ГЕРОЙ РОССИИ, ЛЁТЧИК-ИСПЫТАТЕЛЬ СЕРГЕЙ МЕЛЬНИКОВ

— Что вас в настоящее время больше всего беспокоит?

— Несмотря на то, что вроде бы как идёт поддержка авиации, армии, но то, что я вижу реально, что происходит в полках, меня, конечно, очень сильно тревожит. Лётчики летают меньше, техника стареет, техника на грани выработки ресурсов, во многих полках нехватка запчастей. Отсюда маленькие налёты лётчиков, отсюда снижение безопасности. Все вытекающие последствия. Это не может не тревожить.

(Мой пациент несколько раз произнёс слово “тревожит”. — Примечания Рамиля Гарифуллина)

— Значит, есть чувство тревоги, обусловленное внешней ситуацией. Правильно?

— Да, естественно. Есть конкретная причина, хотя я, конечно, не политик, не финансист, но я не могу понять одного. Как заявляют, у нас некуда девать стабилизационный фонд, тогда почему бы, не перевооружить свою армию? Вот это я просто для себя не могу объяснить.

— А может быть, есть такие лётчики-испытатели, которые в этой же ситуации так тревожно не реагируют, спокойно спят, живут, не видят и не чувствуют того, что вы видите?

— Я вполне допускаю, что такие лётчики где-то есть. Может быть. Но они мне не встречались по жизни, потому что все ребята нормальные и все проходят медкомиссию, в том числе и психологов.

Это каждый год серьёзная комиссия, поэтому у нас с психическим здоровьем всё нормально. Я думаю, что ненормальны те, кто спокойно спит и не реагирует. Это заболевание совести или заболевание души.

(Можно предположить, что мой пациент говорит о нормальности и прохождении медкомиссии не только своих коллег, но и себя, хотя это вполне очевидно.)

— У меня есть такие пациенты, которые смотрят на газовую плиту и не отходят от неё в течение 15 минут. Не верят, что она выключена. Самолёты посложнее газовой плиты. У вас бывают такие ситуации? Проверяешь, так ли всё?

— А это просто залог безопасности своей. Это не невроз, этому учат с самых младых ногтей. Это не значит, что тупо стоять и смотреть, правильно или неправильно включён переключатель, но то, чтобы дотошно относится к своей работе и правильности своей деятельности — это залог безопасности любого лётчика — испытателя.

(В медицинской психологии есть такое понятие как «беспричинное беспокойство», когда мои пациенты часто осознают, что причин для беспокойств нет, а тревога и беспокойства есть. Это к моему пациенту не имеет никакого отношения. У моего пациента нет никаких неврозов и беспричинных беспокойств.)

— Иногда лётчики, которые бросают летать начинают пить. Срабатывает психологический эффект компенсации. Они компенсируют полёты своего тела алкогольными и наркотическими полётами души.

— Я допускаю, что в единичных случаях такое возможно. Я по себе могу сказать. Я шесть лет не летал, меня медицина тормознула, но я почему-то не запил.

(Порой, лётчики прекращая летать, прекращают “накачивать” в свой мозг соответствующие нейромедиаторы. Поэтому, у некоторых из них возникают состояния сродни с постнаркотической абстиненцией. Отсюда возникает тоска и депрессия. Более того, есть единичные случаи, когда героемания этой рискованной профессии сменяется героиноманией.)

— Лётчик постоянно сравнивает плоскостную реальность с трехмерной реальностью полёта. Поэтому, будучи на земле он скучает. Могут возникнуть депрессии.

— Может быть. На незрелом этапе я не стал бы спорить с вашими словами, но жизнь она на много шире чем летание, я даже где-то благодарен всевышнему и врачам, которые меня тормознули. Благодаря этому я шесть лет мудрел для того, чтобы вернуться опять в летание. Я прекрасно понял, что все, что составляет жизнь лётчика, это на самом деле маленький кусочек от той огромной жизни, которая нас окружает.

(Всё это не противоречит моим вышеприведённым примечаниям.)

— Это здорово. Значит самолёт не единственный смысл жизни, а есть ещё иные ценности. К сожалению, у некоторых не так бывает.

— Я могу им только посочувствовать. Я тоже очень сильно переживал, когда меня тормознули. Ну и что? Всё, что происходит с нами, из всего просто надо выносить и делать выводы.

— А можно предположить, что у вас была другая запасная специальность, которая вдохновляла и радовала вас также как полёты?

— К сожалению, нет. Я прекрасно понимаю, что рано или поздно любой лётчик в возрасте пятидесяти лет принимает решение, потому что реакции не те, здоровье не то. Естественно, если не подготовил запасной аэродром, то, конечно, будет сильная депрессия.

— Нет ли у вас беспокойств, вызванных финансовым положением?

(И действительно, бывают ситуации, при которых никакая помощь психолога не нужна, а всё упирается в финансы.)

— Больше 10-ти лет назад была шутка когда были задержки зарплаты. Мы ведь все равно летали. А шутка такая: «начальник смотрит, летчикам не платят, а они летают, а может с летчиков денег брать за то, что они летают?» Поэтому я думаю, что зацепка за деньги, ну это вообще не очень характерно вообще для летчиков. Но то, что очень легко кто-то зарабатывает во много раз больше, чем я в достаточно опасных испытаниях. Ну, это их проблема. Мне достаточно, чтобы были два автомобиля в семье, купить себе мотоцикл, который я хочу. Купить коня жене, моя жена занимается конным спортом. У меня хватает средств, чтобы отправлять дочь четыре раза в году на горнолыжные из них три раза заграницу. Но заниматься летной работой ради денег не возможно.

— По-видимому, вам часто приходилось преодолевать психологические трудности во время посадки? Я читал об этом в ваших интервью.

— Летал и делал посадки СУ-33 на авианосец. Это достаточно большой стресс и практически ни один летчик не говорил, дескать «а что тут, ерунда, сел и все!» Очень многие летчики признавались и в этом нет ничего крамольного, что после посадки на авианосец сруливаешь на техническую позицию и вдруг замечаешь отходняк от стресса. Ноги начинают подрагивать, просто идет нервная дрожь, которую надо унять, совладать собой. Она потом появляется, потому что пока летчик работает, в это время летчику не страшно. Если летчику страшно во время работы, то он не годится к этой работе. Но после работы делает выводы. После многих посадок садишься, переосмысливаешь и думаешь «ого!» Грубо говоря сесть нужно, как это громко не звучало, на спичечный коробок, который плавает в необозримом океане. Если лётчик попал на эти 300 метров, то оценка «отлично», на авианосце это 36 метров. Если не попал на эти 36 метров, не долетел, ударился в корму, перелетел, не зацепился и в лучшем случае ушел на 2-ой круг. Это конечно стресс. Если летчик ничего не боится и заявляет об этом, то он или врет или его нужно убирать с летной работы.

(Мой пациент из-за своей скромности утаил, что звание героя России он получил именно за проведение палубных самолетов.)

— А не могли бы вы рассказать о своих переживаниях того, почему вы стали лётчиком, о психологии своего призвания? Каковы психологические истоки выбора вашей профессии? Психология романтизма в вашей душе занимает основное место? Вы романтик?

— Лётчиков по природе не романтиков я не знаю, потому что заниматься этой работой из-за денег ни один человек не будет. Невозможно заставить себя, ломать себя каждый день. Происходит очень быстрый отсев в лётных училищах. Как только начинаются полёты, люди понимают, что это не их. Лётное дело одно из таких. Да, я романтик. У кого-то из бардов сказано: «Был романтиком, а теперь я стал циником». Это неизбежно по мере мудрения, взросления, набора опыта. Это маска, за которой каждый лётчик, как ребёнок, остается романтиком.

— У вас не было такого: вы рисовали себе эту профессию, а когда её обрели, оказалось это совершенно не так. Вы разочаровались или наоборот?

— Наоборот, кроме последних лет, когда всё тревожно. Тот образ, который я себе мысленно представлял, о своей профессии, был скудным, плоским, менее объёмным. Надо признать, что в эту профессию достаточно трудный путь. Вся жизнь — учёба. Учишься, учишься и учишься. Хотя в песнях поётся, что это мы учим летать самолёты. Мы учим их, а они учат нас. Это взаимный процесс.

— Вы предвосхищали одно, а получилось намного интереснее.

— Я предвосхищал по книгам и фильмам, где сплошная героика. Мне повезло, у меня родители — авиационные специалисты в области лётных испытаний, папа был ведущим инженером по лётным испытаниям. У нас дома бывало немало лётчиков, я на них смотрел, как на полубогов.

— Добавилось нечто, что вы не предполагали — ощущение полёта.

— Про него рассказать невозможно. У каждого человека будет по-своему. Как можно человеку, лишённому обоняния, рассказать про запах розы?

— А если бы вас посадили на кукурузник в 13 лет, и вас бы там тошнило в течение часа, вы бы стали лётчиком?

— Не знаю, но вполне вероятно, что нет. Здесь самое главное — грамотно подвести. В лётных училищах семнадцатилетних пацанов не сажают на большие перегрузки сразу, на большие угловые вращения.

— А у вас были такие перегрузки, когда вас рвало?

— Нет. Первое попадание в трёхмерное пространство всегда очень запоминающееся. Именно когда ты не пассажир, а когда тебе это подвластно. Пускай кривенько как-нибудь, гаденько, но ты можешь управлять этим процессом. И вот когда я попросил сделать мёртвую петлю, я впервые почувствовал, что такое перегрузка. Когда вдавило, немного помутилось зрение и пелена пошла, но это нормальное явление. Одно дело, когда знаешь о нём теоретически, а другое дело, когда в первый раз практически. Конечно, у меня были сомнения, что я никогда не стану лётчиком. Только когда мы курсантами между собой обменялись впечатлениями, мы поняли, что к этому надо прийти и привыкнуть.

— Но педагог мог бы загубить вас также.

— Я благодарен всем своим инструкторам, кто меня учил, потому что они соображали, что следующие перегрузки будут намного больше в сочетании с угловыми вращениями. Этот просто щенячий восторг первого полёта сразу нам вкрапляли наверно.

— Есть ли у летчиков-испытателей какие-либо профессиональные признаки, по которым можно определить, что этот человек является лётчиком?

— Нет, нет! Настолько разные все летчики испытатели, что глядя на некоторых даже не подумаешь, что он вообще летчик.

— У Сергея Соловьёва в фильме «Асса» есть образ такого “летчика”, одетого в летную форму.

— Но он в результате оказался совсем не летчиком. Есть старый фильм «Небесный тихоход». Помните, там три друга, они дали залог не женится никогда и там был один, не помню как зовут этого артиста, как он там дурака валял, рассказывал, стебался, он абсолютно не героизировал свою деятельность. Летчики те же люди. А люди бывают разные. Тут я думаю можно согласиться.

— И всё-таки, по-видимому, ваша профессия имеет свои определенные психологические установки?

— Раз так… Дотошность, которая переходит в педантизм. Это что первая, что вторая жена: иногда ставится в укор. По летчику можно понять, как он водит машину и понять, что это летчик.

— Вы человек очень дотошный, аккуратный?

— Нет, дело не в аккуратности, дело в четкости, в собранности. Дотошность при подготовки чего-то, дотошность при исполнении чего-то из высшей категории сложности. Поэтому подавляющее большинство летчиков водят машины так, что придраться сложно.

— Как женщины это оценивают?

— На счет летчиков баек много всяких разных ходят, но я бы сказал, когда я был еще холостяком, у нас было хорошим тоном, уж если ты знакомишься с девушкой на дискотеке, в ресторане, то никогда не представляться летчиком. Хотя я не говорю, что это у всех. Мы представлялись бухгалтерами, клерками. Ведь летная профессия изначально несет ореол мужественности, романтики и ты ставишь себя в неравные условия. Конечно, если надеть комбинезон, защитный шлем и пролететь мимо окна девушки на самолете, то делать уже ничего не останется. Она растает — она твоя. Потому, что она подругам может рассказать, что, дескать, это мой прилетел. Ну, это же не честно.

Кстати не факт, что оно раскроется. Бывает, пообщался день-два и Бог с ним. Не у всех, но у нас не считается признаком хорошего тона придти в ресторан и козырять авиационными словечками.

(Психологические манипуляции, основанные на ореоло-эффекте мужественных профессий достаточно эффективны не только в отношениях с противоположным полом, но и в политике, бизнесе и т. п.)

— В медицинской психологии есть такая проблема как аэрофобия — страх полётов на самолёте. Из—за этой фобии у нас терпят убытки многие авиакомпании.

— Но это страх от незнания. Если людям суждено погибнуть в авиационном происшествии, то самолёт упадёт именно на их поезд. Они даже могут в этом не сомневаться. Поэтому бояться чего — то, это от недоверия высшей силе.

— Значит, авиация научила вас верить в Бога?

— Да. Я ездил в Тибет и был потрясён тем, что там увидел.

— А вы когда-нибудь летали на обыкновенном самолёте? Какой вы пассажир?

— Да, конечно, очень часто я абсолютно спокоен, понимаю, что я могу просто отдохнуть, если с собой ноутбук — можно поработать.

— А вы не замечаете ошибки пилота, как он правильно ведёт?

— Это было бы нетактично.

— Но иногда погрешности замечаете, недочёты?

— Конечно, конечно!!! Но как может пассажир что-то высказывать лётчику, откуда он знает, что там происходило. Да этот лётчик, может быть, спас его сегодня своими грамотными действиями. Я, кстати, не люблю, когда аплодируют пассажиры после посадки самолёта.

— Пассажиры аплодируют, потому что для них полёт был стрессом. Это как бы маленькое второе рождение.

— А есть второе объяснение — насмотрелись западных фильмов. Я это просто не перевариваю. А почему мы не аплодируем водителям автобусов, хотя в автомобильных авариях гибнет намного больше.

— Что бы о вас рассказали самолёты, на котором вы летали? Вот если бы он умел говорить. Что бы он рассказал о вас?

— Но вот этого не знаю.

(Для романтической натуры, каковой является мой пациент, это упражнение не является сложным. Поэтому последнее выражение моего пациента связано с защитой отрицанием.)

Есть даже песня там такие слова «ЯК-истребитель, мотор мой звенит» слышали да? Там есть фраза «а тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель» Я не знаю, что может рассказать самолет, надо у него спросить. Но скажем так, если тот самолет, в который я заложил много души, а это самолет СУ-33, не унес многих жизней летчиков, то я думаю, что он не должен про меня что—то плохое сказать.

— Ну, сказал бы что—нибудь о вас?

— Ну не знаю, надо у него спрашивать.

(Защита отрицанием.)

— Хорошо, а вот такой вопрос, а какой бы предмет из вашей жизни рассказал бы о вас подробнее? Есть какой-нибудь предмет, который вас раскрыл бы?

— Не знаю, нет у меня такой привязки.

— И всё-таки.

— О любом летчике может рассказать его летная книжка. Про каждый полет.

— О летчике как профессионале, а о летчике как о личности? Кто он такой, со своими особенностями, с характером? Летная книжка может рассказать?

— Ну, в принципе если внимательно изучать, то может. Наверно может. И как он ее заполняет, и каким почерком, и куда он летает и на какие испытания. Все это она может рассказать. Отсюда можно сделать выводы. В принципе летчик разговаривает с неодушевленными предметами, то его сразу списывают.

(По-видимому, у моего пациента возник перенос чувств на меня как на представителя медико-психологической экспертизы, к которой я никакого отношения не имею.)

— Ну, это же психологическое упражнение и не более…

— Я и так открытый?

(Защита или закрытость с помощью выражения своей открытости.)

— Хорошо оставим неодушевлённые предметы. Чтобы бы рассказала о вас ваша дочь?

— Я у младшего не спрашивал и у старшей не спрашивал. Но старшая мне иногда говорит, что «Пап, я тобой горжусь!» И честно говоря у нас такое отношения в семье, что не принято, говорить какой ты у меня хороший или какой ты у меня плохой.

— Есть люди, для которых главной ценностью жизни являются экстремальные ситуации, при выходе из которых они ловят кайф. Элемент экстрима в вашей профессии был часто? У вас были пограничные ситуации между жизнью и смертью?

— Для начала немного статистики. Когда был юбилей школы лётчиков-испытателей, там взяли списки всех выпускников и подвели статистику. Выяснилось, что до пенсии не дожил каждый третий. Как, неплохо? Это ответ на ваш вопрос. Ситуации бывают у каждого лётчика-испытателя. Когда лётчик из неё выходит, его задача грамотно проанализировать, выработать рекомендации себе или другим. Всё-таки, лётчик — это осознанная профессия, он не экстремал, ни в коем случае. Я лазаю в горы каждый год, я на параплане летал, но это не значит, что я гоняюсь за адреналином. Привлекает что-то другое: красота гор, радость скольжения на горных лыжах со склона. Когда появились парапланы, мне стало интересно, как можно летать на тряпке. Это получение удовольствия от жизни.

(И всё- таки это компенсация полётов, которых так не достаёт моему пациенту.)

— На западе лечат наркоманию с помощью парапланов, есть специальная секция, и знаете — эффективность очень высокая.

— Я даже в этом не сомневаюсь, потому что человек, попадая в небо, становится чище. Он понимает, что он творил на плоскости, всё это мелко, ненужно. Можно жить в трёхмерном пространстве. Два года назад мои две дочери прыгнули в свободное падение. Я просто счастлив, что в их глазах был восторг. Они открыли для себя трёхмерное пространство.

— Главное, что вы сроднились со своими девочками по ощущениям…

— Они почувствовали, что жизнь не замыкается на плоскости. Это замечательно.

— Они теперь понимают, как папа летает.

— Они почувствовали этот вкус, о котором можно говорить сто раз. Можно говорить слово “сахар”, а во рту слаще не станет.

— А в целом кризисы вас миновали?

— Как миновали? Я и разводился, достаточно тяжело для самого себя, чисто психологически и скажем так в расцвете сил и врачи меня остановили, был достаточно серьезный удар. Я бы не сказал, что у меня все безоблачно и все так хорошо было.

(Для лётчика понятие “безоблачно” — нечто иное, чем для других профессий.)

— Как вы вышли из кризисов? Благодаря чему?

— Окружающий мир помог потому, что всегда человек чего-нибудь добьется, надо только принять помощь или от окружающих людей, или от каких-то событий. Я б не хотел подробно останавливаться. Просто человеку всегда дается то, что ему нужно, в этом у меня нет никаких сомнений. В физическом плане, материальном и во всем остальном.

— А семейных психологических проблем у вас нет?

— Конечно, нет.

(Защита отрицанием.)

— Какие-нибудь свои сновидения, могли бы рассказать?

— Ну вы знаете… Почему-то так складывается в последнее время, очень долгое время крайне редко какие-то сны снятся. И даже не могу сказать что-то про сновидения. Хотя я абсолютно верю в то что сны могут быть и вещими, и предупреждающими, что-то говорящими. Другой вопрос как правильно это истолковать. В этом мире случайности в принципе не бывает.

(Защита интеллектуализацией. Пациенты, которые не рассказывают сновидения вообще, имеют сильнейшее сопротивление сеансу. Забывание сновидений указывает на борьбу пациента с разоблачением его бессознательного.)

— Но вы могли бы поделиться каким-нибудь абсурдным сном, который не обязательно последний, может быть, он приснился год назад, два или три назад?

— Абсолютно честно. Я что-то вот так и не припомню, такого нет.

(Выражение “Абсолютно честно” и т. п. — хорошо описаны в психоанализе и обычно означают, что пациент чувствует противоречивость своих чувств. Он хочет, чтобы всё то, что он сказал, было так на самом деле. Можно предположить, что сильное сопротивление моему сеансу вызвано переносом чувств на меня, как представителя медико-психологической экспертизы, которую, по-видимому, мой пациент проходит регулярно.)

— Некоторые актёры и режиссёры на моих сеансах мне рассказывают различные сны…

— Ну, это люди искусства, у них более тонкая психика…

(Защита примитивной идеализацией)

Я не буду подробно рассказывать, но скажем так после одного из особых случаев в полете. Может быть в течении нескольких дней, опять приходила эта же ситуация, опять я ее проживал, просыпался, но не в холодном поту, не с криком, но просыпался … Проснешься, сядешь, покуришь, ляжешь опять спать, на следующую ночь опять, ну все зависит от психики. И на самом деле, авиационные врачи признают, что стресс можно снимать медитацией, музыкой, но самое простое это алкоголь.

— У вас бессонница есть?

— Нет, конечно.

(“Конечно” — потому, что “у лётчика её быть не может”.)

Если бы была бессонница я бы летать не смог. Из-за детей бывает, а так вообще нормально.

— Из-за детей, когда они поздно возвращаются?

— Нет, когда ночью маленький сын просыпается, то ему в туалет, то ему попить. У меня еще ребенок маленький, чтобы приходить поздно домой, поэтому в этом плане мне еще все предстоит.

— И всё-таки, как у вас складываются отношения с алкоголем?

— Вы знаете, лет семь я вообще не пью. Когда у меня родился сын три года назад, что-то внутри сказало, иди купи коньяку купи и выпей, хотя до этого семь лет ни грамму алкоголя. А сейчас как все, могу по праздникам выпить или если есть повод рюмку—другую, но напиваться не хочется.

— Чувствуется, что вы человек верующий…

— Для меня нет сомнений, в том, что существует высший разум. Потому, что я не являюсь, ортодоксальным христианином, хотя крещенный. Например, строго держу посты, когда меня тянет, я захожу в церковь. Я православный.

По-видимому, сильное сопротивление сеансу было вызвано переносом чувств пациента на меня, как представителя медико-психологической экспертизы, к которой я никакого отношения никогда не имел и не буду иметь. С другой стороны, сам я не справился со своим контрпереносом на моего пациента, как на Героя России, что не позволило мне задавать более откровенные вопросы. Более того, необходимо признать, что часто испытания, которые преодолевают лётчики-испытатели, по своей силе не уступают посттравматическому стрессу участников войны, которая калечит души. Тем не менее, моему пациенту, несмотря на все издержки, которые имеют место в его профессии, удалось сохранить психоэмоциональное здоровье на достаточно высоком уровне. И это произошло, благодаря романтизму и духовности, которые были изначально заложены в психике моего пациента, и, которые ещё больше развились благодаря ощущению неба. Кстати, мой пациент, в силу своей скромности, на протяжении всего сеанса, так ни разу и не обмолвился, что является героем России. Но он был им для меня на протяжении всего сеанса, что и помешало мне более глубокому раскрытию этой легендарной личности.