Глава 5

Борьба с бюрократией трибунала: 2000–2002 годы

Всю сложность своего положения я начала понимать лишь тогда, когда трибунал начал действовать по-настоящему. ООН и государства, финансировавшие деятельность международных трибуналов, явно дали понять, что не собираются делать это бесконечно. Прокурорской службе не удалось достичь своих целей достаточно быстро. Несмотря на успехи моих предшественников Ричарда Голдстоуна и Луизы Арбур по созданию офисов в Гааге и Аруше многие службы работали годами и тратили значительные средства, не выдвигая обоснованных обвинений и даже не заявляя о том, что выдвинуть их не представляется возможным. Чтобы исправить положение, требовались жесткие меры. По ряду причин сотрудники трибуналов, проработавшие здесь гораздо дольше, чем я, компетентные и трудолюбивые или не очень компетентные и совсем нетрудолюбивые, искали себе новую работу или жаловались в штаб-квартиру ООН в Нью-Йорке. Первая кадровая проблема, с которой я столкнулась в Аруше, была связана с ложью, прозвучавшей во время первого слушания в трибунале по Руанде. Впрочем, оперативные проблемы в трибунале по Югославии представляли собой более серьезную проблему.

К концу августа 2000 года стало ясно, что некоторые следственные бригады в Гааге взяли ложный след. Многие следователи тратили массу времени и денег на эксгумацию тел, допросы свидетелей отдельных преступных актов и сбор доказательств вины лиц, занимавших низкое положение. Они не работали над обвинениями в адрес тех, кто являлся главной целью Совета безопасности и Международного трибунала в целом. Мы должны были обвинить тех, кто нес самую большую ответственность за военные преступления, кто в годы войны в Югославии занимал высшие политические и военные посты, руководил службой безопасности. Многие сотрудники устали от бесплодности своих усилий по сбору доказательств связи видных политиков и государственных чиновников с военными преступлениями. Проконсультировавшись с юристами и своим политическим советником Жан-Жаком Жорисом, направленным в трибунал министерством иностранных дел Швейцарии, я решила изменить направленность усилий прокурорской службы, что в свою очередь потребовало решительных перемен в руководстве следствием. В этом решении меня поддерживала Флоренс Хартманн, бывшая корреспондентка Le Monde в Белграде и моя ближайшая помощница.

Оперативная структура прокурорской службы, созданная во время формирования трибунала по бывшей Югославии, не менялась до 2000 года. Предполагалось, что именно такая служба сможет выполнить задачи трибунала в условиях ограниченного времени. Создателем этой модели был товарищ прокурора, австралиец Грэм Блуитт. Спустя много лет в интервью для голландской газеты Блуитт говорил о своей профессиональной подготовке и опыте работы, использованном при разработке структуры прокурорской службы Международного трибунала. Блуитт возглавлял прокурорскую службу австралийского правительства, которая занималась поиском в Австралии бывших нацистов и других лиц, подозреваемых в совершении военных преступлений в годы Второй мировой войны. Это были преимущественно охранники концлагерей и другие лица, занимавшие невысокое положение. За десять лет работы подразделение Блуитта сумело довести до суда всего три дела, причем ни по одному из них не было вынесено обвинительных приговоров.

В феврале 1994 года генеральный секретарь ООН Бутрос Бутрос-Гали предложил Блуитту стать товарищем прокурора в трибунале по Югославии. Совет безопасности еще не назначил главным прокурором судью Голдстоуна, поэтому Блуитт мог свободно распоряжаться весьма приличным бюджетом, полученным из Нью-Йорка, и приглашать сотрудников. В интервью Блуитт заявил, что вскоре после приезда в Гаагу столкнулся с серьезной проблемой. Прибыл потенциальный свидетель, которому нужно было обеспечить защиту. У Блуитта не было никакой возможности справиться с этой ситуацией. Война в Боснии все еще продолжалась. Ей были посвящены все газетные заголовки. Штаб-квартира ООН в Нью-Йорке давила на трибунал с тем, чтобы обвинения в чей-то адрес были выдвинуты как можно скорее. Судьи трибунала, которые несколько Месяцев пытались выработать правила регламента, проявляли недовольство. Поэтому Блуитт проинформировал Нью-Йорк о том, что сотрудников нужно нанимать как можно быстрее, и предложил Секретариату ООН уладить все формальности. Разрешение на отступление от правил было получено. Блуитт вдохнул в коридоры трибунала жизнь, пригласив на работу множество прокуроров и следователей из Австралии, Шотландии, Англии и Канады. Это были люди, получившие такую же подготовку, как и он сам. Вскоре в Гаагу прибыло несколько десятков юристов и следователей из США.

В феврале 1994 года полиция случайно арестовала в Германии боснийского серба Душко Тадича, который был охранником печально известного концлагеря Омарска, расположенного в деревне близ города Баня-Лука. Благодаря аресту Тадича и выдаче его Гааге, трибунал получил человека, которого обвиняли в военных преступлениях, в том числе изнасилованиях и сексуальных нападениях. Но выдача Тадича трибуналу подверглась жестокой критике. Несмотря на серьезность обвинений против этого человека, некоторые судьи считали его дело досадной помехой. Судьи и другие сотрудники трибунала утверждали, что выслеживание охранников, полицейских и солдат, подобных Тадичу — пустая трата времени и сил. Им нужны были обвинения против видных политиков, генералов и руководителей служб безопасности. Блуитт с этим не согласился. Он считал, что дело Тадича необходимо трибуналу для проверки его работоспособности, а также для укрепления морального духа сотрудников. В его словах было зерно истины. Системы трибунала были не отлажены, и следовало проверить их на практике. Только так можно было убедиться в работоспособности этого института. Обвинения в адрес глав государств, премьеров, главнокомандующих, политических лидеров и руководителей тайной полиции — очень сложное дело, особенно, если трибуналу недостает кадров и ресурсов. (Я слышала, что в самом начале трибунал вынуждали выписывать сербские газеты.) Меня поражало то, как дипломаты, подготовившие и принявшие резолюцию Совета безопасности № 827, согласно которой в 1993 году был создан трибунал по Югославии, не понимали, насколько сложным и трудным будет выдвижение подобных обвинений и как тяжело будет обеспечить арест и выдачу подозреваемых. Когда в руках трибунала оказался Тадич, против Караджича и Младича уже были выдвинуты обвинения, но государства-члены НАТО демонстрировали явное нежелание арестовывать обвиняемых.

Проблемы, связанные с расследованием обстоятельств участия Милошевича в преступлениях, совершенных во время войн в Хорватии и Боснии и Герцеговине, породили новые трения в моей службе осенью 2000 года. Я узнала, что некоторые члены следственных бригад больше занимались сбором и регистрацией свидетельств отдельных преступлений и передачей материалов в архив, а не подготовкой обоснованного обвинительного заключения в отношении лидеров государства. Руководители этих бригад сообщали о прогрессе, достигнутом в ходе сбора доказательств. Некоторые следователи даже гордились отсутствием знаний и интереса к Югославии и политическому и военному руководству страны, утверждая, что, чем меньше они знают, тем лучше, поскольку это позволяет им вести расследование совершенно «беспристрастно». Жорис рассказывал мне, что один из моих заместителей даже объяснял ему, что Милошевич — человек, который вместе с Туджманом разрушил Югославию, — не может быть обвинен в преступлениях, совершенных в Боснии и Хорватии, потому что эти страны не входят в состав Сербии. Постепенно я начала понимать, что некоторые сотрудники сознательно блокируют мне доступ к информации о том, что действительно происходит в следственных бригадах, за работу которых я несла полную ответственность. Кроме того, я заметила, что эти люди не выполняют моих приказов.

Вскоре один из юристов, англичанин Эндрю Кайли, подтвердил многое из того, о чем рассказывали Жорис и Хартманн. Другой юрист, американка Бренда Холлис, пожаловалась на то, что следователи собрали массу документов, но не ввели их в компьютерную базу данных, чтобы можно было находить их по ключевым словам и фразам, а затем оценивать их значимость и доказательную ценность. «Как мы можем составить обвинительное заключение, если даже не знаем содержания документов, которыми располагаем?» — удивлялась Холлис. Ответ на этот вопрос был очевиден. Составить обвинительное заключение мы не могли. Мы даже не знали, содержатся ли в грудах документов, собранных следователями, какие-то доказательства вины потенциальных обвиняемых. Для прокурора это был настоящий информационный кошмар. Первое черновое обвинение, оказавшееся на моем столе, содержало тщательное описание места и сути преступления, но в нем не было никаких фактов, связывавших эти доказательства с политическим лидером, против которого оно выдвигалось. Не помню, сколько черновых обвинений я отправила обратно по причине явной недостаточности их доказательной базы. Не помню, сколько раз я объясняла нашим юристам и следователям эту проблему. Я знаю, что Луиза Арбур отклонила множество черновых обвинений по той же причине.

В конце 2000 года я разговорилась в коридорах трибунала с Клинтом Уильямсоном, одним из юристов, помогавших готовить обвинительное заключение против Милошевича. Жорис говорил мне, что Уильям-сон конструктивно критиковал работу следственных бригад. Я пригласила его зайти, чтобы более подробно обсудить эти вопросы. После нескольких неудачных попыток нам, наконец, удалось встретиться в марте 2001 года, за несколько недель до того, как он перешел из трибунала в миссию ООН в Косово. Предполагалось, что наша беседа продлится не более сорока минут. Уильямсон ушел от меня только через два часа, и даже этого времени нам оказалось мало.

«Лучшие намерения терпят крах, если концепция работы неверна в корне», — сразу же заявил мне Уильямсон. По его мнению, главная проблема прокурорской службы заключалась в том, что основные усилия направлялись на поиск и обвинение военных преступников, занимавших низкое положение. Уильямсон считал, что прокурорская служба трибунала была организована по образцу аналогичной службы в Австралии. За расследование преступления полную ответственность несла полиция. Полиция предоставляла Юристу все материалы, и он готовил обвинительное заключение. Когда дело казалось готовым для судебного слушания, старший прокурор представлял факты и Доводы в зале суда. На разных этапах следствия за результаты отвечали разные сотрудники, и никто не вмешивался в дела друг друга. Однако при расследовании сложных военных преступлений, совершенных президентами, генералами и руководителями служб безопасности, подобная организация оказалась неэффективной. Эти люди сами не совершали убийств и изнасилований и лично никого не выселяли.

Со времен дела Душко Тадича прокурорская служба значительно изменилась, хотя структура, созданная Голдстоуном, Арбур и Блуиттом, все еще сохранялась. Однако следовательский аппарат, работавший в рамках этой структуры, действовал совершенно неэффективно. В служебной записке Уильямсон указывал на то, что, поскольку следовательский аппарат прокурорской службы несет полную ответственность за процесс расследования, эффективность его работы в значительной степени определяет эффективность работы всей службы в целом. От решений, принимаемых руководителями следствия, зависит то, какие дела будут рассматриваться и в каком виде. От результатов их работы страдают прокуроры: поскольку главный прокурор и товарищ прокурора не располагают информацией о фактической основе конкретных дел, они фактически полностью зависят от руководителя следственной службы и его подчиненных, которые определяют стратегию, политику и решают оперативные вопросы. Жесткое разделение обязанностей между прокурорами, следователями и аналитиками означает отсутствие эффективного контроля над результатами расследования вплоть до того момента, когда исправлять ошибки становится уже поздно. Когда дело поступает в зал суда, юристам очень сложно подкреплять свои аргументы доказательствами, собранными в поддержку ложных теорий, возникших у следователей. По сути дела, следователи определяют весь ход расследования, но не несут ответственности за результаты. Прокуроры же, которым приходится представлять дела в суде, не контролируют хода расследования, но при этом отвечают за отсутствие результатов.

Проблема заключалась в том, чтобы направить усилия следователей в верном направлении. Они должны были более эффективно собирать доказательства вины первых лиц государства. Для этого контроль над следствием следовало переложить на плечи прокуроров и шире привлекать военных экспертов и специалистов по Югославии, которые говорили бы на местном языке, знали суть конфликта и основных его участников, понимали роль армии в военное время. Чтобы провести подобные перемены, нужно было преодолеть сопротивление следователей, не желавших, чтобы прокуроры активно надзирали за следствием и их работой. Я не могла позволить следователям взять верх. По опыту своей работы в Швейцарии я понимала, что именно прокурор отвечает за представление дела в суде. Разумеется, ему необходимо иметь возможность контролировать следствие с самого начала и направлять работу следователей. Прокурор должен построить обвинительное заключение, а также определять направление расследования. Только он может оценить, достаточно ли собранных доказательств для того, чтобы представлять обвинительное заключение судье.

Большинство следователей было способно собирать доказательства вины первых лиц государства, но Для этого они должны были подчиняться конкретным приказам и следовать указаниям прокуроров. Однако ряду следователей не хватало ни опыта, ни способностей для того, чтобы справиться с подобной задачей.

Как любая международная организация, работающая по правилам ООН, трибунал по бывшей Югославии должен был собрать огромный коллектив следователей и юристов со всех концов света. В составе трибунала плечом к плечу работали люди разных культур. Они говорили на разных языках, у них были разные системы ценностей. Эти люди по-разному относились к власти, и некоторые их них не могли допрашивать свидетелей и подозреваемых, занимавших высокое положение. Кадровые проблемы в подобной ситуации неизбежны. Конечно, я никоим образом не хочу сказать, что следователи из западных стран были более или менее компетентны, чем их коллеги из Азии, Африки или менее развитых стран.

Принимая кадровые решения, люди, руководившие следственной службой, отдавали предпочтение детективам, имевшим за плечами годы «опыта работы на улице». Они умели ловить убийц, насильников и других преступников, а также получать информацию о подобных преступлениях от свидетелей. Именно поэтому прокурорская служба добилась таких впечатляющих успехов в сборе доказательств фактических преступлений. Но у этих следователей не было опыта ведения дел против представителей политической или военной элиты. Ведь лидеры не принимали участия в реальных убийствах и изнасилованиях, даже не присутствовали на местах преступлений. Для доказательства их вины следовало проводить совершенно иную работу. Лишь немногие следователи имели образование выше среднего. Практически никто не знал ни слова по сербо-хорватски, не говоря уже об албанском языке. Мало кто умел грамотно писать на английском или французском языках, хотя они и являлись официальными языками трибунала, а для многих следователей они были еще и родными. В результате следователи поставляли нам горы свидетельских показаний, большая часть которых оказывалась совершенно бесполезной для формирования обвинительных заключений в отношении высокопоставленных преступников. Я даже не могу привести примера: информация, содержащаяся в этих документах, была настолько не связана с делом, что не оставила никакого следа в моей памяти. Мне не нужно знать биографию свидетеля преступления, как не нужны были истории жизни тех решивших развестись несчастных людей, дела которых я когда-то рассматривала в Лугано. Мне нужны были факты, связанные с преступлением, которые доказывали бы причастность к нему политических лидеров, генералов или руководителей тайной полиции. Я обнаружила, что для суда у нас есть 200 свидетелей, причем 150 из них — свидетели конкретных преступлений.

То, что следователи не имели никакого представления о сути военного конфликта в Югославии, оказывало самое пагубное влияние на следствие. Это влияние становилось наиболее очевидно, когда они допрашивали потенциальных свидетелей, положение которых позволяло им располагать крайне важной информацией о принятии политических и военных решений. Эти люди были очень близки к тем, кто принимал такие решения. Постепенно до меня начали доходить слухи о том, насколько неумело некоторые следователи допрашивали важных свидетелей — дипломатов, сотрудников службы внутренней безопасности и политиков. Руководители следственных бригад прокурорской службы не понимали, какой ущерб подобные методы ведения следствия оказывают на репутацию всего трибунала в целом.

Я узнала, например, о двух попытках допросить бывшего руководителя тайной полиции Хорватии Йосипа Манолича. Этот пожилой человек мог стать чрезвычайно важным свидетелем и дать показания против видных хорватских политиков и военных, которые принимали участие в военной кампании, развязанной Туджманом ради захвата части территории Боснии и Герцеговины и создания Великой Хорватии. Во время первой попытки допросить Манолича (середина 90-х годов) следователь кричал на него, обвиняя в военных преступлениях, словно этот человек, на протяжении нескольких десятилетий возглавлявший тайную полицию, был обычным уличным хулиганом, а следствию нужно было выбить из него информацию о мелкой краже, совершенной по соседству. «Больше я на ваши вопросы отвечать не буду», — сказал Манолич и выгнал следователей. Второй раз его пытались допросить в конце 90-х годов. В допросе принимали участие два следователя, которые представления не имели о бывшей Югославии и ни слова не понимали по сербохорватски. Через пять минут после начала допроса Манолич что-то сказал о службе военной разведки в югославской национальной армии. На сербо-хорватском языке эта служба называлась Kontraobavestajna sluzba, или КОС. Любой, кто хоть немного читал о войнах в бывшей Югославии, должен испытывать ужас при одном лишь упоминании этой аббревиатуры. Тем не менее, следователи попросили Манолича расшифровать сокращение, потому что не знали, что оно означает. «Так зачем же мне терять с вами время?» — сказал Манолич. На этом допрос и прекратился. Представьте, что произошло бы, если бы бывший глава КГБ в годы холодной войны оказался на Западе, и следователь ЦРУ попросил его расшифровать аббревиатуру К-Г-Б. Профессиональный разведчик (а Манолич был именно профессиональным разведчиком), добровольно согласившийся дать показания, не потерпел бы от следователя подобного невежества. Вряд ли в подобной ситуации кто-нибудь согласился бы доверить такому следователю и институту, который он представляет, свою жизнь и будущее. Убедить Манолича дать показания смогли только прокуроры и аналитики, которые говорили на сербо-хорватском и хорошо знали ситуацию в Югославии. Но случилось это лишь в 2005 году, все остальное время было потеряно даром. А ведь Манолич был всего лишь одним из огромного множества важных свидетелей, с которыми обошлись подобным образом.

Проблемы возникали и у прокуроров. Немногие юристы, работавшие в прокурорской службе, были способны контролировать сложные расследования или анализировать горы документов на местном языке для того, чтобы сформулировать обвинительное заключение. Еще меньше сотрудников тратили время и силы на то, чтобы разобраться в глобальных проблемах или обратиться за помощью к аналитикам и другим специалистам по Балканам. Неудивительно, что многие проекты обвинительных заключений отличались поразительной поверхностностью. Уильямсон и Другие предупреждали меня, что квалифицированным Юристам работа в прокурорской службе давно наскучила, и они подыскивают себе новые места. Процесс подбора кадров никоим образом не способствовал приходу в трибунал людей, обладающих необходимыми качествами. Нам были нужны знающие аналитики, работающие в политической и военной сферах, люди, имеющие опыт работы в разведке или в группах по расследованию действий организованной преступности. У многих сотрудников прокурорской службы представление о конфликте в Югославии сформировалось на основе показаний свидетелей из одной конкретной деревни, одного региона и одной национальности. В результате они не могли верно оценить относительную значимость отдельных событий, документов и целей в общем контексте войны. Они легко поддавались влиянию заинтересованных сторон, так как у них не было критериев оценки важности свидетелей и достоверности полученных от них показаний.

И, наконец, люди, руководившие следственными бригадами, ничего не делали для того, чтобы исправить ситуацию. Вместо того чтобы пригласить человека, обладающего более высокой квалификацией, или стимулировать сотрудников к повышению образовательного уровня, они, напротив, отдавали предпочтение людям с «уличным опытом» и сознательно избегали следователей с образованием. Каждая следственная бригада строила собственную стратегию и работала в соответствии с ней. Руководство не могло обеспечить сбора материала, необходимого для составления серьезного обвинительного заключения. Во многих случаях приходилось иметь дело с материалами, представленными членами следственных бригад, не стремящимися представить общую картину. В результате мы располагали лишь теми материалами, на основании которых невозможно было представить дело в суд. Из-за отсутствия эффективного руководства работа трибунала во многом зависела от качества следственных бригад. Идея распределения ресурсов соответственно значимости дел не осуществлялась на практике, поэтому огромные средства и силы тратились на малозначимые дела, а дела значительные откладывались или вовсе игнорировались. Работа следственных бригад усиливала негативное отношение к трибуналу. Многие считали Международный трибунал по бывшей Югославии политической марионеткой. В Югославии наша работа не пользовалась ни поддержкой, ни доверием. Нам было крайне трудно принести на Балканы «мир через правосудие».

Возможности прокурорской службы по проведению сложных расследований, связанных с виновностью первых лиц государств, сокращались, хотя благодаря изменению политической ситуации в Хорватии и Сербии потенциал расследования действий и обвинений в адрес лидеров этих стран, которые несли полную ответственность за преступления, совершенные в годы войны, значительно возрос. В прокурорской службе оставалось все меньше людей, способных вести подобные расследования и поддерживать обвинение в суде.

Мы с сотрудниками обсуждали возможность пополнения штата людьми, имеющими опыт сложных политических расследований и обвинений, а также специалистов по Балканам. Наша стратегия заключалась в том, чтобы все расследования имели четкие цели, и чтобы работа координировалась профессиональными и ответственными прокурорами. Нам хотелось определить так называемый порог ответственности, которым могли бы руководствоваться следователи и юристы, а затем применить этот показатель ко всем сторонам, участвовавшим в конфликте. (Таким образом, вместо того, чтобы расследовать преступления по командной структуре снизу вверх, мы могли бы по мере возможности работать сверху вниз.) Мы ставили вопрос о том, чтобы следователи вели простые допросы и собирали вещественные доказательства, но при этом не имели возможности контролировать процесс определения стратегии. Мы хотели пригласить следователей, имевших опыт работы с организованной преступностью и участвовавших в других сложных расследованиях, а также умевших качественно работать с документами. Нам необходимо было выработать процедуру анализа собранных материалов юристами и аналитиками, после чего можно было бы приступать к составлению обвинительного заключения.

Рассмотрев эти и другие предложения, я передала контроль над работой всех следственных бригад старшим прокурорам. Каждый из них отвечал за расследование нового дела и формирование по нему обвинительного заключения. Я постаралась увеличить количество прокуроров и в особенности старших прокуроров. Только так мы могли справиться с возросшей нагрузкой по надзору за следствием. Я сообщила в Нью-Йорк, что мы вполне способны самостоятельно оценивать работу наших сотрудников и хотим использовать систему внутренних повышений. Это позволило нам перевести ряд прокуроров на должности старших прокуроров. Одним из самых идиотских ограничений, с которыми мы столкнулись, было требование о том, чтобы старшие прокуроры имели не менее 15-ти лет стажа. У меня были отличные прокуроры, имевшие вдвое меньший стаж. Мы изменили это правило. Вы не поверите, сколько раз мне приходилось бороться с muro di gomma в Секретариате ООН! Кофи Аннан оказывал мне всяческую поддержку, но в некоторых случаях даже его авторитет не помогал справиться с бюрократическими препонами.

Я получила возможность контролировать тех, кто руководил расследованиями. Как я уже говорила, обычно я позволяла старшим прокурорам спокойно заниматься порученными им делами, но с этого момента потребовала, чтобы они регулярно сообщали мне о ходе расследований и подготовки дел для суда. По моему требованию кабинеты старших прокуроров перенесли на мой этаж, что позволило обеспечить более тесный контакт. Каждое утро прокуроры докладывали мне о результатах работы и о возникших проблемах, а также сообщали о том, какая моя помощь требуется им в обеспечении контакта с национальными правительствами. Пожалуй, мне и раньше следовало почаще ходить по коридорам и бывать в следственных бригадах.

Я никогда не требовала и не ожидала слепого подчинения. Прокуроры, как известно, ужасные эгоисты и гордецы, и я не являюсь исключением. Иногда старшие прокуроры игнорировали мои приказы и делали то, что считали нужным. Разумеется, узнав о подобном, я приходила в ярость. В некоторых случаях такую непокорность можно было оставить без последствий, так как эти люди приходили ко мне и убеждали в том, что их действия и позиция по конкретному делу были правильными. В других же я не стеснялась откровенно высказать свое мнение, после чего следовали довольно жаркие дебаты. Лишь в 2005 году Нью-Йорк позволил нам ввести новую должность для обеспечения согласованной работы прокурорской службы по самым сложным в юридическом отношении делам. Этот пост занял Норманн Фаррелл. За несколько лет ему не раз доводилось весьма успешно выступать в роли миротворца. Кроме того, мы пытались координировать различные расследования, чтобы избежать дублирования и обеспечить эффективный обмен информацией.

В прокурорскую службу пришли новые военные аналитики и специалисты по Балканам. Они помогали старшим прокурорам. Мы также пригласили больше сотрудников из стран бывшей Югославии — сербов, хорватов, боснийцев и албанцев, которые знали ситуацию изнутри и сами участвовали в разрушении собственной страны. Раньше это было невозможно, по-видимому, из соображений безопасности. Мой помощник Флоренс Хартманн стала для меня настоящей энциклопедией по Югославии. Она всегда поддерживала меня, когда я настаивала на том, чтобы следователи уделяли больше внимания высокопоставленным лицам и доказывали их связь с международными военными преступлениями даже в тех случаях, когда сотрудники, работавшие на местах, докладывали, что не нашли никаких доказательств. Я заменила и руководителя следствия, предложив этот пост Патрику Лопес-Терресу. Этот французский следователь исполнял в трибунале обязанности старшего прокурора. Очень скоро недовольные сотрудники заговорили о возникновении в прокурорской службе настоящей французской мафии.

Во многих смыслах работа следственных бригад трибунала по Руанде была более прямолинейной, чем в трибунале по Югославии. Но в Аруше были свои проблемы. Руандийское правительство критиковало трибунал за медлительность. Обвинения были вынесены лишь немногим подозреваемым. Я отреагировала на эту критику, осуществив кадровые перестановки в прокурорской службе.

Сложности, с которыми мы столкнулись в Аруше и Кигали, заключались в недостатке и некомпетентности сотрудников. Как я уже говорила ранее, эти проблемы стали очевидны во время первых слушаний в Аруше в ноябре 1999 года. Старший прокурор стоял в зале суда и делал заявление, несправедливость которого прекрасно понимали и он сам, и я. Судьи не обратили на это никакого внимания. После слушания я набросилась на прокурора:

— Что вы делаете? Почему вы солгали суду?

— А почему вас это беспокоит, мадам прокурор? Это не имеет никакого значения.

Я не могла поверить собственным ушам. Прокурор заявляет своему новому начальнику о том, что лгать в суде совершенно естественно! «Нет, — возмутилась я. — Это имеет значение, и это абсолютно неприемлемо!»

Я уволила этого человека из прокурорской службы и перевела его в другой отдел, где ему более не представлялось возможности выступать в зале суда, поддерживая обвинение, находившееся под моим контролем. Он не жаловался, потому что сумел, хотя бы на время, закрепиться в отделе юридических консультантов. Позже я окончательно уволила этого человека, так как его работа была абсолютно неудовлетворительной. На этот раз он пожаловался и получил работу в Секретариате трибунала по Руанде, где уже не находился в моем подчинении.

Руководитель следствия трибунала по Руанде уволился вскоре после моего приезда. Мне пришлось срочно искать ему замену. В начале 2000 года я узнала, что Луиза Арбур предлагала эту должность одному из моих старых знакомых по Швейцарии, бывшему шефу полиции Женевы, Лорану Вальпену. Я встречалась с ним, когда выдвигала обвинение в шпионаже против одного из его офицеров. Вальпен был первоклассным полицейским и руководил службой безопасности швейцарской армии. Процедура рассмотрения новой кандидатуры в ООН настолько длительна, что к моменту, когда предложение Арбур наконец поступило, Вальпен уже нашел себе другую работу. Я была в отчаянии. Я не знала, где найти человека, который мог бы занять пост руководителя следствия в Кигали. Поэтому я решила все же позвонить Вальпену.

«Bonjour, Лоран, — сказала я. — Как погода в Женеве?» Когда я затеяла ничего не значащую беседу по-французски, перемежая ее итальянскими фразами, он сразу заподозрил неладное. Я перешла к делу: «Кстати, я слышала, что тебе предлагали работу руководителя следствия, и ты отклонил предложение. Но ты мне нужен в Кигали, и я хочу, чтобы ты приступил к работе с 1 мая». Вальпен отлично понял, что у него просто нет выбора. В свое время в таком же положении находилась я, когда Джованни Фальконе приехал в Лугано и искал человека для расследования банковских афер мафии.

1 мая Вальпен уже обосновался в Кигали. Очень скоро он сообщил, что служба нуждается в реорганизации, поскольку его предшественник уволился уже очень давно. Следователи работали повсюду и собирали материалы по двум тысячам подозреваемых в геноциде. Такая ситуация вполне устраивала следователей: как и их коллеги по трибуналу по Югославии, они получали весьма приличные суточные и командировочные. Поэтому следственные бригады стремились как можно больше времени проводить «в поле». Но у следствия в Кигали не было ни общей стратегии, ни централизованного архива, ни эффективной службы обработки материалов. Несколько некомпетентных следователей были уволены по истечению срока контрактов. По примеру моих предшественников, Вальпен решил сосредоточиться на трех основных сферах деятельности: правительственная бригада собирала доказательства по делам против членов руандийского правительства хуту; военная бригада занималась делами против военных хуту; бригада, отвечающая за СМИ, сосредоточилась на тех, кого подозревали в подстрекательстве к геноциду через радио и газеты. Кроме того, Вальпен создал отдел вещественных доказательств и организовал команду, занимавшуюся поисками свидетелей и лиц, скрывающихся от следствия. В состав каждой команды входил аналитик-криминалист и специалист по преступлениям против женщин и детей. Это значительно повысило техническую эффективность следствия.

Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы понять, что и здесь существует проблема компетентности. В отличие от прокурорской службы трибунала по Югославии, служба в Аруше была полностью укомплектована прокурорами. Однако, начав обсуждать с этими людьми юридические и фактические вопросы, я тут же выяснила, что около десятка из них не обладают необходимыми опытом и знаниями. В результате нагрузка на остальных сотрудников резко возрастала, что сказывалось на качестве заключений, выдаваемых прокурорской службой. Я ездила в Арушу на три недели через каждые два месяца, используя это время для того, чтобы присутствовать в суде и наблюдать за работой своих юристов. Даже тогда я не имела возможности следить за слушаниями по монитору в своем кабинете. Некоторые заседания были настолько слабыми, что мне казалось, что убийцы и насильники могут легко избежать наказания. Я помню, что в прокурорской службе работал один европеец, всю жизнь занимавшийся академической работой и не имевший ни практических знаний по процедуре, ни опыта работы в суде. Другой прокурор вообще был неспособен к прокурорской работе: он не мог понять сути дел, над которыми работал. Некоторые прокуроры появлялись на работе пьяными. Помню, как захотела встретиться с одним из них рано утром. Дверь в его кабинет была открыта, горел свет. Но этот человек появился только на следующий день и никак не мог объяснить свое отсутствие. Мне пришлось организовать контроль посещаемости, чтобы убедиться в том, что сотрудники действительно находятся на своих рабочих местах. 13 декабря 2000 года на брифинге в Аруше я объявила о том, что три прокурора скоро лишатся своей работы.

Если я понимала, что сотрудник не обладает должной компетентностью, то сначала приглашала его к себе, чтобы обсудить возникшие проблемы. Некоторые люди признавали, что не подходят для такой работы, и немедленно увольнялись. Другим я сообщала, что их контракты не будут продлены, и предлагала уволиться по собственному желанию. Впрочем, не возобновить контракт тех, кто отказывался увольняться, было довольно сложно, поскольку бюрократия ООН разработала сложнейшую процедуру. Человек мог подать жалобу, и тогда начиналось настоящее следствие, приезжали проверяющие из Нью-Йорка, время и силы тратились даром. А я не могла себе этого позволить. Если следователи просили меня ответить на их вопросы в письменной форме, я поручала это дело кому-нибудь из сотрудников. Семь сотрудников прокурорской службы, шесть африканцев и один индиец, пожаловались на то, что я приняла решение об их увольнении по расовым соображениям. Это было ужасно!

Я отправилась в Нью-Йорк и сообщила, что мне нужно назначить новых старших прокуроров в трибунале по Руанде, иначе мы не сможет выполнить свои задачи в разумный срок. Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан спросил, что мне мешает назначить новых сотрудников. Я ответила, что существующая процедура назначений крайне длительна и неэффективна. Аннан выслушал меня, а потом попросил свой юридический отдел позволить нам ускорить и упростить процедуру назначения старших прокуроров.

Позже я решила заменить товарища прокурора, Бернарда Муну. Во время моих первых приездов в Арушу у нас не возникало никаких проблем. Однако через год или около того я обнаружила, что Муна не выполняет моих приказов. Я хотела, чтобы он жил в Аруше и контролировал подготовку дел для суда. В Кигали было достаточно Вальпена, который руководил следствием. Но Муна не хотел жить в Аруше. Я узнала, что, когда я находилась в Аруше, Муна соблюдал все формальности. Но стоило мне уехать в Гаагу, как он запирал кабинет и, как обычно, отправлялся в Кигали заниматься собственными делами. Муна — очень приятный, интеллигентный человек, прирожденный политик. Он отлично находил общий язык с правительством Руанды. При его помощи мы сумели добиться сотрудничества со стороны руандийского правительства по целому ряду вопросов. Но Муна не имел опыта прокурорской работы и плохо представлял себе этот род деятельности. Это была серьезная проблема. В ноябре 2000 года он опротестовал мое решение об увольнении ряда сотрудников по причине полной их некомпетентности. Тогда я сказала: «Ваша проблема в том, что приходится подчиняться женщине, не так ли?» И он ответил: «Да!»

В начале апреля 2001 года я заявила, что не продлю контракт с Муной. Во время переговоров в Нью-Йорке я говорила Кофи Аннану, что мы с Муной договорились о том, что он не будет продлевать контракт, срок которого истекает на следующей неделе. Но я узнала, что за моей спиной Муна написал Аннану письмо с просьбой продлить контракт. По уставу трибунала по Руанде товарища прокурора назначает генеральный секретарь ООН по рекомендации главного прокурора. Я сказала Аннану, что более не доверяю Муне. Начались поиски подходящего кандидата на эту должность. Мне нужен был опытный и знающий заместитель, и лучше всего — из Африки. Я считала очень важным то, чтобы такую работу выполнял африканец. Поиски затянулись гораздо дольше, чем мы предполагали.

Кроме кадровых проблем, нам необходимо было определить приоритеты своих целей и выбрать, какие дела расследовать в трибунале, а какие — оставить руандийскому правосудию. Работу следствия мы организовали так же, как в трибунале по Югославии. Каждый старший прокурор вел собственное дело или ряд дел, объединенных общей темой. Старший прокурор должен был обладать полной информацией, ежедневно контактировать со своей следственной бригадой и координировать работу следователей. Я следила за тем, чтобы один прокурор в каждой бригаде находился в Кигали. Он-то и должен был контактировать со старшим прокурором в Аруше, который отвечал за конкретное дело. Я просила прокуроров выезжать на места преступлений вместе со следователями, если речь шла о допросе важных свидетелей или о сборе серьезных вещественных доказательств.

Самым болезненным вопросом оставалось определение приоритета подозреваемых, поскольку в Руанде количество жертв выходило за всякие пределы. Когда я впервые оказалась в Аруше, следователи собирали информацию примерно о двух тысячах лиц, подозреваемых в геноциде. Мы быстро сократили это количество до двухсот, это был наш список «Г». Затем список пришлось сократить еще раз, поскольку трибунал подвергся сильнейшему давлению извне.

Такова абсурдная реальность, с которой сталкиваешься, оказавшись в системе ООН. Нельзя сказать, что это вина самой организации. Деятельность ООН подвержена сильному политическому влиянию. Например, у нас был подозреваемый, которого можно было обвинить в убийстве 6 тысяч человек. Но мы решили не преследовать его, потому что он занимал недостаточно высокое положение. Мы не были уверены в том, что этот человек вообще когда-нибудь окажется под судом: количество дел, рассматриваемых системой правосудия Руанды, настолько велико, что для их рассмотрения требовалось не менее ста лет.

Еще более абсурдной казалась тюрьма в Аруше. Я посетила ее, когда заключенные находились в классах. Это было удивительно. Английскому языку заключенных обучала женщина. Они сидели на скамейках за партами, как обычные школьники, а ведь всех их обвиняли в геноциде. По классу прошел шепот: «Это мадам прокурор, мадам прокурор…» И все встали, словно школьники при появлении директора школы. Друг за другом они пожали мне руку. Их руки были такими мягкими, такими слабыми… Иногда они говорили: «Рад с вами познакомиться». Кое-кто представлялся, и тогда я вспоминала убийства и другие преступления, в которых обвиняли этих людей. Ситуация казалась мне абсолютно нереальной. Те же самые обвиняемые организовали нечто вроде правительства Руанды в изгнании. Они собирались прямо в тюрьме и планировали возвращение к власти.

На стене тюремной кухни я увидела листы бумаги с перечнем продуктов. «Что это?» — спросила я. Кто-то объяснил мне, что для каждого заключенного разработано собственное меню, потому что они следят за количеством калорий. Для каждого готовили обеды, словно они совершали трансатлантический перелет в первом классе самолета компании Swissair. Одному требовалось обезжиренное молоко, другой предпочитал цельное; один ел мясо, но не употреблял рыбу, иному же нужно было подавать рыбу, а не мясо. Персональное меню для массовых убийц и насильников!

Ситуация выходила за пределы разумного. Те, кто уцелел после преступлений, в совершении которых обвиняли этих мужчин (и одну женщину), не выбирали, есть им на обед мясо или курицу. Не было такого выбора ни у обычных руандийцев, вернувшихся на родину, ни у сотен тысяч беженцев в соседних странах. У них не было врачей, не было лекарств от СПИДа, их никто не обучал английскому. Самые смелые наши свидетели не имели ничего. Я спросила, что мы можем сделать для людей, которые нашли в себе храбрость дать показания, и тут же подверглась критике. Адвокаты обвиняемых заявили, что я пытаюсь подкупить свидетелей.

Расположение нашего офиса в Аруше, то есть в двух часах лету от Кигали, также порождало массу проблем. Несколько раз я пыталась убедить Кофи Аннана и его юристов в том, что нужно перевести трибунал по Руанде в Кигали. Я знала, что руандийское правительство поддержит такой переезд. Мне даже казалось, что Секретариат и судьи готовы переехать. Но это было невозможно. Во-первых, приходилось думать о безопасности. Даже когда угроза безопасности исчезла, остались другие проблемы. Трибунал по Руанде приносил приличный доход Танзании. До открытия трибунала Аруша была обычной большой деревней, теперь же она превратилась в оживленный город. На трибунал работало более тысячи человек. Домовладельцы получали квартирную плату. Домашняя прислуга и водители были нарасхват. Строители строили новые дома. В город приезжали целыми семьями. Но все же я продолжала просить перенести ряд слушаний в Кигали. Для этого Евросоюз должен был выделить средства. Мне не удалось добиться даже этого.