Раскаяние

Когда Моисей, пасший стада на горе Хориве, был призван Богом, он увидал пылающий куст, горевший и не сгоравший. Он хотел было подойти ближе и посмотреть, что это такое, но услыхал голос: «Не приближайся! И разуй ноги свои! Ибо место это - земля святая». Мы дерзнули размышлять о том, Кто Он, Тот, Кого Священное Писание именует Богом Живым, и уже мы услыхали повеление: «Разуй ноги свои!» Обувь в которой мы иначе ходим повсюду, все измеряя уверенным шагом, - наши представления, иначе оправдывающиеся везде, - тут уже не могут нам пригодиться. С ними мы доходим до некоторого предела; а там надо «разуться» и все это отложить. И мы замечаем, что тогда-то и начинается все самое настоящее. Тут - тайна; но в этой тайне начинает ощущать свою подлинную родину то самое глубокое, что в нас есть: наше сердце.

«Сердцем» Священное Писание называет то, посредством чего мы получаем наиболее глубокое познание Бога. В деле познания Бога разум тоже имеет свое назначение, благое и ясное, предуказанное ему Самим Творцом. Но когда разум выполнил свое назначение и дальше продвигаться не может - притом с той особенностью, что он сам замечает, почему это так: потому что тут начинается нечто большее, чем он сам, - и когда в то же время сердце чувствует, что достигает самого настоящего, - вот тогда мы стоим перед Богом Живым.

А то место, где горит несгорающий куст, называется раскаянием.

Ребенок сделал, чего не должен был делать. Мать это увидала и бранит его. Собственное чувство и слова матери сплетаются в одно, ребенок начинает сознавать, что совершил проступок, и об этом жалеет. Но когда горе изжито и мать говорит «Я тебя прощаю», ребенок утешается.

Теперь мать объясняет ребенку, что когда он поступил плохо, это видел Бог: это было плохо перед Богом, а не только перед матерью. Внутреннее сожаление теперь обращается к Богу, доброму но и строгому, Которого проступок прогневил. Если мать затем говорит: «Не делай этого больше, и Бог тебя простит», - то тогда ребенок утешается, вероятно, еще глубже. Он чувствует витающую здесь тайну.

Теперь представим себе человека, пробившегося сквозь те вопросы, о которых мы однажды уже говорили. Представим себе, что этот человек совершил неправый поступок. Его это гнетет. И вот кто-либо, перед кем он решается высказаться, и кто имеет право так говорить, объясняет ему, что Бог прощает, когда к Нему приходят с раскаянием; тогда легко может случиться, что человек подумает с удивлением: «Что это такое - прощение?».

Если понять, что означают слова «ты должен», если прочувствовать достоинство и непреклонность нравственного закона, самая мысль о прощении от Бога может показаться полной бессмыслицей и почти даже предательством по отношению к нравственному величию. Были мыслители, которые это сознавали с очень большой силой, и именно этим объясняется властное влияние, оказываемое ими на очень серьезных и нравственно строгих людей. Например, Канта так захватило величие нравственного императива «Ты должен», что из-за этого все остальное стало от него ускользать. Нравственное делание и несение ответственности превратились у него в тот предел, за которым нет больше вообще ничего, нет даже и Божиего прощения... В таком возражении лежит большая доля правды. Оно возникает из глубочайшей серьезности человеческой совести и отнюдь не надо стараться перекрыть его благочестивыми фразами и потребностью в утешении. Уже ставилось на вид, что религиозные люди с чрезвычайной легкостью переходят от неправедных дел к состоянию утешенности, слишком быстро начинают чувствовать себя избавленными от содеянной ими неправды. Этот упрек нередко оказывается слишком справедливым. Мысль о прощении действительно может подрывать непреклонность нравственного долга и серьезность человеческой совести. Правда, само представление о прощении оказывается тогда тоже извращенным, потому что подлинное прощение содержит в себе и полноту нравственной строгости.

Все же, если говорить только об «этике», то дело обстоит так: что я сделал, то я сделал. Это есть и остается на всю вечность. На первый взгляд «прощение» тут не имеет смысла. Для него как бы нет точки приложения. Оно отскакивает от непреклонности закона. Если говорить только об «этике», т. е. исходя из основного опыта, ставящего меня и мою совесть перед императивом «ты должен» и перед его безусловной обязательностью, то нужно сказать: сделанная неправда сделана, она неистребимо реальна и я должен за нее отвечать. Мне следует одуматься, следует стараться больше этого не делать, - но сама содеянная неправда остается и убрать ее некуда. Так же остается и содеянное добро, - таким же отмежеванным от всего, что еще может иметься за ним. В такой строгости есть несомненное величие. Ею вырабатывается то, что мы называем «характером».

Что же могут тогда означать слова «Бог прощает»?

Когда мы говорим «Бог прощает неправду», то во всяком случае не в том смысле, будто Бог скажет мне: Не печалься больше об этом, а в будущем поступай лучше». Или: «Утешься, Я на это не смотрю так строго». Все это было бы недостойно, и неправда оставалась бы. Подлинный смысл гораздо больше этого, в нем есть нечто неслыханное. Смысл в том, что тогда вины больше нет, - истинно и действительно ее больше нет, нет ее больше и перед моей совестью.

Это означает во-первых, что нравственный закон не стоит «над» Богом, подчиняя Его Самого некоему надзору. Нравственное добро, нас связывающее, не представляет собою отвлеченного закона, оно попросту - Сам Бог Живой. Что Он делает, то и создает сам нравственный закон. Отсюда, ведь, и проистекает высочайшее величие божественного «Я»: сам нравственный закон, само добро воздвигаются и говорят, когда говорит Бог.

Но тайна еще более глубока. Она столь же неслыхана, как и то, что некогда не было ничего, а потом явился мир. «В промежутке» было Божие творчество, и для нас это невообразимо. И тут тоже, «в промежутке» творит Бог, Он привлекает к Себе человека со всем, что человек соделал, вовлекает его в Свою несказанную мощь, властвующую над бытием и небытием... И даже еще больше: Он вовлекает человека в тайну той силы, о которой никто кроме Бога не мог бы и помыслить без преступного покушения на величие нравственного закона, - в тайну той Его силы, которая не только может вызвать к бытию то, чего нет, но может и снова вызвать к безвинности то, что стало виновным. Тут происходит творение заново. Бог привлекает к себе человека со всем, что тот сделал, вовлекает его в нечто несказанное, и из этого человек возникает новым и безвинным. И не то, чтобы Бог перестал смотреть на вину, а просто вины больше нет. Человеческой совести тоже нет больше надобности отворачиваться от вины, - ее больше нет.

Тот, Кто это может, - не только говорит это, но если говорит, то и делает, - Тот, Кто делая это, не затрагивает величия нравственного закона, как деспот не считающийся с правдой и неправдой, а напротив, свершает именно этим нравственный закон, - Он и есть Бог Живой.

Он не только, как у Канта, высший хранитель нравственного закона, ручающийся за то, что придет некогда день, когда порядок нравственный и порядок счастья совпадут: Он - Бог Живой, Который может прощать.

Где же остается тогда серьезность вины?

Тут недостает еще одного: раскаяния.

До тех пор, пока мы остаемся в области одной только «этики», для раскаяния тоже нет места. Если об этом спросить такого человека, который живет одной только «этикой», только суровостью голого нравственного закона и, обязательствами своей совести, то, я думаю, настоящего раскаяния не окажется в его жизни. Он скажет: «Что я сделал, то я и должен нести на себе. Даже, если кто - либо захотел бы с меня это снять, я не мог бы этого допустить. Я этого и не хочу, потому что этим уничтожалось бы достоинство моей личности. Я буду нести последствия, я исправлюсь, но что было, то было». В таком взгляде есть нечто бесчеловечное, но есть и возвышенная последовательность мысли. Раскаяние же бывает только там, где есть Бог Живой.

Что такое раскаяние?

Оно означает не только то, что человек понял неправедность своего поступка, жалеет о нем, готов понести его последствия и принимает решению впредь поступать лучше... Раскаяние больше всего этого. Оно означает обращение к Богу Живому. Он - святой, неприступный ни для какой неправды и ее не терпящий. Но

Он же и любовь, Он - Творец и Он властен не только сотворить человека, чтоб человек был, но и совершить нечто неизмеримо более высокое: заново сотворить личность, отягощенную и запятнанную виною, с тем, чтобы она снова стала чистой.

Раскаяние есть обращение к глубочайшей тайне творческой силы Всесвятого Бога. «Только-этическое» поглощается здесь в несказанно живом и святом. Раскаяние не покрывает вину для того, чтобы вины больше не было видно. Напротив, оно - сама правдивость. Для раскаяния требуется видеть то, что есть. Не для копания в собственных переживаниях и не в боязни. Вызываемые виною связанность и боязливость чужды раскаянию. Они могут ему только мешать, являясь последствием нервной поврежденности. Раскаяние же требует правдивости. С полной правдивостью того, что он сделал, человек приходит к Богу и говорит: «Я провинился перед Тобою. Признаюсь в этом. Ты - Судия. Я выступаю перед Тобою, свидетелем против себя самого. Я желаю Тебя, - да будешь Ты, да будет воля Твоя, ибо Ты - свят. Правда Твоя вопреки мне. С Тобою вместе я сужу себя самого. Но Ты

- любовь. И к этой любви я взываю. Себя самого и все, что во мне есть, я предаю тайне Твоей любви. Этим я не хочу обойти строгость Твоей справедливости. Но Ты

- милосердие!».

Этого уже не может свершить рассудок. Но сердце знает.

Раскаяние у человека соответствует прощению у Бога. Богу Живому, Который может прощать, соответствует наделенный живой верой человек, способный раскаяться. Тут и там, - единая тайна святой жизни.

И раскаяние есть тоже дар. Когда человек приходит к Богу со своим раскаянием, Бог Живой уже в нем, Он и даровал ему раскаяние.

И тогда не только опускается завеса над содеянным злом, но я сам заново рождаюсь, начинаюсь заново.

Тут - глубокая тайна, и мы угадываем: Бог Живой есть Тот, Кому это возможно.¹