие мальчики, они проглатывали один за другим многочисленные в ту пору детективы. Книжный рынок был наводнен историями разного рода сыщиков и искателей приключений. Не было мальчика, который не прошел бы через полосу такого увлечения. Но Гассельблатт, как и Берг, тянулся к серьезной литературе. Он хорошо знал французский и много читал в оригинале. И мальчиков прежде всего объединило совместное чтение. Особенно увлек их Жюль Верн, и для обоих тяжелым ударом было известие о смерти любимого писателя. Ребят восхищало в Гассельблатте удивительное умение мгновенно решать в уме самые трудные задачи. Учился он превосходно. Был первым учеником. Два года подряд кончал с отличием. А после второго исчез. Разнесся слух, что он в сумасшедшем доме. Для мальчиков это было неожиданным известием. Он ничем не проявлял своей ненормальности, а может быть, она проявлялась самым коварным образом: в повышенных способностях, в умении быстро все схватывать. Для Акселя это было трагедией, он не мог забыть своего друга, и место рядом с ним долго оставалось свободным.

Постепенно Аксель сблизился с Севкой Переяславцевым, бесшабашным пареньком, который казался его полной противоположностью. Может быть, разница в характерах и влекла мальчиков друг к другу. У них было только одно общее пристрастие — рисование. Севка превосходно рисовал и всерьез мечтал стать художником, но отец категорически препятствовал наклонностям сына и отдал его в Александровский корпус. А сын и здесь каждую свободную минуту рисовал. Но этой детской дружбе тоже не удалось перерасти во взрослую: после окончания корпуса Сева не стал ни художником, ни военным. Он умер от чахотки.

Единственный соученик Берга по Кадетскому корпусу, доживший до старости, — Владимир Александрович Никитин. Они несколько лет сидели за одной партой. Это был подтянутый, серьезный мальчик, с успехом окончивший корпус. Строевым офицером прошел всю Первую мировую войну. После революции пошел учиться и стал инженером-кораблестроителем.

Владимир Александрович жил и работал в Ленинграде и считался одним из самых известных кораблестроителей. Друзья встречались и регулярно переписывались.

НАСЛЕДСТВО ПЕТРИШУЛЕ

Жизнь в корпусе вскоре стала выглядеть не столь страшной, какой показалась в первые дни. Там царили чистота, дисциплина, не было муштры и жестокости. Товарищи Акселя – в большинстве дети военных, из интеллигентных семей — понятие чести и порядочности усвоили с детства. Честность считалась необходимым качеством, поддерживаемым всем порядком жизни в училище. Абсолютно никаких краж. Никакого вранья.

Штабс-капитан Петр Петрович Братке оказался прекрасным педагогом, понимающим психологию мальчиков и тепло относившимся к ним. Он проводил весь день с воспитанниками, стремясь сблизить их, выявить и развить способности каждого.

В корпусе были производственные мастерские, спортивный зал, музыкальные комнаты, и мальчики могли в свободное время заниматься любимым делом. Увлекающийся спортом шел в спортзал, и никто не принуждал его учиться слесарному делу. Любящий музыку мог продолжить свои занятия и здесь. Аксель записался на уроки скрипача, музыканта из оркестра Мариинского театра, который несколько раз в неделю приходил в интернат и занимался с желающими. Он разучивал с ними Баха и Генделя, Чайковского и Моцарта. Скоро Аксель с успехом занял место второй скрипки в кадетском оркестре под управлением Франца Францевича Шоллара.

Однако с учебой дело долго не налаживалось — наследство Петришуле давало себя чувствовать. Снова «заедала» математика.

Маленький бесцветный старичок преподавал математику очень скучно, а требовал от ребят слишком много. Аксель продолжал не успевать, и его уже начали считать неспособным. Кто бы мог поверить тогда, что математика станет основой его научной деятельности!

Положение с математикой изменилось внезапно — сестра Маргарита сказала Акселю, что, если так будет продолжаться, ему не стать моряком, так как математика — основа всех морских наук.

И теперь каждый раз, когда Аксель бывал дома, они подолгу просиживали с Маргаритой над задачками. Вскоре Аксель по успеваемости стал вровень с лучшими учениками в классе — Гассельблаттом и Никитиным. Но за ним еще долго тянулись низкие баллы по немецкому языку, а здесь, казалось, можно было бы ожидать более отрадных результатов. Но… Преподавателя немецкого языка, толстяка фон Бурей, не любил никто из ребят. Он был педант и страшно важничал, может быть потому, что преподавал не только в Александровском кадетском корпусе, но и в аристократическом пажеском. Когда этот лысый и курносый немец входил в класс, начинался спектакль в сопровождении жужжанья перьев, которые вставлялись в щель парты и служили ребятам замечательным шумовым инструментом. Бурей злился, бегал к директору и требовал вызова родителей. Он особенно преследовал голубоглазого белобрысого кадета с насмешливыми глазами, который всем подсказывал. Но вполне приличное знание немецкого языка делало того неуязвимым. Бурей, однако, скоро обнаружил его слабость — кадет не хотел заучивать стихи наизусть. А зубрежка стихов была коньком Бурей, он считал, что так легче всего привить любовь к немецкой поэзии. Он особенно мучил ребят стихами Гёте и Шиллера. Берг вел с Бурей постоянную войну, теряя в ней баллы. До сих пор при упоминании его имени он начинает почти непроизвольно бубнить длиннющие немецкие стихи. Удивляется, чертыхается, но бубнит!

— Все-таки Бурей одолел вас, — поддразнивают его в этом случае друзья. — Он-то, наверно, считал себя знатоком поэзии, а вас, мальчишек, балбесами.

— Да, он имел с нами немало хлопот. Были страшные скандалы. Но мною руководило не озорство, а принцип. Я еще мальчишкой считал, что зубрежка не метод усвоения предмета. Зачем засорять память ненужным? Чтобы получать удовольствие от поэзии, совсем не обязательно долбить стихи на память. Я ужасно злился и говорил ему свое мнение напрямик. И доконал его подсказками, он три раза выгонял меня из класса, а потом вызывал мать, я же продолжал высказывать ему в глаза свое неудовольствие.

Берг молчит, вспоминая далекое-далекое, потом вздыхает и признается:

— Я, видно, вел себя с ним неправильно. Желторотый мальчишка, а он старый учитель. Но он мне не нравился, а я всю жизнь говорил людям, которые мне не нравятся, об этом в глаза. Хлопотная черта.

«Мужество искать и говорить правду, мужество быть самим собой — вот высшая степень человеческого достоинства», — записывает он в одну из тетрадей рядом с шаржированным профилем Бурей.

ХРАБРОСТЬ ЗАРАЗИТЕЛЬНА

Каждый год после того, как Берги впервые провели лето на море, семья выезжала в одно из дачных местечек под Ревелем или под Выборгом, где у тети Юли был пансион человек на десять. Там иногда бывал дальний родственник, моряк, капитан 1-го ранга Макс Константинович Шульц — образованный, культурный, повидавший свет человек.

Шульц много лет командовал учебным отрядом водолазов и ведал всеми водолазами Балтийского флота. Однажды летом он взял Акселя с собою в Бьорке. Там, в шхерах, находилось учебное судно «Африка». Впервые мальчик попал на настоящий военный корабль. Счастье продолжалось две недели. Аксель жил в одной каюте с Максом Константиновичем, целый день проводил на палубе, ходил на шлюпках. Тогда впервые он узнал, как море может быть жестоко с человеком. Во время одного из учебных спусков он смотрел, как снаряжали кого-то из новичков. Вдруг раздался тревожный вой сирены. Все побежали к месту спуска и увидели молодого парня, только что поднявшегося из морской глубины и корчившегося в страшных судорогах.

— Кессонная! — прокричал судовой врач.

Парня бегом понесли куда-то в глубь корабля. Вечером дядя рассказал напуганному кадету о том, что работа подводника не только романтические путешествия по морскому дну, встречи с удивительными рыбами и небывалой на земле тишиной и красотой. Она опасна, требует большого опыта, сноровки и, главное, хладнокровия.

— Водолаз должен владеть каждым своим движением, рассчитывать каждый шаг и ни в коем случае не поддаваться панике, — говорил дядя.

Именно паника чуть не погубила новичка. Испугавшись чего-то, он сбросил груз, удерживающий водолаза на глубине, и совершил быстрый подъем, что чуть было не стоило ему жизни.

— Пуганый водолаз — это ненадежный подводник, морское дело опасное, и если ты решил стать моряком, то должен закалить свой характер, воспитать в себе волю и мужество. Без этих качеств человек не может стать хорошим моряком.

«Мужество храбрых заразительно и увлекает других», — записал в дневнике мальчик.

Теперь он рисует не только пиратские бриги и победные корветы. Кренится тонущий броненосец, окутанный клубами дыма. Раненые матросы втаскивают в шлюпку своего товарища. Береговая батарея осыпает снарядами эскадру вражеских кораблей. Рядом с лафетом упал артиллерист.

А вот среди рисунков что-то сугубо мирное — огромная колонна с ангелом наверху. Однако… справа под колоннами шеренга солдат. Слева толпа. Да ведь это Дворцовая площадь!

Нарисовать так мог лишь очевидец. Под рисунком дата: 9 января 1905 года. Кровавое воскресенье!

ЭХО ВОЙНЫ

В тихий кадетский мир рвались грозные внешние события. Время было беременно революцией, шла война, позорная русско-японская война. Россия терпела поражение за поражением. Пал Мукден, вошло в историю плачевное Гаолянское сражение. Внутри страны вспыхивали рабочие и студенческие демонстрации. Учеба в Кадетском корпусе совпала для Акселя с этим бурным периодом. В закрытый интернат просачивались зловещие слухи о событиях на фронте, и эти неудачи не могли оставить ребят равнодушными. Но именно тогда их особенно сильно старались настроить на верноподданнический лад и сделать слепыми слугами монархии.

В корпусе прививали дисциплину и веру в мощь царского строя, а с Дальнего Востока приходили сообщения о гибели Тихоокеанской эскадры, о сдаче Порт-Артура. Ребята, увлекавшиеся в основном натпинкертоновщиной или робинзонадами, начали читать газеты, журналы, размышлять над жгучими проблемами, возникавшими за стенами закрытого учебного заведения.

Для Акселя вдруг открылась новая сторона дедушкиной жизни. Дед Бертольди оказался ярым противником царского режима и самым открытым образом на своем полунемецком-полуитальянском языке ругал царские порядки. Дед Бертольди был в душе карбонарием и даже входил в какое-то общество, объединявшее просвещенную интеллигенцию. Конечно, дед не был большевиком, и в его среде тогда даже не слышали о большевиках, но это была интеллигенция, понимавшая, что царский режим несет России упадок и погубит ее, если не принять меры и не устранить царя.

Слухи об обстановке на фронте, брожение среди интеллигенции, споры и дискуссии в семьях вносили в головы ребят сумбур и сомнения, и воспитателям было довольно трудно держать их в установленных жестких рамках. Да и как объяснить кадетам, что происходит далеко на фронте и рядом, у них дома? Ведь, выходя за стены своего корпуса, кадеты окунались в гущу событий. Так, 9 января 1905 года Аксель Берг оказался невольным свидетелем демонстрации на Дворцовой площади и расстрела демонстрантов.

В воскресенье поутру Аксель и его двоюродный брат вышли с Конюшенной улицы и пошли по направлению к реке Мойке. Дойдя до Дворцовой площади, они увидели, что она запружена народом, люди несли флаги, начиналась манифестация. Мальчики прибавили ходу, и вдруг их настигли кирасиры, начались стрельба, крики. Ребята юркнули в подворотню и оттуда увидели, как метнулась, задышала единой грудью толпа на Дворцовой площади, услышали призывы к борьбе, мимо них пробегали женщины с детьми на руках. Когда толпа схлынула, на площади остались раненые и убитые. Потрясенные мальчики побежали домой. Для них все это было так неожиданно и страшно, так необъяснимо, что кошмар того дня сохранился в памяти как одно из самых жутких событий.

А вслед за Кровавым воскресеньем прошла волна студенческих демонстраций. Волнения и забастовки на заводах бушевали по-прежнему. Все это отвлекало от занятий. Заставляло искать ответа на вопросы, обычно возникающие в более зрелом возрасте. Под новым углом зрения рисовалось будущее.