VI. Знать, делать, надеяться

Три вопроса резюмируют для Канта в Каноне его первой Критики то, что он называет «интересом нашего разума»: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что позволительно мне надеяться?» Формула, которая восходит, как вы знаете, к средневековой экзегетике, точнее — к Агостино из Дакии. Именно ее цитирует, подвергая критике, Лютер. Итак, вот упражнение, которое я предлагаю Вам: ответить, в свою очередь, на эти вопросы либо оспорить саму правильность их постановки.

Термин «те, кто меня слышит» должен,

видимо, для слуха тех, кого он касается, получить теперь, когда звучат в нем Ваши вопросы, несколько иную окраску, вплоть до того, что им станет ясно, насколько мало мой дискурс служит на них ответом.

Даже если бы вопросы эти подействовали таким образом на меня одного, действие это все же оставалось бы объективным, ибо меня-то, мое собственное Я, и делают они объектом, а делают постольку, поскольку в момент осознания того, что он, дискурс, подобные вопросы исключает, оно из этого дискурса выпадает — выгода чего (для меня, вы уж поверьте, вторичная) состоит в возможности объяснить себе то, над чем ломаю я голову, когда дискурс этот из года в год продолжаю: многочисленность аудитории, которую он собирает, — на мой взгляд, ему вовсе не соответствующую. Если аудитория эта не получает на свои вопросы ответа — оно для нее только к лучшему.

Есть, как видите, у меня повод взойти на борт вашей кантовской флотилии, подвергнув свой дискурс испытанию иной для него структурой.

Так что же я, все-таки, могу знать?

Вопроса о том, что можно знать, мой дискурс не допускает, ибо исходит из того [["Я ужезнал это".]], что предполагает это нечто в качестве субъекта бессознательного.

Для меня не был, конечно, секретом, тот шок, которым обернулись для дискурса современников идеи Ньютона, как и тот факт, что именно от этого шока ведет свое происхождение мысленная эквилибристика Канта. В споре со Сведенборгом Кант мог бы, предвосхищая анализ, подойти к его границам вплотную, однако, соприкоснувшись с Ньютоном, вернулся в колею философии, искренне полагая, будто мысль Ньютона воплощает собой итоговое ее достижение. Исходи Кант из ньютоновых комментариев на книгу Даниила — и то навряд ли сумел бы он истоки бессознательного обнаружить. Вопрос характера.

Настало время приоткрыть хоть отчасти то, чем отвечает аналитический дискурс на несуразность вопроса «что я могу знать?». Итак, ответ: [[.ибо «apriori» — это именно язык.]] Ничего — по крайней мере, что не имело бы структуры языка, откуда следует, что то, до какой границы

я внутри этих пределов дойду, есть исключительно вопрос логики.

Это подтверждается тем, что научный дискурс с успехом осуществляет посадку на луне, удостоверяющую для мысли вторжение Реального. Причем никакого аппарата, помимо языкового, в распоряжении у математики нет. Это как раз и вызвало у современников Ньютона возражение. «Откуда каждая из масс знает свое расстояние от других?» — поинтересовались они. «То одному Богу известно», — ответил Ньютон, продолжая заниматься своим делом.

Следует, однако, отметить, что когда в аватару, в пришествие Реального, вошел дискурс политический, осуществилась посадка на луну, причем философа, который благодаря Журналу в каждом из нас сидит, это заметно не взволновало.

Все дело теперь в том, что позволит нам выявить Реальное структуры, — в том самом, что делает язык не шифром, а подлежащим расшифровке знаком.

Ответ мой, следовательно, повторяет Канта лишь с той существенной оговоркой, что за истекшее с тех пор время бы-

ли открыты факты бессознательного, а математическая логика получила такое развитие, словно само «возвращение» этих фактов ее вызывало к жизни. Вопреки хорошо известным названиям его трудов, классическая логика [[…но не логика классовая]] не оказывается в них предметом критического суждения, что и выдает в нем марионетку собственного бессознательного, которая, будучи бездумна, ни судить, ни рассчитывать не способна, проделывая свою работу вслепую.

Что касается субъекта бессознательного, то он включается, подобно звену, в механизм тела. Нужно ли напоминать здесь, что место его задается исключительно исходя из дискурса ~ то есть того, чья искусственность как раз и являет собой конкретное, да еще какое!

Что из этого может быть сказано? [[Нет дискурса, который не шел бы от подобия]] Что может быть высказано из того знания, которое вне-существует для нас в нашем бессознательном, но которое лишь дискурс позволяет артикулировать; что может быть высказано из того, чье Реальное достигает нас лишь посредством этого дискурса? Именно так Ваш вопрос в моем контексте воспроизводится — другими

словами, он предстает как безумный.

Следует, однако, решиться в этой форме его поставить — только тогда сможем мы объяснить, каким образом могли бы в рамках аналитического опыта обнаружиться требующие доказательства положения, способные под вопрос этот подвести основу. Итак, приступим.

Можно ли, к примеру, сказать, что если Мужчина хочет Женщину, то получает он ее лишь ценой крушения на мели перверсии? Именно такова формулировка опыта, заданного рамками психоаналитического дискурса. И если эта формулировка подтверждается, может ли она быть преподана всем без различия, [[Матема]] то есть является ли она научной — ведь именно исходя из этого постулата наука проложила себе дорогу?

Я утверждаю, что именно так и есть, тем более что, как и желал этого «для будущего науки» Ренан, последствий это иметь не будет, ибо Женщины как вне-существующей не существует. [[Женщина]] Но то, что ее не существует, не исключает возможности сделать ее объектом желания. Наоборот — откуда и результаты.

Как правило. Мужчина, обманываясь, встречает некую женщину, с которой все и происходит — с которой совершает он тот промах, в котором как раз успех полового акта и состоит. Как свидетельствует нам театр, «актеры», в этом акте занятые, способны на самые невероятные подвиги.

В результате на сцене, где все это предстоит нашим взорам, раскрывается, отслаивая любовную интригу от любых видов социальных связей, целый веер благородства, трагизма, комизма и увенчанной кривой Гаусса буффонады — раскрывается, порождая фантазмы, населяемые словесными существами, которые пребывают в том, что они называют — почему, толком неизвестно — «жизнью». Ибо представление о «жизни» получают они лишь посредством своей животной природы, где их знание ни к чему.

И в самом деле, ничто не свидетельствует о том, что жизнь этих словесных существ не есть, как поэты театра давно для себя открыли, просто-напросто сон — разве что только случается им тех животных, то есть (ecu ты) себя есть — поистине так звучит [["Ты еси."]] это на милом мойом йа-

зыке.

Ибо, в конечном счете, дружелюбие, а скорее даже Аристотеля (расхождение мое с которым не значит, что я его не ценю) — вот к чему склоняется этот театр любви в спряжении глагола «любить», со всем вытекающим отсюда трепетным отношением к хозяйству и домострою.

Как известно, человек всегда где-то обитает и, даже не зная, где именно, имеет к этому, по меньшей мере, обыкновение. у Аристотеля имеет к этике (омонимичность которой философ отмечает, хотя провести между этими понятиями четкую грань ему так и не удается) не большее отношение, чем к узам супружества.

Каким же образом, не заподозрив существование объекта, вокруг которого все это — не, а, — как вокруг оси, вращается, — объекта (а), одним словом, — можно сделать это предметом науки?

Разумеется, останется при этом и тот объект матемы, который Наука — единственная еще вне-существующая Наука -

Физика, — обнаружила для себя в числе и доказательстве. Но куда более впору придется ей тот объект, о котором говорю я: ведь он и есть продукт этой матемы, продукт, чье место задается структурой — при условии, что структура эта действительно является тем изводом языка, что молчаливо приносит нам в залог бессознательное!

Может быть, чтобы в этой мысли удостовериться, стоит поискать следы ее в платоновском Меноне, где о путях, ведущих от частного к истине, уже идет речь?

Именно координация этих путей, чья ориентация определяется дискурсом, позволяет, несмотря на то, что движется дискурс от одного к другому, от частного, помыслить то новое, что дискурс этот передает с бесспорностью не меньшей, чем числовая матема?

Для этого вполне достаточно, чтобы сексуальные отношения где-то прекратили бы не записываться, чтобы воцарилось [[Любовь]] (можно и так сказать) случайное, в результате чего отвоеван бы оказался начаток того, что должно завершиться в итоге демонстрацией их, этих отношений, невозможности, то есть утверждением их в

Реальном.

Этот шанс прибегнуть к аксиоматике, к логике случайного, его можно предвосхитить — ведь именно к этой логике приучает нас то, необходимость чего матема или нечто такое, что определено ею в качестве математика, ощутили: отказ от опоры на какую бы то ни было очевидность.

Итак, мы и в дальнейшем будем исходить из Другого, того радикального Другого, о котором напоминает воплощаемое сексом отсутствие отношения с момента, когда замечаем мы, что Единое и существует-то, пожалуй, лишь в опыте (а)сексуального.

Для нас Другой имеет не меньшее право на то, чтобы стать субъектом аксиомы, нежели Единое. И вот что подсказывает нам здесь опыт. Во-первых, что в отношении женщин действует то отрицательное суждение, которое избегает Аристотель относить ко всеобщему: они не-все,. Как будто, не распространяя свое отрицательное суждение на всеобщее [[]], Аристотель не делал его просто-напросто ненужным — ведь dictusdeomnietnullo ни в каком вне-

существовании не уверяет нас! О чем само и свидетельствует уже тем, что не утверждает этого вне-существования, иначе как в отношении частного, не отдавая, строго говоря, себе в этом отчета, то есть не зная почему, — вот оно, бессознательное.

Откуда как раз и следует, что та или иная женщина [[]] — потому что больше, чем об одной, говорить не приходится — встречает Мужчину только в психозе.

Примем это за аксиому — не то, что Мужчина не вне-существует (это случай Женщины), а что та или иная женщина это себе запрещает — не оттого что есть Другой, а оттого что, как я уже говорил, «для Другого Другого нет». [[S(A)]]

Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит безумию — недаром говорят, что все женщины безумны.

Потому-то они как раз и не-все, то есть не безумны вовсе, а скорее покладисты — покладисты до такой степени, что нет предела уступкам, которые каждая из них готова для некоего мужчины сделать, предоставляя ему свое тело, свою душу, свое имущество.

Не касается это, однако, ее фантазмов, отвечать за которые далеко не так просто.

Скорее, она идет в данном случае навстречу перверсии, которую я считаю свойственной Мужчине. [[]] Это и вынуждает ее прибегнуть к известному маскараду, который вовсе не является тем обманом, что неблагодарные, ориентируясь исключительно на Мужчину, ей приписывают. Речь идет, скорее, о подготовке себя, «на всякий случай», к тому, чтобы фантазм Мужчины мог встретить в ней свой момент истины. Никакого преувеличения в этом нет, ведь истина по природе своей женщина — хотя бы потому что она не вся, во всяком случае, не вся говорится.

Почему истина и не дается нам всякий раз, когда, требуя от акта признаков сексуальности, которым он не в состоянии соответствовать, терпим мы неудачу: все разыгрывается здесь как по нотам.

Оставим это как есть. Но именно по отношению к женщине знаменитая формула г-на Фенуйара не заслуживает доверия, именно по отношению к ней, когда все границы пройдены, остается предел, забывать о котором не следует.

В любви важен, следовательно, не

смысл ее, а, как и везде, ее знак. В этом-то как раз вся драма и состоит.

Нельзя сказать, что, выражая себя посредством аналитического дискурса, любовь тем самым, как всегда, от нас ускользает.

Между этим, однако, и доказательством того, что именно посредством любви [["Сексуальных отношений не существует"]], этого прирожденного безумия, входит в человеческий мир Реальное (а пути известны — это наука и политика, между которыми зажат прилунившийся Мужчина), — между тем и другим остается еще пробел.

Ибо чтобы закрыть его, приходится предполагать, будто существует некая полнота Реального — а это еще нуждается в доказательстве, ибо субъект предполагают лишь у разумного. Hypoteses поп fingo означает, что вне-существуют только дискурсы.

Что я должен делать?

Мне остается лишь повторить вслед за всеми вами этот вопрос, обратив его к самому себе. И ответ будет простым. То

самое, что я делаю, когда из практики своей вывожу ту этику искусного слова, на которой я уже останавливался.

Воспользуйтесь ее уроком, если считаете, что и к другим дискурсам может она привиться.

Но я в этом сомневаюсь. Ибо этика соотнесена с дискурсом. Не будем без конца повторяться.

Кантовская идея максимы, которая обосновывается универсальностью своего применения, является лишь гримасой, где Реального в силу одностороннего к нему подхода простыл и след.

Издевательским, отсылающим «на три буквы» жестом [[Вопросом "что делать?" задается лишь тот, чье желание угасает.]], гарантирующим отсутствие отношения с Другим, когда довольствуются слишком буквальным его пониманием.

Этикой холостяка, одним словом, — той самой, которую совсем недавно еще воплощал собой Монтерлан.

Хорошо бы, если бы во вступительной речи, которую предстоит ему произнести в Академии, мой друг Клод Леви-Стросс придал своему примеру какую-то структуру, — а то ведь академикам везет: чтобы

сделать честь своему положению, им достаточно истины лишь коснуться.

Очень трогательно, что Вашими стараниями я оказался в подобном положении сам.

Ценю Ваш юмор. Но если Вы от этого упражнения — приличного академику — не отказались, значит Вы были им тронуты, оно Вам польстило. Что я и доказываю Вам — ведь отвечаете же Вы на третий вопрос.

Что касается вопроса «на что позволено мне надеяться?», то я обращаю его острие в Вашу сторону, то есть рассматриваю его на сей раз как исходящий от Вас. Как я отвечаю на него для себя — об этом я сказал выше.

Разве он касался бы меня, если бы не говорил мне, на что надеяться? Мыслима ли надежда без своего объекта?

Итак, Вы, как и всякий другой, которому я адресую «вы», — именно этому «вы» я и даю свой ответ: надейтесь на что вам будет угодно.

Знайте лишь, что я не раз был свиде-

телем, как надежда — то, что называют «светлое будущее», ~ доводила людей, которых я уважал не меньше, чем уважаю Вас, просто-напросто до самоубийства.

Почему бы и нет? Самоубийство — это единственное, в чем можно преуспеть, не заплатив за это ценой неудачи. Если никто об этом не знает, то лишь оттого, что с самого начала положил для себя, что ничего знать не хочет. В том числе и Монтерлан, о котором, если бы не Клод, я бы и не подумал.

Чтобы вопрос Канта получил смысл, я бы придал ему несколько иную форму: откуда вы надеетесь? То есть вы хотели бы знать, что может аналитический дискурс обещать вам, потому что для меня это дело решенное.

Разумеется, психоанализ дал бы вам некоторую надежду пролить свет на бессознательное [[Разве не хочешь ты узнать судьбу, которую уготовило тебе бессознательное?]], субъектом которого вы являетесь. Но каждому известно, что я никого на это не поощряю — никого, чье желание еще не определилось.

Более того: извините, что я говорю о тех из «вас», кто Вашего общества не достоин, но я считаю, что разного рода

сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано — именно это, безусловно, и скрывается у Фрейда за пресловутым «критерием культуры». На этический критерий, к сожалению, больше положиться нельзя. Как бы то ни было, суждение о них возможно в других дискурсах. Если я говорю, что сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано, то лишь потому что сволочь он превращает в дурака — что, понятно, является улучшением, но улучшением, возвращаясь к Вашему термину, безнадежным.

Впрочем, аналитический дискурс исключает и то «вы», которое не находится уже заранее в ситуации переноса, ибо именно это отношение — отношение к субъекту, предполагаемому в качестве знающего, отношение, являющееся симптоматической манифестацией бессознательного, — он наглядно обнаруживает.

Я добавил бы сюда еще и требование того особого дара, что является условием восприимчивости к математике, — если дар этот вообще существует. Поскольку, однако, остается фактом, что ни одной матемы, не считая моих собственных,

дискурс этот не вывел, ни о каком даре, который позволил бы их оценивать, вразумительно говорить не приходится.

Единственный вне-существующий для него шанс состоит лишь в приходе благоприятного часа. Надежда, другими словами, тут не поможет — чего вполне достаточно, чтобы сделать ее бесполезной, а тем самым и вовсе вывести за рамки позволительного.