Ошеломление победой

Это был удивительный момент. Что я должен делать теперь? В моей памяти мгновенно пронеслись фильмы об олимпийских играх прошлых лет, и в них я видел чемпионов, скачущих на дорожках, дающих, по-видимому, волю переполнявшим их радостным эмоциям. Но я чувствовал себя оглушенным, отчасти из-за усталости, отчасти из-за неверия, что такая вещь теперь случилась со мной.

Что такое эмоции и было ли это чувство моими эмоциями? Всякий из нас чувствовал себя усталым, а я еще к тому же недостаточно освоился с олимпийской ареной, чтобы мне захотелось поиграть в самоуверенного аса, прыгать от радости и посылать приветы в толпу.

Теперь, познав очень многое, я проделываю то, что, по моему мнению, общепринято — круг почета, но бывают случаи, когда вы делаете нечто такое, чтобы удовлетворить себя, и не заботитесь о том, что подумают о вашей реакции другие. Это мгновения вашего триумфа.

В Риме все это мне в голову не приходило. Я подумал: «Вот так здорово, я выиграл». Но все же не собирался сходить с ума по этому поводу. Возможно, это означало, что я представил свою победу в ее настоящем виде. В конце концов, все могло легко обернуться иначе.

Я думаю, это довольно тошнотворное зрелище, когда некоторые победители представляются публике в ущерб своим товарищам по борьбе, которых они только что побили. Это необычное поведение у некоторых спортсменов, конечно, проявляется естественно и неосознанно (у Отиса Дэвиса, например, когда он выиграл 400 м), но для меня такая вещь была бы искусственной игрой. Исполнить танец победы естественно я не могу.

Я отвечаю на победу широкой улыбкой, и это, пожалуй, было все, чем я выразил свою радость в Риме. Улыбка не сходила с моего лица в течение нескольких дней. Но вот итальянский диктор на английском языке подтвердил то, что сказал мне Мунс на финише. Победил я. Я узнал, что побил также и олимпийский рекорд. Успех был полный.

Довольно забавно вспомнить, что в день финала по пути на стадион в джипе, где ехали Артур, Мюррей, Вэл Слоупер и я, Вэл призналась, что ощущает чрезвычайную нервозность. Она спросила меня, как я себя чувствую. Я сказал: «Надеюсь, что остальные ребята будут бежать достаточно быстро, чтобы я мог установить рекорд». Это не было хвастовством. Единственное, почему я сказал так, была уверенность в том, что я заслуживал рекорда. Я уже побил его в своем полуфинале, показав 1.47,2, если не считать того факта, что Джордж отобрал его у меня спустя несколько минут, пробежав на десятую лучше. Поэтому, рассчитывая выиграть финал, я, естественно, рассчитывал и установить новый рекорд. Однако когда на предпоследней прямой я оказался в «коробочке», мысли о рекорде в голову мне уже не приходили.

Мое замешательство постепенно улеглось, и я направился к месту старта, чтобы собрать свою одежду.

На трибунах у ограждения на вираже группа новозеландцев пробивалась к самому рву, чтобы покричать мне. Они проявляли гораздо больше эмоций, чем я. Я прошел перед трибуной и обменялся с ними несколькими фразами. Из того, что говорил, я теперь не могу вспомнить ни единого слова.

Когда я снимал лидьярдовские шиповки, услышал, что церемония награждения победителей состоится после следующего финала. Я еще парил в облаках и не обратил на это известие особого внимания, пока не прозвучал выстрел и я не увидел дюжину бегунов, уходивших со старта в начале предпоследней прямой. И только тогда осознал, что это финал бега на 5000 м, где бежит Мюррей.

Я знал тактический план Мюррея и с восторгом информировал моих соперников по финалу, что за три круга до финиша Мюррей будет иметь разрыв, обеспечивающий победу. Я надеюсь, что эти ребята простили мне мои речи, которые тогда выглядели как бред сумасшедшего.

Но вскоре подошло время, когда Мюррей должен был сделать разрыв, и я подумал: «Ну вот, теперь все кончено».

Но что такое? Мюррей, бегущий впереди, вдруг напрягается, оглядывается назад, и теперь кажется, что немец Ганс Гродоцки выигрывает. Я вскакиваю с земли, Мюррей тяжело бежит мимо меня, и я кричу ему слова ободрения.

Ему осталось бежать последний тяжелый круг.

Я отчаянно желал ему победы, но во время этого последнего круга был убежден, что он ее не добьется. Это оказалось вздором. Мюррей был мастер, я — только подмастерье. Я уже подзадорил его тем, что получил медаль первым. Конечно, он не мог упустить своего.

Во время последних 400 м я напряженно переживал за Мюррея. Возможно, лучше, чем кто-либо другой, я понимал, что он должен был чувствовать, когда силы убывают, а путь впереди невообразимо растягивается.

Но я мог только лишь кричать ему: «Давай, Мюррей!» — и при этом знал, что он даже не услышит меня.

Кажется, я был первым, кто подбежал к Мюррею после того, как он, сорвав ленточку, прошел несколько ярдов пешком, сошел с дорожки и свалился на траву лицом вниз. Пожимая его вялую руку, я знал, что он вряд ли осознает, кто перед ним. Он продолжал лежать. В течение нескольких мгновений он был почти без сознания. Но когда он «отошел» и пробежал полкруга по дорожке к тому месту, где его ждал Артур, я вдруг почувствовал себя необыкновенно гордым оттого, что теперь, после двух последовательных побед на дорожке, стадион принадлежит Новой Зеландии. Это были минуты, которые нельзя забыть.

Мюррей и я получили свои медали из рук новозеландца сэра Артура Порритта. Не помню, что он сказал тогда, вручая медаль. Я не мог еще ни контролировать свои ощущения, ни замечать, что происходит вокруг меня.

Я нашел Артура, и мы вместе отправились в раздевалку. Раздался стук в дверь, и на пороге появился Перси Черутти. Черт меня подери, если я помню, что он сказал! Было только очевидно, что присутствие Артура ему мешало, потому что, высказав несколько своих философских суждений, он удалился, как мне показалось, удрученным.

Я снова встретил Мюррея и теперь уже мог поздравлять вполне живого человека. В течение следующих 12 часов мы были неразлучны. Пошли в олимпийскую деревню, сжимая в руках свои медали. Встретили менеджера английской команды Сайди Дункана, который угостил нас шампанским из двухлитровой бутыли. Болтались по олимпийской деревне, еще не пришедшие в себя после победы, думали о том, как ее воспримут на родине, строили планы на будущее.

В доме, где разместилась новозеландская команда, сновали представители прессы, радио и телевидения, требовавшие без конца интервью. Я скоро нашел эти притязания утомительными и был рад избавиться от них. Артур сказал, что он встретил у себя в отеле одного знакомого австралийца, который завтра собирается на Капри и будет рад, если я составлю ему компанию. Я немедленно согласился.

В его автомобиле мы проехали до побережья в Неаполь и далее последовали в наступивших сумерках вокруг залива мимо Помпеи и Санта-Лючии в Сорренто, где остановились и стали искать ночлег, чтобы, переночевав, отправиться на Капри катером.

Мы нашли приют в гостинице, живописно расположенной, как большинство домов в Сорренто, на утесе. Женщина-портье, говорившая по-английски, — по-видимому, жена хозяина гостиницы, — сказала нам, что для нас найдется дешевая комната, и, после того, как мы заполнили бланки и отдали свои паспорта, провела нас вниз по ступеням в убогую полуподвальную комнату, откуда открывался «очаровательный» вид на блеклую подпорную стену в нескольких футах от окна. Но нас это не огорчило. Мы хотели одного — спать.

Мы свалили в кучу багаж и поднялись наверх за паспортами. Теперь нас приняли совсем по-другому. Портье смотрела на нас с интересом. Очевидно, она сумела связать имя и фотографию на моем паспорте со своими наблюдениями во время телевизионной передачи днем раньше.

В результате нам была предоставлена одна из лучших комнат в гостинице с изумительным видом на залив и при этом за те же самые деньги, которые мы должны были отдать за полуподвал. «Таковы, — сказал я себе, — первые плоды успеха». Это было очень приятно.

Потом мы отправились на Капри, где, счастливый, я бродил в шортах и с фотоаппаратом. Одной из достопримечательностей острова является знаменитый Голубой Грот. Этот грот я считаю настоящим мошенничеством. Это просто большая пещера, в которой свет отражается от голубой воды снизу вверх. Это зрелище ничто по сравнению с нашим Вайтомо.