5.3. Кавказская война: итоги и уроки

Из всех более или менее значимых сюжетов в исследовании событий Кавказской войны, цели которой в свое время определялись как «умиротворение всего сопредельного… края», только ее трагические последствия получали наибольшую освещенность. В концептуальном отношении они представлены в виде обычных рассуждений о покорении Кавказа, реакционных происках царизма, геноциде и угнетении горцев, то есть показывают проблему в одностороннем, неприглядном для России свете.

Отображение итогов Кавказской войны только под углом зрения победителей, «завоевания и покорения», как это делалось нередко до 1917 года, или побежденных, руководствуясь чувством застарелой обиды и озлобления, с подбором ужасающих фактов о «разгромленных и сожженных аулах» и умолчания о такой же участи казачьих станиц и русских сел, отнюдь не отвечает заповедям объективности. Впрочем, отыскание в исторических событиях взаимных обид не может иметь конструктивного исхода для нынешнего «решения» ситуации на Кавказе.

Можно отметить, что факты, подтверждающие бесперспективность борьбы части горцев против России в ходе Кавказской войны в действительности существуют. При этом бесперспективность понимается не в смысле определения более сильной в военном отношении стороны, а в смысле получения взаимных разносторонних выгод от совместного мирного сосуществования.

По одному из запоздалых откровений самого Шамиля, «эту войну можно было кончить раньше», где-то еще в 1838 году. Именно тогда он впервые пришел к намерению изъявить покорность России и обещал прекратить свои враждебные действия против нее. На переговорах с представителями русских войск Шамиль склонялся даже к поездке в Тифлис для встречи по этому поводу с государем императором, прибывшим в край, в чем горячо начал убеждать и своих ближайших сподвижников.

Шамиль не встретил, к несчастью, понимания, столкнулся с грубыми обвинениями «в измене шариату» и угрозами убить, и вынужден был, как человек безукоризненной честности, подчиниться данной когда-то клятве. Свою клятву он безупречно исполнял, пронеся до последней возможности взваленную обстоятельствами на его плечи ношу народного предводителя. По его же признанию, в войне с Россией он потерял свой народ. Незадолго до сдачи в плен уже почти все население, когда-то подвластное имаму, изъявило покорность ей вопреки мюридам и благосклонно встречало русские войска и их главнокомандующего, российского наместника князя А. И. Барятинского.

В соответствии со сложившимися стереотипами в исторической науке, обстоятельства окончания сопротивления Шамиля некоторые современные историки пытаются представить по-иному. Видный кавказовед В. Г. Гаджиев описывает их следующим образом: «После окончания Крымской войны самодержавие значительную часть своей армии, участвовавшей в боевых действиях, перебросило на Северо-Восточный Кавказ. И эта намного превосходившая числом горские народы армия сделала свое дело. Окружив плотным кольцом имама, она принудила Шамиля сложить оружие и сдаться на милость победителей».

Как видно, автор по-прежнему считает возможным не принимать во внимание фактор прекращения поддержки со стороны населения, хотя в воспоминаниях М. Н. Чичаговой этот фактор был определяющим при принятии решения, о чем заявлял сам имам Шамиль.

Что же касается взаимоувязки окончания противостояния части горцев на Северо-Восточном Кавказе с Крымской войной, то у России для скорейшего завершения этой войны были свои основания: после крымского позора императору и правительству для стабилизации государственной власти в империи была необходима военная победа, а сохранившие боеспособность части Крымской армии были практически «рядом». Другой важнейшей причиной, которая тогда мало интересовала общественное мнение, но была очень болезненной для высшей государственной власти России, являлась проблема российских невольников.

В письме из Стамбула (Константинополя) 15 октября 1858 года П. А. Чихачёв, известный в то время представитель отечественной исторической науки, сообщал о том, что после того как Россия лишилась флота на Черном море, «… Турция открыто покровительствует гнусной торговле рабами». О массовой распродаже невольников, в числе которых было немало и русских подданных, уведомлял неоднократно в 1860 году консул А. Н. Мошнин из Трапезунда посла империи в этой стране.

После подписания Парижского договора цены на рабов в странах Востока стали резко снижаться. Это свидетельствует о том, что борьбу с этим позорным промыслом вела только Россия, тогда как в нем наряду с турками участие принимали англичане, французы и другие представители европейских держав.

При создавшемся положении, как признавалось в различных источниках, похищения людей в рабство продолжались, и многие «цивилизованные» европейские коммерсанты «при посредничестве турок продолжали наживать капиталы на позорной торговле людьми…» Противодействие этому со стороны России предпринималось и в тот период, когда ее рассматривали не иначе как «жандарма Европы». По инициативе Николая I принимались самые решительные меры в этом отношении.

Обеспокоенность русского правительства подкреплялась дипломатическими усилиями, крейсерством военных судов вдоль побережья Черного моря. Но размах работорговли был таким, что все меры по борьбе с этим явлением давали лишь частичные результаты. С введением же повсеместного русского управления на Кавказе после его полного включения в состав империи торговля живым товаром в крае прекратилась.

В статье, написанной в 1859 году незадолго до окончания войны на Северо-Восточном Кавказе, Н. А. Добролюбов так характеризовал сложившуюся там ситуацию: «Шамиль давно уже не был для горцев представителем свободы и национальности. Оттого-то и находилось так много людей, способных изменить ему…» В качестве весьма важного обстоятельства, обусловившего эти изменения в самосознании, далее выделялось управление населением, установленное в имамате, оказавшееся тяжелым для племен, не привыкших к повиновению и не получавших никаких выгод от созданного на теократических принципах подобия государственного порядка. Вместе с тем, находившиеся под властью Шамиля горские племена видели, что «жизнь мирных селений … под покровительством русских гораздо спокойнее и обильнее». Это и заставило их, по его утверждению, делать в конце концов соответствующий выбор, «с надеждою на мир и удобства быта».

По горячим следам участники событий, даже со стороны непокорных горцев, в их числе прославленный «имам Чечни и Дагестана» Шамиль, многоопытный ратник и «гений мусульманского мира», как писали о нем при жизни, замечали то, что впоследствии было предано из-за идеологических коллизий незаслуженному забвению: Кавказ покорился не только силе русского оружия, но и силе нравственного авторитета России.

Были, конечно, обоюдные разрушения в ходе боевых действий, но были и построенные самые большие и красивые мечети в чеченских и других селениях на деньги, выделенные из личных средств «главных виновников» покорения, например генерала А. П. Ермолова. Жесткие меры он предпринимал лишь после того, как «…самая крайность к тому понудила», чтобы снисходительность, с учетом специфики края, населенного «народами непросвещенными», не воспринималась «за слабость».

Наказаниям по распоряжению А. П. Ермолова подвергались только изменники и те, кто занимался грабежами, совершая набеги на русские или иные селения, принявшие подданство империи. Россия, втянувшись в охватившую ее на полвека Кавказскую войну, прежде всего решительно выступила «против набеговой практики горцев», без искоренения которой достижение стабильности в регионе было бы немыслимо.

Строгость, как разъяснял сам генерал, способна «предупредить много преступлений», а меры экономической блокады против непокорных заставят, «крови… не проливая», переменить «разбойнический образ жизни» тех, кто занимается набегами. По его убеждению, «Россия должна повелевать властию, а не просьбами»

В свете этих намерений А. П. Ермолова в «преобразовании Кавказа» вряд ли можно согласиться с утверждениями современных историков, что «он [Ермолов] нередко становился похожим на тех, кого называл «дикарями»». Несмотря на то, что «индустрия набега» в крае якобы являлась «… таким же устойчивым занятием, как скотоводство и земледелие», традиционность преступного промысла не может считаться его оправданием, а увещевания и недостаточная властная строгость в таких обстоятельствах не могли изменить общественное сознание местного населения.

По ходу войны были, несомненно, жертвы с той и с другой стороны, но были и горские общества, которые русские войска брали под защиту от произвола мюридов. Было, как и на всякой войне, ожесточение, но были и спасенные в сражениях дети, которым русские офицеры обязывались отчислять определенный процент от своего жалованья до совершеннолетия, не говоря уже о крупных разовых пожертвованиях и создававшихся за счет казны специальных приютах, «военно-сиротских отделениях для малолетних детей возмутителей и изменников между горскими народами». Кстати сказать, участь русских детей, захваченных во время «набегов с гор», была совершенно иной.

Были штурмы крепостей, но были и суровые приказы немедленно прекратить перестрелку, как было, к слову, при взятии последнего пристанища «непокорных» Гуниба, чтобы не подвергать находящихся там женщин и детей, как помечено в приказе, «ужасам боя».

Впрочем, и Шамиль не был лишен благородства. Об этом можно судить хотя бы по тому, что он разрешил русским раскольникам, бежавшим в горы, свободно отправлять богослужение, возводить новые часовни, поддерживать разбросанные храмы, не требуя за эти права ни податей, ни повинностей. За их притеснения Шамиль очень строго наказывал виновных, не допуская в таких случаях никакого снисхождения. А когда положение аула Ведень, в окрестностях которого в лесах было основано несколько старообрядческих скитов, стало ненадежным, он для обеспечения безопасности этого аула перевел их в Дагестан.

Имам Шамиль обладал большим нравственным влиянием на подвластные народы, но на каком-то этапе сила нравственного влияния России стала выше, и Шамиль, как уже отмечалось, вынужден был с горечью признать это в качестве решающего обстоятельства, лишившего его широкой поддержки для продолжения борьбы. Например, в имамате допускалась дискриминация, в том числе при сборе налогов с подвластного населения. Наибольшая часть их взималась с чеченцев, в сравнении с которыми, как установлено Н. И. Покровским, разрабатывавшим проблему в 20 — 30-е годы ХХ века, «дагестанец-скотовод или садовод платит несравненно меньше…»

Эти обстоятельства не в последнюю очередь, видимо, тоже способствовали, как и другие факторы, тому, что горные сообщества, включенные Шамилем в оперативное пространство войны против России, не стали органической частью создаваемого им государства, так и не преодолевшего в конечном итоге барьер непрочного этнополитического объединения. В этом объединении периодически возникали сложные конфликты и не прекращались попытки децентрализации управления. В конечном итоге России удалось оружием, словом и делом убедить Кавказ в необходимости ориентации на Россию. Кавказская война, несмотря на полувековое военное противостояние, явилась причиной понимания объективной необходимости государственного объединения народов Кавказа под эгидой России, как альтернативы иному — «восточному» пути развития региона.

Обратимся к еще одной немаловажной детали последствий войны на Кавказе. Как известно, после завершения последних наиболее крупных боевых операций, предопределивших окончательный исход всей кампании, для коренных народов края была установлена особая, приспособленная главным образом к их политическим традициям, система управления, получившая наименование военно-народной. Она основывалась на сохранении существовавшего общественного строя с предоставлением населению возможности решать свои внутренние дела по народным обычаям (адатам).

В неизменном виде сохранилось судопроизводство и привычные способы разрешения правовых проблем, в том числе по канонам исповедуемой мусульманской религии (шариата), являвшейся на первых порах наиболее чуждой по духу для русского правления. Но подобная организация самоуправления не была каким-то вынужденным исключением. По существовавшим законам Российской империи, «порицание других церквей подвергалось запрещению». Для исполнения управленческих функций в низших звеньях административного аппарата каждый народ избирал из своей среды чиновников (старшин и судей), которые лишь после этого утверждались в должностях вышестоящими начальниками.

Русская администрация поддерживала внешний порядок, используя в критических ситуациях военную силу. Будучи имамом, Шамиль гораздо жестче управлял горцами, полагая, что для этого нужна только «железная рука». Он применял «беспощадные кары» за любые проступки и впоследствии рассматривал прежнюю жестокость как «печальную необходимость» для поддержания своего режима.

Русская власть фактически сохранила преемственность управления «твердой рукой», учла существовавшие особенности, состоящие главным образом в отсутствии у местных народов психологического склада, приспособленного к государственному состоянию, и была даже, судя по всему, несколько мягче. Меры же твердости, как предполагалось, «дадут время и средства» для того, чтобы удержание горцев в покорности военной силой сменилось владычеством, основанном на «нравственной силе».

Однако поддержание внешнего государственного порядка при таких обстоятельствах требовало содержания на северокавказской окраине чрезмерно многочисленных штатов администрации и военных подразделений, что привело к образованию весьма значительной прослойки чиновников и военных. Она достигала здесь 3–4 процентов, тогда как в центральных районах всего 1,5 процента, а там, где существенно преобладали склонные к мятежам и неповиновению наиболее воинственные племена, поднималась иногда до 7–8 процентов. В связи с этим расходы на управленческий аппарат были значительными, достигая 61 процента от общих, и на российский бюджет для покрытия их были возложены немалые затраты, только частично возмещавшиеся податными сборами с подвластного населения.

Но именно такое мощное государственное присутствие в этом сложном полиэтническом регионе, где в прошлом были и, по сути, не прекращались кровавые взаимоистребительные столкновения, помогло снизить накал межродовой и межплеменной вражды. Кровавые распри, провоцировавшиеся, в том числе и набегами, были остановлены и практически прекращены под давлением нового государственного порядка, постепенно устанавливающегося на Кавказе. В связи с этим, даже взыскательная западноевропейская пресса после включения края в состав России стала писать о том, что империя впервые за многие века «принесла сюда успокоение», положив «начала мирному преуспеванию». Этот факт отмечал наместник его величества на Кавказе граф И. И. Воронцов-Дашков в телеграмме от 25 августа 1909 года императору Николаю II по случаю 50-летия покорения его северо-восточной части и падения последнего здесь оплота мюридизма.

Тем не менее, в этих оценках есть известная доля преувеличения. Полного замирения в крае тогда достигнуто не было. Время от времени, хотя и в намного меньших размерах, его еще не раз озаряло пламя межнациональных конфликтов. Однако численность реально присоединенного к России населения стала неуклонно возрастать.

Темпы этого естественного роста населения были существенно выше на рубеже веков, чем на предшествующих этапах. Во всех деталях просчитать эту тенденцию из-за пробелов статистики не представляется возможным, но наличие ее на основе имеющихся данных очевидно. Это указывает на благотворность и стабилизирующее значение российских государственных ограничений.

Рост народонаселения, как еще установлено достаточно авторитетной в начале XX века австрийской школой нациологии, является важнейшим показателем этнического развития. По подсчетам Ф. П. Тройно, только с 1868 по 1898 годы он превысил в северо-западной части 160 процентов, а в северо-восточной достиг 200 процентов. Этот рост был выше, чем в среднем по стране за тот же период, а по отдельным этническим группам увеличение численности произошло даже более чем в два раза. Местные народы после вхождения в состав России сохранили «сплошную территорию и традиционный экономический уклад».

Наличие преимуществ по сравнению с теми же западноевропейскими стандартами в подходах к управлению на российских окраинах находило в свое время признание за границей. В политике двух крупнейших империй на Востоке Отто фон Биссмарк, выдающийся политический деятель Германии, много сделавший для ее объединения во второй половине XIX века в период своего канцлерства, при сравнении установил следующие различия: «Англичане ведут себя в Азии менее цивилизованно, чем русские; они слишком презрительно относятся к коренному населению и держатся на расстоянии от него… Русские же, напротив, привлекают к себе народы, которые они включают в империю, знакомятся с их жизнью и сливаются с ними».

Посетивший же в 1914 году Кавказ английский путешественник отец Гарольд Бэксон, до этого неоднократно бывавший в колониях Британской империи, с восхищением отмечал: «… Русские сделали в Грузии за последнее столетие … дело огромного масштаба. Благодаря миру и порядку, которые они ввели в стране, население умножилось, культура развилась, выросли богатые города и селения. Русские чиновники никогда не проявляют в отношении туземцев той надменности и презрения, какие являются характерной чертой британских чиновников в наших колониях; русская природная доброта и радушие дают им возможность быть на совершенно равной ноге с грузинами, что не только не роняет, а наоборот, увеличивает престиж русской власти…».

Системная совмещенность российских государственных ограничений в военно-народном управлении с гарантиями невмешательства во внутренние дела горцев свидетельствует о том, что окончательная стабилизация достигалась при помощи не подавления, как принято думать, а политического компромисса.

На этапе «врастания» нового региона в Россию обеспечивалось официальное признание особых прав народов Кавказа независимо от предшествующих обстоятельств вхождения: добровольных или принудительных, правда, с дифференциацией на переходный период в доверии властей. Предполагалось, что большинство горцев со временем признают Россию своим Отечеством.

Представители русской власти после прекращения вооруженного противостояния организовывали во второй половине ХIХ века неоднократные выезды в нагорные общества, служившие опорой Шамиля в войне против России. Выезды осуществлялись, в том числе и в самые отдаленные районы, для разъяснения покоренному населению, что его «право земельной собственности», вызывавшее у горцев наибольшую обеспокоенность, а также «национальные и религиозные чувства», будут неукоснительно уважаться и соблюдаться.

Кроме того, бывшим сподвижникам Шамиля давались заверения, что после прекращения борьбы все»… независимо от национальности, являются верноподданными гражданами России». Именно гражданское приобщение, «слияние с другими подданными» и было конечной целью этого компромисса.

Подобная практика взаимоотношений с иноэтническими включениями в формировании российского общегражданского пространства прослеживается с ранних стадий и в ней можно даже усмотреть некую традиционность. Так, обладавший обширной территорией Великий Новгород предоставлял ее частям, как известно, значительную самостоятельность. Правившие здесь князья еще в XI веке «назначали на местные правительственные должности людей из местного же общества», сохраняя тем самым привычные для него административные учреждения и их национальный состав.

Проявления политического компромисса на территории, прилежащей к тогдашней России, встречались и в более широком, «евразийском, цивилизационном диапазоне». На его основе строились, в частности, взаимосвязи Северо-Восточной Руси с Золотой Ордой в XIII–XV веках. В Крымском ханстве, предоставившим убежище казакам-некрасовцам, им дана была полная свобода «в делах веры и внутренних распорядков». Их религиозные заведения (скиты, монастыри и т. д.), как и «вера отцов» в целом, находились у татар под защитой властей и считались неприкосновенной святыней.

Зависимость от ханских инстанций казаков-некрасовцев была также чисто внешней, в своей внутренней жизни они руководствовались сложившимися обычаями и установлениями, имея свое самоуправление на выборных началах.

Видимо Россия восприняла отчасти и эту особенность устройства империи Чингисхана, наследницей которой она стала с XVI века, приняв на себя миссию сохранения единства Евразии. Однако политический компромисс в пределах этой империи прежде всего обеспечивал государственную стабильность и максимальную собираемость налогов с подвластного населения, но не предусматривал привлечение подвластных окраинных народов к участию в военных акциях на стороне России.

В Крымском ханстве казаков-некрасовцев за предоставленные привилегии привлекали к набегам против сопредельных христианских народов, преимущественно самих же русских, из чего извлекались также немалые военные и материальные выгоды. В России политический компромисс с вошедшими в ее состав народами, в том числе и на Северном Кавказе, имел совершенно иную нацеленность: постепенное гражданское приобщение их к российской государственности, «слияние с другими подданными»

В итоге российские условия принял, хотя и не сразу, сам прославленный имам, вдохновитель газавата (священной войны) с иноверной православной державой. После сдачи Шамиля в плен 25 августа 1859 года российское правительство признало все его заслуги, «впечатления от которых», как было заявлено посланником русского командования, «никогда не померкнут». Это признание было сделано в самую, пожалуй, тяжелую минуту его жизни, в момент обдумывания рокового, как казалось сначала, решения о прекращении борьбы, когда Шамиль испытывал душевные муки и ожидал расправы, а получил неизменное предельно уважительное и даже сочувственное отношение к себе и членам своей семьи.

Руководивший операцией барон Врангель при встрече с имамом «ответил ласково на его поклон, сказав, что хотя до сих пор русские были его врагами… но теперь он найдет в них лучших своих друзей». Так же вежливо обошелся с ним и наместник, главнокомандующий князь А. И. Барятинский. На его слова сожаления о том, что имам не сдался раньше, Шамиль ответил: «…я не внял твоим советам, прости и не осуждай меня. Я простой уздень, тридцать лет дравшийся за религию… но теперь народы мои изменили мне… Поздравляю Вас с владычеством… над Дагестаном и от души желаю государю успеха в управлении горцами для блага их».

Все мюриды, перешедшие еще до этого финального акта… на русскую сторону, тут же «получали полное прощение» и с доверием принимались при желании на службу, а оставшиеся до конца непримиримыми были отпущены «на свободное жительство» в аулах с личным оружием, чтобы не унижать их достоинства, так же, как, впрочем, оставлено оно было и самому имаму, и с ним он предстал даже перед наместником, а впоследствии и перед российским монархом.

Встреча с Александром II, состоявшаяся 15 сентября 1859 года в городе Чугуеве Харьковской губернии, во время которой царь обошелся с ним на удивление великодушно и заверил, что Шамиль не будет раскаиваться о сдаче в плен, особенно глубоко тронула имама. Он начинал понимать, что находится «не во враждебной… а в дружественной стране».

О высокой степени гуманного отношения к пленнику красноречиво говорят и приготовленный специально для него чай в серебряном сервизе в отдельной палатке по прибытии на место первого «заточения» в русский военный лагерь, и купленные наместником ему и его близким подарки (англичане, к слову, в аналогичных ситуациях предавались грабежу, обирая до нитки), и построенный ему в Калуге, где была назначена ссылка, большой двухэтажный дом с маленькой мечетью во дворе, и годовое, весьма приличное содержание в 15 тысяч рублей (профессор, для сравнения, получал тогда 5 тысяч).

Такое обхождение было не только с Шамилем. Он упоминал о других сосланных горцах, которые «ходили на свободе, получали также от государя содержание, занимались вольной работой и жили своими домами» и до глубины души раскаивался, что не так содержал русских пленных.

При прощании по пути следования в глубь России с курским губернатором Н. П. Бибиковым Шамиль поблагодарил его за проявленное гостеприимство и откровенно признался: «Как военнопленный я не имел права ожидать повсюду ласкового приема». На это губернатор в свою очередь ответил: «Русские зла не помнят, и нет сомнения, что и далее Вы встретите к себе повсюду внимание». Последующие наблюдения Шамиля подтвердили это. Он действительно убедился, что на него никто не сердится и не желает зла, даже мальчишки, а на Кавказе, по его утверждению, в таком же положении «закидали бы… грязью… прибили бы… и даже убили…».

Получив в России признание, испытав после всего такое отношение к себе «как к другу и брату», знакомясь с показываемыми ему сопровождающими офицерами достопримечательностями российских городов и столиц, посещая балы в дворянских собраниях и театры, имам как-то при осмотре дворца в Царском Селе остановился и долго восхищенно смотрел на статую Спасителя и как глубоко верующий человек после раздумий сказал: «Он многому прекрасному учил Вас, я тоже буду ему молиться…» А на заданный однажды кем-то вопрос: «Отчего Вы так упорно не сдавались?» — искренне ответил: «Да, я жалею, что не знал России и что ранее не искал ее дружбы».

За семь лет нахождения в ее пределах Шамиль постепенно пришел к мысли присягнуть ей на верное подданство и обратился к государю с собственноручным письмом на арабском языке, где, в частности, говорилось: «…я завещал им (детям) быть верноподданными царям России и полезными слугами новому нашему отечеству… Упокой мою старость и повели, государь… принести мне и детям моим присягу на верное подданство… В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всемогущего Бога… и даю клятву на священнейшем Коране…»

Присматривавший же за ним и ставший для него очень близким в радости и горе генерал М. Н. Чичагов поддержал его в этом намерении и, чтобы оно нашло скорейший благосклонный отклик в правящих кругах, незамедлительно известил обо всем телеграфом военного министра.

Соответствующие службы тут же получили распоряжение для этого торжественного случая перевести на арабский язык, «применительно к мусульманской религии», присяжный лист, назначить муллу. Символически подведя черту всему пережитому за долгие годы познания России, 26 августа 1866 года Шамиль со всем своим семейством в зале Дворянского собрания Калуги при полном соблюдении норм и обычаев шариата присягнул ей на верное подданство, после чего как и все проходившие в разное время через этот обряд, в том числе и целые народы, считался уже соотечественником.

Это действие опиралось на соответствующие правовые нормы, содержавшиеся в своде законов Российской империи. В законе по этому поводу говорилось: «… все, присягая царю на верность подданства на кресте и Евангелии или по своей вере…», становятся русскими подданными, «независимо от национальности и вероисповедания».

Шамиль очень надеялся, что все его сыновья и зятья, приняв присягу, будут служить новому Отечеству и его монархам «верой и правдой». После замирения на Кавказе было удовлетворено и сокровенное желание имама посетить священный город мусульман, о чем он просил государя во время личной встречи в Санкт-Петербурге еще в 1861 году. Спустя 9 лет, в 1870 году, со своим семейством, на выделенное специально для этой поездки казенное пособие, он отправился в Мекку. Вернуться из-за «одолевших недугов» ему было не суждено. Шамиль умер в 1871 году в Медине, благословляя Россию и молясь за ее «великодушного монарха».

В его поистине великой судьбе, как и в неразрывно связанной с ней жизненной участи его сыновей, отражена судьба многих горских народов, раздиравшихся противоречивыми настроениями «за» и «против» при единении с Россией. Сын Шамиля Джамал-Эддин, выданный в 1839 году отцом в заложники (аманаты) русским, был окружен вниманием и заботливо воспитан в Пажеском корпусе, самом престижном военном учебном заведении, попал на службу в один из гвардейских полков и горячо полюбил свою вторую родину. Он умер в тоске по ней, принужденный родителем помимо своей воли вернуться в Дагестан, прожив там всего три года. Шафи-Магомет стал генерал-майором, поступил служить в конвой его величества, и, судя по всему, также был патриотом России. Кази-Магомет нарушил завещание отца, не вернулся из-за границы и подался в турецкие войска, в составе которых принимал деятельное участие в различных военных кампаниях против России, особенно в 1877–1878 годах.

Аналогичные сомнения, характерные для одного человека или его семьи, проявлялись в интеграционных процессах при сближении с Россией у целых народов Кавказа. Одна, чаще всего самая значительная часть тех или иных этнических сообществ, в конечном итоге приходила к осознанию своего единства с Россией, признанию ее своим Отечеством, а другая продолжала сохранять по отношению к ней или нейтральную до поры до времени неопределенность, или даже открытую враждебность.

Существенную роль в определении государственных предпочтений играла консервативная сфера религиозных взглядов.

Особенно ярко эта двойственность проступала на поверхность исторических событий в экстремальных ситуациях. Например, в периоды военных лихолетий часть мусульман края, так же, как и миллионы других их российских единоверцев, молилась во главе со своими муллами, как когда-то и имам Шамиль, за Россию, прося Всевышнего о ниспослании победы русскому оружию.

Другая часть предавалась не успевшему остыть за годы российского подданства религиозному фанатизму и выступала на стороне противников России, наивно полагая, что отстаивает собственную самобытность и свой путь развития нации.

Формирование общегражданских связей в России носило постепенный характер, начиналось при вхождении тех или иных национальных сообществ в состав России и продолжалось на последующих этапах. На рубеже XX века этот процесс приобретал все большую устойчивость, но не был еще завершен. Не получил он завершения, как показывает современный конфликт в Чечне, и поныне.

Наличие отнюдь не «насильственных, феодальных, военных», как считал В. И. Ленин, связей межу народами, населявшими просторы огромной страны, «скрепляло» народы Российской империи. Происходившая на Северном Кавказе эволюция насильственных связей приводила, например, к постепенному вытеснению их там, где они существовали, общегражданскими. Эта тенденция обусловливалась быстрыми процессами интеграции местных инонациональных сообществ в систему российских государственных отношений, имевших для такого объединения необходимую структурную приспособленность. Однако в 20–30-е годы ХХ века в отечественной исторической науке утвердилась точка зрения о насильственной природе связей между народами в Российской империи, и подобные представления сохраняются в ряде случаев до сих пор.

Признак субъектной идентичности Северного Кавказа с другими частями России с долей региональной специфики прослеживается в административно-территориальном обустройстве региона. До окончания Кавказской войны разграничение проходило по военным округам, но дальнейшее закрепление этого пространства в составе России подвело к необходимости создать и здесь типичную для центральных районов структуру. На этой окраине были образованы три области: в 1860 году Дагестанская (до этого с 1846 года она называлась Дербентской губернией), Кубанская, Терская и две губернии: еще до отмеченной реорганизации в 1847 году — Ставропольская (до этого — Кавказская область), а в 1896 году — Черноморская (ранее это был округ Кубанской области).

Русское и инородческое население распределялось в них неравномерно. В Дагестанской области соответственно 5 процентов и 77 процентов, в Кубанской — 94 процента и 5 процентов, в Терской — 43 процента и 50 процентов; в Ставропольской губернии — 94 процента и 3,5 процентов, в Черноморской губернии — 70 процентов и 2,3 процента.

Эти демографические особенности отразились непосредственно на внутреннем административно-территориальном размежевании и административном обустройстве северокавказской окраины. На территории Кавказских казачьих войск, в Кубанской и Терской областях в его основу были положены отделы (первоначально — уезды).

В некоторые из них были включены и местные народы. Такое деление, сложившееся еще во второй половине ХIХ века, сохранилось до 1917 года только в Кубанской области: адыгейцы и черкесы входили в Екатеринодарский и Майкопский, а часть карачаевцев — в Баталпашинский отделы.

В Терской области в 1904–1905 годах в интересах казачества было проведено разграничение, которое тем самым ограждалось от остальных, преобладавших численно народов. В результате этого в Терской области, в отличие от Кубанской, установилось в большинстве случаев совпадение административного деления с границами этнического преобладания населения. Проходило национальное расселение по округам: кабардинцы и балкарцы населяли Нальчикский, осетины — Владикавказский, чеченцы — Грозненский и Веденский, ингуши — Назрановский, кумыки — Хасав-Юртовский, караногайцы — приставство Кизлярского отдела. В нагорной полосе в административном отношении общества объединялись в старшинства.

Похожее административное устройство было установлено и в Дагестанской области, где также местные народы численно преобладали. На 30 различных народностей, наиболее многочисленными из которых были аварцы, даргинцы, лезгины, кумыки и некоторые другие, были выделены 9 округов: Аварский, Андийский, Гунибский, Даргинский, Казикумухский, Кайтаго-Табасаранский, Кюринский, Самурский и Темир-Хан-Шуринский.

В свою очередь округа были разделены на 42 наибства, а Кюринский округ в своем составе имел кроме того и приставство. В северокавказских губерниях инородцы имели территориальный статус только в Ставропольской: ногайцы и туркмены — в приставствах, калмыки — в улусе, а в Черноморской существовало лишь несколько разрозненных селений, где преобладало нерусское население.

Установившееся на северокавказской окраине административно-территориальное разграничение, как видно, было осуществлено с одной стороны, путем трансформации исторически сложившихся реалий, а с другой — с учетом этнодемографических особенностей местностей. В большинстве случаев было выдержано важнейшее условие для этнического развития: принцип «сплошной территории». Сельское устройство также имело свою особенность. Здесь отсутствовало деление на волости и существовала преимущественно только одна административно-хозяйственная единица — сельские общества. Причем они были образованы на совершенно иных началах, чем во внутренней России, но фактически представляли и волостную и сельскую.

Линия на компромисс в политике, проводимой на Северном Кавказе, обеспечивавшая постепенное эволюционное приобщение его населения к российской государственной системе, еще в общих чертах выдерживалась и в начале XX века. Изыскивались все новые возможности для более прочной интеграции края с Россией, что подтверждают, в частности, упомянутые уже юбилейные торжества по случаю 50-летней годовщины покорения Восточного Кавказа, проходившие в Гунибе 24–25 августа 1909 года. Массовое участие в них инородческого населения так или иначе подтверждает вывод о произошедшем уже гражданском приобщении, хотя оно, безусловно, не было всеобщим.

В условиях наметившегося политического кризиса самодержавной формы правления в начале XX века, затронувшего все сферы общественных и социальных отношений, в том числе и на северокавказской окраине, этот компромисс все меньше и меньше обогащался конструктивными идеями, адекватно отражающими новые реалии.

Представители власти не замечали произошедшей интеграции подавляющего большинства местного населения в российское полиэтническое гражданское сообщество, набиравшей силу тенденции признания ими России своим Отечеством, в ряде критических ситуаций, требовавших государственного вмешательства, действовали неадекватно обстоятельствам, полагаясь лишь на меры силового принуждения. Впрочем, такие же меры в аналогичных случаях применялись и к русским. Достаточно вспомнить в этой связи о судьбе старообрядцев, духоборов или о подавлении бунтов в Центральной России.

В политике России эти рецидивы силового решения общественных проблем время от времени проявлялись и ранее, ибо в ее судьбе всегда сталкивались разные подходы. Когда преобладающей становилась традиционная для государства политика соблюдения равновесия, признания так или иначе двух государственных начал, русского и инородческого, поддержания нравственного авторитета, способствовавшего на протяжении веков объединению различных народов, Россия добивалась крупных успехов. А когда намечались отклонения от такой политики — страна расплачивалась нестабильностью и потрясениями. Главные итоги Кавказской войны — присоединение этого многонационального края к России не только силой оружия, но и силой нравственного авторитета, в результате политического компромисса между народами, а также последующее гражданское приобщение коренного населения к традициям российской государственности.