ХУДОЖНИК НИКОС СОФРОНОВ

— Я вижу, что вы погружены, также как и любой обыватель в суету жизни, в грязь социума. Это не сказывается на творчестве?

— Это отвлекает. Часто пребываешь в состоянии напряжения, но есть профессиональные навыки. Они выручают. Я как актёр, который идет на спектакль и, вдруг начинает играть Гамлета или Короля Лира, а сам он живёт в коммунальной квартире, где сосед ему всё время перекрывает воду или занимает туалет. Поэтому нервы бывают на пределе. Иногда я не могу заснуть, ничего с собой не могу сделать. Я считаю верблюдов, овец. Хронического в этом нет ничего.

(Анализ показал, что бессонница моего пациента не хроническая и не является следствием невроза, то есть продолжением дневного невроза в ночное время. Это скорее всего муки творчества после которых рождается нечто новое).

Я ложусь, когда надо ложится. Допустим в шесть утра и засыпаю. Я не могу себя настроить на то, чтобы не спать. Вернее заснуть и все, как это делал Наполеон. Он представлял, что у него в голове шкаф, где в каждой полочке существует определённое дело: любовь, политика, война и т. д. И когда он ложился спать, он внутренне, мысленно закрывал эти полчки и тут же засыпал. Профессиональный художник должен уметь моментально настраиваться на работу.

(Мой пациент на протяжении всего сеанса делал сравнения себя с другими великими. К чему бы это? При этом психоанализ показал, что у моего пациента вполне адекватная оценка своего творчества и нет никакого подозрения на манию величия. Более того, он постоянно подкупал своей простотой, скромностью, непосредственностью, пластичностью, коммуникабельностью. Он объективно оценивал мишуру и суету, порождаемые известностью).

— Мне самому не всегда удаётся это сделать.

— Мне тоже.

— К примеру, я сегодня беседую только с вами. Сегодня больше не с кем из известных персон диалогов у меня не будет… Я не желаю рассеиваться…

— Утром у меня были переговоры с людьми из Лос-Анджелесе, которые хотят чтобы я делал им эксклюзивные бутылки расписанные фирмой и т. д.

— А у вас какой излюбленный прием что бы заснуть?

— У меня нет приемов. Всё, что касается живописи я запоминаю мгновенно. Всё, что касается языка … Я не могу вспомнить слова, которые я учил по-английски. Вот не лезет и всё. Ни чего не могу поделать. Набор каких-то 40–50 слов и всё остальное выпадает.

— Вы на расхват! Это я вижу. Не возникает ли от этого ощущения рассеянности, суеты, мишуры? Не является ли всё это для вас источником пустоты?

(Задаю этот вопрос, видя усталость, бледность лица моего пациента. Я чувствую, что она не связана с творчеством, а связана с суетой различных сторон личной жизни).

— Нет, это одна история. Но когда приходит ночь…..Когда я не сплю. Одни или двое суток. Всё равно к вечеру всё отходит. И когда время приближается к полуночи, к работе. И усталость куда-то уходит. Если садишься ты. Уже спать не хочешь. Даже если ты не работаешь, ты всё равно не спишь.

— У меня складывается впечатление, что вы — личность с развитой психической саморегуляцией и самообладанием. Не так ли? Я заблуждаюсь?

— Конечно, заблуждаетесь. Есть вещи, которые заряжают меня. Например, я знаю, что надо проплыть 4 или 5 км через речку, а я никогда не плавал на такое расстояние и не знаю смогу ли я? Я заряжаюсь и плыву. Вот я недавно участвовал в звездном боксе. Я знал, что мне надо победить, что мне надо заняться этим, что я никогда со школы не занимался спортом, но задатки, у меня существовали такие. Пришёл в спортзал и стал тренироваться, и, в конце концов, я победил мощного, сильного и талантливого актёра Пороховщикова.

(Мой пациент может скрывать свои страдания. Общение показало, что мой пациент сопереживающий собеседник, излучающий заботу на всех и вся).

— Внешне вы — высокий, стройный, жилистый мужчина…

— Я никогда не занимался спортом со школы. Поэтому после бокса всё болело. Рука болит до сих пор. Нога начала давать знать о себе. Да выгляжу моложаво, все равно существует возраст — 50 лет, никуда не денешься.

— Вы имеете развитое образное мышление?

— У меня образное мышление как у неандертальца. Я вижу в начале предмет, я вижу то создание, что буду писать и тогда уже начинаю писать. Тогда образ начинает в моей голове и руке складываться. А в остальном я такой же несобранный и могу быть рассеянным. Но это ни как не относится к моей профессии.

Я никогда не пьянею, т. е. я могу быть страшно пьяным, но я чувствую, что я должен поехать домой, лечь спать, я не должен встревать в какие—то дурацкие споры, драться, лезть и т. д. Пока меня не трогают, конечно. Когда меня задели, я могу пойти на принцип. Но это чисто мужское достоинство.

— Очень часто люди выпивают и начинают подводить итоги. Кто я, что я, и что я сделал? Математики какого-нибудь НИИ начинают мнить себя Архимедами…

- После какого-то количества лет, когда ты смотришь на свои картины, как бы иносторонним взглядом, и, понимаешь, что они и не такие плохие. В процессе работы ты все время неудовлетворённо думаешь: «Вот я, вот, вот оно же близко вот я сейчас такое напишу!».

Я вижу недостатки у многих художников, и вижу достоинство великих мастеров, и недостатки великих мастеров. И я думаю: «Я же сам допускаю это и мне надо учится на этом». Всё покажет только время.

(Мой пациент ещё имеет творческий потенциал, хотя при первом восприятии мне показалось, что суета жизни или выживания его уже напрочь убила).

— Писать политиков… Это конъюнктура или способ самовыражения? — Только по истечению времени ты всегда хочешь что-то доделать, и ты не доволен. Ты пишешь картину в некоей эйфории, не осознавая даже то, что творишь, и, вдруг начинаешь царапать, экспериментировать и видишь настальгический домик в кустах, куда нельзя попасть. Он скрыт за какими то кустами.

(Защита дезориентацией).

— И всё таки почему пишем политиков?

— Иванов у меня в виде Фридриха короля, короля Германии, который тоже воевал. Он ненавидел военные действия и всё время тянулся к невоенному делу, а к творчеству, к искусству. Музицировал, играл на флейте, прекрасно пел. Вот это отношение к Иванову, который с одной стороны закрыт и я пытаюсь приоткрыть его личность.

(Я изначально почувствовал, что мой пациент является как бы моим коллегой. Только инструменты у него иные.)

— Бывает так, что вы в картине себя видите, свой кризис, нечто, что ранее не видели? И вам становится больно потому, что вы почувствовали сущность себя. Тем более, что в ней вы себя оголяете. Вы рассчитываете, что обыватель вас там не увидит?

— Есть мои работы, которые не оцениваются людьми, но при этом работа хорошая. Её не замечают. Ты не хочешь её никому отдавать, не хочешь её продавать, и ты его держишь. Или хочешь продать за такую сумму… Когда назначаешь цену, они смеются. «Ты что с ума сошёл?!». Но вдруг приходит ценитель. Я сразу начинаю видеть его мучения. Он приобретает эту картину. Он переживает, волнуется, и ты понимаешь, что нашёл, того покупателя. И он заплатит любые деньги, а денег у него нет. И ты ему хочешь подарить, потому что ты понял, что он твой клиент, он тебя почувствовал. Вот такие бывают работы.

Есть работы, которые ты пока не напишешь, не успокоишься. И тебя мучает эта работа, которая кажется идеальной. Всем она понравилась, но ты не доволен, потому что ты знаешь и вкладывал другое. И ты начинаешь её переписывать или выбрасывать. Через какое-то время опять её достаёшь. Дескать, я её добью. Ты соскабливаешь больше, чем потратил время, на письмо. Неделю можешь соскабливать. Ведь уже покрыл лаком картину. Понимаешь, что всё равно это не тот лак, надо снять и построить скажем сюжет, т. е. реконструируешь свои душевные процессы, которые были спящие. Это может тянутся достаточно долго. И, в конце концов, ты заканчиваешь и понимаешь, что ты попал.

(Это следствие недосягаемости и самообмана личности в понимании себя, но я рад, что моему пациенту удаётся немного приоткрывать великую тайну — тайну самого себя. Именно в этом является главная ценность и смысл жизни любого художника и обывателя тоже.)

Многие мои работы, не все конечно, меня будоражат. Ты испытываешь силенки, страдание беременной женщины, ты вынашиваешь, ты переживаешь. И когда она рождается, это как ребёнок, который потом наполняется энергией. Ты ее обхаживаешь, оформляешь в рамочку, одеваешь, т. е. делаешь как ребёнка, создаёшь и духовно наполняешь. Ты видишь её, ты можешь увидеть её во сне через много лет. Может она связана с тобой, некими невидимыми нитями, существует какая-то связь. И картина- это живое существо. Она живет самостоятельной жизнью после того как она родилась. От этого зависит, как ты написал. Если ты скажем, неграмотный, то и дети твои выходят неграмотные и безобразные. Но нельзя браться за вещь, если просто не умеешь рисовать. Лучше не берись за то, что не твоё.

(У моего пациента сильно развит архетип анимы. Несмотря на свою явно выраженную мужественность он имеет материнскую заботу о мире, о людях и всегда беременен плодами своего художественного творчества.)

У самураев есть замечательное правило: «Если мучаешься между жизнью и смертью — умри;

— Вам не бывает дискомфортно за то, что вы душой, а может и телом, разделись в своей картине?

— У меня есть картина «Голые Истины». В Храме голый человек склонился от стыда.

— Я видел эту картину и почувствовал, что это вы склонились от стыда!?

— Ну, конечно.

(Мой пациент обнажается и пишет про себя. Это смелость художника потому, что больно и страшно ощущать истину о себе. Но не является ли это самоистязанием истиной о себе. Об этом мы узнаем ниже?).

— А вот возвращаясь к стыду, который выражен на вашей картине. Там и ваш стыд, да? Это выражение вашего стыда как некое очищение? Что на картине изображено?

— На этой картине изображён храм, скорее всего католический, явление такое, как боженьки Христа. Он находится на заднем плане. Из темноты этого храма вечернего, лицо освещено в одежде. И на переднем плане перед зрителем съёжившись в калачик, сидит голый человек, который свернулся в калачик. Он на коленях, то ли молится, то ли прячется, это некое покаяние. Картина называется «Голая истина».

— Вы часто, в своих размышлениях приходили к голой истине.

— Голая истина — это сложное метафизическое состояние души. Во-первых я никогда не любил носить одежду с детства. Она меня раздражала, и, я до семи лет снимал штаны бегал голый. И меня мама секла, потому что стирала или вообще не находила меня, пока в школу не пошёл. Я где-то подсознательно чувствовал нелюбовь к одежде. Второе, это оголённые без кожи тело, которое ты мучаешь, истязаешь себя как люди, которые бьют себя и бичуют. Эта картина о состоянии наказания внутри себя. Одежда это условная вещь.

— Тяга к самоистязанию и оголению?

— Человек прячет себя. Человек прячет свою наготу. Прячет под одеждой. Человек в одежде чувствует себя уверенно. Он как-то преисполнен достоинства, а голый он естественный. У него морщины, голые ноги. У него выступают какие — то натёртости мозолей, торчит живот. Человек как бы оголяет себя и чувствует и чувствует, что должен отрешиться. Человек оголился или его раздели или он сам разделся. И вдруг ему стало стыдно и он свернулся в калачик, он не хочет, чтобы видели его лицо. Человек, совершивший какой-то проступок, понимает, что он совершил, но у него есть совесть, он прячет лицо, когда его снимают. Он не хочет показывать лицо. Есть дураки, которые думают, что сейчас вот его заснимут и ему наплевать, ему не важно, что подумают его родственники. Человек, который не думает, как воспитать детей ну и т. д. Человек, одумавшись однажды осознаёт, что, попадая в некое святое место, в храм, на Тибет, у него начинает пробуждаться совесть, он может плакать, оголяется. Вот она — голая истины, когда ты вдруг переживаешь сам в себе, но при этом ты вдруг оробел, ты застеснялся и тебе стало не ловко от того, что ты открылся, от того, что предстал. Но с одной стороны ты живой, а с другой ты пришёл, как бы, открыться перед Богом. Всё время ты в сомнениях половинчатости. С одной стороны, ты знаешь, что Бог тебя видит таки какой ты есть. На сквозь видит. Главное, что ты чему-то веришь.

(На основании анализа я почувствовал, что мой пациент обладает уникальной способностью быть Голым, и не переживать за это. Иными словами, он часто оголяется и выражает себя психологически. Поэтому у него не должно накапливаться напряжений, приводящих к неврозам. Но так ли это?)

— Получается, что эта картина о твоей способности прибывать без маски, чем другие обыватели. Или же наоборот, ты часто бываешь в маске? И настолько, плохо тебе в этой картине, что ты разделся в этой картине? Эта картина о чём, о том, что ты часто в «маске» или наоборот о том, что ты меньше обывателя бываешь в «маске» и поэтому страдаешь и это страдание нарисовал?

— Маска — понятие очень сложное. Человек испорчен ровно настолько, насколько он воспитан. А получается, один мучается от того, что он поглядел на женщину. Например, отец Сергий и рубит себе палец, чтобы не искушаться. А другой, совершенно о вдруг оробел перед какой-то ситуацией. Ддля другого это было бы смертью, а он только засмущался. Всё зависит от уровня своего сознания и от внутренней самооценки. Но ты сам себя коришь. Ты сам внутри знаешь, что когда сделал сам себя тем самым и наказал. Кстати, у меня есть такая картина. Перед дождём, перед грозой идёт много туч и в небесах идёт некий человек в сутане: в мусульманской, в буддийской, в православной не важно. Идёт по тонкому-тонкому проводу или нити в облаках. Эта нить прогнулась. Это состояние нашей жизни, когда ты находишься перед грозой.

— Эта картина о твоих пророческих способностях?

— В какой-то степени.

— Но я почувствовал, что главным чувством, которым наполнены твои картины является одиночество? Это есть твой стыд — быть одиноким? А ты его одеваешь в одежды суеты?

— Это уж точно.

— Одиночество есть. Но самое интересное то, что по жизни ты наверно это одиночество пытаешься скрадывать и поэтому у тебя много людей, с которыми ты общаешься. А голая истина то, что ты одинок. Может это и есть голая истина?

— Мы все одиноки. Художник одинок вообще. Он принадлежит искусству, женат на искусстве и он изменяет своему искусству и возвращается к нему, тоскует по нему. Он всё бросает и обратно возвращается к искусству. Жена она жертвенница. Она должна пойти как за крестом. Она должна быть помошницей, соратницей. Но если она требует давай, давай, давай- это всё кошмар.

(Последняя проблема с женщиной.)

— А что вы сейчас чувствуете?

— Приятно общаться с человеком, которому не надо много объяснять, он и так всё чувствует. Проникаете в глубину и тайну. Когда человек прячет свои скелеты, человеку открывают и говорят: «Слушай, какие у тебя красивые куклы, красивые люди стоят, или сидят, или живут в твоем шкафу!.. По другому воспринимают даже то, что тебе кажется, что ты не должен это показывать на мир. Эта твоя боль слезы, это твой стыд. Но они этого же не видят часто.

И тут-то, изредка удаётся заглянуть. Если бы ты был с Гоголем, который собирается вот- вот сжечь и вышел на секунду в другую комнату, а ты взял его рукопись и спрятал. А он пришел, растерялся, не может понять. Но в это время он видит, что какие то бумаги догорают… Великий человек не всегда понимает реальность и фантазию. И он уверен, что всё уже сжег. И тут оказывается, что лучше читать неудавшееся произведение Гоголя, чем удавшееся произведение. Какого-нибудь совершенного идиота, который писать не умеет. Того, кто считает что, это шедевр он сделал.

— Были в твоей жизни женщины, которые понимали твою сущность по твоим картинам?

(Задаю этот вопрос потому, что определённо знаю, что мой пациент является хронической жертвой своих женщин, которые всегда злоупотребляли его добротой и материнской сердечностью.)

— Да конечно. Но обидно, что часто ты любишь не тех, кто достоин. И те, кто увидели мою сущность, могут быть моими соратниками, другом, помощником, который видит глубже и больше, чем сам ты предполагаешь о себе. У меня были такие случаи, когда у меня сжигали десятками картины, и я возвращался, думал любит, а на самом деле потом понимал, что эта глупость была сиюминутная. Страсть сексуальной привязанности, которая тебя тянула, она не имела отношения к духовности. И редкие случаи один из миллионов, когда ты находишь того человека, который тебе близок духовно и тебе нравится. Ты хочешь с ним прожить свою жизнь, очень красиво. Зная, что это твоё я, я — твоя совесть. Но таких не встречаешь. И очень удивительно, когда человек прожил достойную жизнь с женщиной, и вдруг он бросает ради молоденькой, которой нужна только слава. Но он тоже ни чего не может сделать с собой, ему нужно тело молодое. Ему нужно вдохновение, он худеет подтягивается, он идет в спортзал в 60 лет.

(Не о себе ли?)

— Вы худеете, вы подтягиваетесь, вы о себе да?..

— Я то нет, я не о себе пока ещё, для себя. (Защита отрицанием)

Но я просто по природе такой. У меня есть свое, скажем физиологическое достояние. У меня и родители не были полными. Но другие: актёры, режиссеры бросают своих жён, помирают просто от тоски.

— Вы росли в нормальной семье? Психических травм не было со стороны отца или матери, унижений?

— Нет. Таких больших не было. Было как и любой семье. Поругивались время от времени.

— Диалог с ними продолжается? Слушаете, их голоса. Над душой стоят. Мать что до сих пор говорит вам?

— Я однажды был в Бородино, и там есть храм Св. Владимира. Построила его жена одного генерала. Она приехала искать своего мужа среди 50 тыс. раненых и погибших и не нашла его. Она основала монастырь и жила там в келье, в этом монастыре. У них был сын Николенька, которому было 8 лет и он написал: «Матушка жизнь, моя жизнь, откройте мое сердце и увидите, как на нём начертано ваше имя». Через год он погиб. Вот этот эпиграф я взял и имя совпадает. Мама звала меня Николенька, там Николенька. Что я испытываю по отношению к родителям? Я их люблю и молюсь, чтобы когда-то я был с ними и продолжил с ними диалог. Мама иногда приходит во сне, даёт советы, поддерживает, она даёт стимул. Говорит: «Я тебя не для того родила, чтоб ты всё бросил, плюнул, отпускал руки».

(Мой пациент ощущает единение со своей матерью, хотя её уже нет в живых).

А иногда опускаются руки из-за того, что много не завистников, недоброжелателей, негодяев, которые ненавидят за то, что ты успешен, за то что ты можешь позволить себе что-то, ездить на роскошной машине. Ну, я же не ворую деньги, я зарабатываю их своим трудом, этими руками, своим талантом. А у людей вот у них прямо пенно изо рта. Те, которые сами не имеют никакого отношения к искусству, которые сам не рисуют, а раскручиваются на инсталляциях. Они выдают свои инсталляции за искусство.

— А вообще есть такие художники, за которых рисуют ученики, но подписываются они на этих картинах, паразитируя на своём имени? Такая халтура есть вообще?

— Наверно есть. Я то не держу учеников, мне как-то не привиделось. Я одно время преподавал в филиале МГУ, который сейчас уже отделился в Ульяновске. Я думаю, ну подготовлю я пару учеников, которые будут мне помогать. Но как понял, что жалко делиться секретами, которые нарабатываются годами. Они не оценили бы это: как ты испытываешь, как экспериментируешь, выбрасываешь огромное количество конструкций, огромного количества времени, а потом находишь и вдруг кому-то всё отдать. Второе — им объясняешь простые вещи, а они не понимают и начиешь злиться. Я же прошёл другую школу, я учился в Италии, в Англии, в Голландии, я изучал иконы, я жил месяцами, штудировал, штудировал, штудировал. А им это не дано.

— У вас есть страх любви?

— Всё-таки женщина любит другими понятиями и страстями. А мужчина вовлекается, привыкает, ему хочется спокойствия, равномерных отношений, а женщине нужно больше страсти.

И как бы ты не любил, ты всё равно расстанешься. Ты живёшь год, два, три, пять. Сколько бы ты не жил, ты всё равно живёшь один. Ты всегда одинок. Если ты художник, если ты придуриваешься и выглядишь таковым, конечно же. Это всё переходит через тебя, через твою боль, через твои страдания. Ты весёлый, ты наивный, ты придурошный, но в глубине души ты глубокий тонкий человек, потому что ты живёшь другими категориями, другими измерениями и это очень серьезно. Если ты создаёшь то, что останется в истории. В глубине у тебя два «Я». Ты раздваиваешься на две части, где в одной ты семейный человек, а во второй ты одинокий странник. Ты всё время идёшь к своей Мекке, к своему храму. А храм это некая идея, которую ты должен постичь и познать через Тибет, через науку, через литературу.

— Я чувствую у вас желание уйти, убежать от реальности в сказку?

— Опять вы попадаете в точку. Я писал когда-то сказки. Я ложился с чувством, что приснится мне эта сказка. И она мне снилась, я просыпался и её записывал. Так я написал серию сказок и отправил их в Москву. Я ещё и не учился в институте. Ну, они говорят, мы посмеялись, замечательно, спасибо. Но они сказали, что это не их стиль. Я прекратил писать и настроение у меня упало. И прошло много лет. Где-то в 90 году, вдруг читаю мои сны, мои сказки. Кто-то содрал, видно пролопачиваетвот эти всякие журналы, архивы и из этого берёт и делает как своё… Их у меня было около 20. Часть я вспомнил, часть забыл. А недавно я написал сказку связанную с моим сном, про белую фею. Новогодняя, рождественская сказка. Напечатали даже в журнале «Штаб-квартира»

— А сон каким чувством наполнен?

— Иногда ложишься с огромным чувством, что вот сейчас приснится сон и ты увидишь какую-то особую сказку.

— Вот ты хочешь эту сказку наяву, а её нет. Но в целом ведь ты стараешься делать сказки наяву, да? На то он и художник, что умеет делать из яви сказку. Можно предположить, что это сон о твоём дефиците сказки наяву?

— Я люблю сказки читать перед сном, какие-нибудь восточные, английские, в них есть какая-то тайна.

— Я не почувствовал в тебе расстояния между твоими мыслями и тем что ты говоришь.

— Кстати, когда я выступал в школе злословия их подкупил своей непосредственностью. Я рассказываю всё как есть, а им не нравится.

— В тебе живёт этот непосредственный мальчишка.

— Как только человек становится взрослым, он опять становится импотентом, У него перестаёт функционировать фантазия. Гайдай начал к концу жизни снимать слабые фильмы.

— Стал взрослым. А взрослость это страх?

— Когда у тебя ещё есть этот потенциал. Когда у тебя есть энергия. Она уходит на творчество и ты её можешь трансформировать. У тебя возникает неожиданно состояние, что является очень важным в творчестве.

— Вот этому мальчишке мешают иногда? Его заставляют быть взрослым?

— У тебя есть свой ангел.

(Всё время говорил о себе от второго лица, как бы обращаясь к себе. Это монолог самим с собой. Мой пациент постоянно в диалоге с самим собой).

Он не зависит не от кого. Если ты с ним в паре, если ты с ним дружишь, он всегда будет рядом. Я всем пытаюсь помогать. Не имею право даже расслабиться. Если я расслаблюсь, то все пропадут.

— Вот тебе сказали, нарисуй свою линию жизни на картине. Что бы там было?

— Яйцо на голубом пространстве — это сию минуту. А в другой раз это зелёные ветки, чистое небо и чистая вода. Оно меняется постоянно, как в градуснике. И будут цветовые полосы жизни. Но в основном в искусстве это не имеет большое значение.

— Расскажите какое либо сновидение.

— Однажды мне приснилась картина, которая я написал много-много лет тому назад. И с ней что-то происходит, как бы она во мне. Я вспоминаю, я просыпаюсь и понимаю, что это же была моя картинка, которую я написал лет 20 тому назад. Потом я нахожусь, какое-то короткое время в Австралии и там вот говорят один коллекционер, очень известный пострадал, он из Америки приехал. Все картины, которые пишутся в основном идут из снов. Ты добавляешь что-то из жизни, но в основном они трансформируются во сне и выходят как реальность явная, сконцентрированная. А так как ты всё время заряжен на работу, то все сны тебе снятся реальные. Всё что ты видишь, ты фиксируешь.

— И всё-таки? Расскажите сновидение…

Да вот у меня есть один сон, который мне снится много лет. Как ночь и с неба падают горящие бумаги как метеориты. Не салюты, не фейерверк, а горящие бумаги.

— А в этом сне ты боишься, что зажжёшься или что мир зажжётся?

— Мир пропадает, гибнет мир.

— А ты не боишься, что этот огонь на тебя попадёт, и ты обожжёшься?

— Да, я боюсь, конечно.

Мой пациент выдвинул свою версию объяснения сновидения, дескать, это связано со страхом и переживанием о мире. Это не психоаналитическая версия. Психоанализ показал, что это сон о двойственном чувстве, благодаря которому он страдает. С одной стороны его радуют атрибуты успеха, праздности жизни, известности (огоньки-салютики), но с другой стороны, они пугают моего пациента потому, что они опустошают и СЖИГАЮТ основания для истинного творчества, но сжигают пока малыми дозами — салютиками и огоньками. Это профилактический сон, после которого мой талантливый и выдающийся пациент должен пересмотреть долю всего того, что в настоящее время мешает творчеству, мешают рождению НАСТОЯЩЕГО. Мой пациент щедр на всех и вся, отсюда истощение. Впрочем, возможно именно в этом и заключена тайна и загадка феномена художника НИКАСА СОФРОНОВА.

Оглавление