Вслед за Догэном Хакуин (1685–1768) стал величайшим из японских наставников. Его усилия по обновлению школы Риндзай заложили основу для современного развития японского дзэн. С появлением этой фигуры на религиозном горизонте страны некоторые специфичные черты дзэнского учения проявились впервые. Хакуин обладал энергичным характером и был предрасположен к экстатическим состояниям. С помощью особых упражнений он испытал уникальные мистические переживания, о которых рассказал в своих работах. Отчеты об эзотерическом опыте свидетельствуют об остроте его ума, наблюдательности и несомненном литературном даровании. Вероятно, работы Хакуина являются самым подробным описанием мистического опыта в дзэнской литературе. Его личные переживания значительно обогатили учение дзэн. Обширный, но, к сожалению, мало востребованный материал, содержащийся в его писаниях, ставит Хакуина в один ряд с самыми выдающимися деятелями в истории религии.

Жизнь и деятельность[36]

Хакуин начал и окончил свою жизнь в маленькой деревушке Хара, расположенной неподалеку от залива Суруга. Семья его матери принадлежала к приверженцам секты Нитирэн. Отец Хакуина родился в знатной самурайской семье, но после вступления в брак принял фамилию своей жены. Мальчик по имени Ивадзиро был младшим из пяти детей. Несмотря на хрупкое здоровье, он с детства отличался высокими умственными способностями и проявлял несвойственное большинству детей стремление к религиозному постижению. Вид проплывающих над заливом и сменяющих друг друга облаков мог привести его в уныние, и уже к пяти годам он имел некоторое представление о преходящей природе всего мирского. Их дом часто посещал престарелый аскет по имени Кюсимбо, который привязался к одаренному мальчику и убеждал его стать «землей блаженства» для человечества.

Первые духовные впечатления Хакуина связаны с образом его глубоко религиозной матери. Однажды он сопровождал ее в храм, где услышал, как известный бонза толковал писания Нитирэна. Эта проповедь, посвященная «Восьми уровням ада», потрясла мальчика, которому нравилось ловить и убивать насекомых и мелких птиц. Он пришел в ужас, услышав об адских муках, которые уготованы тому, кто совершает подобные деяния.

В течение долгого времени он не мог избавиться от страха, внушенного ему картиной посмертного воздаяния за грехи. Однажды, сопровождая мать в баню, он испытал настоящее потрясение. Чтобы подогреть воду, служанка развела открытый огонь. Разгоревшиеся поленья потрескивали, и впечатлительный ребенок воспринял этот треск как звук бушующих волн и раскаты грома, которые в его сознании ассоциировались с адским пламенем. Он не мог думать ни о чем, кроме адских мук, и умолял мать рассказать о том, каким образом можно их избежать. Мать успокоила сына, пообещав сделать это позднее, когда они будут находиться в чистом месте.

В другом эпизоде он играл с деревенскими мальчишками, которые пытались поймать молодую ворону. Неожиданно он вспомнил о том, что убийство живого существа наказуется адскими муками. Прибежав домой, он вновь попросил мать указать ему способ избавления от посмертного наказания. Она погладила сына по голове и успокоила его, объяснив, что ему следует лишь помолиться своему богу-хранителю, Тэмман Тэндзин, – имя, которым нарекли Сугахару Мисидзанэ поклонники синтоистского культа. По словам матери, этот бог должен был избавить его от кармического воздаяния.

С неослабевающим рвением Хакуин начинает постигать буддийское учение. Особое впечатление на него производит «Сутра лотоса», в которой утверждается, что защищенный магическими формулами аскет может не бояться ни воды, ни огня. В течение семи дней он неустанно декламирует дхарани этой сутры. Затем, желая испытать судьбу, он прикасается раскаленным железным прутом к своему бедру, и жгучая боль свидетельствует о том, что никаких перемен с ним не произошло.

Убедившись в том, что религиозные упражнения недейственны, пока он остается «в миру», он принимает решение покинуть отчий кров и стать монахом. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он получил разрешение родителей и обратился в храм Сёиндзи, расположенный в его родной деревне. Наставник Тан Рэйдэн стал его первым учителем и посвятил его в монашеский сан под именем Экаку. Вскоре после этого наставник заболел, и Экаку отправился в храм Дайсёдзи, находившийся в соседнем городе Нумадзу, где продолжил обучение под руководством учителя Сокудо. И здесь он испытывает разочарование. Изучение притч «Сутры лотоса» не принесло удовлетворения и не дало ответов на вопросы, которыми мучилась его душа. Он начинает сомневаться в том, способен ли Закон Будды принести ему освобождение. Внутренняя неудовлетворенность нарастает; в девятнадцать лет он узнает о трагической смерти дзэнского наставника Йендоу, что усиливает его охлаждение к буддийской вере. Позднее в своих писаниях он упоминает этот эпизод в связи с опытом мистического постижения.

Внутренняя обеспокоенность и тяга к знаниям заставляют Хакуина вооружиться посохом странника. В храме Дзуиндзи, расположенном в провинции Мино, он встречается с поэтом Баё (1704 г.), общение с которым вдохновляет его на литературный труд. Прежний религиозный опыт подвергается кардинальному пересмотру. Однажды в один из летних дней поэт вынес на свежий воздух тома своей библиотеки, которые нуждались в просушке. При виде этой сокровищницы мудрости Хакуин растерялся. Чьи наставления должны служить руководством: Конфуция, Будды или мудрецов-даосов? Истово помолившись всем богам – защитникам Дхармы, он взял в руки одну из книг. Это оказался сборник дзэнских рассказов эпохи Мин – вместилище драгоценной мудрости древних. Сильное впечатление произвел на него рассказ об известном дзэнском наставнике школы Риндзай Ши-шуань Цы-юане, который, денно и нощно медитируя, колол себя шилом, чтобы побороть дремоту и пробудить свое сознание болью.

Хакуин загорелся желанием заняться практикой дзэн. Он решил вернуться в дзэнский зал и медитировать до тех пор, пока не достигнет просветления. В это же время он узнает о смерти матери. Его первой мыслью было вернуться домой и посетить ее могилу. Однако он осознает, что в соответствии с религиозными убеждениями покойной ему лучше посвятить свое время достижению полной реализации собственного духовного идеала. Таким образом, он продолжает посещать храмы, не позволяя себе думать ни о чем другом, кроме достижения успехов на пути к просветлению.

Скитальческая жизнь подходит к концу после посещения храма Эйгандзи в провинции Этиго, где он появляется, чтобы присутствовать на лекциях наставника Сётэцу. Именно здесь его настигает первый, хотя и не совершенный, опыт просветления. Далее он становится учеником наставника Этана из уединенной обители Сёдзуан (1708 г.), методы обучения которого отличались крайней жестокостью. Но Хакуин до конца жизни останется благодарен престарелому монаху за «безмерную доброту» его непреклонной строгости, которая помогла ученику достичь высших уровней просветления.

Однако пребывание Хакуина в Сёдзуане было недолгим, так как вскоре его позвали в храм Дайсёдзи в Нумадзу, чтобы ухаживать за немощным престарелым наставником Сокудо[37].

Он продолжает свою религиозную практику с величайшим упорством. Его экстатический опыт значительно обогащается, но плачевное физическое состояние не позволяет идти дальше. Он страдает чередой нервных расстройств, которые приводят его на грань отчаяния. В 1710 году он посещает отшельника Хакую, который обучает его способу психологического лечения от так называемой «дзэнской болезни», с помощью которого он восстанавливает подорванное здоровье. Путешествуя по стране, он значительно обогащает свой мистический опыт, который становится все более зрелым и постоянным.

Весть о смерти отца заставляет его вернуться в родную деревню. В 1716 году он надолго поселяется в Сёиндзи, неподалеку от своего места рождения, в храме, окруженном, как явствует из названия, сосновым бором. Именно здесь началось его религиозное служение. Храм был крайне запущен, но под его руководством был восстановлен и стал центром влиятельного буддийского движения эпохи Токугава. В храме Мьёсиндзи он получил ранг настоятеля, право на преемственность и имя Хакуин, которое прославилось по всей Японии. В то время как он занимался благоустройством провинциального храма и наставлял скромных крестьян в мирских и духовных делах, со всей страны к нему толпами стекались ученики, стремившиеся найти путь к просветлению.

Некоторые из особенно рьяных новичков исступленным служением доводили себя до могилы. Умудренный собственным опытом, Хакуин учил свою паству бережному отношению к здоровью и лично лечил немощных. Его увещевания подкреплялись впечатляющим количеством могил тех учеников, которые остались глухи к советам наставника. Множество неопубликованных сутр, лоснящихся от рук Хакуина, свидетельствуют о его неутомимой тяге к знаниям.

Кроме этих свитков, сохранились образцы его живописных и поэтических трудов. Многие из его дзэнских картин являются истинным выражением просветленного видения. Огромные лучащиеся глаза, которые смотрят на нас с его автопортретов, говорят о глубочайшей степени проникновения в природу реальности, которую он постигал в периоды экстатических состояний.

Хакуин продолжал неустанно трудиться во благо учеников и простого народа до преклонных лет. Его ежегодные лекции привлекали толпы слушателей. На его восьмидесятилетие в Сёиндзи собрались семьсот учеников, чтобы принять участие в весенних упражнениях. Его личный авторитет укрепился за счет многочисленных писаний в стиле кана, простом и доступном для понимания людьми низких сословий. В свои трактаты он включал песни и стихи, с помощью которых смысл его учения становился ясным даже для неграмотных. Он толковал буддийскую религиозность и мораль применительно к нормам повседневной жизни и нравов, внушая почтение к заповедям и напоминая о долге каждого перед семьей и государством. В песне «Прополка сорняков» он учит крестьян «косить» страсти под корень, как сорную траву. В чисто конфуцианском духе он наставляет детей в «Песне сыновнего почтения»: «Будьте благодарны родителям; помните о том, что ребенок получает свое тело от родителей». В «Песне старухи, перемалывающей зерно» он сравнивает ее с сознанием, тождественным Будде, и вкладывает в ее уста следующие слова: «Заслуживает благодарности благосклонность небес и земли, жара и холод, день и ночь, ибо это все, что необходимо». В конце песни пожилая женщина говорит: «Если старуха хорошенько поищет в своем сердце, то найдет там путь патриархов. Упорствуйте и будьте здоровы! Старая женщина покидает вас». С помощью своего ненавязчивого добросердечия, своей искренности и религиозного рвения Хакуин сумел завоевать сердца простых людей и поэтому по праву принадлежит к величайшим религиозным реформаторам в истории Японии.

Как и во всех других случаях мистического опыта, дзэнское просветление не поддается толкованию и вербальному выражению. Однако в то время, как христианские мистики не оставляют надежду объяснить необъяснимое и выразить невыразимое, сведения о личных переживаниях дзэнских мистиков остаются крайне скудными. Обычно коаны ограничиваются простой констатацией: «…и он достиг просветления». В лучшем случае результат такого опыта формулируется несколькими словами, такими, как «ясность духовного видения», «чувство освобождения» или «ощущение вселенской силы». Но по поводу всего, в чем состоит суть просветления, хранится молчание. Как правило, не упоминаются и шаги, которые следует предпринять на пути к Просветлению. Именно поэтому трудно переоценить значимость трудов Хакуина, в которых он подробно останавливается на своих внутренних переживаниях. В своих писаниях он часто ссылается на личный опыт, и, прекрасно зная психологическую подоплеку этого процесса, преуспевает в том, чтобы облечь в слова «неизречимое». В нашем исследовании мы рассмотрим его главный отчет из третьей книги «Оратэгама», состоящей из нескольких насыщенных эпистолярных трактатов.

Как уже упоминалось, Хакуин испытал первое просветление в момент духовного кризиса, по прочтении рассказа о трагической кончине китайского наставника Йен-доу. Когда грабители убивали наставника, его скорбный и полный отчаяния крик был слышен за много миль. Прочитав об этом обстоятельстве, молодой Хакуин пал духом: «Если наставнику такого уровня, как Йен-доу, был уготован столь жалкий жребий, то что проку в дзэн? Как в таком случае может любой другой человек надеяться на то, что ему удастся избежать адских мук? Не является ли Закон Будды ложным?» В течение нескольких дней он не вставал со своего ложа и отказывался принимать пищу – так велика была его скорбь. Утратив надежду на спасение, он был готов относиться к образам Будды и сутрам как к ненужному хламу.

Чтобы утолить печаль, Хакуин решил сосредоточить свои усилия на изучении светской литературы. Однако беспокойный характер не позволил ему прекратить поиски истины. Некоторое прозрение наступило три года спустя, во время дзэнской медитации в деревенском храме в провинции Васака. Затем он отправился на остров Сикоку, где стал совмещать чтение сутр с практикой коанов. День и ночь он медитировал на «пустоту» по методике наставника Чао-чоу. Эта техника представляет собой знаменитое первое упражнение из сборника коанов «У-мэнь-куан». Несмотря на беспрестанные усилия, он не смог достичь одинакового уровня сознания во сне и в бодрствующем состоянии. Причиной своей неудачи он посчитал отсутствие внутренней чистоты. Но вскоре он достиг-таки первого просветления, которое описывает следующим образом:

«Когда настала весна моего двадцать четвертого года, я пребывал в храме Эйгандзи, что в провинции Этиго, где усердно практиковал дзэн. Я не спал ни днем ни ночью и забывал об отдыхе и пище. Неожиданно меня одолело Великое Сомнение. Я почувствовал, будто замерзаю на леднике протяженностью в тысячи миль. Мою душу заполнила исключительная чистота. Я не мог идти ни вперед, ни назад. Казалось, что я утратил память и помнил лишь одно слово – «пустота». Во время лекции я слышал объяснения наставника, но мне казалось, что я слышу разговор в удаленном зале для медитации. Порой мне казалось, что я парю в воздухе. Это состояние продолжалось несколько дней, пока однажды ночью, услышав звук храмового колокола, я не испытал преображение.

Это было подобно падению глыбы льда или низвержению ледяной башни. После внезапного пробуждения я пришел в чувство и ощутил себя подобным наставнику Йен-доу, который не испытывал страдания во все три времени (в прошлом, настоящем и будущем). Все былые сомнения отступили и растаяли подобно льду. Во весь голос я воскликнул: «Восхитительно, великолепно!» Мы не должны избегать цикла жизни и смерти, и после просветления нам не нужно прилагать усилий. Семьсот коанов не стоят того, чтобы искать на них ответы. Моя гордость возвышалась подобно горе, а духовный подъем захлестывал как наводнение. Для себя я решил, что столь внезапного прорыва никто не испытывал в течение последних двух или трех веков – настолько сильным был мой восторг. В таком предразмышлении я отправился в Синано».

В этом описании отчетливо прослеживаются две фазы психического процесса. В практике коанов вначале достигается состояние крайнего психического напряжения, которое Хакуин обозначает как «Великое Сомнение». Сознание доводится до «точки кипения», когда ум более не в состоянии выдерживать подобную нагрузку. Напряжение трансформируется в экстатическое состояние, которое Хакуин выражает метафорически. Прорыв приносит освобождение, чистоту и радость.

Убежденный в том, что он достиг просветленного состояния, Хакуин спешит сообщить радостную весть Этану, престарелому отшельнику из Сёдзуан в округе Синано. Наставник принимает его, и ученик, рассчитывая на похвалу, рассказывает о своих впечатлениях и передает ему стихи, посвященные опыту просветления. Далее следует одна из оригинальных, грубых и полных «черного» юмора сцен, которыми славилась дзэнская традиция со времен великих наставников эпохи Тан. Мастер Этан берет в левую руку свиток со стихами и говорит: «Этому ты научился. Это – твое теоретическое знание. А теперь покажи мне свое интуитивное видение, свое просветление». Одновременно он протягивает навстречу ученику свою правую руку.

Хакуин упорно отрицает справедливость приговора наставника по поводу несовершенства его просветления. Далее следует острая словесная перепалка, в конце которой старый монах, выкручивая нос Хакуину, приговаривает: «Ты – жалкое отродье дьявола в темнице!»

В итоге Хакуин, пытаясь смирить гордыню, спрашивает о причинах, по которым наставник счел его просветление несовершенным, и престарелый учитель, в духе коана, рассказывает историю о смерти китайского наставника Нань-цюяня. Хакуин не слушает его и собирается уйти восвояси. Наставник останавливает строптивого и вновь осыпает бранью, приговаривая: «Ты – жалкое отродье дьявола в темнице!» На этой «оптимистической» ноте беседа заканчивается.

Хакуин не оставляет практику. По-видимому, непреклонная строгость высокопросветленного старика заставила его продолжить поиск. Как мог он бросить дело, пройдя лишь полпути? Следующие строки свидетельствуют о безжалостных испытаниях, которые были суждены Хакуину. Он пишет:

«Однажды вечером наставник прохлаждался на веранде. Я вновь принес ему свои стихи, посвященные просветлению, и он заявил: «Неразбериха и бессмыслица!» Я, дразня его, также выкрикнул: «Неразбериха и бессмыслица!» Он схватил меня, нанес мне двадцать или тридцать ударов кулаком и вышвырнул с веранды. Это произошло вечером 4 мая, сразу после сезона дождей. Я упал в грязь, почти потерял сознание, и все мои мысли улетучились. Я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. А наставник стоял на веранде и громко хохотал. Как только я пришел в себя и поднялся, я поклонился ему. Все мое тело покрылось крупными каплями пота. Во весь голос наставник воскликнул: «Это – жалкое отродье дьявола в темнице!» Вслед за тем я еще усерднее, чем прежде, стал изучать коан о смерти Нань-цюяня, отказавшись от сна и пищи».

В жизни Хакуина наступает последний этап изнурительной и жесткой практики ученичества. Он достиг некоторого уровня просветления, который, впрочем, не удовлетворил его наставника Этана. Раз за разом он слышит оскорбительное замечание по поводу «дьявольского отродья в темнице», которое смутно указывает на причину несовершенства его просветления. Подобно дьяволу в темнице разум без знания заключен в узилище собственного эго. Хакуин бьется как рыба об лед и, когда его попытки остаются безрезультатными, втайне решает покинуть обитель и испытать судьбу в другом месте. Перемена происходит в тот момент, когда он просит подаяние в соседней деревне. В своей автобиографии, «Ицу-мадэ-гуса», Хакуин подробно описывает это событие:

«На следующее утро я взял чашу для подаяний и с нарастающим беспокойством отправился в деревню в округе Иияма, где стал просить милостыню. Однако я не мог расслабиться и все время думал о коане. Погруженный и сосредоточенный, я стоял на углу дома. Из дома раздался чей-то голос: «Проваливай отсюда, проваливай!» Но я не слышал окрика. Разъяренный хозяин дома схватил метлу и, размахнувшись, треснул меня по голове и затем стал меня избивать. Моя шапка порвалась, а сам я упал на землю. Потеряв сознание, я лежал неподвижно, как мертвец. На шум выбежали соседи. «Это лишь мелкое недоразумение», – заявил хозяин и, потеряв ко мне всякий интерес, захлопнул дверь.

Три или четыре прохожих заинтересовались происшедшим и спросили, что случилось. Я пришел в себя и открыл глаза. Все еще погруженный в трудный коан, я проник до его корней и постиг его суть, суть коана, которая до этого ускользала от меня, и мое сознание посетило просветление. Ликуя, я хлопнул в ладоши и громко рассмеялся. Прохожие с тревогой забормотали: «Безумный бонза! Безумный бонза!» Зеваки поспешили восвояси, оставив меня в покое. Я встал, отряхнул одежду и водрузил на голову порванную шапку.

Продолжая смеяться, я медленно побрел в сторону обители. По дороге встретил старика, который пригласил меня в свой дом со словами: «Почтенный бонза был как мертвый». Я улыбнулся и промолчал. Он угостил меня рисом и чаем, и я отправился домой. К воротам обители пришел с улыбкой на устах и вне себя от счастья. Стоявший на веранде наставник уставился на меня и приказал: «Говори же! Чему ты радуешься?» Я приблизился к нему и изложил все со мной происшедшее. Он шлепнул меня по спине своим веером <…>».

Наставник Этан подтвердил просветление своего ученика и убедил его в необходимости продолжать дальнейшее совершенствование. В книге «Оратэгама» Хакуин также вкратце описывает этот эпизод и отмечает, что с тех пор наставник перестал называть его «отродьем дьявола в темнице». К этому моменту он уже достиг полного просветления.

Согласно «Оратэгама» было еще два или три момента, когда он испытал просветление, хотя этот опыт и трудно объяснить словами. Его впечатления напоминали странствие в призрачном свете. Оправившись от серьезного заболевания легких и нервного расстройства, он возобновил свои мистические опыты. В заключительной части «Ясэн Канна» он пишет:

«Я не только выздоровел, но постиг такие глубины, в которые трудно поверить, в которые трудно проникнуть, которые трудно понять, к которым трудно подступить, к которым прежде я не мог прикоснуться ни рукой, ни ногой, в которые не мог вонзиться зубами, – и я постиг их в одно мгновение, проникая до их корней и самого дна. Таким образом, я испытал Великую Радость шесть или семь раз, не считая бесчисленных менее ярких озарений и радостей, и я не осознавал, что танцую <…>».

Более подробно этот опыт Хакуин описывает в третьей книге «Оратэгама». Однажды он с упоением читал стихотворение китайского наставника Си-кэна. Подобно лучу солнца, освещающему ночную дорогу, свет коснулся его души. В исступлении он радостно вскрикнул. Мгновение спустя он очутился под дождем неподалеку от Исэ. Дождь лил как из ведра, и вскоре вода достигла его колен. Он вдруг понял глубинное значение недавно прочитанных стихотворений Си-кэна. Он пришел в такой восторг, что не устоял и упал в воду. Удивленный прохожий помог ему подняться на ноги. Смех Хакуина был столь радостным и беззаботным, что другой прохожий принял его за сумасшедшего. В следующем эпизоде он медитировал зимней ночью в дзэнском зале деревенского храма. Звук падающего снаружи снега привел его в состояние просветления. В других случаях, путешествуя в окрестностях Мино, он испытал череду экстатических состояний, которые превосходили весь предыдущий опыт.

В этих эпизодах Хакуин предстает как человек, постоянно испытывающий то или иное экстатическое или исступленное состояние. Просветление настигает его во время прогулки, неподвижного бдения или медитации. Восторг то и дело внезапно охватывает его душу. В его писаниях постоянно появляется слово «обоэдзу», которое можно перевести как «неожиданно» или «бессознательно». В просветленном состоянии он пребывает как бы вне себя. Неизмеримое ликование переполняет его сердце и проявляется в непроизвольных криках и спонтанном танце. Интенсивность этих переживаний была разной, но всякий раз Хакуин не уставал изумляться великой силе, вовлекавшей его в мистический опыт. Один из происшедших с ним эпизодов Хакуин считает весьма необычным. В то время как в других случаях превалировал эмоциональный аспект, этот опыт помог достигнуть высшего уровня понимания. Возможно, описание этого случая является редчайшим и в то же время наиболее содержательным:

«В возрасте тридцати двух лет я проживал в полуразрушенном храме. Однажды ночью я увидел сон, в котором мать передавала мне фиолетовую ризу. Приподняв это одеяние, я ощутил в рукавах ризы большую тяжесть и обнаружил в каждом из них по древнему зеркалу, диаметром от пяти до шести дюймов. Отражение правого зеркала глубоко проникло в мое сердце. Мое сознание, горы и реки, и даже вся земля стали кристально чистыми и бездонными. По поверхности левого зеркала свет распространялся равномерно, и оно напоминало новую кастрюлю с ручкой, не закопченную огнем очага. Неожиданно левое зеркало отразило луч, который в миллион раз превышал яркость света, отраженного правым зеркалом. Все вещи предстали предо мной столь же отчетливо, как зеркальное отражение моего лица. Впервые я понял значение слов о том, что «просветленный созерцает природу Будды собственным оком».

Описанное выше мистическое переживание начинается описанием сна, который затем переходит в бодрствующее состояние, отличающееся исключительной степенью отчетливости зрительного восприятия. Мать, фиолетовая риза монаха, два зеркала – все эти элементы мистического видения имеют огромное значение для духовного опыта Хакуина. В безграничном световом потоке он зрит природу всех вещей, то есть достигает такого уровня видения, которое согласно предпосылкам буддийской веры он понимает как созерцание собственного отражения, тождественного природе Будды.

Не указывая конкретных дат, Хакуин рассказывает и о других случаях интуитивного постижения. Однажды, читая сборник коанов «Би-янь-лу», он интуитивно нашел разгадку одного из коанов, смысл которого прежде представлялся ему совсем иным. Когда ему исполнился сорок один год, он достиг одного из самых главных просветлений в своей жизни. Осенним вечером он читал «Сутру лотоса». Внезапно его занятие было прервано жужжанием насекомого, и он обрел новое понимание:

«Мгновенно я узрел сокровенную тайну [сутры] и преодолел барьеры всех былых сомнений. Я постиг ошибочность моих предыдущих озарений. Неожиданно для себя самого я вскрикнул и заплакал. Следует помнить о том, что практика дзэн отнюдь не легка».

Лишь по достижении этого «зрелого» просветления Хакуин уверовал в то, что он вполне понял слова старого монаха из храма Сёдзуан.

Из отчетов Хакуина можно сделать вывод о том, что дзэнское просветление предполагает разные уровни и степени. Современные дзэнские наставники проводят различие между ранним и незрелым просветлением, которое со временем может быть утрачено, и окончательным уровнем, на котором достигается полное просветление. Впрочем, они не спешат поделиться своим опытом, даже в тех случаях, когда их мнения расходятся. Согласно отчетам Хакуина незрелые стадии просветления характеризуются преобладанием эмоциональных элементов, а именно степенью сосредоточенности и экстатическими состояниями, в то время как зрелый мистический опыт предполагает наличие глубокого интуитивного постижения. Поднимаясь на высшие уровни, он постигал несовершенство и ошибочность своего предыдущего опыта. Точное определение и характеристики разных этапов дзэнского просветления могут в значительной мере облегчить понимание натуралистического мистицизма.

Теоретические выкладки учения Хакуина относительно Пути Просветления основаны на его личном опыте, равно как и на дзэнском натурализме. Эти два элемента тесно взаимосвязаны. Хакуин толкует свой опыт в контексте буддийского мировоззрения, которое он реализует в практике и личных мистических впечатлениях. Для него буддизм представляет монистическую точку зрения. В конечном счете таковыми являются не только доктрины буддийских школ, но и учения даосов и конфуцианцев. Главной идеей «Сутры лотоса», превыше всего почитаемой представителями школ Тэндай и Нитирэн, является не столько противопоставление Большой Колесницы двум другим, сколько откровение сознания Будды, которое в других религиях обозначается как Абсолют. Точно так же Чистая земля Амиды по большому счету тождественна истинной природе человека и космическому телу Будды. Хакуин проявлял безграничную терпимость по отношению к доктринальным расхождениям, сводя их к монистической дзэнской позиции. Однако его интерес к метафизике был вторичен; все сводилось к реализации вселенского единства в личном опыте.

В повседневной жизни многие дороги ведут к одной и той же цели. Врага можно убить мечом, но его можно заколоть и копьем. Наряду с практикой медитативных упражнений и техникой сосредоточения буддизм признает значимость декламации сутр, взывания к имени Будды и магической атрибутики (мантры и дхарани). С помощью всех этих упражнений достигается способность к монистическому видению при условии, что они выполняются с чистым сердцем и высоким уровнем сосредоточения. Тот, кто практикует коаны вполсилы, не достигнет цели и за десять, и за двадцать лет практики, даже если имеет дело с такой эффективной методикой, как созерцание «пустоты» Чао-чоу. С другой стороны, нужной степени сосредоточения можно достичь за короткое время, взывая к имени Будды.

Чистосердечная практика подразумевает отказ от страстей, идей и желаний, даже если это желание просветления или стремление достичь Чистой земли, ибо они есть не что иное, как видение собственной природы. При этом следует остерегаться опасных заблуждений и досадных ошибок. Тот, кто практикует с тайным желанием призвать имя Будды, чтобы испытать в ином мире райское наслаждение, если не само просветление, никогда не достигнет цели. Все вышеперечисленные техники служат одной цели – достижению просветленного видения Единой Реальности.

Хакуин выражал недовольство растущей популярностью сект амидаизма. Он признавал святых, достигших просветления посредством нёмбуцу, но всегда подчеркивал несравнимую ни с чем эффективность дзэнской медитации и практики коанов. Если бы «легкий путь» поклонников Амиды был правильным, то титанические усилия, которые прилагал для достижения цели патриарх Бодхидхарма, не имели бы смысла. Хакуин указывает на то, что многие китайские наставники, практикуя дзэн, рисковали собственной жизнью и этой ценой достигали глубокого интуитивного постижения. Герои дзэн никогда не шли на компромисс с приверженцами амидаизма и нёмбуцу.

Согласно Хакуину вершиной дзэн является практика коанов, порождающая созвездие психических состояний, ведущих к просветлению. Превыше всего он ценил коан «пустоты» Чао-чоу. Он сам практиковал его столь усердно, что по прошествии сорока пяти лет продолжал его рекомендовать ученикам, стремившимся к Великому Просветлению. Загадка этого коана проста и конкретна. Когда китайского наставника Чао-чоу спросили о том, свойственна ли природа Будды собаке, он ответил: «У» («ничто», «пустота»). Подобный ответ, как и «тыканье пальцем в небо», не имеет логического обоснования, но означает присутствие Абсолюта в конкретном объекте. Манера подобного вербального выражения не имеет ничего общего ни с утверждением, ни с отрицанием.

Лишь в пожилом возрасте Хакуин решил для себя вопрос, ответ на который, как он верил, помог бы глубоко проникнуть в сознание, что привело бы к пробуждению от сомнений и, соответственно, ускорило бы процесс постижения. В своем коане «одной ладони» он пишет: «Ели кто-то хлопает в ладоши, то этот звук может услышать каждый. Но прислушайтесь к звуку одной ладони!» Тот, кто, поднимая ладонь, слышит звук, не доступный ушам других людей, может возвыситься над сознательным знанием. Он может выйти за границы мира противоречий; он может пересечь океан кармы перерождений и совершить прорыв сквозь тьму невежества. В просветлении он обретет безграничную свободу: «В этот момент глубины ума, воли, сознания и чувства совершают прорыв, и кармический океан перемен превращается в погружение и возвышение».

Между силой сомнения, пробужденного коаном, и качеством последующего просветления существует прямо пропорциональная зависимость: «Если твое сомнение десятикратно, то таковым будет и просветление». Просветление осуществляется за счет силового прорыва сквозь сомнение. В этом Хакуин был полностью уверен: «Как только возникло Великое Сомнение, сто практикующих из ста достигнут прорыва; из тысячи практикующих прорыва достигнет тысяча». Он описывает состояние сомнения, исходя из собственного опыта:

«Если человек столкнулся лицом к лицу с Великим Сомнением, то в четырех направлениях небес [в четырех странах света] он увидит лишь необъятные пустоши, где нет рождения и смерти. Он почувствует себя на леднике протяженностью в десять тысяч миль или сидящим на изумрудной вазе. Помимо этого есть лишь лютый холод и белоснежная чистота. Утратив чувства, человек забывает встать, когда он сидит, и сесть, когда он стоит. В его сердце не остается места для страсти или идеи, но лишь для слова «пустота», и ему кажется, что он попирает ногами бескрайний небосвод. Он не ведает ни страха, ни знания. Если человек пойдет по этому пути, не отступая назад, он внезапно испытает опыт, подобный прорыву сквозь ледяной покров или падению хрустальной башни. Эта радость столь велика, что подобного счастья никто не видел и о котором никто не слышал вот уже сорок лет».

Колеблющихся учеников Хакуин побуждал к сильному психическому напряжению. Состояние сосредоточенности на Великом Сомнении доступно каждому. Для этого не нужно никаких внешних влияний. Следует лишь выполнить упражнение с полной самоотдачей:

«Для пробуждения состояния Великого Сомнения не нужно искать спокойного места, равно как и избегать шумных мест. Думайте так: этот океан моего дыхания, что ниже пупка, есть «ничто» Чао-чоу. Что означает «ничто»? Если человек избавляется от всех страстей, идей и мыслей и лишь практикует, непременно возникнет Великое Сомнение. Услышав о чистом и безоблачном состоянии Великого Сомнения, человек может испытать чувство беспокойства и безотчетного страха. И все же ничто не доставляет такого удовольствия, как прорыв сквозь многоэтажные ворота бесконечных перерождений в цикле рождений и смертей и внутренняя реализация врожденного просветления, совершенных во всех четырех направлениях небес. Несомненно, постигающий должен быть готов принять боль».

Переход от Великого Сомнения к Великому Просветлению неописуем. Хакуин также называет этот момент «Великим Умиранием». Он описывает процесс аллегорически:

«Если вы желаете постижения вашего истинного «Я» (не-я), вы должны освободиться от подвешенного состояния над бездной. Если вы сумеете выжить, то придете к своему истинному «Я» четырех добродетелей. Что же означает состояние подвешенного над бездной? Кто-то заблудился и оказался в таком месте, где не ступала нога человека. Под его ногами скользкий мох на скале и нет ни одного места, где бы нога нашла себе надежную опору. Под ним зияет бездонная пропасть. Он не может сделать ни шага вперед, ни шага назад. Впереди его ждет лишь смерть. Стебель ползучего растения, который он сжимает в левой руке, и лоза, за которую он ухватился правой, не оставляют ему надежды на спасение. Его жизнь буквально висит на волоске. Если он ослабит хватку, его высохшие кости станут ничем.

Так происходит с учеником дзэн. Пытаясь разрешить загадку одного-единственного коана, он доходит до предела, когда его разум замирает, а воля исчерпывается до дна. Это состояние подобно разверзшейся пустоте над глубокой пропастью, когда рука или нога не могут найти себе точку опоры. Все его мысли улетучиваются, и в душе возгорается жаркое беспокойство. Но неожиданно тело и душа прорываются сквозь коан. Это мгновение, когда его руки ослабляют свою хватку. Этот момент подобен тому, когда человек пьет воду и ощущает ее тепло или прохладу. Радость бьет ключом. Это называется возрождением [на Чистой земле]. Этот означает всматривание в собственную природу. Результат зависит от его усилий и непоколебимости. Оставивший сомнения посредством такой сосредоточенности постепенно проникнет в глубины собственной природы».

Хакуин неоднократно сравнивает просветленное видение с мгновенным чувственным восприятием, свободным от ложных представлений. Просветленный в такой же мере уверен в своем опыте, как человек, пьющий воду и ощущающий ее температуру. Однако следует отметить, что непогрешимость и адекватность чувственного восприятия ограничены временем восприятия, а само восприятие ограничено внезапностью впечатления. Дальнейший анализ, равно как и рациональное объяснение опыта являются ошибочными и некорректными. То же самое можно сказать и о мистическом опыте. Все мистики уверены в том, что в момент постижения они соприкасаются с истиной, но их толкование и описание интуитивного видения обусловлено рамками философских представлений, которые нередко основаны на ложных предпосылках. Следовательно, мистический опыт не может служить демонстрацией объективной истины.

И наоборот, ошибочные умозрительные суждения не обесценивают предыдущий опыт. Подобно тому как чувства не ошибаются, но лишь дают нам повод судить о чувственном восприятии, так и мистический опыт сам по себе является истинным. Однако такое толкование нуждается в объективном обосновании. Достоверность опыта достаточна для того, чтобы вызвать радость, сопровождающую просветление. Экстатическое состояние радости выражается в спонтанных криках и непроизвольных движениях тела. Великое Сомнение, Великое Просветление и Великая Радость – это трио мистических состояний составляет ядро доктрины Хакуина, доктрины о просветлении – доктрины, основанной на его личном опыте.

В богатой событиями жизни Хакуина существенную роль сыграло заболевание, которое определили как туберкулез легких и нервное расстройство, возникшее вскоре после достижения им первого просветления. Крайним напряжением физических и психических сил он пытался добиться дальнейшей самореализации. Подобно другим мистикам, он мог пожертвовать своим телом ради духовного возвышения и, так же как другие, убедился в тесной взаимозависимости между физическим и духовным. Болезнь разрушала его как личность, так как наряду с физическим здоровьем разрушительному воздействию подвергалась и психика.

Вначале он мало значения придавал нервному расстройству и продолжал выполнять свои аскетические упражнения до тех пор, пока не довел себя до полного изнеможения. Лишь на грани жизни и смерти он решил обратиться за советом и помощью к врачам и наставникам. Один из них на время облегчил его страдания, а затем в округе Ямасира, неподалеку от Сиракавы, он встретил одинокого горного отшельника Хакую, который научил его методам психической реабилитации. В своей поздней работе «Ясэн Канна» Хакуин красочно описывает свой визит к старому монаху и последующее за ним восстановление здоровья. Историю своей болезни он описывает следующим образом:

«…В своей повседневной жизни я оказался перед выбором – либо двигаться вперед, либо дать себе передышку. Я никак не мог решиться, чему отдать предпочтение. Наконец, решился: я полностью отдамся духовной практике. В очередной раз я поставлю свою жизнь на карту. Итак, я стиснул зубы, широко раскрыл глаза и забыл про сон и пищу… К исходу следующего месяца мое сердце обуял жар, легкие пересохли, конечности окоченели, как будто я погрузил их в лед или снег; в ушах шумело, как будто я шел по долине меж двух бушующих потоков. Мои легкие и печень отказывались работать. Меня многое тревожило, сознание было подавлено и опустошено. Во сне и наяву меня посещали тысячи видений. По моему телу струился обильный пот, а глаза слезились. Наконец, я решил найти искусных целителей и обратился к врачам <…>».

Тысячи видений, которые посещали Хакуина ночью и днем, указывают на пограничное состояние сознания и галлюцинации, которые широко известны в дзэнской практике и об опасности которых дзэнские наставники постоянно напоминают ученикам, называя их «наследием дьявола» (макьё). В описании симптомов этой болезни древние китайские физиологические понятия сочетаются с учением о космических элементах, согласно которому у здорового человека голова должна быть холодной, а нижняя часть тела – горячей. Однако в ходе этого заболевания телесный жар поднимается вверх к голове, а нижняя часть тела, в частности конечности, становится ледяной. Следовательно, для выздоровления было необходимо обогреть нижнюю часть тела за счет глубокого дыхания с тем, чтобы преодолеть естественную предрасположенность огня подниматься вверх, а воды опускаться вниз.

Отшельник Хакую почерпнул свои медицинские познания из сокровищницы мудрости древних даосов. Он был сильно увлечен даосизмом, что подтверждали многочисленные свитки трудов Лао-цзы на столе в его убогой и пустой хижине. Методика лечения предполагала в основном психологические способы воздействия на организм больного. Хакуин описывает некоторые из этих способов, которые одновременно с терапевтическим воздействием способствовали умственной концентрации. Буддизм изначально придавал большое значение методам самовнушения. Наставник Ю-цзинь учил Догэна мысленно посылать свое сердце в левую руку во время упражнений. Иногда ученик мысленно представлял боб на уровне пупка.

Хакуин горячо рекомендует метод самонаблюдения (интроспекции) (найкан), который он взял на вооружение и которому обязан своим выздоровлением. Глубоко дыша, человек наполняет область пупка и нижнюю часть тела дыханием жизни и направляет поток пробужденной энергии (ки) к пяткам. Одновременно он сосредоточивается на повторении следующих слов, в смысл которых пытается вникнуть:

Этот океан дыхания, что ниже моего пупка,
Эта моя поясница и конечности, вплоть до пяток,
Воистину являются моим лицом —
Лицом, которое не нуждается в наличии ноздрей
[для дыхания].

Этот океан дыхания, что ниже пупка,
Эта моя поясница и конечности, вплоть до пяток,
Воистину являются моим прибежищем —
Прибежищем, которое всегда со мной.

Этот океан дыхания, что ниже пупка,
Эта моя поясница и конечности, вплоть до пяток,
Воистину являются лишь моей Чистой землей —
Землей, которая не нуждается в украшениях.

Этот океан дыхания, что ниже пупка,
Эта моя поясница и конечности, вплоть до пяток,
Воистину являются Амидой моего тела —
Амидой, который не нуждается в проповедях.

«Океан дыхания» расположен в трех сантиметрах ниже пупка, то есть там, где расположен центр тяжести человека. В процессе медитации в этой точке сосредоточиваются жизненные силы, которые затем направляются на лечение недуга. Согласно дзэнскому учению «истинное лицо», «истинное прибежище», «Чистая земля» и «Амида» тождественны природе Будды, которую не следует искать вовне, но необходимо обрести в глубинах собственного высшего «Я».

Наиболее известным способом самовнушения является так называемый «масляный метод», который Хакуин постоянно рекомендовал, суть которого он не раз объяснял. Процесс начинается с создания мысленного образа чистого, нежного и прекрасно пахнущего куска масла, размером с утиное яйцо, который, мысленно помещенный в голову, вызывает приятное чувство. В голове должно возникнуть ощущение прохладной влажности, которая стекает к плечам, рукам, к соскам, а затем к внутренним органам – легким, печени, желудку и, наконец, достигает аппендикса. Боль, сосредоточенная в пояснице и внутренностях, должна стекать вниз подобно воде, пока во всем теле не возникнет ощущение мощного потока жизненной энергии, согревающего ноги вплоть до кончиков пальцев и пяток…

В процессе этого упражнения человек должен полностью отождествлять себя с жизненной энергией, поток которой, таким образом, полностью восстанавливается.

В конце трактата «Ясэн Канна» Хакуин уверяет нас в том, что упорная практика по методике отшельника Хакую полностью восстановила его физические силы. Болезнь отступила, и вплоть до преклонного возраста (восемьдесят два года) он отличался отменным здоровьем.

Хакуин является последней видной фигурой в дзэн, которую мы рассматриваем в нашем исследовании, и стоит в длинном ряду религиозных деятелей, которые внесли существенный вклад в наше понимание восточной духовной культуры. Представители трех великих азиатских народов имели разные подходы к мистическому постижению. В Индии мистицизм Хинаяны и Махаяны имел тенденцию к уходу от проблем мирской жизни. Ранний буддизм во многом использовал систему йоговского сосредоточения, а сутры Махаяны, в свойственной для них метафизической манере и интуитивном монизме, часто перекликались с учением Beданты. Но при этом доктринальные расхождения примирялись базовой концепцией всех мистиков, согласно которой Абсолютное Бытие превосходит все мыслимые категории и доступно лишь внезапному интуитивному постижению.

Дзэн зародился в Китае, где конкретное постижение реальности подкреплялось безжалостной фронтальной атакой, которая осуществлялась незамедлительно. То, что дзэнские наставники периодов Тан и Сун осуществляли с неподражаемой виртуозностью, сопоставимо – возможно, с некоторыми натяжками – с действиями летчиков-камикадзе в период Второй мировой войны. Иными словами, происходило физическое и духовное столкновение с Абсолютом. Этот мистицизм, впитавший в себя черты натуралистической философии даосизма, стал оперировать космическими категориями. «Природа» становится главным понятием китайского чань-буддизма, а основной методикой – практика коанов и дзадзэн. Многие наставники, обессмертившие свои имена в дзэнской литературе, способствовали сохранению китайского духа и распространили это влияние на последующие поколения.

Японские мастера не привнесли в учение ничего принципиально нового. И все же не вызывает сомнения тот факт, что японский дзэн принял новые формы, что подтверждается его исключительной живучестью. На протяжении всей японской истории мы постоянно сталкиваемся с теми или иными проявлениями специфичности дзэн как национальной религии. К концу нашего исследования эти следы проявились наиболее отчетливо, так как ни один японский наставник не повлиял на формирование духовности своего народа, как Хакуин. Именно поэтому его так ценят все приверженцы дзэн.

На симпозиуме, о котором недавно писали японские газеты, три знаменитых представителя буддизма выражали свое отношение к растущей популярности религии среди представителей всех слоев японского общества. Первый докладчик сделал попытку защитить соотечественников от расхожих обвинений в иррациональности, впечатление о которой создается во время краткого пребывания в стране, особенно у представителей христианских цивилизаций. По его утверждению, японская религиозность приняла новые формы: «В центре комнаты стоит единственный стол. В токономе (в нише) установлена ваза с единственным цветком, а над ней висит рисунок, выполненный тушью. В комнате царит абсолютная чистота. Взгляду стороннего наблюдателя не на чем остановиться, ибо в комнате нет ни одного буддийского предмета. И все же здесь, в чистоте и простоте убранства, которые способствуют умственному сосредоточению, ощущается буддийский дух <…>». Он продолжил свой рассказ о чайной церемонии и искусстве аранжировки цветов (икебана) как об отражении дзэнского религиозного сознания. Второй не согласился с первым оратором и заявил, что ограничение буддизма рамками натурализма искажает истинную веру. Как бы там ни было, стремление к аскетическо-художественному образу жизни является несомненной особенностью японского характера, нашедшего в дзэн свое высшее выражение.

Несмотря на то что Хакуин не может считаться величайшим дзэнским художником, он уникален тем, что сумел сочетать высшую степень просветления с врожденным художественным даром. Его искусство стало порождением мистического опыта и было направлено к мистическому постижению. Даже в прозаических произведениях его язык отличается живостью стиля, богатством воображения и оригинальностью. Его известная песня о просветлении раскрывает сущность монистического мироощущения мистика. Подобно любому другому пантеистическому стихотворению, она монотонна, но при этом насыщена страстным религиозным порывом:

С времен начала все живые существа есть будды.
Как в случае с водой и льдом:
Лед без воды не существует,
А вне живых существ где будд сыскать?..

Врата единства следствий и причин для них открыты.
Ни двойственность, ни тройственность не могут
путь им преградить.
В безличном личностного пребывая
И уходя иль возвращаясь, они вовеки остаются недвижимы.
И, мыслью ухватившись за ее пустотность,
В своем поступке каждом внемлют гласу Правды.
Нет края и конца самадхи небесам!
Как Четверичной Мудрости луны прозрачен свет!
Но разве в этот миг они не обретают все?
Как только Истина извечного покоя
становится доступной им,
Землею Лотоса Небесной Чистоты становится земля,
А это тело – Телом Будды.

Этот праздничный гимн был написан Хакуином в экстатическом состоянии. В повседневной жизни он пел хайку, выражая одним мазком кисти вселенскую природу обыденных вещей. Еще более впечатляют его рисунки, в которых он выражает небесные понятия земным живописным языком и возвеличивает земное до запредельного. Он рисовал изображение Кваннон (кит. — Гауньинь), буддийскую богиню мудрости и сострадания, придавая ей сходство с земной женщиной. Его пейзажи приближаются по стилю к хайга, где дух чая обручается с хайку.

Крайне редко Хакуин нисходит до обыденных сюжетов. Даже в тех случаях, когда его картины непосредственно не связаны с религиозной темой, в них угадывается глубокое дзэнское содержание. Его добродушный и созерцательный юмор лучится дружелюбием и сердечной теплотой. Зрелый гуманизм и глубокая религиозность в сочетании с утонченной художественной восприимчивостью к явлениям природы придают его дзэн особый, японский характер.

Аскетические и нравственные аспекты философии японцев, которыми характеризуется и дзэнское учение, в определенной степени контрастируют с их эстетическими наклонностями. Религиозная окраска образа жизни вне нравственности может потерять всякий смысл. В своем религиозном служении, аскетизме и безмерном терпении Хакуин ни в чем не уступал христианским мистикам и во всем следовал призывам своей высшей природы. Для него было ясным как день, что без astine et sustine, то есть «без воздержания и поддержания», нельзя сорвать ни одного духовного плода.

За годы скитаний «святое безумие» привело его на грань физического и психического истощения. После восстановления подорванного здоровья он остался таким, каким и был, чего не скажешь о случаях неадекватного поведения псевдомистиков. Болезнь не отразилась ни на его личных качествах, ни на том высоконравственном образе жизни, который он вел. Однажды он уговорил больного бонзу перенести свое скорбное ложе в зал для медитаций, чтобы повторить опыт просветления древнего наставника, который обрел просветление в болезни и поклонении Будде. По мнению Хакуина, любую немощь можно было преодолеть силой разума.

Свое религиозное служение он сочетал с учительством. Следует признать, что монистическая доктрина дзэн не проводила различий между добром и злом. Однако, подобно всем добросовестным просветителям, Хакуин убеждал крестьян вести праведную жизнь. Он был одним из тех наставников, деятельность которых достигла в Японии такой популярности, о которой в Китае не могло быть и речи. Само собой, и в Японии были просветленные, которые в своем безразличии к мирянам наставляли лишь круг избранных учеников. Тем не менее именно японские адепты дзэн стали носителями народной религиозности. В наши дни обе тенденции сохраняются, хотя и не совсем понятно, которая из них превалирует. Несмотря на то что в мистике дзэн проявляет аристократические тенденции, без оглядки на психологию простых граждан не может быть и речи ни о каком серьезном влиянии.