XVII. Объектное отношение и отношение интерсубъективное

Балинт и Ференци. Удовлетворение потребности. Карта Страны Нежности. Интерсубъективность в перверсиях. Сартровский аналитик.

Итак, посмотрим, каковы особенности концепции, которую мы считаем принадлежащей Балинту, но на самом деле относящейся к совершенно особой, мы назовем ее венгерской, традиции, поскольку во главе ее оказалась личность Ференци. Мы, безусловно, коснемся также отношений Ференци и Фрейда в том виде, в каком они проявились во множестве мелких фактов из жизни. Это очень забавно.

До 1930 года Ференци отчасти имел репутацию enfantterrible психоанализа. В отношении хора аналитиков он сохранял завидную непринужденность. Его способ постановки вопросов не был отмечен следами заботы о соответствии выражений тому, что уже в ту эпоху считалось ортодоксальным. Так, он неоднократно обращался к вопросам, которые могут быть объединены вокруг выражения активный психоанализ — как будто что-то стало понятным благодаря именно этому ключевому слову.

Ференци начинает задаваться вопросом о той роли, какую должны играть в тот или иной момент анализа, во-первых, инициатива аналитика, во-вторых, само его бытие. При этом не следует упускать то, в каких терминах он это делает, и считать любое вмешательство активным. Например, вчера вы познакомились с вопросом о запретах в отношении случая, сообщенного нам доктором Морганом. Как я напомнил вам вчера вечером, в "Работах по технике психоанализа" Фрейда этот вопрос уже был затронут. Фрейд всегда допускал как совершенно очевидное, что в некоторых случаях нужно уметь активно вмешаться, наложив определенные запреты: "Ваш анализ не может быть продолжен, если вы станете заниматься деятельностью, которая, в определенном роде насыщая ситуацию, выхолащивает, в собственном смысле слова, все, что может в анализе произойти.

Исходя из предпринятого нами исследования концепции Балинта, и с этой целью вновь перелистывая страницы истории, мы постараемся выяснить, что означает для Ференци понятие активного психоанализа — понятие, введение которого следует отнести на его счет.

Мимоходом отмечу, что Ференци за свою жизнь неоднократно менял позицию. Отказываясь впоследствии от некоторых из своих попыток, он заявлял, что на деле они оказались излишними, неплодотворными, даже вредными.

Итак, Балинт принадлежит той венгерской традиции, которая развилась вокруг проблем, связанных с отношением анализируемого и аналитика — это отношение рассматривалось как меж-человеческая ситуация, в которую оба участника вовлечены как личности, что предполагает определенную взаимность. Подобные вопросы сегодня формулируются в терминах переноса и контр-переноса.

1930-м годом мы можем ограничить влияние личности Ференци. Далее начинается влияние его учеников.

Деятельность Балинта относится к периоду с 1930 года и до наших дней — периоду, характеризующемуся постепенным закреплением в психоанализе понятия объектного отношения. Я думаю, именно оно является центральным пунктом концепции Балинта, его жены и их сотрудников, исследовавших психологию животных. Это прекрасно демонстрирует нам книга, которая, хотя и является лишь сборником довольно пестрых, разнородных статей, выходивших в свет на протяжении двадцатилетнего периода, отличается, тем не менее, редким внутренним единством.

Я предполагаю, что горизонт представших перед нами вопросов уже очерчен, поскольку доклад Гранова позволил вам определить в целом место проблем, поставленных Балинтом.

Итак, мы будем исходить из объектного отношения. Как вы увидите, такое отношение находится в центре всех проблем.

Обратимся сразу же к сути дела. Центральным моментом всей перспективы разработки Балинтом понятия объектного отношения является следующее: объектное отношение — это такое отношение, которое соединяет потребность с объектом, удовлетворяющим данную потребность.

Согласно его концепции, объект — это прежде всего объект удовлетворения. Ничего удивительного, ведь поле аналитического опыта относится к порядку либидинальных отношений, порядку желания. Но значит ли это, что определив объект, в человеческом опыте, как то, что насыщает потребность, мы можем в соответствии с этим разрабатывать, группировать и объяснять то, с чем, согласно опыту, мы встречаемся в психоанализе?

Основное объектное отношение удовлетворяет, как считает Балинт, тому, что можно назвать наполненной формой, формой типической. В типичном виде форма эта дана в первичной любви, primarylove, как он ее называет, а именно, в отношениях ребенка и матери. Важнейшей статьей, рассматривающей данный вопрос, является "Mother'sloveandloveforthemother" Алисы Балинт. Особенностью отношения ребенка к матери, полагает Алиса Балинт, является то, что мать, как таковая, удовлетворяет всем потребностям ребенка. Конечно, это осуществляется не всегда, но в положении ребенка имеет структурное значение.

По сути, человек поступает здесь совершенно как животное. В течение определенного времени, маленький человечек, как и маленькое животное, не может обойтись без материнского ухода, удовлетворяющего во время его первых шагов в мире жизни некоторую первичную потребность. Однако ребенок более, чем кто-либо, зависит от такого ухода по причине отставания в его развитии. Как вы знаете, можно сказать, что ребенок рождается, еще не утратив некоторые черты зародыша, выдающие преждевременность его рождения. Балинт касается этого момента лишь вскользь и между прочим. Но так или иначе он все же отмечает его, и у него есть на то веские основания.

Как бы то ни было, отношение "ребенок-мать" является для него основополагающим, и он даже говорит, что если оно устанавливается благополучно, то лишь несчастный случай можетего нарушить. Такой случай может войти в правило, это ничего не меняет, он остается случаем применительно к отношению, рассматриваемому в его существенных чертах. Если удовлетворение существует, то желанию такого первичного отношения, пресловутой primarylove, нет даже необходимости появляться. Не появляется ничего. А если что-то от этого желания все же дает о себе знать, то по отношению к основополагающей ситуации, к замкнутому отношению двоих это "что-то" выступает как помеха.

Я не могу долго на этом задерживаться, но должен сказать, что статья Алисы Балинт развивает данную концепцию вплоть до самых героических выводов. Давайте проследим за ее рассуждением.

Для ребенка все хорошее, что получает он от матери, само собой разумеется. Ничто не подразумевает автономии этого партнера, ничто не подразумевает, что это другой субъект. Потребность требует. И все в объектном отношении само собой ориентируется на удовлетворение потребности. Если существует таким образом предустановленная гармония, замкнутость первого объектного отношения человеческого существа, тенденция к совершенному удовлетворению, то со всей строгостью то же самое должно быть верно и для другой стороны — для матери. Ее любовь к своему отпрыску отличается в точности тем же характером предустановленной гармонии в первичной плоскости потребности. Уход за младенцем, контакт с ним, кормление грудью — все, что на животном уровне связывает ее с ребенком, удовлетворяет ее собственную потребность, комплиментарную потребности ребенка.

И Алиса Балинт намеревается доказать — именно в этом и состоит героическая крайность ее изложения, — что материнская потребность имеет ровно те же границы, что и всякая жизненная потребность, а именно: когда уже нечего дать, начинают забирать. Наиболее ярким элементом ее доказательства является пример из жизни так называемых примитивных обществ — имеется в виду не примитивность социальной или общинной структуры таких обществ, но, скорее, большая их подверженность страшным кризисам в витальной плоскости потребности, идет ли речь об эскимосах или племенах, скитающихся в нищете по австралийским пустыням, — когда им нечего есть, они съедают своих детей. Это часть той же системы: в регистре витального удовлетворения потребности не существует никакого зазора между понятиями кормить и есть — мать целиком принадлежит ребенку, но в то же время и ребенок целиком принадлежит ей. Когда уже не остается иного выхода, ребенок легко может быть съеден. Поглощение является частью отношений между животными, объектных отношений. В нормальных условиях ребенок питается своей матерью, поглощает ее по мере своих возможностей. Верно и обратное. Когда у матери не остается другого выхода, она съедает ребенка.

Балинт углубляется в этнографические детали, приводя весьма впечатляющие примеры. Не знаю, насколько они точны- никогда не стоит слишком доверять сведениям, дошедшим к нам издалека. И все же, согласно этнографическим данным, в периоды бедствий, в пору лютого голода, являющегося частью ритма жизни изолированных народов, остановившихся в своем развитии на примитивных стадиях, например, в некоторых австралийских племенах, женщины, будучи беременными, способны, с редким умением, свойственным определенной примитивной деятельности, сделать себе аборт, чтобы прокормиться объектом, находившимся в их утробе и нарочито преждевременно произведенным на свет.

Короче говоря, отношение ребенок-мать представлено тут как отправная точка комплиментарности желания. Перед нами непосредственное прилаживание желаний, подогнанных и плотно охватывающих друг друга. Рассогласованности и зазоры являются всегда лишь случайными.

Такое определение, отправная точка и узловой момент всей балинтовской концепции, в корне противоречит аналитической традиции в отношении инстинктивного развития. В самом деле, определение отношения ребенок-мать противоречит предположению о существовании некоторой первичной стадии- стадии аутоэротизма, как ее назвали, а предположение такое содержится в целом ряде текстов Фрейда, хотя и не без оговорок- оговорок весьма значительных, всегда оставляющих место некоторой двусмысленности.

В классической венской концепции либидинального развития отмечается этап, на котором ребенок знает лишь свою потребность, в том смысле, что не существует отношения между ним и объектом, потребность удовлетворяющим. Он знает лишь свои ощущения и реагирует в плоскости стимула-реакции. Для него не существует первичного предустановленного отношения, а есть лишь чувство собственного удовольствия или неудовольствия. Мир для него является миром ощущений. И такие ощущения влияют на него, подчиняют себе, управляют его развитием. Тут не приходится принимать в расчет его отношение к объекту, поскольку никакого объекта для него еще не существует.

Именно этот классический тезис — Берглер излагает его в статье "Earlieststages", напечатанной в 1937 г. ъ InternationalJournal, на странице 416 — определил особую невосприимчивость венских кругов к тому, что начинало появляться в среде английской. А здесь упор делается на то, что позднее будет развито в кляйновской теории, а именно, идея первичных травматических элементов, связанных с понятием плохого и хорошего объекта, первичных проекций и интроекций.

Каковы же следствия балинтовской концепции объектного отношения? Прежде всего, отметим следующее — ясно, что Балинт и те, кто ему следует, движутся в истинном направлении. Кто станет отрицать, понаблюдав за младенцем 14–20 дней от роду, что тот проявляет избирательный интерес к объектам? Соответственно, традиционная идея о том, что аутоэротизм является первичным уделом либидо, требует интерпретации. Такая идея, без сомнения, имеет определенную ценность, но будучи помещенной в бихевиористскую плоскость отношения живого существа к его Umwelt, она становится ложной, поскольку наблюдения свидетельствуют нам о существовании объектного отношения. Подобные примыкающие к теории анализа теоретические разработки извращают сам дух понятия либидо. В настоящий момент значительная, большая часть аналитического движения следует именно по такому пути.

Итак, Балинт определяет объектное отношение через удовлетворение потребности, с которой объект находится в замкнутом, завершенном соответствии, принимающем форму первичной любви — первая модель такой любви дана в отношении ребенок-мать. К концепции Балинта можно было бы найти и другие подступы. Но каковы бы они ни были, вы обнаружите в его мысли одни и те же тупики и проблемы, поскольку его мысли присуща внутренняя логика. Если исходить из подобного объектного отношения, то невозможно будет из него выйти. Объектное отношение, каковы бы ни были его развитие, этапы, переходы, стадии, фазы, преобразования, — всегда будет иметь одно и то же определение.

Если объекту дано подобное определение, то независимо от того, как вы будете изменять качества желания в переходе от орального к анальному и затем к генитальному, всегда будет получаться, что должен быть какой-то объект для его удовлетворения и насыщения.

Генитальное отношение — в том, что оно содержит в себе законченного, в своем завершении в инстинктивной плоскости описывается той же теорией, что и отношения ребенок-мать. В завершенном генитальном удовлетворении, удовлетворение одного если и не заботится об удовлетворении другого, то по крайней мере насыщается в таком удовлетворении. Само собой разумеется, что в этом же отношении оказывается удовлетворенным и другой. Вот суть балинтовской концепции genitallove. То же самое, что и к primarylove.

Балинт не может мыслить вещи иначе, раз объект определен для него как объект удовлетворения. Поскольку ясно, что в тот момент, когда взрослому человеку в действительности приходится применить свои способности генитального обладания, все становится значительно сложнее, то Балинту приходится свою теорию дополнить. Но это всегда лишь дополнения, и ничуть не более — здесь отсутствует понимание того, откуда могла возникнуть инициатива субъекта, его восприятие существования или, как тоъоряг. реальности партнера.

То, что составляет отличие genitallove от primarylove, — это доступ к реальности другого как субъекта. Субъект отдает себе отчет в существовании другого субъекта как такового. Он заботится не только о наслаждении своего партнера, но о целом ряде других прилежащих требований. Ничто здесь само собойне разумеется. Балинт же воспринимает это как данное. Как он считает, все дело лишь в том, что взрослый человек гораздо сложнее ребенка. По сути же, регистр удовлетворения один и тот же. Существует замкнутое удовлетворение двоих, где в идеале каждый находит в другом объекте то, что удовлетворяет его желание.

Но откуда же берутся требуемые на генитальной стадии способности восприятия потребностей и требований другого? Что может привнести в замкнутую систему объектного отношения признание другого? Ничто не может его туда привнести — вот что поражает.

И тем не менее, они должны откуда-то появиться — те элементы, которые он называет нежностью, идеализацией и которые предстают в качестве миражей любви, драпирующих половой акт, — должна появиться Карта Страны Нежности. Балинт не может отрицать этого измерения, поскольку о нем свидетельствуют клинические факты. И тогда он говорит — тут-то и расползается по швам вся его теория, — что корни всего этого лежат в предгенитальном.

Поразительно! Это значит, он вынужден сделать из primarylove основание того характерного именно для генитальной стадии измерения, в котором как раз и возникают сложные отношения к другому, превращающие совокупление в любовь. Однако до этого он все время определял primarylove как замкнутое в себе самом объектное отношение без интерсубъективности. Теперь же, добравшись до генитальной стадии, он хотел бы извлечь из той же самой primarylove некоторое составляющее интерсубъективного отношения. Вот в чем противоречие его доктрины.

Балинт считает, что предгенитальное сформировано объектным отношением, которое мы назвали бы животным и в котором объект не является selfish, не является субъектом. Балинт не употребляет данный термин, но используемые им выражения прекрасно показывают, о чем идет речь. В предгенитальном совершенно отсутствует self — если только сам переживающий не являет собой это отношение. И всегда есть объект для насыщения его потребностей. Когда же мы перейдем к уровню генитального отношения, мы так и не сможем выйти из объектногоотношения, определенного подобным образом, даже если скажем, что оно прошло определенное развитие, поскольку как бы ни изменялось желание, объект всегда будет ему комплиментарен. Балинт все же вынужден сказать — так и не заполнив возникающую при этом брешь, — что интерсубъективность, то есть опыт selfishness другого, исходит из предгенитальной стадии, откуда прежде он интерсубъективность исключал. И это верно. Такой факт вполне ощутимо выдает себя в аналитическом опыте. Но это совершенно противоречит всей теории primarylove. И уже здесь, в плоскости теоретического высказывания, мы прекрасно видим, к какому тупику ведет понимание объектного отношения в регистре удовлетворения.

Д-р Ланг. — Намой взгляд, есть еще одно противоречие, и оно столь же заметно в том, что вы изложили. В замкнутом мире primarylove, на самом деле, полностью смешаны понятия потребности и желания. Однако и вы сами употребляли то один термин, то другой. Быть может, обратив внимание на этот момент, мы увидим, в чем тут загвоздка.

Лакан: — Балинт поочередно употребляет оба термина. Основанием его мысли является need, потребность, и лишь случайно, когда чего-то не хватает, need проявляет себя в wish. Об этом ли идет речь — является ли человеческое wish по-просту лишением, с которым сталкивается need? Исходит ли желание единственно из фрустрации? Многие аналитики, чьи мысли отличаются гораздо меньшей, чем у Балинта, связностью, далеко зашли по этой дорожке, сделав понятие фрустрации ключевым моментом всей аналитической теории — фрустрация первичная, вторичная, простейшая, сложная и т. д. Необходимо отмежеваться от подобного ослепления, чтобы вновь обрести почву под ногами. Что я и попытаюсь теперь проделать.

Если психоанализ и привнес нечто принципиально новое в представление о либидинальном развитии, так это мысль, что ребенок подвержен перверсии, и даже полиморфной перверсии.

До наступления этапа генитальной нормализации, зачатки которого возникают вокруг эдипова комлекса, ребенок проходит целый ряд фаз, связываемых с термином частичных влечений. Таковы его первые либидинальные связи с миром. К этому зачаточному этапу современная теория анализа применяет понятие объектного отношения, которое рассматривают — понятие Ланга тут весьма плодотворно — в ракурсе понятия фрустрации.

Что же это за первичная перверсия? Следует принять во внимание, что аналитический опыт исходил из определенных клинических проявлений, среди которых есть и перверсии. Если вводить в предгенитальную стадию перверсии, то нужно вспомнить, что они представляют собой там, где выступают в ясной и отчетливой форме.

Применимо ли балинтовское понятие объектного отношения в феноменологии перверсии, которая подразумевает предгенитальную стадию, и в феноменологии любви?

Вовсе нет. Напротив, нет ни одной формы перверсивных проявлений, сама структура которых не опиралась бы в каждый конкретный момент переживания на интерсубъективное отношение.

Отставим в сторону вуаеристское и эксгибиционистское отношение — здесь все очевидно. Возьмем в качестве примера садистское отношение, будь то его воображаемая форма или парадоксальная клиника.

Одно не оставляет здесь сомнений — садистское отношение сохраняется лишь постольку, поскольку другой находится ровно на той границе, где еще сохраняется субъект. Если же останется лишь реагирующая плоть, своего рода моллюск, которого теребят за края, а тот лишь трепещет, — то больше уже не будет садистского отношения. Садист остановится тут, неожиданно столкнувшись с пустотой, зиянием, полостью. В действительности садистское отношение подразумевает причастность согласия партнера — его свободы, его признания, его унижения. Доказательством тому служат так называемые мягкие формы садизма. Не правда ли, большинство садистских проявлений, оставаясь далеки от крайности, останавливаются, скорее, на пороге исполнения угроз — играя ожиданием, страхом другого, давлением, угрозой, наблюдая за более или менее тайными формами участия партнера?

Как вы знаете, подавляющее большинство клинических случаев, известных нам в качестве перверсий, остается в плоскости только лишь игрового исполнения. Здесь мы имеем дело отнюдь не с субъектами, испытывающими какую-то потребность. В мираже игры каждый идентифицирует себя с другим и интерсубъективность предстает как главное измерение.

Я не могу тут не сослаться на автора, наиболее искусно описавшего подобную игру, — я имею в виду Жан-Поля Сартра и его феноменологию восприятия другого во второй части "Бытия и Ничто". С точки зрения философии эта работа может быть подвергнута разносторонней критике, но, вне всякого сомнения, данное описание благодаря таланту и виртуозности автора отличается редкой убедительностью.

Все доказательство разворачивается вокруг основного феномена, который Сартр называет взглядом. Человек как объект исконно, ahinitio, выделяется в поле моего опыта; он не уподобляется никакому воспринимаемому объекту, поскольку он является объектом, взирающим на меня. Сартр расставляет здесь весьма точные акценты. Взгляд, о котором идет речь, вовсе не совпадает с тем фактом, например, что я вижу глаза человека. Я ведь могу чувствовать, что на меня смотрит кто-то, хотя я не вижу ни его глаз, ни даже его самого. Достаточно, чтобы нечто означало для меня возможность присутствия другого. Вот, например, окно: если немного стемнеет и если у меня будут причины думать, что за окном кто-нибудь есть, — оно станет с тех пор взглядом. С того момента, как существует взгляд, я становлюсь уже чем-то другим, поскольку чувствую, что я сам стал объектом для взгляда другого. Но такое положение взаимно, и другой так же знает, что я являюсь объектом, который знает, что его видят.

Здесь прекрасно описана вся феноменология стыда, застенчивости, престижа, особого страха, порождаемого взглядом, и я советую вам обратиться к этой работе Сартра. Это весьма существенное для аналитика чтение, особенно теперь, когда анализ ухитрился забыть об интерсубъективности даже в опыте перверсий — опыте, буквально сотканном внутри регистра, в котором нетрудно распознать плоскость воображаемого.

В самом деле, в так называемых перверсивных проявлениях мы наблюдаем нюансы, которые уже никак не могут быть спутаны с тем, что я учу вас полагать в центре символического отношения, — с признанием. Такие формы крайне двойственны — не случайно я заговорил о стыде. Тонкий анализ престижа также навел бы нас на его формы, связанные с насмешкой, — например, на тот стиль, в который престиж выливается у детей, где он является одной из форм побуждения и т. д.

Один мой знакомый рассказал мне историю о предваряющей корриду шутке, joke, в которой испанцы заставляют участвовать дурачков. Он описал мне замечательную сцену коллективного садизма. Вы сможете оценить всю ее двойственность.

Так вот, один из этих дурачков, которых облачают по такому случаю в лучшие украшения матадора, предстает перед публикой. Он красуется на арене до появления животных, участвующих в этих играх. Как вы знаете, эти животные не совсем безобидны. Толпа неиствует: "Что за красавец перед нами!'. Этот персонаж, идиотизм которого вполне соответствует традиционному духу знаменитых придворных игр старой Испании, начинает паниковать и пытается уклониться от предстоящей ему роли. Его товарищи говорят ему: "Ну, давай же, вперед, смотри, все ждут.'. Вся публика принимает участие в игре. Панический страх персонажа растет. Он отказывается наотрез, хочет скрыться. Его толкают на арену, и тут в нем совершается переворот. Неожиданно он освобождается от тех, кто толкает его, и, поддавшись железной настойчивости криков народа, он преображается в своего рода шутовского героя. Подчиняясь структуре ситуации, он устремляется к животному, проявляя все черты жертвенного поведения, за тем лишь исключением, что все не идет дальше шутовства. Он тут же валится на землю, и его уносят.

Эта поразительная сцена прекрасно иллюстрирует, на мой взгляд, двойственную область, где главенство отдано интерсубъективности. Вы могли бы сказать, что символический элемент давление крика — играет здесь первостепенную роль, однако он почти что аннулирован характером массовости феномена, присущем ему в данном случае. Совокупность феномена сведена, таким образом, к тому уровню интерсубъективности, который свойственен проявлениям, предварительно названными нами перверсивными.

Можно пойти еще дальше. Так, Сартр дает, на мой взгляд, неопровержимое структурирование феноменологии любовного отношения. Я не могу воспроизвести вам ее целиком, поскольку для этого мне понадобилось бы проследить все фазы диалектики бытия-в-себе и бытия-для-себя. Вам придется потрудится самим и обратиться к работе Сартра.

Сартр совершенно справедливо замечает, что в любовном переживании мы требуем от объекта, которым мы желали бы быть любимы, отнюдь не совершенно свободного добровольного обязательства. Изначальный пакт, слова "ты моя жена" или "ты мой супруг", часто мной упоминаемые в разговоре о регистре символического, не содержат ничего в своей корнелиевской абстракции, что могло бы насытить наши основные требования. Природа желания выражается в своего рода телесном увязании свободы. Мы хотим стать для другого объектом, который имел бы для него то же значение границы, какое имеет в отношении к его свободе его собственное тело. Мы хотим стать для другого не только тем, в чем отчуждается его свобода — без всякого сомнения, вмешательство свободы необходимо, поскольку добровольное обязательство является главным элементом нашего требования быть любимым, — но также необходимо, чтобы это было нечто гораздо большее, нежели свободное обязательство. Необходимо, чтобы свобода сама согласилась от себя отказаться и стала с тех пор ограничена всем тем, что могут иметь переменчивого, несовершенного, даже низкого те пути, на которые увлекает ее плененность тем объектом, которым мы являемся сами.

Итак, требование стать — благодаря нашей конкретности, благодаря нашему особенному существованию, во всей телесности и ограниченности такого существования для нас самих, для нашей собственной свободы, — добровольной границей, формой отречения от свободы со стороны кого-то другого это требование феноменологически определяет любовь в ее конкретной форме — genitallove, как только что было сказано нашим старым приятелем Балинтом. Вот что помещает ее в промежуточной, двойственной зоне между символическим и воображаемым.

Если любовь целиком увязает, целиком оказывается захвачена той воображаемой интерсубъективностью, на которой я хотел бы сосредоточить ваше внимание, она требует в своей завершенной форме участия в регистре символического, обмена в форме свободного соглашения, реализуемого как "данное слово". Тут возникает область, где вы можете выделить различные плоскости идентификации, как мы зачастую неточно привыкли говорить, и целую гамму нюансов, целый веер форм, разворачивающихся между воображаемым и символическим.

Как видите, вопреки балинтовской перспективе, нам следует исходить из радикальной интерсубъективности, из всецелого принятия одного субъекта другим — и это гораздо более сообразно нашему опыту. Лишь задним числом, nachtraglich, опираясь на опыт взрослого, можем мы приступить к некоторому предполагаемому изначальному опыту, отступая постепенно ко все более ранним стадиям и всегда оставаясь в области интерсубъективности. Пока мы придерживаемся аналитического регистра, нам следует исходить из интерсубъективности.

Не существует никакого возможного перехода между регистром животного желания, где отношение является объектом, и регистром признания желания. Интерсубъективность должна присутствовать в самом начале, поскольку она присутствует в конце. И если аналитическая теория считает тот или иной образ действий или симптом ребенка полиморфно перверсивным, то происходит это потому, что перверсия подразумевает измерение воображаемой интерсубъективности. Только что я попытался представить вам это при помощи того двойного взгляда, благодаря которому я вижу, что другой меня видит, а некто третий при этом видит меня увиденным. Никогда не может быть простого удвоения элемента. Я не только вижу другого, я вижу, что он меня видит, а это подразумевает и третий элемент: что он знает, что я его вижу. Круг замкнулся. В структуре всегда имеется три элемента, даже если все три не присутствуют отчетливо.

Картина перверсий взрослого человека очень богата. Вообще говоря, перверсия представляет собой единственный в своем роде путь исследования возможных для человеческой природы способов существования — это внутренний надрыв, зияние, сделавшие возможным проникновение в над-природный мир символического. Однако если ребенок является полиморфно перверсивным, означает ли это, что мы должны переносить на него и то качественное значение перверсии, в котором она присутствует в жизни взрослого? Должны ли мы искать у ребенка интерсубъективность того же типа, что и конституирующая интерсубъективность в перверсии взрослого?

Вовсе нет. На что опираются Балинты, говоря о той первичной любви, которая вовсе не принимает в расчет selfishness другого? — Именно на те слова, которые порой можно услышать от ребенка, любящего свою мать больше всего на свете: "Когда ты умрешь, мамочка, я возьму твои шляпки", или: "Когда дедушка умрет^" и т. д. Подобные слова побуждают взрослого заискивать перед ребенком, ибо ребенок начинает казаться им уже едва ли не божеством, которое трудно помыслить себе и чувства которого непостижимы. Когда люди сталкиваются со столь парадоксальными феноменами, когда они не знают уже, что и думать, и должны решать для себя вопрос трансцендентного, — возникает мысль, что находишься либо перед божеством, либо перед животным. Детей слишком часто принимают за божество, чтобы сознаваться в этом, и тогда говорят, что их считают животными. Как раз это и делает Балинт, думая, что ребенок признает другого разве что в отношении к своей собственной потребности. Это совершенно ошибочное мнение.

Простой пример с фразой "когда ты умрешь" указывает нам, где на деле проявляется основополагающая интерсубъективность у ребенка — она проявляется в самом факте, что ребенок может пользоваться языком.

Как совершенно верно заметил Гранов, в тексте Балинта смутно предугадывается значение того, что я вслед за Фрейдом выделяю в первых детских играх, где ребенок, вызывает (я не говорю — "называет") присутствие в отсутствии и отбрасывает объект присутствия. Однако Балинт не распознает в этом феномен языка. Он видит лишь одно — ребенок не принимает в расчет объект. Тогда как важнее всего, что это маленькое человечное животное способно использовать символическую функцию, благодаря которой, как я вам объяснял, мы можем привести сюда слонов, какой бы узкой ни была дверь.

С самого начала интерсубъективность дана прежде всего в использовании символа. Исходной точкой всему является здесь способность именования, которое, уничтожая вещь, одновременно переводит ее в символическую плоскость, благодаря чему и возникает собственно человеческий регистр. Именно отсюда начинается все более и более сложное по форме воплощение символического в воображаемом переживании субъекта. Все изменения, которые в жизненном опыте взрослого может претерпеть изначальная вовлеченность в воображаемое, плененность им, моделируются в символическом.

Пренебрегая интерсубъективным измерением, исследователь неизбежно попадает в регистр объектного отношения, из которого невозможно выйти и который приводит как к теоретическим, так и практическим тупикам.

Отличалось ли мое сегодняшнее изложение достаточной законченностью, чтобы мы могли остановиться на этом? Хотя я не хочу сказать, что данная тема не может быть продолжена.

Для ребенка, вопреки тому, что принято думать, существует в первую очередь символическое и реальное. Все, что затем начнет складываться в воображаемом, обогащать и разнообразить его, будет исходить из этих двух полюсов. Вы в некотором смысле правы, если думаете, что ребенок более подвластен воображаемому, чем остальному. Воображаемое — здесь. Однако оно нам совершенно недоступно. Доступ к нему мы можем получить лишь опираясь на его реализацию у взрослого.

Пройденная, прожитая история субъекта, история, к которой мы пытаемся подступиться в нашей практике, — это вовсе не то, что пытался вчера вечером представить вам докладчик как дремоту, возню пациента во время анализа. Подступиться к этой истории мы можем — и именно этим мы и занимаемся, осознавая то или нет — лишь посредством детского языка у взрослого. Я продемонстрирую вам это в следующий раз.

Ференци отлично сумел понять важность этого вопроса что в психоанализе заставляет ребенка заговорить внутри взрослого? Ответ совершенно очевиден — то, что было вербализовано с нарушением непрерывности.

2 июня 1954 года.