ГОРНАЯ ЦЕПЬ

В 1970 году в Мехико, в пресс-центре, мне несколько раз показывали на одного человека: «Он видел все чемпионаты!» На вид ему было лет семьдесят, в нем угадывался бывший жгучий брюнет, одет пестро, ще­гольски, с цветным платочком в кармашке пиджака. Он обычно сидел безучастно, вяло, для виду посасывал сигару. Когда меня с ним на ходу познакомили, он вместо того, чтобы, как принято в пресс-центрах, на­звать имя и газету, без улыбки, привычно произнес и мне перевели: «Был на всех чемпионатах». Он вошел в роль достопримечательности, никто и не думал отне­стись к нему юмористически, в глазах репортеров то, что человек ведет свой стаж с 1930 года, с первого, уругвайского, чемпионата, было достойно уважения, независимо от того, какой он репортер и как пишет. Я посматривал на него с интересом редакторским: «Вот бы заполучить серию статей очевидца о всех чемпиона­тах мира!» У нас ведь о первых пяти никто толком не знает: какие-то «пунические войны». Но возможности подступиться к нему я не нашел. Да и, признаться, мне как редактору старый щеголь доверия не внушал.

Сейчас вряд ли разыщешь человека, который видел все чемпионаты. Может, и есть такой, но лет ему должно быть под девяносто. Живут ли столько жур­налисты?..

Я не собираюсь рассказывать о мировых чемпи­онатах, на которые в свое время был командирован. В газетах, журналах и книгах все по-футбольному примечательное, что сумел подметить, изложил. Но коль скоро речь о репортаже, обойти чемпионаты невозможно, наша работа на них — единственная в своем роде.

И снова — по порядку.

1958 год. VI чемпионат. Швеция.

«Еду — не еду?» Ромашка — для нас, репортеров. Двое журналистов, которых планировали послать от

«Советского спорта» в Швецию и заранее аккредито­вали, поехать не смогли: один увольнялся, другой про­штрафился. Оставались считанные дни. Кандидатура Владимира Пашинина сама напросилась. Ведущий очеркист, о футболе, правда, не писал, но «побаливал», на «Динамо» хаживал, да и оформить его поездку просто: частенько ездил за границу.

Со мной было куда сложнее. О футболе писал регулярно. А если иначе взглянуть, через документы, — редактор отдела учащейся молодежи, и что ему делать на чемпионате? Да и моя «реабилитация» состоялась совсем недавно, о зарубежных командировках ни руко­водство, ни я сам не заикались. Потом мне стало известно, что на редакцию нажал Мартын Иванович Мержанов, сам собиравшийся в Швецию от «Огонь­ка». Он терпеть не мог, когда за футбольную тему брались случайные люди. Мы не были тогда коротко знакомы, но, наверное, во мне он видел журналиста, которому футбол близок. «Бумаги» были посланы. Меня вызывали в разные здания и кабинеты, проводи­ли со мной разведывательные беседы, интересовались и тем, как поживает, что поделывает мой отец. Пашинин уже улетел, а для меня «добро» не прозвучало. Мне в те две недели важнее всего было держаться, как будто ничего не происходит. А провода нервов гудели, но слышал их я один. Сказали бы: «Твои дела в поряд­ке, билетов только нет», и я был бы счастлив.

Прихожу в редакцию, встречаю в коридоре Влади­мира Андреевича Новоскольцева, главного редактора, и он напускается на меня для виду: «Где вы пропада­ете? Берите машину, и — в «Аэрофлот», рейс завтра утром. Нам нечего печатать о футболе, а вы тут раз­гуливаете!»

Так я и покатил. В голове ни единой мысли ни о неведомой загранице, ни о чемпионате. Не смутило и то, что шведских крон не выдали, моя доля — у руководителя делегации, в Гётеборге, а туда надо до­бираться из Стокгольма поездом. Хорошо, что на­шлись снисходительные люди в посольстве, выручили странного репортера с пустым карманом.

Что и говорить, особое, личное значение события сделало меня легкомысленным. Первые дни я пребы­вал в радужном настроении, рассматривал вблизи эту самую заграницу и в чемпионат включиться никак не мог. Помню, наибольшее впечатление на меня произ­вело левостороннее движение, принятое в Швеции, старался побыстрее приспособиться — москвич же, не провинциал, — но то и дело совался невпопад на пере­ходах и с позором отступал.

Репортер не заявляется на стадион свеженький как огурчик, ни о чем не помышляя, чтобы только там нахвататься впечатлений и изложить их на бумаге. Нет, мы приходим с выношенными, обдуманными предположениями, больше того, мы жаждем, чтобы наша точка зрения восторжествовала. Читатель может этого и не заметить, но в том, что мы передаем со стадиона, обычно торчат уши внутренней борьбы, мы полемизируем сами с собой, сами себя убеждаем. Да и как иначе, если живешь жизнью футбола.

Я же на шведском чемпионате высадился в полном неведении, точнее сказать, в обольщении. Мне было легко думать, что у нашей команды дела пойдут пре­красно, недаром же она за два года до этого выиграла Олимпийский турнир в Мельбурне, побеждала в това­рищеских встречах сборную ФРГ — чемпиона мира, сборную Венгрии — второго призера, сборные Шве­ции, Польши, Югославии, делала ничьи со сборными Англии, Франции. Не один я, а все тогда у нас пережи­вали горделивое удовольствие от бодрого выхода на международную арену нашей сборной. Она только начинала, первый матч в рамках чемпионата мира был для нее всего-навсего тридцать третьим, все предыду­щие мы знали назубок, и никаких тревог не испыты­вали. И никто — ни тренеры, ни игроки, ни журнали­сты, те, кто были постарше меня, — понятия не имел, с чем едят эти самые чемпионаты мира.

Все это вместе — и мое настроение, и мое неведе­ние —  привело к тому, что ничью с англичанами я при­нял как досадное недоразумение, тем более что в воро­та нашей команды был назначен пенальти за наруше­ние, случившееся до линии штрафной площади. Такого рода судейские ошибки потом приходилось неоднок­ратно видеть и в международных встречах, и на чемпи­онате страны — они всегда возмущают, они наглядны, особенно после появления телеповторов. Тогда и вовсе осталось ощущение как от небывалой нелепости.

Самомнение позволило мне не поехать в город Бурос на матч СССР — Австрия («наши выиграют, какой разговор») и остаться в Гётеборге на встречу Англия — Бразилия. На это мое решение повлиял

тренер-наблюдатель Константин Бесков, с которым мы поселились в одной комнате. Он успел посмотреть бразильцев с австрийцами и по секрету сказал мне, что чемпионами станут бразильцы: играть лучше, чем они, невозможно.

Матч этот закончился «по нулям», счет наиболее сложный для выводов, аргументы не явные, не под­твердившиеся — в таких случаях надо дать волю во­ображению, представить будущее обеих команд на основании их скрытых достоинств. Мне тогда это было не по силам, к матчу я отнесся сдержанно, хотя, разумеется, и разглядел, что у бразильцев два центральных защитника и два центральных напада­ющих. Но что из этого следует, не понял, всего лишь 0:0, все равно что ?:?.

Чемпионат для меня начался на «Уллеви» с матча СССР — Бразилия, того самого, когда на поле впервые вышли Пеле, Гарринча, Зито и бразильская сборная оказалась в том составе, в котором она мало того что стала чемпионом, еще и стала надолго недосягаемым образцом команды, составленной из одиннадцати звезд.

В апреле восемьдесят первого я был в Гётеборге на хоккейном чемпионате. Зал, где с шипением резали лед, сухо похрустывали клюшки, трещали борта, глухо сталкивались тела, находился в двух шагах от стади­она «Уллеви», заколдованного тишиной и ожиданием. Улицы были сухими, чистыми, полными солнца, попа­дались афиши, сообщавшие, что в ближайшее воск­ресенье по всей Швеции — открытие футбольного сезо­на. Я вздыхал, шагая на работу в зал мимо запертого стадиона. Искушение томило душу. И я улизнул от своих спецкоровских обязанностей. Не простил бы се­бе, не сделав этого.

Медленно шел вдоль высокой трибуны с ребрами скамеек, отыскивая те, где в пятьдесят восьмом рас­полагалась ложа прессы. Ноги сами принесли, ози­раться и примериваться не пришлось. Сел там, где сидел без малого четверть века назад.

Память немедленно предложила Гарринчу. Вот здесь, на этой полосе, именуемой правым флангом, совсем рядом, под скамьями прессы, он мелькнул с одиннадцатым номером на спине. Крадучись прибли­жался с мячом к защитнику Б. Кузнецову, тот пятился как загипнотизированный. Бразилец склонился влево, до самой травы, словно подстреленный, а когда за­щитник, поверив, сделал шаг в ту же сторону, неулови­мо быстро выпрямился (недаром бразильцев зовут «кобрами»!) и справа пронесся к воротам. Штанга басом загудела, потрясенная ударом мяча. С этого эпизода начался тот знаменитый матч.

Наши проиграли 0:2, оба мяча забил центральный нападающий Вава, а состоявший с ним в связке 17- летний Пеле в день своего дебюта, как видно, еще не освоился (в моем блокноте он ни разу не упомянут). Свою головокружительную карьеру «короля» он начал в следующем матче, забив гол сборной Уэльса.

К поражению нашей команды я заранее не был готов, долго внутренне сопротивлялся, на что-то наде­ялся. Но ближе к концу почувствовал, что мое просто­душное боление за своих не исчерпывает впечатлений, что тут какой-то невиданный футбол и его грешно прозевать. Помимо моего желания прорвалось вос­хищение игрой бразильцев, потеснившее горечь. Я ухо­дил со стадиона в смятении. Знал, что некрасиво, нечестно отступаться от своей команды, но ничего не мог изобрести ей в утешение и оправдание: бразильцы покорили.

В автобус, в котором я должен был ехать вместе с футболистами, вошел, стараясь остаться незамечен­ным, уселся далеко сзади и дал обет молчания. Так всегда лучше держать себя репортеру после пораже­ния, а в этот раз я боялся выдать свою раздвоенность, в которой еще не разобрался.

Когда мы тронулись, в автобусе вопреки обыкнове­нию задвигались и заговорили, да оживленно, напере­бой, едва ли не весело. Я прислушался и понял, что моя раздвоенность не преступна, что и мастера, как их ни огорчило поражение, покорены игрой бразильцев, игрой, с которой им сталкиваться не приходилось. Для меня услышать эту звонкую, добрую разноголосицу было огромным облегчением, мне тоже захотелось принять в ней участие, я заговорил с соседями, и они кивками и улыбками встретили мои восторженные восклицания.

Потом, когда в полуфинале французам и в финале шведам бразильцы забили по пять мячей, да еще с подчеркнутой легкостью, я оценил по достоинству проигрыш нашей команды. Это был тот проигрыш, когда за побежденных нисколько не неловко, когда их достоинство не пострадало. Оттого, наверное, наши мастера и позволили себе с легкой душой расхваливать бразильцев, что сами не сплоховали, заставили по­бедителей помучиться.

После этого матча футбол вышел для меня из турнирных рамок и задал уйму вопросов. Ответить на них я не умел, но почувствовал, что обязан учиться отвечать.

Как спецкор на том чемпионате я отработал слабень­ко, по-школярски, писал кое-что и кое о чем. Крити­ческих отзывов в редакции после возвращения я не услышал и объясняю это тем, что тогда, в пору нашего первого приобщения к мировым чемпионатам, никто толком не знал, как их освещать. Если бы сейчас редакция получила корреспонденции подобные тем, которые я передавал из Швеции, меня бы уволили. Что ж, и мы, репортеры, проходим свою дорогу вместе с теми делами и теми людьми, о которых пишем. Как наш футбольный мир открывал для себя неведомое, так и наша пишущая братия брела на ощупь.

Я мог, например, позволить себя написать следу­ющее: «Мы видели на чемпионате много сильных и от­личавшихся друг от друга коллективов. Французы иг­рали иначе, чем немцы, а англичане—не так, как шведы». И все, даже не попытавшись поискать, по­думать, в чем же отличие.

Мог, сославшись на реплику болельщика, соседа в поезде — «мы, французы, дорожим хорошим на­строением», одним этим настроением объяснить по­беду сборной Франции в матче за третье место над сборной ФРГ.

К счастью, мне удалось по достоинству оценить бразильцев. Время для этого у меня было: я видел четыре матча с их участием. Да и вся обстановка заставляла смотреть за ними в оба: все вокруг ими восхищались.

И тем не менее в отчете о финальном матче, где подводились итоги, вижу такое место: «Что же выде­лило сборную Бразилии? Схема расстановки игроков общеизвестна: 4—2—4. Бразильцы не имели преиму­щества и из-за какой-то исключительной быстроты...»

Вот тебе на! Система четырех защитников, приме­ненная бразильцами на чемпионате, в то время как все остальные придерживались «дубль-ве», когда и дома все клубы играли с тремя защитниками, и другого варианта я просто-напросто не мог видеть, вдруг объ­явлена спецкором «общеизвестной». Нахальное неве­жество! Наш футбол на эту систему переходил мучите­льно долго, лет пять, должно быть, а спецкор ничего, заслуживающего внимания, в ней не разглядел.

А как можно было не подметить взрывной быстро­ты бразильцев? Их знаменитая аритмия и тогда дей­ствовала, на ней издавна и до сей поры строится игра бразильцев. Кажущаяся, обманная медлительность и в непредсказуемый момент — выстрел.

Я, видимо, равнялся на постоянную скорость дви­жения игроков, свойственную нашим командам.

Позже я не раз возвращался к шведскому чемпи­онату, к его героям, но воспоминания были подсвече­ны поздними впечатлениями, когда появилась возмож­ность сравнивать.

Как бы то ни было, из Швеции я вернулся с ощуще­нием, что футбольное поле для меня — поле деятель­ности и теперь только и начнется настоящая работа, что быть самоуверенным — стыдно, футбол тот, кото­рый я увидел, этого не примет и не простит.

Только спустя восемь лет, в 1966 году, отправился я вновь на чемпионат, в Англию.

Эти восемь лет представляются мне наиболее кра­сочными в истории нашего футбола. Любое время имеет свой смысл, свой пафос, но эти годы были насыщенными, как никакие другие.

Футбол опирается на факты. Сначала о них. После первого выезда на чемпионат мира, который сам по себе был поворотным пунктом, в 1960 году в Париже наша сборная выиграла Кубок Европы.

Нет, я не собираюсь рассказывать о матче сборных СССР и Югославии, которым завершился первый ро­зыгрыш Кубка Европы. Когда заходит речь об этом событии, красной строкой вошедшем в хронику советс­кого футбола, я почему-то вспоминаю не поле под туманом мелкого теплого дождя, не перипетии захва­тывающей борьбы, потребовавшей дополнительных полчаса, не голы наших форвардов Славы Метревели и Виктора Понедельника, а тесную раздевалку сразу после матча. Пожимая чьи-то руки, кого-то обняв, кому-то сказав слова поздравления, я помнил — такова уж доля специального корреспондента, — что мне необ­ходимо взять у всех футболистов и у тренеров коро­тенькие интервью. Но все были так прекрасно возбуж­дены, что мне полагалось выдержать паузу. И я подсел к столику, стоявшему в углу. На нем по-домашнему, среди бутылок с оранжадом, стаканов, рассыпанных абрикосов стояла высокая амфора на подставке из зеленого камня, та самая, которую только что пронес по овалу стадиона капитан Игорь Нетто.

Она была новешенькая, только что от ювелиров, ей предстояло первое путешествие — в Москву. Я не мог удержаться, чтобы не прикоснуться к ней: неожиданно она оказалась теплой, хотя остро сверкала чистым серебром. Постучал ногтем, и она послушно, певуче отозвалась.

Это сегодня, много лет спустя, напрашивается из­речь: самый славный трофей в истории советской сбор­ной! Но тогда такая пышная фраза и в голову не приходила. История сборной выглядела коротенькой, и то, что вслед за золотыми медалями на Олимпиаде в Мельбурне в 1956 году завоеван Кубок Европы, представлялось просто-напросто добрым началом. Се­ребряной амфоре, при знакомстве с которой я позво­лил себе некоторую фамильярность, суждено было на многие годы стать героиней репертуара, удачами и не­удачами проверявшей положение вещей в нашем фут­боле. Приближение или удаление от амфоры достовер­но характеризовало нашу сборную: ее серебро оказа­лось безобманно чутким.

Та победа забавно коснулась меня, спецкора. Кома­ндировка выписывается на строгий срок. Получилось так, что согласно расписанию авиарейсов, чтобы со­блюсти срок, я должен был сесть в самолет утром, не дождавшись финала СССР — Югославия. Закрыв гла­за на грозившие неприятности, я остался. Денег на оплату номера уже не было, и я попросился переноче­вать на диване к Андрею Петровичу Старостину, на­чальнику команды. Он меня приютил. В общем, жил я на птичьих правах, «незаконно», но помалкивал, решил все взять на себя: не уезжать же в самом деле, не увидев финала? Ну а толкнуться со своей незадачей к руководству постеснялся, догадываясь, что перед таким матчем не до меня.

Когда все было позади, в полночь, меня вызвали в «штабной номер», где жил руководитель делегации

Дмитрий Васильевич Постников, заместитель предсе­дателя Спорткомитета. Шел я с ощущением, что мое самовольство раскрыто и предстоит разбирательство.

— Садись,— широким жестом показал на кресло Постников. Тут же были Гранаткин, Старостин, Ка­чалин.

— Просьба к тебе. В Лужниках будет чествование сборной. Поедем туда прямо с аэродрома. Должен выступить капитан команды Нетто. Набросай коро­тенькую речь, потеплее. Но без зазнайства. Сделаешь? Да, мне тут сказали, что у тебя командировка кон­чилась. Продлим. Валентин Александрович, — обра­тился он к Гранаткину, — сделай, как полагается, и де­ньги выдай...

Победа милостива. Так я избежал неприятностей, и за страничку, написанную ночью, получил «гоно­рар» — суточные во франках, — какого сроду не по­лучал.

Наша сборная без осложнений выходила в финаль­ную стадию чемпионатов мира в Чили и Англии, дошла до финала второго розыгрыша Кубка Европы в 1964 году. Эти маршруты и эти места (в восьмерке лучших в мире и в четверке — в Европе) сделались «своими», считалось, что иначе и быть не может.

И домашние дела шли увлекательно. Чемпионами страны становились, кроме привычных московских «Динамо» и «Спартака», еще и «Торпедо», киевское «Динамо», тбилисское «Динамо», все чемпионы при­вносили что-то свежее, их отличавшее.

Какие незабываемые матчи разыгрывались! «Спар­так» — «Динамо» (Киев) осенью 1958-го в Лужниках, переигровка после окончания сезона, решавшая, кому стать чемпионом (3:2). «Динамо» (Киев) — «Торпедо» в Киеве в 1960-м (1:2), завершившая блестящий сезон торпедовцев. Кубковый финал в том же году «Тор­педо» — «Динамо» (Тбилиси) с дополнительным полу­часом (4:3). «Динамо» (Тбилиси) — «Торпедо» в Таш­кенте в 1964-м, дополнительная встреча за звание чем­пиона (4:1). Двухдневный финал «Спартак» — «Дина­мо» (Минск) в 1965-м (0:0 и 2:1)...

В 1965-м киевское «Динамо» дебютировало в розы­грыше Кубка кубков, открыв новую страницу, без которой теперь и футбол не футбол.

И какие мастера подвизались на полях в те годы! Всех достойных упоминания не перечесть, но хоть нескольких назову: Яшин, Шестернев, Воронин, Нетто, Стрельцов, Иванов, Метревели, Месхи, Хурцилава, Хусаинов, Понедельник, Войнов, Сабо, Шустиков, Гу­саров, Турянчик, Биба...

Я бы сказал так: футбол наш в те годы был на замахе, от него ждали больших побед, претензии были самыми высокими, а критика — из лучших побужде­ний. Словом, мы в футбольном Большом театре сиде­ли на хороших местах, в партере, не подозревая, что не за горами время, когда придется перебираться на га­лерку.

То время отличала напряженная дискуссионность. После того как была сломана перемычка и наш футбол влился в русло мирового футбола, информация хлы­нула, как в распахнутое после зимы окно, и хотелось надышаться ей.

Летом 1960-го футбол получил собственный печат­ный орган — еженедельный журнал «Футбол». На его страничках и развернулись дискуссии. О тактических новинках, разных школах игры, звездах, об энергетике, интенсификации и универсализме.

Кроме радости от новых познаний была в этом и практическая необходимость. Как-то так получалось, что наши команды и тренеры, долгие годы прожива­вшие в самодовольной изоляции, не поспевали за бур­ным течением, медлили, опасались, норовили про­плыть там, где тише, привычнее. Дискуссии это об­наруживали. Кто-то из тренеров был против четвер­того защитника, другой стоял на том, что два крайних форварда («крылья») совершенно обязательны, без них не взлетишь, третий опасался засилья игроков в сере­дине поля.

Говорилось и писалось разное, противоположное. Сейчас нетрудно, полистав страницы газет тех лет, выявить консерваторов, упорно стоявших за старину, либо торопыг, подобострастно хватавшихся за каж­дую черточку у иноземцев, чтобы немедленно ее ско­пировать. Но это было бы нечестно. Те дискуссии велись открыто, как на духу, из одного единственного побуждения — желания добра нашему футболу. Это, наверное, дороже всего. Тогда было особенно заметно, как высоко ставят все причастные к футболу общие интересы, какая готовность за них сражаться.

На чемпионат в Англию мы полетели вместе с Ма­ртыном Ивановичем Мержановым, он от «Футбола», я от «Советского спорта». И в самолете, и в отеле, где мы поселились в одном номере, и на прогулках по Гайд-парку мы с ним говорили и говорили о футболе, из матчей, которые увидели, черпали аргументы и до­казательства. Не в пример шведскому, за этим чемпи­онатом мы вели наблюдение во всеоружии знаний и взглядов. События не кружили нам голову, если и встречалось что-то прежде невиданное, мы тут же подбирали объяснения. Мы оба знали, что обязаны дойти до сути футбола середины шестидесятых го­дов,— в этом, а не в добросовестном описании матчей видели свою репортерскую службу.

Тот чемпионат долго прятал свои тайны. Поначалу слишком много матчей отличались не своеобразной игрой, а однообразным упорством. Но упорства можно насмотреться на любых стадионах, для этого не обяза­тельно ждать чемпионата мира.

А тут рухнула сборная Бразилии, от которой мно­гие ждали уже не неожиданного, как в Швеции, а пре­дусмотренного чуда. Был сражен предательскими, бес­честными ударами Пеле.

Я ездил в Ливерпуль на матч Бразилия — Венгрия. Венгры играли, мало сказать, вдохновенно, им захоте­лось переиграть бразильцев, двукратных чемпионов мира, не иначе как «по-бразильски», утонченно, во всей красе технических изысков. Они играли не для публи­ки, нет — для самих себя, для собственного наслажде­ния. Немало я перевидал футбола с участием венгров и до этого матча и после, но такой игры напоказ, где бы им удавалось все, что они любят, не видел. Любу­ясь венграми, среди которых особенно блистал высо­кий, худой Альберт, я в то же время подозревал, что матч — из тех, которые удаются однажды и повторить их невозможно. Бразильцев было просто-напросто жаль: разрозненная компания прекрасных мастеров, не знающая, что ей делать, растерянная, даже как бы униженная. Можно проиграть, выбыть из турнира пре­жде срока и оставить о себе память. Бразильцам в тот год нечего было сказать футбольному миру.

Но кто же тогда скажет?

И мы вели поиски. С этой целью я ездил из Сандер­ленда в Бирмингем (две бессонные ночи в автомобиле) на матч Испания — ФРГ и, хоть был он увлекателен, ответа не предложил. Тогда я впервые увидел моло­денького Беккенбауэра и запомнил сразу и навсегда.

У нас, журналистов, тогда сложились ни на что не похожие отношения с руководством делегации. В нача­ле самого первого матча советской сборной с командой КНДР наши изрядно нервничали. Это нашло выраже­ние в эпизоде, который в отчете Г. Радчука в «Футболе» был описан так: «Удары не клеятся. После одного из них мяч отправляется даже на крышу стадиона, эдак метров на 30 выше перекладины». Необыкновенный удар нанес один из двух центрфорвардов — Э. Малофеев. За мячом долго бегали, и игра остановилась. Все, кто был на стадионе, отнеслись к этому происшествию юмористически. Потом наши взяли себя в руки и уве­ренно выиграли 3:0, причем два мяча забил Малофеев.

Когда номер «Футбола» с отчетом Радчука был доставлен в расположение нашей команды, ее руково­дители прочитали его первыми и тут же постановили, что его ни в коем случае нельзя показывать игрокам, что их обидит, чуть ли не разоружит та фраза. Номер был изъят, а заодно было выражено недоверие всему журналистскому отряду. После этого и Мержанов, и я с руководителями делегации на протяжении чемпи­оната не встречались, полагая, что те, пребывая во взвинченном состоянии, в собеседники не годятся.

Ума не приложу, по какой причине так часто в фут­больных делегациях искусственно нагнетается сверх­напряженная обстановка. Делается это намеренно, счи­тается обязательным, но, как я не раз убеждался, цели не достигает, скорее, наоборот, отрицательно сказыва­ется на команде, делая игру скованной.

С этим впервые я столкнулся на шведском чемпи­онате 1958 года. Наставляя игроков перед встречей со сборной Швеции, один из руководителей (не тренер), сам бледный от волнения, насупив мохнатые черные брови, говорил мелодраматическим полушепотом примерно следующее: «Я призываю вас вспомнить Полтавское сражение, как его описал Александр Серге­евич Пушкин. Читали, надеюсь? Завтрашний матч ему не уступает по значению». Сидевший рядом со мной Сергей Сальников, которому предстояло играть, на­клонился и шепнул: «Чего это он: война что ли?» Я пожал плечами. Допускаю, что в иных случаях для возбуждения самолюбия могут потребоваться сильно­действующие средства. Однако применять их надо с умом, с чувством меры, а не так, чтобы у игроков ноги дрожали от волнения.

Вот и на английском чемпионате стараниями со­провождающих команду начальственных лиц была вы­сосана из пальца экстремальная ситуация. В этом, с одной стороны, проявляется незнание спортивной жизни, неуважение к мастерам, которых равняют с уче­никами, а с другой — желание иметь право впоследст­вии «доложить», что было предпринято все возмож­ное, и тем самым приобщиться к победе либо от­креститься от поражения.

Однажды Никита Павлович Симонян, и поигра­вший, и потренировавший, уже седой, на заседании, где обсуждалась какая-то неудачная игра, вдруг горе­стно воскликнул: «И что мы, в самом деле, вечно пере­напряжены, оттого и проигрываем!» Кстати говоря, и он тогда слушал, с «девяткой» на спине, про Пол­тавское сражение...

Наша сборная в Англии впервые выиграла четвер­тьфинальный матч. Факт знаменательный, на двух предыдущих чемпионатах наши футболисты в полуфи­нал, в четверку лучших не пробивались. Мне предсто­яло писать в газету, и до матча я размышлял о пред­стоящей работе, ходил по улицам и проговаривал отчет в уме. Знал, что буду ограничен во времени. Решил сочинить два варианта — для победы и для поражения. Вышло так, что вариант для поражения не получился. Пожалуй, не потому, что он нежеланен и уныл — работа есть работа, просто мне не верилось, что наша команда не обыграет венгров. И не мог себя заставить, так и пришел на стадион с заметками в блокноте — на случай победы.

Мне всегда нравилось, как играют венгры. Футбол хороших манер, хорошего воспитания, галантный, с изысками, в котором особо ценится (публика этого требует) все красивое, редкое, я бы сказал, гусарское. Только что в Ливерпуле венгры отвели душу, сплясав великолепный чардаш, затмивший бразильскую самбу. С нашей командой это у них не могло повториться. Часто какая-то команда объявляется для другой не­удобной. Так бывает. Тут сказывается и психология, и стилевые противопоказания. Для венгерской сборной наша как раз и является неудобной.

Думаю, это началось с 1952 года, когда сборная Венгрии провела два матча в Москве, один из которых проиграла, другой свела к ничьей. А надо помнить, что венгры тогда имели основания считать себя лучшими в мире. Пушкаш, Кочиш, Божик, Хидегкутти, Грошич — все это были крупные звезды. И их тактика с выдвинуты­ми вперед инсайдами была оригинальной. Тем не менее с нашей командой они справиться не сумели (а она в тот год только объявлялась на свет). Венгерских мастеров это должно было озадачить. И загадка так и осталась на долгие годы, до сих пор. На фоне энергичной, скоростной, длинноманевренной игры нашей сборной технические изыски венгров становились напрасными, тщетными, им приходилось, того не желая, включаться в состязание по быстроте, выносливости, упорству, и они его не выдержи­вали —не та закалка, не то терпение. За редкими исключе­ниями венгры чувствуют себя не в своей тарелке, играя с нашими командами, что со сборной, что с клубами.

Так все и получилось на стадионе в Сандерленде. Венгры справились с «неудобством» лишь во втором тайме, а счет уже был 2:0 не в их пользу. Правда, тут они начали добираться до штанг ворот Яшина, трясли их, но лишь однажды «яблоко» упало в сетку. В об­щем, все сбылось: и венгры себя показали и наши сыграли со знанием дела, в духе сложившихся фут­больных отношений. И мой отчет в блокноте наполо­вину был готов.

Когда улеглось возбуждение после победы, какой у нашей сборной до этого не было, и отчеты были продиктованы в Москву, мы с Мержановым, запер­шись в номере, снова разобрали матч. Спора не полу­чилось, оба пришли к заключению, что и советская команда не тянет в образцовые на чемпионате. Слиш­ком она была традиционной, постоянной, без вариан­тов, со своей схемой 4—2—4, соблюдавшейся неуклон­но. Она жестко придерживалась этой расстановки, по­лучившей еще в 1958 году название «бразильской». Хорошо выученные, но все же вчерашние уроки.

В дни чемпионата я познакомился с Львом Аб­рамовичем Кассилем. Произошло это легко, словно и не познакомились, а встретились. Я с детства помнил его «Кондуит» и «Швамбранию», видел «Вратаря», да и его заметки футбольные почитывал. А он сразу мне заявил, что имеет привычку, которой верен всю жизнь, не пропускать ничего, что пишется о футболе в прессе. Мы с ним провели прекрасные полдня в Национальной галерее, где, разумеется, о футболе не говорили.

При выходе из галереи Кассиль в киоске приобрел план Лондона и сунул его в карман пиджака так, что он форсисто наполовину высовывался. На улице он посмотрел налево, направо и сделал мне знак остано­виться.

— Сейчас мы с вами проложим маршрут к оте­лю.— И достал план.

— А я помню дорогу...

— Да? Сомневаюсь. Такой великолепный план! Итак, за спиной у нас Трафальгарская площадь. Нахо­дим ее... Наша улица вот здесь. Что я вам говорил? Без плана как без рук. Как вообще можно по Лондону ходить без плана? Смотрите, есть и другой маршрут. Второй подлиннее, но там на пути что-то интересное помечено. Так как?

Несомненно: со мной был Лев Кассиль, детский писатель. Я больше не настаивал, что знаю дорогу и без плана. По-моему, и он ее знал.

Я попытался подбить его сделать что-либо для газеты о чемпионате.

— Вам это, быть может, незаметно, а я вижу, как изменилось то, что пишется о футболе. Не хочется попадать пальцем в небо.

— Неужто так?

— Что вы! Вы теперь в игре такое замечаете, что мне и не снилось. Мне, чтобы «соответствовать», надо переучиваться. Я приехал полюбоваться и поболеть. Это вы здесь — «при исполнении». Так что увольте...

В Москве я позвонил Льву Абрамовичу и попросил написать для «Футбола» историю романа и фильма «Вратарь». Он согласился моментально и написал.

А там, в Лондоне, я позавидовал его «приехал полюбоваться и поболеть». Нисколько не сомневаюсь, что Кассиль и о чемпионате написал бы интересно. Но, как видно, он в самом деле был добросовестным чита­телем футбольной прессы, и ее исследовательский ха­рактер его озадачивал и смущал.

Мне, спецкору, любоваться и болеть было полови­ной дела. Надо было продолжать поиски.

Чемпионат был спасен и оправдал свое предназ­начение в двух матчах: полуфинале Англия — Португа­лия и финале Англия — ФРГ.

Сборная Англии к своей победе пришла своеоб­разно, на ходу перестроившись и сделав все необхо­димые открытия. Повидав ее в день открытия в матче с уругвайцами, я был разочарован и потерял к ней интерес. Нудная нулевая ничья, которую не скрасил и переполненный знаменитый «Уэмбли», побывать на котором давно хотелось, ни присутствие королевы, ни марш-парад военных оркестров.

В общем, я счел для себя возможным оставить английскую сборную в стороне и ездил на матчи других команд. До полуфинала, в котором она встре­тилась с командой Португалии. Это был выдающийся матч. И португальцы были хороши, а англичан так просто было не узнать — другая, я бы сказал непо­бедимая, команда, настолько продуманным, обосно­ванным, ловко пригнанным было их сочетание один­надцати.

Если сделать простенькое, формальное сравнение, которое обычно само напрашивается, то оказывалось, что из состава матча открытия были исключены всего двое, Гривс и Конелли, вместо них появились Херст и Питерс. Но замены всего не объясняли, хотя в по­следнем, финальном, матче со сборной ФРГ из четы­рех победных мячей три забил Херст и один — Питерс.

Изменился весь строй игры. Гривс, знаменитейший бомбардир, был центрфорвардом времен «дубль-ве», а Конелли — хорошим левым крайним старого образ­ца. Долговязый, худой Херст атаки свои начинал с се­редины поля, все время держа связь с партнерами. Белокурый Болл заставлял поломать голову: кто он — полузащитник или нападающий? И Питерс такой же. И Бобби Чарльтон. И Стайлз, колючий как еж, легко отрывался от своей обороны, мелькал в атакующих рядах, покусывал, дразнил защитников противника. Да еще крайние защитники Коэн и Уилсон поддавали жару рывками вперед. Разве только что выдвинутый вперед нападающий Хант меньше маневрировал, он был затаенной угрозой, отвлекал, оттого товарищам его больше было простора. Словом, вся английская команда находилась в непрерывном движении, причем не в очевидном, повторяемом, а в непредсказуемом.

Частенько, глядя за игрой, мы опережаем события, угадывая, что сейчас мяч откатят обязательно налево, больше некуда, что такой-то игрок кинется по прямой в надежде на высокую передачу. И если наши отгадки постоянно сбываются, то приходится задуматься, так ли уж хороша игра.

Англичане предложили футбол, изобретаемый на бегу, тут же, при нас, с пылу с жару, тот футбол, в ходе которого боишься пропустить хоть что-нибудь, пото­му что самое интересное может быть создано в любое мгновение. Тут уж не станешь листать газету, жевать бутерброд, болтать с соседом, весь превращаешься в зрение.

Власть Игры (пусть слово это будет с большой буквы) сильна необычайно. Для меня не существовало никаких причин, в силу которых я сделался бы вдруг болельщиком бразильцев или англичан. Но я им ста­новился: в прошлый раз, в 1958 году, мне совершенно необходима была победа бразильской сборной, а те­перь — английской. И позже это случалось. На следу­ющем чемпионате, в Мексике, я снова душевно был с бразильцами, потом, в ФРГ и Аргентине, — с гол­ландцами, хотя в двух последних случаях мои упова­ния и не сбылись.

Игра, думаю, и есть то, к чему мы прикомандиро­ваны, приписаны, при чем состоим, чему служим. Тут не обойдешься без обольщений, ошибочных пристра­стий, заблуждений по первому впечатлению. Но в ко­нечном счете, пусть и не сразу, облик Игры, той, которую мы признаем и объявим современной (высо­кая похвала!), нас должен покорить, мы должны найти ее разгадку, объяснение, записаться в число ее деятель­ных поклонников и стоять за нее горой. И тогда по контрасту делается очевидным, что другие разновид­ности игры, даже приносящие временами весомые ди­виденды, оказываются старообразными, провинциаль­ными, неполноценными, приспособленческими. Футбо­ла на белом свете гораздо больше, чем Игры, и в уме­нии ее опознать, выделить, представить мы, репортеры, и обязаны более всего преуспевать. Прини­мать же любой футбол за Игру — вредное заблужде­ние, ведущее к топтанию на месте, к засорению мозгов читателей, это медвежья услуга тем командам, о кото­рых пишешь.

Чемпионаты мира — ярмарки футбола, где получа­ешь представление даже не о сегодняшнем, а о за­втрашнем дне. Четыре полузащитника сборной Анг­лии, представившиеся для всеобщего обозрения в 1966 году, живут-поживают и сегодня, как и их дина­мичное взаимодействие в атаке с двумя форвардами. Именно тогда всплыл термин «команда-звезда», заме­нивший собой прежний — «команда звезд».

Мы ищем среди тех, кто на поле, героев. И нахо­дим. Грош цена футболу, если не различимы люди.

Выбор большой, на любой вкус. Можно даже какому- то игроку отдавать предпочтение тайно, не объявляя о своей симпатии, зная, что он никакая не звезда, и радуясь малейшей его удаче. Можно, наоборот, не жаловать общепризнанную звезду и про себя вести счет его промахам и прегрешениям. Ничего удивитель­ного: не один разум властвует на трибунах.

И все же есть игроки, вокруг которых споры не возникают. Они наперечет. Дело не в их личных досто­инствах и доблестях. Это те игроки, с именами кото­рых связаны перемены в футболе. На английском чем­пионате таким игроком стал Бобби Чарльтон. Именно он отчетливее, показательнее, чем кто-либо иной, предъявил образец игрока середины поля, который делал то, что до него не умел никто — ни бразилец Диди, ни француз Копа. Он был един в трех лицах: защитник, когда это требовалось, диспетчер — ум в движении и форвард, наносящий прямые, точные удары. Созда­валось впечатление, что тренер Рамсей взял его в ко­манду первым и к нему присоединял остальных, таких, которые были ему под стать.

В его внешности, в его манере себя держать, в его невозмутимости ничего не было героического, выда­ющегося. А тем не менее вся игра английской сборной зависела от него, она с ним согласовывалась, заданный им тон держала. Величие его было не в неповторимо­сти, а, напротив, именно — в повторимости, в пример­ности для всех, кто намерен был следовать футболу новейшему, развивающемуся.

В конце концов наши репортерские поиски увен­чались успехом. Игра была опознана. И было ясно, какими теперь глазами смотреть на футбол дома, с чем сравнивать, на что держать курс.

Чемпионат напоследок имел обескураживающий аккорд, отраженный от полуфинала ФРГ — СССР. Матч этот до известной степени был искажен травмой полузащитника Сабо (замен тогда не проводили) и удалением с поля правого крайнего Численко. Так вот, во всем этом некоторые должностные лица запо­дозрили злой умысел со стороны арбитра — итальянца Лобелло. И заподозрив, именно под этим углом вчи­тывались в отчеты о матче в «Советском спорте» и «Футболе». В газете автором отчета был Мержанов, в еженедельнике Латышев, наш самый знаменитый судья. Мержанов оставил без внимания судейство. Ла­тышев, как ему полагалось «по должности», свое мне­ние высказал. Вот два отрывка из его отчета:

«В штрафной площади сборной ФРГ после сто­лкновения падает В. Паркуян. Через минуту такая же картина у наших ворот — падает Эммерих. Но судья Лобелло не дает пенальти. С моей точки зрения, дела­ет это правильно. Вообще нужно сказать, что, как в этом матче, так и в других, которые мне пришлось видеть, футболисты очень легко падают и подолгу лежат, видимо рассчитывая на карающий свисток. Но судья Лобелло хорошо понимал театрализованные па­дения и не очень-то обращал на них внимание».

«Перед самым перерывом судья Лобелло удалил с поля Численко, который, проиграв единоборство, умышленно ударил по ноге Хелда, причем в момент, когда тот был без мяча. Другого решения судья, есте­ственно, принять не мог».

Я этот матч смотрел вместе с тренером В. Масловым. Мы, как водится, переживали за свою команду, но не помню, чтобы в обсуждении перипетий упоми­нался судья. Возможно, он и ошибался, но не настоль­ко, чтобы заподозрить в нем злодея.

Как бы то ни было, и Мержанову, и Латышеву по возвращении были предъявлены претензии в «аполити­чности». Претензии такого рода не фиксируются, в ли­цо их не высказывают, они — в разговорчиках, в слу­хах, они невидимые, и это хуже всего, потому что не с кем объясниться, ты кругом виноват, хотя неизвест­но, кто обвинитель.

Был и другой острый момент. В том же матче второй мяч после розыгрыша углового из-за штраф­ной площади мимо сгрудившихся перед воротами иг­роков обеих команд, которые заслоняли Яшину види­мость, уверенным ударом забил полузащитник Беккенбауэр. Ничего лучше не было придумано, кроме того, что Яшин «зевнул» этот мяч. И принялись об этом судачить. Хотя Яшин на том чемпионате в полной мере отвечал своей мировой славе, руководство нашей делегации этой его славе нанесло укол.

Футболу едва ли не постоянно, особенно когда наступает пора решающих матчей, сопутствует нер­возное окружение. Но кто-то обязательно должен оставаться уравновешенным, держать себя в узде. Чрезвычайно важен выбор руководителей делегации на больших турнирах, таких руководителей, которые реально оценивали бы происходящее, могли «отчи­таться» здраво, по существу, а не искать наобум виновных, лишь бы показать собственную безупре­чность.

Ну и, конечно, не имеет права терять голову жур­налист. Это нелегко. Одно из двух: либо веришь свое­му глазу и разуму и на том стоишь, либо подпадаешь под посторонние влияния и в угоду им пишешь то, во что сам не веришь.

Следующий отрезок между чемпионатами мира был тоже содержательным. Киевское «Динамо», «чемпионившее» три года подряд, с легкой душой можно было считать командой, отвечавшей мировым стан­дартам по строю и характеру игры. Наблюдения не противоречили тому, что мы видели в заключитель­ных матчах английского чемпионата мира, она шла по главному фарватеру. И самое приятное состояло в том, что киевляне не меняли срочно тактическую «одежду» на английский манер, они пришли к ней самостоятельно, одновременно с лидерами мирового футбола, угадав ведущие тенденции. Интересные об­разцы игры, не повторявшие слепо масловско-киевский, а предлагавшие ее разновидности, показывали московские клубы «Спартак», «Динамо», «Торпедо», тбилисское «Динамо». Применялись варианты с двумя форвардами и четырьмя полузащитниками, с тремя форвардами и тремя полузащитниками, тактическая дискуссионность сохранялась и в обороне, то зонной, то персональной, то смешанной. Все это говорило о биении тренерской мысли. Не существовало разног­ласий в том, что игра непременно должна быть актив­ной, интенсивной, с щедрой тратой сил.

В те годы в устном общении частенько возникал вопрос: «Почему бы Виктора Маслова не назначить тренером сборной?» Такие назначения окружены тай­ной, как тогда, так и сейчас. Не знаю, примерялись ли к кандидатуре Маслова всерьез, хотя как было не вспомнить о нем, тренере трехкратных чемпионов страны? Если примерялись, то мне нетрудно предста­вить причину отвода.

Виктор Александрович был до мозга костей трене­ром-профессионалом, начисто лишенным дипломатич­ности, умения произносить обтекаемые фразы, ублаго­творять начальствующих лиц ни к чему не обязыва­ющими обещаниями: «Приложим все силы», «Все от нас зависящее выполним», «Уверен, ребята не подве­дут». Он слишком тонко осязал, угадывал футбол: общие, для него — пустые, слова ему претили, он до­верял реальным, живым обстоятельствам и ничему, кроме них. А как раз реальное мышление обычно тяготит, затрудняет, наводит скуку на тех, кто руково­дит издали, — дела толком не знают, удовлетворяются приятными, удобными словесными гарантиями.

Маслов терпеть не мог, когда его спрашивали: «Ну что, опять станете чемпионами?» или «Кубок, можно считать, ваш?» Он напускался на спрашивающего, гне­вно сдвинув черные брови: «Вы что, пустомелю из меня хотите сделать?! Вам известно, как наша команда будет выглядеть через два месяца? И как поведут себя противники, тоже знаете? И что вратарь наш не поско­льзнется, и наш бомбардир не порвет мышцу? Так вот, я, в отличие от вас, всего этого не знаю, и в словесные бирюльки играть не намерен. Поищите кого-нибудь другого — мастера болтать».

Я встречал многих, кто полагал его грубияном, путаником, с которым кашу не сваришь. Этот пере­полненный идеями тренер всем тем, кто под идеей понимает лозунг и реверанс, казался безыдейным. Та­кая была у него участь: с 1960-го по 1970-й, сделав для нашего футбола необычайно много, он слыл неудоб­ным, в лучшем случае его называли оригиналом, но и в этом отзыве сквозило отрицание.

Никогда не спрашивал его, хотел бы он трениро­вать сборную. Но видя, с каким пристрастием, как зорко он за ней наблюдает, как переживает неудачи, могу предположить, что руки у него чесались. Да и был он тогда в могучей силе, если кого-то шестиде­сятилетие и ограничивает, то к Маслову это не от­носилось.

На чемпионате 1970 года в Мексике, где Маслов снова, как и в Англии, был наблюдателем, он выбрал для себя подгруппу в Гвадалахаре, где играли коман­ды Англии, Бразилии, Чехословакии и Румынии, по- моему, намеренно, чтобы быть вдали от нашей сбор­ной. Он слишком хорошо знал, что вмешательство, подсказки ни к чему хорошему не ведут, он и сам бы их не потерпел. Ну и чтобы не огорчаться.

А тогда сложилась ситуация, которая как раз более всего огорчала Маслова. Сборная существовала сама по себе, поодаль от ведущих клубов. Игроки приходи­ли в сборную из клубов — динамовских Киева, Тбили­си, Москвы, из «Спартака», ЦСКА, но там линия их игры была другой.

Разговоры в журналистском кругу о том, что было бы славно Маслову поработать в сборной, возникали и из-за его человеческой колоритности, и из-за до­стижений на клубном поприще, но более всего они были реакцией на недоумение: почему сборная стоит особняком от клубов, выглядит отстающей, старооб­разной? Мы не знали, как объяснить, но это повторя­лось трижды.

На чемпионате 1958 года, где наша команда играла по общепринятым образцам, система четырех защит­ников, предложенная бразильцами, явилась новостью в равной мере для всех.

Четырех лет оказалось недостаточно, чтобы наша сборная перешла на эту систему — в 1962 году она осталась верна «дубль-ве».

В 1966 году, освоив наконец систему четырех защит­ников, она повторяла расстановку бразильцев восьми­летней давности, а за это время лучшие команды продвинулись вперед.

И в 1970 году, даже если считать, что схематически игроки были расставлены согласно новым требовани­ям, схема не ожила, осталась схемой, не объединила, не слила воедино футболистов, чувствовался разрыв между защитой и нападением, которые порознь зани­мались своим делом.

Там, на «Ацтеке», был сыгран матч, который для меня до сих пор, хотя прошло много лет, остается в памяти катастрофой, неким Ватерлоо. Это матч с уругвайцами в четвертьфинале. Ни с того ни с сего в составе появились пять защитников. Сам по себе факт мог и не быть криминальным, если бы у команды было надежное взаимодействие. Но когда и без того игра сшита на живую нитку, прибавление еще одного защитника равнялось капитуляции, безверию, ставка делалась на оборонительную надежность.

Это еще можно было бы понять во встречах с ко­мандами Бразилии, Англии, ФРГ. Но с Уругваем? Заранее ясно, что команда не из инициативных, что она сама согласна сидеть в осаде, ловя случайные шансы. Да и психологически подоплека (она бывает у каждого матча) складывалась в пользу наших масте­ров. Над уругвайцами не могла не нависать память о пяти встречах, предшествовавших этой, в которых советская сборная без промаха и без особых затруднений одерживала победы, в том числе на первенстве мира 1962 года и дважды в Монтевидео в окружении злотемпераментных трибун «Сентенарио». Мне дважды приходи­лось писать отчеты о матчах СССР—Уругвай, и это была нетрудная задача, игры принимали односторонний характер: уругвайцы понятия не имели, как с нашими играть на победу, во избежание худшего избирали нулевой вариант, но выхлопотать его им не удавалось.

Не стану искать другие слова. Вот что я продикто­вал в «Советский спорт» из Мехико. Непосредственные впечатления вернее всего. Отчет был озаглавлен «Чу­жая игра».

«О том, как огорчителен проигрыш, ничего нового не скажешь, каждый, кто в ту ночь сидел у телевизора, пережил его сполна.

По опыту предыдущих встреч с уругвайцами было известно, что нашим необходимо широко меневрировать, применять длинные передачи, подольше держать мяч, потому что эта команда терпеть не может оста­ваться без мяча, в нетерпении совершает опрометчи­вые шаги. С уругвайцами нельзя ввязываться в игру мелкую, тогда ничего не добьешься, ибо обороняться на узких участках они привычны.

Первые минуты показали, что нашим футболистам известны эти общие соображения. Проходы по углам, прострелы вдоль ворот — все как надо. Вернейший голевой момент возник быстро. Еврюжихин обогнал защитника, послал мяч в центр на Хмельницкого, но тот, будучи метрах в восьми от ворот, засуетился и не подобрал мгновения, чтобы ударить. Примерно пол­часа наши имели преимущество.

А потом случилось то, чего следовало опасаться. Игра приобрела уругвайский орнамент. Возле мяча стали возникать скопления игроков, игра дробилась на единоборства, пошла мелко, в обе стороны много штрафных. Уругвайцы в таких случаях не церемо­нятся, фолы их не смущают. В эпизодах они получше, благодаря ловкому обращению с мячом. В общем, они в своей стихии: мяч чаще у них — за ними и се­редина поля.

Правда, наша защита не оставляет им шансов для атак. Как и в предыдущих матчах, отлично играл Шестернев. И все же заметно, что оборонные линии нашей команды выполняли лишь одну, разрушитель­ную, часть задачи. Каждый, кроме «свободного» Шестернева, был привязан к кому-то из противников и не помышлял о помощи нападающим. Да и наши крайние нападающие чересчур буквально заботились о предот­вращении рывков защитников, уругвайцев, на что ис­тратили уйму сил, больше, чем на организацию атак.

Словом, наша сборная начала играть, применяясь к противнику, никак себя в ответ не проявляя. К добру это не ведет. Матч принял закрытый характер, когда можно только ждать, что подвернется счастливый слу­чай в образе какой-либо оплошности. Встреча шла к ничьей и совсем немного оставалось до той минуты, когда будет брошен жребий. Обе стороны, изнемога­ющие от двухчасовой борьбы, были, по-моему, соглас­ны довериться слепой судьбе...»

Потом, как об этом многократно рассказывалось в футбольной литературе, на 116-й минуте уругваец Эспарраго забил мяч в наши ворота с передачи Кубиллы, по сути дела в незащищенные ворота. А незащи­щенные потому, что наши защитники и вратарь Кавазашвили подняли руки, показывая, что мяч, с которым колдовал Кубилла, пересек линию. Ни судья в поле, ни его помощник сигнала не подали. Наивная вольность наших игроков была жестоко наказана.

И вывод:

«Каждый матч мы обязаны оценивать в целом. Наша сборная провела его неорганизованно, без яс­ного плана, хуже, чем могла, если судить по преды­дущим играм. Неудача тем более досадна, что уруг­вайцы не оставили впечатления. Легко было предста­вить, как при иной, не чужой, а своей игре наши могли их переиграть».

С тех пор минуло много времени. Тогда нево­зможно было предвидеть, что последует за этим ма­тчем, было только чувство стыда. И до этого на трех чемпионатах мира наша сборная терпела по­ражения, но никогда — без боя, никогда — безвольно, никогда — отказавшись от активной борьбы. Пусть не ходила она в фаворитах, но с ней считались, ее побаивались, за счастье считали у нее выиграть. И на тебе, она или не она?

И ведь игроки в ней состояли крепкие. Смотрите: Кавазашвили, Афонин, Шестернев, Капличный, Дзодзуашвили, Хурцилава, Мунтян, Асатиани, Еврюжихин, Бышовец, Хмельницкий, на замену выходили Ло­гофет и Киселев.

Я назвал их не для того, чтобы сказать — вот ви­новники. Нисколько не сомневаюсь, что каждый из них мечтал о победе, старался как мог и тяжко переживал проигрыш. Не удивлюсь, если и по сей день все они не забыли тот матч. Но они играли не так, как хотели, они были потерянные, разобщенные, не было команд­ной идеи, которая объединяла бы, вела, умножала силы. Так и появился, и надолго, в практике сборной футбол ограниченный, приспособительный, опасли­вый, от сих до сих.

За чемпионатом мира 1970 года последовала лихая година: двенадцать сезонов без выхода на мировую арену и, вполне логично, без европейской арены — в чемпионате континента пропуск с 1972 по 1987 год. Годы застоя. Началось все это с матча с уругвайцами, как потом выяснилось. Неспроста такое гнетущее впе­чатление он оставил.

Не знаю, как у других, а у меня тогда пошатнулась вера в нашу главную команду. До этого было привыч­но, не теряя надежд, вести речь о всякого рода несовер­шенствах, рассчитывая, что нелицеприятность репор­терская, глядишь, дает хоть небольшую пользу. По­сле того матча думалось не о конкретных дефектах, не о тактических просчетах. Под сомнение было постав­лено другое — чувство собственного достоинства, вы­сота претензий, смелость, самостоятельность, то, что превыше любых частностей и деталей. Настало безвре­менье, наша сборная потеряла место и лицо.

Тогда в мировом футболе наиболее актуальным вырисовывалось соотношение откровенно оборони­тельных и атакующих начал. Съезд главных сил в Мек­сике рассматривался под этим углом. Нашу сборную вместе с уругвайской «записали» в разряд откровенно оборонительных. Туда же относили и итальянскую.

Тут грянул полуфинал Италия — ФРГ. Итальянцам удалось забить гол, после чего их перестало что-либо интересовать, кроме своей штрафной площади. Оцепив этот прямоугольник, они с прилежанием полицейского наряда охраняли запретную зону. Смотреть на это однообразное занятие было тягостно: вместо игры —

туповатое препирательство по приказу «Не пущать!». Футбольная игра испарилась, исчезла: толпа в белом куда-то рвалась, а толпа в голубом преграждала ей дорогу. И право же, если бы не знать, что это матч, возник бы вопрос: что происходит, чего эти люди добиваются, что не поделили? Последний порыв нем­цев. К нему присоединился защитник Шнеллингер, он по прямой пробежал половину поля, его заметили, откинули мяч, и он, как бежал, в том же направлении изо всей силы ударил. А силен он был необычайно. И мяч угодил в нижний угол. Это показалось мне как нельзя более справедливым, «полицейская акция» ита­льянцев обернулась пустыми хлопотами. И подума­лось: ну все, голубой итальянский шарик лопнул, по­рок наказан, добродетель торжествует.

Добродетель и восторжествовала, но совершенно неожиданным образом. В дополнительное время ита­льянцы кинулись играть. Немцы, как видно, готовились  их «дожимать», веря в свое превосходство в атаке. И получилось полчаса ошеломляющего, головокружи­тельного футбола. Сборная ФРГ забила два мяча, а сборная Италии — три. И нельзя было не почувствовать, что в основное время итальянские мастера занимались по принуждению не своим делом, а получив волю, отвели душу. Оборонительный футбол, когда к нему прибегают умеющие атаковать, не что иное, как футбол под запре­том, посаженный в клетку. И думалось, теперь и в финале, проверив себя, итальянцы зададут работу бразильцам.

Но в финале итальянцы снова были отправлены в клетку (или сами в нее забрались?), бразильцам была предоставлена возможность вести игру, как им хоте­лось, без опаски. Свою, по сути дела сольную, партию они исполнили как признанные знаменитости на гаст­ролях, зная, что дают представление на глазах у все­мирной аудитории. Коль скоро для футбола обязате­льны две команды, то, кроме них, на «Ацтеку» выпу­стили итальянцев как необходимый фон, и пьеса была разыграна. 4:1. Не знаю, чего на этот раз боялись итальянцы, почему жались к своим воротам? При лю­бом исходе их никто бы не упрекнул за проигрыш великолепным бразильцам. А сдача на милость побе­дителей зачернила их призовое серебро, трудно было согласиться, что они — вторые в мире.

Мексиканский чемпионат стал чемпионатом Пеле. В 1958 году на стадионах Швеции 17-летний брази­лец — худой, головастый, с глазами навыкате, лягушонок, радующийся чуду своего появления в сбор­ной и на радостях творящий чудеса, — выглядел вун­деркиндом, уникумом, на него и смотрели, ожидая, какую штуку выкинет. Та сборная Бразилии была пре­красна и сильна и без него, она предоставляла одарен­ному мальчишке себя проявить, помогала ему, гор­дилась им, ею выращенным.

Следующие два чемпионата для Пеле обернулись несчастьем. Оба он не доиграл, безжалостно выбитый из строя теми, кто получил задание «не дать играть этому самому Пеле». Он даже заявил во всеуслыша­ние, что ноги его не будет на чемпионатах.

И вот тридцатилетний Пеле на своем четвертом чемпионате мира. Душа великого игрока воспротиви­лась поспешному, сгоряча, отказу. Это был и тот Пеле, что в Швеции, форвард, для которого нет ничего невоз­можного в фокусах с мячом (лучше сказать, с мячиком), но еще и другой Пеле —схватывающий и предвидящий всю игру, уже не форвард, не диспетчер, а предводитель. Он то играл один, сколько нужно, ни мгновением дольше, то заодно с товарищами, и тоже сколько нужно, без задержки, без лишнего. Уже не худой и эксцентрич­ный — его сложение приобрело скульптурную закончен­ность, мускулатура не ограничивала скользкую лов­кость, рост и прыжок давали свободу в игре головой, легкий, неслышный бег неуловимо переходил в удар.

Пеле создавал живой образ игрока, все, что он задумывал, хотел, делал, было Игрой, он добыл, извлек из футбола все невидимое, тайное, голово­ломное и предъявил. У многих звезд, самых именитых, что-то получается лучше, что-то хуже. Пеле был равен самому себе в любом движении. Он был воплощением футбола. И то, что его называли «королем», это, на мой взгляд, близко лежащее, традиционное про­звище. Я не отвергаю его, пусть — «король». Просто Пеле, верный духу игры, был начисто лишен вла­столюбия, был истинным демократом, зная, что имен­но эта «форма правления» торжествует на зеленых подмостках.

Любопытно, что в фильме, ему посвященном, Пе­ле, отвечая на вопрос, какой из команд он отдает предпочтение — сборной 1958 года или 1970-го, назвал первую, несмотря на то, что и он сам, да и мы все понимаем, что за годы, их разделяющие, игра пошла дальше. Почему же он так ответил? Может быть, потому, что первая команда ему отдавала свою силу и он не мог этого не ценить, не испытывать благодар­ности, тогда как вторая была сильна его силой.

Со всеми этими впечатлениями я и вернулся из Мексики домой. Они не складывались в хорошо подо­бранный букет, который можно было преподносить письменно или устно. Из «букета» жестко высовыва­лась неправота нашей команды перед футболом, тот странный зигзаг, который она совершила, да так, что голова пошла кругом.

Журналист в любых условиях должен выполнять свои обязанности. И все же, хочешь того или нет, дает о себе знать уровень, на котором работаешь. Не могу представить себя футбольным обозревателем в Люк­сембурге, на Мальте или Кипре. Для самоуважения, чтобы знать, что имеешь право судить о матчах миро­вого значения не отвлеченно, не сбоку, а сопоставляя и сравнивая их с теми, которые идут на своих стади­онах, испытываешь необходимость, чтобы футбол, ко­торый ты представляешь, был представительным.

Не по душе мне, когда в прессе малейшая неудача своих команд сопровождается жалостливыми «к сожа­лению» и «увы». Это слезинки для приличия, чтобы показать преданность. Они не выручают, пустое дело «ахи» и «охи», всплеск растерянных, слабых рук. Не­удача для нас звонок к началу работы.

Осенью 1986 года киевское «Динамо» в розыгрыше Кубка чемпионов переиграло «Селтик» из Шотландии, а год спустя в том же турнире уступило «Глазго Рейнджерсу», клубу из той же страны и такого же класса. В первом случае все подавалось как должное, а во втором — растерянное «к сожалению». Но за год киевс­кое «Динамо» пошло на снижение, это и должно было стать предметом репортерских исследований и забот.

Как не сочувствовать своим футболистам, знако­мым, близким, как за них не болеть! Но для журналис­тов чистой воды любительство поддаться сожалениям и отвернуться от смысла происшедшего. Иногда хо­чется пойти на стадион просто поболеть за какую- нибудь команду, как в юные годы. И не получается. Видишь, что противник играет лучше, и его победу, которая, казалось бы, должна тебя огорчить, восп­ринимаешь как логичную, и, хотя тебе не нужно писать о матче, в голове выстраивается рецензия, ничего об­щего не имеющая с симпатиями, которые ощущал, едучи на стадион.

Все это я отчетливо пережил на двух следующих чемпионатах: в 1974 году в ФРГ и в 1978-м в Арген­тине. Там нашей сборной не было, и мы, журналисты из Советского Союза, смахивали на туристов. Необя­зательность давала о себе знать на каждом шагу.

В Англии, где наша сборная вышла в полуфинал и потом играла в матче за третье место, советским журналистам отвели на «Уэмбли» лучшие места — в первом ряду ложи прессы, за шикарными широкими пюпитрами, с великолепным обзором. Так полагалось, и мы, как аристократы, пользовались всеми своими преимуществами. В ФРГ и Аргентине билеты мы полу­чали не скажу что неудобные — на чемпионатах пред­ставителей прессы принимают как дорогих гостей,— но все же не в центре, а левее или правее. Попросить место получше не осмелишься: по какому праву?

В Аргентине со мной произошло то, что никогда не случалось. Я передал в Москву номер телефона пресс- центра и час, когда меня вызвать. Ни в тот день, ни на следующий редакция меня не вызвала, и я два дня промаялся с исписанными листочками. Ко мне то и де­ло подходили здороваться иностранные коллеги, знако­мые по прошлым чемпионатам, и, как принято для начала разговора, протягивали сигаретные пачки. Я от­казывался, пять лет как бросил курить. О своем злоклю­чении помалкивал, не хотелось, чтобы жалели, делал вид, что посиживаю вроде бы от нечего делать, кого-то жду. В конце второго дня напрасных ожиданий из очередной протянутой пачки сигаретку я вытащил дро­гнувшей рукой. А потом, чтобы не побираться, пошел и купил пачку. Нам не жизнь без связи, как разведчикам. В конце концов разговор с редакцией состоялся, все наладилось. Если бы на чемпионате играла наша кома­нда, происшествие признали бы чрезвычайным. А тут ни работники редакции, ни я сам никакого дознания не производили, эко дело, газета смогла обойтись и без корреспонденции из Аргентины: наши там не играют.

Существует в истории сборной смутная стра­ница. Перед чемпионатом 1974 года наша команда попала в отборочную группу, победитель которой должен был встретиться в двух матчах с победителем одной из южноамериканских групп. Наши футболисты стали первыми в турнире с участием Франции и Ир­ландии. И теперь на очереди два матча с командой Чили. Первый — в Москве 26 сентября.

А за две недели до этого дня в Чили произошел переворот, власть захватила военная хунта, приспосо­бившая стадион в Сантьяго под концентрационный лагерь. Мне довелось побывать на стадионе «Насьональ» прежде, в 1965 году: четкий контур, простор, молодой парк вокруг. Нашу команду тогда тепло встре­чала чилийская публика, возле отеля, где мы жили, с утра до вечера толпилась молодежь, каждому из делегации аплодировали. Превратить в концлагерь ста­дион, на котором люди собирались в свои веселые часы, было вызывающим оскорблением народа. Уже по пер­вым телеграммам было понятно, что нашей команде не к лицу появиться на обесчещенном стадионе.

А день матча с чилийцами в Лужниках приближал­ся. И наша спортивная дипломатия сплоховала, не разобралась. Логично было бы обратиться с просьбой к ФИФА оба матча с чилийцами провести на нейтраль­ных полях: один в Европе, другой в Южной Америке. Сделано это не было, и 26 сентября первый отбороч­ный матч СССР — Чили состоялся. Ему сопутствовала обстановка растерянности, его не транслировали по телевидению, прессе не рекомендовали его освещать. Но 60-тысячная аудитория собралась.

Задолго до этих событий в редакции «Футбола — Хоккея» было обговорено, что писать об этом матче поручается мне. Так уж было у нас заведено, что заковыристые встречи комментирует редактор. Я, ра­зумеется, не мог предположить, что меня ожидает. По своему значению матч заслуживал разворота — двух страниц еженедельника. Но накануне стало ясно, что появиться может лишь небольшая информация. Она и появилась — 50, строчек. Под ней нет подписи, но по праву автора приведу ее:

«Матч получился шаблонный и малоинтересный. Одна сторона, в лице нашей сборной, непрерывно вела атакующие операции, другая, чилийская, самозабвенно оборонялась. Бывает, что и при нулевом счете игра запоминается, если в действиях команд есть содержа­ние и острота. В данном случае атакующие, постоянно пребывая на территории соперника, тем не менее со­здали считанные опасные моменты, обороняющиеся же даже не ловили шансов для контратак и все вни­мание сосредоточили на том, чтобы подальше от­бивать мяч либо подольше его держать в сетях мелких передач.

Судя по составу, в котором вышла на поле наша сборная, она изготовилась к обоюдоострой игре, не предполагая, что развитие событий примет односто­ронний характер. Сделанные довольно быстро замены, после чего в команде оказалось четыре форварда, по­казали, что курс был изменен — на решительное насту­пление. Однако, выступая, по сути дела, в новом вари­анте состава форвардов (Гуцаев, Кожемякин, Онищенко, Блохин) при двух полузащитниках, из которых лишь Мунтян оказывал помощь передней линии, наша команда не нашла подходящего для данного случая способа игры. Атаки носили индивидуальный характер с явно обозначенным направлением угроз, что облег­чало защищающимся, которых возле ворот никогда не было меньше девяти, перекрывать эти направления. Наша сборная в этом сезоне провела немало ответст­венных матчей в Лужниках перед аудиторией любящей и взыскательной. Редакция надеется вернуться к впеча­тлениям и выводам об этой серии международных встреч».

Заключительная фраза, звучащая несколько злове­ще —сейчас момент не подходящий, не до того, а по­сле мы вам зададим, — требует пояснения.

Перед встречей с чилийцами для сборной в Луж­никах были устроены четыре товарищеские встречи. И какие! Со сборными Англии, Бразилии, Швеции и ФРГ. Весь цвет мирового футбола «контролировал» наших. А результаты вот они, в том же порядке, в котором перечислены противники: 1:2, 0:1, 0:0, 0:1. Один гол Владимира Мунтяна — вот и все, что удалось в этой выдающейся серии. Что и говорить, экзамена­торы были строжайшие, и все же тщетность атак на­шей команды была выявлена с предельной нагляд­ностью.

И вот 0:0 с чилийцами. Все то же самое, если не принять во внимание, что противник был не чета пре­дыдущим, да и значение матча во всех отношениях особое.

После того как первый матч был сыгран, наши организации обратились в ФИФА с заявлением, что ответный матч должен быть проведен на нейтральном поле. Заявление было отклонено, и право на поездку на чемпионат мира в ФРГ получили чилийцы, где они дальше первого круга не продвинулись.

Международные футбольные организации, как все­мирная ФИФА, так и европейская УЕФА, сколько я помню, отличаются тем, что свято чтут букву закона, она, буква, символ их веры. Руководители ФИФА рассуди­ли элементарно: коль скоро первый матч проведен на поле одного из противников, второй должен состояться на поле другого; правило это освящено веками, и, хоть все вокруг будет гореть ярким пламенем, оно должно соблюдаться. Если же кто-то не согласен, то это его дело, мы не неволим.

Повторю: наше заявление имело бы вес, если бы было сделано до матча в Лужниках. Теперь же, будучи правы по существу, наши футбольные организации оказались уязвимыми с точки зрения буквы регла­мента.

Футбольная дипломатия, как и любая другая, име­ет свой «протокол». Отказ от встречи с чилийцами (она была назначена на 21 ноября) для всех нас был совершенно естественным, никому и в голову не могло прийти, что советская команда может появиться на поле «Насьоналя». Но жаль, что не был использован шанс с предложением о двух играх на нейтральных полях.

Что же до футбольного состояния нашей сборной, то оно большого доверия не вызывало. Хороших иг­роков немало, а постоянная командная игра не вытан­цовывалась. Футболистов тасовали как карточную ко­лоду, меняли, пробовали то одно сочетание, то другое. В упомянутой серии из пяти матчей на поле выходили 27 игроков, и только трое — Ловчев, Мунтян и Блохин — во всех пяти. Не было ясно, ни кому играть, ни как играть.

Какой разговор, конечно, хочется, чтобы твоя коман­да была на чемпионате. Но если бы она тогда и по­ехала в ФРГ, мне трудно представить ее среди лучших; скорее всего выше «своей» восьмерки она не поднялась бы, было бы повторение пройденного, не больше. Хо­тя, конечно, полезные уроки могли быть получены.

  В 1974 году объявились две превосходные коман­ды — сборные ФРГ и Голландии. Наверное, вернее было бы написать — Голландии и ФРГ, хотя чемпио­ном стала немецкая команда. Бразильцы на том чемпионате были не в ладах с самими собой, дерганые, злые, обиженные на весь свет за то, что не получается, как у их предшественников четыре года назад. Неоп­равданные претензии всегда вызывают жалость.

Но и в те дни, и сейчас, когда я их вспоминаю, всё затмевало одно имя — Круифф. Чемпионат Круиффа. Может ли быть такое, справедливо ли по отношению к смотру мировых сил, в котором участвовали пре­красные команды, замечательные мастера? Прошли годы, но я не отказываюсь от своего впечатления. И попробую его защитить.

Прежде всего я даю себе зарок обойтись без прила­гательных в превосходных степенях; они сделались слишком стертыми от нашей чрезмерной щедрости в превознесении звезд разной величины. Образ Круиф­фа может только проиграть от шлейфа эпитетов, он заслужил право в пересказе отличаться от других звезд.

В январе 1967 года в редакцию «Футбола» достави­ли заграничный материал из трех фотографий и небо­льшого текста. Это было рекламное сообщение об игроке, которого признали самым большим открыти­ем в европейском футболе 1966 года. Говорилось, что в первом круге чемпионата Голландии он забил 20 голов в 17 матчах. Результат хорош, но голландский футбол в ту пору считался провинциальным, и успех форварда «Аякса» в цифровом выражении фурора вы­звать не мог.

В сообщении привлекло другое. Мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, было упомянуто о технике и скорости, а упор делался на то, что 19- летний голландец, будучи хрупкого сложения, наделен неиссякаемой энергией и неистребимой волей к победе. И фотографии должны были доказать именно это: на первой позировал худенький юнец с аккуратным про­бором школьника, на другой он буйно радовался голу, на третьей, как петушок, наскакивал на судью, годяще­гося ему в отцы и раза в два его массивнее. Были приведены слова вратаря английского «Ливерпуля» Лоуренса, пропустившего от юного голландца в двух матчах три мяча: «Я не мог угадать, собирается ли он дать пас, начать дриблинг или пробить по цели». Комплимент не общего свойства — наблюдение про­фессионала. В 19 лет так владеть собой и мячом — большая редкость.

Фотоочерк был напечатан, заочное знакомство с Круиффом состоялось.

А увидел я его в деле на стадионах ФРГ в дни чемпионата мира. К тому моменту он был знаменит, как Пеле. Бразильский «король» только что ушел в тень, и все взоры перекинулись на Круиффа, вожака сборной Голландии, внезапно из безвестности шагну­вшей к рампе и потому особенно импонировавшей всесветной аудитории, обожающей чудеса.

У Круиффа к чемпионату вся грудь была в орденах: и его клуб «Аякс» трижды подряд выигрывал Кубок чемпионов, и два «Золотых мяча» хранились у него дома.

Но награды лишь отчасти характеризовали Круиф­фа. Тогда у всех на устах был термин «тотальный футбол», его связывали с «Аяксом», со сборной Гол­ландии, с тренером Михелсом, а чаще всего с Круиф­фом. Иными словами, титулованный форвард имел славу первооткрывателя, сказавшего новое слово в футболе, что повыше, чем репутация сильного игрока.

В начале семидесятых годов «тотальность» выгля­дела модерном, доступным далеко не всем, ее изучали, к ней примеривались и от чемпионата мира ждали полной ясности.

Стадион в Гельзенкирхене, матч Голландия — ГДР. Самое первое впечатление от Круиффа—мальчишест­во и увлеченность. Это было странно, потому что ему 27 лет, возраст расцвета, он знаменитость, его только что приобрела у «Аякса» богатая испанская «Барсело­на», он не мог не знать себе цену. Но это было и пре­красно, ибо счастлив тот мастер, которому, несмотря на возраст и заслуги, футбол в радость, как и в те дни, когда он с нетерпением ждал своего часа.

Худое лицо с впалыми щеками, легко рассыпающа­яся прическа, которую он не спешил поправить, мель­кание по зелени газона беленьких игривых подошв его бутс, ловкость лавирования среди преследователей и сторожей, словно он, как в детской возне, удирал, не позволяя никому себя коснуться.

А когда игра закрутилась, вскипела, Круифф от­крылся в зрелом искусстве. Приходилось вертеть голо­вой и напрягать внимание, чтобы не терять его из виду. Форвард, он оказывался в любых точках поля, за исполнением любых обязанностей, даже на месте за­днего центрального защитника, «чистильщика». Складывалось впечатление, что Круифф поступал так, чув­ствуя себя хозяином игры, обязанным наведываться всюду, где могло понадобиться его участие. Он играл и руководил, собственным примером заставляя парт­неров быть верными избранной для всех линии. И ата­ка, и оборона, и отбор мяча касались всех, кто был в оранжевых, огненных, жарких футболках, все долж­ны были уметь сделать то, чего требовал момент, отвергнув старые представления о разделении труда, никому не дозволялись паузы и простои, постоянно в движении все десять.

В футболе давно ощущалась потребность ухода из-под гнета строгих тактических схем — это генераль­ная линия развития игры, ради нее пускались на раз­ные ухищрения, но никто до голландцев, до Круиффа не заходил так далеко, никто так решительно не менял строя всей игры.

Тот матч сборная Голландии выиграла 2:0 без каких-либо затруднений, он был для нее не из сложных.

А следующий, полуфинальный, ей предстояло про­вести с бразильцами. Испытание по всей строгости.

Прекрасная была игра, одна из тех, по которым складывается суждение о чемпионате в целом. Брази­льцев одним движением и скоростью не одолеешь, более всего они не выносят, когда их подолгу оставля­ют без мяча. В отчете об этом матче, удивленный увиденным, я написал: «Кто тут бразильцы?!» Сопо­ставление с изощренными в технике мастерами от­крыло еще одну сторону классного тотального фут­бола. Не будучи внешне столь пластичными, как бра­зильцы, угловатые с виду голландцы не уклонились от вызова посостязаться в тонкой работе с мячом и вы­шли победителями. А Круифф так тот просто отводил душу в этом состязании, оно его вдохновило, прибави­ло интереса.

Два красивейших гола увенчали игру — именно иг­ру — голландцев. Они были похожи: прорыв по флан­гу, передача в центр на бегущего партнера и удар по летящему мячу. В первом случае комбинационный рос­черк принадлежал Круиффу и Неескенсу, во втором — Кролу и Круиффу. Роли и пасующего, и забивающего Круифф исполнил безукоризненно.

Оказался прав тот безымянный автор, который в 19-летнем голландце выделил неиссякаемую энергию и неистребимую волю. Таким же выглядел Круифф и в 27 лет, это было его человеческой сутью, его природным даром. Он как нельзя лучше был создан для того футбола, который избрал для себя.

Он выделялся бы и в команде среднего достоинст­ва. Его счастьем стало, что одновременно с ним вы­двинулась группа больших мастеров: Хаан, Рисберген, Крол, Янсен, Неескенс, Реп, Ренсенбринк, Сурбиер, Ван Ханегем... Мастеров, которым по плечу и по нраву была игра нового направления. Голландская сборная во главе с Круиффом была нова, как в витрине на Елисейских полях, любой непредвзятый наблюдатель не мог не вообразить ее чемпионом.

Финальный матч голландцы проиграли сборной ФРГ —1:2. Объективно рассуждая, ничего несуразно­го в этом нет. Их противники в том году были сильны как никогда, среди них было достаточно звезд— Майер, Беккенбауэр, Мюллер, Фогтс, Брайтнер, Бон­хоф. Да и коса нашла на камень: сборная ФРГ вовремя уловила тенденцию и перестроилась согласно требова­ниям тотального футбола.

Все это так. И, однако, осталось загадкой, почему не нашел себя в том матче, матче всей его футбольной жизни, Круифф. Он начал с поразительно дерзкого рывка на первой же минуте, в результате которого был назначен пенальти, забитый Неескенсом. Но больше ничего ему не удавалось. В гущу борьбы он не вторгал­ся, на себя ничего не брал, лишь помогал, подыгрывал, подавал угловые, бил штрафные, но не руководил, не вел партнеров за собой, выглядел в лучшем случае советчиком, подсказчиком, суфлером.

Как такое могло случиться, судить не берусь. Тот день, 7 июля на стадионе в Мюнхене, не стал днем Круиффа. Большой футбол не так уж объясним, как может показаться, и эта загадка — одна из многих, хранящихся в его долгой истории.

Пеле дважды участвовал в финальных матчах чемпи­онатов мира и оба раза был их героем и в памяти остался не только искуснейшим, но и победителем. Круиффу не судьба была повторить путь Пеле, стать с ним вровень.

А в заслугах перед футболом Круифф способен потягаться с кем угодно. И с Пеле тоже. Если великий бразилец создал образец игрока, то Круифф — образец игры. Желание подражать вызывали и другие звез­ды — Диди, Копа, Чарльтон, Беккенбауэр, и это шло футболу на пользу. Но они становились примером для мастеров определенного круга обязанностей — свобод­ных защитников, диспетчеров, атакующих хавбеков. Круифф, как и они, оказал влияние, имел последовате­лей в разных странах. Скажу больше: в каждом из ныне играющих футболистов есть что-то от Круиффа. Хотят они того или не хотят, думают об этом или не думают, получается у них или не получается, но, играя в футбол, который мы называем современным, они продолжают начатое Круиффом и его партнерами по «Аяксу» и сбор­ной Голландии. Вот уж истинно — звезда путеводная!

Еще раз напомню: рассказываю о чемпионатах ми­ра как об отправных точках для работы репортера. Оперативные заметки, впечатления о странах, знаком­ства, переживания на стадионах — все это можно пред­видеть, даже запланировать. А для работы впрок что- то должно удивить.

Вот, например, центрфорвард чемпионов мира— Гердт Мюллер. Он забил в финале второй, решающий, гол. И в полуфинале — тоже. Его я не раз видел и раньше, и можно было сколько угодно разводить руками по поводу феноменальности этого игрока, с гаубичными короткими ногами, приземистого, ко­торого ни разу не видел лежащим на земле, настолько он устойчив. Играя в своей сборной, Мюллер голов провел больше, чем матчей, — один он, наверное, такой в мировом футболе. Но он — сам по себе, играл по-своему, в свой собственный, уникально результа­тивный футбол, был исключением и ни для кого не мог служить примером. Скажем, если бы я, ве­рнувшись с чемпионата, печатно заявил, что «нужно воспитывать мюллеров» — это было бы несбыточной нелепицей.

А игра Круиффа — хотя и было ясно наперед, что снять с него копию, пустить его под копирку невоз­можно, да и не нужно, — останется надолго образцом, по которому можно сверять игру не обязательно звезд, но и рядовых мастеров, отыскивая не похожесть, а принципиальное повторение.

Следующий чемпионат, аргентинский, заставил задуматься над новым явлением. Так повелось, что с 1958 года, как только приближалось время очередного чемпионата, наибольшее любопытство вызывали сообщения из бразильского лагеря. Три победы, завершившиеся тем, что «Золотая богиня» была навечно увезена в сейфы Рио-де-Жанейро, создали сборной Бразилии неслыханную репутацию. Перед ее победами и блеском ее игры склонялись самые гордые головы. Неудачи других достаточно известных команд на чемпионатах тут же забывались, когда же неудача подстерегала бразильцев, ее об­суждала на все лады пресса всего мира не один месяц и не один год. Бразильцы были завоевателями в том, должно быть, единственно приятном значении этого слова, когда оно несет не беду, а удовольствие и благодарность. И когда они не доходили до вершины, это комментировалось не как закономе­рность или отступление, на первый план выходили побочные причины: просчеты тренера, травмы иг­роков, внутренние распри, финансовые неурядицы, роковые случайности. Первенство в футбольной одаренности не оспаривалось. Так было и в 1966, и в 1974, и в 1978 годах, замечу наперед, что и в 1982, и 1986 годах. И это не было всеобщим ослеплением, низкопоклонством, гипнозом, тради­ционным мышлением. Бразильцы, и не добираясь до главного приза, успевали восхитить аудиторию, оставить ее под впечатлением незаслуженности своей неудачи, вызвать сочувствие и симпатии.

И всегда были наперечет команды, которым можно было бы со спокойной совестью предсказать большую удачу, игра которых просилась бы в образец. Боль­шинство участников чемпионата проходили по его сце­не незамеченными.

Аргентинский чемпионат 1978 года заставил смот­реть во все глаза, не дожидаясь финала, там интерес­ных, играющих классно команд оказалось больше, чем можно было предположить, больше, чем бывало на прошлых чемпионатах. Редакция мои маршруты не контролировала, я мог выбирать какие угодно матчи и писать о чем душе угодно. Благодаря этой свободе, я повидал команды Венгрии, Австрии, Испании, Фран­ции, Швеции, Италии, ФРГ, Бразилии, Голландии, Ар­гентины на стадионах, да и все остальные в пресс- центре — по телевидению. И хотя чемпионат этот был пятым, на который меня командировали, он оказался сложнее для выводов, чем остальные. Впечатления дробились, как отражение солнца на водной зыби. Так называемых проходных матчей не было, едва ли не каждая команда предлагала собственное истолкование господствовавших тогда идей. Впереди — по игре — оказались не одна-две команды, как прежде, а несколь­ко, и то, что неумолимый турнирный нож отсекал их одну за другой, вызывало сожаление.

Царственные бразильцы ни разу не проиграли, и в этом выразились их ловкость, помогавшая выпуты­ваться из головоломных ситуаций, их интуитивное, в детстве приобретенное понимание игры. Однако в свои наступательные операции они не вкладывали вдохновения и азарта, словно ожидая, что удача явится сама в награду за виртуозность. От своих великих предшественников эти бразильцы унаследовали ши­карные внешние манеры, но духом борьбы пренебрег­ли. Как это ни чудовищно, ни оскорбительно звучит по отношению к бразильской сборной, но она по всему своему поведению была оборонческой. Вот уж чего никто не мог предположить! Ее третье призовое место не отвлекло наблюдателей от более чем странного превращения. Мне думается, бразильцы пустились на наивную попытку сыграть на чемпионате в европейс­кой манере, «по-научному». Но это был не их футбол, не родной. Какие-то иностранные бразильцы! Их не признали ни на стадионах Аргентины, ни тем более на родине — маскарад не удался.

Общее впечатление о чемпионате сложилось бы­стро и в оптимистическом духе: футбол хорош, борьба нешуточная, никто ни перед кем шапку не ломает. И вдруг диссонанс: Италия — ФРГ. Немцы предло­жили образчик примитивного, отсталого футбола. Ма­хнув рукой на свое звание чемпионов мира, они за­программировались на нулевую ничью. Оставив на всякий случай впереди одного форварда, Фишера, они занялись мельничной работой, жерновами спрес­сованной обороны перемалывали наступление италья­нцев. Искомая ничья и очко были добыты. Вскинулся, зашумел, сердито застрекотал клавишами машинок всесветный пресс-центр. Сборной ФРГ не простили, в том числе и журналисты ее страны, добровольного ухода от игры самостоятельной, которая только и мо­жет принести признание. Такая дружная реакция ми­ровой прессы показала, что представление о большом футболе несовместимо с опасливой, перестраховочной линией поведения, с поисками половинчатых шансов. Такую реакцию видеть было приятно, она подтвер­ждала, что и ты у себя дома не белая ворона.

На том чемпионате мне пришлось давать интер­вью. И очень трудное. Ко мне то и дело обращались в пресс-центре с вопросом: «Что у вас происходит?» — имея в виду, что советская сборная уже второй чемпи­онат пропускает. Я пожимал плечами, отшучивался, переводил разговор на другое, в общем актерствовал. Но один журналист, из Швейцарии, вцепился в меня как клещ. Человек в возрасте, с розовым лицом, об­рамленным сединой, он отверг шуточки и солидно, по-деловому попросил дать ему интервью. На следу­ющий день он отыскал меня, с ним был переводчик, нашли тихий уголок, и деваться было некуда. Да в кон­це концов существует профессиональная солидарность, в пресс-центре принято помогать друг другу.

Сразу выяснилось, что мой собеседник знает все, что служит поводом для интервью. Знатоками я не решился бы назвать всех, кто носит значок прессы, немало и случайной публики. Но есть знатоки. Это люди, следящие за футболом в мировом масштабе, энциклопедисты, располагающие обширным досье, с широким кругом знакомств, они с усталой скептичес­кой улыбкой отвергают возможность каких-либо сим­патий, кроме совершенно объективных, заслужен­ных — по достоинству игры. Это считается высшим классом поведения и работы. Они не суетятся, не гоня­ются за сенсациями и слухами, не ходят на пресс- конференции слушать тренеров после матчей, живут своим- умом, следуют собственной программе. Вот такому знатоку и потребовалось запастись сведениями о советском футболе, несмотря на то, что он не был представлен на чемпионате.

Журналисту из Швейцарии было известно, что в от­борочном турнире наша сборная проиграла венграм в Будапеште и грекам в Салониках, что и не позволило ей приехать на чемпионат. Он помнил, видел воочию проигрыш наших в 1970 году уругвайцам и, упомянув о нем, покачал головой. Были названы и неудачи наших олимпийцев в 1972 и 1976 годах. И то, что нашей команды не было в заключительных матчах чемпионата Европы 1976 года. Он сослался на матч ФРГ — СССР в Брюсселе, финальный чемпионата Ев­ропы, проигранный 0:3, и опять покачал головой.

Второе место, занятое в том розыгрыше, мы вправе числить среди заслуг, что и делаем, составляя истори­ческие хроники. Но собеседник был не промах, он призвал в свидетели тот финал, потому что слишком легко, не в пример прошлым встречам этих же команд, была переиграна наша сборная. Он даже — и это меня удивило — знал, что у нас в чемпионате страны с этого года введен лимит ничьих, и знал, по каким причинам. Выговорив всю эту информацию, видимо, для того чтобы не заниматься фактами, он и задал свой единст­венный вопрос: «Как вы все это объясняете?» Дальше я видел его розовый лоб, склоненный над листом бумаги, и бесстрастные глаза изготовившегося пере­водчика.

Я признал, что семидесятые годы наш футбол пере­живает трудно, что он потерял ранее забронированное место и что наша пресса сейчас тем и занимается, что ищет причины. Я говорил намеренно медленно, как будто диктовал, по фразе, по слову. Сидя над бумагой, какую-нибудь фразу переделаешь несколько раз, пока она тебя не устроит, а тут сказал — и возврата нет. На всю жизнь запомнил один фокус. Писал я для «Франс- футбола» и выразился так: «Не каждый год удается увидеть всех лучших мастеров». Что может быть без­обиднее? А там, в редакции, ее перевели следующим образом: «Не каждый год советским журналистам уда­ется увидеть всех лучших мастеров». Ловко сработано, и не придерешься.

Доложил я швейцарцу все, о чем сам думал. Что сборная наша и ее тренеры не сумели примениться к происшедшим в футболе изменениям, не перестро­ились на тотальный лад и, видя свое отставание, чтобы остаться на плаву, ударились в оборонительные по­строения, как сборная ФРГ в матче с Италией, вместо того чтобы развивать игру, искать новое, принялись хвататься за соломинку спасительных очков и ничьих, которые до поры до времени создают видимость при­личного существования. Но это чистой воды обольще­ние, и пока так все и будет продолжаться, ничего путного не получится.

Сказал я и о том, что, как всегда, в борьбе идей и концепций рано или поздно побеждают здоровые силы, напомнил о выигрыше киевским «Динамо» Куб­ка кубков в 1975 году (швейцарец, не поднимая головы, одобрительно закивал), о победе советских юниоров на чемпионате мира в Тунисе в 1977 году (и опять он согласно закивал). Пообещал, что на следующий чем­пионат мира, в Испанию, наша сборная приедет.

По опыту встреч с иностранными журналистами знал, что может прозвучать вопрос о нашем люби­тельском статусе. Репортеры пожелтее задавали этот вопрос с подвохом, вроде бы разоблачая. Такие знато­ки, как этот швейцарец, относились иначе: «Послушай­те, вам же самим хуже, футбол — серьезное дело!» Предваряя этот вопрос, сказал о том, что нам еще предстоит отыскать наилучшую форму существования футбола, что его юридическая и финансовая сторона не реализованы, но мы пока не знаем, как это полага­ется делать (швейцарец опять закивал).

Закончив монолог, я почувствовал облегчение. И не потому, что формулировки требовали напряжения. Я одновременно и для себя самого выговорился. Мне это, наверное, было необходимо: первоклассный фут­бол, предложенный на чемпионате, дразнил, травил душу, заставлял каждую минуту остро чувствовать отсутствие своей команды.

В самолете, который нас повез домой через Чили, Перу, Кубу, салон первого класса пустовал, и экипаж любезно предложил его занять нам, журналистам и тренерам-наблюдателям. Знак внимания был приятен вдвойне: не забыли, верят, надеются. Командир выдал каждому из нас диплом о пересечении экватора, и я его храню как память не столько о полете, сколько о бод­ром настроении нашей компании. Летели мы к своим делам, к своему футболу. В салоне ночью мы уедини­лись с Валерием Лобановским возле задернутого штор­кой окошечка. Не помню, о чем шел разговор. Помню только, что круто спорили. И это было хорошо: нам всем предстояло разобраться во впечатлениях, понять, что ждет, что делать. Мы увидели сразу много сильных команд, и не быть среди них нашей просто нестерпимо.

На XII чемпионат мира, проходивший в Испании, «Футболу — Хоккею» командировку не выписали. Ме­ня спрашивали: «Как же так?» Я ответить не умел. Дела этого рода в учреждениях решали келейно, окру­жали тайной, так что было бесполезно, да и некому, задавать вопрос, почему единственное специальное из­дание осталось без корреспондента.

Люди мы ко всему привычные, и я вовсе не себе в утешение, а умиротворенно решил: «Нет худа без добра, проведу месяц возле цветного телевизора, по­любуюсь в свое удовольствие, голова не будет заморо­чена необходимостью писать, в конце концов, на своем веку и поездил и поработал достаточно».

Не вышло как хотел. «Огонек» и «Юность» в покое не оставили, несмотря на отговорки: «Но я же в Моск­ве». «Ну и что?»—услышал я в ответ. С редакциями этих журналов я дружен много лет и артачиться было бы некрасиво. Работать с телеэкрана мы научились, в «Футболе — Хоккее» на этот случай изобрели рубри­ку «Вместе у телевизора». Читая материалы под этой рубрикой, читатель понимает, что у журналиста те же наблюдения, что и у него, и предстоит сверить оценки.

Способен ли диван напротив домашнего экрана конкурировать со скамейкой ложи прессы? Не упоми­наю дорогу, толкотню в метро, дождь, холод, отвлека­ющие пожимания рук и разговоры— для репортеров все это несущественно, к месту события нас тянет, мы ни с чем не считаемся, у нас собственный, с оттенком гордости отсчет: «Был, присутствовал», и отсчет этот с годами дорожает: приятно козырять тем, что не прозевал, был свидетелем. И все же то и дело остаешь­ся один на один с экраном.

Многим сидевшим на стадионе известно ощущение после матча: «Надо будет обязательно взглянуть «по телику», в программе «Время» или в «Футбольном обозрении», как забивали гол. То ли рикошет, то ли защитник столкнулся с вратарем? А пенальти за что?» Когда-то, в дотелевизионную эпоху, обо всем, оста­вшемся неясным, мы выведывали друг у друга, об­ращались к авторитетам, выуживали объяснительное словечко в газетах. Теперь к нашим услугам телепов­торы, рентгеновские показы драматических моментов с разных точек.

Во время Олимпиады 1972 года в Мюнхене неско­лько дней из-за радикулита я провел в гостиничном номере возле телевизора. Вечерами меня навещали коллеги, вернувшиеся со спортивных арен. Разгорячен­ные, они живописали увиденное, прежде чем сесть за работу. Я им завидовал, однако не без удовольствия поправлял и уточнял их рассказы — какое-то преиму­щество перед ними у меня было. Не знаю, пользова­лись ли они моими замечаниями, но уши вострили.

Достоинства телепоказа несомненны. И все же, ес­ли говорить о футболе, который пока в экран не вмещается, достоинства эти не в силах полностью заменить впечатлений, полученных на стадионе. Совершенно точно знаю, что не взялся бы подробно писать о Круиффе, если бы видел его только по телевидению. Думаю, что не написал бы и книжку «Форварды» о членах Клуба имени Григория Федотова, если бы всех их воочию не перевидал на зеленых газонах.

Телепоказ избирателен: кадры на экран шлет ре­жиссер, и, как правило, все они неотлучны от мяча, он — в фокусе. И правильно: транслируется событие, надо идти за ним шаг в шаг, особенно не отвлекаясь. Да и огромную телеаудиторию, следящую за сюже­том, это устраивает.

А журналиста, кроме сюжета, интересует и многое другое. Это тактический рисунок атак; расстановка защитников; то, что происходит на том фланге, где мяча нет; поведение игроков, находящихся вдали от завихрения. И, наконец, хочется не терять из виду главные фигуры, независимо от того, участвуют ли они в эпизоде. Скажем, в матчах, где играл Круифф, я с него глаз не спускал. Мне это было нужнее, чем зигзаги мяча.

Если матч удается на славу, я обычно жалею, что поленился, не поехал на стадион, не все понял. Матчи средненькие, серые сожаления не пробуждают, наобо­рот, думаешь, что бог миловал: не хватало ради та­кого сомнительного зрелища терять время.

Есть и другая сложность — комментарий. Телеком­ментатор — такой же журналист, как и ты, со своим видением, со своими представлениями о футболе, о нравственности и о русской речи тоже. Ваши взгляды и слова могут совпасть. А если не совпадают? Если принципиально расходятся? Если вульгарность пояс­нений убивает картинку? Легко ли, скажем, терпеть назидательный тон, когда любая—понятная, натураль­ная, извинительная—неточность большого мастера сопровождается нудными попреками, указаниями, как он должен был поступить? Противно слушать, когда поучали Марадону, Платини, Блохина, словно пер­воклашек.

Журналисту необходимо самому прийти к выводу, самому заметить достойное внимания. Пусть потом выяснится, что он не один того же мнения, но все же он сам вывел свое заключение. А повторять с чужих слов — гиблое дело.

Николай Озеров, Владимир Маслаченко, Коте Махарадзе — мои товарищи, я уважаю их знания, опыт, взгляды, но не думаю, что из этого должно следовать полное с ними согласие. Да и аудиторию вряд ли устраивает одноголосие откликов, она охотнее вылав­ливает варианты, особенности, расхождения, чем со­впадения.

В комментировании матчей у нас в чести стиль, который я назвал бы «сентиментальным». Он построен на эмоциях, на нагнетании страстей, рассчитан на бо­лельщика, который подскакивает на своем диване.

Игра на чувствах—занятие обоюдоострое. Войдя в роль, комментатор, хочет он того или нет, впадает в перехлесты. И глядишь, желаемое выдается за дейст­вительное, неважная игра — за превосходную. Проис­ходящее на экране меркнет за завесой слов, голос за кадром неведомо по какому праву обретает исключи­тельное значение, начинает существовать сам по себе, и неясно, что же делать: смотреть или слушать?

Построенный на чувствах репортаж искажает зре­лище; пустяковый промах ни с того ни с сего превра­щается в вопиющее безобразие, случайная удача — в подвиг, поражение — в трагедию, скромная победа — в триумф. Один лишний пропущенный гол оборачивает­ся поводом для скоропалительных выводов не только о сегодняшней игре, но и в целом о бедственном состоянии дел в футболе, и, наоборот, один лишний забитый — преподносится как знак процветания.

Такой комментарий, как мне думается, все более устаревает, он рассчитан преимущественно на аудито­рию слабо подготовленную, а потому легковерную. Если она и была такой когда-то, то ныне наших бо­лельщиков, представляющих крупнейшую спортивную державу, одной чувствительностью не обольстишь.

Комментатор, казалось бы из лучших побуждений торопящийся чрезмерно превознести победителей либо в пух и прах разнести побежденных, на самом деле ставит футболу и аудитории подножку. Это бросается в глаза, когда одна и та же команда вскоре после победы терпит поражение или после поражения одер­живает победу. Тональность комментария меняется до неузнаваемости: неделю назад разруганные превраща­ются в молодцов, а вчерашние молодцы — в мокрых куриц. Нагнетание чувств не что иное, как нервический стиль, который никогда никого не приближал к истине.

Да и кроме того, слушая комментарий, который по аналогии с известной разновидностью игры заслужи­вает наименования «Бей — беги!», начинаешь думать, что репортер не просто работает в той манере, кото­рую выбрал и готов защитить и обосновать, а умыш­ленно, нарочно ею пользуется, чтобы произвести бла­гоприятное впечатление своей воинственной предан­ностью. На кого же произвести впечатление? А просто долгие годы было принято делать хорошую мину при плохой игре, неудачи считать случайностями, валить вину на судей, что легче и дешевле всего. Благодаря такому звуковому ряду, пусть он и не совпадал с изоб­разительным, а то и прямо ему противоречил, удава­лось наводить тень на ясный день. Кто-то на своих диванах попадался на удочку, а из умевшие смотреть диву давались.

Бьют пенальти в ворота нашей команды. Коммен­татор либо прямо заявляет: «Ни за что!», либо произ­носит: «Оставим это решение на совести судьи», да таким тоном, что ясно: какая там совесть?!. Бывало, я не выдерживал и звонил Николаю Гавриловичу Ла­тышеву: «Что скажете?» — «Чистейший пенальти, ни­каких сомнений». Я успокаивался, но ведь не каждый может свериться с авторитетнейшим арбитром. И что остается? Негодовать, развивать в себе подозритель­ность. Но какого же поведения тогда ждать от зри­телей?

Всей душой я за комментарий реалистический. Тот, при котором во главу угла ставится то, что дейст­вительно есть, а не то, чего хотелось бы, заставляет смотреть правде в глаза, а не выдувать мыльные пузы­ри иллюзий. Комментарий мужественный, как сам футбол, умный, разнообразный, как сам футбол, и, как футбол, не терпящий суеты, суесловия и подтасовки.

Работать для газеты или журнала возле телевизора не так просто, как может показаться. Иногда, если почувствуешь, что закадровый голос начинает уводить в сторону, морочит голову, выключаешь звук. Смот­ришь «тихий» футбол, и все становится на свои места; уходишь из дискуссии, которую внутренне вел, и начи­наешь привычно, самостоятельно работать, готовишь свой отзыв об увиденном.

Конечно, репортеру, находящемуся у телевизора, необходим такт: с самого начала надо дать зарок не равнять себя с теми, кто смотрит матч на стадионе, и уж тем более не воображать себя искусником, кото­рому нипочем расстояние в тысячи километров. Оно сказывается: нет общения с коллегами в пресс-центре, которое всегда наводит на мысли, не можешь выслу­шать тренеров, взглянуть вблизи на футболистов, по­чувствовать их состояние, неощутима погода, реакция зрителей. Картинка есть картинка, она сжата в рамке пространства и времени: полтора часа игры и ни мину­той больше.

Значит, и брать на себя надо то, что можешь взять. И обязательно с первых же слов признаться читателю, что ты не там, а здесь, а то иногда фальшивят, умалчи­вают, пишут так, что можно подумать, что автор на чемпионате.

Я не то что допускаю, а совершенно уверен, что, будучи «московским спецкором» испанского чемпио­ната для «Огонька» и «Юности» и мексиканского — для «Известий», далеко не все сумел так рассказать, как если бы был спецкором испанским и мексикан­ским. Но, видимо, отчасти выручала память о чемпи­онатах, на которых бывал ранее, имел с чем сравнить, чем дополнить «картинку».

Скажем, проявившееся еще на чемпионате 1978 го­да увеличение числа сильных, разных команд, способ­ных оспаривать призовые места, что стало ведущей тенденцией мирового футбола, было отличительной чертой и двух следующих чемпионатов. Для такого вывода достаточно телевизора.

Не оставило телевидение в секрете и причины того, почему советская сборная и в Испании, и в Мексике раньше срока выбывала из борьбы. Старая, бесконеч­но повторяющаяся история: никак не научатся у нас привести в соответствие игровой класс футболистов со всем тем, от чего зависит его проявление. Если рань­ше, как уже говорилось, наша команда отставала в та­ктике, запаздывала с модернизацией, то в 1982 году в Испании ее подвел тренерский разнобой, несовмести­мость К. Бескова и В. Лобановского. В 1986 году в Мексике скоропалительная подмена за 19 дней до начала сборной, которую возглавлял Э. Малофеев, киевским «Динамо», только что выигравшим Кубок кубков. Экспромт удался наполовину: позволил кома­нде, приехавшей в Мексику с корабля на бал, произ­вести первыми матчами впечатление, но затем рас­терявшей и задор, и стройность, что, справедливости ради, полагалось объяснить отсутствием необходимой подготовки.

В который уже раз что-нибудь да не слава богу! Впрочем, для того чтобы знать о нашей неорганизо­ванности, не требуется ехать за тридевять земель: она нам известна, и возле телевизоров.

Сомневаться в игровом умении наших мастеров давно уже не приходится. Но с удивительным постоян­ством они попадают в экстремальные ситуации «на­ибольшего неблагоприятствия». Вернее, не попадают, а привозят их с собой из дома.

Каждый чемпионат мира нов и по-своему прекрасен. Дистанция в четыре года между ними не кажется чрез­мерной: этого срока как раз хватает, чтобы улеглось взбаламученное футбольное море, чтобы собраться с умом и силами перед очередным дальним плаванием.

Мне, репортеру, работавшему уже на семи чемпи­онатах (а это более тридцати лет), ничего не остается как закончить вопросом: придет ли время, когда наша сборная явится на чемпионат во всеоружии своей игры, свободной от вериг недоразумений, неподготовленно­сти, неорганизованности? Вывод, может быть, и печа­лен, но все ее провалы и полууспехи на чемпионатах мира в большей мере предопределяются дома, чем на полях игры.

Но что бы то ни было, чемпионаты мира, эти горные цепи, всегда будут властно тянуть к себе, вла­деть сердцами, сведя с ними знакомство, уже не мыс­лишь без них большого футбола.