Основные темы и понятия раздела

• Смысл жизни как психическая реальность.

• Духовные способности.

• Духовные состояния.

• Духовность и душевность.

• Личность и нравственность.

Устои нравственной жизни и деятельности[76]. Н. Я. Грот

Все предполагаемые религией, философией и позитивной наукой устои нравственного поведения: любовь к Богу и к ближнему, вера в правду и совершенство, надежда на вечное блаженство и страх вечной кары, с одной стороны; сострадание и жалость, стремление к счастью и идея нравственного долга; наконец, чувство самосохранения и родовой инстинкт, идеи пользы и общего блага – все это факты душевной жизни субъекта, состояния и свойства нашего внутреннего «я». ‹…›

Предметом настоящей речи и будет попытка вновь поближе разобраться в вопросе, в каких же сторонах человеческой природы надо искать истинных устоев нравственной жизни и деятельности человека… Задачею нашей будет – попытаться дать новое освещение этической проблеме «об основаниях нравственного поведения» на почве психологической, а основным мотивом для пересмотра вопроса является сомнение в удовлетворительности его решения учениями современной утилитарной и эвдемонистической морали – морали пользы и счастья.

Основная точка зрения этой морали состоит в том, что в конце концов источником нравственной деятельности является стремление человека к счастью, хотя бы самому высокому и благородному, вытекающему из поступков любви и сострадания, из усиленной работы умственной, духовной, – причем идея пользы есть только объективное выражение для субъективной идеи счастья. ‹…›

Вопрос в том, к счастью ли, хотя бы не нашему, а только чужому, направляется так называемая нравственная наша деятельность «во имя долга?»[77]. И это мы узнаем лучше всего из анализа тех нравственных поступков, в которых мы непосредственно соприкасаемся с другими существами и отдаем им себя в жертву, – из поступков, внушенных любовью, жалостью, состраданием.

Самый яркий образчик таких поступков – это деятельность матери и вообще родителей по отношению к детям: здесь всего менее можно сомневаться в искренности мотивов любви и жалости. Мать нежно и с самоотвержением любит своих детей, кормит их, холит, воспитывает, учит. Нет сомнения, что она, как мать, часть которой они составляли, искренне, хотя и эгоистически, желает счастья своим детям, но можно ли утверждать, что нравственная точка зрения ее в этой деятельности должна состоять в том, чтобы доставить детям немедленно или в будущем наибольшее возможное счастье?. Истинно любящая и разумная мать стремится сделать детей хорошими, а не довести их до счастья, которое и не в ее руках, и хорошую мать не остановит в ее работе мысль, что ее дети будут несчастны: лишь бы они были разумными нравственными существами. Добрая мать, хотя и с рыданиями, посылает взрослого сына на трудный подвиг, где его, может быть, встретит смерть. ‹…›

Какой же общий положительный признак и внутренний смысл можно найти в нравственных поступках, внушаемых любовью и состраданием, если они не направлены к счастью других существ? Во всех них мы замечаем одну несомненную черту: они непосредственно и прежде всего клонятся к сохранению и спасению жизни других существ, независимо от вопроса о их счастьи, причем нравственный поступок, по общему убеждению, становится тем более нравственным, чем более – ради спасения и сохранения чужой жизни – ставится на карту собственная жизнь любящего и жалеющего. ‹…›

…Непосредственная задача каждой личности – создать или поддержать, сохранить или спасти возможно больше других жизней, хотя бы с пожертвованием своей собственной единичной жизнью. ‹…›

Какая же психическая сила лежит в основе этой мировой любви? Как назвать ее? Очевидно, в каждом индивидуальном живом существе есть, рядом с индивидуальной волей к жизни, общая мировая воля к жизни – «всеобщая душа», как говорили древние. Как бы мы ее ни назвали – мировой волей, сверхиндивидуальной душой или духом, инстинктом самосохранения мира, или творческим началом, созидающим жизнь, – все равно. Эта сила в нас есть, это – реальная сила, подлинный деятель и фактор нашего нравственного поведения. Условимся пока называть ее «мировой волей к жизни» и рассмотрим теперь ее главные признаки и проявления.

Одна основная черта этой силы, этого деятеля, как мы видели, есть наклонность ее к творчеству, к творческому созиданию и поддержанию жизни вне индивидуума. Другая существенная черта – это ее враждебность индивидуальной воле к жизни, эгоизму, самосохранению. Но можно ли допустить в человеке две воли, две силы жизни? Конечно, нет. Очевидно, одна должна составлять часть и проявление другой, но не большая меньшей, а меньшая большей. Несомненно, что индивидуальная воля к жизни есть только частное проявление и частная форма «мировой воли к жизни», созидающей и поддерживающей множество жизней через индивидуума, но вне его. ‹…›

Счастья конкретных существ, т. е. отдельных людей, никто при этом (т. е. занимаясь научной, художественной, религиозной деятельностью. – Прим. сост.) не имеет в виду, ибо все эти деятели творческой воли, когда творят, не знают, кому и когда пригодятся их дела и дадут ли они людям счастье или нет. Не думали служить счастью человеческому ни Шекспир, ни Гёте, ни Пушкин, ни Джордано Бруно, Декарт или Кант; ни Коперник, Ньютон и Дарвин, ни апостол Иоанн, ни Будда и Лютер. Одни служили красоте, другие искали правды, истины, блага. Возможные практические последствия высоких подвигов, во имя идеала, обыкновенно лежат вне сферы кругозора творческих гениев и нравственных проповедников.

Но если мировая творческая воля, направленная к созиданию и упрочению жизни, проявляется и во всяком бескорыстном, духовно-идейном созидании, то именно в нем мы замечаем ясно признак, который не открывается непосредственно в делах любви и сострадания, в творении и спасении жизни отдельных существ. В идейном творчестве тоже замечается стремление к бесконечной полноте и совершенству воплощений творческой воли к жизни, отчего художник, ученый, философ творит до конца, пока есть силы, вечно недовольный прежде созданным; но вопрос идет по большей части о созидании и поддержании жизни высшей на счет низшей, жизни духовной на счет материальной. К этому направляется не только творчество религиозное и художественное, но и философское и научное. Религия прямо ставит задачу – спасти душу, духовную жизнь человека; искусство, воплощая красоту, ведет к подъему в человеке лучших его чувств и стремлений; философия ищет идеала мудрости и внутренней гармонии личности; наука проповедует эволюцию и, жертвуя животным ради человека, ищет разъяснения и способов укрепления в последнем его высших, человеческих свойств.

Во всех ближних мы главным образом любим и оберегаем их духовную личность, их психическую жизнь.

Отсюда выясняется новый положительный признак той «мировой творческой воли», которая в нас живет и влечет нас к созиданию мировой жизни в ущерб нашей собственной. Это не просто «творческая воля к жизни», к механическому ее умножению и сохранению, а «неудержимое стремление к созиданию, развитию и увековечению жизни духовной, высшей психической жизни в мире» – это, другими словами, стремление к одухотворению мира, к духовному его совершенствованию.

И для того, чтобы в этом окончательно убедиться, мы коснемся третьей и последней области поступков, признаваемых несомненно нравственными, – тех действий, которые касаются так называемой личной нравственности и внушаются нам чувствами чести и нравственного достоинства.

К чему направлены нравственные предписания: не предаваться плотским излишествам, не лгать и не обманывать, не трусить и не малодушничать, не делать низостей и подлостей, не отчаиваться и не лишать себя жизни.

Все эти задачи имеют нравственный смысл лишь настолько, насколько направлены к обереганию, спасению и развитию в нас самих нашего «лучшего духовного я» – той самой творческой силы, созидающей и улучшающей жизнь в мире, которая лежит и в основании всей нашей общественно-нравственной работы. Ради этого начала своей высшей духовной деятельности мы готовы часто пожертвовать и своей животною индивидуальностью или умалить и ограничить ее проявления. И напрасно современные позитивисты смеются над всяческим аскетизмом: здоровый аскетизм есть именно путь к широкому развитию творческих сил человека – он освобождает духовные силы наши от гнета и цепей материальной жизни. Аскетизм, конечно, есть не цель, а только средство, но это – низшая ступень того же самоотречения и индивидуального самопожертвования, которые заставляют некоторых людей ради идеи отказываться от удовольствий, выгод, подвергаться осмеянию, поруганию, даже насилию – идти в темницы и на костры. Во всех этих случаях мы спасаем «свое духовное я» и умаляем или совершенно отдаем в жертву свою индивидуальную волю к жизни, свой эгоизм. ‹…›

Из всего изложенного выяснилось, что психологически главным устоем нравственной жизни и деятельности является в нас мировая воля к жизни духовной, мировой инстинкт самосохранения жизни духовной, психической, высшей. Главных четыре положительных признака этой мировой воли, которая внушает личности человека ее нравственное поведение, как мы видели, следующие: 1) это – сила, созидающая, оберегающая и спасающая жизнь вне индивидуума – в мире, 2) это – сила, враждебная индивидуальной воле к жизни – эгоизму и животному инстинкту самосохранения, 3) это – сила, стремящаяся к бесконечной полноте и совершенству своих воплощений, реальных и идеальных, 4) это – сила, направленная преимущественно к созиданию и совершенствованию духовной, идеальной жизни мира. Поэтому ее можно определить как «мировой инстинкт, или волю духовного самосохранения и саморазвития», заложенный в природу всех его живых существ, но достигающий полноты самосознания только в человеке и проявляющийся в его нравственной жизни и деятельности.

В первой области – чувства – духовно-творческое начало обнаруживается чувствованиями любви, сострадания, жалости по отношению к другим живым существам – чувствамистыда, нравственного достоинства, чести; по отношению к собственной жизни личности – чувствами любви к правде, истине, красоте, добру или духовному совершенству вообще, по отношению к миру, как целому, а на высшей ступени – любовью к Богу, как высшему источнику или идеальному символу абсолютной правды, красоты и совершенства.

Во второй области – мысли – то же начало проявляется в идеях самоотречения, самопожертвования и безусловного нравственного долга – долга создавать, оберегать, поддерживать, умножать и возвышать духовную жизнь мира в ущерб своей личной жизни.

Таковы главные устои нравственной жизни человека, находящиеся внутри его и сводящиеся к одному общему принципу – «мировой воли к жизни высшей духовной, которая есть и мировая любовь, и мировое сознание безусловного нравственного долга». Очевидно, личность человека не есть только его животно-психическая индивидуальность, а сочетание этой последней с мировым духовным началом, с божественною творческою силою, создавшею мир, и в этой последней находятся корни всей нашей нравственной жизни.

Смысл жизни[78]. С. Л. Франк

Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да – то какой именно? В чем смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный, никчемный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти человека, как всякого другого органического существа? Те мечты о добре и правде, о духовной значимости и осмысленности жизни, которые уже с отроческих лет волнуют нашу душу и заставляют нас думать, что мы родились не «даром», что мы призваны осуществить в мире что-то великое и решающее и тем самым осуществить и самих себя, дать творческий исход дремлющим в нас, скрытым от постороннего взора, но настойчиво требующим своего обнаружения духовным силам, образующим как бы истинное существо нашего «я», – эти мечты оправданы ли как-либо объективно, имеют ли какое-либо разумное основание, и если да – то какое? Или они просто – огоньки слепой страсти, вспыхивающие в живом существе по естественным законам его природы, как стихийные влечения и томления, с помощью которых равнодушная природа совершает через наше посредство, обманывая и завлекая нас иллюзиями, свое бессмысленное, в вечном однообразии повторяющееся дело сохранения животной жизни в смене поколений? Человеческая жажда любви и счастья, слезы умиления перед красотой, – трепетная мысль о светлой радости, озаряющей и согревающей жизнь или, вернее, впервые осуществляющей подлинную жизнь, – есть ли для этого какая-либо твердая почва в бытии человека, или это – только отражение в воспаленном человеческом сознании той слепой и смутной страсти, которая владеет и насекомым, которая обманывает нас, употребляя как орудия для сохранения все той же бессмысленной прозы жизни животной и обрекая нас за краткую мечту о высшей радости и духовной полноте расплачиваться пошлостью, скукой и томительной нуждой узкого, будничного, обывательского существования? А жажда подвига, самоотверженного служения добру, жажда гибели во имя великого и светлого дела – есть ли это нечто большее и более осмысленное, чем таинственная, но бессмысленная сила, которая гонит бабочку в огонь?

Эти, как обычно говорится, «проклятые» вопросы или, вернее, этот единый вопрос «о смысле жизни» волнует и мучает в глубине души каждого человека. Человек может на время, и даже на очень долгое время, совсем забыть о нем, погрузиться с головой или в будничные интересы сегодняшнего дня, в материальные заботы о сохранении жизни, о богатстве, довольстве и земных успехах или в какие-либо сверхличные страсти и «дела» – в политику, борьбу партий и т. п., – но жизнь уже так устроена, что совсем и навсегда отмахнуться от него не может и самый тупой, заплывший жиром или духовно спящий человек: неустранимый факт приближения смерти и неизбежных ее предвестников – старения и болезней, факт отмирания, скоропреходящего исчезновения, погружения в невозвратное прошлое всей нашей жизни со всей иллюзорной значительностью ее интересов – этот факт есть для всякого человека грозное и неотвязное напоминание нерешенного, отложенного в сторону вопроса о смысле жизни. Этот вопрос – не «теоретический вопрос», не предмет праздной умственной игры; этот вопрос есть вопрос самой жизни, он так же страшен – и, собственно говоря, еще гораздо более страшен, чем при тяжкой нужде вопрос о куске хлеба для утоления голода. Поистине, это есть вопрос о хлебе, который бы напитал нас, и воде, которая утолила бы нашу жажду. Чехов описывает где-то человека, который, всю жизнь живя будничными интересами в провинциальном городе, как все другие люди, лгал и притворялся, «играл роль» в «обществе», был занят «делами», погружен в мелкие интриги и заботы – и вдруг, неожиданно, однажды ночью, просыпается с тяжелым сердцебиением и в холодном поту. Что случилось? Случилось что-то ужасное – жизнь прошла, и жизни не было, потому что не было и нет в ней смысла!

И все-таки огромное большинство людей считают нужным отмахиваться от этого вопроса, прятаться от него и находят величайшую жизненную мудрость в такой «страусовой политике». Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разрешить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других, и самих себя, что не только для постороннего взора, но и для них самих их мука и неизбывное томление остаются незамеченными, быть может, до самого смертного часа. Этот прием воспитывания в себе и других забвения к самому важному, в конечном счете единственно важному вопросу жизни определен, однако, не одной только «страусовой политикой», желанием закрыть глаза, чтобы не видеть страшной истины. По-видимому, умение «устраиваться в жизни», добывать жизненные блага, утверждать и расширять свою позицию в жизненной борьбе обратно пропорционально вниманию, уделяемому вопросу о «смысле жизни». А так как это умение, в силу животной природы человека и определяемого им «здравого рассудка», представляется самым важным и первым по настоятельности делом, то в его интересах и совершается это задавливание в глубокие низины бессознательности тревожного недоумения о смысле жизни. И чем спокойнее, чем более размерена и упорядочена внешняя жизнь, чем более она занята текущими земными интересами и имеет удачу в их осуществлении, тем глубже та душевная могила, в которой похоронен вопрос о смысле жизни. Поэтому мы, например, видим, что средний европеец, типичный западноевропейский «буржуа» (не в экономическом, а в духовном смысле слова) как будто совсем не интересуется более этим вопросом и потому перестал и нуждаться в религии, которая одна только дает на него ответ. Мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по неустроенности и неналаженности нашей внешней, гражданской, бытовой и общественной жизни, и в прежние, «благополучные» времена отличались от западных европейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни, – или более открыто мучились им, более признавались в своих мучениях. Однако теперь, оглядываясь назад, на наше столь недавнее и столь далекое от нас прошлое, мы должны сознаться, что и мы тогда в значительной мере «заплыли жиром» и не видели – не хотели или не могли видеть – истинного лица жизни и потому и мало заботились об его разгадке.

Происшедшее ужасающее потрясение и разрушение всей нашей общественной жизни принесло нам, именно с этой точки зрения, одно ценнейшее, несмотря на всю его горечь, благо: оно обнажило перед нами жизнь как она есть на самом деле. Правда, в порядке обывательских размышлений, в плане обычной земной «жизненной мудрости» мы часто мучаемся ненормальностью нашей нынешней жизни и либо с безграничной ненавистью обвиняем в ней «большевиков», бессмысленно ввергших всех русских людей в бездну бедствий и отчаяния, либо (что уже, конечно, лучше) с горьким и бесполезным раскаянием осуждаем наше собственное легкомыслие, небрежность и слепоту, с которой мы дали разрушить в России все основы нормальной, счастливой и разумной жизни. Как бы много относительной правды ни было в этих горьких чувствах, – в них, перед лицом последней, подлинной правды, есть и очень опасный самообман. Обозревая потери наших близких, либо прямо убитых, либо замученных дикими условиями жизни, потерю нашего имущества, нашего любимого дела, – наши собственные преждевременные болезни, наше нынешнее вынужденное безделье и бессмысленность всего нашего нынешнего существования, мы часто думаем, что болезни, смерть, старость, нужду, бессмысленность жизни – все это выдумали и впервые внесли в жизнь большевики. На самом деле они этого не выдумали и не впервые внесли в жизнь, а только значительно усилили, разрушив то внешнее и, с более глубокой точки зрения, все-таки призрачное благополучие, которое прежде царило в жизни. И раньше люди умирали – и умирали почти всегда преждевременно, не доделав своего дела и бессмысленно-случайно; и раньше все жизненные блага – богатство, здоровье, слава, общественное положение – были шатки и ненадежны; и раньше мудрость русского народа знала, что от сумы и тюрьмы никто не должен отрекаться. Происшедшее только как бы сняло призрачный покров с жизни и показало нам неприкрытый ужас жизни как она всегда есть сама и по себе. Подобно тому как в кинематографе можно, произвольным изменением темпа движения, через такое искажение именно и показать подлинную, но обычному взору не заметную природу движения, подобно тому как через увеличительное стекло впервые видишь (хотя и в измененных размерах) то, что всегда есть и было, но что не видно невооруженному глазу, так и то искажение «нормальных» эмпирических условий жизни, которое теперь произошло в России, только раскрывает перед нами скрытую прежде истинную сущность жизни. И мы, русские, теперь без дела и толку, без родины и родного очага, в нужде и лишениях слоняющиеся по чужим землям – или живущие на родине как на чужбине, – сознавая всю «ненормальность» – с точки зрения обычных внешних форм жизни – нашего нынешнего существования, вместе с тем вправе и обязаны сказать, что именно на этом ненормальном образе жизни мы впервые познали истинное вечное существо жизни. Мы бездомные и бесприютные странники – но разве человек на земле не есть, в более глубоком смысле, всегда бездомный и бесприютный странник? Мы испытали на себе, своих близких, своем существе и своей карьере величайшие превратности судьбы – но разве существо судьбы не в том, что она превратна? Мы ощутили близость и грозную реальность смерти, но разве это – только реальность сегодняшнего дня? Среди роскошного и беспечного быта русской придворной среды XVIII века русский поэт восклицал: «Где стол был яств, там гроб стоит; где пиршеств раздавались клики – надгробные там стонут лики и бледна смерть на всех глядит». Мы обречены на тяжкий изнуряющий труд ради ежедневного пропитания – но разве уже Адаму, при изгнании из рая, не было предречено и заповедано: «в поте лица своего ты будешь есть хлеб свой»?

Так перед нами теперь, через увеличительное стекло наших нынешних бедствий, с ясностью предстала сама сущность жизни во всей ее превратности, скоротечности, тягостности – во всей ее бессмысленности. И потому всех людей мучащий, перед всеми неотвязно стоящий вопрос о смысле жизни приобрел для нас, как бы впервые вкусивших самое существо жизни и лишенных возможности спрятаться от нее или прикрыть ее обманчивой и смягчающей ее ужас видимостью, совершенно исключительную остроту. Легко было не задуматься над этим вопросом, когда жизнь, по крайней мере внешне видимая, текла ровно и гладко, когда – за вычетом относительно редких моментов трагических испытаний, казавшихся нам исключительными и ненормальными, – жизнь являлась нам спокойной и устойчивой, когда у каждого из нас было наше естественное и разумное дело и за множеством вопросов текущего дня, за множеством живых и важных для нас частных дел и вопросов общий вопрос о жизни в ее целом только мерещил где-то в туманной дали и смутно-потаенно тревожил нас. Особенно в молодом возрасте, когда разрешение всех вопросов жизни предвидится в будущем, когда запас жизненных сил, требующих приложения, это приложение по большей части и находил и условия жизни легко позволяли жить мечтами, лишь немногие из нас остро и напряженно страдали от сознания бессмысленности жизни. Не то теперь. Потеряв родину и с нею естественную почву для дела, которое дает хотя бы видимость осмысления жизни, и вместе с тем лишенные возможности в беспечном молодом веселии наслаждаться жизнью и в этом стихийном увлечении ее соблазнами забывать о неумолимой ее суровости, обреченные на тяжкий изнуряющий и подневольный труд для своего пропитания, мы вынуждены ставить себе вопрос: для чего жить? Для чего тянуть эту нелепую и тягостную лямку? Чем оправданы наши страдания? Где найти незыблемую опору, чтобы не упасть под тяжестью жизненной нужды? ‹…›

Нет, от вопроса о смысле жизни нам – именно нам, в нашем нынешнем положении и духовном состоянии – никуда не уйти, и тщетны надежды подменить его какими-либо суррогатами, заморить сосущего внутри червя сомнения какими-либо иллюзорными делами и мыслями. Именно наше время таково – об этом мы говорили в книжке «Крушение кумиров», – что все кумиры, соблазнявшие и слепившие нас прежде, рушатся один за другим, изобличенные в своей лжи; все украшающие и затуманившие завесы над жизнью ниспадают, все иллюзии гибнут сами собой. Остается жизнь, сама жизнь во всей своей неприглядной наготе, со всей своей тягостностью и бессмысленностью, – жизнь, равносильная смерти и небытию, но чуждая покоя и забвения небытия. Та, на Синайских высотах поставленная Богом, через древний Израиль, всем людям и навеки задача: «жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие: избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое», – эта задача научиться отличать истинную жизнь от жизни, которая есть смерть, понять тот смысл жизни, который впервые вообще делает жизнь жизнью, то Слово Божие, которое есть истинный, насыщающий нас хлеб жизни, – эта задача именно в наши дни великих катастроф, великой кары Божией, в силу которой разодраны все завесы и все мы снова «впали в руки Бога живого», стоит перед нами с такой неотвязностью, с такой неумолимо грозной очевидностью, что никто, раз ощутивший ее, не может уклониться от обязанности ее разрешения. ‹…›

Искание смысла жизни есть, таким образом, собственно «осмысление» жизни, раскрытие и внесение в нее смысла, который вне нашей духовной действительности не только не мог бы быть найден, но в эмпирической жизни и не существовал бы.

Точнее говоря, в вере как искании и усмотрении смысла жизни есть две стороны, неразрывно связанные между собою, – сторона теоретическая и практическая; искомое осмысление жизни есть, с одной стороны, усмотрение, нахождение смысла жизни и, с другой стороны, его действенное созидание, волевое усилие, которым оно «восхищается». Теоретическая сторона осмысления жизни заключается в том, что, усмотрев истинное бытие и его глубочайшее, подлинное средоточие, мы тем самым имеем жизнь как подлинное целое, как осмысленное единство и потому понимаем осмысленность того, что раньше было бессмысленным, будучи лишь клочком и обрывком. Как, чтобы обозреть местность и понять ее расположение, нужно удалиться от нее, встать вне ее, на высокой горе над нею и только тогда действительно увидишь ее, – так для того, чтобы понять жизнь, нужно как бы выйти за пределы жизни, посмотреть на нее с некоторой высоты, с которой она видна целиком. Тогда мы убеждаемся, что все, что казалось нам бессмысленным, было таковым только потому, что было зависимым и несамостоятельным отрывком. Наша единичная, личная жизнь, которая, при отсутствии в ней подлинного центра, кажется нам игралищем слепых сил судьбы, точкой скрещения бессмысленных случайностей, становится в меру нашего самопознания глубоко значительным и связным целым; и все случайные ее события, все удары судьбы приобретают для нас смысл, как-то сами собой укладываются, как необходимые звенья, в то целое, осуществить которое мы призваны. Историческая жизнь народов, которая, как мы видели, являет эмпирическому взору картину бессмысленно-хаотического столкновения стихийных сил коллективных страстей или коллективного безумия или свидетельствует лишь о непрерывном крушении всех человеческих надежд, – созерцаемая из глубины, становится, подобно нашей индивидуальной жизни, связанным и разумным, как бы жизненно-предметно проходимым «курсом» самооткровения Божества. И глубокий немецкий мыслитель Баадер был прав, когда говорил, что, если бы мы обладали духовной глубиной и религиозной проницательностью составителей Священной Истории, вся история человечества, история всех народов и времен была бы для нас непрерывающимся продолжением единой Священной Истории. Только потому, что мы потеряли чутье и вкус к символическому смыслу исторических событий, берем их лишь с их эмпирической стороны и в чувственно-явственной или рассудочно-постижимой их части признаем все целое событий вместо того, чтобы через эту часть прозревать подлинное, метафизическое целое, – только потому события светской, «научно» познаваемой истории кажутся нам бессмысленным набором слепых случайностей. ‹…› Мы поняли бы, что если история человечества есть как будто история последовательного крушения всех человеческих надежд, то лишь в той мере, в какой сами эти надежды слепы и ложны и содержат нарушение вечных заповедей Божьей премудрости, что в истории вместе с ее первым, абсолютным началом – рождением человека из рук Бога и с ее необходимым концом – завершением предназначения человека на земле, – она становится страдальческим, но разумно-осмысленным путем всечеловеческой жизни.

Смысл жизни: проблема относительной эмансипированности от «внешнего» и «внутреннего»[79]. В. Э. Чудновский

В реальной жизни советского общества проблема смысла жизни решалась просто и однозначно. Она сводилась к идеологическому постулату: «способствовать построению светлого будущего – коммунизма». Сложнейшие социально-психологические аспекты этой проблемы оставались за порогом сознания человека. Хотя и в зарубежной и в отечественной литературе данная проблема занимает значительное место, вы не прочтете о смысле жизни в учебниках педагогики и психологии; нет такого понятия в психологическом и философском словарях, в философской энциклопедии. Прежде всего возникают трудности в определении этого понятия. В Большой советской энциклопедии читаем: «"смысл" – идеальное содержание, идея, конечная цель (ценность) чего-нибудь (смысл жизни…)». Будем считать, что смысл жизни – идея, содержащая в себе цель жизни человека, «присвоенная» им и ставшая для него ценностью чрезвычайно высокого порядка. Настолько высокого, что потеря смысла жизни может привести к решению человека покончить со своим существованием на земле…

…Известно, что есть немало людей, которые полностью поглощены «процессом жизни», они целиком, по выражению С. Л. Рубинштейна, «внутри жизни», не задумываются о ее смысле и не переживают отсутствие этого смысла как невосполнимую потерю. Кроме того, смысл жизни может недостаточно осознаваться. В. Г. Асеев, ссылаясь на данные Б. В. Зей-гарник и Б. С. Братуся, отмечает, что смысл жизни может недостаточно осознаваться, находиться в потенциальном состоянии ввиду отсутствия актуально заданной необходимости. К этому, по-видимому, следует добавить и влияние эмоциональных факторов, в частности опасения, что такая работа может обнаружить пустоту жизни, привести к разочарованию вследствие осознания несбывшихся надежд, нереализованных планов. Однако, как мы увидим, и наличие смысла жизни – далеко не всегда благо. Сказанное отнюдь не снижает актуальности исследования данной проблемы.

Не затрагивая сейчас ее философско-этического аспекта, остановимся на характеристике смысла жизни как особой «психологической реальности». Уже приходилось упоминать (Чудновский В. Э., 1993) о существовавшей в отечественной психологии некоторой односторонности в понимании психического, в частности сознания, об излишне категорическом противопоставлении сознания и бытия, абсолютизации свойства отражения в характеристике психического. Это сказалось и на понимании соотношения деятельности и сознания. Последнему отказывали в существовании вне, помимо, а тем более над деятельностью (Зинченко В. П., 1991), обычно подчеркивался вторичный характер сознания – оно было лишь отражением, а не соучастником бытия. «Сознание не отпускалось с короткого поводка деятельности». В последнее время исследователи все больше делают акцент на субстанциальности человеческой психики, которая характеризуется как обладающая определенной устойчивостью и относительной самостоятельностью существования. Это следует отнести и к феномену смысла жизни. Достаточно распространено представление о смысле жизни как «объяснительном понятии», преимущественно морально-оценочного характера, либо как предмете «философствования» в основном пожилых людей, которые уже отошли от конкретных практических дел (недаром обсуждение данной проблемы является приоритетным в мемуарной литературе). При этом остается в тени тот факт, что смысл жизни является особым психическим образованием, имеющим свою специфику возникновения, свои этапы становления, и, приобретая относительную устойчивость и эмансипированность от «породивших» его условий, может существенно влиять на жизнь человека, его судьбу. Несомненный интерес представляет исследование структуры этого образования, соотношения в ней когнитивных, эмоциональных и волевых компонентов, изучение самого процесса становления жизненного смысла, механизма его действия, изменений, происходящих с ним в критических жизненных ситуациях, а также в ходе возрастного развития. Однако предварительно следует рассмотреть более общие вопросы, непосредственно связанные с проблемой смысла жизни. Остановлюсь на некоторых из них.

1. Смысл жизни и проблема относительной эмансипации от «внешнего». Процесс эмансипации человека от сугубо внешней детерминации происходит по мере развития «внутреннего» как в ходе онтогенеза, так и в историческом плане. Естественно, что на ранних ступенях цивилизации внутренняя детерминация менее значима в поведении человека. ‹…›

В. Франкл пишет, что в проблеме смысла жизни узловой является проблема ответственности человека за свою жизнь. Приходится признать, что характерной чертой советского общества была передача личной ответственности «вышестоящим инстанциям»: человек с малых лет приучался к ответственности перед государством, партией, коллективом и очень мало – к ответственности перед самим собой за собственную жизнь, за реализацию ее смысла. Последний превращался в унифицированный для миллионов людей стереотип, который все больше отрывался от реальной жизни и подчинялся официальной идеологической задаче. Сказанное подчеркивает роль социальных факторов в самом процессе становления смысла жизни. Есть и другая сторона этого вопроса. В литературе обычно характеризуется позитивная роль данного феномена в жизни человека, становлении его личности. Поиску смысла жизни противопоставляются «смыслы-эрзацы»: алкоголизм, наркомания. Однако смыслы-эрзацы могут возникать не только в этих случаях: под влиянием специфически сложившихся социальных факторов происходит «переналадка» этого личностного механизма – он начинает служить негативному формированию личности, способствовать потере ею своего «лица», своей позиции, т. е. того, что составляет ее психологическую сущность. Представляет интерес психологический анализ подобного рода деформаций и «сбоев», конкретизирующий общий тезис о том, что сам процесс поиска и становления смысла жизни должен быть относительно эмансипирован от внешней детерминации.

2. Смысл жизни и проблема относительной эмансипации от «внутреннего». Франкл, вспоминая о своем пребывании в фашистском концентрационном лагере, пишет, что некоторые из его товарищей вели себя как свиньи, в то время как другие были святыми – человек имеет в себе обе эти возможности. Путь к преодолению «свинства» лежит через феномен трансценденции, суть которой в том, что «…человеческое бытие всегда ориентировано вовне, на нечто, что не является им самим…».

Можно выделить два психологических аспекта этого феномена. Во-первых, самотрансценденция как самореализация, раскрытие собственных способностей, стремление «положить себя вовне», т. е. осуществить в реальных действиях и поступках. К этому логическому ряду, по-видимому, следует отнести и проявление «потребности быть личностью», что выражается в стремлении «…продолжить себя в других, обрести вторую жизнь в других людях, производить в них долговечные изменения» (Петровский А. В., Петровский В. А., 1982). Но как бы ни была значима эта сторона – реальное самоосуществление, для психологии вообще и психологии личности в особенности чрезвычайно важен другой аспект этой проблемы, конечно тесно связанный с первым и все же особый, специфический, нуждающийся в специальном рассмотрении: «выход за пределы» может быть «внешним» и «внутренним».

Во-вторых, имеет место идеальная мысленная самотрансценденция. Это, если можно так сказать, «овнешненное внутреннее» – выходя за собственные пределы, человек в то же время остается внутри своего мира, не переступает порог собственного «Я». «Выделив свое «Я», мы можем смотреть на себя как на нечто самостоятельное по отношению к себе же, т. е. как на объект» (Чеснокова И. И., 1977).

Суть смысла жизни как психологического феномена в том, что, возникая в результате взаимодействия «внешнего» и «внутреннего», он вместе с тем эмансипируется от того и другого и начинает действовать как «буферный механизм», как «система сдержек и противовесов», не допускающих одностороннего подчинения «внешнему» и вместе с тем препятствующих превращению человека в раба собственных потребностей, влечений, своих непосредственных сиюминутных интересов. ‹…›

Здесь затронуты лишь некоторые аспекты сложнейшей проблемы «смысл жизни и природные особенности человека». Обобщая сказанное, выделю следующие положения: проблема смысла жизни имеет свой, достаточно значимый «биологический аспект»; природные особенности – не просто предпосылки, но «активные участники» процесса поиска человеком смысла жизни, их влияние неоднозначно; границы такого влияния подвижны и изменчивы; существуют «пики», «всплески», когда роль биологического фактора в процессе становления смысла жизни существенно возрастает; природные особенности не только «ставят рамки» процессу поиска смысла жизни, но и содержат в себе возможности выхода за их пределы.

3. Смысл жизни и проблема неосознаваемого. Насколько процесс становления смысла жизни может быть эмансипированным от влияний той сферы психики, которую З. Фрейд обозначил как «Оно»? Франкл, противопоставляя свою концепцию психоанализу, пишет, что с точки зрения психодинамики «цели, которые ставит себе «Я», являются лишь средствами достижения целей, которые реализует «Оно», причем реализует за спиной «Я», через его голову» (Франкл, 1990). И далее:

«Психодинамик… видит только «чрево», только психический фундамент духовной жизни». Автор приводит слова самого Фрейда: «Я остановился лишь на первом этаже и подвале всего здания».

Что представляет собой «резервуар» неосознаваемого? Каковы его составляющие? Разумеется, прежде всего это природные данные, особенности генотипа в своеобразии его возрастных и индивидуальных проявлений (о чем уже говорилось). Мир неосознаваемого – это и побуждения, обусловленные слабыми подпороговыми раздражителями, которые воспринимаются человеком непосредственно, в обход сознания. Экспериментальные данные, полученные на этот счет[80], взывают к большой осторожности в воздействиях на человека, предупреждают об опасности манипулирования его сознанием. Проблема влияния слабых подпороговых воздействий в воспитании почти совсем не разработана, хотя и весьма значима. Результатом таких влияний может быть формирование как негативных, так и нравственных побуждений, возникающих по механизму «нравственного импринтинга»[81] и выступающих в «движениях сердца», по поводу которых Франкл приводит слова Паскаля: «Сердце имеет доводы, которых разум не знает». И заключает: это «называется мудростью сердца».

Наконец, к сфере неосознаваемого относятся те побуждения, которые в своей основе имеют сознательно принятые человеком нравственные нормы и ценности. Они как бы «опускаются» сверху и настолько глубоко и органично усваиваются, что могут противостоять не только сознательным намерениям, но и инстинктивным влечениям, и даже в гипнотическом состоянии не удается внушить человеку то, что противоречит прочно усвоенным ценностям.

Как же вся эта сложная структура, характеризующая сферу неосознаваемого, может воздействовать на процесс становления смысла жизни? Франкл отвечает на этот вопрос однозначно: человек свободен и ответствен. Свобода человека имеет триединую направленность: она осуществляется по отношению к влечениям, по отношению к наследственности, по отношению к среде. Иначе говоря, рассматривая проблему смысла жизни, Франкл исходит из тезиса о полной эмансипированности как от «внешнего», так и от «внутреннего». Человек свободен сказать «нет» и этическим требованиям, и влечениям. В соответствии с этим он рассматривает стоящую перед человеком задачу «вылепить» свою жизнь аналогично тому, как К. А. Абульханова-Славская пишет о задаче «строительства» собственной жизни и выработки своей индивидуальной «траектории», а С. Л. Рубинштейн – о смысле жизни как стремлении к ее преобразованию.

Но есть нечто настораживающее в несомненно привлекательной позиции Франкла, когда он пишет: «…человек представляет собой существо, освободившее себя от всего, что его определяло (определяло как биологический, психологический и социологический тип)». Может быть, акцент на свободе человека излишен? Возможно, автор принимает желаемое за действительное? «Я» способно… совершать свободный выбор… И так происходит всегда – независимо от того, куда «влечет» сумма бессознательных побуждений – «Оно» (выделено мной. – В. Ч.). Не слишком ли подчеркивается наша независимость от влечений? «В действительности… человека не побуждают влечения, а притягивают ценности». Обратим внимание на это противопоставление – «не побуждают, а притягивают», т. е. влечения остаются внутренними побуждениями, в то время как ориентация поведения на ценности есть процесс внешнего притяжения к ним. Но в этом случае мы возвращаемся к кантовскому противопоставлению долга и чувств и к психоаналитической модели конфликта сознательного и бессознательного. Правда, Франкл обходит этот конфликт, фактически «списывая со счета» влечения.

Излишняя категоричность этой позиции особенно отчетливо выступает в его характеристике человеческой любви – феномена, непосредственно связанного с проблемой смысла жизни. Счастливая или несчастная любовь не просто окрашивает жизнь человека в радужные или мрачные тона – она придает жизни смысл или обессмысливает ее, порой побуждая человека покончить с нею счеты, «…человек, – пишет Франкл, – может найти смысл жизни… во встрече с другим… человеком, с самой его уникальностью, иными словами – в любви». Характеризуя три «ступени» любви – низшую (сексуальное отношение), эротическую (увлеченность), любовь в собственном смысле слова – и отдавая должное высшей, он вместе с тем отрывает ее от остальных: «Любовь так мало направлена на тело любимого, что она легко может пережить его смерть…». Удивительно, что, будучи практическим психотерапевтом, Франкл проходит мимо множества случаев несчастной любви, в основе которых – диссонанс отношений на первой «ступени»… И здесь не следует упрощать: в самых «духовных» проявлениях любви мужчины и женщины, пусть незримо, присутствуют элементы «первой ступени»…

«Мощь» неосознаваемого объясняется и спецификой взаимоотношений между «этажами» психического. В утверждении Фрейда о том, что «Оно» реализует свои цели «за спиной» «Я», через его «голову», по-видимому, есть свое рациональное зерно: на самом деле отношения между «Я» и «Оно» выясняются не только в «открытом бою», но и на более «интимном» уровне. Влечения «Оно» могут действовать по принципу «пятой колонны». Они не только противостоят «Я», но, используя «обходные пути», могут на неосознаваемом уровне проникать в «Я», в той или иной степени изменяя, деформируя его. Как часто высказанная человеком точка зрения обусловливается не выступающими на поверхность мотивами, а более интимными стремлениями, которые оказываются не только скрытыми от окружающих, но и неосознаваемыми тем, кто ее высказывает!

Так в какой мере прав Франкл? В какой мере человек свободен в своих намерениях, в том числе в попытках отыскать смысл жизни? Если говорить по большому счету, то сам процесс свободного и сознательного принятия решения на самом деле не свободен в полной мере. Он с самого начала «отягощен» влиянием неосознаваемого. Рассмотрение механизмов такого «отягощения» – один из значимых аспектов проблемы смысла жизни.

Остановлюсь теперь на некоторых «формально-динамических» характеристиках смысла жизни, существенно сказывающихся на его функционировании как личностного образования.

Инертность смысла жизни. Как уже отмечалось, формирование смысла жизни – способ относительной эмансипации личности от «внешнего» и «внутреннего». Чрезмерная эмансипация приводит к инертности самого жизненного смысла. Последний отрывается от реальности, становится самодовлеющим. Человек может стать рабом не только обстоятельств, но и логики собственной жизни. Он «привыкает» к ней, «пропитывается» ею. Логика жизни, «выйдя из недр» человека, «отделяется» от него, приобретает самостоятельный, а иногда и фатальный характер, начинает подчинять себе человека. Одно из объяснений причин такого рода инертности дает В. Г. Асеев: «Хотя прежняя цель оказывается неэффективной и даже вредной, но потраченные ресурсы слишком значимы, требуют компенсации, и поведение человека как бы „толкается сзади“ этой слепой динамической установкой…» (1993).

Инертность смысла жизни может определяться спецификой социальных отношений. Типичным для тоталитарного общества является формирование у его членов косного, «застойного», заданного идеологическими стереотипами смысла жизни. Поэтому ломка прежнего и становление нового смысла жизни, обусловленного социальными изменениями, – процесс особенно болезненный, а во многих случаях – трагический.

«Масштабы» смысла жизни. Считая, что потеря смысла жизни – личная трагедия человека, мы мало задумываемся о тех социальных и социально-психологических предпосылках, которые способствовали этой трагедии. Как часто в ее основе – несбывшиеся юношеские ожидания больших жизненных свершений! Но не виновато ли в этой трагедии общество, в частности школа, слишком долго воспитывавшее «героев», нацеленных на великие дела, которым «нет преград», создавая тем самым у молодежи соответствующий уровень притязаний? У нас совершенно не разработана проблема «маленького человека». Не все могут создать теорию относительности, решить (или хотя бы сформулировать) теорему Ферма или стать депутатом парламента. Проблема смысла жизни – это проблема не только (а может быть, и не столько) «величины», масштаба поступков и свершений, это – проблема осознания человеком своих возможностей, постановки реальных, а не «заоблачных» целей, проблема удовлетворения на первый взгляд «малым» смыслом жизни: посадить и вырастить дерево, построить дом, воспитать детей, прожить жизнь порядочным человеком… Этот «малый смысл» по своему «качеству», «удельному весу» может превосходить жизненный смысл «большого масштаба».

Динамика и иерархия «смыслов». Исследователи отмечают, что человеку присуще наличие ряда жизненных смыслов. Франкл: «Смысл – это всякий раз также и конкретный смысл конкретной ситуации. Это всегда „требование момента“… Каждый день и каждый час предлагают новый смысл…», Кон: «Понятие „жизненный путь“… подразумевает единство многих автономных линий развития, которые сходятся, расходятся или пересекаются, но не могут быть поняты отдельно друг от друга…» (1984). Франкл, рассказывая о своем состоянии в период нахождения в концентрационном лагере, пишет: «Кажется, что все помыслы сосредоточиваются на одном: пережить сегодняшний день». Он приводит слова Е. Коэна, которому также пришлось провести годы в концентрационном лагере: «У меня была лишь одна мысль: как мне выжить». Примитивизация жизненного смысла, низведение его до стремления к удовлетворению элементарных потребностей действительно стало распространенным явлением в годы Второй мировой войны. И это касалось не только узников концлагерей. Но вместе с тем это было время, когда жизнь приобретала и новый, более высокий и значимый смысл. Помню, как в самом начале войны И. Эренбург, выступая на митинге, говорил о том, насколько резко изменилось у людей восприятие жизни: «Сейчас человек с удивлением вспоминает, что еще несколько дней назад он мог серьезно огорчаться из-за разбитой сервизной чашки». Отсеялось второстепенное, как бы более явственно выступили основные жизненные ценности; человек более четко стал осознавать тесную связь своей личной судьбы и судьбы своего народа.

Комментируя вышеприведенные высказывания о наличии у человека многих жизненных смыслов, следует отметить их недостаточную дифференцированность: они во многом выступают как рядоположные, а главное – не уделяется достаточного внимания их иерархии. Кон, правда, подчеркивает, что «автономные линии развития» (а следовательно, и жизненные смыслы) не могут быть поняты отдельно друг от друга. Однако несомненно и то, что наряду с множеством «малых» (отдельных) жизненных смыслов существует и «большой» – особый – жизненный смысл. И тот факт, что «каждый день и каждый час предлагают новый смысл», вовсе не означает, что главный смысл жизни изменяется с возникновением новой ситуации. Иначе как выполнит жизненный смысл свою основную функцию: быть «нитью Ариадны», помочь человеку выработать, по терминологии К. А. Абульхановой, свою «индивидуальную траекторию»? Да, динамика жизненного смысла чрезвычайно сложна: он может сжиматься, как шагреневая кожа, до примитивного стремления выжить и подыматься до вершин подвига и самопожертвования. Он может ограничиваться «малыми дистанциями» и охватывать собой все основное «жизненное пространство» личности. Однако и к «малым дистанциям» необходим дифференцированный подход: они могут представлять собой бесчисленное количество «коротких перебежек», мало связанных между собой, разрозненных и во многом случайных, из которых суммируется жизненный маршрут. Но малые промежутки времени и конкретные ситуации могут спрессовывать в чрезвычайно концентрированном виде элементы «большого смысла». Помните: «Мгновенья раздают кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие…»

Мы имеем дело со сложной динамикой отдельных «смыслов жизни», их иерархией и соотношением с «большим» – главным смыслом жизни.

Духовные способности[82]. В. Д. Шадриков

Как правило, духовность связывают с духовной сущностью человека, с духовным началом, в качестве которого выступает «дух», «душа». Под духовными способностями в этом случае понимают свойства духа, некоего идеального познающего начала, «я». Научной психологии нет необходимости исходить из принципа духа как активного начала личности. Как показал еще Джемс, «психология как естественная наука должна допустить существование потока психических состояний, из которых каждое связано со сложными объектами познания, переживает по отношению к ним различные эмоции и делает между ними свой выбор» (1901).

Духовные способности мы будем рассматривать как свойства, характеризующие функциональную индивидуальность человека. При этом индивидуальность человека мы понимаем, следуя за Б. Г. Ананьевым, как единство и взаимосвязь его свойств как личности и как субъекта деятельности, в структуре которых функционируют природные свойства человека как индивида.

Духовные способности можно понять как единство и взаимосвязь природных способностей индивида, преобразованных в процессе деятельности и жизнедеятельности, и способности человека как субъекта деятельности и отношений, и выступающие в единстве с нравственными качествами человека как личности.

Если обычно мы рассматриваем способности действия, то духовные способности – это способности поступка…

Духовное поведение безгрешно. Духовное поведение добродетельно. Духовное поведение определяется добродетелями личности. С этих позиций духовные способности выступают как добродетели личности. Добродетели же есть качества человека, выражающиеся в желании делать добро, умении делать добро, реальных добродетельных поступках. Добродетель всегда нравственна…

Единичный человек добродетелен, пока следует морали (всеобщему), и в этом случае он духовен. Верхом грехопадения является использование человеком другого человека в качестве средства для достижения своей цели. Такой человек греховен в своей сущности. ‹…›

В духовных способностях индивид возвышается над обычными способностями. Обычные способности выступают в роли того всеобщего, не постигнув которого, не развив в себе, индивид не может подняться до духовных способностей. Духовные способности вырастают из общих способностей. Это высшая стадия развития способностей. Духовные способности – это способности духовного состояния, которое формируется как на основе духовных ценностей личности, так и на основе искушения отказа от долга следовать идее, вере, духовным ценностям.

Если сама способность мыслить есть свойство мозга, его особой организации, то мы можем сказать, что организация мозга во многом определяется состоянием (физиологическим и духовным), а следовательно, в разных состояниях мозг может представлять разные сущности. И поэтому духовное состояние определяет и иную сущность мозга, другие его функциональные (интеллектуальные) возможности позволяют по-иному мыслить.

Чем же характеризуется духовное состояние? Духовное состояние характеризуется расширением сознания, активным включением в процесс постижения истины подсознания, установлением коммуникативной связи сознания и подсознания и тем самым резким расширением информационной базы понимания проблемы, энергетической активизацией, переключением эмоций с режима блокирования информации на режим энергетической подпитки.

Духовное состояние характеризуется гармонизацией личности, устранением противоречий с окружающей средой или блокированием этих противоречий, сосредоточением на познаваемой проблеме, на постижении истины, внутренним равновесием, позитивным взглядом на жизнь, высокой концентрацией устремлений, усилением воли и ее контроля со стороны личности, «я».

Духовное состояние характеризуется переходом к образному мышлению, что, со своей стороны, способствует активизации информационного обмена с подсознанием, так как информация персонального подсознания хранится в образной и чувственной форме[83]. Образность помогает осмыслить ситуацию целостно, раскрыть новые отношения, посмотреть на старые на новом уровне интеграции.

Духовные состояния характеризуются высокой продуктивностью воображения, что, в свою очередь, расширяет информационную емкость нашего сознания.

В духовном состоянии слова и понятия могут переводиться в образы и чувства, способствуя этим включению процессов воображения.

Духовное состояние, как мы уже отмечали, одновременно является и мотивационным состоянием. Но в отличие от биологических мотиваций это будет духовная мотивация, порождаемая духовными ценностями личности. Важнейшей среди этих ценностей является вера: вера в бога, вера в идею, вера в добро, вера в кумира, лидера, героя. Другой, не менее значимой детерминантой духовного состояния и духовной мотивации является любовь: любовь к богу, любовь к женщине, любовь к Отечеству. ‹…›

Так как духовное состояние способствует расширению информационной базы, подключает информационные ресурсы подсознания, то тем самым духовное состояние способствует продуктивности мышления.

Духовное состояние характеризуется чувством внутренней активности, единением духовных способностей и свойств, чувств и эмоций, единением умственных, нравственных, духовных качеств, стремлением к духовному прогрессу. К духовным стремлениям следует отнести: интеллектуальные, моральные и религиозные, а также добросовестность. Важную роль в определении духовного состояния играет чувство нравственного и умственного превосходства, чистоты или чувство вины.

В духовном состоянии – секрет творчества. Духовное состояние определяет отбор информации, характер ее обработки, установление отношений и характера обобщений. Духовное состояние повышает направленную проницательность ума индивида, выделяет те свойства объектов, которые позволят разрешить проблему, раскрыть истину.

Духовное состояние может возникать как в случаях практической жизни, так и в научном поиске, в искусстве. Духовное состояние воздействует на интеллект. Мы под этим понимаем «способность судить, размышлять и отвлекать, которая называется в практической жизни благоразумием, здравым смыслом, тактом, хитростью, умом, проницательностью, в искусстве – творчеством и вкусом, в науке – способностью открывать, обобщать и схватывать отношение» (Рибо Т., 1884). ‹…›

Клиническое состояние характеризует фиксация на идее, односторонней направленности мышления и эмоциональной заряженности, сужение сознания. Эти признаки проявляются уже в случаях «сверхценной идеи» и прогрессируют в паранойяльных состояниях (para– около; noos – мысль, разум). Духовное состояние как бы противостоит клиническому состоянию. Оно, как мы уже отмечали, характеризуется расширением сознания, яркостью и ясностью отражения действительности, целостностью этого отражения, углубленным пониманием собственного «я», четкостью ориентировки в прошлом, настоящем и будущем, глубоким проникновением в ситуацию, уравновешенностью в отношениях, уверенностью в собственных силах, широтой и проницательностью мышления, позитивным настроением. ‹…›

Для дальнейшего рассмотрения духовных способностей остановимся на трех положениях.

Первые два сформулированы еще Уильямом Джемсом (1901):

– худшее, что может сделать психолог, – это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной ценности. Мысли разъединены между собою барьером личности;

– мы нимало не объясняем природы мысли, устанавливая зависимость между физическим и психическим… Нужно проработать нескольким поколениям психологов, чтобы установить с надлежащей точностью гипотезу о зависимости душевных явлений от телесных.

Третье положение заключается в том, что ребенок, в отличие от животного, рождается с незавершенным формированием функциональных систем психологической деятельности. Становление головного мозга как функциональной системы осуществляется прижизненно, под влиянием внешней культурной среды. И можно сказать, что функциональные системы мозга изначально формируются как окультуренные.

Сопоставляя эти три положения, мы можем отметить, что способности человека изначально являются свойством окультуренной функциональной системы; что они не исчерпываются свойствами самой системы; что решающим моментом в их развитии является их детерминированность индивидуальными ценностями. Именно эти индивидуальные ценности и будут определять качественную специфику способностей, от них будет зависеть, что увидит и запомнит человек, какая мысль у него появится, какова будет природа личностных сознаний. Духовные способности определяются и регулируются духовными ценностями. Таким образом, проблема переводится в плоскость ценностей. Можно сказать: «Но это не разрешает проблему, а только переводит ее в другую плоскость. Вместо одной проблемы появляется другая». Да, это так. Но, во-первых, мы видим, что такое духовные способности, а во-вторых, с ценностями разобраться легче. Мы можем сказать, что, если деятельность определяется верой или стремлением сделать благо, мы можем говорить о духовных способностях.

В свете сказанного духовные способности определяются прежде всего внутренним характером душевных состояний и чувством активности, проявляющимся в стремлении к активности в определенном направлении.

В узком понимании духовные способности связываются со стремлением искупить внутреннюю (греховную) природу души, стремлением к достижению ее безгрешной чистоты. В широком смысле духовные способности проявляются в создании произведений искусства, в которых осмысливается сущность и предназначение человека, его отношения в обществе и семье, осмысление социальной и духовной личности, своего «я» и «себя как личности». ‹…›

Духовные способности – это способности понять, оценить и изобразить других людей в своем творчестве. Духовные способности – это интегральное проявление интеллекта и духовности личности. В своем высшем проявлении духовные способности характеризуют гения…

Важнейшим личностным качеством, позволяющим проникнуть в духовный мир Другого человека, является эмпатия (от греч. empatheia– сопереживание). Различают эмоциональную, когнитивную и предикативную формы эмпатии. Психологические исследования показали, что индивидуальная способность к сопереживанию возрастает по мере накопления жизненного опыта.

Человек познает себя, свой духовный мир через другого человека, при этом духовно богатый человек познает другого лучше, чем тот самого себя. Для этого необходимо, чтобы духовно богатый человек вмещал в себя не только духовные качества познаваемого, но и нечто большее – противоположные ему качества. ‹…›

Духовность проявляется в том, что действительность познается не только рационально, но и эмоционально, через переживания. Для духовно богатого человека все значимо, все находит чувственный отклик.

Следует отметить, что полностью бездуховных людей нет и что духовность не находится в прямой связи со способностями и интеллектом. Духовным может быть и человек со средними способностями, а бездуховным может быть талант.

Духовность человека в зеркале психологического знания и религиозной веры[84]. В. В. Знаков

Проблема духовности привлекла внимание многих крупных российских психологов, были напечатаны интересные книги и статьи. Однако вопрос о сходстве и различиях научно-психологического и богословского подходов к анализу проблемы духовности пока, по существу, остается без ясного ответа. Цель статьи – попытаться хотя бы частично ответить на поставленный вопрос.

Я полагаю, что многие трудности в решении проблемы будут устранены, если изначально признать, что религиозное и научное направления представляют собой два принципиально различных (хотя и неразрывно связанных) пути познания феномена духовности. Во-первых, это проявляется в поисках главных источников происхождения духа: наука их ищет в человеке (его сознании, созерцании, продуктах деятельности), а религия – в божественном откровении. У богослова нет сомнений в том, что духовность от Духа Святого, а у ученого-атеиста – от человека и человечества. Во-вторых, различия видны в неодинаковости понимания категории «знание» в науке и богословии.

Научное знание характеризуется прежде всего тем, что субъект, взаимодействуя с объектом, мысленно воспроизводя его, отражает характеристики объекта в своей психике. В рациональном научном знании вещи, явления, процессы представлены так, как они происходят сами по себе, в их самобытии, самосовершении, взаимодействиях с другими объективными вещами, явлениями, процессами. Научное познание объективного мира предметно, в его результате у субъекта возникают образы, имеющие сходство с самими познавательными объектами. Научное знание всегда представляет собой образ, модель познаваемого. Например, Я. А. Пономарев называл знание такой психической моделью, в которой отражаются все события, включенные в ход взаимодействия субъекта с объектом. Он писал: «Сам по себе термин «знание» избирательный, характеризующий лишь поверхность соответствующего ему явления, анализ сущности которого, как и во всех подобных случаях, может быть многоплановым. В гносеологическом аспекте такого анализа знания выступают как отображение, идеальное, как образы объективного мира в широком смысле, либо как чувственные образы, равносильно ощущениям, восприятиям, представлениям, либо как образы абстрактные, равносильные понятиям, суждениям, умозаключениям и т. п. В конкретно-научном, психологическом аспекте знания выступают как динамические мозговые модели предметов и явлений, их свойств, т. е. как элементы, составляющие психику (1967).

Однако следует заметить, что далеко не всякое научное знание, которым овладел субъект, имеет непосредственное отношение к его духовному Я…

В отличие от рационального научного иррациональное религиозное знание основано на вере, оно обладает двумя основными чертами, которые У. Джемс называл «эмоциональностью» и «интуитивностью». Как блестяще и убедительно показал Ф. Д. Шлейермахер (1994), религиозное знание не претендует на то, чтобы быть знанием в научном смысле слова. Для богословия «знание» оказывается неразрывно связанным с «верой» и «переживанием», потому что его интересует не природа вещей, а только воздействие этой природы на самобытный характер религиозного переживания человека. Как следует, например, из работ, посвященных анализу аскетических и мистических аспектов православия, религиозные догматы представляют собой описания содержания самого переживания, а не теоретические истины об объектах, рассматриваемые вне отношения к ним субъекта. С позиции верующих к религиозному переживанию нелепо применять какие-либо критерии рациональности, потому что оно есть духовный процесс, возвышающийся над любыми интеллектуалистическими критериями объективности и субъективности. ‹…›

В многообразии современных подходов к проблеме можно выделить по меньшей мере четыре основных направления.

Первое направление – поиски корней духовности не столько в самом человеке, особенностях его личности и склонности к рефлексии, сколько в продуктах жизнедеятельности: объективации высших проявлений человеческого духа, творчества, в памятниках старины, произведениях науки и искусства. Духовность субъекта – результат его приобщения к общечеловеческим ценностям, духовной культуре, а дух – прежде всего категория культурологическая, мировоззренческая. С этой позиции дух представляет собой объективное явление, обязательно предполагающее, потенциально содержащее в себе активность субъекта, Активность направлена на опредмечивание идеи, формирование значений, определяющих семантическое поле культуры, духовный опыт человечества.

В социологии весомый вклад в подобное понимание духа внес М. Вебер (1990). Он применял понятие «дух капитализма» для определения такого строя мышления людей, для которого характерно систематическое рациональное стремление к получению законной и этически безупречной прибыли в рамках своей профессии. Как известно, важнейшим положением христианства является вера человека в спасение души. В протестантской этике в качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность субъекта в рамках своей профессии: она направлена на пользу общества, рациональное преобразование социального мироздания и потому угодна Богу, приумножает Его славу. Дух капитализма, его движущая сила отражаются в совокупности этических норм, которых придерживаются предприниматели и которые полезны с точки зрения эффективного приращения денежных ресурсов. По М. Веберу, этические нормы «идеального типа» капиталистического предпринимателя не имеют ничего общего со склонностью к расточительству, показной роскошью, чванством, упоением властью. Характеру капиталистического предпринимателя свойственны скромность, ответственность, сознание хорошо исполняемого долга, честность.

В США одним из великих людей, преисполненных «капиталистическим духом» и проповедовавшим утилитарное обоснование этических норм, был Б. Франклин. В частности, он считал, что честность полезна, ибо она приносит кредит. Так же обстоит дело с аккуратностью, умеренностью, пунктуальностью: все эти качества именно потому и являются добродетелями, что в конце концов так или иначе приводят к выгоде в профессиональных делах. Он писал: «Я убедился наконец в том, что… правдивость, честность и искренность имеют громадное значение для счастья нашей жизни; с этого момента я решил воспитывать их в себе на протяжении всей жизни и решение это записал в свой дневник. Откровение как таковое не имело для меня решающего значения; я полагал: хотя определенные поступки не являются дурными только потому, что они запрещены учением, или хорошими потому, что они им предписаны, однако, принимая во внимание все обстоятельства, вполне вероятно, что одни поступки запрещаются именно потому, что они по своей природе вредны, другие предписаны именно потому, что они благотворны» (цит. по: Вебер М., 1990).

Таким образом, важным источником духовности субъекта являются этические нормы, на которые он ориентируется в повседневной жизни (в том числе обусловленные не только его представлением о должном, нравственном отношении к другому человеку, но и практическими, утилитарными соображениями). В этических, эстетических, юридических и прочих нормах закреплены высшие образцы человеческой культуры. И если субъект усваивает, переживает их как внутренне обязательные образцы поведения, то он приобщается к высшим духовным ценностям бытия. Духовное богатство человека возрастает, когда закрепленные в общественных нормах духовные ценности становятся неотъемлемой частью его духовного мира, субъективной реальности.

Нормы и образцы поведения зафиксированы в языковых значениях, происхождение и структура которых давно интересовали лингвистов, философов, культурологов, психологов. В отечественной психологии идеи, связанные с формированием значений как семантического основания культуры, духовного опыта человечества, развивал А. Н. Леонтьев. В наше время конкретно-научный анализ результатов объективации значений в общественном сознании осуществляет В. Ф. Петренко с сотрудниками (1997). На основании их исследований можно сказать, что духовность человека, каждого члена общества, порождается в процессе усвоения им значений, объективированных в общественном сознании, и выявления «скрытых» за значениями смыслов. С психологической точки зрения духовное Я понимающего мир субъекта формируется именно в процессах смыслообразования – порождения им как смысла конкретных социальных событий и ситуаций, так и смысла жизни в целом. Следовательно, истоки духовности человека надо искать не в значениях, а за ними – в глубинном смысле поступков людей, исторических событий, эпохи и т. п.

Характер процессов смыслообразования, ведущих к порождению духовного, в значительной степени зависит от духовных способностей человека. Есть основания считать, что важными компонентами духовных способностей являются не только направленность и ценностно-смысловая организация личности, но и ее компетентность. Компетентность проявляется в способности человека приобретать новые знания и умения, справляться с задачами, существенными либо для его профессиональной деятельности, либо в целом для бытия. Компетентность отражает общий уровень интеллектуального, нравственного и эстетического развития личности, включающий опыт порождения смыслов культурно-исторического наследия различных эпох. ‹…›

Второе направление исследований – изучение ситуативных и личностных факторов, способствующих возникновению у человека духовных состояний. Духовное состояние – это психологический феномен, характеризующийся тем, что человек временно «не замечает» внешнего мира, не ощущает своих органических функций, своей телесности, а сосредоточивается на осмыслении и переживании духовных ценностей, т. е. познавательных, этических или эстетических аспектов человеческого бытия. Условно говоря, духовные состояния противостоят материальной природе человека и мира: к вершинам духовного бытия субъект поднимается в редкие моменты интеллектуальных озарений и разрешения нравственно трудных этических конфликтов. В такие моменты в его личностном знании, индивидуальном опыте саморазвития появляется нечто большее, чем «приземленный» образ, модель внешних событий: возникает их внутренний смысл – психологическая основа формирования духовной сущности того, что стало предметом интеллектуальной и нравственной рефлексии субъекта.

Как показал В. А. Пономаренко, возникновению духовных состояний способствуют особые условия профессиональной деятельности, связанные с угрозой для жизни (1997). Вот, например, как летчик-испытатель В. Е. Овчаров отвечает на вопрос о том, верит ли он в то, что Дух поддерживал крылья его самолета: «Думаю, что да. Но не некий абстрактный "Дух святой", а духовность в смысле высокой ответственности перед людьми и обществом, приподнятость духа выше нормативного в обществе благородства». Из самонаблюдений летчиков следует, что, несмотря на широкий спектр интерпретаций понятия духа, они связывали его с психологической защитой от состояния ожидания гибели, подспудного страха, угрозы психического истощения. Духовный слой рефлексивного сознания «в виде радости преодоления возвышенных чувств от удачно выполненного полета, приобщения к Пространству как фактору преддверия Духа, видимо, и создает ту духовную доминанту, которая удерживает "в подвалах" подсознания видовые защитные реакции и инстинкты самосохранения, предчувствий, навязчивых состояний, суеверий, фиксированных фобий и пр. Поэтому, если дух «приземлить», то его можно представить как психическое состояние, формирующее резерв выносливости в опасной профессии» (Пономаренко В. А., 1997).

В психологии анализ духовных состояний неразрывно связан с поисками корней духовности в нерефлексируемых глубинах бессознательного Я человека. По мнению В. Франкла, «человеческая духовность не просто неосознанна, а неизбежно бессознательна. Действительно, дух оказывается нерефлектирующим сам себя, так как его ослепляет любое самонаблюдение, пытающееся схватить его в его зарождении, в его источнике» (1990).

От З. Фрейда и К. Юнга к современным психологам перешло представление о том, что «психическая жизнь по большей части бессознательна, охватывает сознание со всех сторон» (Юнг К., 1991). Естественно, что важным направлением поиска корней духовности являются попытки анализа взаимодействия вершин самосознания субъекта и глубинных слоев его психики (личностного бессознательного и архетипов коллективного бессознательного). Неудивительно, что в качестве одного из эмпирических методов постижения духовности предлагается диалог человека с сокровенными глубинами своей души, устремляющий его к добру, совершенствованию и способствующий тому, чтобы в земных созданиях услышать голос вечности.

В рамках третьего направления духовность рассматривается как принцип саморазвития и самореализации человека, обращения к высшим ценностным инстанциям конструирования личности. Развитие и самореализация духовного Я субъекта начинается тогда, когда он осознает необходимость определения для себя того, как он конкретно должен понимать общечеловеческие духовные ценности – истину, добро, красоту. Появление у человека хотя бы приблизительного осознанного представления о последних свидетельствует не только о признании субъективной значимости духовных ценностей (соответственно интеллектуальных, этических и эстетических), но и о психологической готовности к их усвоению и формированию.

Мотивационной основой психологической готовности являются духовные влечения субъекта. Духовными влечениями К. Ясперс называл «стремление к постижению определенного состояния бытия и к посвящению себя этому состоянию, проявляющемуся в ценностях – религиозных, эстетических, этических или относящихся к воззрениям субъекта на истину, – переживаемых как абсолютные» (1997). Духовные влечения отражают сложную психическую реальность, существование фундаментального переживания, «проистекающего из преданности человека духовным ценностям; это инстинктивная тоска по ним, когда их не хватает, и ни с чем не сравнимое наслаждение от ее удовлетворения» (там же).

Важнейший момент формирования и развития духовных ценностей в нравственно-рефлексивном сознании познающего и понимающего мир субъекта – появление у него чувства «внутренней, личностной свободы», «свободы как духовного состояния, самоощущения человека». Развитие духовности как самореализации личности невозможно без чувства свободы. «Духовность – это способность переводить универсум внешнего бытия во внутреннюю вселенную личности на этической основе, способность создавать тот внутренний мир, благодаря которому реализуется себе-тождественность человека, его свобода от жесткой зависимости перед постоянно меняющимися ситуациями» (Крымский С. Б., 1992).

Духовное состояние личностной свободы возникает у человека при осознании им наличия внешних возможностей выбора и сформированной внутренней готовности осуществить этот выбор. Однако этого недостаточно: мы практически никогда не совершаем поступков на основе механического перебора альтернатив. Мы включаем их в контекст личностного знания и смыслообразования, создаем новые смысловые отношения, т. е. творчески преобразуем и понимаем ситуацию выбора. В этом и заключается суть личностной свободы. В диалогическом общении она проявляется в «альтернативном мышлении» собеседников – в осознании каждым из них, что возможны и допустимы принципиально различные интерпретации одних и тех же высказываний. ‹…›

Четвертое, религиозное направление (исторически оно является первым) имеет четко заданные границы: в нем духовное выступает только как божественное откровение: Бог есть дух. А жизнь духовная – это жизнь с Богом и в Боге.

Продуктивная попытка изложения основ психологии как такой науки о духе, которая направлена на поиски выхода из противоположности материалистически и идеалистически ориентированных психологических систем, представлена в работах С. Л. Франка. В его философской психологии развивается удивительно созвучное современной науке положение о неразрывном единстве субъективного и объективного, человека и мира. Он писал: «При анализе предметного сознания мы видели также, что субъективное единство нашей душевной жизни есть среда, в которой встречаются или соприкасаются две объективные бесконечности – бесконечность познающего разума или духа и бесконечность предметного бытия. Это дает возможность заранее сказать, что духовая жизнь, будучи жизнью «души» в духе, укорененностью субъективного единства нашего «я» в глубинах надындивидуального света, есть вместе с тем жизнь души в предметном бытии, некоторая органичная слитность ее с миром объектов» (1997).

В наше время традиции христианской психологии продолжаются в работах Б. С. Братуся. В частности, он анализирует четыре ступени развития личности и так описывает высшую, просоциальную, гуманистическую ступень: «Ее можно назвать духовной или эсхатологической. На этой ступени человек начинает осознавать и смотреть на себя и другого не как на конечные и смертные существа, но как на существа особого рода, связанные, подобные, соотносимые с духовным миром. Как на существа, жизнь которых не кончается вместе с концом жизни земной. Иными словами, – это уровень, в рамках которого решаются субъективные отношения человека с Богом, устанавливается личная формула связи с Ним. Если говорить о христианской традиции, то субъект приходит здесь к пониманию человека как образа и подобия Божия, поэтому другой человек приобретает в его глазах не только гуманистическую, разумную, общечеловеческую, но и особую сакральную, божественную ценность» (1994).

Несмотря на, казалось бы, ограниченные религиозными догматами рамки этого подхода к изучению духовности, идеи, содержащиеся во многих богословских трудах и работах по психологии религии, дают богатую пищу для размышлений не только религиозным людям, но и неверующим.

Возьмем, например, идущий от учения Григория Паламы тезис о том, что действие благодати, божественное откровение никогда не бывает спонтанным, «автоматическим». Оно всегда осуществляется через синергическое взаимодействие со встречными усилиями (молитвой) самого человека, направленными на соединение с Богом. Согласно догматической теории синергизма, человек должен сам добрыми делами соучаствовать в своем спасении и способствовать нисхождению на него божественной благодати. Палама учит, что Бог абсолютно недоступен, трансцендентен для нас по своей сущности, но сообщается человеку через его действия, проявляется в энергиях. Энергии Бога – послания Святого Духа – обращены к миру и потому доступны человеческому восприятию.

Очевидно, что содержание этого тезиса явно перекликается с размышлениями современных психологов о познавательной и созерцательной активности человека как субъекта бытия. В современной психологии субъекта проблема активности является, пожалуй, тем центром, вокруг которого ведутся жаркие споры о специфике субъектных проявлений личности и индивидуальности. Читая сегодня Паламу, психологу нельзя не вспомнить и о представлениях П. Жане о психологической природе действия и существовании психической энергии.

Другая продуктивная аналогия – религиозное учение о трансцендентном Я, «внутреннем человеке». Как и те психологи, которые ведут поиски духовности в нерефлексируемых глубинах бессознательного Я, теологи подчеркивают важную роль в порождении духовности направленности сознания верующего в глубины собственного Я, обращение к «внутреннему человеку» [85]. И психологи и теологи нацелены на исследование эволюции внутренней жизни человека. Исходной точкой научного анализа оказываются глубины бессознательного, в которых еще нет ни субъекта, ни объекта, нет различения между Я и не-Я, а есть лишь бесформенная общность психической жизни. Затем через выделение содержаний предметного сознания из душевной жизни происходит восхождение к высшему духовному состоянию. В нем противостояние субъекта и объекта, Я и не-Я, внутреннего и внешнего бытия уже видоизменяется. И субъект начинает осознавать свое духовное Я как возвышение над противоположностью между субъектом и объектом, с одной стороны, и между разными субъектами – с другой.

Итак, проблема духовности занимает существенное место как в психологии, так и в теологии. Верующие и неверующие ученые решительным образом расходятся лишь в одном пункте – в вопросе о первоисточнике духовного (Бог или человек). В остальном светские психологические и богословские труды удивительно сходны: основным предметом внимания их авторов являются особенности внутреннего мира человека, его самосознания и субъективных путей восхождения к духовным вершинам бытия. За двухтысячелетнюю историю существования христианства лучшие умы человечества не смогли представить убедительных доказательств ни существования Бога, ни его отсутствия. Одни люди верят в это, другие – нет. И хотя я принадлежу ко второй категории, тем не менее считаю, что единственный конструктивный путь изучения проблемы духовности человека – не конфронтация, а и взаимное дополнение результатов поисков и размышлений светских ученых и богословов.

Идея свободной причинности в психологии личности[86]. В. А. Петровский

Идея «свободной причинности» (т. е. возможности самопроизвольно начинать причинно-следственный ряд) по своему историческому «возрасту» ровесница самой философии, в которой она с такой настойчивостью и страстностью отстаивала себя. Независимо от того, склонялись ли философы к признанию свободы или объявляли ее иллюзией, постулировали ли ее существование или выводили, «ощущали» ли ее как данность или видели в ней идеал, – будет справедливым сказать, что идея «свободной причинности» неизменно само осуществляется в философии; присутствие этой идеи в пространстве и времени философской культуры давно уже приобрело, – и здесь мы воспользуемся термином Хайдеггера – необходимый характер.

Соответствует ли философской идее «свободной причинности» нечто реальное в психологии? Оправдан ли пессимизм И. Канта, считавшего возможность свободной причинности недоказуемой (однако принимавшего эту возможность как необходимое условие разрешения противоречий чистого разума)? Верно ли, что природа «свободной причинности» психологически непознаваема? Словом, оправдано ли привнесение этой идеи из философии в психологию, и в чем смысл подобного действия (причем не только для психологии, но и для философии)?

Обсуждая эти вопросы, мы опираемся на учение Аристотеля о четырех причинах, концепцию «свободной причины» И. Канта, гегелевскую интерпретацию causa sui, концепцию «длительности» А. Бергсона и др.; мы используем также психологические разработки (в частности, выполненные самим автором), которые представлены здесь академическим и практическим направлениями; наконец, мы исходим из определенной модели соотношения философского и психологического знания.

Рассмотрим подробнее философские и психологические аспекты проблемы, а также пути их искомого синтеза.

Согласно Аристотелю, «причиной называется 1) то содержимое вещи, из чего она возникает; например, медь – причина изваяния и серебро – причина чаши, а также их роды суть причины; 2) форма или первообраз, а это есть определение сути бытия вещи, а также роды формы или первообраза (например, для октавы – отношение двух к одному и число вообще) и составные части определения; 3) то, откуда берет первое свое начало изменение или переход в состояние покоя; например, советчик есть причина и отец – причина ребенка, и вообще производящее есть причина производимого, и изменяющее – причина изменяющегося; 4) цель, то есть то, ради чего, например, цель гуляния – здоровье». (Аристотель, М., 1971, т.1, 146). Причина 1 есть «материальная причина»; 2 – «формальная причина»; 3 – «действующая причина»; 4 – «целевая причина». Важное для нас замечание Аристотеля состоит в том, что «есть причины по отношению друг к другу (так, занятие трудом – причина хорошего самочувствия, а оно – причина занятия трудом, но не в одном и том же смысле, а одно – как цель, другое – как начало движения» («Хорошее самочувствие – цель, а занятие трудом – начало движения», – комментирует слова Аристотеля В. Ф. Асмус). Таким образом, уже здесь мы встречаем предпосылки идеи «возвращения причины к самой себе», – ключевой для развиваемой нами трактовки «свободной причинности». Общее определение причины и отчетливо сформулированную дефиницию свободы мы находим у И. Канта. Причина определяется им как «условие того, что случается», а гипотетическое начало причинного ряда, полагаемое существующим, есть свобода – «безусловная причинность причины в явлении». Свободная причина была «локализована» автором «Критики чистого разума» за пределами возможного опыта – области трансцендентального. [87] Итак, причина как бы возвращается к себе, выявляет свою зависимость от себя самой – в конечном счете, определяет себя сама. Но ведь это и есть проявление того, что наша интуиция именует «свободой»!

Мы видим, таким образом, что обнаруживается совершенно особая перспектива осмыслить причину, открывающую причинный ряд: это допустить возможность «самоопределения» (= «самоосвобождения») причины, возможность возврата ее к себе самой. Рождающуюся таким образом причину, свободную в том отношении, что она сама определяет себя через свое возвращающееся к ней самой действие, будем в дальнейшем так и называть – causa sui («причина себя») (используя этот термин именно в указанном смысле).

Теперь, после того как намечен (конечно, не более чем намечен!) понятийный аппарат продвижения в глубь нашей проблемы, мы можем поставить вопрос о способах психологической интерпретации идеи causa sui.

Философия свободной причинности по отношению к психологии напоминает нам алгебраическое уравнение, характер которого предполагает четыре возможных решения – четыре «корня» в ответ на вопрос о психологической природе causa sui. Согласно принятым нами условиям, «корни» решения должны отвечать четырем аристотелевским причинам, и каждая – в сочетании с другими – должна обнаружить в себе возможность самовозврата, придающего ей значение «свободной причины».

Искомое решение может быть в области психологии Я. Последнее же мы рассматриваем как единомножие четырех ипостасей: «Имманентного Я», «Идеального Я», «Трансцендентального Я» и «Трансфинитного Я». Каждая из названных ипостасей реализует в себе, согласно нашему предположению, одну из четырех аристотелевских причин, и, вместе с тем, каждая могла бы быть возведена в ранг causa sui.

Ему соответствует causa sui в значении «материальной причины». «Неуловимая», по всеобщему мнению, материя Я как бы соткана из мгновенных состояний Я, непрестанно обновляющихся во времени и в этой подвижности содержащих в себе нечто общее, – «претерпевающее», что рефлексируется в последующие моменты как Самость (строго говоря, Самость и есть то, что мысль признает в себе претерпевающим изменение). Имманентное Я существует, таким образом, в настоящем пространстве и времени. Динамика неизменного и неизменность в динамике, свойственные Имманентному Я, со всей отчетливостью выражены Б. Пастернаком: «И нужно ни единой долькой не отступаться от лица, но быть живым, живым и только, живым и только – до конца». Имманентное Я есть Я становящееся, заключающее в себе «единство возникновения и прохождения» (в терминах гегелевской философии). Имманентное Я «принадлежит», таким образом, парадоксальной реальности «Вот-сейчас-бытия» – реальности, на которой, безусловно, держится мир и которая никогда, как таковая, не дана нам в своей непосредственности. Ощущение парадоксальности усиливается, если заметить, что «вот-сейчас-бытие» заключает в себе образы Прошлого и Будущего (и даже Настоящего), и, таким образом, последние даны нам в чем-то таком, что нам не дано, существуют в несуществующем! Выход из этого парадоксального положения заключается в том, чтобы допустить существование чего-то, что могло бы заключать в себе несуществующее, давая ему возможность быть. Такое искомое существует в «природе», и точное его имя – «переживание» (к чему мы еще вернемся). Однако Имманентное Я в момент своего рождения еще не переживается, и в той же мере – не выступает в виде какого-либо образа или мысли. Свойственная нашему сознанию привычка «целеосмысления» всего происходящего (выражающая «постулат сообразности». – Петровский В. А., 1975) применительно к Имманентному Я также должна быть отброшена. Имманентное Я полнится импульсами, интуициями, помыслами и предчувствиями, но прежде чем проявиться, они должны будут как бы объясниться друг с другом в некоей точке пространства и времени (в точке этой сейчас мы «застаем» Имманентное Я), – а до этого акта всегда имплицитного синтеза нет ни импульсов, ни интуиции, ни помыслов, ни предчувствий. Вот почему имманентное Я есть столь же и сокровенное Я человека. В истории психологии возникали понятия, выражающие, по крайней мере частично, существо Имманентного Я (или отдельные его «изменения»). Это такие понятия, как «детерминирующая тенденция» (Н. Ах), «порыв» (А. Бергсон), «поток сознания» (У. Джемс), «промежуточные переменные» (Э. Толмен), «настроение» (В. Басов), «схема» (У. Найсер) и др. Пожалуй, наиболее интересна для нас в качестве обобщающей, категория первичной установки Д. Н. Узнадзе, но она, к сожалению, по сей день остается заслоненной телеологизмом прилежного изучения феноменов «фиксированной установки» (в связи с чем, наряду с термином «первичная установка», мы будем использовать также термин «интенция», подчеркивая, впрочем, что речь здесь о внецелевых интенциях индивидуума). То общее, что роднит все отмеченные выше понятия, включая «первичную установку», – это детерминирующая роль неуловимого «здесь-и-теперь». Такую форму причинности мы называем синхронической; мгновенные состояния Я, внутреннее устройство которых определяется действием синхронической причинности (осуществляющей синтез импульсов, интуиций, помыслов, предчувствий), воссоединяются во времени, или, как говорил А. Бергсон, проникают друг друга, что и образует диахронический материал Я. Таким образом, движущая волна новизны, обусловленная действием синхронической причинности, диахронически выявляет устойчивость Я в процессе его постоянного самообновления.

Ему соответствует causa sui в значении «формальной причины». Идеальное Я образует представления человека о самом себе. Представляя себя тем или иным образом, человек конструирует свой собственный образ в идеальном пространстве и времени, и в этом смысле всегда имеет дело с самим собой как существующим в возможности (даже тогда, когда он конструирует образ себя в настоящем). Таков взгляд человека на свое физическое Я (экспериментальные исследования показывают, насколько зависим образ собственного физического Я от установок личности); здесь же содержится и образ себя как субъекта самонаблюдения (вспомним о Лопатинском «внутреннем человечке»); в Идеальном Я конструируется также образ себя как мыслящего («мыслящая вещь» Декарта); и, наконец, Идеальному Я принадлежат образы того, как человек переживает себя, – возможность длить свое бытие, воспринимать, мыслить, чувствовать. Детерминизм возможным – подлинный источник целеполагания (в нашей трактовке «цель» есть образ возможного как прообраз действительного. – Петровский В. А., 1992). В исследованиях, специально посвященных этому вопросу, мы показывали, что в деятельности человека порождаются избыточные возможности действования (целевые перспективы, выходящие за границы первоначально поставленных частных целей). Новоприобретенные возможности отягощены внутренним ограничением, заключающимся в том, что это пока еще только возможности (граница здесь положена самой идеальностью их); но, становясь предметом рефлексии, они приобретают силу побуждать активность («мотив границы»). Психологической категорией, отвечающей детерминизму возможным как таковым, является надситуативная активность (Петровский В. А., 1975, 1977).

Ему соответствует causa sui в значении «действующей причины». Таково наше мыслящее – вненаходимое и вне-временное – Я. Вненаходимость означает, что нечто находится (нахождение как процесс и результат обнаружения) там, где его, как такового, никогда не было; вневременность – значит, что оно временно находится там, где мы его находим. Трансцендентальное Я, таким образом, существует в условном пространстве и времени. Мысль переживается сразу как что-то иное, чем переживание; воспринимается сразу как что-то иное, чем восприятие; и – будучи высказанной, означает что-то совсем иное, чем само высказывание («Мысль изреченная есть ложь» – Тютчев). Вюрцбуржцы и их последователи после открытия без-образности мысли не пошли дальше (а переживаема ли мысль? А вербализуема ли? А установочна ли?). Мысль как таковая не существует «где-то» (попытку буквально поместить-подвесить мысль в реальном пространстве мывстречаем в работах В. В. Налимова). По отношению к значению чувственных предметов справедлива формула: «значения – сверхчувственны». Но что значения суть, как не кристаллизации мысли? Мысль – есть, когда ее замечают. Но ее замечают, когда она уже есть. Мысль не существует «до», но она и не рождается «в ходе» (в рефлексии мы схватываем ее как уже родившуюся). Хотя Мысль как таковая вненаходима и вне-временна, ее чувственная запись – своего рода письменное послание нам – существует в пространстве и времени. Скрытая работа мысли по преодолению границ не означает, что «кто-то» (представление о «мыслящем») «производит» мысль. Когда мы утверждаем, что, осмысливая свои границы, индивидуум неизбежно порывает с ними и что в этом проявляется скрытая работа его мысли, мы вовсе не хотим сказать этим, что «кто-то» в нем как бы подталкивает его к этому. «Мыслящий» есть чувственная метафора самой мысли о мысли. Парадокс, однако, состоит в том, что представление о некоем субъекте, который, так сказать, «производит» мысль, при всей его, казалось бы, неадекватности существу происходящего, рождается не без участия самой мысли. Таким образом, она как бы удостоверяет свое собственное рождение (свидетельство о рождении, как известно, выдается уже после рождения, хотя дата, отмеченная на нем, совпадает с моментом рождения). «Я мыслю» (когито) означает, что мысль сама выдвигает представление о мыслимом и мыслящем, сама производит эти представления без какого-либо мысли-производителя инкогнито. Представление о тайном «поставщике» мысли есть чувственный след и знак мысли, появляющиеся на свет в ходе самого мышления, – спутник мысли, которого нередко ошибочно принимают за поводыря. Правда, спутник этот нередко вырывается вперед, как бы показывая мысли, потаенно зная, кто тут ведет. Подлинным основанием мысли, ее источником, является сама мысль: без мысли о мысли есть, может быть, все, о чем мы готовы подумать: наши ощущения и чувства, образы восприятия и памяти, наши фантазии, импульсы к действованию – нет лишь самой мысли (она возникает только тогда, когда мысль мыслит себя – «думу думает»…). Мысль, мыслящая себя, и есть – трансцендентальное Я. Именно оно ведет в запределье, будучи действующей причиной в составе causa sui. Осваиваясь в границах возможного, мысль с необходимостью трансцендирует их, или, что то же самое, постигая конечность, посягает на то, чтобы с нею покончить. Действие мысли заключается, таким образом, в том, чтобы раскрывать перспективу быть, по словам Гегеля, у себя, сохранять себя при себе где бы то ни было, – виртуальную (тут же воплощаемую) возможность всеохватного присутствия в мире. Но это становится достижимым лишь на ступени целевого состояния. Психологическим эквивалентом философской трактовки мысли явилась бы категория собственно мысли, психологически еще, увы, не осмысленная.

Ему соответствует causa sui в значении «целевой причины» – таково переживание безграничности своего существования в мире. Опираясь на представления Г. Кантора, трансфинитность вообще можно определить как присутствие актуально-бесконечного в создании (Петровский В. А., 1995). В данном случае речь идет о полноте «присутствия» (М. Хайдеггер) человека в мире. Это – переживание его сопринадлежности вечному (всегда-бытие), – «Зачем считать меня? Я был и есть и буду,// жизнь – чудо из чудес, и на ладони чуду // один, как сирота, я сам себя кладу…» – (Арс. Тарковский), переживание сквозьпространственности (везде-бытие), переживание беспредельности наслаждения, любви, истины. Специфика мира переживаний состоит в том, что именно в нем существует несуществующее, обретает себе немыслимое. За этот счет, например, только в переживании истинно существует геометрия невозможного (психологически, кстати сказать, совершенно не освоенная), объекты парадоксального знания. «Немыслимость» несуществования мысли в любой точке пространства и времени – также переживание, благодаря чему не столько переживания существуют в пространстве и времени, сколько эти последние существуют для нас в наших переживаниях; переживания как бы обнимают собой мир. В отличие от мысли как таковой, потенциально соотносимой с любой точкой пространства и времени и удостоверяющей себя в этом посредством «свободного выбора», переживание совершенно свободно от бремени выбора. Философия переживания – это философия невыбора (зачем выбирать, если весь мир – мой, если альтернативы суть знаки друг друга?). Мысль, ставшая переживанием, не выбирает, где и когда ей быть, а просто есть в каждой точке пространства и времени. Переживания, таким образом, образуют совершенное пространство и время; в нем-то и пребывает наше Трансфинитное Я. Основу трансфинитности переживаний образует безусловность для нас того, что есть, или, иначе говоря, – невозможность существования иного по отношению к данному (отрицание самой возможности отрицания того, что дано, переживается в этом случае как бесконечность явленного, как полнота его бытия). Актуальная бесконечность – пленительна и капризна. Она существует вспышками, открывается на мгновение. Будучи дана разом, она открывается лишь на раз. В этом, как мы отмечаем, оборотная сторона актуальности открывшегося; переживания оплачивают своей скоротечностью вечность, живущую в них. Трансфинитное Я, как переживание актуальности бесконечного, сбрасывает последнее в небытие, превращаясь в актуально-конечное Я, освобожденное (или еще свободное) от переживаний, мыслей и образов, но впоследствии с необходимостью воплощающееся в них. И, таким образом, круг causa sui оказывается замкнутым. Психологическая трактовка Трансфинитного Я, как видим, предполагает существенное развитие вундтовской категории переживания.

Выдвигая положение о том, что Имманентное Я, Идеальное Я, Трансцендентальное Я и Трансфинитное Я суть психологические «корни» решения философского уравнения о causa sui, мы с самого начала рассматривали их в качестве возможных формообразований свободной причинности. Но существует ли, или, точнее, может ли быть проложен путь превращения этой возможности в действительность?

Заметим, что последовательно проводимая эмпирическая точка зрения ведет к отрицанию свободы. Устами своего героя Б. Скиннер в книге «Walden Two» выражает эту мысль так: «С помощью тщательной научной разработки мы управляем не итоговым поведением, а намерением вести себя – мотивами, желаниями, склонностями. Любопытно, что в этом случае никогда не возникает вопроса о свободе» (разрядки Скиннера). Заметим, впрочем, в тени здесь остается вопрос о происхождении самих управляющих импульсов (кто или что управляет ими, уж не лучи ли?)

Практическая же психология, в лице авторитетных ее представителей, постулирует свободу. Приведем всего только две выдержки. Вернер Эдхард: «Ты Бог в своем универсуме. Ты есть причина. Ты притворяешься, что ты не причина, чтобы играть. И ты можешь вспомнить, что ты есть причина, в любой момент, когда захочешь…» Вильям Шутц: «Я (универсальное я) выбираю всю свою жизнь и всегда выбирал. Я выбираю свое поведение, свои чувства, свои мысли, свои болезни, свое тело, свои реакции, свою спонтанность, свою смерть» (Цит. по: Шутц В.). Постулирование свободы, впрочем, для этих психологов есть результат рефлексии их действования в мире, производная от их личного опыта. Каким же образом могло утвердиться подобное мировоззрение (мироощущение, миро-действие)? Кроме того, какими могли бы быть условия выращивания подобного же у других людей? В этом пункте мы сталкиваемся с необходимостью соотнести внеэмпирический и эмпирический моменты.

Будущая трансфинитная психология – это психология синтеза опытной и внеопытной форм познания-ведения мира, взаимоопосредствования трансцендентального и эмпирического. В этом контексте действительность свободной причины заключается для нас в самой идее Я как causa sui, единящей в себе Имманентное Я, Идеальное Я, Транцендентальное Я и Трансфинитное Я. Осмысление этих граней Я в качестве «причины себя» предполагает, в свою очередь, что каждая из них отражается в каждой другой и через свою отраженность возвращается к самой себе (выступая, таким образом, в своей самообусловленности). ‹…›

Теперь мы можем еще раз вернуться к вопросу о том, что составляет психологическое содержание целеполагания, свободы, целостности, развития – как атрибутивных характеристик личности человека.

Целеполагание. Основу целеполагания составляет процесс познания человеком спонтанно складывающихся в ходе его действия образов возможного будущего. «Образ возможного» как бы заряжен движением и в определенных условиях переходит в действие; в момент этого превращения «образ возможного» выступает как цель – совершается акт целепо-лагания. В субъективном плане «образ возможного» дан человеку в переживании «Я могу»; именно это переживание непосредственно переходит в действие в случае, если отсутствует сопоставимое по силе противодействие со стороны «нельзя», «должен», «боюсь» и т. п.

Свобода. Таков совершенно особый акт целеполагания, когда целью человека становится полагание себя как причины изменений, привносимых в мир. Целеполагание здесь выступает как самополагание человека. Существуют такие формы активности, в которых момент свободы выступает явственно, – это проявления активной неадаптивности человека: предпочтение действий с непредрешенным исходом, мотивационную основу которых образует сама непредрешенность (например, в актах неадаптивного риска человек остро переживает свою причинность по отношению к возможному действию; «острые ощущения» – это острота самопереживания человека в момент выбора и самого действия). Активно выходя в область непредрешенного, человек принимает на себя ответственность за исход, проявляя тем самым свою «причинность в качестве субъекта действия (свое авторство); соотнося задуманное и осуществленное, человек устанавливает состоятельность своего бытия как субъекта; в актах подобного соотнесения рождается его рефлексивное Я». («Я в себе и для себя» и «Я в другом и для другого»).

Целостность. Она – в переживании самотождественности человека, когда он выходит за границы предустановленного.

Единство между различными гранями бытия человека достигается тем, что в актах самотрансцендентности он свободен от диктата особенных потребностей своих, которые могут противостоять друг другу; выходя за границы изведанного и предрешенного, он как бы оказывается на «ничьей земле», которая со временем становится достоянием всех.

Развитие. Становится яснее ответ на шокирующий вопрос: «Развивается ли личность?» (Г. П. Щедровицкий). (Развитие есть самодвижение; если мысленно отбросить активные действия другого, то феномен развития человека становится необъясним; следовательно, должна быть признана активность «другого» как органически включенная в процесс развития первого; но в этом случае сомнительной представляется идея самодвижения развивающейся личности и, следовательно, самой возможности ее развития.) Ответ состоит в том, что человек имеет свое бытие в другом человеке – «инобытийствует» в нем – и через свою идеальную представленность и продолженность в другом человеке развивается как личность. Развитие, таким образом, совершается «во внутреннем пространстве личности», но это – пространство его связей с другими людьми (интер-индивидное, а не интра-индивидное «пространство жизни»). Осознавая себя в другом, как бы возвращаясь к себе, человек никогда не может добиться тождества с самим собой, отраженное его Я не совпадает с Я-действующим. В то время как активно-неадаптивные действия (Я-действующее строятся без прототипа и открыты пока неизвестному будущему, в воспроизведениях своих (отраженное Я) они достраивают себя до степени завершенности и тем самым «теряют» себя в них, противоречат себе; сущностное в личности человека (быть первопричиной активности) вступает в противоречие с существованием (быть отраженным в других людях и в себе самом). Субъективно это противоречие переживается как сомнение в подлинности себя в качестве причины, что побуждает к поиску новых возможностей самопознания – новых актов свободы. В этом порождении себя как субъекта, отражении, и – вновь – порождении совершается развитие личности – самодвижение человека как субъекта активности.