XIV. Колебания либидо

Агрессивность ^агрессии.

Слово "слон".

Узыречи.

Перенос и внушение.

Фрейд иДора.

Итак, на чем мы остановились? Кто-то может помочь нам вопросом?

Д-р Пюжоль: — Вы говорите "желание другого". Что вы имеете в виду — желание, существующее у другого, или мое желание в отношении другого? На мой взгляд, это не одно и то же. Если обратиться к тому, что вы говорили в конце прошлой лекции, то речь шла о желании, которое существует у другого и которое может перенять эго, разрушив другого. Но в то же время это желание эго в отношении другого.

Не таково ли само изначальное зрительное основание отношения к другому, в той мере как оно укореняется в воображаемом?

Первое отчуждение желания связано с данным конкретным феноменом. Если игра имеет для ребенка свою ценность, то именно потому, что она конституирует плоскость отражения, где он видит, как другой проявляет деятельность, которая, будучи хоть сколько-нибудь более совершенной, более управляемой, нежели его собственная, предвосхищает ее, служит ее идеальной формой. И с этого момента такой первый объект приобретает свою ценность.

Уже преждевременность развития ребенка свидетельствует о том, что человеческий объект по существу отличается от объекта животного. Человеческий объект изначально опосредован соперничеством, ожесточением по поводу соперника, отношением престижа и представительности. Оно с самого начала является отношением, принадлежащим порядку отчуждения, поскольку именно в сопернике субъект сначала постигает себя как "собственное Я". Первое невыразимое переживаемое представление о целостности тела, первый всплеск аппетита и желания проходит у человеческого субъекта через посредство определенной формы, которую субъект видит сначала проецированной, внешней по отношению к нему, и прежде всего он увидит такую форму в своем собственном отражении.

Кроме того, человек знает, что он является телом — хотя он никогда не воспринимает его полностью: ведь он находится внутри; он все же знает это. Такой образ является кольцом, горлышком, через которое должен пройти пучок, смесь желания и потребностей, чтобы стать им, то есть чтобы получить доступ кего воображаемой структуре.

Выражение "желание человека является желанием другого" требует, как, впрочем, и остальные выражения, уместного применения. Оно может быть использовано в различных смыслах. Например, оно может иметь значение в плоскости, из которой мы исходили, в плоскости пленения воображаемым. Однако, как я говорил вам в конце прошлой лекции, дело лишь тем не ограничивается. Иначе, как я, в несколько мифологизированной форме, уже указывал, никакого другого возможного межчеловеческого отношения кроме взаимной и решительной нетерпимости к сосуществованию сознаний не существовало бы; ведь как выразился г-н Гегель — всякий другой оставался бы по сути тем, кто фрустрирует человеческое существо не только своим объектом, но самой формой своего желания.

В этом плане между людьми существуют деструктивные, смертельные отношения. И подспудно они присутствуют всегда. Политический миф struggleforlife оказался годен для того, чтобы вместить в себя ряд вещей. Если г-н Дарвин выдумал его, то именно потому, что он принадлежал нации корсаров, для которой основным промыслом был расизм.

В действительности же все говорит против тезиса о выживании сильнейших видов. Это миф, противоречащий положению вещей. Все факты свидетельствуют о том, что каждому виду свойственны точки постоянства и равновесия и что жизнь различных видов подчиняется своего рода координации, касающейся также хищников и их жертв. Дело никогда не доходит до истребительного радикализма, который попросту привел бы к уничтожению хищного вида, оставшегося без пищи. Тесное межвидовое прилаживание, существующее в плоскости жизни, совершается не в смертельной борьбе.

Нам необходимо углубить понятие агрессивности, обычно используемое слишком грубо. Принято считать, что агрессивность — это агрессия. Ничего подобного. Лишь в пределе, виртуально, агрессивность разрешается в агрессию. Однако агрессия не имеет ничего общего с витальной реальностью, это экзистенциальный акт, связанный с воображаемым отношением. Вот ключ к переосмыслению проблем, и не только наших, в совершенно ином регистре.

Я попросил вас задать мне вопрос. И вы прекрасно сделали, что задали его. Удовлетворены ли вы моим ответом? Мне кажется, что в прошлый раз мы продвинулись немного дальше.

У человеческого субъекта желание реализуется в другом, посредством другого — у другого, как вы говорите. Вот оно, второе время, время зрительное, момент интеграции субъектом формы собственного Я. Однако он может его интегрировать лишь после первого опрокидывания, во время которого он обменял "собственное Я" на то желание, которое он видит в другом. И тогда желание другого, желание человека попадает в опосредованно языка. Именно в другом, посредством другого именуется желание. Оно вступает в символическое отношение я и ты, в отношение взаимного признания и трансценденции, в порядок закона, уже готового к тому, чтобы включить в себя историю каждого индивида.

Я говорил вам о Fort и Da. Это пример того, каким образом ребенок непринужденно вступает в эту игру. Он начинает играть с объектом, а точнее, единственно с фактом его присутствия и отсутствия. Таким образом, это уже преобразованный объект, объект символической функции, объект обезжизненный и являющийся уже знаком. Когда объект находится рядом, ребенок гонит его прочь, а когда его здесь нет, он зовет его. Посредством таких первых игр объект как бы непринужденно переходит в плоскость языка. Проступает символ, который становится важнее объекта.

Я уже столько раз все это повторял, что если вы до сих пор не намотали себе это на ус…

Для человека слово или понятие являются не чем иным как словом в его материальности. Это даже вещь. Это не просто тень, дуновение, виртуальная иллюзия вещи, это сама вещь.

Поразмышляйте чуточку в реальном. Лишь потому что слово "слон" существует в человеческом языке и слон, таким образом, входит в человеческие расчеты, люди смогли принимать в отношении слонов, даже не притронувшись к ним, решения гораздо более серьезные для этих пахидермов, нежели все то, что может произойти в их собственной истории — переправа через реку или естественное истощение леса. Благодаря одному только слову "слон" и способу его использования человеком в жизни слонов случаются вещи, благоприятные или нет, счастливые или злополучные — во всяком случае, катастрофические — даже до того, как на слонов поднимутся лук или ружье.

Впрочем, это ясно, им нет нужды быть здесь — мне достаточно упомянуть о них, чтобы благодаря слову "слон" они здесь присутствовали и были гораздо реальнее конкретных существующих где-то особей.

Ипполит: — Это из гегелевской логики.

Лакан: — Что ж, она уязвима?

Ипполит: — Нет, она неуязвима. Только что Маннами сказал, что это относится к политике.

О. Маннони: — Это грань, через которую подключается человеческая политика. В широком смысле. Если люди действуют не как животные, то именно потому, что они обмениваются своим знанием посредством языка. Следовательно, это относится к политике. Политика в отношении слонов возможна благодаря слову.

Г-н Ипполит: — Ноне только. Достается и самому слону. Это как раз и есть гегелевская логика.

Лакан: — Все это предваряет политику. Я хотел простонапросто наглядно показать вам значимость имени.

Пока что мы затронули лишь плоскость наименования. Тут нет еще даже синтаксиса. Но все же ясно, что синтаксис рождается в то же время. Как я уже отмечал, ребенок воспроизводит элементы таксиса раньше фонем. "Столько раз" появляетсяиногда в полном одиночестве. Конечно, мы вовсе не вправе делать отсюда решительные выводы о логическом предшествовании, поскольку речь, собственно говоря, идет лишь о возникновении феноменов.

Я обобщу сказанное. За проекцией образа неизменно следует проекция желания. Соответственно, существует ре-интроекция образа и реинтроекция желания. Игра взаимоопрокидывания, игра в зеркале. Безусловно, такое соединение совершается не единожды. Оно повторяется. И в течение данного цикла ребенок реинтегрирует, усваивает вновь свои желания.

Теперь я хочу остановиться на том способе, каким план символического подключается к плану воображаемого. В самом деле, как вы видите, желания ребенка проходят сперва через зримого другого. Именно здесь они бывают одобрены или же получают осуждение, принимаются или отвергаются. Вот посредством чего ребенок привыкает к символическому порядку и получает доступ к его основанию — закону.

На этот счет также имеются экспериментальные свидетельства. Сьюзан Исаак отмечает в одном из своих текстов — да и в школе Келера обращают на это внимание, — что в очень раннем, еще младенческом возрасте, между восемью и двенадцатью месяцами ребенок реагирует совершенно по-разному на случайное столкновение, падение, механическую резкость, связанную с неловкостью, и с другой стороны, на оплеуху, полученную в наказание. Мы можем видеть тут две совершенно различные реакции маленького ребенка даже до внешнего проявления языковой деятельности. А значит, ребенок уже имеет первое представление о символизме языка — о символизме языка и о его функции пакта.

А теперь мы постараемся разобраться с тем, какова в анализе функция речи.

Речь представляет собой своего рода мельничное колесо, при помощи которого человеческое желание беспрестанно опосредуется, возвращаясь в систему языка.

Я выделяю регистр символического порядка потому, что мы никогда не должны терять из виду соотнесенности с ним, тогдакак о нем чаще всего забывают и отворачиваются от него в анализе. Ведь о чем привыкли мы говорить? А говорим мы без конца и зачастую слишком туманно, с трудом выражая свои мысли, о воображаемых отношениях субъекта к построению его собственного Я. Мы беспрестанно ведем речь об опасностях, потрясениях, кризисах, которые субъект испытывает на уровне построения собственного Я. Вот почему я начал с объяснения вам отношения 0–0', воображаемого отношения к другому.

Первое проявление генитального объекта является не менее преждевременным, чем все, что можно наблюдать в развитии ребенка, и оно терпит крах. Однако либидо, относящееся к генитальному объекту, принадлежит другому уровню, нежели первичное либидо, объектом которого является собственный образ субъекта. Этот феномен имеет первостепенное значение.

Поскольку ребенок рождается на свет в состоянии, структурно характеризующемся повсеместной и полной преждевременностью, его либидинальное отношение к образу является первичным. С отзвуками того либидо, о котором идет здесь речь, вы знакомы, оно относится к порядку ЫеЬе, любви. Вот большой Х всей аналитической теории.

Вы думаете, что это уж слишком, называть его большим X? Мне не составило бы никакого труда найти тому доказательства в текстах, созданных лучшими аналитиками — ведь ссылаться следует не на тех, кто ничего не смыслит в том, что говорит. Я поручу кому-нибудь из вас почитать Балинта. Что представляет собой эта якобы сформировавшаяся уже генитальная любовь? Это остается полностью проблематичным. Вопрос о том, идет ли здесь речь о природном процессе или о культурной реализации, еще не решен аналитиками, — текстуально заявляет Балинт. Это довольно необычная двусмысленность, сохранившаяся в самом сердце того, что кажется в нашей среде общепринятым.

Как бы то ни было, если первичное либидо соотносится с преждевременностью, то вторичное либидо обладает другой природой. Оно простирается по ту сторону и отвечает первому созреванию желания, если не жизненного развития. Вот что, по крайней мере, должны мы предположить, чтобы теория осталась в силе и чтобы опыт мог быть объяснен. При этом уровень отношения человеческого существа к образу, к другому полностью меняется. Это ключевой момент того, что называют созреванием и вокруг чего разворачивается вся драма Эдипа. Это инстинктуальный коррелят того, что в Эдипе происходит в ситуационной плоскости.

Итак, что же происходит? В той мере, в какой первичное либидо достигает зрелости, отношение к нарциссическому образу переходит в плоскость Veriiebtheit (если воспользоваться поздней терминологией Фрейда). В плоскости воображаемого отчуждающий и пленяющий нарциссический образ оказывается инвестированной Veriiebtheit, феноменологически восходящей к регистру любви.

Если объяснять вещи подобным образом, то получится, что именно от внутреннего созревания, связанного с жизненной эволюцией субъекта, зависит заполнение, даже переполнение первичного зияния либидо незрелого субъекта. Предгенитальное либидо является уязвимой точкой, точкой миража между Эросом и Танатосом, между любовью и ненавистью. Таков наипростейший способ очертить ту решающую роль, которую играет так называемое де-сексуализированное либидо собственного Я в возможности мгновенного обращения, поворота от ненависти к любви, от любви к ненависти. Похоже, что решение этой проблемы было связано для Фрейда с наибольшими трудностями — загляните в его работу "Я и Оно". В названном тексте эта проблема предстает даже как возражение теории, полагающей в качестве отличных инстинкты смерти и инстинкты жизни. Я же, напротив, считаю, что все прекрасно согласуется — при условии, что мы располагаем верной теорией воображаемой функции собственного Я.

Если сказанное показалось вам слишком сложным, я могу предложить вам в помощь иллюстрацию.

Агрессивная реакция на Эдипово соперничество связано с одним из таких уровневых изменений. Сначала отец становится одной из наиболее ярко выраженных воображаемых фигур Ideal-Ich и в качестве таковой инвестируется влюбленностью, Veriiebtheit. Фигура отца Фрейдом четко выделена, названа и описана. А между тремя и пятью годами субъект достигает фазы Эдипа ровно в той мере, в какой происходит регрессия либидинальной позиции. И тогда появляется чувство агрессии, соперничества и ненависти по отношению к отцу. Небольшое изменение либидинального уровня относительно некоторого порога превращает любовь в ненависть — впрочем, колебания продолжаются в течение определенного времени.

Итак, вернемся к тому, на чем мы остановились в прошлый раз. Я заметил вам, что воображаемое отношение окончательно задает рамки, в которых происходят либидинальные колебания. И я оставил открытым вопрос о символических функциях в лечении. Каким же образом используем мы в лечении языковую деятельность и речь? В аналитическом отношении существуют два субъекта, связанные пактом. Этот пакт устанавливается на совершенно различных уровнях, поначалу весьма неясных. И тем не менее, по сути своей это именно пакт. И мы делаем все возможное, чтобы посредством предварительных правил установить с самого начала именно такой характер отношений.

Внутри этих отношений прежде всего предполагается развязать узы речи. В том, как субъект говорит, в его стиле, в способе обращаться к слушателю он освобождается от уз не только вежливости, любезности, но даже связности. Определенные узы речи оказываются порваны. Если мы считаем, что между тем способом, которым субъект выражает себя, заставляет себя признать, и эффективной, переживаемой динамикой его отношений желания существует тесная связь, то нам должно быть очевидно, что уже одно это вводит в зеркальное отношение к другому некоторую дезинтеграцию, неустойчивость, возможность колебаний.

Вот для чего предназначена моя маленькая модель. Для субъекта дезинтеграция его отношения к другому приводит к варьированию, отсвечиванию, колебанию образа собственного Я, создает и нарушает целостность данного образа. Речь идет о том, чтобы субъект воспринял такой образ в его целостности, к которой у него никогда не было доступа, и тогда он сможет распознать все этапы своего желания, все объекты, которые привнесли состоятельность в этот образ, напитали его, составили его плоть. Речь идет о том, чтобы путем последовательных возобновлений и идентификаций субъект конституировал историю собственного Я.

Блуждающая речевая связь с аналитиком стремится при помощи аналитика произвести в образе самого себя вариации, достаточно обширные и повторяющиеся, даже если они при этом бесконечно малы и ограничены, чтобы субъект смог заметить завладевающие образы, находящиеся в основании установления его собственного Я.

Я говорил о мелких колебаниях. Мне нет необходимости распространяться о том, что обуславливает их мелкость. Очевидно, что существует торможение, заминки, которые нам надлежит, согласно нашей технике, преодолевать, восполнять и даже порой воссоздавать. Мы располагаем на этот счет соответствующими указаниями Фрейда.

Подобная техника ставит субъект по отношению к себе самому в положение воображаемого миража — положение, далекое от всего того, что может быть получено из опыта повседневных переживаний. Она стремится искусственно, в мираже создать основное условие всякой Verliebtheit.

Именно разрыв уз речи позволяет субъекту увидеть, по крайней мере последовательно, различные части собственного образа и достичь того, что может быть нами названо максимальной нарциссической проекцией. Анализ в этом отношении является еще рудиментарным, ведь поначалу дело, надо признаться, исчерпывается тем, чтобы посмотреть, что даст нам "развязность" субъекта. Дело могло бы и может обстоять иначе тут нет ничего невероятного. Но так или иначе, все идет к тому, чтобы достичь максимальной степени нарциссического раскрытия в воображаемой плоскости. А это ведь основное условие Verliebtheit.

Когда состояние влюбленности появляется само по себе, оно возникает совершенно иным способом. Тут необходимо удивительное совпадение, поскольку оно не безразлично к партнеру, не безразлично к образу. Я уже упоминал о максимальности условий постигшей Вертера любви с первого взгляда.

В анализе точкой, в которой фокусируется идентификация субъекта на уровне нарциссического образа, является так называемый перенос. Перенос не в том диалектическом смысле, каким я пользовался, например, при объяснении случая Доры, аперенос в обычном понимании этого термина — как воображаемый феномен.

Итак, посмотрим, что является пиком в использовании воображаемого переноса — этой точкой водораздела в технике анализа.

Балинт — один из наиболее сознательных аналитиков. Его изложения собственных действий отличаются редкой ясностью. И в то же время его анализ — это один из лучших примеров той тенденции, к которой мало-помалу склоняется вся аналитическая техника. Его простые высказывания отличаются связностью и открытостью в тех вопросах, где иные погрязают в схоластике, где все кошки серы. А Балинт говорит буквально следующее — весь аналитический прогресс исчерпывается тенденцией субъекта обрести вновь то, что он называет первичной любовью, primarylove. Субъект испытывает необходимость быть объектом любви, заботы, привязанности, интереса некоторого другого объекта, при этом сам не принимая во внимание потребности или даже существование данного объекта. Вот что недвусмысленно заявляет Балинт, и я ему весьма за это признателен — что не означает моего согласия с ним.

Помещать всю игру анализа в такую плоскость, без каких либо поправок или иных составляющих, выглядит уже странным. И тем не менее данная концепция вполне соответствует той линии эволюции анализа, где все больше и больше делается упор на отношения зависимости, на инстинктивное удовлетворение и даже фрустрацию — что одно и то же.

Как же при таких условиях описывает Балинт то, что можно наблюдать в конце анализа, в конце законченного анализа, действительно завершенного, каких, по его собственному признанию, насчитывается не более четверти? У субъекта, буквально пишет он, возникает состояние нарциссизма, доходящее до экзальтации при необузданности желаний. Субъект упивается ощущением абсолютного овладения реальностью, совершенно иллюзорной, но необходимой ему в период после завершения анализа. Он должен освободиться от него, постепенно возвращая на свое место естество вещей. Что же касается последнего сеанса, он не обходится без того, чтобы обоим участникам захотелось заплакать. Вот что пишет Балинт — и мы должны видетьздесь чрезвычайно ценное свидетельство того, что является пиком целого направления психоанализа.

Не осталось ли у вас впечатления, что подобная игра едва ли приемлема, что перед нами утопический идеал? Идеал, который, бесспорно, нечто в нас обманывает.

Определенный способ понимать анализ, а точнее, не понимать некоторых из его главнейших пружин, не может не привести к подобной концепции и к подобным результатам.

Я оставлю этот вопрос на сегодня открытым. Комментарием текстов Балинта мы займемся позднее.

Обратимся теперь к примеру, который уже прекрасно знаком вам, ведь я уже раз двадцать возвращался к нему, — это случай Доры.

Очевидно, что речь как функция признавания остается в анализе без внимания. Речь является тем измерением, посредством которого желание субъекта подлинно включается в плоскость символического. Лишь будучи сформулированным, именованным перед лицом другого, желание, каким бы оно ни было, становится признанным в полном смысле слова. Речь идет не об удовлетворении желания, не о какой-то primarylove, но именно о признании желания.

Вспомните, что Фрейд делает с Дорой. Дора больна истерией. В тот момент Фрейду не вполне было известно — он не раз писал об этом, повторял в замечаниях и даже в самом тексте — то, что он называет гомосексуальной составляющей — выражение, ничего собой не подразумевающее, но представляющее собой этикетку. Это сводится к следующему — он не догадался о позиции Доры, т. е. о том, что было объектом Доры. Он не догадался, что в точке О' была для нее г-жа К.

Как Фрейд направляет свое вмешательство? Его работа с Дорой проходит в плоскости, как он сам говорит, сопротивления. Что это значит? Я уже объяснял вам это. Фрейд задействует, что совершенно очевидно, свое эго, его собственное понимание того, для чего создана девушка — девушка создана для того, чтобы любить молодых людей. Если же что-то не ладится, что-то мучит ее, что-то вытеснено, это может быть, на взгляд Фрейда, лишь следующим — она любит г-на К. Быть может, заодно она любит немного и Фрейда. В такой связи это совершенно очевидно.

Фрейд по некоторым причинам, восходящим, в частности, к ошибочности его отправной точки, даже не интерпретирует Доре проявлений приписываемого ей в отношении него переноса — что уберегло его, по крайней мере, от ошибки в этом пункте. Он просто говорит ей о г-не К. Что это значит, как не то, что он ведет речь на уровне опыта других? Как раз на таком уровне и надлежит субъекту признавать свои желания самому и добиваться их признания от других. Если же они остаются не признаны, они как таковые оказываются запрещенными и тогда действительно начинается вытеснение. Так вот, в то время как Дора находилась еще на стадии, когда, если можно так сказать, она научилась ничего не понимать, Фрейд начинает действовать на уровне признания желания, на определенном уровне, который был во всех пунктах сродни опыту хаотичного, неудавшегося признания, уже предрешившего ее жизнь.

И вот Фрейд говорит Доре — Вы любите г-на К. Получилось, что сказал он это к тому же достаточно неловко, и Дора немедленно прекращает анализ. Если бы в тот момент Фрейд был в курсе техники так называемого анализа сопротивлений, он бы подал ей эту мысль маленькими дозами, он начал бы вразумлять ее, что то-то и то-то является у нее защитой, и силой он в самом деле разрушил бы у нее целый ряд маленьких защит. Собственно говоря, он осуществил бы таким образом акт внушения, иными словами, он внес бы в ее эго некоторый элемент, некоторую дополнительную мотивацию.

В одном из текстов Фрейд пишет, что это и есть перенос. И в определенном смысле он прав. Однако нужно понимать, на каком уровне. Поскольку постепенно он мог бы в достаточной степени изменить эго Доры, чтобы та обручилась — и брак этот был бы столь же несчастлив, как и любой другой — с г-ном К.

Что же должно было произойти, если бы, напротив, анализ был проведен верно? Что бы произошло, если бы вместо того, чтобы задействовать свою речь в точке О', то есть ввести в игру собственное эго с целью переделать, вылепить заново эго Доры, — Фрейд показал бы ей, что именно г-жа К. была предметом ее любви?

В самом деле, вмешательство Фрейда относится к тому моменту, когда в очередном взмахе качелей желание Доры было в точке О', где она желала г-жу К. Вся история Доры — в таком колебании, где она не знает, любит ли она только себя, свой возвеличенный образ в г-же К или же она желает г-жу К. Именно потому, что подобное колебание совершается беспрерывно, что качание происходит вечно, — Дора не выходит из него.

Именно в тот момент, когда желание было в точке О', Фрейд должен был назвать его, — ведь именно тогда оно могло реализоваться. При неоднократном повторении и достаточной полноте вмешательства Verliebtheit, до той поры непризнанная, раздробленная, постоянно преломляющаяся как неуловимое изображение на воде, может реализоваться. В этой точке Дора могла бы признать в г-же К. свое желание, действительный предмет своей любви.

Вот иллюстрация к только что мной сказанному — если бы Фрейд открыл Доре, что она влюблена в г-жу К, именно это с Дорой бы и произошло. В этом ли цель анализа? Нет, перед нами лишь первый его этап. Но если вы провалили данный этап, то вы либо поломаете весь анализ, как Фрейд, либо произведете совсем иное — ортопедию эго. Но анализа вы не проведете.

Нет никаких оснований для того, чтобы анализ, понимаемый как процесс сдирания кожи, шкуры систем защит, не пошел бы. Вот что аналитики называют "найти союзника в здоровой части эго". Им в самом деле удается перетянуть на свою сторону одну половину эго субъекта, затем половину половины и т. д. Почему не сделать это вместе с аналитиком, ведь именно так конституируется эго в жизни? Однако тому ли учил нас Фрейд — вот в чем вопрос.

Фрейд показал нам, что речь должна найти воплощение в самой истории субъекта. Но если субъект не воплотил ее, если эта речь зажата и пребывает латентной в симптомах, должны ли мы освободить ее, как Спящую Красавицу, или нет?

Если нам не надо ее освобождать, нам стоит проводить анализ по типу анализа сопротивлений. Однако Фрейд не это имел в виду, когда он изначально предлагал проанализировать сопротивления. Мы еще увидим, каков тот законный смысл, который нужно придавать этому выражению.

Если бы вмешательство Фрейда позволило субъекту назвать его желание — поскольку вовсе не необходимо, чтобы называл его он сам — то в точке О' возникло бы состояние Vertiebtheit, Однако не стоит упускать из виду, что субъект был бы очень хорошо осведомлен, что именно Фрейд дал ему такой объект Verliebtheit. Это не было бы завершением процесса.

Когда совершается очередное опрокидывание, посредством которого субъект и, одновременно, его собственная речь вновь включают в себя речь аналитика, субъект получает возможность признать свое желание. Это происходит не за один раз. Именно потому, что субъект видит приближение столь драгоценной для него полноты, он решительно погружается в эти тучи, как в мираж. И по мере того, как он отвоевывает свой Ideal-Ich, Фрейд получает возможность занять место на уровне Ich-Ideal.

На этом мы сегодня остановимся.

Отношение аналитика и Ich-Ideal ставит проблему сверх-Я. Вам известно, что Ich-Ideal иногда используется как синоним сверх-Я..

Я решил карабкаться в гору, хотя мог выбрать и отлогую тропинку, сразу же задав вопрос: что такое сверх-Я? Мы лишь теперь к этому подходим. Ответ кажется само собой разумеющимся, однако это вовсе не так. До сегодняшнего дня все проводимые аналогии — соотнесения с категорическим императивом, с совестью — остаются слишком неясными. Но не будем забегать вперед.

Первая фаза анализа определяется переходом от О к О' — от того, что неизвестно субъекту в собственном Я, к тому образу, где он признает свои инвестиции воображаемого. Каждый раз такой проецирующийся образ пробуждает в субъекте чувство необузданной экзальтации, ощущение полнейшего господства, изначально уже знакомого ему по опыту с зеркальным отражением. Однако теперь субъект может именовать его, ведь с тех пор он научился говорить. Иначе он не проходил бы анализ.

Таков первый этап. Он сильно схож с тем пунктом, в котором оставляет нас г-н Балинт. Что представляет собой этот необузданный нарциссизм, эта экзальтация желаний, если не точку, которую могла бы достичь Дора? Что ж, нам оставить ее в этом созерцании? Иногда, наблюдая за ней, ее можно увидеть погруженной в созерцание картины — изображения Мадонны, перед которым преклоняются и мужчина и женщина.

Как следует нам понимать продолжение процесса? Чтобы сделать следующий шаг, нам потребуется углубить наше понимание функции Ideal-Ich, место которой, как вы видите, однажды занимает аналитик — в той мере, как его вмешательство происходит в подходящем месте, в подходящий момент и в подходящем положении.

Итак, следующая глава будет посвящена тому, как пользоваться переносом. Этот вопрос я оставляю открытым.

12 мая 1954 года.