XIII. Опрокидывание желания (по ту сторону психологии)

Смешение языков в анализе Рождение Я (Je).

Непризнавание не есть незнание. Мистическая интроекция. Об изначальном мазохизме.

Мы начинаем третий семестр, который, слава Богу, будет коротким.

Прежде чем нам расстаться в этом году я думал заняться случаем Шребера. Мне нравилась эта идея; к тому же, учитывая, что это будет полезно нам в самых различных целях, я поручил перевести оригинал текста президента Шребера — текста, над которым работал Фрейд и на обращении к которому он настаивал. Впрочем, совету этому и по ею пору вряд ли кому удастся последовать, так как найти данную работу невозможно — насколько мне известно, в Европе существует лишь два ее экземпляра. Мне удалось раздобыть один из них и сделать с него два микрофильма — для себя и для библиотеки Французского психоаналитического общества.

Произведение Шребера — это захватывающее чтение. На его основе можно составить полное описание паранойи а также дать ценное истолкование механизму психозов. Г-н Ипполит говорил, что мое знание исходит из знания параноического если так оно и есть, я надеюсь, что оно ушло от него достаточно далеко.

Тут есть дыра. Но мы не станем сразу же в нее лезть, чтобы не оказаться ненароком ее узниками.

До настоящего момента мы занимались изучением "Работ по технике психоанализа" Фрейда. Я думаю, что теперь нельзя не продолжить сопоставление, которое неявно я проводил постоянно, с современной техникой анализа или тем, что можно было бы назвать ее, в кавычках, "последними достижениями". Имплицитно я ссылался на получаемое вами в ходе контрольного анализа обучение, согласно которому психоанализ — это анализ сопротивлений, систем защит "собственного Я". Центральные моменты такой концепции остаются плохо очерченными, и мы можем ориентироваться лишь на обучение конкретное, но не систематизированное, порой даже толком не сформулированное.

Всем известно, сколь мало существует аналитической литературы, касающейся техники психоанализа, но все же некоторые авторы высказывались по этому вопросу. Книги, в собственном смысле слова, им создать не удалось, но написаны статьи — и что любопытно, некоторые из них, притом из наиболее интересных, так и остались незаконченными. В своей совокупности эти тексты достаточно объемны, и я надеюсь, что смогу рассчитывать на вашу помощь, если предложу некоторым из вас просмотреть эти тексты.

Прежде всего надо отметить три статьи Сакса, Александера и Радо, составленные на основе их выступлений на Берлинском симпозиуме. Эти работы должны быть знакомы вам, если вам приходилось углубляться в книгу Фенихеля.

Затем на Мариенбадском конгрессе состоялся симпозиум относительно так называемых результатов анализа. В действительности речь шла скорее не о результатах, а о процедуре, приводящей к таким результатам. Уже здесь вы можете наблюдать зарождение и даже расцвет того, что я называю смешением языков в анализе, то есть крайнюю разноголосицу представлений о путях активного воздействия в аналитическом процессе.

Наконец, третий этап — это настоящий момент. В первую очередь тут нужно отметить недавние наработки по теории эго тройки американских исследователей — Гартманна, Левенштейна и Криса. Эти работы порой весьма озадачивают своего рода умножением понятий. В них беспрестанно говорится о "десексуализцрованном" либидо — едва ли не "делибидинизованнам" или о "дезагрессивированной" агрессивности. Функции собственного Я все больше и больше отводится та проблематичная роль, которую получила эта функция еще в работах Фрейда, относящихся к третьему периоду — данный период был оставлен за пределами нашего исследования, где мы ограничились лишь рассмотрением "собственного Я" среднего периода 1910–1920, когда вместе с понятием нарциссизма Фрейд начинает разрабатывать то, что станет последней теорией "собственного Я". Прочитайте сборник, названный во французском издании "Психоаналитические эссе" и объединивший работы "Ло ту сторону проинципа удовольствия", "Коллективная психология и анализ человеческого Я", "Я и Оно" (IeMoietIeSoi). Мы не сможем проанализировать его в этом году, но такой анализ был бы необходим тем, кто хотел бы понять, какое развитие получила теория лечения у названных авторов. Начиная с 1920 года все теории лечения ориентировались именно на последние формулировки Фрейда. По большей части крайне неумело, ведь понять то, что было сказано Фрейдом в этих трех поистине монументальных работах, чрезвычайно сложно, если не углубляться в сам генезис понятия нарциссизма. Я уже попытался продемонстрировать вам это в связи с анализом сопротивлений и переноса в "Работах по технике психоанализа".

По сути, путь, которому я следую, является дискурсивным. Я стараюсь поставить перед вами вопросы, исходя из текстов Фрейда. Но время от времени все же необходимо обобщать вещи в виде дидактической формулы и связывать воедино различные формулировки, которые получали эти вопросы в истории психоанализа.

Я лишь стремлюсь найти компромиссный выход, представляя вам модель, которая не претендует быть системой, но лишь изображением, созданным с целью сопоставлений. Вот зачем я потихоньку подвел вас к той оптической схеме, которая начала у нас складываться.

Это устройство уже должно быть теперь вам привычно. Я показал вам, каким образом можно представить, что реальный образ, полученный в вогнутом зеркале, возникает внутри субъекта, в точке, названной нами О. Субъект видит данный реальный образ в качестве образа виртуального в плоском зеркале, в точке О', при условии, что сам он занимает виртуальную позицию, симметричную относительно плоского зеркала.

Упрощенная схема двух зеркал

Итак, мы имеем две точки: О и О'. Почему О и О'? Так, одна маленькая девочка — виртуальная женщина, а значит, существо гораздо более вовлеченное в реальное, чем существа мужского пола, — сказала однажды очень забавную вещь: "Ах, не стоит думать, что вся моя жизнь пройдет в О и О"'. Бедняжка! Как и у всех остальных, твоя жизнь пройдет в О и О'. Но ведь она сказала нам, к чему она стремилась. В ее-то честь я и назову такие точки О и О'.

Уже с этим нам надо бы разобраться.

Вопреки всему, нужно исходить из О и О'. Как вы уже знаете, речь идет о том, что имеет отношение к образованию Ideal-Ich, a не Ich-ldeal — другими словами, о воображаемом, зрительном, по сути, происхождении собственного Я. Вот что я попытался дать вам понять на примере определенных текстов, из которых самым главным является "ZurEinfuhrungdesNarzissmus".

Я надеюсь, вы уловили в этом тексте тесную связь между образованием объекта и образованием собственного Я. Именно потому что они находятся в строгом соответствии друг другу, появляясь, на самом деле, одновременно, и зарождается проблема нарциссизма. На этом этапе развития мысли Фрейда либидо оказывается подчиненным иной диалектике, нежели его собственная — я назвал бы ее диалектикой объекта.

Нарциссизм не является обогащенным и усложненным отношением биологического индивида к его природному объекту. Существует особое нарциссическое инвестирование. При этом либидо инвестируется в то, что может быть понято иначе, нежели образ эго.

Я довольно грубо представляю вещи. Можно было бы выразить их языком более оформленным, философским, но я хотел, чтобы вы могли их четко увидеть. Совершенно очевидно, что начиная с определенного момента развития фрейдовского опыта все его внимание сосредотачивается на воображаемой функции "собственного Я". После Фрейда вся история психоаналитической мысли становится возвратом к хотя и не традиционной, но академической концепции "собственного Я" как психологической функции синтеза. Однако если "собственное Я" имеет свой вес в человеческой психологии, оно может быть представлено лишь в транс-психологической плоскости, или, как без обиняков говорит Фрейд — ведь Фрейд, несмотря на все его затруднения, связанные с формулировками, относящимися к "собственному Я", никогда не терял основной нити "метапсихалогической".

Что иное может это означать, как не "по ту сторону психологии"?

Сказать "Я" — что это такое? Что это — то же самое, что и психоаналитическое понятие эго? Вот из чего нам следует исходить.

Употребляя слово "Я", вы не можете не знать, что "Я" прежде всего отсылает нас к психологии, в том смысле, что, когда речь идет о наблюдении за происходящим в жизни человека, перед нами не что иное, как психология. Как научается человек говорить это "Я"?

"Я" является словесным выражением, обучение употреблению которого происходит в некоторой отнесенности к другому речевой отнесенности. "Я" рождается в отнесенности к "Ты". Всем известно, сколько всего было тут выдумано психологами отношение взаимности, например, которое устанавливается или нет и которое определяет какой-то этап в интимном развитии ребенка. Как будто бы можно таким образом обрести какую-то уверенность и вывести такое развитие из первой неловкой попытки ребенка разобраться с личными местоимениями. Ребенок повторяет сказанную ему фразу вместе с услышанным "Ты", вместо того чтобы заменить его на "Я". Речь идет о затруднении в усвоении языка, и мы не имеем права выходить за его пределы. Однако и этого уже нам достаточно для того чтобы убедиться, что "Я" устанавливается прежде всего в опыте языковой деятельности, в отнесенности к Ты", а именно, в некотором отношении, где другой нечто высказывает ребенку — приказы, желания, которые ребенок должен признать и которые исходят от его отца, матери, воспитателей, а также от его ровесников и товарищей.

Очевидно, что сначала шансы того, что ребенок даст знать о своих желаниях, крайне незначительны, если только он не сделает этого самым непосредственным образом. Мы ничего не знаем, по крайней мере — поначалу о той конкретной точке резонанса, где располагается в представлении маленького субъекта индивид. Вот в чем его проблема.

Как же, в самом деле, мог бы он дать знать о своих желаниях? Он ничего о них не знает. Скажем, что у нас есть все основания полагать, что он ничего о них не знает. Именно об этом свидетельствует наш аналитический опыт со взрослым. В самом деле, взрослому приходится отыскивать свои желания. Иначе он не нуждался бы в анализе. Это достаточное указание на его отделенность от того, что относится к его "собственному Я", а значит, от того, что он может дать знать о себе самом.

Я сказал — "он ничего о них не знает". Довольно расплывчатая формула, но анализ лишь поэтапно предоставляет нам знание вот почему помимо всего прочего интересно для нас проследить за прогрессом творчества Фрейда. Теперь я поясню данную формулу.

Что такое незнание? Это, безусловно, диалектическое понятие, поскольку единственно в перспективе истины оно устанавливается как таковое. Если субъект не полагает себя в отнесенности к истине, то нет и незнания. Если субъект не станет задаваться вопросом, что он есть и что он не есть, то не будет основания для существования истины и лжи, как и стоящих за ними реальности и видимости.

Однако будем внимательны. Мы начали углубляться в философию. Скажем, что незнание устанавливается как полярная противоположность в отношении виртуальной позиции истины, которую предстоит найти. Таким образом, это и есть состояние субъекта в той мере, как он говорит.

В анализе, с того момента как мы имплицитно вовлекаем пациента в изыскание истины, мы начинаем конституировать егонезнание. Именно мы создаем данную ситуацию, а следовательно, и незнание в ней. Если же мы говорим, что собственное Я не знает ничего о желаниях субъекта, то именно потому, что разработка опыта в мысли Фрейда нас тому учит. Итак, данное незнание уже не является простым незнанием. Вот что конкретно выражено процессом Vemeinung и что в статической совокупности субъекта называется непризнаванием.

Непризнавание не есть незнание. Непризнавание представляет собой определенную организацию утверждения и отрицания, к которой привязан субъект, и оно немыслимо без соответствующего ему знания. Если субъект может нечто непризнавать, значит он необходимым образом должен знать, вокруг чего совершается действие данной функции. Позади непризнавания субъекта необходимым образом существует определенное знание того, что ему приходится непризнавать.

Возьмем человека в бреду, упорствующего в непризнавании смерти одного из его родственников — было бы ошибкой думать, что он путает его с живым. Он не признает или отказывается признать, что тот умер. Однако вся деятельность, обнаруживаемая его поведением, указывает на то, что он знает, что некоторых вещей он не желает признавать.

Что же это за Непризнавание, скрывающееся за функцией "собственного Я", которая является по сути своей функцией знания? Вот ключевой пункт нашего исследования проблемы "собственного Я". Возможно, именно таково фактическое, действительное происхождение нашего опыта — в присутствии того, кто является анализируемым, мы занимаемся мантикой, иначе говоря, истолкованием, которое имеет целью выявить по ту сторону языка субъекта, двусмысленного в плане познания, некоторую истину. Чтобы продвинуться вперед в этом регистре, необходимо задаться вопросом, что представляет собой знание, направляющее Непризнавание и его ориентирующее.

У животного знание является коаптацией, коаптацией в воображаемом. Структурирование мира в форме Umwelt происходит путем проецирования определенного количества связей, Gestalten, которые организуют этот мир и определяют его специфику для каждого животного.

Так, исследователи психологии поведения животных, этологи, считают врожденными у животного некоторые механизмы структурирования, определенные пути высвобождения накопленной энергии. Мир животного — это среда, в которой оно развивается. В этой среде неопределенность реальности пронизана и разделена теми путями, которых придерживается животное в своем поведении, отдавая им предпочтение в первую очередь.

У человека вы не обнаружите ничего подобного. Аналитический опыт выявляет полную анархию его первичных влечений. Его отдельные поступки, его отношение к объекту — объекту либидинальному — подчинены различным случайностям. Все попытки синтеза не имеют успеха.

Что же у человека соответствует такому врожденному знанию, которое настолько руководит жизнью животного?

Здесь необходимо особо выделить ту функцию, которую играет у человека образ его собственного тела, — заметив при этом, что у животного также значение его крайне велико.

Тут я позволю себе маленький скачок, поскольку полагаю, что мы уже достаточно много говорили об этом с вами.

Вам известно, что поведение перед зеркалом ребенка в возрасте от шести до восемнадцати месяцев дает нам возможность судить о фундаментальном отношении человека к образу. На протяжении всего данного периода ребенок ликует перед зеркалом, что в прошлом году мне удалось показать вам в фильме гна Жезеля, который — уж поверьте мне — ничего не слышал о моей стадии зеркала и который никогда не задавался вопросами аналитического толка. Тем лишь ценнее становится тот факт, что в фильме столь четко выделен этот знаменательный момент. Конечно, нельзя сказать, что сам автор вправду подчеркивает главное отличие такого момента — его захватывающий характер. Ведь важнее всего не появление подобного поведения в возрасте шести месяцев, а его закат в восемнадцать месяцев. Внезапно все поведение меняется, как я показывал это в прошлом году, и становится лишь видимостью, Erscfoewung, опытом среди других, на которые направлена контролирующая деятельность и игры, осваивающие предметы в их орудийной функции. Все признаки, в предыдущей фазе столь ярко выраженные, здесь пропадают бесследно.

Чтобы объяснить то, что происходит, я прибегнул бы к одному термину, который благодаря определенной литературе должен был стать для вас по крайней мере привычным — мы употребляем подобные термины без строгого различия, но они все же соответствуют у нас определенной ментальной схеме. Вам известно, что в момент заката эдипова комплекса совершается так называемая "интроекция".

Только не торопитесь давать этому термину слишком конкретное значение. Скажем, что он используется тогда, когда происходит как бы инверсия — то, что было снаружи, оказывается внутри, то что было отцом, становится сверх-Я. Нечто произошло на уровне того невидимого, немыслимого субъекта, который никогда не бывает назван как таковой. Где? На уровне "собственного Я" или на уровне Оно? — Между ними. Именно поэтому его назвали супер-эго.

Но тут уже начинается квази-мифология для знатоков, в которой истощаются обычно наши умы. В конце концов это вполне приемлемые схемы — ведь мы всегда живем в мире приемлемых схем. Но спросите какого-нибудь аналитика: "Вы в самом деле считаете, что тогда ребенок пожирает своего отца, и то, что попадает к нему в живот, становится сверх-Я?".

Мы поступаем так, словно все само собой разумеется. И совершенно невинные способы употребления термина "интроекция" могут завести нас очень далеко. Представьте себе этнолога, слыхом не слыхивавшего ни о каком психоанализе и попавшего вдруг сюда чтобы послушать нас. Он сказал бы: "Эти пациенты, пожирающие мелкими кусочками своего аналитика, — любопытный первобытный народ".

Загляните в книгу Бальтазара Грациана, значительнейшего, на мой взгляд, автора, — господа Ницше и Ларошфуко выглядят жалко рядом с его "Придворным" и "Критиканом". Раз уж люди верят в причастие, почему бы им не думать, что Христа поедают, а как лакомство съедают мочку его уха? Почему бы им не составить меню причастия? Для тех, кто верит в пресуществление, тут ведь нет ничего из ряда вон выходящего. Но как же дело обстоит с остальными, с нами, аналитиками, интересующимися наукой и привыкшими прислушиваться к голосу разума? То, о чем пишут господин Штекель и прочие авторы в своих работах, является, вконечном итоге, лишь постепенной интроекцией аналитика, а постороннему наблюдателю не оставалось бы ничего иного, кроме как перевести ее в мистическую плоскость причастия.

И все же это довольно далеко от нашей действительной мысли — в той мере как мы мыслим. Но, слава богу, нас извиняет то, что мы не думаем. Полагать, что люди действительно думают то, что говорят, — одно из самых больших и постоянных заблуждений.

Мы не думаем, но это не повод для того, чтобы отказаться от попытки понять, почему слова столь явно безрассудные все же были произнесены.

Итак, продолжим. Тот момент, когда исчезает стадия зеркала, напоминает в какой-то степени момент опрокидывания, происходящего на определенных этапах психологического развития. Мы можем проследить его в феноменах транзитивизма, где видно, как происходит уравновешивание для ребенка между его действием и действием другого. Ребенок говорит: "Франсуа ударил меня", тогда как ударил Франсуа он сам. При этом между ним и ему подобным оказывается неустойчивое зеркало. Как объяснить такие феномены?

Это момент, когда именно посредством образа другого у ребенка происходит восторженное усвоение себе господства, им еще не достигнутого. Субъект оказывается вполне способным внутренне усвоить себе такое господство, опрокинуть его в себя.

Безусловно» такое усвоение доступно ему лишь в состоянии пустой формы. Данная форма, оболочка господства столь определенна, что хотя ход мыслей Фрейда был отличен от моего, он не смог, прослеживая динамику либидинального инвестирования, подобрать в данном случае иного выражения — прочтите "Я и Оно" (IeMoietIeQa). Когда Фрейд говорит об эго, речь вовсе не идет о чем-то резком, определяющем, императивном, что сближало бы его с тем, что в академической психологии называется "высшими инстанциями". Фрейд подчеркивает, что оно сильно походит на поверхность тела. Здесь имеется в виду не чувствительная, сенсорная, испытывающая воздействия поверхность, а поверхность в той мере, как она выразилась в форме. Не существует формы, которая была бы лишена поверхности, форма задана поверхностью — различием в идентичном, т. е. поверхностью.

Субъект усваивает себе образ формы другого. Вот та расположенная внутри субъекта поверхность, благодаря которой в человеческой психологии возникает отношение внешнего к внутреннему и посредством этого отношения субъект мыслит себя, знает себя как тело.

Кроме того, это единственное, в самом деле основополагающее отличие человеческой психологии от психологии животного. Человек мыслит себя как тело, хотя ничто не предполагает такого знания о себе, ведь он находится внутри. Животное также находится внутри, но у нас нет никаких оснований предполагать, что животное таковым себя представляет.

Именно в этом движении опрокидывания, обмена с другим, человек узнает себя как тело, как пустую форму тела. Точно так же все, что пребывает в нем в состоянии чистого желания, желания первоначального, неконституированного и невнятного, выражающегося в крике младенца, — окажется обращенным в другого, и лишь тогда ребенок научится его распознавать. Он научится, так как еще не умеет этого, поскольку мы еще не подключили коммуникацию.

Такое предшествование является не временным, а логическим — мы пришли к нему путем дедукции. Однако это нисколько не умаляет его значения, ведь оно позволяет нам различить плоскости символического, воображаемого и реального, без которых всякий прогресс в аналитическом опыте едва ли обойдется без использования понятий, граничащих с мистикой.

До тех пор пока желание не научится узнавать себя — скажем же, наконец, это слово — посредством символа, оно видимо лишь в другом.

Первоначально, до подключения языковой деятельности, желание существует единственно в плоскости воображаемого соотношения зрительной стадии — проецированным и отчужденным в другом. Таким образом, возникающее при этом напряжение не находит выхода. А значит, у нее нет иного выхода как учит нас Гегель, — чем разрушение другого.

В условиях этого воображаемого соотношения желание субъекта может утвердиться лишь в конкуренции, абсолютном соперничестве с другим в отношении объекта, к которому тяготеет желание. И всякий раз, когда в работе с субъектом мы к этому изначальному отчуждению приближаемся, мы наблюдаем возникновение острейшей агрессивности — желания исчезновения другого, в той мере, в какой он является носителем желания субъекта.

Наши замечания совпадают здесь с тем, что наблюдает в поведении человека простая психология. Так, я нередко повторял фразу святого Августина, где он говорит о сокрушительной, неистовой ревности, которую испытывает малютка к ему подобному, главным образом тогда, когда тот припадает к груди его матери, то есть затрагивает основной для него объект желания.

И в этом состоит главная зависимость. Отношение, существующее между субъектом и его Urbild, его laeal-Ich, посредством чего субъект включается в функцию воображаемого и научается знанию о себе как о форме, всегда может оказаться опрокинутым. Каждый раз, как субъект воспринимает себя в качестве формы и в качестве собственного Я, каждый раз, как он конституирует себя в своем статусе, в своей стати, в своей статике, его желание проецируется вовне. Откуда и вытекает невозможность

всякого человеческого сосуществования.

Но, слава богу, субъект живет в мире символа, т. е. в мире говорящих других. Вот почему его желание может быть опосредовано и признано. Иначе вся человеческая деятельность исчерпывалась бы беспредельным стремлением к уничтожению другого как такового.

И наоборот, каждый раз, как в феномене другого появляется нечто, что позволяет субъекту вновь спроецировать, вновь восполнить, "напитать", как сказал как-то Фрейд, образ Ideal-Ichкаждый раз, как аналогичным образом воссоздается восторженное принятие стадии зеркала; каждый раз, как субъект бывает увлечен одним из ему подобных — желание возвращается в субъекта. Но возвращается оно вербализованным.

Другими словами, каждый раз при осуществлении объектных идентификаций Ideal-Ids — возникает Verliebtheit, феномен, на который я с самого начала обращал ваше внимание. Различие между Verliebtheit и переносом состоит в том, что Verliebtheit не вызывается автоматически — для этого необходим ряд условий, определенных развитием субъекта.

В статье о "Я и Оно" — которую не читают внимательно, поскольку помнят лишь о пресловутой дурацкой схеме со стадиями, маленькой линзой, поверхностями, и этой штуковиной внутри, названной Фрейдом супер-Эго; почему-то выделяют именно эту схему, тогда как у Фрейда есть, конечно, и другие Фрейд пишет, что собственное Я создано последовательностью идентификаций субъекта с его любимыми объектами, позволившими ему обрести свою форму. Собственное Я по своему складу похоже на луковицу, его можно было бы распотрошить и обнаружить все последовательные идентификации, образовавшие его в свое время. И это также написано в только что упомянутых мной статьях.

Постоянное обращение желания в форму и формы в желание, другими словами, сознания и тела, желания, поскольку оно является частичным, в любимый объект, в котором субъект буквально утрачивает себя и с которым он себя идентифицирует, является основным механизмом, вокруг которого разворачивается все, что относится к эго.

Важно понимать, что такие игры — это игры с огнем и приводят они к немедленному истреблению, лишь только субъект окажется способным что-либо сделать. И поверьте мне, он очень быстро приобретает такие способности.

Помните ту маленькую девочку, о которой я только что рассказывал вам и которая вовсе не отличалась особой свирепостью — гуляя в саду во время своего пребывания в деревне, она, едва научившись ходить, в совершенном спокойствии настойчиво стремилась влепить здоровым камнем по голове своему маленькому соседу, который был центром ее первых идентификаций. Вовсе не требуется совершенного владения двигательным аппаратом для того, чтобы самым непосредственным способом, и я даже должен сказать, с полным триумфом осуществить жест Каина. Девочка не испытывала ровно никакого чувства вины — "Я сама разбить голову Фрэнсису". Эту фразу она произнесла твердо и спокойно. Но я вовсе не пророчу ей будущего преступницы. Ее поступок лишь выявляет основополагающую структуру человеческого существа в воображаемой плоскости разрушить того, кто таит в себе отчуждение.

Вы хотите что-то сказать, г-н Гранов?

Д-р Гранов: — Как на данном этапе следует понимать мазохистский исход стадии зеркала?

Лакан: — Предоставьте мне немного времени. Я как раз и собираюсь вам это объяснить. Но если мы станем называть это "мазохистским исходом", в опущенных сумерках нам уже не определить цвета кошки.

Мазохистский исход — я никогда не отказываюсь рассмотреть ваши вопросы, даже если они уводят в сторону от нити моего изложения — мы не сможем с ним разобраться без измерения символического. Он располагается на стыке воображаемого и символического. Именно в этой точке стыка располагается в своей структурирующей форме то, что обычно называют первичным мазохизмом. Здесь же следует поместить и так называемый инстинкт смерти, конституирующий фундаментальную позицию человеческого субъекта.

Не нужно забывать, что Фрейд, выделяя функцию первичного мазохизма, говорит о ее воплощении в игре ребенка. А точнее, тому малышу было восемнадцать месяцев. Мучительное напряжение, вызванное неизбежным опытом присутствия и отсутствия любимого объекта, пишет Фрейд, ребенок замещает игрой, в которой он сам манипулирует отсутствием и присутствием как таковыми и находит удовольствие в господстве над ними. Он делает это при помощи маленькой катушки на нитке, выбрасывая и возвращая ее назад.

Поскольку моей целью здесь является не выстраивать собственную диалектику, но попытаться найти ответы на поставленные Фрейдом вопросы и разъяснить основания его мысли, я сделал бы упор на том, что сам Фрейд не подчеркивает, но что, тем не менее, очевидно, — как обычно, его наблюдения позволяют дополнить теоретическое представление. Так, игра с катушкой сопровождается вокализацией, показательной в плане того, что, с точки зрения лингвистов, является основанием языка и что позволяет уловить проблематику языка — а именно, простой оппозиции.

Важно не то, что ребенок говорит слова Fort/Da, что на его родном языке значит Прочь/Здесь — к тому же произносит он их очень приблизительно. Важно то, что это первое в жизни проявление языковой деятельности. В данной фонематической оппозиции ребенок трансцендирует, переносит в плоскость символического феномен присутствия и отсутствия. Он оказывается господином вещи как раз по мере того как ее и разрушает.

Время от времени мы читаем отрывки текстов Фрейда, теперь же мы впервые обратимся к тексту Жака Лакана. Недавно я перечитывал его и нашел его вполне вразумительным. Правда, я занимал при этом привилегированное положение.

Вот что я писал: — "Речь идет о тех играх сокрытияобнаружения, которые Фрейд благодаря его гениальной интуиции представил нашим взорам, чтобы мы смогли распознать в моменте очеловечивания желания рождение ребенка в язык. Сегодня мы уже можем уловить, что субъект не только овладевает в них своим лишением, принимая его, — как говорил Фрейд, — ной возводит в них свое желание во вторую степень. Ибо его действие разрушает объект, который оно заставляет появляться и исчезать в провокации — в собственном смысле слова, вокальными средствами, — в предвосхищающей провокации его присутствия и отсутствия. Таким образом, действие это негативирует поле сил желания, чтобы стать самому своим собственным объектом. И данный объект, тотчас обретая тело в символической паре двух элементарных восклицаний, возвещает в субъекте, диахроническую интеграцию дихотомии фонем — т. е. по-просту говоря, это входная дверь в то, что уже существует, составляющие язык фонемы, — чью синхронную структуру существующий язык предоставляет к ассимиляции; кроме того, вовлекается он уже и в систему конкретного дискурса его окружения, воспроизводя более или менее приблизительно своими Fort и Da слова, у этого окружения воспринятые — именно извне заимствует он Fort/Da, — и даже в его одиночестве желание маленького человечка стало желанием другого, alterego, который доминирует над ним, и объект желания которого окажется отныне собственной заботой малыша".

"Обратится ли теперь ребенок к партнеру воображаемому или реальному, он с равным успехом увидит его послушание негативности своей речи, и если эффектом его призыва — ведь не следует забывать, что когда он говорит Fort, объект находитсярядом, а когда он говорит Da, объект отсутствует, — станет исчезновение этого партнера, то в изгоняющем утверждении он будет искать — он очень рано познает силу отказа, — провокацию возврата, где желание получит свой объект обратно".

Итак, вы видите, что — еще до введения "нет", отказа другого, где субъект научается конституировать себя, как показал нам это г-н Ипполит, — негативацйя простого призыва, явление простой пары символов перед лицом феномена контраста присутствия и отсутствия, т. е. введение символа, меняет позиции местами. К отсутствию взывает присутствие, а присутствие — к отсутствию.

Все это кажется само собой разумеющимися пустяками. Однако над этим стоит подумать и еще раз проговорить. Ведь поскольку символ делает возможным такую инверсию, то есть аннулирует существующую вещь, постольку происходит открытие мира негативности, конституирующего одновременно речь человеческого субъекта и реальность его мира как мира человеческого.

Вот эту первую негативацию, это изначальное убийство вещи и следует считать центром первичного мазохизма.

И еще несколько слов в заключение.

Я намечал продвинуться немного дальше, чем нам удалось это сделать. Тем не менее, я показал вам, что отчужденное желание постоянно реинтегрируется вновь, проецируя вовне IdealIds. Именно так вербализуется желание. Здесь, словно на качелях, опрокидываются друг в друга, меняясь местами, два соотношения противоположной направленности: зрительная соотнесенность с эго, которое субъектом усваивается и реализуется, и всегда готовая к возобновлению проекция в Ideal-Ida.

Первичное воображаемое отношение задает основные рамки всевозможного эротизма. Это условие, которому должен быть подчинен как таковой объект Эроса. Объектное отношение всегда должно быть подчинено нарциссическим рамкам и вписано в них. Конечно, данное отношение выходит за пределы нарциссизма, но лишь тем способом, который невозможноосуществить в плоскости воображаемого. Вот почему для субъекта становится необходимым то, что я назвал бы любовью.

Человеческому существу требуется опора по ту сторону языка, в определенном пакте, обязательстве, которое, собственно говоря, конституирует его как другого, включает в общую, или точнее, универсальную систему межчеловеческих символов. В человеческом сообществе не может существовать функционально реализуемой любви иначе, чем через посредство определенного пакта, и какова бы ни была его форма, такой пакт всегда тяготеет вылиться в некоторую функцию одновременно внутри и вовне языка. Именно это называют функцией святыни, функцией, находящейся за пределами воображаемого отношения. К ней мы еще вернемся.

Быть может, я немного тороплюсь. Вам важно запомнить следующее: желание может быть реинтегрировано лишь в словесной форме, путем символического именования — вот что Фрейд называл вербальным ядром эго.

С этих позиций мы можем лучше понять аналитическую технику. Она строится на разрушении уз речевого отношения и требует порвать с учтивостью, уважением, послушанием другому. Термин "свободная ассоциация" крайне невыразителен речь идет о том, чтобы порвать узы беседы с другим. И тогда субъект окажется в некоторой подвижности по отношению к тому универсуму языковой деятельности, куда мы его вовлекаем. В то время как он будет аккомодировать свое желание в присутствии другого, в плоскости воображаемого происходит качание зеркала, и оно позволит воображаемым и реальным вещам, которые обычно не сосуществуют для субъекта, предстать в определенной одновременности, или в определенных контрастах.

Тут возникают отношения по сути двусмысленные. Что пытаемся мы показать субъекту в ходе анализа? К чему стремимся мы подвести его в подлинной речи? Все наши попытки и указания имеют целью на этапе, когда мы освобождаем дискурс субъекта, лишить его всякой подлинной речевой функции — и путем какого же парадокса удается нам вернуться к ней вновь? Этот парадоксальный путь состоит в извлечении речи из языковой деятельности. Каково же, исходя из этого, значение феноменов, имеющих место в промежутке между двумя данными этапами? Вот перспективы моего дальнейшего изложения.

В следующий раз я продемонстрирую вам последствия такого опыта свободного от уз дискурса, опыта колебания зеркала, делающего возможным игру качания от О к О' в конце правильно проведенных анализов. Балинт дает нам сенсационное определение того, что достигается обычно "в конце тех редких анализов, которые можно считать завершенными" — я использовал его собственное выражение. Балинт относится к числу тех редких людей, которые знают, что говорят, и, как вы увидите, его описания того, что происходит, довольно удручающи. Но речь идет о правильно проведенном анализе…

Кроме того, существует метод анализа, который обычно практикуется и является неправильным, как я показывал вам. Вы увидите, что" анализ сопротивлений" — это правомерное название, но вовсе не практика, соответствующая посылкам психоанализа.

5 мая 1954 года.