III. Сопротивление и защиты

Свидетельство Анни Райх. Отэгокэго.

Реальность и фантазм о травме.

История, пережитое, пережитое вновь.

Сперва я хотел бы поблагодарить Маннони и Анзье за их выступления, где интересно были представлены животрепещущие стороны изучаемых проблем. Сообщения их отмечены остротой и даже полемичностью, вполне соответствующими уже сформировавшемуся мышлению, но лишь недавно вступившему в область если не применения анализа, то его практики. И это лишь оживляет обсуждение.

Наши коллеги затронули весьма деликатный вопрос, тем более деликатный, что, как я уже отмечал по ходу докладов, он вполне актуален для некоторых из нас.

Имплицитно в адрес Фрейда был высказан упрек в авторитаризме, как полагают, обусловившем его метод. Это парадокс. Если нечто и составляет оригинальность аналитического лечения, так это то, что с самого начала был почувствован проблематизм отношения субъекта к себе самому. Находка, в собственном смысле слова, открытие психоанализа, понимаемое в соответствии с тем, что я излагал вам в начале года, — состоит в соединении такого отношения со смыслом симптомов.

Отказ субъекта от этого смысла как раз и является его проблемой. Данный смысл не столько должен быть открыт пациенту, сколько должен быть принят им. Таким образом, психоанализ не только оказывается техникой, уважающей человеческую личность — как мы это сегодня понимаем, после того, как заметили, что это имело и свою цену — но и все его действие зависит от подобного уважения. Поэтому парадоксальными кажутся слова о том, что аналитическая техника в первую очередь имеетсвоей целью силой преодолеть сопротивление субъекта. Хотя вообще данная проблема, конечно, существует.

В самом деле, не знаем ли мы, что сегодня такой аналитик ни шага не сделает в лечении, не поучая своих учеников постоянно задавать вопрос относительно пациента: "Что еще он мог изобрести в качестве защиты?"

Такое восприятие не является по сути детективным, в смысле обнаружения чего-либо скрытого, — данный термин более пригоден для обозначения сомнительных фаз анализа в его архаические периоды. Скорее, речь здесь идет о попытке навсегда понять, какое положение мог занять субъект, какую находку он мог сделать, чтобы оказаться в позиции, где все наши слова окажутся недейственными. Было бы неверным сказать, что они вменяют в вину субъекту некоторую недобросовестность. Поскольку такая недобросовестность слишком связано с причастностью порядка знания, совершенно чуждого такому состоянию ума. Подобное замечание является пока слишком проницательным. Здесь присутствует мысль о фундаментальной для субъекта злой воле. Все эти черты, я думаю, позволяют мне квалифицировать такой аналитический стиль как инквизиторский.

Прежде чем приступить к нашей теме, я хотел бы взять в качестве примера статью Анни Райх о контр-переносе, вышедшую в первом номере InternationaljournalofPsycho-analysis за 1951 год.

Данная статья опирается на определенное практическое направление психоанализа, весьма глубоко укоренившееся в некоторой части английской школы. Исходным, как вы знаете, тут является положение, что любой анализ должен разворачиваться в Ыс etnunc. Все должно происходить в непосредственном контакте с намерениями субъекта здесь и теперь, в рамках сеанса. Безусловно, признается и то, что при этом мельком встречаются и обрывки прошлого, но считается, что, в конечном итоге, именно в опыте, испытании — я сказал бы даже, в испытывании психологической силы — внутри лечения разворачивается вся деятельность аналитика.

Вопрос именно в этом — в деятельности аналитика. Каким образом он действует? Что из его действий имеет значение?

Для упомянутых авторов, для Анни Райх ничего, кроме признания субъектом Ыс etnunc намерений его дискурса, не принимается в расчет. А данные намерения имеют ценность лишь в их значении hieetnunc для настоящей беседы. Пациент может описывать себя в перепалке со своим бакалейщиком или парикмахером — в реальности же он осыпает бранью персонажа, к которому он обращается, т. е. аналитика.

Здесь есть нечто правильное. И малая толика опыта супружеской жизни учит нас узнавать содержащиеся требования в том факте, что один из супругов сообщает другому о досадившем ему событий дня, а не нечто противоположное. Однако тут же может присутствовать и забота проинформировать другого человека о каком-либо важном событии, о котором важно знать. И то, и другое верно, поэтому нужно понять, о чем в конкретном случае идет речь.

Вещи, как это показывает нам история, сообщаемая Анни Райх, могут иметь и более глубокие корни. Некоторые моменты данной истории неясны, но все наводит нас на мысль, что речь идет о дидактическом анализе или, во всяком случае, об анализе человека, поле деятельности которого близко психоанализу.

Анализируемому пришлось сделать сообщение на радио по вопросу, живо интересовавшему и самого аналитика — и такое иногда случается. Оказывается, что это сообщение на радио он сделал несколькими днями после смерти своей матери. Соответственно, все указывает на то, что мать, таким образом, играет важнейшую роль в фиксациях пациента. Он, без сомнения, чрезвычайно взволнован ее смертью, но тем не менее выполняет свои обязательства совершенно блестяще. На следующем сеансе он оказывается в состоянии ступора, граничащего с помутнением рассудка. Он не только не может выйти из этого состояния, но и все, что он говорит удивляет своей несогласованностью. Аналитик дает смелую интерпретацию: "Вы пребываете в таком состоянии, поскольку думаете, что я завидую успеху вашего радиовыступпения по тому вопросу, который, как вы знаете, имеет для меня первостепенный интерес". Вот как!

Продолжение наблюдения показывает, что субъекту потребовалось не менее года чтобы выправиться после этой интерпретации-шока, которая не была лишена определенного эффекта, поскольку пациент тотчас же пришел в себя.

Итак, вы видите, что сам по себе факт выхода субъекта из полубессознательного состояния вследствие вмешательства аналитика вовсе не доказывает, что это вмешательство было эффективным в собственно терапевтическом смысле, или, точнее, что оно было истинным в анализе. Напротив.

Анни Райх восстановила субъекта в смысле единства его собственного Я. Из смятения он резко вышел, сказав себе — Нашелся человек, который напомнил мне, что, в самом деле, человек человеку волк и пора бы спуститься с небес на землю' И он вновь возвращается к жизни, вновь оживляется — эффект оказывается незамедлительным. В аналитическом опыте никак нельзя рассматривать в качестве доказательства справедливости интерпретации смену субъектом стиля. Я полагаю, что доказательством справедливости интерпретации является лишь сообщение субъектом подтверждающего материала. Впрочем, на этом стоит остановиться.

По истечении года субъект замечает, что его состояние смятения было связано с оборачиванием его реакции траура, который он не мог преодолеть иначе чем изменив его направленность. Тут я отсылаю вас к психологии траура, депрессивный аспект которого достаточно известен многим из вас.

В самом деле, сообщение по радио было сделано в соответствии с совершенно особой формой речи, поскольку адресована она толпе невидимых слушателей невидимым же говорящим. Можно сказать, что в воображении говорящего эта речь была адресована не невольным ее слушателям, но точно так же всем вообще — как живым, так и мертвым. Таким образом, субъект находился в противоречивом положении — он мог сожалеть, что мать не способна быть свидетелем его успеха, но вместе с тем, возможно, нечто в дискурсе, адресованном невидимым слушателям, было предназначено именно ей.

Как бы то ни было, характер отношения субъекта становится явно обратным, псевдо-маниакальным, и его тесная связь с недавней утратой матери, привилегированного объекта его любовных уз, очевидно, является пружиной критического состояния, в котором он оказывается на следующем сеансе, после совершенного им подвига, после блестящего, несмотря на всю противоречивость обстоятельств, выполнения своих обязательств. Так, Анни Райх, будучи далека от критической оценки подобного стиля вмешательства, сама же свидетельствует о том, что интерпретация, основанная на интенциональном значении акта дискурса в настоящем моменте сеанса, подвержена всем влияниям, подразумеваемым возможным задействованием эго аналитика.

Важно не то, что сам аналитик ошибся и у нас даже нет никаких указаний на вину контр-переноса в этой интерпретации, явно опровергнутой последовавшим продолжением лечения. То, что субъект испытывал чувства, приписанные ему аналитиком, мы не только можем допустить, но, вероятно, так оно и было. Не страшно само по себе и то, что аналитик руководствовался этим в данной им интерпретации. Аналитик даже должен своевременно признаться себе в том, что он, единственный анализирующий субъект, испытывает чувство зависти, — и более того, он должен руководствоваться этим чувством как указателем. Никто не говорил, что аналитик никогда не должен испытывать чувств по отношению к своему пациенту, но он должен уметь не только не поддаваться им, ставить их на место, но и адекватно пользоваться ими в своей технике.

В данном случае именно потому, что аналитик считал необходимым искать причину отношения субъекта прежде всего в hieetnunc, — он и нашел ее в том, что, безусловно, существовало в интерсубъективном пространстве двух действующих лиц. Он имел удобную возможность знать об этом факте, поскольку сам испытывал враждебные чувства, по крайней мере, раздражение по поводу успеха своего пациента. Опасно то, что аналитик считал себя уполномоченным определенной техникой сразу же использовать этот факт, причем самым непосредственным образом.

Я постараюсь теперь указать вам, что я противопоставляю такому методу.

Аналитик, придерживающийся данного метода, считает законным давать интерпретацию, как я сказал бы, от эго к эго(ego) или — позволю себе игру слов — от равного (egal) к равному, другими словами — интерпретацию, основание и механизм которой ни в чем не отличаются от механизма и основания проекции.

Когда я говорю "проекция", я не имею в виду ложность этой проекции. Важно, чтобы вы верно поняли мои объяснения. Перед тем, как стать аналитиком, я сделал одну формулу — учитывая слабость моих психологических талантов — основанием руководства, которым я пользовался для того, чтобы уравнивать некоторые ситуации. Я охотно повторял — Чувства всегда взаимны. И это абсолютно верно, несмотря на кажущуюся абсурдность. Если вы рассматриваете поле взаимодействия двух субъектов — я подчеркиваю, двух, а не трех, — чувства всегда окажутся взаимными.

Как вы понимаете теперь, аналитик вполне обоснованно полагал, что с тех пор, как у него появились подобные чувства, соответствующие чувства могли возникнуть и у другого. И в доказательство этому мы видим, что субъект принимает такие чувства. Хватило того, что аналитик сказал ему: "Вы враждебно настроены, так как думаете, что я рассержен на вас", — чтобы развить данное чувство у пациента. Оно было уже почти наготове, поскольку достаточно было малейшей искры, чтобы породить его.

У субъекта было достаточно оснований, чтобы принять интерпретацию Анни Райх, по той простой причине, что в таком близком отношении, какое существует между аналитиком и анализируемым, пациент был вполне осведомлен о чувствах аналитика, чтобы у него возникло нечто симметричное.

Весь вопрос в том, не приводит ли такой способ понимания анализа защит к определенной технике, которая почти неизбежно порождает особый род ошибок (и ошибки здесь не единичны) — нечто, предшествующее разделению на истинное и ложное. Существуют интерпретации настолько справедливые и правильные, что невозможно сказать, соответствуют ли они истине.

От такой интерпретации защиты, которую я называю от эго к эго, следует воздерживаться, какова бы ни была ее возможнаяценность. Необходимо, чтобы в интерпретации защиты всегда присутствовал по крайней мере третий элемент.

В действительности, необходимо большее. Я надеюсь, что смогу вам это показать. Но сегодня моей задачей было лишь очертить проблему.

Уже слишком поздно, чтобы я мог, как хотелось бы, углубиться в вопрос об отношении сопротивления к защитам. Но позволю себе, тем не менее, сделать несколько замечаний в этом направлении.

Прослушав сообщения Маннони и Анзье и продемонстрировав вам опасность, которую несет в себе определенная техника анализа защит, я считаю необходимым установить некоторые основополагающие правила.

Первое определение понятию сопротивления в свете психоанализа Фрейд дает в первой части седьмой главы "Толкования сновидений". Важнейшей фразой в нем является следующая: "WasimmerdieFortsetzungderArbeitstartisteinWiderstand", — что означает: "Все, что мешает продолжению работы" — речь идет не о симптомах, а об аналитической работе, о самом процессе пользования, Behandlung, в том смысле, как говорят о пользовании объектом, задействованном в некотором процессе, — "Все, что мешает продолжению работы, является сопротивлением".

Данная фраза неудачно была переведена на французский как "Всякое препятствие интерпретации исходит от психологического сопротивления". Я обращаю ваше внимание на этот момент, поскольку не так легко приходится тем, кто располагает лишь очаровательным переводом смелого господина Мейерсона. И весь предыдущий параграф переведен в подобном стиле. Этот пример должен послужить вам благотворным уроком недоверия по отношению к некоторым переводам Фрейда. К цитируемой фразе в немецком издании прилагается сноска, в которой поставлен следующий вопрос — если у пациента умирает отец, является ли это сопротивлением? Я даже не обращаюсь к заключению Фрейда, уже из вопроса вы можете увидеть, с какойширотой ставится проблема сопротивления. И что же — во французском издании сноска опущена.

"Все, что мешает продолжительности — можно даже так перевести Forsetzung — пользования, является сопротивлением". Нам необходимо исходить из подобных текстов, сохраняя их в уме, исследуя до мелочей и таким образом обнаруживая их смысл.

О чем же, в итоге, идет речь? Речь идет о протекании лечения, работы. Чтобы расставить точки над г, заметим, что Фрейд не сказал Behandlung, что могло бы означать исцеление. Нет, речь идет о работе, Arbeit, которая в своей форме может быть определена как словесная ассоциация, установленная только что упомянутым им правилом — основным правилом свободной ассоциации. Итак, подобная работа, поскольку речь идет об анализе сновидений, очевидно, является раскрытием бессознательного.

Теперь мы можем упомянуть о некоторых проблемах, в частности — той, что была представлена нам Анзье: откуда исходит сопротивление? Как мы видели в "StudienuberHysteric", у нас нет никаких оснований говорить, что как таковое оно исходит от собственного Я. В "Traumdeutung" ничто нам также не указывает на его происхождение из вторичного процесса — появление данного термина в теории является крайне важным этапом развития мысли Фрейда. Если обратиться к 1915 году — времени публикации Фрейдом "DieVerdrangung", первой статьи в ряду тех, что впоследствии будут объединены в работах по метапсихологии, — мы увидим, что сопротивление, безусловно, рассматривается как нечто исходящее со стороны сознания, но его специфика, главным образом, определяется удаленностью, Entfemung, от изначально вытесненного. Таким образом, связь сопротивления с содержанием бессознательного еще весьма ощутима в данной статье, относящейся к среднему периоду творчества Фрейда. Положение вещей меняется лишь позднее.

Что же в промежуток времени между "Толкованием сновидений" и периодом, названном мной переходным, рассматривается в качестве изначально вытесненного? Изначально вытесненным, как и всегда, является прошлое, которое должно быть восстановлено, и говоря о котором мы можем лишь вновь упомянуть о двусмысленностях и пробелах, связанных с его определением, его природой и функциями.

К этому же периоду относится и работа над случаем "Человека с волками", где Фрейд задается вопросом, что такое травма. Как он замечает, травма представляет собой крайне двусмысленное понятие, поскольку клинический опыт со всей очевидностью показывает, что ее фантазматический облик гораздо более важен, нежели событийный. И поэтому событие отходит на второй план в системе субъективных соотнесенностей. Датировка же травмы, как я уже говорил на лекциях, посвященных случаю "Человека с волками", напротив, остается для Фрейда проблемой, значение которой он упорно сохраняет. Кто знает, что видел пациент? Но видел он что-нибудь или нет, а происходить это могло лишь в какое-то определенное время, лишь годом позже. Я полагаю, что не искажаю мысль Фрейда — чтобы убедиться в этом, достаточно уметь прочесть написанное черным по белому, — сказав, что единственно перспектива истории и признания позволяет определить субъективное значение каких-либо моментов.

Для тех, кто не достаточно знаком с этой диалектикой, уже довольно полно мной представленной, я хотел бы сообщить некоторые основные понятия. Всегда необходимо держаться уровня алфавита. Кроме того, пример, который я буду рассматривать, высветит для вас вопросы, связанные с признаванием, и отвратит вас от попыток затуманивать данную проблему обращением к неясным понятиям памяти и воспоминания. Если немецкое "Eriebnis" еще может иметь здесь смысл, то понятие "воспоминания" ('souvenir"), пережитого или нет, слишком благоприятствует возникновению всякого рода двусмысленностей.

Я поведаю вам небольшую историю.

Проснувшись как-то утром, я открываю глаза и замечаю в очертаниях бахромы занавески (это занавеска моего загородного дома, и я вижу ее не каждый день, а лишь раз в неделю-две, когда приезжаю в деревню) неясный профиль какого-то лица. Этот профиль, одновременно карикатурно заостренный и старомодный, смутно напоминающий мне стиль фигуры маркиза XVIII века, я вижу не впервые — я точно так же замечал его однажды в прошлом. Вот вам одна из тех пустых игр воображения, которым предается ум при пробуждении. Такая игра происходит вследствие оформления гештальтов, как сказали бы в наши дни, говоря о признавании давно знакомых обликов.

То же самое могло произойти с пятном на стене. Поэтому я могу сказать, что ни одна складка занавески не сместилась за неделю. Ровно неделю назад при пробуждении я уже видел то же самое и, конечно, тут же и забыл. Но лишь по этой причине я знаю, что занавеска ничуть не сдвинулась. Все осталось в точности на своем месте.

Это лишь притча, поскольку все произошло в плоскости воображаемого, хотя вовсе не сложно наметить ее координаты в символическом. Пустяки — маркиз XVIII века и тому подобное играют там крайне важную роль, поскольку если бы у меня не было некоторых фантазмов по поводу того, что представляет собой профиль, я не смог бы его распознать в очертаниях занавески. Но оставим это.

Посмотрим, что же тут происходит в плане признавания. Тот факт, что ровно то же самое было и неделю назад, связан с феноменом признавания в настоящем.

Точро такую же формулировку дает и Фрейд в "StudienuberHysterie". В то время, как он говорит, им были проведены некоторые исследования памяти, и он приписывает возникающее воспоминание, признавание той действующей в настоящем силе, которая не столько придает воспоминанию вес и плотность, сколько попросту делает его возможным.

И вот как действует Фрейд. Когда он уже больше не знает, какому святому молиться чтобы добиться реконструкции субъекта, он всегда обращается к нему, как он есть, кладет руки ему на лоб и перечисляет один за другим все года, месяцы, недели и даже дни — вторник семнадцатого, среда восемнадцатого и так далее. Он вполне доверяется подразумеваемому структурированию субъекта "общественно-значимым временем" (как это было затем определено) и полагает, что в тот момент, когда его перечисление дойдет до точки, где стрелка часов покажет критический момент субъективного опыта, пациент скажет: "О да, именно в этот день у меня вертится в голове какое-то воспоминание". Заметьте, я не утверждаю, что это успешный путь, как убеждает нас в том Фрейд.

Я надеюсь, вы поняли значение моих слов. Центром тяжести субъекта является тот синтез прошлого в настоящем, который называют историей. Вот, чему мы можем доверять, продвигаясь вперед в нашей работе. Это исходное предположение психоанализа, которое еще ничем не опровергнуто. По правде говоря, если бы это было не так, то совершенно непонятно, что нового привнес тогда психоанализ.

Такова первая фаза. Достаточно ли ее?

Безусловно, нет. Сопротивление субъекта осуществляется, конечно, и в данной плоскости, но проявляется оно чрезвычайно любопытно. Такие проявления стоит изучить, и для этого у нас есть совершенно особые примеры.

Речь идет об одном случае, где Фрейду из уст матери пациентки была известна вся ее история. Он сообщает данную историю пациентке со словами: "Вот что произошло; вот что вам сделали". И каждый раз пациентка-истеричка отвечала небольшим истерическим приступом — воспроизведением свойственного ей припадка. Она слушала и давала ответ в форме собственного симптома. Что ж, тут есть ряд проблем, например является ли данная форма ответа сопротивлением? Этот вопрос я оставлю на сегодня открытым.

Я хотел бы закончить следующим замечанием. В конце "StudienuberHysteric" Фрейд определяет патогенное ядро как то, что является искомым, но при этом и отталкивает дискурс чего дискурс избегает. Сопротивление является уклонением дискурса при приближении к данному ядру. Итак, мы можем решать вопрос сопротивления лишь углубляя наше знание о смысле этого дискурса. Как мы уже говорили, это дискурс исторический.

Не будем забывать, что отправной точкой аналитической техники была техника гипнотическая. Речь пациента в гипнозе является исторической. Она даже поражает своим драматизмом, что подразумевает присутствие слушателя. Выйдя из гипнотического состояния, субъект более не помнит такой речи. Почему же это послужило отправной точкой аналитической техники?

Потому что здесь мы имеем дело с повторным переживанием травмы, которое само по себе является здесь непосредственным, хотя оно и не несет терапевтического эффекта и не остается непрерывным. Оказывается, что подобная форма произнесения речи лицом, которое может сказать "я-сам", касается субъекта.

И тем не менее двусмысленно говорить о переживании, переживании травматизма заново в состоянии истерическом, невменяемом. Вовсе не потому, что речь пациента предстает в драматичной, патетической форме, слово "переживание" может оказаться уместным. Что означает принятие субъектом его собственного пережитого?

Вы видите, что я задаю вопрос относительно той точки, в которой это переживание наиболее двусмысленно, то есть когда пациент находится в состоянии невменяемости. Но не происходит ли то же самое и на всех уровнях аналитической техники? Ведь всегда актуален вопрос, что означает речь, вести которую мы вынуждаем субъекта вменяя ему основное правило свободной ассоциации. В этом правиле говорится: "В конечном итоге, ваш дискурс не имеет значения". Предаваясь такому упражнению, пациент лишь наполовину верит своей речи, поскольку каждый момент ее сопровождается перекрестным огнем нашей интерпретации. "Каков же субъект дискурса7" — встает тогда вопрос.

Мы вернемся к нему в следующий раз и постараемся обсудить его в связи с нашей основной проблемой — проблемой значения и влияния сопротивления.

27 января 1954 года.