XII От образа к означающему в удовольствии и в реальности

Связь двух начал. Парадокс Винникота. Тупики кляйнизма. От Urbild'к идеалу. Девушка, которая хочет порки

Тема символизации занимает всех. В майско-июньском номере "InternationalJournal" за 1956 год появилась статья Чарльза Райк-рофта под заглавием Символизм и его отношение к первичному и вторичному процессам, где автор пытается дать слову символизм смысл, исходя из той точки зрения, на которой мы в психоанализе сейчас находимся. Те из вас, кто владеет английским, имеют возможность, ознакомившись со статьей, воочию убедиться в том, насколько уже с самого начала трудно было не только придать слову "символизм" в анализе определенный смысл, но и составить себе о процессе символизации какое-то представление.

С 1911 года, когда Джонс опубликовал первую обобщающую работу на эту тему, состояние вопроса успело пройти различные фазы и встретило, да и встречает еще до сих пор, огромные трудности, столкнувшись с тем, что представляет собой на сегодняшний день наиболее связным образом сформулированную на этот предмет точку зрения — ту самую, что вытекает из соображений Мелани Кляйн относительно роли символа в образовании собственного Я.

То, о чем идет речь, имеет к предмету моих объяснений отношение самое непосредственное. Я хотел бы дать вам почувствовать, насколько то, что я пытаюсь сказать вам, может оказаться полезным, пролив некоторый свет на области, лежащие покуда в потемках.

Я не знаю еще, с какого конца начать, поскольку никакого плана в отношении того, как вам эти вещи лучше преподнести, у меня нет. Поскольку встреча эта предпоследняя и я уже объявил в прошлый раз, что очередной семинар будет посвящен фаллосу и комедии, я хотел бы лишь обозначить сегодня исходный пункт и указать на несколько направлений, в которых то, что я сказал вам относительно комплекса кастрации, позволяет расставить знаки вопроса.

Начну я с того, что рассмотрю главные тезисы статьи в той последовательности, в которой они формулируются. Строгий порядок в таких вещах невозможен, тем более когда находишься, как сегодня, на перепутье.

l

В заглавии статьи Райкрофта появляются, как вы только что видели, термины "первичный процесс" и "вторичный процесс" — термины, о которых я никогда не говорил вам, так что иные даже испытали некоторое удивление, когда термины эти свалились им на голову чуть ли не в виде словарного определения.

Противопоставление первичного и вторичного процессов восходит ко времени написания Traumdeutungи, не будучи ему целиком идентично, соответствует в целом оппозиции понятий принципа удовольствия и принципа реальности. Об этих последних я перед вами неоднократно упоминал, обращая при этом ваше внимание на то, что использование их не может быть полноценным, если мы не рассматриваем их в связи друг с другом, если мы не чувствуем, что именно связь их, их противоположность, определяет собой позицию каждого из них.

Я начну прямо с сути вопроса.

Обособляя понятие принципа удовольствия как принципа первичного процесса, приходят обычно к тому, что делает Райкрофт. В попытке дать первичному процессу определение Райкрофт счел нужным, отстранив все структурные характеристики, отодвинув на задний план сгущение, смещение и т. д. — все то, одним словом, к изучению чего приступил Фрейд, определив бессознательное, — использовать для описания этого процесса то, что было привнесено во фрейдовскую теорию Traumdeutungenпозднейшей, окончательной переработкой. Другими словами, он делает из первичного процесса тот первичный, порождающий (независимо от то го, рассматриваете вы его как исторический этап или как скрытую основу) механизм, на котором смогло впоследствии развиться нечто иное. Для нашего автора это своего рода фундамент, психическая почва, или, если подойти с логической точки зрения, обязательный для рефлексии исходный пункт. В ответ на вызванное влечением возбуждение у человеческого субъекта — речь идет вроде бы именно о нем, хотя в этом отношении полной определенности нет — неизбежно возникает, согласно автору, стремление удовлетворить свое желание галлюцинаторным способом. В этом и состоит, по его мнению, та возможность, которая скрыто выстраивает позицию субъекта по отношению к миру.

Я думаю, вас это не удивляет, так как ссылку на примитивный опыт с рефлекторной дугой можно найти у множества авторов. Прежде чем сообщить субъекту — путем внутреннего возбуждения запускающего механизм инстинкта — движение, пусть еще нескоординированное, позывы, приводящие затем к поиску и нахождению объекта в реальности, потребность находит себе удовлетворение в сохраненных памятью следах того, что некогда желанию отвечало. Удовлетворение стремится, таким образом, воспроизвести себя в плане чисто галлюцинаторном.

Представление это, которое вошло в плоть и кровь современных аналитических концепций и всякий раз, когда мы говорим о принципе удовольствия, подспудно нами используется, — не кажется ли вам, что необычность его заслуживает разъяснения? В конце концов, если природа цикла психических процессов такова, что они создают себе удовлетворение сами, то почему люди остаются неудовлетворенными?

Конечно же, потому, что потребность продолжает на себе настаивать. Фантазматическое удовлетворение не в силах утолить все потребности. Однако мы слишком хорошо знаем, что в сексуальной сфере оно в любом случае более чем способно потребности, если потребность эта обусловлена влечением, противостоять. Другое дело голод. Возникает, таким образом, отдаленное подозрение, что сексуальный объект носит, в конечном счете, чисто иллюзорный характер.

Подобное представление о связи потребности с удовлетворением существует, и на определенном уровне — на уровне удовлетворения сексуального — имеет свои основания. Оно наложило на психоаналитическую мысль отпечаток настолько глубокий, что на первый план стали выдвигаться те первичные, примитивные виды удовлетворения и вознаграждения (равно как и фрустрации), что имеют место на первых шагах жизни субъекта, то есть в отношениях его с матерью. Психоанализ, таким образом, входит в диалектику потребности и ее удовлетворения все глубже по мере того, как начальные стадии развития субъекта заинтересовывают его все больше и больше. И на пути этом он пришел к формулировкам, которые — на что я хотел бы ваше внимание обратить — носят характер столь же показательный, сколь и необходимый.

В кляйнианской перспективе, которую я сейчас обрисовываю, любое, если можно так выразиться, "обучение" субъекта реальности с самого начала подготовлено тем, что подоплекой его является галлюцинаторный, фантазматический по сути своей характер первичных объектов — объектов, которые, подразделяясь на хорошие и плохие, фиксируют те отношения, из которых и вырастут в дальнейшей жизни субъекта основные типы и виды связей его с реальностью. Отсюда и возникает представление, согласно которому мир субъекта построен на ирреальной в существе своем связи его с объектами, которые являются по сути лишь отражением его основных влечений.

Вокруг присущей субъекту агрессивности выстраивается, к примеру, в виду серии проекций его потребностей, тот мир phantasy, концепция которого последователями Мелани Кляйн активно используется. Именно в этом мире, на поверхности его, происходит для субъекта ряд счастливых событий — желательно, по крайней мере, чтобы они были достаточно счастливы. Таким образом, мир опыта позволяет постепенно разумно вычленить в этих объектах то, что поддается в них, как говорят, объективному определению как отвечающее определенной реальности, хотя канва ирреального остается для этого абсолютно необходимым условием.

Это как раз и есть то, что можно назвать психотическим строением субъекта. Нормальный человек с этой точки зрения — это просто благополучный психоз, психоз, удачно приведенный в гармоническое соответствие с опытом. То, о чем я рассказал вам, — это не реконструкция. Автор, о котором я буду сейчас говорить, г-н Вин-никот, именно в таких выражениях и пишет об этом в тексте, посвященном использованию регрессии в психоаналитической терапии. Принципиальная однородность психоза, с одной стороны, и нормального отношения к миру, с другой, утверждается в нем совершенно недвусмысленно.

Такая перспектива вызывает, однако, огромные трудности, связанные хотя бы с необходимостью ее осмыслить. Если фантазия представляет собой лишь канву, необходимую подоплеку мира реальности, какова может быть функция фантазии как таковой у законченного и сформированного субъекта, успешно выстроившего свой собственный мир? Это еще одна проблема, которую должен решить для себя всякий уважающий себя, то есть открытый, последователь Мелани Кляйн, как и, собственно, в наши дни почтивсякий аналитик вообще, поскольку регистр, в который он отношения между субъектом и миром вписывает, все более и более сводится к ряду "уроков", которые преподносит субъекту мир, — уроков, основанных на серии случаев, когда ожидания субъекта более или менее успешно были обмануты.

Я отсылаю вас к тексту Винникота, найти который вы сможете в 2б-м томе "InternationalJournalofPsycho-Analysis", где он опубликован под заглавием PrimitiveEmotionalDevelopment. Автор ставит в нем своей задачей найти мотивы возникновения мира фантазии, который субъектом сознательно переживается и, как свидетельствует об этом материал опыта, уравновешивает для этого субъекта реальность. Тем, кого это интересует, следует обратить внимание на одно замечание автора, необходимость которого отчетливо ощущается, так как приводит оно к парадоксу поистине замечательному.

Возникновение принципа реальности, другими словами, признание реальности, исходящее из первоначальных отношений ребенка с материнским объектом, источником как удовлетворения, так и неудовлетворенности, никак не объясняет возникновение мира фантазии в его взрослой форме — разве что путем того ухищрения, к которому прибегает Винникот и которое, позволяя, безусловно, развивать его теорию довольно последовательно, делает это лишь ценой парадокса, на который и собираюсь я обратить ваше внимание.

Существует принципиальное несоответствие между галлюцинаторным удовлетворением потребности, с одной стороны, и тем, что приносит ребенку мать, с другой. Именно это несоответствие и оставляет тот зияющий промежуток, благодаря которому первое признание объекта становится для ребенка возможным. Это предполагает открытие того обстоятельства, что объект, вопреки видимости, обманчив. Чтобы объяснить теперь, каким образом возникает то, к чему все, что относится к миру фантазии и воображения, для современного психоанализа сводится, то есть то, что по-английски называется wishfulthinking, нужно заметить следующее.

Предположим, что материнский объект оказывается налицо в тот самый момент, когда потребность необходимо удовлетворить. Стоит ребенку начать просить грудь, как мать ее тут же ему дает. Здесь Винникот останавливается и справедливо задается следующим вопросом: а что собственно, позволяет ребенку в этих условиях отличить галлюцинаторное удовлетворение своего желания отреальности? Другими словами, начав отсюда, мы с неизбежностью приходим к тому выводу, что поначалу галлюцинация от исполненного желания абсолютно неотличима. Парадоксальность этого смешения, конечно же, поражает.

В перспективе, где первичный процесс выступает как процесс, который должен прийти к естественному удовлетворению галлюцинаторным образом, мы приходим к выводу, что чем более реальность удовлетворительна, тем менее способна она дать для реальности критерий — идея всемогущества основана в таком случае у ребенка с самого начала на всем'том, что могло удачно сложиться для него в реальности прежде.

Концепция имеет, конечно, какие-то основания, но согласитесь, что есть в ней и нечто явно парадоксальное. Сама необходимость прибегать к подобному парадоксу для объяснения поворотного в развитии субъекта момента невольно наводит на размышления и сомнения.

Но сколь бы откровенно парадоксально эта концепция ни была, из нее следуют определенные выводы, о которых я вам в прошлом году, ссылаясь на эту самую статью Винникота, напоминал. Дело в том, что по мере того, как он развивает свою антропологию дальше, концепция эта вынуждает его зачислить под рубрику фантаз-матических аспектов мысли едва ли не все то, что называют обычно свободной спекуляцией. Все, что к спекулятивному мышлению относится, сколь бы хорошо разработано оно ни было, то есть все, что можно было назвать, независимо от их характера, убеждениями — политическими, религиозными и т. д., - все это он полностью усваивает жизни фантазматической. Подобная точка зрения прекрасно вписывается в англосаксонский характер мировосприятия, в свойственную ему перспективу взаимного уважения, сдержанности, терпимости. Есть ряд вещей, о которых говорят лишь как бы в кавычках, а среди людей благовоспитанных не говорят вовсе. И тем не менее это вещи, с которыми надо-таки считаться — хотя бы потому, что они являются частью той внутренней речи, свести которую к wishfulthinkingникогда не удается.

Но оставим покуда выводы в стороне. Сейчас я просто хочу показать вам, что может противопоставить этому взгляду еще одна, иная концепция.

2

Прежде всего, так ли уж очевидно, что можно безоговорочноназвать удовлетворением то, что происходит на галлюцинаторном уровне и в тех различных регистрах, где можем мы фундаментальное положение о галлюцинаторном удовлетворении изначальной потребности на уровне первичного процесса воплотить в действительность?

К проблеме этой я подходил с вами уже не раз. Указывают обычно на сновидения, всегда при этом на сновидения детские. Сам Фрейд указал нам именно этот путь. В исследуемой им перспективе, где именно желанию принадлежит в сновидении главенствующая роль, сновидение ребенка действительно предстало у него типичным образцом галлюцинаторного удовлетворения.

После этого путь был свободен. По нему-то и устремились сломя голову психиатры, уже давно пытавшиеся составить себе представление о происходящих в бреду нарушениях связи субъекта с реальностью, увязывая этот бред со структурами, аналогичными, скажем, структурам, свойственным сновидению. Перспектива, которую я здесь вам описываю, ничего существенно нового в позицию эту не вносит.

Теперь, когда мы отдаем себе отчет в непреодолимых трудностях, которые перед нами ставит представление о том, будто у истоков развития отношений субъекта с якобы противостоящей ему реальностью лежит чисто воображаемая связь его с миром, нам снова придется вернуться к маленькой схеме, которая уже не раз послужила нам верой и правдой.

Я беру эту схему в простейшей ее форме и напоминаю еще раз, рискуя показаться занудным, о чем в ней, собственно, идет речь.

потребность, или желание

Мы находим здесь нечто, что можно назвать потребностью, но что я буду отныне называть желанием, так как начальногосостояния, состояния потребности в чистом виде просто не существует. Потребность мотивируется с самого начала в плане желания, то есть чего-то такого, что обречено у человека на определенного рода связь с означающим. Схема изображает пересечение обусловленного желанием намерения с тем, что наличествует в субъекте в качестве означающей цепочки — независимо оттого, успела эта цепочка навязать свои необходимые условия субъективности как таковой или предстоит ему первоначально как нечто имеющееся в сложившемся виде у его матери и ставящее ему уже у матери определенные необходимые условия и барьеры. Субъект, как вы знаете, впервые сталкивается с означающей цепочкой в форме Другого, в то время как цепочка эта вторично возвращается к барьеру в качестве сообщения — сообщения, проекцию которого и призвана изобразить эта схема.

Где располагается на схеме принцип удовольствия? Под определенным углом зрения можно считать, что с первичными его проявлениями мы имеем дело в форме сновидения. Возьмем сновидение самое простое и еще смутное — сновидение собаки. Мы знаем, что во сне собака время от времени шевелит лапами. Выходит, она видит сны и, как знать, может быть даже и получает для своего желания галлюцинаторное удовлетворение. Можем мы себе такое представить? Какое место занимает это удовлетворение у человека? Я предлагаю вам то, что вы сможете покуда рассматривать как по крайней мере возможный вариант ответа. В дальнейшем у вас будет, надеюсь, случай в его преимуществах убедиться.

То, что представляет собой галлюцинаторный ответ на потребность, не является возникновением фантазматической реальности в конечной точке цепи, под нажимом этой потребности выстроенной. То, что на острие испытываемой субъектом нужды, того движения по направлению к чему-то, действительно призванному вычертить для него некую траекторию, появляется, не то чтобы с потребностью субъекта совсем не связано — нельзя сказать, что не связано оно и с объектом, но характер связи его с объектом таков, что мы вправе то, что соединяет их, назвать означающим. Перед нами действительно нечто такое, что, с одной стороны, принципиально связано с отсутствием объекта, а с другой, носит отчетливый характер дискретного элемента, знака.

Если вы заглянете в уже цитированное мною пятьдесят второе письмо Флиссу, то увидите, что, стараясь построить связную картину рождения бессознательных структур, сам Фрейд, в момент, когда модель психического аппарата, позволяющая как раз дать первичному процессу какое-то объяснение, начинает у него вырисовываться, не находит ничего лучшего, как с самого начала признать, что мне-зическая запись, которая отреагирует на проявление потребности появлением галлюцинации, есть не что иное, KanZeicben, знак.

Для знака характерна не только его связь с образом, занимающим в теории инстинктов определенное место. Он не принадлежит к тем приманкам, которых хватает, чтобы пробудить потребность, но недостаточно, чтобы утолить ее. Он стоит в определенном отношении с другими означающими — например, с тем, что прямо ему противоположно и означает его отсутствие. Являясь в связи с игрой, которую присутствие ведет с отсутствием, а отсутствие с присутствием, — игрой, которая связана, в свою очередь, с голосовой артикуляцией, где дискретные элементы, которые представляют собой означающие, уже проявляются, — он находит себе место в группе, уже организованной в качестве совокупности означающих, уже связанной в единую символическую структуру.

Наши знания о простейших сновидениях ребенка свидетельствуют о том, что речь в них идет не просто об удовлетворении, наподобие удовлетворения голода. Здесь перед нами нечто такое, что с самого начала несет в себе черты избытка, чрезмерности. Маленькой Анне Фрейд снится как раз то, что ребенку успели запретить: вишни, малина, клубника, пирожные с кремом — все то, одним словом, что уже успело получить собственно означающую характеристику в качестве запрещенного. Она видит сны не просто о том, что отвечает ее потребности, а о том, что представляется ей праздником, выходя за границы естественного объекта, способного ее желания удовлетворить.

И это принципиально существенная черта. Мы находим ее абсолютно на всех уровнях. На каком бы уровне мы ни рассматривали все то, что пред стает как галлюцинаторное удовлетворение, черта эта обязательно окажется налицо.

Если вы, напротив, возьмете в качестве отправной точки явление бреда, то и здесь вы можете на какое-то время испытать искушение попытаться за неимением лучшего, опередив Фрейда, представить это явление как соответствующее своего рода желанию, желанию того же субъекта. Что ж, несколько поверхностных наблюдений или косвенных свидетельств, вроде приведенного выше, гдечто-то действительно может об удовлетворении желания напомнить, позволяет вам к такому выводу и вправду придти. Но разве не очевидно при этом, что самым значительным, поразительным, крупным и всеобъемлющим из связанных с бредом явлений будет вовсе не явление, сопоставимое с удовлетворением желания в сновидении, а нечто установившееся и фиксированное — вербальная галлюцинация.

Здесь, однако, встает ряд вопросов: на каком уровне эта вербальная галлюцинация возникает; имеет ли в данном случае у субъекта место своего рода внутреннее отражение в форме психомоторной галлюцинации, констатировать наличие которой необычайно важно; имеют ли место та или иная проекция и т. д. Разве не понятно, однако, что началом, которое в образовании этих галлюцинаций играет главную роль и должно было бы лечь в основу их классификации, является их означающая структура? Галлюцинации — это явления, организованные на уровне означающего. Строение этих галлюцинаций нельзя ни на мгновение представить себе, не обратив внимание на то, что главная в этом явлении черта — что это явление означающего.

Это как раз и должно постоянно напоминать нам, что если принцип удовольствия и можно рассматривать с точки зрения такого заведомо ирреального удовлетворения желания как удовлетворение галлюцинаторное, то лишь постольку, поскольку удовлетворение это дает к себе доступ в области означающего и предполагает наличие некоего места, которое мы назовём местом Другого. Это вовсе не обязательно тот или иной конкретный Другой, это именно место Другого — место, необходимо обусловленное самой позицией инстанции означающего.

Принцип реальности

Принцип удовольствия

Как можете вы на маленькой этой схеме видеть, потребность дает о себе знать в той внешней, в каком-то смысле, зоне контура, что образуется правою его частью. Потребность предстает здесь в виде своего рода хвоста означающей цепочки — чего-то такого, что, существуя лишь в пределе, носит, тем не менее, узнаваемые черты соединенного с ним удовольствия. Что бы на этом уровне схемы ни оказалось, дело всегда происходит именно так.

Острота приносит удовольствие лишь постольку, поскольку то, что реализуется на уровне Другого, она заставляет устремиться в конечном счете к тому, что, располагаясь поту сторону смысла, как раз и заключает в себе известное удовлетворение.

Точно так же, как в этой, внешней части цепи находит себе место принцип удовольствия, в противоположной части ее располагается принцип реальности. Если говорить о человеческом субъекте в том виде, в котором мы на опыте имеем с ним дело, то поскольку принцип этот поднимается на уровень процесса вторичного, воспринимать или определять его каким-либо иным образом уже невозможно. Нельзя же игнорировать, говоря о реальности, тот факт, что означающее действительно входит в Реальное человечка в качестве некоей самобытной реальности! Имеется язык, в мире что-то говорится, и отсюда возникает целый ряд вещей, целый ряд означаемых предметов, которые, не будь в мире означающего, никогда таковыми не стали бы.

Вступление субъекта в мир какой бы то ни было реальности абсолютно немыслимо, если выводить его исключительно из чистого опыта или переживания чего бы то ни было — фрустрации, раздора, столкновения, ожога, чего хотите, f'muteltiieпознается непосредственным, словно на ощупь, снятием слоя за слоем. Животному, к счастью, на помощь приходит инстинкт. Если бы животному пришлось воссоздавать для себя мир, никакой жизни ему для этого не хватило бы. Можно ли думать тогда, что человек, чьи инстинкты адаптированы весьма плохо, составляет себе представление о мире так, словно он обшаривает его руками? Факт наличия означающего играет тут решающую роль, и главный посредник в восприятии человеком реальности — как ни банально и ни глупо об этом вновь и вновь говорить — это, конечно, голос. Большую часть того, что он о мире усваивает, усваивает он именно через речь взрослого.

Фрейд, однако, делает касательно этого элемента опыта существенную оговорку: символизация налицо уже раньше, задолго до того, как обучение языку в плане моторном, в плане слуховом и в том плане, где происходит понимание того, что рассказывают, приняло формы сколь-нибудь развитые; она налицо с самого начала, заявляя о себе уже в первых же отношениях ребенка с объектом, и прежде всего в отношениях с материнским объектом — тем первоначальным, первичным объектом, от которого всецело зависит само существование его в мире. Объект этот на самом деле в процессе символизации заранее уже включен, и роль его в том, собственно, и состоит, чтобы ввести в мир существование означающего. Причем происходит это на стадии самой ранней.

Запомните хорошенько: как только ребенок обретает способность противопоставлять друг другу две фонемы, перед нами уже два слова. И вместе с двумя другими — тем, кто их произносит, и тем, кому они адресованы, то есть объектом, его матерью, — они составляют четыре элемента, которых вполне достаточно, ибо они уже содержат в себе свернутым образом ту комбинаторику, из которой разовьется впоследствии организация означающего.

Я перейду теперь к другой, новой схеме, которая, впрочем, уже была мною раньше намечена и которая продемонстрирует вам некоторые следствия того, о чем я только что говорил, напоминая одновременно о том, что я пытался до вас донести в прошлый раз.

Мы сказали уже, что исходным моментом здесь являются отношения ребенка с матерью. Однако настаивая на том, что первые отношения с реальностью складываются по оси ЕМ, объясняя построение реальности исключительно отношениями желания ребенка с объектом, поскольку он это желание удовлетворяет или же нет, мы обнаружим, что реальность остается для нас при этом не выводимой и что реконструировать ее в опыте, не прибегая для этого к всевозможным уловкам, попросту невозможно.

Если и можно, в пределе, в некоторых случаях ранних психозов что-то подобное усмотреть, прибегают к такой диалектике не иначе, как обращаясь в детском развитии к его так называемой депрессивной фазе. Но поскольку диалектика эта предполагает предварительное развитие гораздо более сложное, речь на самом деле всегда идет совершенно о другом — ребенок не имеет дело просто-напросто с объектом, который удовлетворяет или не удовлетворяет его, так как благодаря той минимальной плотности ирреальности, которую первичная символизация создает, он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта, который находится перед ним.

И если ребенку удается в этой позиции сориентироваться, то лишь постольку, поскольку уже открылось ему измерение символа. Оно, это измерение, представлено на схеме как ось, именуемая в математическом анализе осью координат. Наличие этой оси отражает тот факт, что ребенку предстоит сориентироваться по отношению к двум полюсам. Это, собственно, и хочет сказать Мелани Кляйн, так и не сумевшая найти для своей мысли подходящую формулу. Ребенок действительно начинает определять собственную позицию по отношению к двойному полюсу матери, которая у Мелани Кляйн разделяется на "мать плохую" и "мать хорошую". Ребенок не ищет места объекту — в первую очередь он ищет места самому себе. В дальнейшем он будет искать себе место в самых разных точках, на этой оси лежащих, в попытках слиться с объектом желания матери, желанию этому ответить. Вот в чем состоит элемент самый важный, причем продолжаться эти поиски мшгут исключительно долго.

На самом деле диалектика, которая принимала бы во внимание исключительно отношение ребенка к матери, просто невозможна — прежде всего потому, что из нее невозможно ничего вывести, но еще и потому, что, судя по опыту, трудно даже представить себе ребенка живущим в том двусмысленном мире, который рисуют нам аналитики школы Мелани Кляйн, — мире, где нет иной реальности, кроме реальности матери. Согласно этим аналитикам, первоначальный мир ребенка всецело от материнского объекта зависим и в то же время полностью аутоэротичен, поскольку ребенок связан с материнским объектом столь тесно, что образует с ним буквальным образом замкнутый круг.

И тем не менее всякий знает, что маленький ребенок вовсе не аутоэротичен — чтобы в этом убедиться, достаточно понаблюдать за его жизнью. Разумеется, как и всякий детеныш, он собою интересуется, а поскольку детеныш этот в целом немножко поумнее, чем детеныши других животных, интересуется он в окружающей его реальности и множеством других вещей. Совершенно ясно, что вещи это не первые попавшиеся. И есть среди них одна, которой приписываем мы определенное значение и которая, лежа на оси абсцисс, то есть оси реальности, вырисовывается на пределе этой реальности. Это не фантазм, это восприятие.

Мелани Кляйн позволено все, она женщина гениальная, но для учеников, особенно тех, кто, как Сьюзен Айзеке, психолог по образованию, в психологии сведущ, есть вещи непростительные. Следуя Мелани Кляйн, Сьюзен Айзеке сформулировала такую теорию восприятия, где никакого способа отличить это восприятие от ин-троекции в аналитическом смысле слова просто не существует.

Я не могу походя указать на все тупики, куда заводит нас кляй-новская система, я пытаюсь лишь предложить модель, которая позволила бы артикулировать происходящее более четко.

Что происходит на уровне стадии зеркала? Стадия зеркала — это встреча субъекта с тем, что, являясь реальностью в собственном смысле слова, в то же время ею не является, с виртуальным образом, играющим решающую роль в той кристаллизации субъекта, которую я называю его ffrbild'OM. Между этим явлением и отношениями матери и ребенка можно провести параллель. В конечном счете речь в обоих случаях идет, грубо говоря, об одном и том же. Ребенок завоевывает себе точку опоры в виде той вещи на пределе реальности, которая, являясь ему в плане восприятия, может в то же время быть названа образом, если понимать образ как то, что имеет свойство представлять собой обособляющийся в реальности, завораживающий сигнал, который привлекает к себе и пленяет собой некое либидо субъекта, некий его инстинкт, благодаря чему возникает в мире определенное число ориентиров, определенное число психоаналитических пунктов, позволяющих живому существу в какой-то мере свое поведение организовать.

Похоже, что для человеческого существа это, в конечном счете, единственная точка опоры, которая сохраняется у него постоянно. И роль свою она выполняет ровно постольку, поскольку является обманчивой и иллюзорной. Именно в этом приходит она на помощь субъекту, вся деятельность которого направляется теперь на то, чтобы удовлетворить желание Другого, с намерением, следовательно, его, это желание, ввести в заблуждение. Именно в этом и состоит подлинное значение ликующей жестикуляции ребенка перед зеркалом. Образ тела завоевывается им в качестве чего-то одновременно существующего и не существующего, по отношению к чему координирует он как собственные свои действия, так и образы тех, кто отражается в зеркале вместе с ним. Уникальность этого опыта состоит в способности его предложить субъекту некую виртуальную, нереализованную, непосредственно воспринимаемую реальность, которую ему дается возможность завоевать. Любая возможность себя выстроить проходит для человеческой реальности через этот опыт.

Фаллос, который и представляет собой тот воображаемый объект, с которым должен ребенок себя идентифицировать, чтобы желанию матери удовлетворить, до поры не может, разумеется, занять подобающее ему место. Но кристаллизация собственного Я ребенка в координатах, нами описанных, кристаллизация, открывающая перед воображаемым любые возможности, в значительной мере ему это место расчистила.

Чему являемся мы свидетелями? — Перед нами двусторонний процесс. С одной стороны, опытное соприкосновение с реальностью вводит, в форме образа тела, иллюзорный и обманчивый элемент, который становится принципиальной основой ориентации

субъекта по отношению к реальности. С другой стороны, простор, который этот опыт ребенку предоставляет, дает ему возможностьвыстроить, в противоположном направлении, первые идентификации собственного Я, входя для этого в другое поле.

Поле опытного соприкосновения с реальностью представлено здесь треугольником М-г'-wz, опирающимся на ось абсцисс, которой мы дали определение выше, в то время как обратный и подобный ему треугольник М-т-Е, куда более загадочный, дает субъекту то поле, в котором тот призван себя идентифицировать, определить, завоевать, субъективировать.

Что же этот треугольник М-т-Е собой представляет? Что это за поле? И каким образом путь, начинающийся от зеркального Urbildя. собственного Я в точке т, позволяет ребенку овладеть собой, себя идентифицировать, продвигаться вперед? Как можем мы его определить? В чем он состоит?

И вот ответ. Urbildсобственного Я представляет собой первичное завоевание ребенка, то господство над собой, которое получает он на опыте с момента удвоения им реального полюса, по отношению к которому предстоит ему ориентироваться. Завоевание это и позволяет ребенку вступить в трапецию m-z'-M-E. Происходит это постольку, поскольку ребенок идентифицирует себя, отправляясь от того все растущего множества означающих, которые он в реальности обнаруживает. Посредством ряда последовательных идентификаций на отрезке пг-Е он сам берет на себя роль ряда означающих — то есть тех иероглифов, типов и предъявляемых форм, которые и размечают его реальность определенным числом ориентиров, превращая ее в реальность, буквально начиненную означающими.

На пределе этого ряда, в точке Е, возникает образование, которое называется Идеалом Я. Это и есть то, с чем субъект, двигаясь в направлении символического, себя идентифицирует. Отправляясь от воображаемого ориентира, который в каком-то смысле, заранее инстинктивным образом в его отношении к собственному телу уже сформирован, он проходит ряд означающих самоидентификаций, направленных в противоположную Воображаемому сторону и использующих его при этом как означающее. И если идентификация Идеала Я осуществляется на отцовском уровне, то происходит это как раз потому, что отрешение от воображаемых связей сказывается на этом уровне куда сильнее, чем на уровне отношений с матерью.

В этой конструкции, где схемы громоздятся друг на друга, подобно акробатам, прыгающим друг другу на закорки, — в ней-то как раз все дело и состоит.

Третья из этих конструкций — это отец, выступающий в качестве фигуры, которая вмешивается, чтобы наложить запрет. Тем самым он тут же переводит объект желания матери в собственно символический план — отныне это не просто объект воображаемый, это еще и объект уничтоженный, запрещенный. И поскольку для выполнения этой функции отец выступает в качестве реального персонажа, в качестве Я, то Я это становится тем означающим по преимуществу элементом, который и образует собой ядро последней идентификации, окончательного результата эдипова комплекса. Вот почему именно с отцом соотносится образование идеала Я.

Противостояние, в различных аспектах, Идеала Я объекту желания матери также нашло выражение на этой схеме. Виртуальная и идеальная самоидентификация субъекта с фаллосом как объектом желания матери представлена на ней вершиной первого треугольника, треугольника отношений с матерью. Позиция, занимаемая субъектом на этой вершине виртуальна, — она всегда возможна, но всегда опасна, всегда находится под реальной угрозой гибельного вмешательства чистого символического начала, представленного Именем Отца.

Это последнее всегда налицо, но присутствие его скрыто. И обнаруживается оно не постепенно, а посредством своего решающего вмешательства, ибо именно оно является элементом, от которого исходит запрет.

Во что же оно вмешивается? А вмешивается оно в те неуверенные, на ощупь, поиски, которые, не будь этого вмешательства, привели бы субъект, да в некоторых случаях и приводят его, к замыканию его отношений на мать и только на мать. Замкнутые отношения эти не сводятся к чистой зависимости, а находят себе проявление в различного рода извращениях, характер которых определяется отношением субъекта к фаллосу: субъект либо в той или иной форме его себе усваивает, либо делает из него фетиш, либо оказывается на уровне того, что лежит в самом корне извращенного отношения к матери.

Вообще говоря, в определенной фазе субъект действительно способен двинуться в направлении идентификации собственного Я с фаллосом. И именно постольку, поскольку его влечет в направлении прямо обратном, способен он выстроить и создать отношения, пределы которых помечены на оси реальности точками i и M- отношениями с образом собственного тела, то есть с Воображаемым в чистом его виде, с матерью.

С другой стороны, будучи величиной реальной, собственное Я субъекта способно не просто узнать себя, но и, себя узнав, превратить себя из чисто воображаемого элемента в отношениях с матерью в элемент означающий. Именно на этом пути и возникают те лежащие на отрезке т-Е последовательные самоидентификации, которые Фрейд строжайшим образом формулирует и которые являются в его теории Я главной темой. Теория эта и демонстрирует, собственно тот факт, что Я представляет собою ряд идентификаций с объектом, лежащим по ту сторону объекта непосредственного; с отцом по ту сторону матери.

Схему эту важно запомнить. Она показывает, что для того, чтобы идентификации эти происходили правильно, до конца и в верном направлении, должны быть налицо определенная связь между направленностью субъекта, целенаправленностью его движения, характером случайностей, его на пути поджидающих, с одной стороны, и наращиванием присутствия отца в диалектике отношений ребенка с матерью, с другой.

Схема рисует нам двунаправленное движение, наподобие качелей. С одной стороны, субъект завоевывает реальность — завоевывает по мере того, как та принимает на одном из своих пределов виртуальную форму образа тела. С другой же, соответственно, вводя в поле своего опыта ирреальные элементы означающего, он расширяет поле этого опыта до нормальных для человеческого субъекта масштабов.

Схемой этой следует пользоваться постоянно. Не опираясь на нее, вы сами не заметите как безнадежно запутаетесь и обречены будете вечно попадать пальцем в небо, принимая идеализацию за идентификацию, иллюзию за образ, смешивая друг с другом самые различные и далеко не равнозначные друг другу явления, о которых нам еще придется в дальнейшем, к этой схеме вернувшись, поговорить.

Совершенно ясно, к примеру, что представление наше о таком явлении, как бред, легко поверяется очевидной на этой схеме структурой. Бред — это явление, которое, хотя и заслуживает названия регрессивного, но отнюдь не в смысле воспроизведения какого-то предшествующего состояния, что было бы преувеличением. Представление, будто ребенок живет в мире бреда (а именно такое представление кляйновской концепцией, похоже, молчаливо предполагается) является навряд ли приемлемым — по той простой причине, что в то время как предпосылки кляйновской концепции требуют обязательного наличия психологической фазы развития, мы не находим у ребенка и следа какого-то опыта, который бы это переходное психотическое состояние демонстрировал.

И наоборот, очень четкая концепция бреда выстраивается в случае, если мы рассматриваем его в плане регрессии не генетической, а структуральной — регрессии, которую на схеме нашей легко проиллюстрировать движением, обратным по отношению к тому, что представлено на ней двумя стрелками. Вторжение образа тела в мир объектов в бреду типа шреберовского совершенно неоспоримо. Что же касается феноменов означающего, то они, наоборот, группируются вокруг Я, так что единственной опорой субъекта в качестве Я остается непрерывная сеть вербальных галлюцинаций на исходные позиции, с которых формирование его мира и его реальности начиналось.

Посмотрим, к чему мы сегодня шли. А шли мы к тому, чтобы уяснить для себя смысл вопроса, который мы ставим в отношении объекта.

Вопрос об объекте является для нас, аналитиков, фундаментальным. Именно с ним сталкиваемся мы постоянно, и другого дела, как заниматься им, у нас нет. Суть этого вопроса следующая: каковы истоки иллюзорного объекта и его происхождение? Речь идет о том, можем ли мы ограничиться представлением о его иллюзорности, вправе ли мы опираться лишь на категории воображаемого.

Нет, отвечаю я, это невозможно. Иллюзорный объект известен испокон веку, с тех пор как завелись философы, люди мыслящие, которые пытаются выразить то, в чем состоит повседневный опыт людей. Иллюзорный объект этот — о нем говорят уже давно, и это не что иное, как покрывало майи. Мы отлично знаем, что сексуальная потребность служит целям, которые выходят за пределы того, что нужно субъекту. Для этого ждать Фрейда не стоило — уже Шопенгауэр, да и многие до него, сумели разглядеть хитрость природы, заключающуюся в том, что, целуя полюбившуюся ему женщину, субъект просто-напросто подчиняется необходимости продолжения рода.

То, что объект, в особенности объект сексуальной потребности, носит, по сути своей, характер воображаемый, признано уже давно. Тот факт, что субъект, как правило, чувствует интерес лишь к женской особи собственной породы действительно напоминает расставленную природой ловушку, но это еще не продвигает нас ни на шаг в понимании другого, не менее важного между тем факта — того факта, что какая-нибудь дамская туфелька может вдруг оказаться предметом, который и провоцирует в мужчине взрыв той энергии, которая считается предназначенной для продолжения рода. Вся проблема именно в этом.

И разрешится она не раньше, чем мы обратим внимание, что иллюзорный объект — как бы обманчив он ни был, какой бы хитро устроенной природной ловушкой он вам ни представлялся, — никогда не выполняет своей функции в жизни человеческого существа в качестве образа. А выполняет он их в качестве означающего элемента, включенного в означающую цепочку.

Занятие наше, которое подходит теперь к концу, оказалось, похоже, чрезмерно абстрактным. Я прошу у вас за это извинения, но должен сказать при этом, что если бы мы не расставили наши термины на свои места, нам так никогда и не удалось бы понять, что находится здесь, а что там, что я говорю, а что я не говорю, что говорю я, чтобы возразить другим, а что говорят эти другие сами, говорят в простоте душевной, сами своих противоречий не замечая. Без знания функции, которую объект этот — будь он фетиш или же нет — выполняет, как и без знания самого инструментария перверсии, нам будет в дальнейшем не обойтись.

Не знаю, о чем нужно думать, чтобы довольствоваться, например, такими терминами, как мазохизм и садизм, и связанными с ними замечательными соображениями об этапах, инстинктах, о наличии некоей движущей нами потребности в агрессии — и все это ради простого генитального соития! Но почему тогда, скажите пожалуйста, в садизме этом и этом мазохизме тот факт, скажем, что вас побили (есть, конечно, у садизма и мазохизма и другие проявления), причем побили именно тростью или чем-нибудь ей аналогичным, — почему именно этот факт приобретает решающее значение? Стоит ли преуменьшать значение в человеческой сексуальности того элемента, который называют обычно — символически, обобщенно, уклончиво — хлыстом? Здесь есть, по крайней мере, о чем задуматься.

Олдос Хаксли рисует мир будущего, где инстинкт продолжения рода будет отрегулирован так замечательно, что зародышей, предварительно отобрав тех из них, что способны будут обеспечивать размножение наилучшим образом, станут просто растить в бутылках. Все в этом мире идет хорошо и население полностью удовлетворено. Хаксли, в силу личных своих пристрастий, объявляет этот мир скучным. Мы оставляем на сей счет свое мнение при себе, но интересно то, что предаваясь на счет будущего фантазиям, которым мы, со своей стороны, никакого значения не придаем, он возрождает мир, и ему, и нам уже прекрасно известный — известный посредством персонажа весьма своеобразного: девушки, демонстрирующей свою потребность быть выпоротой. Ему, без сомнения, представляется, что есть в этом что-то такое, что тесно связано с самим способом существования человека в мире.

Я просто вам на это указываю. То, что доступно романисту, который, естественно, в жизни пола мало-мальски разбирается, должно, по меньшей мере, привлечь и наше внимание, внимание аналитиков.

В истории аналитической концепции извращения существовал поворотный пункт. Чтобы разделаться с представлением, будто извращение является просто-напросто заявляющим о себе внезапно влечением, то есть явлением, противоположным неврозу, аналитики дожидались взмаха дирижерской палочки, то есть того момента, когда появилась работа Фрейда EinKindwirdgeschlagen - текст совершенства столь безупречного, что все написанное на эту тему впоследствии оказывалось лишь разменной монетой. Именно анализ фантазма, хлыста, Фрейдом в этой работе проделанный, вскрывает подлинную аналитическую диалектику извращения. Это последнее уже не выступает здесь как непосредственное проявление влечения, а оказывается включенной в диалектический контекст не менее тонкий, сложный, богатый компромиссами и двусмысленный, нежели контекст невроза.

Извращения не следует, таким образом, относить к категории инстинктов и влечений — артикулировать их необходимо, пользуясь языком собственных их деталей, собственного материала, собственного (произнесем, наконец, это слово) означающего. К тому же, всякий раз, когда вы с извращением имеете дело, заблуждением было бы не видеть, насколько прочно связано оно по сути своей с канвой фабулы, всегда готовой к трансформации, изменению, развитию, обогащению. В некоторых случаях опыт показывает, что извращение находится в тесном, буквально химическом соединении с появлением, исчезновением и любым компенсаторном проявлении фобии. Эта последняя тоже имеет, разумеется, свою лицевую и оборотную сторону, но в данном случае речь у нас идет о другом — о соединении двух систем, которые, складываясь в единое составное целое, друг друга компенсируют и друг с другом в своем действии перемежаются. Именно это побуждает нас артикулировать влечение на языке другой области, нежели область природной склонности.

Я особо обращаю ваше внимание на то, что, хотя первоначально речь идет об объекте, элементы самой перверсии и материал ее согласуются с означающим.

Что я хочу этим сказать? Перед нами объект — тот первоначальный объект, который и останется во всей дальнейшей жизни субъекта господствующим. Перед нами ряд воображаемых элементов, которые играют кристаллизующую роль — и, в первую очередь, весь материал телесного аппарата, конечности тела, связь субъекта с господством над ними, целостный образ. Но все дело в том, что объект этот облечен функцией означающего.

Налицо уже сложившееся соответствие между двумя рядами — рядом букв S, S', S", символизирующим для нас существование означающей цепочки, и рядом значений, расположенным снизу. В то время как означающая цепочка продвигается в одном направлении, нечто, имеющееся в значениях, продвигается в направлении противоположном. Значение вечно скользит, убегает, скрывается, так что в конечном счете, уже в силу самого факта, что означающее существует, связь человека с любым значением представляет собой, по сути своей, объект особого типа. Именно этот объект и называю я объектом метонимическим.

На чем зиждется связь этого объекта с субъектом? В своем воображении субъект себя с этим объектом идентифицирует, причем идентифицирует всецело и радикально, а вовсе не с теми отдельными его функциями, которые отвечают, будто бы, тем или иным так называемым частичным его стремлениям. На этом уровне возникает, однако, необходимость в наличии какого-то полюса, который представлял бы в воображаемом то, что, индуцируясь в немтоком пробегающих через него объектов, всегда, тем не менее, исчезает из вида. Полюс этот представляет собой объект. Объект этот является главным стержнем не только диалектики неврозов и извращений, но и диалектики развития субъекта вообще. У объекта этого есть имя. И имя ему — фаллос.

Именно это положение и собираюсь я на следующем занятии проиллюстрировать.

5 февраля 1958 года