V. Введение к сообщению Жана Ипполита "О понятии verneinung у Фрейда" и ответное выступление

Лингвистическое переплетение.

Философские дисциплина Структура галлюцинации. Отрицание во всяком отношении к другому.

В прошлый раз вы могли познакомиться с изложением центрального отрывка работы Фрейда "Динамика переноса".

Суть нашего изложения состояла в следующем: важнейший по своему значению феномен переноса берет свое начало в том, что я назвал бы сутью движения сопротивления. Я выделил тот остававшийся скрытым в аналитической теории момент, когда суть сопротивления проявляется в отклонении маятника речи в сторону присутствия слушателя, свидетеля, каковым является аналитик. Момент остановки речи пациента оказывается обычно самым значительным моментом его подступа к истине. Мы встречаем здесь сопротивление в чистом виде, кульминирующее в зачастую окрашенном тревогой чувстве присутствия аналитика.

Я учил вас, что задаваемый при этом аналитиком вопрос ставший для некоторых почти автоматическим, поскольку рекомендован он был Фрейдом, — "Не приходит ли вам в голову что-либо, касающееся меня, аналитика?" — является не более, как активизмом, оформляющим ориентацию речи на аналитика. Оформление же это демонстрирует лишь одно — что дискурс субъекта, поскольку ему не удалось достичь полной речи, где должна была открыться его бессознательная основа, адресуется теперь аналитику, стремится его увлечь и опирается на ту отчужденную форму существа, которую называют эго. Связь эго с другим, отношение субъекта к другому себе, к подобному, через отношение к которому он с самого начала был сформирован, является главнейшей структурой строениячеловека.

Именно исходя из такой воображаемой функции мы можем понять и объяснить, чем является эго в анализе. Я говорю не об эго в психологии, где оно представляет собой синтетическую функцию, а об эго в анализе — функции динамической. Тут эго проявляется как защита, отказ. Сюда вписана вся история последовательных оппозиций, проявленных субъектом в интеграции "его глубинных и неизведанных влечений"(впоследствии названных так в теории, но лишь впоследствии). Другими словами, в такие моменты сопротивления, указанные Фрейдом как нельзя более ясно, мы улавливаем нечто, благодаря чему сам ход аналитического опыта обособляет фундаментальную функцию эго непризнавание.

На примере анализа сновидения я показал вам движущую силу, ключевой момент исследования Фрейда. В форме почти парадоксальной вам было продемонстрировано, насколько фрейдовский анализ сновидений имеет функцию речи. Ведь Фрейд улавливает последний след исчезнувшего сновидения именно в тот момент, когда субъект целиком обращается к нему самому. Именно в той точке, когда от сновидения остается лишь одинокий след, лишь обрывок, отдельное слово, мы обнаруживаем в нем острие переноса. Я уже упоминал о том многозначительном, особняком стоящем прерывании, которое может стать поворотным моментом аналитического сеанса. Сон моделируется точно таким же процессом.

Кроме того, мы рассмотрели значение речи, которая не была произнесена, поскольку субъект отверг, verworfen, отбросил ее. Вы ощутили свойственный речи вес в забывании слова — на примере, взятом из "Психопатологии обыденной жизни", — и сколь чувствительна разница между тем, что должна была выразить речь субъекта, и тем, что ему остается для обращения к другому. В упомянутом случае под воздействием слова Негг в речи субъекта появляется нехватка — Фрейд не может вспомнить слово "Stgnorelli" в разговоре с собеседником, перед которым мгновением раньше слово "Hen" возникло потенциальным образом в своем полном значении. Итак, этот момент, вскрывающий фундаментальную связь сопротивления с динамикой аналитического опыта, подводит нас к вопросу, полюсами которого являются два термина — эго и речь.

Вопрос этот, заслуживающий стать предметом специального изучения, рассматривался поверхностно: так, г-н Фенихель, к примеру, считает, что именно посредством эго субъект узнает смысл слов. Нет нужды быть аналитиком, чтобы понимать, по крайней мере, спорность такого положения. Даже допуская, что в ведении эго находятся наши двигательные проявления, а следовательно, и произнесение вокабул, именуемых словами, можно ли говорить, что все сокрытое в словах дискурса действительно относится к владениям эго?

Символическая система чудовищно запутана, она отмечена той Verschlungenheit, переплетенностью, звучащей во французском переводе технических работ как "сложность", что слишком слабо отражает смысл сказанного. "Verschlungenheit" означает лингвистическую переплетенность — всякий легко выделяемый лингвистический символ не только зависит от всей их совокупности, но устанавливается целым рядом совпадений и пересечений; будучи сверхдетерминирован оппозициями, он функционирует сразу в нескольких регистрах. Система языка, где двигается наш дискурс, бесконечно шире всякого намерения, которое мы сами ему сообщаем и которое является лишь мимолетным.

Именно на подобных двусмысленностях, богатствах, изначально подразумеваемых символической системой (а такая система устанавливается традицией, куда мы включены как индивиды в большей степени, чем нам о том известно и чем мы можем смутно подозревать), — именно на таких функциях играет аналитический опыт. Каждый момент аналитического опыта состоит в демонстрации субъекту того, что говорит он гораздо больше, чем думает сказать, — ограничимся лишь этим аспектом проблемы.

Мы могли бы рассмотреть и ее генетический аспект, но нам пришлось бы тогда углубиться в столь далеко идущее психологическое исследование, так что приступать к нему сейчас былобы не время. Тем не менее, мы, бесспорно, не должны судить о приобретении языковых качеств как таковых исходя из овладения двигательными функциями, проявляющимися в произнесении первых слов. Наблюдения за появлением первых слов, которыми тешат себя исследователи, оставляют нетронутой следующую проблему: действительно ли воспроизведение слов двигательным аппаратом отвечает первому усвоению совокупности символической системы как таковой.

Как показывает клиника, значения первых слов оказываются совершенно случайными. Всем известно, насколько по-разному проявляются в лепете ребенка первые фрагменты языка и как удивительно бывает слышать, что ребенок сначала начинает произносить не существительные, не названия объектов, а наречия, частицы, всякого рода "может быть" или "пока нет".

Такая предварительная постановка проблемы кажется необходимой для того, чтобы наметить какое-либо значительное исследование. Не поняв автономности символической функции для человека, невозможно избежать грубейших ошибок даже исходя из прямых фактов.

Поскольку я не читаю здесь курс общей психологии, у меня нет оснований возвращаться к этим вопросам.

Сегодня я хотел бы сделать лишь вводные замечания по проблеме эго и речи в свете того, как предстает она в нашем опыте.

Рассматривать данную проблему мы можем лишь исходя из того момента, когда она была сформулирована. Мы не можем вести себя так, как если бы фрейдовской теории эго не существовало. Фрейд противопоставил эго и оно, и эта теория пронизывает все наше понимание теории и практики психоанализа. Вот почему сегодня я хотел бы привлечь ваше внимание к тексту под названием "Vemeinung".

"Vemeinung", как заметил мне только что г-н Ипполит, это "запирательство" (denegation), а не "отрицание" (negation) (как оно переведено на французский). Именно в этом смысле говорил о нем каждый раз и я в моих семинарах.

Техника психоанализа: глава V

Текст относится к 1925 году, он появился позже статей о психологии "я" и его отношения к "оно", в частности — позже "dosIchunddasEs". В данной работе Фрейд возвращается ко всегда насущному для него вопросу о связи эго с речевыми проявлениями субъекта в ходе сеанса.

Мне показалось, и вы увидите почему, что г-н Ипполит, присутствие и выступление которого весьма почетны для нас, являет нам свидетельство беспристрастного критического мышления во всем, что мы знаем о его предшествующих работах.

Обсуждаемая проблема затрагивает если не всю теорию познания, то, как минимум, — суждения. И поэтому я попросил гна Ипполита не только дополнить меня, но и сообщить строгому тексту "DieVemeinung' те нюансы, что лишь он один способен отметить.

Я думаю, что здесь возникли бы определенные сложности для мышления, неискушенного в тех философских дисциплинах, без которых нельзя обойтись в данном вопросе. Нашему опыту чужда приблизительность. Мы не должны провоцировать у субъекта возвращение эфемерного, смутного опыта, в чем состояла бы вся магия психоанализа. Итак, выслушивая квалифицированные суждения людей, искушенных в вопросах языка и философских дисциплинах, по поводу подобных текстов, мы вполне находимся в границах наших задач.

Данная работа лишний раз свидетельствует о первостепенном значении всех трудов Фрейда, где акцент, охват, особая направленность каждого слова заслуживают того, чтобы быть оцененными и включенными в самый строгий логический анализ. Именно такие нюансы и отличают эти слова от тех же терминов, более или менее приблизительно сгруппированных последователями Фрейда, которые знакомились с проблемой, если можно так сказать, из вторых рук и никогда ее полностью не разрабатывали, — следствием чего явилась деградация аналитической теории, оборачивающаяся вечным разбродом мнений.

Прежде чем предоставить слово г-ну Ипполиту, я хотел бы привлечь ваше внимание к замечанию, сделанному им в ходе спора, возникшего в результате своеобразного взгляда на вещитех, кто говорил об отношении Фрейда к пациентам и стиле его вмешательств. Тогда г-н Ипполит пришел Z" на помощь…

Ипполит: —…в одном лишь моменте.

Лакан: —..да, в одном. Если вы помните, речь шла о том, чтобы выявить основополагающее, сознательное (intentionnelle) отношение Фрейда к пациенту, двигавшее его намерением заменить подчинение, производимое внушением или гипнозом, на анализ сопротивлений посредством слов.

Я весьма сдержанно отнесся к мысли, что это было проявлением воинственности, стремления к власти — остаточных явлений его амбициозного поведения в юности.

И один текст, отрывок из "Массовой психологии и анализа человеческого Я", является в этом плане решающим доказательством. В данной работе Фрейдом впервые выведено Я как автономная функция — в связи с коллективной психологией, то есть в отношении к другому. Я заметил вам это лишь с тем, чтобы подтвердить мою собственную точку зрения относительно функции собственного Я. Итак, отрывок из четвертой главы "Внушение илибидо".

"Все вышесказанное подготовляет утверждение, что внушение (вернее внушаемость) является далее неразложимым прафеноменом, основным фактом душевной жизни человека. Так считал и Бернгейм, изумительное искусство которого я имел случай наблюдать в 1889 году. Но и тогда я испытывал уже смутное чувство протеста против тирании внушения, когда на больного, оказавшегося недостаточно податливым, кричали: "Да что же вы делаете? Vousvouscontresuggestionnez/", то я говорил себе, что это вопиющая несправедливость и насилие. Человек, конечно же, имеет право на противовнушение, если его пытаются подчинить себе посредством внушения. Мой протест принял затем конкретную форму возмущения тем фактом, что внушение, все якобы объяснявшее, само объяснению не подлежало. Я повторял по этому поводу одну старую шутку: 'Христофор носил Христа, а Христос весь мир, скажи-ка, куда же тогда Христофорова ступала нога?'.

Ведь это настоящий бунт Фрейда против насилия, которое может нести в себе слово. Потенциальная склонность анализа сопротивлений, о которой говорил тогда Z является полным искажением смысла анализа, и в практике его следует избегать. Я полагаю, что в этом отношении данный отрывок весьма показателен и заслуживает того, чтобы его процитировали.

Еще раз поблагодарив г-на Ипполита за сотрудничество, я прошу его высказать свои соображения по поводу текста "Vememung". Как я слышал, г-н Ипполит достаточно много уделил ему внимания."

Мы крайне признательны г-ну Ипполиту за предоставленную нам возможность проследить за мыслью Фрейда в полном объеме и коснуться того, что находится за пределами позитивной психологии и что ему замечательно удалось определить.

Мимоходом я хотел бы заметить следующее: настаивая в семинарах на транспсихологическом характере поля психоанализа, мы лишь обнаруживаем то, что в нашем опыте очевидно, как очевидно оно и в каждой работе человека, впервые открывшего перед нами двери психоанализа.

Нам есть что вынести из размышления над данным текстом. Крайняя насыщенность сообщения г-на Ипполита, возможно, в некотором смысле более дидактична, нежели то, что говорю вам я, в своем стиле и с определенными намерениями. Я попрошу размножить текст его доклада для всех присутствующих, поскольку я думаю, что он представляет собой наилучшее предисловие к тому различению уровней, к тому критическому исследованию понятий, в которые я стараюсь посвятить вас с целью избавиться от всякого рода путаницы.

Разрабатывая текст Фрейда, г-н Ипполит показал нам различие уровней Bejahung, принятия, с одной стороны, и той негативности, что закладывает на более низком уровне — я специально пользуюсь огрубленными формулировками — строение субъектно-объектного отношения, с другой. Вот о чем с самого начала говорит нам столь незначительный на первый взгляд текст, предвосхищая, таким образом, некоторые из наиболее современных выводов философской мысли.

Одновременно это позволяет нам разоблачить двусмысленность, от которой не могут избавиться многие авторы, говоря о пресловутой оппозиции интеллектуального аффективному как если бы аффективное было своего рода окраской, невыразимым качеством, которое следует искать в нем самом и совершенно независимо от опустошенной оболочки чисто интеллектуальной реализации отношения субъекта. Такая концепция, толкающая анализ на своеобразный путь по крайней мере наивна. Малейшее необычное, даже странное чувство, выказываемое субъектом в тексте сеанса, воспринимается как потрясающий успех. Вот что вытекает из такого основополагающего непонимания.

Аффективное не является как бы особой плотностью, которой не хватает интеллектуальной разработке. Оно не размещается в мифической области по ту сторону продуцирования символа — якобы предшествующей формулированию дискурса. Уже одно это позволяет нам уловить, я не говорю определить, в чем состоит полная реализация речи.

У нас осталось немного времени. Я хотел бы сразу же на конкретных примерах показать, каким образом ставится вопрос. Тут стоит выделить две стороны.

Рассмотрим сначала феномен, разработка которого полностью обновила перспективу психопатологической мысли — я имею в виду галлюцинацию.

До определенного момента галлюцинация рассматривалась как критический феномен, в котором сосредотачивался вопрос о различительной способности сознания, — считалось, что само сознание не может быть подвержено галлюцинации и здесь должно быть нечто другое. Однако достаточно было вникнуть в новую феноменологию восприятия, как она была сформулирована в книге Мерло-Понти, чтобы увидеть, как, напротив, галлюцинация необходимым образом вписывается в интенциональность субъекта.

Чтобы объяснить продуцирование галлюцинации, довольствуются, как правило, отдельными регистрами, например регистром принципа удовольствия. Таким образом, галлюцинацию рассматривают как некое первичное движение, подчиняющееся направленности субъекта на удовлетворение. Мы же не вправе довольствоваться столь простой теорией.

Вспомните тот пример из "Человека с валками", что я цитировал вам в прошлый раз. Ход анализа этого пациента, противоречия, представленные определенными чертами, по которым мы прослеживаем развитие его ситуации в человеческом мире, указывают на Verwerfung, отбрасывание — генитального плана, буквально, как если бы для него этого плана не существовало вовсе. Такое отбрасывание мы должны расположить на уровне отсутствия Bejahung, поскольку поместить его на том же уровне, что и отпирательство, мы не в праве.

Поразительно то, что отсюда вытекает. В свете полученных сегодня объяснений по поводу "DieVemeinung" вещи становятся гораздо более понятными. В самых общих чертах, условием того, чтобы нечто существовало для субъекта, является Bejahung, которое не есть отрицание отрицания. Что же происходит, когда Bejahung не производится и ничто, таким образом, не проявляется в регистре символического?

Обратимся к "человеку с волками". Для него не существует Bejahung'SL, реализации генитальной плоскости. В символическом регистре ничто не говорит нам о присутствии этой плоскости. Единственный ее след выступает вовсе не в его истории, но действительно во внешнем мире — небольшой галлюцинации. Кастрация, которой, собственно, для него не существовало, проявляется в форме того, что он себе воображает: он так сильно порезал себе мизинец, что тот держится лишь на кусочке кожи. Его охватывает тогда ощущение столь невыразимой катастрофы, что он не решается даже сказать о ней лицу, находившемуся рядом. То, о чем он не решается сказать, — это как бы упразднение человека, на которого он выливает затем все свои эмоции. Другого больше нет. Существует лишь своего рода непосредственный внешний мир — проявления, воспринимаемыеК оглавлениюв "примитивном реальном", как я его назвал, в реальном, не подвергшемся символизации, несмотря на символический, в общепринятом понимании, смысл данного феномена.

Субъект вовсе не является психотиком. У него лишь одна галлюцинация. Он может стать психотиком позже, но в момент этого переживания, совершенно ограниченного, узлового, чужеродного опыту его детства и совершенно несвязного — он психотиком не является. В данный момент его детства ничто не позволяет классифицировать его случай как шизофрению, норечь идет, на самом деле, о феномене психоза.

В данном случае на уровне первичного опыта, в исходной точке, где возможности символа открывают для субъекта новое отношение к миру, — имеет место определенная соотнесенность, уравновешенность (и это важно понять) — то, что не признано, вторгается в сознание в форме увиденного.

Если вы углубите эту частную поляризацию, вам будет намного легче освоить двусмысленный феномен дежа-вю, размещающийся как раз между двумя данными способами отношения признанным и увиденным. Вместе с уже-виденным нечто во внешнем мире оказывается на их границе и появляется с особым пред-значением. То же самое имеет в виду Фрейд, говоря, что всякое переживание внешнего мира имплицитно относится к чему-то, уже воспринятому в прошлом. Это можно расширить до бесконечности — в некотором роде всякое воспринятое обязательно предполагает отнесенность к воспринятому ранее.

Итак, мы подошли к уровню воображаемого как такового, к уровню образа — модели изначальной формы, где речь не идет о символизированном и вербализованном признании. Это те самые проблемы, что поднимались в платоновской теории — неприпоминания, а реминисценции.

Я сказал, что приведу вам другой пример из практики поборников так называемого современного способа анализа. Но вы увидите, что эти принципы уже были изложены в 1925 году втексте Фрейда.

Большое значение приписывается тому факту, что сначаламы проводим анализ — как говорят, "на поверхности". Это, якобы, то главное, что позволяет пациенту продвигаться впередизбегая интеллектуальной стерилизации всплывающего в анализе содержания.

Крис в одной из своих статей излагает случай уже однажды анализированного пациента, попавшего к нему на анализ. В своей профессиональной деятельности этот пациент испытывал серьезные затруднения. Причем его беспокойства, связанные с интеллектуальной специальностью, кажутся вполне сходными с теми, что могут возникнуть и в нашем деле. Все трудности были связаны с "продуцированием" мыслей. В самом деле, всю его жизнь отравляло чувство, что он, должно быть, "плагиатор" (скажем так для краткости). Он беспрестанно обменивался идеями с одним близким другом, блестящим scholar, но чувствовал при этом, что пытается позаимствовать мысли, сообщаемые ему собеседником, — вот что было вечной помехой всему, что он хотел опубликовать, издать.

Тем не менее, ему удается написать один текст. Но вскоре он почти с триумфом объявляет, что вся его работа уже находится в библиотеке, в одной напечатанной статье. На этот раз он уже невольно стал плагиатором.

В чем же будет состоять так называемая поверхностная интерпретация, предложенная Крисом? Вероятно, в следующем: Крис поинтересовался, что же действительно произошло и что было в библиотечной статье. При ближайшем рассмотрении он заметил, что главное содержание работы его пациента там как раз не присутствовало. В статье разрабатывались поднимавшие тот же вопрос темы, но новые взгляды его пациента не были представлены вовсе, и работа последнего была на самом деле совершенно оригинальной. Вот, из чего надо, по словам Криса, исходить, и вот что он назвал — я не знаю, почему — рассмотрением на поверхности.

Однако, говорит Крис, если субъект старался показать ему, что все его действия встречают препятствия, то дело здесь в том, что его отцу никогда ничего не удалось издать, ведь тот был задавлен — во всех смыслах слова — дедом пациента, человеком творческим и плодовитым. Ему необходимо было видеть в отце своего деда (grand-pere) — отца, ставшего большим, способного что-либо сделать, и он удовлетворял этой необходимости придумывая себе опекунов, которые были значительнее (больше)него и в зависимость от которых плагиат ставил его — вот почему он упрекал себя в плагиате и таким образом ломал себе жизнь. Итак, он лишь удовлетворял потребности, которая мучила его в детстве и, следовательно, стала доминировать в его истории.

Бесспорно, такая интерпретация приемлема. И важно видеть реакцию на нее субъекта. В чем Крис усматривает подтверждение значимости того, что он сообщил и что имеет далеко идущие последствия?

В дальнейшем мы видим, как разворачивается история. Мы увидим, как через все детские игры, например игру в рыбалку поймает ли отец большую рыбу? и т. п. — проходит, собственно говоря, относящаяся к пенису символизация потребности в реальном отце, всемогущем творце. Однако непосредственная реакция была следующей. Он промолчал, а на следующем сеансе сказал: "Как-то, выйдя с сеанса, я пошел на такую-то улицу все происходит в Нью-Йорке, и речь идет об улице, где находятся иностранные рестораны с пряной кухней, — и стал искать местечко, где я мог бы отведать мое любимое лакомство свежие мозги".

Вот что такое ответ на верную интерпретацию — это уровень речи одновременно парадоксальной и полной в ее значении.

Чему обязана такая интерпретация своей справедливостью? Идет ли речь о чем-то поверхностном? Что это может значить, если не то, что Крис, совершив тщательный обходной маневр, конец которого можно было бы и предвидеть, заметил следующее: субъект в том особом своем проявлении, каким является продуцирование организованного дискурса, где он всегда является субъектом так называемого процесса "запирательства" и где совершается интеграция его эго, может отражать свое фундаментальное отношение к собственному идеальному Я лишь в обратной форме.

Другими словами, отношение к другому в той мере, в какой в нем стремится выразиться первичное желание субъекта, уже в самом себе содержит тот основополагающий исходный элемент запирательства, который приобретает здесь форму инверсии.

Как видите, тут перед нами встают новые проблемы.

Однако чтобы продолжить, нам следовало бы определить разницу уровней — с одной стороны, символическое как таковое, символическая возможность, открытие человека символам и, с другой стороны, кристаллизация символического в организованном дискурсе, который содержит в себе принципиальное противоречие. Я думаю, что комментарий г-на Ипполита в совершенстве эту разницу продемонстрировал. Мне хотелось бы, чтобы вы умели пользоваться его понятийным аппаратом и могли опираться не него на всех сложных перекрестках нашего изложения. Мне остается лишь еще раз поблагодарить г-на Ипполита за то, что он с присущей ему высокой компетенцией предоставил нам такое подспорье.

10 февраля 1954 года.