III. Быть святым

Психологи, психотерапевты, психиатры, другие работники, занятые в сфере охраны психического здоровья, — люди эти всерьез, без всяких поблажек взвалили на свои плечи все страдание и убожество мира. Чем же занят тем временем психоаналитик?

Совершенно ясно, что взвалить на свои плечи, как выразились Вы, страдание и убожество, значит включиться тем самым в дискурс, который их обусловливает, даже если делается это исключительно для того, чтобы выразить против них свой протест.[[]]

Уже одно то, что я это говорю, задает для

меня некоторую позицию, которую иные расценят как осуждение политики. Что, на мой взгляд, для кого бы то ни было совершенно исключено.

Впрочем, все занятые в сфере психиатрии люди — все те, кто несут упомянутое Вами бремя, — должны не протестовать, а сотрудничать. Что они как раз и делают, отдают они себе в том отчет или нет.

Сколь легко — возражаю я, без труда обращая доводы моих противников против них самих, — сколь легко воспользоваться идеей дискурса, чтобы свести суждение к обусловившим его обстоятельствам! Поразительно то, что лучшего возражения против меня у них не нашлось: это, мол, интеллектуализм! Когда нужно разобраться, кто прав, аргумент этот не имеет силы.

Тем более что, связывая это страдание и убожество с дискурсом капитализма, я как раз этот последний и разоблачаю.

Хочу, правда, заметить, что делать это всерьез я не могу — ведь разоблачая капитализм, я укрепляю его, ибо тем самым я его морализую, можно сказать, совершенствую.

Позвольте сделать одно замечание. Я вовсе не строю свою идею дискурса на вне-существовании бессознательного. Напротив, расположение бессознательного задается для меня тем, что существует оно лишь постольку, поскольку вне-существует дискурсу.

Вы и сами прекрасно это понимаете: [[Бессознательное во фрейдовском смысле сушествует лишь постольку, поскольку оно вне-существует аналштическому дискурсу,]] не случайно из замысла, в тщетном покушении осуществить который я Вам признался, вы исключили вопрос о будущем психоанализа.

Бессознательное существует, лишь вне-существуя дискурсу, — тем более что и заявляет-то оно о себе с полной ясностью лишь в дискурсе истерика, тогда как в других местах это всего лишь прививка — даже, как ни удивительно покажется это на первый взгляд, в дискурсе аналитика, где его всего-навсего культивируют.

К слову, подразумевает ли понятие бессознательного, [[.хотя выслуишивали его и прежде, но в качестве чего-то иного.]] что его кто-то выслушивает? По-моему, да. Но помимо дискурса, которому бессознательное вне-существует, оценка его в качестве знания, которое не думает, не рассчитывает и не судит, им самим отнюдь не подразумевается — что не мешает ему (во время сна, например) работать. Это, можно сказать,[[Это знание, которое работает]] и есть тот идеальный работник, которого Маркс представляет эдаким венцом капиталистической экономики — в надежде, что он возьмет на себя дискурс господина, как это, хотя и в самой неожиданной форме, действительно и произошло. Там,[[.без господина-S2//S1]] где речь идет о дискурсе, нередко имеют место сюрпризы — больше того, в этом-то бессознательное и дает как раз о себе знать.

Дискурс, именуемый мною аналитическим, — это не что иное, как обусловленный практикой анализа вид социальных связей. Среди тех связей, что остаются в нашем обществе действенными, он по достоинству может расцениваться как одна из самых фундаментальных.

Однако из системы, в которой общественные связи между аналитиками реализуются, сами-то Вы как раз и исключены — разве не так?

Что касается "Общества" — якобы международного, хотя все это немного притянуто за уши, так как дела давно реша-

ются в семейном кругу, — то я хорошо знал его еще тогда, когда оно было в руках прямого и приемного потомства Фрейда; если позволите — хотя должен предупредить, что я выступаю при этом и как судья, и как одна из тяжущихся сторон, а следовательно, сторонник, — то я сказал бы, что в настоящее время оно превратилось в "Общество Взаимной Защиты от Аналитического Дискурса", ОВЗоАД.

Черт ОВЗоАД!

Они, видите ли, знать не желают того самого дискурса, которым само их существование обусловлено. Но это обстоятельство отнюдь не исключает их из аналитического дискурса, так как функции аналитиков они выполняют, то есть существуют люди, которые осуществляют собственный анализ вместе с ними.

Требованиям этого дискурса они, следовательно, удовлетворяют, хотя и пребывают в заблуждении относительно некоторых его последствий. Благоразумие, в целом, не покидает их — даже не будучи истинным, оно, возможно, идет им на пользу.

К тому же если кто чем и рискует, так

это они сами.

Вернемся, однако, к вопросу о психоаналитике. Не стоит ходить вокруг да около — все равно мы рано или поздно придем к тому самому, что я сейчас хочу вам сказать.

Дело в том, что с точки зрения объективной лучше всего его позицию можно было бы определить исходя из того, что называлось некогда "быть святым".

При жизни святой отнюдь не внушает уважения, доставляемого порой ореолом святости.

Никто не замечает его, ибо следует он правилу Бальтазара Грасиана: не бросаться в глаза — тому самому, что ввело в заблуждение Амело де ла Уссэ, решившего, будто пишет Грасиан о придворном.

Хочу объяснить: святой не творит милости, не делает ничего на потребу.[[Объект(а) воплоти]] Скорее он становится сам отребьем, он непотребствует. Пытаясь тем самым осуществить то, чего требует сама структура, — позволить субъекту, субъекту бессознательного, принять его за причину своего желания.

Собственно, именно омерзительность этой причины и дает пресловутому субъекту возможность в структуре, по меньшей мере, сориентироваться. Для самого святого все это не так уж весело, но, насколько я представляю себе, для некоторых телезрителей сказанное мною в странную картину существования святых прекрасно вписывается.

Что следствием этого является наслаждение — кто знанию сему и сладости сей непричастен? И лишь святой остается ни с чем, с пустыми руками. Именно это в первую очередь и поражает. Поражает тех, кто присматривается и воочию убеждается: святой — это отброс наслаждения.

Порою, однако, бывают и у него передышки, которыми он, как и весь мир, скромно довольствуется. Он наслаждается. На это время он упраздняется. Конечно, лукавые недоброжелатели подстерегают его, чтобы извлечь из этого повод покрасоваться самим, — не без этого. Но святому на это наплевать, как наплевать ему и на тех, кто воображает, будто в наслаждении этом его награда и состоит. Что, разумеется, просто смешно.

Ибо на справедливость распределения ему тоже наплевать — именно с этого безразличия все для него часто и начинается.

На самом деле святой не видит за собой никаких заслуг, что не означает отсутствия у него всякой морали. Окружающим досадно одно: они не видят, к чему это все может его привести.

Что касается меня, то я мыслю до умоисступления, ради того чтобы подобные им появились вновь. Наверное оттого что мне не удалось достичь этого самому.

Чем больше святых, тем больше люди смеются — вот мой принцип. Больше того, это и есть выход из дискурса капиталиста — что большим достижением отнюдь не станет, разве что для некоторых.