Реорганизация рационализма будет означать далее осознание и культивирование латинского cogitare, этимологически восходящего к cum (совместный) и agito (действие) – совместно действовать. Это латинское cogitare я предпочитаю немецкому bewustesein, означающему «существование знаний».

Заявив о необходимости реорганизации рационализма укажем на современные тенденции организации знания. Уже закончив свою работу и перечитывая Винера я обнаружил у него замечательный на мой взгляд параграф:

«Мы уже говорили о вычислительной машине (и, соответственно, о мозге) как о логической машине. Полезно рассмотреть, какой свет проливают на логику такие машины, естественные или искусственные. В этом направлении основной является работа Тьюринга. Мы уже сказали раньше, что думающая машина (machine ratiocinatrix) есть не что иное как исчисление умозаключений (calculus ratiocinator) Лейбница, снабженное двигателем; и как это исчисление явилось началом современной математической логики, так и современные технические разработки неизбежно должны пролить новый свет на логику. Современная наука является операционной, т. е. она считает всякое утверждение по существу связанным с возможными экспериментами или наблюдаемыми процессами. (курсив мой) Сообразно этому, изучение логики должно свестись к изучению логической машины, нервной или механической, со всеми ее неустранимыми ограничениями и несовершенствами.»

В ссылке редакторами русского перевода было указано, что Винер разделяет философские установки «операционализма». Я навел справки и установил, что это направление в позитивистской философии задано Бриджменом. Я нашел весьма мало информации об этом направлении, почти не известном в России. В «Философской энциклопедии»:

«По мнению Бриджмена, значение всякого понятия можно выяснить, лишь проанализировав ряд операций, которые выполняются или при употреблении этого понятия, или при верификакции, т. е. при определении истинности предложения, включающего это понятие, или при ответах на вопросы относительно него. Таким образом, значение понятия сводится к соответствующей серии операций; это выражено в формуле Бриджмена «значение – это операции». Операции определяются Бриджменом как «направленные действия» индивида и могут быть как чисто физическими, так и умственными («с карандашом и бумагой»), а также смешанными. Понятия, не допускающие операционального определения, Бриджмен объявляет непригодными для научного употребления.»

Также я нашел небольшой реферат в «Интернете»:

«Операционализм, операциональный эмпиризм, философская концепция операциональной перестройки языка науки. Операционализм возник в связи с важнейшими открытиями в физике вначале 20 в., поставившими вопросы о природе физических понятий, об их отношении к эксперименту, о таких определениях понятий, которые гарантировали бы эти понятия от пересмотра при появлении новых экспериментальных фактов.

Концепция Операционализма была впервые намечена английским физиком Н. Кэмпбеллом. В работах П. У. Бриджмена 1920-х гг. Операционализм оформляется как идейное течение, претендующее на роль философско-методологические основы теоретического естествознания и общественных наук. Начав с философской критики традиционного взгляда на формулы размерности как на выражение «субстанциальных свойств» физических величин и опираясь на установленную им зависимость размерностей от операций измерения, Бриджмен перенёс идею операционального определения понятий в методологию науки и в теорию познания в качестве общего принципа: «непогрешимое» определение понятий достигается не в терминах свойств, а в терминах операций опыта. Например, понятие длины, определяемое через абстракцию как общее свойство равных отрезков, – неоперациональное, «плохое»; оно превращает в реальность свойство, которое неверифицируется в опыте; напротив, метрическое понятие длины – операциональное, «хорошее»; опыт даёт нам только числовую оценку отрезка, которая может быть вычислена решением уравнения или определена измерением.

Предметные и смысловые значения понятий, согласно Операционализму, должны устанавливаться только на основе верификации фраз, содержащих соответствующие понятия, или путём уточнения ответов на вопросы. Во всех этих случаях с понятием соотносят некоторые экспериментальные, в частности измерительные, или мысленные(вербальные), в частности вычислительные («карандашно-бумажные»), операции, фактическое выполнение которых, или мысленное их прослеживание, позволяет «шаг за шагом» выявить смысл понятия и т. о. гарантировать его непустоту.

Подчёркнутая Операционализмом идея связи значения понятия с совокупностью действий, в системе которых формируется это значение, характерна для повседневной практики и сама по себе не является новой. Известным аналогом операциональных определений в научной практике могут служить конструктивные, или алгоритмические, определения математики (в арифметике – правила вычислений, в геометрии – правила построений и т. п.). Указав на важность этой связи для теоретического естествознания, Операционализм поставил перед ним задачу конструктивной перестройки в духе той, которая произошла в математике в связи с уточнением понятия алгоритма. При этом сведение к операциональному уровню рассматривается операционалистами как единственно правильный подход к оценке и построению естественнонаучной теорий.»

Генетически «операционализм» восходит к Галилею и Уотсону.

Будет, пожалуй, уместным процитировать здесь второго автора, философия которого созвучна моим установкам. Этот автор – Лиотар, который в своем «Состоянии постомодерна» пишет:

«Чем пытаться выстраивать картину, которая все равно не может быть полной, мы будем отталкиваться от характеристики, непосредственно определяющей наш предмет. Научное знание – это вид дискурса. Поэтому можно сказать, что на протяжении сорока лет так называемые передовые науки и техники имеют дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетика, современные алгебры и информатика, вычислительные машины и их языки, проблемы языковых переводов и исследование совместимости машинных языков, проблемы сохранения в памяти и банки данных, телематика и разработка «мыслящих» терминалов, парадоксология – вот неявные свидетельства, и список этот не исчерпан.

Влияние этих технологических изменений на знание должно быть, судя по всему, значительным. Им отводятся или будут отводиться две фундаментальные функции: исследование и передача сведений. В отношении первой пример, доступный пониманию профанов, дает генетика, которая обязана своей теоретической парадигмой кибернетике. Существуют сотни других примеров. В отношении второй известно, как нормализуя, минитюаризируя и коммерциализируя аппаратуру, уже сегодня модифицируют операции по получению знаний, их классификации, приведению в доступную форму и эксплуатации. Было бы естественным полагать, что увеличение числа информационных машин занимает и будет занимать в распространении знания такое же место, какое заняло развитие средств передвижения сначала человека (транспорт), а затем звука и изображения (медиа).

При таком всеобщем изменении природа знания не может оставаться неизменной. Знание может проходить по другим каналам и становиться операциональным только при условии его перевода в некие количества информации. Следовательно, мы можем предвидеть, что все непереводимое в установленном знании будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. «Производители» знания, как и его пользователи, должны и будут иметь средства перевода на эти языки того, что одни стремятся изобрести, а другие – усвоить. Исследования, посвященные таким интерпретативным машинам, уже значительно продвинулись. Вместе с гегемонией информатики предполагается и определенная логика, а следовательно, совокупность предписаний, предъявляемых к сообщениям, принимаемых как относящиеся к знанию».

Скажу, что в работе построена работоспособная модель управления приобретением, хранением, передачей знания, модель организации науки.

Я принципиален и требую, чтобы данные основоположения организации познания, были бы приняты, как принимали аксиомы Эвклида или механику Ньютона или же – были бы публично опровергнуты.

Мой отец, давний автор интернетовских библиотек (создавший на мой взгляд совершенно очаровательную безделушку в стиле литературного «рококо» под названием «Философия кошки») в своем произведении «сколько будет «2+2»«в качестве одного из многих аспектов проблемы задает следующий вопрос: «Два чего и два чего?».

Он пишет: «В старое время во всех советских ВУЗах преподавали политическую экономию. Ясно, что политэкономия тогда начиналась с первого тома «Капитала» К. Маркса. Поэтому уже на первой лекции, когда только заходила речь о товарообмене и его основных законах, студентам приводилось известное еще из первой главы «Капитала» положение о том, что прежде чем подвергать вещи количественному соизмерению, их нужно привести к одному «качеству». Иными словами, для того, чтобы на рынке между совершенно разнородными товарами могли устанавливаться какие-то количественные пропорции нужно привести их к какому-то общему знаменателю.» Он цитирует Маркса: «Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах – в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа – существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему». Далее отец пишет: «Отсутствие каких-то обобщающих знаний, равно как и отсутствие способности и „автоматизированных“ навыков пользоваться ими означало бы для нас принципиальную невозможность „количественной“ ориентации в этом мире. Все это самым непосредственным образом подтверждается при анализе первобытного сознания. Этнографам хорошо известен тот факт, что первобытный человек, не знающий общих категорий, не в состоянии даже понять вопрос о том, сколько всего деревьев там, где рядом стоят две сосны и две березы. И уж тем более, что не в состоянии ответить на него. Отсутствие у неразвитых племен способности к сложным абстракциям и логическим обобщениям лишает их возможности совершать даже простейшие математические действия с предметами, резко контрастирующими по своим свойствам. Первобытный разум не в силах сложить разные породы, ибо у него нет обобщающего понятия „дерево“.»

Если почитать миссионеров то общим для них местом будет заявление о том, что «дикари» не способны абстрагировать. Я считаю эти упреки в их адрес сомнительными.

Действительно, поскольку наша образованность начинается «от эллинов» все замечают у них понятие «число» которое все трактуют как общую идею. Можно заметить, что особенностью античного числа было то, что оно описывало «бытие» в понимании Парменида и Платона как вечное, единое, неизменное, т. е. собственно существующее. Количественные отношения, фиксирующиеся греческим числом, были постоянны. Когда у Маркса идет речь о «товаре» речь идет уже не об античном числе, а, несомненно, новоевропейском «числе» поскольку товаро-денежные соотношения во времени изменяются. Но в целом математические методы в экономике сейчас ни у кого не вызывают сомнений, хотя и очевидно, что стоимостные отношения совершенно не античны, т. е. динамичны.

Итак, якобы, нельзя сказать «2+2=4», а следует говорить «2 + 2 = 4, на основании того, что это «числа»«. Если это верно, то можно ли сказать: «1 корова = 100 кроликам на основании того, что они являются товарами, имеют стоимость, если их стоимость равна.» Так можно? А можно ли так: «Один пистолетный выстрел (из стартового пистолета) равен старту группы спортсменов на основании того, что и то и другое является «моментами спортивного состязания.» Скажите мне: «категорическое нет!» Почему «нет»? Ведь две пальмы равны двум елям на основании того, что они– «деревья». Если вы скажете мне, что «группа спортсменов» может изменяться во времени количественно», то тогда, извините, математика может быть применима только к «числу», только к неизменным во времени отношениям. Но тогда всю экономику следует перестать рассчитывать математически, но это же абсурд.

Маркс утверждает: мы можем сравнивать математически только вещи приведенные к одному качеству, т. е. на основании «общих идей» Да, я согласен с тем, что я способен образовывать «общие идеи», например «момент спортивного состязания» для «выстрела из стартового пистолета» и «старта группы спортсменов». Но – зачем? Быть может этим я отличаюсь от «дикаря», но, думаю, есть основания к тому, чтобы поговорить с ним об его елях или пальмах не навязывая ему общую идею дерева.

В свое время умница Беркли отдал этому, борьбе с общими именами в их традиционном понимании, много сил. Позиция, которая была ясна ему интуитивно, сегодня может быть обоснована.

Я скажу: «1 мороженое + 3 конфеты = 1 поцелуй.»

И к чему нам Маркс?

Маркс утверждает: «Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах – в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа – существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему».

2 ели + 2 пальмы = 4 дерева, если ель – дерево и пальма – дерево.

Я так не думаю. Я удивляюсь как 300 миллионов советских, если не считать китайских, кубинских, вьетнамских и пр. заучивали это положение. Допустим говорится: F=ma, то разве на основании того, что m – это F и a – это F? Ни m, ни a само по себе не является F.

Вернемся к «числу». Действительно, для нас является традиционным заявить: «2 это число.» Традиционный подход гласит, что «число» более фундаментальное понятие, чем понятие «2». Говорят, «2» относится к «числу» как часть к целому, как единичное к общему и вообще об этом много говорят. И все это вздор.

Я просто запишу вам соответствие, которое будет ясно вам интуитивно:

Далее:

Легко показать, каким образом высказывание «2+2=4» будет ложным:

В пределах данного соответствия «2+2» будет равняться «6», если f (…)– «6».

На настоящий момент собственно говоря «числом» является запись в двоичном коде которой поставлено в соответствие индийская символическая запись:

и т. д.

«2+2» будет равняться «6» при соответствиях:

Для меня бесспорным выглядит то, что «числом» можно назвать только соответствия, например «0001»-»1». Вот это я могу назвать числом. Высказывания «1» это «число»«или «0001» это «число»«меня не устраивают. Я не имею понятия числа до того, как не получу понятия соответствия.

На это мне заметят: «Ваши соображения естественны, но существует классический метод дефиниции, согласно которому при определении вида указываются род и видовое отличие, а именно вам следует высказать ваши соображения следующим образом: «2 есть число, имеющее видовым отличием то, что оно имеет двоичный код 0010.»«Я отвечу на это целой бурей реплик: я заявлю, что отказываюсь категорически соглашаться с выражением «2 есть число», я согласен с выражением «2 есть 0010» и не уступлю здесь ни пяди, я тем более отказываюсь согласиться с выражением «2 имеет видовое отличие». Я убежден, что ничего подобного «2» не «имеет» и «иметь» не может. Я заявил вам: «2 есть 0010» и «2 есть 0010» это «число»«кратко и ясно, на что вы предлагаете мне другое: «2 есть число», «2 имеет 0010». Возможно, я упрямый идиот, но этот идиот желает, чтобы его оставили в этом вопросе в покое. Как результат мы имеем взаимное непонимание относительно того, что же такое «число» над чем «дикарю» вообще говоря стоит просто посмеяться и сказать про себя: мне не нужны ни то ни другое, ни вообще никакое там «число».

Я уж не говорю о том, что при мышлении через род и видовое отличие, определяется вид, т. е. речь идет о дедуктивном методе мышления. Принято считать, что род – более фундаментальное понятие. Я же, через соответствие, определяю прежде всего род а не вид.

Относительно аристотелевских определений могу рассказать вам один анекдот: «сосна это дерево, из которого сделан мой журнальный столик». Во-первых, определение является совершенно естественным с точки зрения обыденного языка. Во-вторых, по форме оно выглядит как классическое аристотелевское определение (заданы род и видовое отличие). Но, тогда, анализируя это, вам придется признать, что «сосна имеет журнальный столик.» Это в самом деле выглядит так, ведь если «сосна это дерево на котором растут шишки», то сосна имеет шишки, если «сосна – хвойное дерево», то сосна имеет хвою и т. п. С дефинициями через род и видовое отличие дело обстоит очень неладно.

Допустим, я намереваюсь «построить дом». Я представляю себе, что мне нужен «зимний загородный дом в две комнаты с печью и баней». Для того, чтобы построить дом я предполагаю воспользоваться чьим-то советом или даже практической помощью. Я думаю, что мои вкусы будут более-менее совпадать со вкусами пожилого местного жителя. В моем сознании «дом» и «пожилой местный житель» соответствуют друг другу. Кажется бестактным образовывать для них общую идею, но у нас это делается и это соответствие называется «архитектор». Пожилой местный житель так и будет являться в моем сознании не иначе как в связи со своими идеями относительно моего дома.

Тут я считаю возможным представить себе следующий диалог, между моими гипотетическими знакомыми Иваном и Валерием:

Валерий спрашивает Ивана:

– Кто этот пожилой местный житель?

– Архитектор.

– Ну, тогда я обращусь к нему с заданием построить мне виллу на юге Франции.

Тут уж я вмешаюсь в этот диалог:

– Валерий, этот пожилой местный житель помогает мне советами относительно того как заманить печника в нашу глушь, где достать материалы, как их доставлять, но он не в состоянии спроектировать тебе 9-комнатный «green building» с причалом для яхты, вертолетной площадкой, автоматизированной системой управления вентиляцией, тепло– и холодо-снабжением, кондиционированием, электрообеспечением.

На что Валерий обратится к Ивану:

– Ну какой же тогда этот пожилой местный житель архитектор?

Я и не считаю правомерным высказывание «этот пожилой местный житель– архитектор».

Карл Маркс в начале своего «Капитала» заявляет: «Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря ее свойствам, удовлетворяет какие-либо человеческие потребности». Маркс пользуется классическим методом определения через род и видовое отличие.

На это я заявлю, что, например «идея», ментальный образ это не «внешний предмет» а как раз «внутренний предмет», но может быть товаром. Например, юридическая консультация может быть товаром.

Далее Маркс говорит: «Полезность вещи делает ее потребительской стоимостью.» Допустим, у меня есть коллекция фильмов Висконти, которая удовлетворяет мои и чьи-то еще духовные потребности. Но это не делает ее товаром. Товаром эта коллекция станет только тогда, когда я назначу за нее цену. Если я заявлю: «Моя коллекция фильмов Висконти стоит тысячу рублей», то это соответствие можно назвать «товаром». Только это соответствие можно рассматривать как товар, а вовсе не саму по себе вещь, сколько бы она не была для кого-то привлекательной. Я вправе заявить вам: «моя коллекция фильмов Висконти бесценна». В этом случае неоспоримо то, что мою коллекцию фильмов Висконти не следует рассматривать как товар. С другой стороны, допустим, кто-то захочет эту мою коллекцию выкрасть. Несомненным является то, что на нее нацелены чьи-то потребности, но также несомненно и то, что вор не рассматривает ее как товар.

Определение Маркса необходимо исправить: «товар это соответствие вещи и ее цены». Ни сама по себе вещь, ни сама по себе цена «товаром» не является. «Товар» это их соответствие.

В том же отрывке Маркса я обнаруживаю: «Возьмем, далее, два товара, пшеницу и железо.» Вообще говоря, подобные речевые обороты-сорняки чрезвычайно распространены: «рассмотрим такие автомобили как «Вольво» и «Форд»«, рассмотрим «такие здания как» «Белый дом» в Вашингтоне и Адмиралтейство в Санкт-Петербурге. Я отказываюсь понимать, что имеют в виду произнося эту тарабарщину. Почему не сказать: «возьмем железо и пшеницу», «рассмотрим «Вольво» и «Форд»«, «рассмотрим «Белый дом» в Вашингтоне и Адмиралтейство в Санкт-Петербурге». Что значит это идиотское «такие товары как»?

А это, в сущности, просторечные обороты, в сущности народный язык. Толпа охотно оперирует оборотами «Вольво» – автомобиль» и т. п. Я как-то ставил эксперимент, задавая коллегам по работе один вопрос: «что такое «2»«? Самым распространенным ответом было: «2 – это число»«. Менее распространенные ответы в конце концов сводились к этому последнему. Мне отвечали: «2» – это количество». Я спрашивал: «так количество или число?» Мне отвечали: «да, точно, число». Мне отвечали: «2 – это символ»«. Я спрашивал: «Так что он обозначает, число?» «Да, число». «Так обозначает число или числом является?» «Точно, числом является.»

Я спрашиваю: «что такое Вольво?» Мне ответят: «автомобиль». Для меня это повод прекратить разговор. Однако, если мне скажут: «Вольво» – автомобиль семейного класса», то я вполне могу это понять:

Это определение я сочту возможным. В-общем то, в этом вопросе можно что называется «ударить по рукам», но только при условии, что далее в нашей беседе если мы будем употреблять слово «автомобиль», то будем мыслить под этим словом марку и класс. Я вправе спросить в любой момент: автомобиль каких марки и класса? Если вы затруднитесь ответить на этот вопрос, вы чрезвычайно разочаруете меня.

Определение «Вольво» – автомобиль семейного класса» не является определением через род и видовое отличие. Определение через род и видовое отличие обязано быть исключительным, а именно когда «семейный класс» рассматривается как видовое отличие, то оно должно выделить вид (в данном случае «марку») автомобиля из всех других видов. Здесь же не идет речь об уникальности вида: могут сказать «Форд»– автомобиль семейного класса». Если мыслить это определение как определение через род и видовое отличие, то «Вольво» и «Форд»– одно и то же. Но я не представляю себе дело таким образом. Меня совершенно не смущает ситуация, при которой:

Меня ничем не смущают следующие соответствия «число»:

и т. п.

Получается, что 1=3=4. Ну и что?

Но тем не менее сами соответствия являются уникальными т. к.

несомненно, разные числа.

В самом деле числа «1» – 0001» и «3» – 0001» являются различными, хотя согласно математическим операциям, которые могут над ними проводиться это одно и то же число.

В математике не существует понятия о таком виде «чисел». Я назову это соответствие стихийным. Тогда натуральное число я назову деликатным соответствием. Таким образом деликатное соответствие есть частный случай стихийного.

Соответствие:

является стихийным, тогда как соответствие:

является деликатным.

На основании вышеизложенного, полагаю, категория соответствия стала ясна. Я считаю соответствие более фундаментальной идеей, чем общая идея и, хотя и не могу этого доказать, а сделать это только демонстративным, считаю, что идея соответствия лежит в основании того, что называют общей идеей. Соответствия же бывают деликатными и стихийными. Итак, соответствием я называю то, что философы называют родом. Аргументом соответствия я называю то, что называется видом. Значением соответствия я называю то, что философы называют видовым отличием.

Переход от стихийного соответствия к деликатному может быть осуществлен двумя путями. Во-первых, если речь идет об одном соответствии – через дифференциацию значения соответствия. Если возникает ситуация при которой оказывается, что аргументам «Вольво» и «Форд» соответствует одно значение – семейный класс, то следует добавить что-то еще, чтобы эти представительские классы были бы различными. Во-вторых соответствие может быть делимо, т. е. может распасться на два соответствия. Так, например я могу ввести соответствия «шведский автомобиль» и «американский автомобиль». Это будут два соответствия и тогда соответствия «Вольво»– семейный класс» и «Форд»– семейный класс» не будут представлять собой проблемы в смысле деликатности.

Скажут: «вы все равно никуда не денетесь от высказываний вроде «HP LaserJet 1020» это принтер». Пусть так, но я интерпритирую его не иначе, как соответствие, а именно соответствие тождества:

Философы интерпритируют высказывание «HP LaserJet 1020» это принтер» как обращение к более общему и более фундаментальному – к общей идее. Я в ответ на это скажу: простите, но прежде всего должен заметить вам, что «HP LaserJet 1020» это прежде всего «HP LaserJet 1020». «HP LaserJet 1020» это сначала «HP LaserJet 1020», а только потом, на основании этого – «принтер».

Как видно из вышесказанного я в конце концов примирился с классическим типом определения через род и видовое отличие, но понимаю их совершенно особым образом. Если говорится: «Вольво»– автомобиль семейного класса», то говорится, я полагаю, следующее: «Вольво» это «Вольво», но ему поставлено в соответствие «семейный класс» и это соответствие как для «Вольво» и «семейного класса» так и другие мы называем «автомобиль». Дедуктивное определение понимается мною как индуктивное и является не определением понятия, а заданием соответствия.

Итак, я отрицаю «общие идеи», т. е. роды и таким образом определения через род и видовое отличие. Единственные «общие идеи», которые я согласен признать это соответствия.

В математике термин «род» давно потеснен. Когда говорят «2 это число» мыслят в сущности архаично. Формальный математический язык сегодня реформирован в соответствии с теоретико-множественной концепцией Кантора. Сегодня уже все чаще говорят «2 это элемент из множества натуральных чисел». Термин «множество» оказывается не менее фундаментальным, чем термин «число». Подход Кантора– либерален и фундаментален, достаточно сказать «2 это элемент множества». В том-то и дело, что мы открываем в себе способность оперировать объектами и характеризовать объекты, которые не можем подвести под общее имя, но можем перечислить: человек, лягушка, бутылка вина. Есть множество, заданное простым перечислением. Мы можем охарактеризовать это множество, заявив, что это множество мощности три. Мы можем оперировать им: рассмотрим множество (человек, лягушка, бутылка вина). Далее: рассмотрим множество (статуя, лягушка). Возьмем пересечение этих множеств. Получим: множество (лягушка). Речь идет о фундаментальной математической операции, не предполагающей ссылки на какое-либо «качество», возможной без представления «общей идеи».

В пределах современной, практикующей теоретико-множественный подход, математики стремительно развивается такое понятие как функция. Это сравнительно новый термин в математике введенный только в 17 веке Бернулли, но если сегодня просмотреть философскую, математическую, физиологическую, психологическую литературу, то можно заметить, что это едва ли не самый популярный из математических терминов. Особую роль термин функция играет в программировании. В так называемом классическом программировании, о программе говорят, что она – последовательное вычисление функций. Современное определение функции следующее: функция это функциональное соответствие.

Эта идея функции как соответствия между элементами двух множеств, т. е. того, что не предполагает общей идеи для аргумента и значения все еще очень «свежа» так как ранее математики не могли при определении функции обойтись без общих идей. Бернулли определял функцию следующим образом: «функцией переменной величины называют количество, образованное каким угодно способом из этой переменной величины и постояных». Ученик Бернулли Эйлер: «Функция переменного количества есть аналитическое выражение, составленное каким-либо образом из этого количества и чисел или постоянных количеств». Речь здесь идет об общей идее «количества». Так понимали функцию на протяжении почти всего 18 века Даламбер, Лагранж, Фурье и другие видные математики. Только в 1837 году немецкий математик П. Л. Дирихле так сформулировал общее определение понятия функции: «y есть функция переменной x (на отрезке a (x (b), если каждому значению x на этом отрезке соответствует совершенно определенное значение y, причем безразлично каким образом установлено это соответствие– аналитической формулой, графиком, таблицей либо даже просто словами». И здесь присутствует «общая идея»– «переменная». Но здесь во всяком случае уже не предполагается «общей идеи» для аргументов и значений. «Общая идея» предполагается только для аргументов. Я же настаиваю на том, что и для аргументов и для значений может не быть общих идей.

Вслед за термином «функция» стал актуален термин «алгоритм», который, впрочем, древнее чем термин инструкция и введен еще Аль-Хорезми. Говорят, что алгоритм– вычисляет функцию.

Однако при построении теории алгоритмов многие математики замечают, что алгоритм более фундаментальное понятие, чем множество. При построении теории алгоритмов замечают, что понятие множества не фундаментально, его нельзя рассматривать как первичное. Этот подход в математике называется «конструктивным». Представителем этого подхода в Советском Союзе был Марков, который в качестве первичного ввел понятие «конструктивного объекта». «Конструктивный объект» определяется с помощью некоторой моделирующей процедуры, т. е. собственно, алгоритма. Вместо терминов «множество» и «элемент» вводятся такие термины как «слово» и «буква». Т. е. множество задается некоторым алгоритмом, который позволяет записать букву, стереть букву, добавить букву в слово с правой стороны и т. п.

«Конструктивизм» в математике делает понятие алгоритма первичным, более основательным, чем понятие множества ибо конструктивизм рассматривает множество (т. е. то, что может быть задано перечислением без определения) как порожденное алгоритмом.

Я долгое время размышлял над проблемой соотношения этих терминов – «множество», «функция», «алгоритм», «конструктивный объект» пока собственно не придумал своего – «инструкция» (и последующих). Я намерен заинтересовать этим термином и дальнейшей терминологией, математиков, программистов, психологов, философов и менеджеров.

Итак, предположим, алгоритм – наиболее фундаментальное понятие математики. Но проанализируем алгоритм. Заметим, что мы можем выделить некоторые элементарные термины, а именно – «записать букву», «стереть букву», «добавить букву к слову справа». Эти термины пока не проанализированы, однако все их можно обобщить в понятии инструкции.

Итак, я дам первое, предварительное понятие инструкции, которое буду расширять на протяжении работы: инструкцией я называю то, что может быть выражено в традиционном языке как связь глагола и существительного.

В самом деле ошибочно заявлять: «алгоритм вычисляет функцию», «программа есть последовательное вычисление функций». Простейший пример этого мы можем почерпнуть из робототехники. Мы программируем робота, заставляя его «взмахнуть рукой». Мы действительно на это способны, но это не функция ибо нет никакого соответствия между рукой и чем-то еще. «Взмахнуть рукой» это не какое-то соответствие, тем более не соответствие функциональное. Вообще это эссе является результатом упорных размышлений как раз над понятием «функции», с помощью которого я когда-то хотел перестроить философию, так что я с иезуитской изобретательностью пытался втиснуть то, что сейчас называю «инструкцией» в понятие функции. Я убеждал себя в том, что «взмахнуть рукой»– функция. Я спрашивал себя: «следует ли считать высказывание «взмахнуть рукой» функцией? Если счесть что «рука» аргумент, то о каком функциональном соответствии может идти речь, что является значением функции? Та же рука, только вздернутая кверху. О функции говорится, если элементу из множества области определения соответствует элемент из множества значений, но в данном случае к этим множествам относится один и тот же предмет. Если «взмахнуть рукой» функция, то она задает преобразование a в b, при том, что a и b фиксируются субъект-предикатно «опущенная рука», «вздернутая рука». Функциональное преобразование задает, что a стало b. Верно ли считать функцией ситуацию, при которой аргумент и значение есть один и тот же объект и различия между ними могут быть заданы лишь предикатами? Определенное упрямство заставит отвечать: «да, верно», хотя этот подход сопровождается определенными трудностями. Я вообще полагаю, что математическое определение функции и математический подход задания слишком узки для этой работы. Отстаивая представление, что «взмахнуть рукой»– функциональное соответствие можно утверждать примерно следующее. Взгляд на то, что «взмахнуть рукой» имеет дело с одним и тем же объектом, относящимся как к области определения так и к области значения является поверхностным. Рука, которой взмахнули – принципиально иной объект, чем та опущенная рука с которой мы имели дело как с аргументом. Это не значит, что «вздернутая рука» и «опущенная рука» не выражаются одним словом в языке. Тем не менее они отличаются друг от друга как окунь и форель отличаются друг от друга оставаясь рыбами.» Сейчас я пришел к убеждению, что это, разумеется, не так. В программировании часто говорят: «программа есть последовательное выполнение команд». «Команд», а не «функций». Я же скажу, что программа есть последовательное выполнение «инструкций».

На фундаментальность инструкций указывал еще Шопенгауэр в примерах: «годовалая птица не имеет представления о яйцах, для которых она вьет гнездо; молодой паук – о разбое, для которого натягивает паутину; также и муравьиный лев – о муравье, которому он в первый раз роет яму; личинка жука оленя прогрызает в дереве дыру, для своего превращения, вдвое длинней, когда ей предстоит быть самцом-жуком, чем когда ей быть самкой, чтобы в первом случае приготовить место для рогов, о которых она еще не имеет представления.» Он говорит о так называемых мною «биологических инструкциях». Их фундаментальность подтверждается их немотивированностью. «Биологические инструкции» существуют фактически.

Замечания Шопенгауэра оставались философскими, т. е. дискуссионными, пока психолог Скиннер не открыл оперантного поведения. До Скиннера психологи довольствовались изучением респондентного поведения, т. е. классически обусловленного воздействиями извне. Оперантное же поведение не обусловлено извне, а лишь только может подкрепляться (или, наоборот, ослабляться до исчезновения) извне впоследствии. Так, например оперантным поведением будет «улыбаться человеку». Речь идет о том, что мы можем улыбаться совершенно незнакомому нам человеку, т. е. об инструкции совершенно не мотивированной, а просто существующей налично. Но если человек будет резко отрицательно относиться к тому, что мы ему улыбаемся, то это оперантное поведение, получив внешнее воздействие ослабнет или исчезнет. Так то, что «паук ткет паутину» является оперантным поведением, т. е. не обусловленным тем, что есть мухи. Это оперантное поведение может ослабнуть или исчезнуть, если исчезнут мухи.

Можно указать на две типичные при воспитании ошибки, на одну из которых я укажу сейчас, а на другую через параграф. Я замечаю, что матери, воспитывая ребенка, инструктируют его «сядь», оказывая давление на плечи, «встань» приподнимая его за подмышки, т. е. прививают ему навык относиться к оперантному поведению как к респондентному. «Сесть», т. е. сгибать ноги ребенок оказывается вынужден давлением на плечи. Мать таким образом навязывает ребенку псевдорефлекс. Более правильный пример выработки языковой привычки рекомендует Рассел высказываясь о работах Уотсона. Рассел пишет: «Стимул (объект), например, коробка, на который часто реагирует ребенок посредством таких движений, как открывание, закрывание помещение объекта внутрь, может служить иллюстрацией нашего аргумента. Няня, заметив, что ребенок реагирует своими руками, ногами и т. п. на коробку, начинает говорить: «коробка», когда ребенок берет коробку, «открой коробку», когда он ее открывает, «закрой коробку», когда он ее закрывает, и «положи куклу в коробку», когда выполняется данное действие. Это повторяется снова и снова. С течением времени происходит так, что без какого-то иного, чем коробка, стимула, первоначально вызывавшего только телесные привычки, он начинает говорить «коробка», когда ее видит, «открой коробку», когда он ее открывает, и т. д.» Единственное, в чем я не соглашусь с Расселом и Уотсоном, так это в актуальности утверждения «коробка». Ребенок всегда или указывает на коробку или идет к ней или берет ее в руки и это должно озвучиваться как «указывать на коробку», «идти к коробке», «брать коробку».

Итак, инструкцией я называю то, что может быть выражено в языке как связь глагола и существительного. Первое, что приходит в голову при попытке осознать, что такое «инструкция» это представить себе, что это «комплекс» и проанализировать его.

Я хочу сделать здесь явным свое отношение к глаголам. Для меня несомненно, что «ходить» не существует до того, как начать «переступать ногами»: если мы будем заклинать этим словом ребенка, мы ничего от него не добьемся. Говоря ему «ходить» мы проясняем это тут же, делая ясным для его сознания, то, что мы называем «переступать ногами». Когда учат ребенка «ходить» в действительности учат его «переступать ногами». Представления «ходить», «ненавидеть» в лучшем для них случае вторичны. Хотя я затрудняюсь предполагать здесь, имеют ли глаголы вообще какой-либо смысл. Я почти настаиваю на том, что глагол является фикцией. В лучшем для него случае он – универсалия. Глагол – часть речи, которую требуется поставить на ноги. «Поставить на ноги» означает здесь придать ему смысл. Глаголам смысл именно придается, он, этот смысл, становится. Ребенок, когда его выучили «переступать ногами» (для этого впрочем, тоже подыскивается глагол – «шагать» с завидным упорством выражать все глаголами) замечает, что «ходить» это также и «приближаться к предмету», «отдаляться от предмета» и таким образом глагол ходить выступает как комбинация инструкций. Не буду говорить о существительных, но глаголы лишены смысла и обращение с ними неэффективно. Глаголы – невыразительны: сам по себе глагол не затрагивает реальности. Это, во всяком случае, так в смысле их предварительного постижения ребенком. Допустим, мать говорит ребенку: «сядь». Для него это несомненно составит проблему. Не ясно, сесть ему на стул, на пол, на горшок. Допустим, мать выводит ребенка гулять на улицу и застегивает ему пуговицы пальто, ему же кажется, что все уже в порядке, и он уже хочет уцепиться за санки. Мать нервно говорит ему: «подожди». Но для него это «подожди» означает ни что иное как «подожди санки». Элементарные вещи, такие как «сядь», «встань» должны объясняться, как согни-выпрями ноги. Понимание, таким образом, не складывается из кирпичиков, одни из которых существительные, другие – глаголы. Глагол – не элемент, а универсалия, настоящий же элемент – инструкция. Мы ориентируемся в происходящем вовсе не оттого, что оно содержит в себе глаголы как атомы. Эти атомы понимания – инструкции, глаголы же вторичны, их смысл становится, если они вообще имеют смысл, их смысл то, что они универсалия и, если угодно, фикция. Если глагол универсалия для «перебирать ногами», «приближаться к предмету», «отдаляться от предмета», то для этих трех инструкций теоретически можно привести 8 универсалий. Так если взять это за a, b, c, то возможны универсалии для a, b, c, ab, bc, ac, abc, вообще два в степени трех. Утверждение «ходить» таким образом одновременно означает и «приближаться к предмету», например, столу и «отдаляться от предмета», например, стены. В действительности же «ходить» означает бесконечность, достаточно вообразить себе количество инструкций, большее трех, четырех, пяти, универсалией для которых выступает «ходить». «Ходить»– на удивление не эффективное описание, естественней признать его фикцией, чем обобщением, смыслом который я придал глаголам пытаясь придать им хоть какой-то смысл. На самом деле глаголы использует только самый примитивный язык в бессмысленных утверждениях: «я хожу», «он ходит». Я не знаю, что имеют в виду, когда пользуются этими выражениями. Вернее ясно осознаю, что имеют в виду или ничто или бесконечность. Если, употребляя глагол, хотят избавиться от описания, то я должен признать, что нет лучшего способа добиться этого. Речь не складывается из глаголов, если бы она складывалась из них, то была бы самой бесполезной вещью на свете.

Я считаю глаголы неприемлемыми инструкциями. Кто не наблюдал такой сцены: мать «инструктирует» ребенка: «иди», он же сделав шаг, указывает на нечто впереди себя, улыбается, спотыкается и падает на коленки. Мать раздражается, а раздражаться собственно нечему, так как для ребенка «иди» означает еще и «приближаться к предмету». «Приближаться к предмету» возобладало на какой-то момент перед «переступать ногами»: ребенок увлекся и ноги его запутались.

Мое отношение к существительным отличается от отношения к глаголам. Это не значит, что существительные я не склонен признавать фикциями. Наоборот, я оставляю эту возможность тому, кому угодно так считать, хотя полагаю, что это наиболее радикальное из философских воззрений. Относительно глаголов я определенно высказываюсь, что они не существуют и если возможны, то только как универсалии, т. е. слова, обозначающие нечто реальное, что может быть выражено также словами. Это не значит, что глаголы комплексны, потому что они могут быть словами и для того реального, что пока не выражено словами. В этих случаях я утверждаю, что глагол очень дискуссионная форма выражения. Так или иначе, но глаголы не существуют. К существительным у меня другой подход. Этот подход состоит в том, что в отношении них я ни на чем не настаиваю. Меня не удивит, если кто-нибудь заявит, что существительных не существует. Меня можно поднять насмех из-за того, что я не отметаю таких абсурдных версий, я, однако, спокойно вынесу насмешки. Сам я склонен придерживаться более укорененного представления, что существительные обозначают предметы, которые несомненно существуют. Мир составлен из предметов. Это воззрение, впрочем, не является для меня необходимым. Относительно глаголов у меня есть определенное мнение, относительно существительных мне безразлично, что вы о них думаете. Для меня важно то, чтобы о инструкции вы думали определенно. Вы можете сколь угодно путаться пытаясь определиться относительно того, что же вы подразумеваете говоря «Сократ», для меня важно, чтобы для вас было определенным то, что значит «любить Сократа», «уважать Сократа». Мне важно, чтобы вы признали инструкции существующими и могли твердо говорить о том, что же они значат, при этом мне совершенно нет дела до того, что у вас вызывает затруднение истолкование того, что же такое Сократ. Здесь вы вольны изобретать, что вам вздумается, иметь какие угодно гносеологические установки. К глаголам я отношусь раздраженно, к существительным же, когда они употребляются сами по себе, – Сократ, Невский проспект, – я отношусь совершенно спокойно. Я полагаю, что они существуют и их употребление вне инструкций, возможно, правомерно. Иными словами я считаю обоснованными традиционные языки, построенные на основании признания существования существительных. Я однако вполне могу представить себе какого-нибудь современного физика, который находился бы в радикальном отношении к традиционным языкам в том вопросе, что он счел бы существительные фикциями, а традиционные языки, основанные на признании их существования, искажающими мировоззрение. Я даже удивлен, что подобного бунта против традиционных языков не было. Общеизвестны попытки разработать логически совершенный язык, но нет попыток разработать физически (т. е. содержательно отличающийся от традиционных) совершенный язык.

Противники подхода, согласно которому утверждается, что существуют отдельные предметы, скажут, что существует только протяженная субстанция, материя, единичные же предметы не существуют, но существуют только на некотором основании, иными словами, как говорил Декарт, их существование не принадлежит к их сущности. Я не буду спорить с этим, наоборот, утверждение, что отдельные предметы существуют только на некотором основании мне на руку. В качестве этого основания часто называли восприятие, опыт – отдельные предметы существовали в восприятии. Тогда имеется возможность утверждать, что нам априори свойственно восприятие отдельных предметов. Пока я скажу так: я занимаю несколько иную позицию и считаю, что основанием к существованию отдельных предметов является то, что относительно них имеются инструкции. Отдельные предметы существуют, поскольку они существуют в инструкциях. Я однако не убежден философами до конца в том, что существует только материя, а отдельные предметы существуют только на некотором основании, иными словами в том, что мы должны доказывать, что отдельные предметы существуют. Наоборот, скорее необходимо доказывать существование материи, что можно проверить на сознании ребенка или же на историческом сознании. В историческом сознании язык, который всецело основан на признании существования отдельных предметов, предшествует философии или теории субстанции. Мне впрочем все равно, признайте, что отдельные предметы существуют только на некотором основании – тогда основанием к их существованию будут инструкции. Рука существует, т. к. она то, чем можно взмахнуть, что можно опустить и т. д. Я убежден, что она существует постольку, поскольку осуществляются данные инструкции. Повторюсь, что мне нет дела до того, как вы решаете проблему существуют ли существительные. Могу лишь подытожить, что в целом господствует теория, согласно которой существует телесная субстанция, теория картезианцев. Ей противостоит разве что некий филологический дух, рыцарь традиционных языков, который отчаянно борется за то, что существуют отдельные предметы, а телесной субстанции не существует. Дилемма в том – признавать существующей материю или отдельные предметы – признание одного означает отрицание другого, вернее, ниспровержение другого в существование по обоснованности. По-моему идея того, что называют материальной субстанцией в том и состоит, что это представление, которое противопоставляют представлению о том, что существуют отдельные предметы. Если бы не было необходимости что-то противопоставить представлению о том, что существуют отдельные предметы, если бы это представление не вызывало вопросов, если бы не раздражали утверждения существуют воры, раковые опухоли, книги и галстуки, не возникло бы и представление о материальной субстанции. Во всяком случае само по себе, рассматриваемое вне задачи, которую я указываю, представление о материальной субстанции очень зыбко. Долгое время фундаментальной идеей для этого представления был атом, неделимая частица. Но сейчас общеизвестно, что атом делим. Если бы не было сомнений в том, что отдельные предметы существуют, идея материи никогда не стала бы столь популярной. На мой взгляд это полемическая идея, а не идея, сущность которой настоятельна. Вполне можно было бы обойтись представлением, что материя – то, из чего состоят отдельные предметы, существование которых делает существующей и материю, которой только лишь воспользовались с определенной целью, как и предлагает пользоваться материей Дрекслер. Существует взгляд, что материя непригодна даже к этому. Ричард Смоли в номере Chemical Engeneering News за 2003 год, оспаривая возможность нанотехнологий, ссылается на Бора и «копенгагенский эффект»: механический синтез невозможен из-за того, что механически складывая атомы, как кирпичики, моделируя, например, себе письменный стол или галстук, мы механически сближаем электронные оболочки атомов друг к другу (поведение которых нам неизвестно, вернее известно только статистически), при этом мы можем получить ковалентную связь только в статистическом отношении вероятности к другим. Фанатики нанотехнологий впрочем упорно доказывают обратное: Крис Феникс, директор исследования Центра надежных нанотехнологий утверждает, что возможно добиваться ковалентных связей с помощью зондового микроскопа с усилием, напоминающим азарт игрока на рулетке. Компания Zyvex тратится на метод создания молекулярного ассемблера, который будет ничем иным как воссозданием новой предметности. Но, спрашивается, что тогда реальнее – материя или все-таки отдельные предметы. Возможно, материя есть только наше представление о них и как таковое существует только обоснованно и, более того, интеллигибельно. Представление о неделимой частице во всяком случае оказалось именно интеллигибельно и сейчас мы толком не знаем, о частицах или волнах должна вестись речь в физике. В этом смысле физика своей неопределенностью вызывает не меньшее, а может быть и большее раздражение, чем традиционный язык вызывает раздражение своей грубостью. Пусть традиционные языки не правы, пусть существование существительных нужно доказывать – я тотчас подскажу вам основание того, что существуют отдельные предметы лучшее, чем то, что называют опытом, восприятием – это инструкции. Отдельные предметы обоснованы инструкциями, хотя, согласно мнению некоторых, существование отдельных предметов не надо обосновывать.

Что я хотел сказать этими пространными рассуждениями о глаголах и существительных? Прежде всего то, что бессмысленно анализировать инструкцию. Но также я могу высказать на мой взгляд интересную филологическую гипотезу. Эта гипотеза следующая: инструкция – часть речи, более фундаментальная, чем существительное и глагол. Возможно, в эпоху становления языков инструкции выражались одним словом и вообще говоря первое слово было инструкцией. Только со временем оказалось так, что инструкции стали задаваться двумя (иногда более) словами одни из которых назвали глаголами другие существительными. Я считаю бесперспективным анализ инструкции, более этого считаю, что осознать подлинный смысл нынешних «существительных» и «глаголов» можно лучше всего осознав комплекс инструкций в которых эти существительные и глаголы значатся. Мне кажется вполне интуитивно веской филологическая гипотеза о том, что первое слово было инструкцией.

Запишите меня в число людей, которые неприязненно относятся к «общим идеям.» Да, «общие идеи» существуют: дом, картина. Но попробуйте отнестись к ним инструктивно, сказать, и попытаться осмыслить, «построить дом», «написать картину». Не знаю, как это происходит в головах других людей, у меня же эти инструкции вызывают недоумение, непонимание, какую-то тупость. Совсем другое дело, если мы от этих общих идей избавимся и вместо «написать картину» скажем «написать портрет», «написать пейзаж». В этом случае многое действительно проясняется и я, вместо какого-то отупения, понимаю, что, допустим, когда говорят «написать портрет» речь идет о соответствии между красками, карандашами, манерой рисовать и моделью. Это соответствие и называется портретом. Я понимаю, что допустим портрет именно этой модели может быть выполнен художником в пастельной технике и мы, произнося «портрет» будем иметь в виду, что это портрет такой-то дамы, выполненный в пастельной технике. Здесь можно очень и очень многое себе представить, но предварительно следует осознать, что мы говорим ни о чем ином, как о соответствиях. «Портрет», «натюрморт»– не общие идеи, а соответствия.

Я сейчас укажу на явную проблему. Ясно, если мы обращаемся к художнику: «напишите мне эту даму». Даже я понимаю, что художник задумается в этом случае о средствах которыми он ее напишет, о технике, будет всматриваться в модель, чтобы подобрать технику, колорит, которыми ее опишет. Речь будет вестись о соответствии:

После того как мы осознали, что же такое портрет, попробуем дать его определение через род и видовое отличие: «картина, изображающая человека». Другого не дашь, это просится на язык. Итак:

Но ранее было очевидно, что портрет есть соответствие для средств изображения и модели, сейчас же получается, что сам портрет находится в соответствии к модели. В обоих случаях я мыслил естественно и выбирал самые простые решения. Но между двумя этими соответствиями есть явное противоречие. Сказать по правде с этой «общей идеей»– картина– больше проблем, чем от нее толку.

Скажут: «да как же так, как вы не понимаете, что «картина» позволяет вам представить себе все многообразие… и т. п.» Идите к черту.

Если поискать, в языке можно найти много соответствий, которые в нем присутствуют под масками «общих идей». Несомненно также и то, что язык на мой взгляд захламлен общими идеями, тем, что называют родами.

Соответствия, которые можно обнаружить в языке наряду с «общими идеями» динамично развиваются, прогрессируют. Становление и развитие сознания я связываю с осмыслением этого. От примитивно исполненных инструкций мы переходим часто к феноменальным результатам. Так «написать портрет» первоначально означает создать что-то очень примитивное. Только со временем мы приходим к осознанию, способному удовлетворить самый взыскательный ум, которое может дать нам исторически сложившаяся живопись. Так инструкция «написать портрет» прогрессирует и если на заре человечества мы имеем дело с примитивным значением, то сегодня мы имеем дело с значением пленяющем воображение. Если я говорю о том, что инструкция есть «прогрессирующее соотвествие» я говорю, что соответствие которое осознается при выполнении инструкции не является однозначным. Термин «прогрессирующее соответствие» на мой взгляд правомерен. Мы говорим именно о «прогрессирующем соответствии» одной инструкции, а не о том, что имеется множество инструкций, выраженных в языке универсалией «написать портрет». Утверждать это было бы слишком тупо.

Я говорю, что когда мы говорим о прогрессирующем соответствии инструкции мы говорим о становлении инструкции. Существует становление значения инструкции, ее проект. «Написать портрет»– инструкция, но также и становление инструкции и каждый из написанных портретов – лишь моменты становления инструкции, моменты становления ее значения. Представление о значении инструкции для сознания – нечто, в чем необходимо определиться, всякая определенность будет моментом становления инструкции, наличной инструкцией. Мы выдаем авансы сами себе утверждая, что «построить дом» есть нечто для нас определенное. Речь может идти только о наличной определенности, конкретном проекте дома. Таким образом если мы будем говорить себе, что действуем осознанно, мы будем льстить себе или вернее ограничивать себя наличной ясностью, наличной определенностью значения, тогда как большинство инструкций – исторические проекты относительно которых мы вправе говорить о некоторой неопределенности, о несовершенности этих проектов. Мы таким образом должны говорить, что не осознаем инструкцию ясно и отчетливо, т. е. полностью. Я в этом смысле конфликтую с Декартом. Я не могу сказать, что в силах ясно и отчетливо осознать, что значит «построить дом», даже если выучусь на архитектора. Я однако вправе смело пользоваться этим выражением в языке. Инструкции неясны, но нет ничего более актуального для сознания, нет ничего более продуктивного, чем возникающая здесь неопределенность. Нет ничего более настоятельного для мышления, чем этот не вполне ясный для него предмет, который вряд ли сочтут убедительным доказательством чему-либо. Быть сознательным в нашем случае значит пребывать в беспокойстве.

Я говорю о беспокойстве, не перерастающем в чувство абсурда. Неопределенность в данном случае не означает разочарования и даже может быть сопряжена с энтузиазмом. Речь идет о творческом состоянии, когда непрерывное сомнение уравновешивается радостью и в целом речь идет об уверенности в истинности избранного пути. Никто не пребывает в большем беспокойстве, чем творец, никто более не сомневается в ценности того, что он делает, чем он. Вместе с этим логическая неопределенность не ведет к чувству абсурда, наоборот, только к излишнему рвению. Колебаться, означает только более настаивать. Если угодно, это замкнутый круг. Если угодно, можете признавать этот путь порочным. Тем не менее это единственный путь, вызывающий во мне уверенность, которую вы вправе определить как парадоксальную. Я утверждаю, что перспективно рассматривать инструкцию как атом для будущего ассемблера, вместе с этим саму инструкцию я определяю как нечто не вполне определенное, как проект самой себя. Обнаруженный мною элемент вызывает много беспокойства и модель, к которой мы можем прийти, представляет собой нечто крайне неустойчивое, но вместе с этим эта модель представляется крайне необходимой и единственно верной. Ясность и отчетливость, которой заклинал Декарт и к которой так стремился Спиноза характеризует только момент становления результата творчества, но не само творчество, таким образом результат может быть определен, но не метод. Сам метод в творчестве может быть также ясным и отчетливым и тогда он представляет собой ничто иное как, в нашем случае, алгоритм. Однако, в отличие от указанных рационалистов, ясный и отчетливый метод, а в нашем случае алгоритм, я не считаю идеалом. Мир был бы печален, если бы мы стремились все алгоритмизировать. Туземцы, которые строят свои хижины из века в век по одному и тому же методу, с точки зрения философов-рационалистов выше подлинного творца, ибо обладают ничем иным как ясностью и отчетливостью метода и результата. Эти туземцы очень рациональны, и, по-моему, их можно назвать картезианцами в том смысле, что они являются настоящими апостолами ясности. На мой взгляд, это не то, к чему следует стремиться. Метод Декарта, а тем более Спинозы по своим фундаментальным установкам это не то, что следовало бы пропагандировать, ибо он ни что иное как техницизм.

Чтобы показать до какой степени изощренности можно дойти при реализации инструкций приведу в пример блестящую статью Александра Колтового в «Вокруг света»– «Высокий футбол».

Взяв инструкцию «изготовить мяч» он приходит к выводу, что современный футбольный мяч отличается от того, каким играли в футбол римляне также как самоходная паровая повозка XIX века отличается от болида Mercedes SLR. Современный футбольный мяч визуально составлен из 12 черных пятиугольников и 20 белых шестиугольников. Этот мяч получил у журналистов название Telstar. До этого футбольные мячи шили из прямоугольных кожаных полосок обычно белых или бежевых. При создании мяча к чемпионату мира 2006 г. изготовили снаряд, который состоит уже не из 32, а из 14 частей – 6 «пропеллеров» и 8 «турбин». Панели не сшиты между собой, а соединены путем термической обработки, что сделало мяч практически водонепроницаемым и придало ему форму почти идеальной сферы. «Каркас» его, выполненный из композита на основе латекса и ткани, позволяет равномерно распределить энергию удара, что делает территорию его полета предсказуемой. В завершении к этому он покрыт особой прозрачной полимерной пленкой, которая увеличивает износостойкость и водонепроницаемость. Далее в своей статье автор описывает другую функцию «изготовить бутсы». Оказывается во время финального матча чемпионата мира в Швейцарии в 1954 году ливень превратил поле в болото. Немецкая сборная была оснащена бутсами с вкручивающимися шипами и заменила шипы на более длинные. В результате, пока венгры вязли в болоте немцы получили большую маневренность и выиграли. Борис Дышко говорит: «Современные бутсы представляют собой сложную систему, компоненты которой, подобно автомобилю, можно представить следующим образом: кузов или верх, трансмиссия и, наконец, колеса, роль которых в данном случае играют шипы». До недавнего времени для изготовления верха (ботинка без подошвы) идеальной считалась кожа акулы или кенгуру, обладающая рядом уникальных свойств. Она хорошо держала форму, не промокала и, самое главное, обеспечивала отличное сцепление с мячом. Однако современные тенденции таковы, что переходят к искусственным материалам. Их преимущества в том, что разработчики могут придать таким бутсам любые необходимые качества: сделать их более прочными или совсем легкими, водонепроницаемыми или быстросохнущими. Конструкция современных бутс такова, что это и особые амортизирующие вставки под пятку и под носок, различные вставки, предотвращающие скручивание и деформацию стопы, специальным образом простроченная или покрытая тонким резиновым рисунком внешняя поверхность бутсы – для лучшего контакта с мячом. Также разнообразная и шнуровка: на некоторых моделях она смещена от центра на внешнюю сторону стопы и стала скрытой, а узел шнурков прикрыт язычком, это снижает травматизм при столкновении футболистов. Другие модели выполнены и вовсе без шнуровки, она заменена эластичными вставками. То же многообразие и с шипами. Используются 6– и 12-13-шиповые: одни для игры на мягких травяных полях, другие на более жестких. На новых моделях настройка обуви на конкретное поле производится не только изменением количества шипов, но и их формы. Для мягких полей может быть выбрана формула с 6 или 8 металлическими шипами классической круглой формы. Для более твердых – 10 шипов, но уже пластиковых или прорезиненных. Герой статьи Борис Дышко составляет прогноз того, какими могут быть бутсы в ближайшем будущем: «В первую очередь их форма останется примерно такой же, однако, возможно, окончательно уйдет шнурок. Во-вторых, подобно современным стелькам, способным запоминать форму ноги, видимо появятся бутсы, которые будут принимать форму ноги. Однозначно полагаю, что состоится переход на искусственные материалы. Не исключено, что в обуви будут монтироваться микрочипы, помогающие подстраивать ее под внешние условия. Может быть, в бутсы будут встроены элементы, позволяющие игроку быстрее бегать за счет неких пружинных свойств».

Сейчас я намерен указать на характерную особенность соответствия, возникающего в пределах инструкции. Я заявляю, что это соответствие не является функциональным. Итак, инструкция вообще может не быть соответствием, но если она может быть рассмотрена как соответствие, то совершенно не обязательным является то, чтобы это соответствие было функциональным. Соответствие является функциональным если элементу из области определения функции соответствует только один элемент из области значений. «Функциональное соответствие» является своего рода промежуточным между стихийным и деликатным.

Приведу примеры. Допустим, я «стреляю из пистолета» с друзьями на стадионе, если хотите, «нажимаю на спусковой крючок». Эта инструкция из тех, которые имеют значение: первое, что приходит в голову то, что значением инструкции будет «выстрел». Можно в самом деле указывать на зависимость, даже функциональную, между моделями пистолета и собственно «выстрелом» по дальности и другим параметрам. Но, допустим, я стреляю из пистолета в районе стадиона, где к старту приготовилась группа спортсменов. Я выстрелю, а они побегут. Старт группы спортсменов будет таким же значением инструкции «стрелять из пистолета» как и «выстрел». И дело здесь как раз не в том, что спортсмены реагируют на «выстрел», а не на стрельбу из пистолета, что «выстрел» предшествует старту. На практике мы сталкиваемся с фальш-стартами. В конце концов пистолет может дать осечку, но это вызовет старт. Таким образом то, что спортсмены стартуют является точно таким же значением инструкции «стрелять из пистолета» как и «выстрел». Выстрелив из пистолета может раздаться выстрел и последовать старт, а может последовать только одно значение, а может не последовать ни одного. Данное соответствие не является функциональным.

Допустим, я постоянно покупаю вино в одном магазине. Для того, чтобы получить бутылку вина я расплачиваюсь. Речь идет о соответствии между суммой денег и бутылкой вина определенной марки. Это соответствие также функциональным не является. Во-первых, это вино постоянно дорожает как в зависимости от инфляции так и по неизвестным мне причинам, так что когда я составляю домашний бюджет одному и тому же вину соответствует несколько сумм денег. Как-то раз под Новый год хозяин магазина сделал мне как постоянному покупателю подарок – он подарил мне бутылку. Я никогда с точностью не знаю на какую сумму мне рассчитывать, чтобы купить вино, сколько мне нужно выложить продавцу, чтобы получить бутылку.

В конце концов я выкладываю сумму денег в магазине за какой-либо товар, предполагая получить не только товар, но и сдачу. Моей сумме денег соответствует два значения– «товар» и «сдача». Но таким образом это действие не является функцией. Однако если спросить человека в здравом уме является ли это действие чем-то «единым», «одним», является ли для него естественным заплатить сумму денег за товар и получить товар и сдачу или он считает, что он совершает два разных действия, то, я полагаю, человек в здравом уме согласится, что это одно действие. Это действие я называю инструкцией и противопоставляю функции.

Допустим, я играю на рулетке. Предполагая выиграть, я делаю ставку. «Делать ставку» это инструкция, которая очевидно может иметь два значения – выигрыш и проигрыш. Любой здесь заявит: «да в данном случае мы не имеем дело с функцией».

Однако все эти соответствия могут быть формализованы, для них могут быть заданы алгоритмы.

Допустим

(z, y) = 2x

при z=2x, если x-четное,

y=2x, если x-нечетное.

Скажут, вы в данном случае задали две функции, для четных и нечетных чисел. Я этого не делал. Я просто записал одну инструкцию. Надеюсь, эта инструкция совершенно интуитивно ясна человеку в здравом уме, однако термина для нее в математике не существовало.

Фундаментальной идеей, с которой вы должны ознакомиться, является не идея функции, как функционального соотвествия, а машина Тюринга-Поста. Этот термин действительно имеет фундаментальное значение для математики, программирования, а, как я убежден, и общенаучный смысл. Я изложу его содержание.

Исходным материалом для нас будет служить такое соответствие как лента, разделенная на равные участки, называемые ячейками. Лента будет считаться конечной длины в каждый момент времени, неограниченно продолжаемой в обе стороны и направленной, так что у каждой ячейки есть соседняя справа и соседняя слева. Каждая ячейка ленты может находиться в различных состояниях и эти состояния сравнимы, так что можно однозначно решить, находятся ли две произвольные ячейки ленты в одинаковых состояниях или в разных. Одно из возможных состояний ячеек называется исходным. Ячейки, находящиеся в этом состоянии называются пустыми. Остальные состояния обозначаются буквами, занимающими соответствующие ячейки. Произвольная конечная совокупность букв называется алфавитом. Если говорят, что имеют алфавит состоящий из букв А, В то это значит, что рассматривается лента, ячейки которой могут находиться в состояниях, условно обозначаемых символами А, В. Последовательность ячеек, занятых некоторыми буквами, называется словом. Словом в данном алфавите называется каждое слово, все буквы которого принадлежат этому алфавиту. Если алфавит состоит из букв А, В, С, то слова А, ВАА, СА, ВВ, ССАВВ будут словами в этом алфавите. Длиной слова называется число входящих в него символов. Так длинами написанных выше слов являются числа 1, 3, 2, 2, 5. Два слова называются графически равными если они имеют одинаковые длины и на соответствующих местах в них находятся равные буквы. Операции применяемые к словам, есть инструкции. Мы говорим, что инструкция примененная к слову 1 переводит слово 1 в слово 2. Слово 1 и слово 2 – слова в одном алфавите.

На сегодняшний момент соответствием соответствий является соответствие: «рабочая лента машины Тюринга-Поста»:

и т. д.

Рабочая лента бесконечна. О символы, которые могут записываться как содержание ячейки говорят, что они заданы на определенном алфавите.

Машина Тюринга-Поста– механическое устройство состоящее из следующих основных частей.

1) В машине имеется потенциально неограниченная память, разбитая на отдельные линейно-упорядоченные ячейки. В каждой ячейке может быть записан символ из некоторого конечного алфавита, или она может быть пустой. Считают, что в ячейке записан особый символ, называемый пустым. В каждый момент времени память, обычно называемая рабочей лентой машины, состоит из конечного числа ячеек, однако при необходимости к ней могут быть пристроены слева или справа новые ячейки с записанных в них пустым символом. Рабочая лента и информация, записанная в ней, представляются конечной цепочкой символов над словарем рабочей ленты.

2) Помимо рабочей ленты в машине Тюринга имеется еще и другое запоминающее устройство. Это регистр состояний – особая память, рассчитанная на хранение одного символа. Символ, который запоминается в регистре, выбирается из конечного множества, определяющего множество состояний машины.

3) В каждый момент времени машина Тюринга анализирует не всю информацию, хранящуюся на рабочей ленте, а содержимое лишь одной ячейки этой ленты. Для определения этой ячейки служит управляющая головка, которая всегда указывает на некоторую ячейку рабочей ленты.

Выполняя заданный алгоритм, машина Тюринга последовательно производит ряд элементарных действий, причем каждое такое действие выполняется за один рабочий такт машины. Элементарные действия можно разбить на следующие три группы:

1) Машина изменяет состояние в регистре (т. е. стирая символ, хранящийся в регистре, записывает в него новый символ) и содержимое ячейки, на которую указывает управляющая головка.

2) Машина изменяет состояние и продвигает управляющую головку на одну ячейку влево.

3) Машина изменяет состояние и продвигает управляющую головку на одну ячейку вправо.

В последних двух случаях может оказаться, что до такта управляющая головка указывала на самую левую или самую правую ячейку рабочей ленты. Если требуется произвести сдвиг влево (или, соответственно, вправо), то к рабочей ленте пристраивается новая ячейка с записанным в ней пустым символом.

Машина Тюринга может использоваться для вычисления инструкций, аргументы и значения которых представляются цепочками символов конечных алфавитов. При этом машина начинает работу в так называемой начальной ситуации, которая характеризуется следующим образом:

1) на рабочей ленте записан аргумент вычисляемой инструкции;

2) управляющая головка указывает на ячейку, в которой записан самый левый символ аргумента;

3) машина находится в некотором заранее выбранном состоянии, которое называется начальным.

Начиная работу в начальной ситуации, машина работает до тех пор, пока не окажется в некотором особом состоянии, называемом заключительным. Значением вычисляемой инструкции считается цепочка непустых символов, выписанных слева направо из рабочей ленты после окончания работы машины.

Игра на рулетке при ставке 10 рублей на цифру с выигрышем на третьей ставке и десятью ставками будет отражено на рабочей ленте машины Тюринга-Поста следующим образом:

Данное соответствие не является функциональным, т. к 10 рублям соответствуют как 0 так и 350, однако это соответствие имеет решение согласно абстракции машины Тюринга-Поста.

Деятельность алгоритма – предмет для осмысления физиологами, ибо эта деятельность может рассматриваться как модель физиологического представления об ассоциации. Ассоциация – то, как могут объяснить физиологи связь аргумента и значения инструкции. Математическая модель однако более выразительна. В этой модели два представления – значение и аргумент, не просто связаны в сознании – ассоциированы – а происходит преобразование одного представления в другое. Представление психологов и физиологов об ассоциации не заходит столь далеко. При этом это преобразование характеризуется наличием третьих, четвертых, n-представлений, связанных с первыми двумя. Это преобразование производится в оперативной памяти, которая по шагам (тактам) производит следующее изменение: аргумент – представление1, – …, – представление N – значение. Так, чтобы преобразовать число 3 в число 4 имеется аргумент, который двоично выглядит как 011 и значение, которое двоично выглядит как 100. Но кроме этих представлений, имеются еще вспомогательные представления 010 000 на первом и втором шаге работы алгоритма, когда соответственно стираются единицы в соответствующих разрядах. Если движение инструкции в области представлений есть движение ассоциации, то всякое движение инструкции есть движение многомерной ассоциации, когда предметом сознания является не два представления, а большее число представлений. Физиологическую основу ассоциации составляет проторение пути между различными пунктами коры полушарий мозга. Памятуя о движении алгоритмов, можно установить, что этот путь также есть ни что иное как пункты. Так путь из 3 в 4 выглядит как 011—010-000-100. Речь идет об ассоциации, содержащей 4 пункта и о связи не двух, а четырех представлений в сознании. Связь между двумя пунктами коры полушарий головного мозга есть некоторая траектория. Речь может вестись о том, что есть только одна траектория движения из одного пункта в другой. С другой стороны, речь может вестись о кратчайшем пути. С точки зрения физиологии пока неясно, как закодированы представления, а следовательно неясно, как осуществляется переход от одного к другому. Теория алгоритмов в данном случае представляется как крайне интересная модель и деятельность машины Тюринга не случайно рассматривается как модель головного мозга.

Я высказался о глаголах и существительных, теперь самое время выразить свое отношение к тому, что является фетишем философов – к суждениям. Согласно мнению очень многих философов именно суждение представляет собой проявление сознания, представляет собой конечную цель, содержание, предмет деятельности рассудка. Я говорю о том, что те, кто рассматривают сознание как имеющее предметом суждение, которые строят суждения, прибегая или не прибегая к восприятию и рассматривают это как первую, ближайшую наиболее насущную характеристику сознания заблуждаются. Я готов объединиться с бихевиористами в вопросе, что подобного рода сознание не представляет для меня никакого интереса, потому что сознанию есть чем заняться кроме суждений. Есть вещи, осознание которых более насущно, чем суждение. Часто для философов мыслить означает строить суждение – правы бихевиористы, порывая с философами, т. к. они видят предмет более насущный для сознания, чем суждения. Для физиологов это рефлекс, для бихевиористов это поведение, для меня это инструкции. Осознавая инструкции, способность строить суждения (или воспринимать их) я отодвигаю на второй план. Человек, многое определивший в развитии западной философии, Рене Декарт так смотрел на вещи: нам присущи два модуса мышления – восприятие разума (perception intellectus) и действие воли (operatio voluntatis). Приоритет он отдал восприятию, практически не уделив времени воле. Внимание, согласно Декарту, должно быть организовано таким образом, чтобы прежде всего воспринимать вещь ясно и отчетливо. Декарт признает, что мы способны действовать, относительно вещи, которую не восприняли ясно и отчетливо и связывает с этим заблуждения. Действуя таким образом мы совершаем ошибки и мы вольны заблуждаться. Эта предложенная схема есть ни что иное как рефлекс в том смысле, что представляет собой стимул и реакцию – рефлекс в самом деле есть некоторое восприятие и некоторое действие. Однако это не описание рефлекса, но описание мышления, т. к. продуктом реализации этой схемы является суждение, правильное или ошибочное. Я могу заметить, что в целом речь идет о рефлексе, но рефлексе, предполагающем некоторый продукт в смысле сознания – суждение. В схеме Декарта непонятно, как возникает суждение. Говорится о том, что воля выносит одобрение или неодобрение суждению и может заблуждаться. Таким образом остается предположить, что суждение происходит из восприятия. Воля лишь соглашается или не соглашается с результатами восприятия, которыми являются суждения, но совершенно не участвует в образовании суждения. В схеме Канта сделан шаг далее – суждение есть результат деятельности рассудка, указано на многообразие форм суждения, способность строить суждения присущи разуму apriori. Я спорю с обоими в том важном пункте, что на мой взгляд, суждение – фетиш сознания. Суждение в данном случае я рассматриваю как феномен сознания, т. е. то, что отличает философию от бихевиоризма, отрицающего сознание. Я вместе с Уотсоном готов отрицать рассудок, сознание если последние имеют своим предметом одно только суждение. Если суждение – феномен сознания, проявление сознания, то сознания не существует. В этом вопросе я расхожусь с очень многими философами, отрицая схематизм восприятие-суждение. Меня не интересует как образовывается суждение и вообще суждение я не рассматриваю как проявление сознания и если ставят вопрос так, то только присоединюсь к Уотсону.

Несомненно, что наличие суждений характеризует высокоразвитое сознание, однако для меня не является убедительным соображение, что именно высокоразвитое сознание следует сделать областью применения своих интеллектуальных сил. Вполне можно игнорировать это сознание или же быть причастным ему вовсе не на пределе своих сил. Думаю, что так веду себя не я один, а многие. Многие строят суждения, но далеко не все связывают свои надежды с их истинностью. Несомненно, что человек это не животное, производящее суждения так, что в том, что ему кажется истинным он не может усомниться, хотя некоторые фанатики напоминают таких животных. Полагаю, что можно встретить людей, кроме меня, которых можно убедить в том, что этот сахар не бел, солнце не является причиной дневного света и пр. Я во всяком случае готов быть убежденным в этом и софисты никогда не вызывали во мне сократического раздражения. Я не связываю своих надежд на счастье с суждениями. У меня они есть, но я не очень-то дорожу ими. Я готов признать, что это ценные предметы, но отнюдь не драгоценности, с которыми следует обращаться с предельной философской тщательностью. Если софист пытается убедить меня в том, что ценность того или иного моего суждения не абсолютна, то он имеет чрезвычайно искаженное представление о моем отношении к суждению. Ему кажется, что я дорожу ими более, чем это есть на самом деле. Будь все как я, софистика навряд ли могла зародиться, ибо она зародилась в среде тех, суждения которых подкреплены большой верой, которой во мне мало. Моя вера, мои силы отданы инструкциям, которые представляют собой особый философский предмет, на котором очень многие не могут сосредоточиться погрязнув в высокоразвитом сознании, в сутолоке суждений, ценность которых спекулятивно завышена, чему послужили многие философы, сделав суждения своим первым предметом. Я убежден, что для дикаря суждения не первые предметы, а я хочу остаться немного дикарем. Я убежден также в том, что первые предметы для дикаря инструкции. Небольшой парадокс состоит в том, что это также суждение. Я был бы искренне обрадован, если кто-нибудь взялся бы в этом месте со мной спорить, но не банально, т. е. оспаривая содержание моего суждения, а скорее альтруистически – просто из-за раздражения, которое вызывает в нем всякое суждение. Этот полудикарь, раздраженный суждениями вообще – вот кто мог бы составить мне прекрасную компанию. Поэтому думаю, что в отличие от Сократа, я легко ужился бы с софистами и, честно говоря, искренне симпатизирую им по тому общему соображению, что вижу в суждении признаки высокоразвитой интеллектуальной личности, но отношусь к этому развитию скорей как к игре и свободе. Суждения интеллектуальны и прекрасны, но мне кажется, что с суждениями мы заходим слишком далеко. Они не столь уж насущны, как некоторым кажется, во всяком случае это далеко не первые предметы для сознания. Нет доказательства тому, что они последний и высший его предмет, просто они в моде. Возможно, это самое эффектное из украшений жизнедеятельности, во мне же живет дикарь у которого они вызывают раздражение и который во всем сомневается. Если бы этот дикарь выбирал себе кутюрье, то, возможно, выбрал бы Протагора, а не Сократа.

Эта утрата интереса к суждению, отсутствие сократического азарта в его отношении не новы. Подобный взгляд на суждение является бихевиористским.

Я говорил о существительных, я говорил о глаголах, я высказался критически о суждении не представив вниманию читателя, пожалуй, самую авторитетную точку зрения среди философов, а именно ту, согласно которой существуют прилагательные. Гегель где-то обмолвился, что субстанцию он рассматривает главным образом как предикат. Беркли утверждал, что когда он говорит о предмете, что предмет плотен, протяжен, то он не мыслит себе ничего кроме этих «плотен» и «протяжен». Более всего усилий на обоснование этого затратил Платон, утверждая, что «справедливое», «благое», «горячее», «холодное» существуют. То, что они существуют сами по себе, вне нашего восприятия я опущу. Важно, что существуют прилагательные. Повторюсь, что эта позиция – самая авторитетная среди философов, которой уделено более всего внимания: знакомясь с философией, вы будете главным образом замечать, что с вами говорят главным образом о прилагательных. Интересующий меня предмет, который я собираюсь представить вашему вниманию, как Платон представил прилагательные, это сочетание глаголов и существительных, которые я называю инструкциями. Платон сделал прилагательные актуальными для внимания (например, у глаголов не было такого своего поэта), однако факт сознания в том, что в философии имеются непосредственно представления о прилагательном и о суждении. В логике прилагательные употребляются как предикаты некоторых субъектов. К чему сводится рассуждение о прилагательном у Платона? К суждениям. Философское сознание то, которое мыслит себе связь субъект-предикат. Эта связь однозначна как в аналитическом, так и в синтетическом суждении. В этом смысле революцию производит специальная наука – физиология. Физиологи имеют дело с принципиально иной связью – не связью прилагательного и существительного, которой были стеснены все философы, а связью прилагательного и глагола или связью существительного и глагола. Физиологи не чувствуют здесь разницы. Павлов, подсовывая собаке кусок мяса не разбирается в точности, что же именно производит реакцию – кусок мяса или же его свойства, т. е. нельзя ли его заменить предметом с теми же свойствами. А между тем для исследования это могло бы иметь огромное значение. Так, спрашивается, будет ли собака реагировать на мясо, если до этого ей подсунули искусственно изготовленный несъедобный предмет, который только химическим путем вызывал в собаке ощущения мяса? Не можем ли мы запутать собаку и разучить ее есть мясо? В лице физиологов наука позволила себе стать непопулярной. Философы, чтобы они о себе не говорили, слишком стремились к популярности и поэтому все, к чему в конечном счете приходили, сводилось к банальной связи существительного и прилагательного, сводилось к ясности, к традиционности. Физиологи более философов отдалились от традиционных языков и сделали своим предметом то, что непонятно, а может быть и неприятно толпе. Описать деятельность физиологов точнее всего можно сославшись на связь прилагательного (или суммы прилагательных, то, что психологи называют ситуацией) и глагола, т. е. такую связь, которая в традиционных языках практически не развита. Это само по себе наводит на размышления. Физиологи имеют дело с нетрадиционным для языка синтезом, который в своих терминах называют синтезом стимула и реакции. Скажу, что инструкция – еще более неуклюжее представление о действительности и самое проблематическое. Сеченов, описывая рефлексы, пишет о нервной даме, которая вздрагивает от внезапного шума. Речь идет о стимуле и реакции. Физиологи, рассматривая предметы как стимулы, которые рассматриваются только в связи с реакциями и эту связь рассматривая как рефлекс, не имеют представления о более сложной интерпритации происходящего, об инструкции. Представление же об инструкции подскажет, что нервная дама не только вздрагивает и не только устанавливает причину шума, а именно то, что шум произошел из-за того, что захлопнулась дверь. Физиологи не знают инструкций, поскольку то, что они исследуют, описывается связкой прилагательное-глагол, а именно представляет собой чисто субъективный процесс. Павловская собака вырабатывает слюну не на мясо, а на признаки мяса. То же самое представляет собой и нервная дама, которая вздрагивает от внезапного шума. («Шум», хотя это и существительное, по существу является некоторым прилагательным, это объективированное прилагательное. Это свойство, а не предмет. Существо происходящего то, что «дверь шумит» и «шумит» это прилагательное. В рефлексе мы нацелены именно на него). То, что с ней происходит, рефлекс, но далеко не инструкция. Инструкция описывается в языке через связь глагола и существительного, т. е. предполагает в себе то, что дама осознает, что внезапный шум, от которого она вздрагивает, есть захлопнувшаяся дверь. Инструкция предполагает то, что определенным для сознания является некоторый объект, в соответствие которому ставится другой объект или хотя бы производится некоторое изменение этого объекта-аргумента. Значением инструкции «вздрагивать от захлопнувшейся двери» будет то, что дама встанет, подойдет к двери, откроет ее и закрепит так, чтобы она не захлопнулась впредь. Вот что я называю инструкцией. Это отличает меня от философов, которые выносят суждения, что «шум вызван тем, что захлопнулась дверь» и от физиологов, которых интересует то, что дама вздрагивает от шума. Описание инструкции будет приблизительно следующим: «вздрогнув от внезапно захлопнувшейся двери и опасаясь, что это беспокойство повторится, дама встала, подошла в двери и закрепила ее». Этот словесный отчет о функционировании я предлагаю вашему вниманию. В пределах инструкции возникает некоторое сложное соответствие: дверь, шнурок, которым дверь крепится, крючок в стене, возникает устройство, нечто, которое вообще говоря хотелось бы как-то назвать.

В данном примере я пользовался суждением «шум произошел от внезапно захлопнувшейся двери». Благодаря суждению мы перешли от нацеленности на свойство (прилагательное) к нацеленности на предмет. Мы обнаружили ту простую истину, что «дверь шумит» и нацелились на «дверь», на существительное, а не на прилагательное «шумит». Мы нашли существительное для прилагательного и нацелились на существительное. Это, однако, не может поколебать моего общего отношения к суждениям. Далеко не во всех инструкциях мы пользуемся суждениями, можем сделать их явными для своего сознания. В конкретном примере суждение проявило себя как момент функционирования, но это не элемент его, который может быть украден из инструкции и почему-то возведен на пьедестал. Те же, кто рассматривает суждения как самоцель, полностью подпадают под мою критику, изложенную выше. Когда суждения оказываются предоставленными сами себе, являясь единственными предметами сознания, когда суждение повисает в воздухе как то единственное, что придает существованию смысл, когда суждение начинает влечь за собой суждение и так до бесконечности, когда это сопряжено с фанатизмом, часто глупым (пример: мы должны помогать всякому, кто просит об этом, потому что мы обязаны помогать ближнему) тогда приходит время не дорожить ими. Я говорю, что суждение – ребенок, который выкраден из инструкции и плохо воспитан. Наступают моменты когда настоятельным оказывается чувство тщеты суждений. Если нет инструкции, которое суждение может подкрепить, суждение выглядит пустой игрой, а вовсе не свидетельством существования. Инструкции основываются на суждениях. Но я разочарую рационалиста и буду утверждать, что речь может вестись о поведении вне суждения, а именно поведении, основание которого может быть связь прилагательное-глагол, но это поведение также и не реакция физиологов. Это некоторая тень функционирования, которая вообще говоря плохо исследована. Я говорю вот о чем. Вышеупомянутая дама вольна поступить как ей угодно– сочинить стихотворение или перейти в другую комнату и уставиться глазами в пол. И я, в любом случае, приму сторону этой дамы. Будет печально, если она набросится на меня с кулаками. Я, однако, думаю, что этого не случится. Убежден, что если это случится, дама будет весьма разочарована результатом своего подобия функционирования, своим нереактивным в смысле физиологии, а именно свободным поведением, результатом которого становится некоторое дикое соответствие и более не повторит этого. Думаю, от подобных происшествий неспособна оградить никакая философия, даже самая неприятная из них – та, которая делает из людей полусуществ, которые тем только и заняты, что строят суждения, засадив друг друга в тюрьму. Эти глупцы выносят суждения ради суждений, а, следовательно, заслуживают пренебрежения. Тот, кто знает суждения, но не знает инструкций подвергается мною иронии, он является менее привлекательным для меня, чем тот, кто вовсе не знает суждений, но способен на некую дикую версию функционирования, пусть это полудикое функционирование на уровне прилагательное-глагол. Я готов побеспокоиться об этом поведении, раскрыв ему перспективу высшего, т. е. функционирование существительное-глагол, которое в некоторых случаях основывается на суждении, проигнорировав тех, кто вовсе не знает этого нереактивного свободного поведения, а знает одни лишь суждения. Их я оставляю при том, что у них есть, – при суждениях, они не заслуживают большего. Пусть они едят суждения, пусть они одеваются в суждения. Они выкрали их из инструкций и толком не знают, что с ними делать.

Я уже говорил выше о том, что от «общих идей» перешел к мышлению соответствия. Последние же бывают деликатными и стихийными. Родовое понятие же, если оно задается классически, можно в конце концов отождествить с деликатным соответствием.

Рассмотрим соответствие:

Первое, на что я указываю, то, что «экипажем» называется ни что иное как коляска в которую запряжена лошадь и сама по себе коляска и сама по себе лошадь «экипажем» не являются. Это фундаментальный принцип соответствий.

Второе, на что я указываю то, что данное соответствие является мотивированным, а именно возникшим в результате инструкции «перемещать коляску». Лошадь является значением инструкции, а именно средством к тому, чтобы инструкция реализовалась.

Рассмотрим соответствие:

Связь между этими соответствиями такова, что в данном случае мы говорим о разных «родах»: экипаж и автомобиль, причем я могу указать причины к тому, чтобы ввести этот новый «род»– «автомобиль». Причиной то, что соответствие:

будет неделикатным. Мы таким образом получаем два деликатных соответствия: «экипаж» и «автомобиль».

Итак, существенным является то, что соответствия не только существуют, но мотивированы инструкциями. Соответствие только момент инструкции. В данных примерах возникающее соответствие является решением задачи «переместить коляску». Допустим, вы подвыпили и оказываетесь в магазине у прилавка с бутылкой «Виски» и вам некуда ее поставить: вы намерены подвинуть корзинку с продуктами некой дамы, на что она раздраженно заявит вам, что запрещает касаться ее корзинки на основании того, что она – «частная собственность». Это ничто иное как соответствие:

С помощью данного соответствия дама добивается реализации инструкции: «не трогать корзинку».

Соответствия бывают деликатными и стихийными и следовательно необходимо рассмотреть насколько они в качестве таковых мотивированы.

Первым деликатным соответствием, которое приходит на ум это число. Но это не единственное деликатное соответствие. Например, файлы хранения изображений являются деликатными соответствиями, где каждому значению физического понятия освещенности соответствует свой код. В конце концов документ Word это деликатное или стремящееся к деликатному соответствие, в котором каждой клавише клавиатуры соответствует свой код.

Однако, имея дело с файлами хранения изображения нетрудно заметить, что этот файл легко превратить в стихийное соответствие. Достаточно применить любой фильтр обработки изображения, например, фильтр повышения контрастности, который для значений освещенности свыше 125 повышает значения на 10, то мы получаем для значений от 246 до 256 одно значение – 256. Этот фильтр сделает такое соответствие как «файл хранения изображения» неделикатным.

Что уж говорить о фильтрах, т. е. об обработке изображений, когда даже при исполнении базовых функций (хранение и передача изображения), а именно передаче изображения, которая в целом описывается как:

1. Оцифровка

2. Компрессия

3. Передача информации

4. Декомпрессия

5. Расцифровка

при сжатии часто теряются детали изображения о чем всем известно и что почти всегда всех устраивает.

Если существует операция фильтрации для такого деликатного соответствия как «файл хранения изображения» то почему, собственно, не считать перспективной операцию фильтрации для деликатного соответствия «число»? Я предлагаю это по аналогии и только теоретически. Например, на определенном шаге работы алгоритма всем четным натуральным числам приписывается один код. Зачем это надо? Я не затрудняюсь думать об этом. Я говорю, что это теоретически возможно.

Эта идея не безумна и не нова. Еще в 80-х годах Дэвид Дойч сформулировал идею «квантового компьютера» в котором «бит», т. е. двоичные цифры 0 и 1 заменяется «кубитом» или «квантовым битом». «Кубит» отличается от «бита» тем, что бит может иметь только одно и определенное значение – 1 или 0, кубит же представляет собой квантовую суперпозицию, т. е. является и 1 и 0. Действительно, если признать возможным соответствие:

и далее предположить, что вычисление производится в пределах одного алгоритма, то квантовый компьютер был бы более органичен, чем традиционный.

Могу выделить три современные тенденции в области хранения, обработки и передачи информации.

Первое, о чем следует говорить, то, что функции хранения и передачи информации долгое время являвшиеся основными сегодня дополняются функцией обработки информации. Я же считаю, что со временем она возьмет верх и хранение и передача информации будут рассматриваться как частные случаи обработки информации. В целом сейчас отмечается рост цифровых технологий, который косвенным образом указывает на необходимость возможности обрабатывать информацию. Nicon объявляет о сокращении производства пленочных камер среднего и низшего ценовых сегментов в пользу цифровых зеркальных аппаратов. Nicon заявляет, что переносит производство пленочных камер в Китай, а затем намерено вообще прекратить их выпуск. «В мире нет регионов, где пленочный бизнес приносил бы серьезные прибыли», считает финансовый директор Nicon Макото Кимура. («Компьютера» 6 июля 2004 г.) Системы звуковой локации в последнее десятилетие стали почти полностью цифровыми. Хотя полоса частот, в которой они работают, равна всего нескольким килогерцам, эти системы выполняют десятки или сотни миллионов умножений в секунду и еще более сложений. Такие системы уже сейчас нуждаются в мощном цифровом оборудовании, и стали обычными проекты, требующие еще более мощной цифровой техники. Радиолокационные системы тоже становятся цифровыми, но многие важные инструкции по-прежнему реализуются традиционной микроволновой или аналоговой схемотехникой. Для того, чтобы увидеть колоссальные потенциальные возможности использования цифровой обработки сигналов в радиолокации, достаточно отметить, что радиолокационные системы в принципе очень похожи на системы звуковой локации, отличаясь от них тем, что используемая полоса частот в 1000 или более раз больше. Цифровым становится кинематограф. Я приведу любопытный фрагмент интервью «Компьютерры» с неким Владимиром Лещинским, супервайзером визуальных эффектов в русском «блокбастере» «Ночной дозор», где последний объясняется на очень любопытную тему– почему мы отстаем в развитии цифрового кинематографа:

«– Фильм снимался на пленку?

– Да, на пленку – цифровые технологии не обеспечивают достаточного качества картинки.

– Почему Лукасу обеспечивают, а вам нет?

– Потому что Лукас разработал собственную технологию. Он к киношной камере приделал Hi-Definition – головку, подключил жесткие диски и таким образом избежал «пленочной работы»: цифровая камера пишет на кассету восемь бит, а этого для кино недостаточно. На сегодняшний день вся имеющаяся в Москве техника – восьмибитовая.

«…»

– Большие компании по производству визуальных эффектов – ILM, Rhythm amp;Hues, Digital Domain – пользуются собственными разработками. Потому что когда эти компании появились никаких коммерческих пакетов еще не было. По крайней мере, пригодных для профессионального использования. И, как правило, коммерческие разработчики смотрят, что делают «титаны», а потом уже внедряют это у себя.

«…»

– В Голливуде, кстати, тоже есть похожая тенденция. Вот, скажем, сделали во «Властелине колец» кучу батальных сцен на компьютере, и Голливуд обратил на это внимание. Мой знакомый из Rhythm amp;Hues говорит, что у них сейчас масса заказов именно на батальные сцены, созданные в пакете Massive.

Massive интересен тем, что киношники не покупают программу, а приглашают ее разработчика, который сам все считает. То есть покупают человека, который знает пакет от и до».

(КОМПЬЮТЕРРА. 6 июля 2004 г.)

Если замена пленочных камер цифровыми еще может быть объяснена функциями хранения и передачи информации, то появление цифрового кинематографа уж совершенно точно говорит о росте функции обработки информации.

Вторая тенденция, которая может быть указана, та, что программирование будет развиваться в направлении снижения удельного веса циклов, т. к. цикл есть форма осуществления функции, и повышению роста условных операторов. Более этого, условный оператор из чисто программного будет становиться аппаратным. Уже сегодня цифровой аппарат позволяет работать в режимах нескольких разрешений и таким образом оригиналу соответствует несколько типов файлов (кодирований). Но это только начало. Заказчик может заявить, что ему требуется выходной файл с высоким разрешением в центре изображения и пониженным на периферии, что позволит ему более экономично использовать пространство на флэш-карте. В ответ на это ему пока бормочут о том, что это невозможно, поскольку мы имеем дело с одной функцией преобразования в пределах одного файла изображения, т. е. освещенности в пределах одной функции оцифровки не может соответствовать несколько значений в зависимости от места. На что может быть заявлено: «ну и что, а если мне надо?» Количество этих «если» будет только нарастать.

Наконец третья тенденция – появление заведомо неделикатных форматов. Допустим я высказываю пожелание расширить клавиатуру 10 клавишами, которым соответствовал бы не уникальный символ в целом близкого деликатному формату. doc, а цепочки символов или даже большие текстовые фрагменты. Для этого надо выпустить специальную клавиатуру под «word» и изменить программный код. Допустим, мне нужно 10 «золотых» клавиш на клавиатуре, которые соответствовали бы десяти моим любимым ругательствам. Да, этот формат будет читаться только в пределах данного приложения, но я так хочу. Мне нужен «word» со «спецэффектами». На это, впрочем, заявят: «лучше бы ты завел себе секретаршу со «спецэффектами».

Итак, соответствия бывают деликатными и стихийными. Функциональное соответствие является промежуточным между деликатным и стихийным. Это соответствие при котором одному аргументу соответствует только одно значение. Деликатное соответствие требует, чтобы значение было уникальным. Например при печати документа возникает соответствие между файлом хранения документа и принтером, на котором документ будет отпечатан. Множеству файлов соответствует один принтер. Это соответствие неделикатно, но функционально. Но элементарный опыт работы показывает, что понятие функционального соответствия создает больше проблем, чем позволяет решить. При той же «печати документов» сразу обнаруживается, что функциональное соответствие здесь неприемлемо: для печати документов в офисе как правило используется не один а как минимум два принтера, которые рассматриваются в пределах инструкции как «одно и то же». Если один принтер занят, то печатают на втором. В отношении требования функциональности это представляет собой проблему, но практически эта проблема желательна и мы в ней кровно заинтересованы.

Стихийное соответствие более выгодно, перспективнее и эффективнее, чем функциональное, хотя, впрочем, как правило более громоздко. Стихийное соответствие чрезвычайно мощно биологически, технологически мотивировано. Возьмем стихийное соответствие:

На самом деле покупатели «Вольво» это потенциальные покупатели «Форда» и наоборот. Если один из производителей разорится, то первое же, о чем раструбит второй это то, что «Вольво» и «Форд»– «одно и то же». Да это будет первое, что всем придет на ум. Если есть данные, что производитель того или иного «бренда» может разориться или существенно повысить цену на продукцию, то на рынке тотчас появится производитель который первым делом будет твердить, что производит то же самое.

Специалист по обслуживанию оргтехники в офисе имеет представление о, допустим, двух имеющихся принтерах близкое (стремящееся к деликатному): он скажет, что на принтере А заканчивается тонер, а принтер В вышел из гарантийного ремонта. Но при использовании принтеров все рассматривают их как «одно и то же», за тем собственно они и есть, чтобы один заменял другой. Эта простая в сущности вещь не укладывается в понятие функции. Я могу выкрасить принтеры в разные цвета и все равно спокойно говорить о том, что они– «одно и то же». Если меня спросят, на красном или зеленом принтере отпечатать мне документ, то я приду в бешенство.

Категория «одно и то же» является чрезвычайно мотивированной технологически и даже биологически, а эта категория разрушает все интеллектуальные построения «функционалистов». Взгляните как лев охотится на ланей. Лань убегает ото льва, на что он может отреагировать «повторением запроса», т. е. преследованием лани. Это обычный технолого-биологический режим ожидания или повторного запроса. Второй вариант поведения для льва – переключиться на одно и то же, лев атакует другую лань. Наконец третий вариант, если лев сыт – смена оперантного поведения. Точно также печатает на принтере секретарша, да и вообще это фундаментальное описание оперантного поведения если оно терпит первую неудачу:

1. режим ожидания (и повторных запросов)

2. режим переключения на «одно и то же»

3. смена оперантного поведения (не приняла любовница и поехал в ресторан).

Допустим, системный администратор консультирует принятую на работу секретаршу. В ее пользовании – факс, телефон, компьютер, принтер. Он объяснит, как ими пользоваться, т. е., собственно, изложит инструктивное поведение, затем он укажет, что должно приходить ей в голову, в случаях когда это поведение затруднительно – на «одно и то же»: укажет, что если принтер не работает, то по сети можно выйти на другой принтер, если телефон не работает, то у фирмы выкуплены три номера (которые «одно и то же»), если не работает факс, то у менеджера по снабжению есть факс, укажет, что в случае поломок, нужно будет вызвать его и перейти в режим ожидания; в конце концов если тот же факс не работает, можно отправить курьера к соседям – почему? да потому, что это в сложившейся ситуации «одно и то же».

Итак, «мышление», «сознание» в их классическом для философов понимании как способности строить суждения и образовывать общие идеи я не считаю перспективным. Суждение есть только момент или элемент некоторого комплекса, который я называю свойствоспособностью или инструктивным поведением. «Общие идеи» я отрицаю и признаю только мотивированные соответствия. Подобный взгляд характеризуется также кризисом того, что является деликатным и функциональным соответствием.

Подобный подход требует переопределения того, что же такое внешний предмет, объект, вещь, сущее. У Фомы Аквинского я как-то встретил определение: «то, о чем может быть составлено утвердительное суждение есть сущее.» Я не разделяю этого подхода.

Для меня является фундаментальной установкой обращаться за разрешением важнейших вопросов к программированию. Последнее же в своем развитии проделало очень характерный путь. Его описывает Александр Петриковский в любопытной статье «субъектное программирование», опубликованной в «Компютерре»:

«Каждая технология программирования тесно связана с некими абстракциями и каждая появилась не случайно, а была вызвана необходимостью сближения понятий реальной жизни (для которой и пишутся программы) с процессом программирования.

Чаще всего в небольших программах последовательное выполнение команд является самым естественным. Такое программирование носит название классического. Как только задачи усложняются – появляются подпрограммы и модули. Отсюда произросло структурное программирование. Оно позволяет создавать сколь угодно сложны программы и даже целые программные комплексы, разбивая основную задачу на подзадачи, которые называют модулями. Подгружаемые модули можно было отлаживать отдельно и компоновать в библиотеки для многократного использования из других приложений.

Следующей важной вехой в развитии языков программирования стало введение понятия структуры как особого, синтетического типа данных. Для описания свойств какого-либо реального объекта чаще всего требуется некий набор характеристик (структура). Присвоив этому набору имя, мы получаем возможность манипулирования характеристиками, как единым целым.

С расширением сферы применения программирования и особенно с развитием графических возможностей компьютеров появилась необходимость работать с большим количеством объектов, которые помимо свойств должны описываться рядом характерных действий. Аналогично набору свойств объекта, объединяемых рамками абстрактного понятия структуры, напрашивалось дальнейшее дополнение этого объединения набором действий – «методов». Это объединение представляло собой новую структуру данных – класс. Если структуру объекта можно сравнивать с его чертежом, то класс представляет собой уже некий рабочий механизм с органами управления. Этот подход позволил «конструктировать» приложения из множества стандартных узлов, добавляя к ним детали и органы управления. В результате появилось целое направление – объектно-ориентированное программирование.»

Основные категории в объектно-ориентированном программировании:

1. свойства – как описание характеристик объекта;

2. способности – как описание действий с объектом;

3. правила наследования свойств и способностей объекта.

Итак, объект задан если не только заданы «свойства» объекта, т. е. составлены суждения о нем, но и заданы некие способности. Я скажу более этого: свойства и способности взаимосвязаны и каждое свойство следует рассматривать лишь только в связи с способностью. Я говорю о свойствоспособностях, т. е. об инструктивном поведении.

Чтобы прояснить, что такое свойствоспособность процитирую великолепную работу Уорфа «Отношение норм поведения и мышления к языку».

«Количество подобных примеров может быть бесконечно увеличено. Они показывают достаточно убедительно, как рассмотрение лингвистических формул, обозначающих данную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех или иных поступков людей и каким образом эти формулы могут анализироваться, классифицироваться и соотноситься в том мире, который «в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы». Мы ведь всегда исходим из того, что язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает действительность.

Так, например, около склада так называемых gasoline drums (бензиновых цистерн) люди ведут себя определенным образом, т. е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums (пустые бензиновые цистерны) люди ведут себя иначе – недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти «пустые» (empty) цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово «пустой», предполагающее отсутствие всякого риска. Существуют два различных случая употребления слова empty: 1) как точный синоним слов – null, void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бессмысленный, ничтожный, вялый) и 2) в применении к обозначению физической ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или другом вместилище. Обстоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится общей формулой неосторожного поведения людей, обусловленного чисто лингвистическими факторами.

На лесохимическом заводе металлические дистилляторы были изолированы смесью, приготовленной из известняка, именовавшегося на заводе «центрифугированным известняком». Никаких мер по предохранению этой изоляции от перегревания и соприкосновения с огнем принято не было. После того как дистилляторы были в употреблении некоторое время, пламя под одним из них проникло к известняку, который, ко всеобщему удивлению, начал сильно гореть. Поступление испарений уксусной кислоты из дистилляторов способствовало превращению части известняка в ацетат кальция. Последний при нагревании огнем разлагается, образуя воспламеняющийся ацетон. Люди, допускавшие соприкосновение огня с изоляцией, действовали так потому, что само название «известняк» {limestone) связывалось в их сознании с понятием stone (камень), который «не горит».

Огромный железный котел для варки олифы оказался перегретым до температуры, при которой он мог воспламениться. Рабочий сдвинул его с огня и откатил на некоторое расстояние, но не прикрыл. Приблизительно через одну минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое влияние оказалось более сложным благодаря переносу значения (о чем ниже будет сказано более подробно) «причины» в виде контакта или пространственного соприкосновения предметов на понимание положения on the fire (на огне) в противоположность off the fire (вне огня). На самом же деле та стадия, когда наружное пламя являлось главным фактором, закончилась; перегревание стало внутренним процессом конвенции в олифе благодаря сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел был уже вне огня (off the fire).

Электрический рефлектор, висевший на стене, мало употреблялся и одному из рабочих служил удобной вешалкой для пальто. Ночью дежурный вошел и повернул выключатель, мысленно обозначая свое действие как turning on the light (включение света). Свет не загорелся, и это он мысленно обозначил как light is burned out (перегорели пробки). Он не мог увидеть свечения рефлектора только из-за того, что на нем висело старое пальто. Вскоре пальто загорелось от рефлектора, отчего вспыхнул пожар во всем здании.

Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую органические остатки, в наружный отстойный резервуар, наполовину закрытый деревянным настилом, а наполовину открытый. Такая ситуация может быть обозначена как pool of water (резервуар, наполненный водой). Случилось, что рабочий зажигал рядом паяльную лампу и бросил спичку в воду. Но при разложении органических остатков выделялся газ, скапливавшийся под деревянным настилом, так что вся установка была отнюдь не watery (водной). Моментальная вспышка огня воспламенила дерево и очень быстро распространилась на соседнее здание.

Сушильня для кож была устроена с воздуходувкой в одном конце комнаты, чтобы направить поток воздуха вдоль комнаты и далее наружу через отверстие на другом конце. Огонь возник в воздуходувке, которая направила его прямо на кожи и распространила искры по всей комнате, уничтожив, таким образом, весь материал. Опасная ситуация создалась таким образом благодаря термину blower (воздуходувка), который является языковым эквивалентом that which blows (то, что дует), указывающим на то, что основная инструкция этого прибора – blow (дуть). Эта же инструкция может быть обозначена как blowing air for drying (раздувать воздух для просушки); при этом не принимается во внимание, что он может «раздувать» и другое, например искры и языки пламени. В действительности воздуходувка просто создает поток воздуха и может втягивать воздух так же, как и выдувать. Она должна была быть поставлена на другом конце помещения, там, где было отверстие, где она могла бы тянуть воздух над шкурами, а затем выдувать его наружу.

Рядом с тигелем для плавки свинца, имевшим угольную топку, была помещена груда scrap lead (свинцового лома) – обозначение, вводящее в заблуждение, так как на самом деле «лом» состоял из листов старых радиоконденсаторов, между которыми все еще были парафиновые прокладки. Вскоре парафин загорелся и поджег крышу, половина которой была уничтожена».

Уорф указывает на зависимость способности от свойства. Исторически такой постановкой вопроса мы обязаны бихевиоризму.

Фундаментальной установкой бихевиоризма, которую я в целом разделяю, является отказ признавать сущим то, что может быть осмыслено через интроспекцию. Таким образом игнорируется то, что философы обычно называют «сознанием», «мышлением», т. е. способность строить суждения. Предметом изучения становится связь стимул-реакция. Однако же описать стимул невозможно не прибегнув к способности строить суждения. Действительным на настоящий момент является то, что в качестве стимулов выступают простейшие суждения. Стимул выражается в форме простейшего суждения формы субъект-предикат.

Установка, которую можно счесть разновидностью бихевиоризма такова, что суждение интересует нас только в связи с реакцией. Отношение же к реакции, которого я придерживаюсь в этой работе является оперантным.

Что такое стимул? То, что выражено в суждении и способно подкрепить инструкцию или ослабить ее, вплоть до исчезновения.

Я проясню это индуктивно, т. е. примерами. Инструкция «прогуливаться по дороге» возможна, если дорога является пешеходной и затруднительна, если дорога является проезжей. Инструкция «оказывать благодеяние человеку» возможна, если человек нуждается, и затруднительна, если он купается в роскоши. Инструкция «Красная шапочка несет еду бабушке» возможна, если бабушка голодна, и затруднительна, если она сыта. Субъект-предикатное высказывание возникает там и тогда, когда инструкция, нацеленная на предмет, являющийся субъектом субъект-предикатного высказывания может быть возможна и невозможна (затруднительна). Логика интересуется языком в том отношении, что заимствует из него субъект-предикатную форму высказывания и делает ее своим предметом, я буду показывать, что за субъект-предикатным высказыванием всегда стоит инструкция, как то, что его порождает, т. е. как первичное, что, как таковое, и должно становиться предметом осмысления.

Иными словами я запрещаю мыслить себе какое-либо свойство объекта не помыслив способности с которой он выступает в комплексе инструктивного поведения. Таким образом я решительно порываю практически со всеми философами, которые склонны рассматривать способности отдельно, строя теории анализа свойств вроде «Теории логического атомизма» Рассела.

Инструкция, например, «пить воду» в неявном виде содержит в себе субъект-предикатное высказывание «питьевая вода», высказывание же «питьевая вода» в неявном виде содержит в себе инструкцию «пить воду» и они представляют собой комплекс, свойствоспособность, инструктивное поведение.

Тот, кто сколько-нибудь осведомлен в философии поймет, что традиция интерпритации субъект-предикатных высказываний сводится к установлению их истинности относительно опыта восприятия. Иными словами суждение должно быть фактом, должно соответствовать действительности. В этом эссе я настаиваю на необходимости при интерпритации субъект-предикатных высказываний обнаруживать инструкцию, моментом которой они являются. Эти инструкции – пить воду, прогуливаться по дороге, благодетельствовать человека и пр. и пр. и пр. Связь свойства и способности, инструктивное поведение, новый логический предмет, более настоятельный чем субъект-предикатные высказывания, т. е. суждения. Ниже я буду говорить о возможности и обоснованности суждений, не являющихся фактами.

Вспомню пример «прогуливаться по пешеходной дороге». Здесь может быть дальнейшее артикулирование. Возникает ситуация, когда можно не прогуливаться по пешеходной дороге из-за «плохой погоды». Итак, взяты для примера субъект-предикатные высказывания «хорошая погода» и «плохая погода». Эти высказывания есть комплекс с инструкциями «прогуливаться» и «сидеть дома». Мы «прогуливаемся» в хорошую погоду и «сидим дома» в плохую. Очевидно, что эти идеи «хорошая» и «плохая» не восприняты при помощи чувств, не являются идеями по Джону Локку. Можно воспринять идеи «дождливая погода», «ясная погода», но нельзя воспринять «хорошая» и «плохая». Эти «хорошая» и «плохая» артикулируют деятельность выходить на улицу или нет, очевидно не являются тем, что воспринято, не являются сенсуалистическими. Таким образом высказывания «хорошая погода», «плохая погода» нельзя проверить на истинность согласно опыту восприятия ибо «хорошая» и «плохая» не то, что воспринимается. «Хорошая» и «плохая» значат что-то лишь в контексте инструктивного поведения. Эскимос и эфиоп по-разному понимали бы «плохая погода», если излагать им содержание этого высказывания как это рекомендуют философы, например Джон Локк, но для обоих это высказывание означает «сидеть дома». Говоря «хорошая погода» эскимос и эфиоп имеют в виду разный факт, и вообще говоря непонятно, что это за «факт»– хорошая погода, но, главное, что речь идет об одной инструкции.

Я утверждаю лишь то, что субъект-предикатное высказывание прежде всего следует проверять не на истинность согласно опыту восприятия, но доразвивать его до осознания его как момента инструктивного поведения. Этого требования никто не выдвигал в философии. Собственно термин «инструктивное поведение» абсолютно нов и является моим наиболее существенным «открытием» в философии. Вместе с этим это требование очевидно, т. к., допустим, «хорошая погода» никак не воспринимается, ибо воспринимается «влажная погода», «сухая погода» и т. д. Так «питьевая вода» очевидно не воспринимается (чувствами), но «питьевая» значит лишь нечто относительно инструкции, значит лишь то, что не рекомендуется пить воду.

Я хочу представить вашему вниманию то, что является логическим условием в программировании, объяснить феномен суждения, которое нельзя мыслить себе и употреблять в языке иначе, чем сославшись на какую-либо деятельность. Речь идет об утверждении, не аппелирующем к восприятию. Так суждение «сахар бел» является фактическим, можно быть уверенным что в восприятии имеется «сахар» и имеется «бел». Иное дело «стимул».

Я говорю о том, что в определенном пункте наши с рационалистом дороги расходятся. Мы были общи в своем реагировании на внешние вызовы в том смысле, что оба строили суждение, т. е. нацеливались с прилагательного на существительное. От «белизны» мы переходим к «сахару». Рационалист впрочем не шел далее со мной, а ограничивался суждением «сахар бел». Для него суждение – некоторый предел, черта, которую он не переступает. Я же захожу далее и говорю о инструкциях. Но все это, повторюсь, характеризует реагирование на внешние вызовы. Но кроме этого реагирования есть еще и непосредственность нацеленности на предмет. Ранее мы относились к предмету опосредованно, устанавливая, что внезапный шум вызван захлопнувшейся дверью. Мы реагировали на внезапный шум способом, отличным от того, что описывает физиолог. Но вот объект нам дан и мы ясно и отчетливо осознаем, что имеем дело, например, с подушкой. Рационалист окажется здесь необыкновенно скушен, он продолжит поступать так, как поступал в экстремальных обстоятельствах внезапного резкого шума. Он не предложит другого метода, разве что будет вынужден перейти к абстракциям, т. к. подушка чувственно, т. е. в смысле прилагательных не представляет собой ничего особенного. Рационалист воспользуется тенями чувственных определений и заявит «подушка имеет цвет», «подушка мягка». Рационалист спровоцирует подушку на некоторые чувственные вызовы, которых от нее, честно говоря, не исходит в смысле крайней настоятельности их осознания. Рационалист делает явный шаг назад – нацеленность на предмет уже есть, предмет настоятелен в своей определенности, настоятельно поставить в отношении к предмету глагол и рассмотреть все это как фундаментальное отношение, что я и делаю, классический рационалист же отступается в сферу чувственности как если бы предмет действительно провоцировал чувственность. В суждении мы переходим от прилагательному к существительному, сейчас же переходим от существительного к прилагательным. Раньше было настоятельно прилагательное и мы от него перешли к существительному, сейчас же настоятельно само существительное и мы, оказывается не знаем, что с ним делать и переходим от него к прилагательным, низводим его настоятельность для сознания на уровень чувственности.

Для меня ясно, что нацеленность на предмет в языке выражается глаголами. Это отношение «существительное-глагол» я противопоставляю суждениям. Так яблоко оказывается поводом к тому, чтобы его сорвать. Это также и повод к тому, чтобы вынести суждение о нем. Эти два вида деятельности – «существительное-глагол» и «существительное-прилагательное» идут рука об руку. Трудно сказать, что более фундаментально и я склоняюсь к тому, чтобы признать фундаментальной функцию «сорвать яблоко». Но для этого нужно осознавать ее как инструкцию. Яблоко срывали задолго до того как вынести о нем какое-либо суждением. Яблоко не только срывали, а касались его палкой, хлопали по нему ладонью, указывали на него и пр. и пр. и пр. Мы говорим «неспелое яблоко» указывая на некоторый стимул (свойство, логическое условие), говорим, что это является условием к тому, чтобы не пытаться его съесть. Это суждение представляет собой ни что иное как момент некоторого инструктивного поведения. Это представляет собой лишь только по форме суждение, но на деле является стимулом или тем, что в программировании является логическим условием, а именно представляет собой значительность только в связи с действием, которое может или не может быть выполненным. Таким образом это не факт. Факты наличны вследствие своей наличности и представляют собой ценность сами по себе, но стимулы отличаются от фактов тем, что не употребляются вне связи с некоторой деятельностью, которую обуславливают. Это фундаментальное отличие стимула от факта.

Я говорю о том, что стимулы, т. е. свойства теоретически можно заменить более развернутым описанием инструкции, а именно категорией модальности. Я говорю, что суждение «неспелое яблоко» говорит лишь о том, что не стоит есть яблоко.

Расхождение между мной и рационалистом было в том, что фундаментальным отношением к существительному я считаю отношение посредством глагола, а не посредством выражающего восприятие суждения. Я растворяю сахар в воде, он утверждает, что сахар бел. Я отличаюсь от него тем, что изобретаю прилагательные. Рационалист заимствует их из природы и чувственного впечатления – я предлагаю сочинять их. Когда я говорю «питьевая вода» я говорю о том, что «питьевая»– никак чувственно не воспринимается. Свойство «питьевая вода» я вообще считаю идеальным («голодная бабушка» не идеально) т. к. вне действия, вне связи с ним немыслимо. «Белый сахар»– это «белый сахар», некоторое отражение опыта, при реагировании на факт существования отдельных предметов. Но «питьевая вода» не как не связано с восприятием, а имеет смысл только как фиксированный результат опыта – «пить воду», который преподносится как стимул или как факт. Так в программировании условный оператор является именно стимулом и вне связи с действием не употребляется. «Питьевая вода»– манифест, вводящий инструкции в моду. Это революционная прокламация, листовка, шокирующая обывателя, который вяло следует за рационалистом, который строит свои суждения, связывая чувственные представления вещей с самими вещами. Но «питьевая»– не что-то чувственное.

Рационалист не понимает какую имеет власть надо мной. Он не понимает, что суждения я интерпритирую как стимул, а не как возможный факт, а следовательно как то, с чьей помощью можно управлять моей деятельностью. Если рационалист высказывает суждение «фрукты созрели», то говорится лишь о том, что настало время собирать фрукты. Для меня этот переход очевиден. Рационалист же раздражает меня ибо он не управляет деятельностью, а строит суждения, рассматривая их как самоцель. Услышав «фрукты созрели», он сбивается к рефлексии этого отчего-то начинает спрашивать себя, что такое «фрукты» и что такое «созрели»? Между тем я могу творить. Если мне говорят «фрукты созрели», то свойство в данном случае инициирует способность. Я приступаю к тому, чтобы собирать фрукты. Собрав фрукты в корзину и отнеся их домой я беру один фрукт и дарю вашему ребенку. Ребенок улыбается. Я тоже улыбаюсь, ибо я закончил действовать. Я могу дать вам подробный словесный отчет о том, как я действовал, чтобы добиться этого соответствия. Это поведение можно делать явным для сознания, можно описать. Это инструктивное поведение. Я хочу убедить вас в том, что это есть. Наконец, мы имеем дело с нацеленностью на объект, на яблоко. Я скажу вам «спелое яблоко радует глаз как улыбка ребенка».

Я говорю вам о том, что суждение интересует меня только очень короткое время. Суждение – не более чем момент инструктивного поведения. В примере с нервной дамой то, что «дверь шумит» интересует меня постольку, поскольку дама встала, открыла дверь и закрепила ее, поставив в соответствие незакрепленной двери закрепленную дверь. Как только это произошло, я изгоняю то, что «дверь шумит» из своей памяти. Я не собираюсь уподобиться ослам, для которых суждение ценность. Я могу охарактеризовать вам их – они запоминают суждения. Более этого – они каталогизируют их. Каталогизация или коллекционирование суждений приводит их к теории понятия, они выдумывают универсалии о которых составляют множество суждений, они пишут статьи в энциклопедии, посвященные тому или другому предмету. Я говорю вам, что мне они бесконечно чужды и неинтересны. Я образую суждения в пределах функционирования и забываю их. Однако я предпочитаю сохранять в памяти то, что имеет форму суждения, а именно стимул, поскольку последний позволяет мне ориентироваться в опыте. Стимул играет роль условного оператора в программировании. Эта роль сродни причине, но, как я покажу ниже, условный оператор программирования не является причиной. Употребление его следующее: если человек нуждается, я готов оказать благодеяние этому человеку. Это не причина. Речь идет о связи условный оператор-инструкция, что является фундаментальным отношением программирования.

Я говорю, что большинство здравомыслящих людей вводят в заблуждение, когда начинают пропагандировать суждения. В суждении чувственные качества относят к предмету внешнего мира, утверждая, что этот сахар бел, сладок и т. п. На этом основывают то, что считают абсолютной ценностью – каталогизацию суждений или составление понятия о вещах. Я говорю, что большинство здравомыслящих людей никогда не стали бы коллекционировать это. Суждение только форма для них, которую принимает управление поведением. Не случайно психологи сводят свое представление о человеке к формуле стимул-реакция. Статьи словарей навряд ли кто-нибудь сочтет стимулами. Стимул же, наоборот, то, что можно и следует запоминать. Я хочу чтобы поняли, что стимул отличен от суждения. То, что выглядит здесь как предикат – фикция, он не воспринимается, это простая цепочка символов. Этих прилагательных не существует. Когда я говорю «питьевая вода» я сознаю, что «питьевая»– фикция. Я однако могу раскрыть значение этой фикции как того, что является именно в опыте, но это значение будет значением опыта функционирования. «Питьевая»– само по себе ни что иное как функциональное соответствие обнаруженное в пределах инструкции «пить воду». Это обнаруженное соотвествие, закрепленное в форме суждения имеет для меня значение стимула. Это означает, что можно «пить воду». Интерпритируя информацию, которуя я получаю из внешнего мира, я вычленяю из нее то, что является стимулом, т. е. условными операторами, которые могут склонить к деятельности. Дураку я позволю сотрясать воздух тем, что «этот сахар бел», «этот сахар имеет цвет». Я замечаю только, что он подражает людям более глубокого ума, которые пользуются стимулом «хорошая погода» не в том смысле, что имеют в виду, что «тепло и светит солнце», а в том смысле, что это каким-то образом мотивирует их поведение. «Хорошая» это просто произвольная цепочка символов, которую люди запомнили, чтобы передавать друг другу информацию о том, что есть повод оказаться на природе. Несомненно, можно объяснить, что такое «хорошее». Можно объяснить, что солнце, теплый воздух если вы будете гулять, будет вызывать в вас положительные эмоции. Я могу объяснить стимул как инструкцию, хотя, убежден, многие не смогут дать этого объяснения. Но при этом они правы в главном – в своей доверчивости. «Хорошая погода» для них аргумент к тому, чтобы выехать на природу. Они не понимают, что «хорошая погода»– опыт инструктивного поведения, отраженный в форме суждения, представляющий собой стимул. Они здраво полагаются в данном случае на авторитет и реагируют на стимулирование.

Я говорю с вами о том, что в программировании называют «string», что переводится как цепочка символов. Я не случайно настаиваю на том, что прилагательные стимулов – цепочки символов. Я ввожу эти абстракции, т. к. традиционные прилагательные обозначают нечто, что чувственно воспринимается (горячий, большой), а следовательно является стимулом для чисто физиологического процесса. Так если я говорю «голодная бабушка», то понимать меня следует предельно абстрактно в том смысле, что «голодная»– цепочка символов, на деле же любой человек тотчас вызовет в себе представление о голоде, чувствах, которые владеют нами, когда мы голодны. Я же должен порвать с этой связью, для чего ввожу абстрактные прилагательные (в изложении приходится пользоваться конкретными). Моя задача – выявить творческое поведение, а не провоцировать традиционное понимание.

Я говорю вам лишь о том, что надо как-то приспосабливаться к обстоятельствам. Я не могу здесь сдержать своего раздражения. Обстоятельства же организуются таким образом, что информация, с которой нам приходится иметь дело, это суждения. Это не язык, на котором разговаривает с нами Бог, но язык на котором разговаривают с нами люди. Этот язык, к сожалению, не является языком инструктивного поведения, но является языком суждений. Человек обладает какой-то природной тупостью, коротким умом, повинуясь которому он воздерживается от творческого отношения к действительности, довольствуясь рациональным, рассудочным отношением к ней. Действуя инструктивно, он фиксирует в себе рассудок и довольствуется им. Инструктивное отношение к действительности должно к этому как-то приспосабливаться. Если вам грустно, далеко не каждый попытается развлечь вас, но многие заявят вам, что вы грустите. К этим заявлениям следует быть подготовленным. Зайдут много далее и составят даже понятие о вас, запомнят, что вы грустите и если заметят, что вы грустите вновь, составят о вас суждение, что вы часто грустите.

Долгое время приспособлением к глупцам было то, что из суждений выводили понятия, что, несомненно, было родом творчества. Так выводили из суждения, что вы часто грустите то, что вы «меланхолик». Это был процесс некоторого творчества – вам, как индивидуальности, ставилось в соответствие некоторое артикулируемое представление Тогда понятие, как оно образовывалось, можно было описать дефиницией, хотя оно могло и не исчерпываться дефиницией. Глупцу объясняли, что «меланхолик тот, кто часто грустит». Но этот путь приспособления к суждениям оказался тупиковым, так глупцы стали выносить суждения о понятиях. Стали говорить, что понятие надо рассмотреть с разных сторон, рассматривать его как многообразие суждений, часто противоречивых, так что невинное творческое изобретение понятия обернулось тем, что был изобретен ад. Вам начнут заявлять об изобретенной вами фикции, что есть возрастная меланхолия, есть юный меланхолик и пожилой меланхолик, есть меланхолик-блондин и меланхолик-брюнет и пр. и пр. и пр. Все это будет вполне в кантианском духе, будет суждениями, которые составляются относительно предметов возможного опыта. Но я говорю, что все это ад, который обречен переживать творец. Что может противопоставить этому творец? S-P-артикулирование, т. е. те суждения, которые непосредственно и осознанно мотивируют деятельность. Суждение не употребляется вне связи с инструкцией, с которой образует комплекс. Так происходит в программировании, когда условный оператор и исполняемая инструкция однозначно связаны. Условный оператор не употребляется без инструкций.

В этом смысле речь может вестись о формировании культуры формирования стимулов. Фундаментальным является отношение к условному оператору. Это отношение в моем случае сводится к тому, что условный оператор, стимул, суждение, которое я выношу, будет восприниматься творцами, а не критиками. Мир вообще делится на творцов и критиков. Если я говорю «Сократ мудр» то творец, интерпритируя это суждение, будет прислушиваться к Сократу. Утверждая «Сократ мудр» я мотивирую некоторую инструкцию. Если я скажу «Сократ глупец», то творец, интерпритируя мое суждение, будет подвергать сомнению каждое слово Сократа. В обоих случаях творец творит некоторые значения в своем восприятии, образуя ценности из суждений Сократа или, наоборот, ниспровергая их в прах. Творец не спрашивает меня, что такое «мудр» и что такое «Сократ». Так ведет себя другой тип людей – критик. Эти не доверяют людям, не доверяют им в том отношении, что они относятся к своим суждениям ответственно, рассматривая их как условный оператор, стимул, т. е. то, что мотивирует деятельность, а сводят стимул до уровня факта к которому применимы вопросы «что такое Сократ?», «что такое мудр?». Я полагаю, что глубокие люди не имеют суждений в их наивном смысле и то, что выглядит как суждение, в их смысле является стимулом, т. е. мотивацией к инструкции. Я полагаю, что все люди глубоки и что каждое суждение есть некоторое стимулирование. Если мне говорят «Этот спектакль хорош» я произношу хвалебную речь этому «спектаклю», пусть я имею самое смутное представление о том, что такое «спектакль».

Условный оператор – повод к осуществлению творческого акта. Критик превращает этот процесс в препирательство. Он интерпритирует стимул как [возможный] факт. Он не понимает, что такое условный оператор. Он не понимает, что стимул имеет только форму суждения и является стимулом для выполнения инструкции.

Все то, что я говорил выше я говорил о стимулах. Теперь время рассказать о том, что я понимаю, когда говорю о корректорах.

Итак, стимул подкрепляет или, наоборот, ослабляет (вплоть до исчезновения) инструкцию и отождествим с логическим оператором «if-then» программирования. Корректор же корректирует инструкцию и отождествим с тем, что в программировании называют параметрами функции.

Те, кто говорят, что мы предицируем объект в суждениях «хорошая книга», «яркое солнце» ничего не смыслят в том, что говорят, потому что в действительности мы предицируем действие. В случаях суждений «хорошая книга», «яркое солнце» предикаты, в отличие от общепринятых мнений, характеризуют не объекты (книга, солнце), а действия. Так суждение «хорошая книга» гласит: «книга с интересом читается», «книга хорошо переплетена» и д. р. «Хорошая» означает «с интересом читается и надежно переплетена». Появляются новые, и истинные, предикаты и субъекты: «с интересом», «надежно», «читается», «переплетена». Предметом исследования должны становиться эти «с интересом читаемая» книга, «надежно переплетенная» книга. У всех философов это выпадало из рассмотрения – предицирование (т. е. коррекция) действия при предицировании объекта. Тем не менее предицирование объекта означает предицирование действия и ничего более, и только это и может всерьез рассматриваться. «С интересом читаемая книга», «надежно переплетенная книга» означает – трудно оторваться от книги, трудно разорвать книгу. «Хорошая книга» означает тогда «жадно (предикат) читаемая книга (субъект)», «надежно (предикат) переплетенная книга (субъект)»– большую детализацию и конкретность действия. Так «яркое солнце» означает означает, что «больно (предикат) смотреть на солнце (субъект)». И т. д. «Надреснутый бокал» означает, что из бокала неудобно пить и т. д.

Допустим, у вас болен отец и вы нанимаете соседского мальчишку носить ему пиццу. Высказывания «мальчишка болен», «мальчишка занят» будут стимулами: инструкция «носить пиццу отцу» будет «невозможной». Высказывания же «мальчишка жуликоват», «мальчишка озорник» будут корректорами и означать, что он покупает пиццу подешевле и, когда ее носит, надламывает или мнет ее. Я договариваюсь с этим мальчишкой, что он будет каждый день покупать и носить пиццу отцу и говорю ему «отец болен», указывая таким образом на стимул, условие к тому, чтобы носить ему пиццу. Но я говорю также «учти, отец строг» оказывая таким образом коррекцию, говоря, что «носить пиццу» надо «аккуратно». Я говорю ему «отец горд», оказывая коррекцию «не покупай дешевую пиццу или в мятой коробке».

Свойство «сегодня мальчишка торопится» будет ничем иным как корректором – я буду вынужден дать ему денег на такси и он «понесет отцу пиццу на такси». Прежде чем сообщить мне о том, что сегодня он торопится, а значит не может выполнить обещание он мнется, волнуется и я, замечая это поощряю его улыбкой, кивком головы, что в сущности говорит ему «будь смелее». Я прекрасно осознаю при этом, что корректирую его деятельность. Я был бы полным, законченным идиотом если бы представлял из себя «нечто», которое вы не могли бы интерпритировать в контексте инструктивного поведения.

Итак, свойства объектов есть лишь подкрепление, ослабление и коррекция способностей. Суждения выполняют стимулирующую или корректирующую функцию.

Возьмем суждение «яркое солнце». В чем его смысл? Прежде всего в том, что это стимул или корректор. Оно означает: «не стоит смотреть на солнце, я смотрел и у меня разболелись глаза». В данном случае суждение является стимулом. Но оно может означать также: «смотри на солнце в темных очках». В данном случае суждение оказывается корректором.

Таким образом роль стимула и корректора относительны и со временем стимулы становятся корректорами и корректоры стимулами.

Корректоры можно отождествить с тем, что называется параметрами функции в программировании. Возьмем инструкцию «начертить круг». Мы вполне можем взмахнуть рукой в воздухе и этим ограничиться. Но если заявят «начертить круг такого-то радиуса и с таким-то центром окружности» то это уже будут корректоры. Мы поручаем архитектору «построить дом», он определяет, что этот дом должен иметь двор, сад, бассейн и дает строителю поручение «построить дом с двором, садом, бассейном». Программирование есть такой строитель. Архитектор же – программист, носитель алгоритмического сознания, который создает четкое предписание для реализации инструкции. «Двор, сад, бассейн»– типичные свойства-корректоры, аналогичные тому, что называют еще параметрами функции.

Итак, приведу пример того, как записывается инструкция соседский мальчишка мальчишка несет еду (больному) отцу:

if (отец болен)

then

if (мальчишка свободен)

then нести еду (отец строг, отец горд).

В пределах инструкции (например, «переместить коляску») возможна определенная эстетика. Речь идет о параметрах, которые не являются ни стимулами, ни корректорами.

Возьмем соответствие «экипаж»:

Итак: «переместить черную резиновую коляску гнедой лошадью». Что это такое? Эстетический факт. Я считаю это фактами для идиотов.

Количественно определенные соответствия я называю формулами. Познание количественно определенных соответствий я называю формульным естествознанием или физикой.

Когда я говорю о физике как о формульном естествознании я признаю тот факт, что перелом в умонастроениях ученых, инициатором которого был Галилей– свершившийся факт и на настоящий момент физика представляет собой главным образом экспериментальную науку. Долгое время до Галилея (и долгое время после, вплоть до XIX века) основной «заслугой» математиков, воспитанных на постулатах Эвклида, было привнесение в область физического опыта аксиоматического метода.

Важнейшей особенностью формульного естествознания является игнорирование «эстетических» соответствий.

Второй, а быть может первой, особенностью формульного естествознания является фундаментальность для этого типа осмысления и ориентации идеи соответствия. В формульном естествознании нет ни одной идеи, которая не была бы соответствием. Эти соответствия обладают определенной спецификой: они являются формульными, т. е. определенными количественно. Этот тип соответствия можно назвать галилеевским соответствием или формулой.

На первый взгляд, хотя бы только теоретически, соответствия, образуемые в формульном естествознании, являются деликатными. Так соответствие v(скорость)=s(перемещение)/t(время) кажется деликатным так как по значениям s и t можно однозначно определить скорость, по значениям v и t можно однозначно определить перемещение (s=vt) по значениям s и v можно однозначно определить время (t=s/v).

Но это только на первый взгляд. Деликатна именно эта формула, но скорость это не только скорость равномерного прямолинейного движения, но и скорость криволинейного движения, которое определяется как v=v1+v2+…+vn, где v1, v2, vn – измеренные скорости на прямолинейных отрезках пути к которым сводится траектория криволинейного движения. Кривая апроксимируется отрезками, а, следовательно, мы вообще способны определить местоположение по скорости только тех точек криволинейного движения, которые являются вершинами отрезков. Все остальные местоположения мы определяем заведомо ошибочно. При этом в зависимости от того, на сколько отрезков мы разбили кривую, зависит и значение местоположения.

Формула тесно связана с экспериментом, также как соответствие тесно связано с инструкцией. Эксперименты собственно и являются инструкциями: ударять по мячу, вызывая ускорения, погружать тело в жидкость, нагревать жидкость, вызвав испарение, освещать тело, вызывая фотоэффект, разогревать вещество в камере Вильсона и т. п.

Можно указать три вида экспериментов:

1. Наиболее простой эксперимент, при котором воздействие на объект осуществляется без употребления орудий: мять глину, ударить по мячу.

2. Эксперименты с использованием орудий: бросать камешки в воду, сфотографировать модель.

3. Визуальные эксперименты, заключающиеся в наблюдении инструктивного поведения: корова жует траву, листва падает на землю.

Итак, формульное естествознание есть учение об инструкциях, есть количественно выраженное инструктивное поведение. Время привести пример.

Физика не чужда аксиоматическому методу и основная аксиома кинематики гласит: «всякое тело, к которому не приложена сила движется равномерно или покоится». Но это же ни что иное, как пересказ инструктивного поведения, согласно которому если объект характеризуется ускорением, то только в связи с некоторым воздействием на объект, если же характеризуется равномерным движением (или покоем), то утверждается, что никакого воздействия нет.

В физике ускорением называют приращение скорости за единицу времени, которое однозначно свидетельствует о приложении к объекту некоторой силы. Надо сказать, что силы могут существовать и без свидетельства о них ускорениями. Так мы можем прикладывать силу к горе, намереваясь сдвинуть гору, но, не получив ускорения, не можем рассчитать ее, полагая ее равной 0, хотя сила есть и может быть измерена с помощью динамометра. Физики говорят здесь о равнодействующей, а именно о том, что гора притягивается к Земле, имея огромную массу, сила притяжения огромна, следовательно огромна сила трения, которая много превосходит нашу силу.

Итак, есть сила без ускорения, но нет ускорения без силы. Таким образом формульное соответствие F=ma неделикатно, хотя на первый взгляд все формульные соответствия деликатны.

Итак, ускорение это стимул, указывающий на приложение силы. Движущийся (или покоящийся) объект вступил в соответствие с другим объектом. Ускорение можно рассматривать как стимул к поисковой нацеленности на другой объект. Причем мы можем об этом объекте высказаться– «имеет такую-то силу». Так, из высказывания тело имеет ускорение следует суждение «есть нечто с силой F». Некий объект оказывается предицирован ранее, чем обнаружен. Возможно, это движение мысли является продуктивным.

Но возможно сказать и так: нас не интересует этот некий второй объект, нас интересует то, что к нашему объекту приложено действие, которое мы должны тщательно исследовать. Мы делаем это при помощи соответствий, определенных количественно.

Допустим, мы имеем дело с покоящимся телом, пришедшим в движение. Мы рассчитываем силу, приложенную к телу по формуле:

Это тело прошло определенный путь S и мы рассчитываем работу силы по формуле:

Этот путь пройден за определенное время t и мы рассчитываем мощность по формуле:

Характеризует ли сила, работа, мощность в действительности некий второй объект или же сила, работа и мощность существуют как характеристики воздействия на наш объект, если угодно, существо этого воздействия?

Мы замечаем, что можем оказывать коррекцию этого воздействия, увеличив (или уменьшив) массу тела. Допустим:

1. Мы повышаем массу и ускорение снизилось.

2. Мы повышаем массу и ускорение осталось неизменным.

3. Мы повышаем массу и ускорение возросло.

Повторю, что силу, работу, мощность я не считаю предикатами некоторого неизвестного нам объекта, а существом этого воздействия, количественным определением инструкции.

Итак, возможно совершенно абстрактное аналитическое отношение к инструкции, которое мы можем охарактеризовать так: существует некоторое воздействие на наш объект, характеризующееся первоначальными значениями силы, работы, мощности. Впоследствии были поставлены эксперименты, давшие результатом то, что, например, при увеличении массы, сила ведет себя парадоксально и ускорение только нарастает. Таким образом:

Мы имеем ускорение 1 м/с для массы 2 кг. и рассчитываем воздействующую на наш объект силу – 2 Ньютона.

Мы увеличиваем массу до 3 кг. и обнаруживаем, что ускорение возросло до 1.5 м/с и таким образом сила воздействия – 4.5Ньютона.

Таким образом мы можем рассматривать массу как корректор, действующий в нашем опыте следующим образом: при увеличении массы тела, сила, воздействующая на наш объект увеличивается.

Далее мы можем приступить к поиску стимулов. Допустим, мы выкрасили наш объект в зеленый цвет и обнаруживаем, что воздействие прекратилось. Цвет окажется стимулом. Подчеркну то, что классическое представление о причине может только повредить нам. Изменив цвет объекта и добившись отмены воздействия мы можем предположить, что предыдущий цвет был причиной воздействия, но, думаю, лучше обойтись без этого предположения. Думаю, лучше ограничиться представлением о том, что наш стимул вызвал интересующую нас реакцию.

В данном случае мы не характеризуем объекты (ни наш объект, ни нечто, что воздействует), а описываем инструктивное поведение, которое дано нам в наиболее общем виде как «воздействие на объект, характеризующееся появлением ускорения». Его можно охарактеризовать с помощью таких соответствий как сила, работа, мощность, указав корректор (масса), стимул (зеленый цвет).

В формульном естествознании мы исследуем, характеризуем инструктивное поведение, выясняя то, что можно назвать характеристическими чертами инструктивного поведения, категориями инструктивного поведения. В результате формульного естествознания мы не формируем суждения (я обладаю мощностью), а говорим, что мощность – соответствие, характеризующее инструктивное поведение, хотя многие могут со мной не согласиться и заявить, что мощность – предикат некоторого субъекта, например, двигателя. Я могу только популяризовать свою точку зрения как сторонники необходимости создавать в данном случае суждения могут популяризовать свою. Я говорю, что мощность есть характеристика некоторого воздействия на объект (в нашем случае, характеризующееся ускорением) при этом для меня не является необходимым представлять себе мощность как предикат некоторого субъекта. Мощность не является с необходимостью предикатом некоторого субъекта (двигателя).

Мало что мешает мне рассматривать сложившуюся на настоящий момент физику как теорию воздействия, на настоящий момент подкрепленного стимулами трех типов:

1. механического ускорения

2. деформации

3. изменением состава (испарение, фотоэффект)

Эта теория воздействия выражается экспериментами Майкельсона-Морли, Томпсона, Лоренца, Беккереля, Резерфорда, Планка и др., теоретическими обобщениями Ньютона, Эйнштейна. Все это наука количественной характеризации воздействия на объект, теория инструкции, которая имеет физический термин-аналог – эксперимент: инструкции, определенной как количественно определенное соответствие – формульно заданное инструктивное поведение.

Особое значение отныне будет играть представление о двухэлементном множестве В и двоичных переменных, принимающих значения из В. Его элементы часто обозначают 0 и 1. Интерпритация двоичных переменных логическая: «да»– «нет», «истинно» (И) – «ложно». В контексте, содержащем одновременно двоичные и арифметические величины и инструкции, эта интерпритация обычно фиксируется явно: например, в языках программирования вводится специальный тип переменной – логическая переменная, значения которой обозначаются true и false. Алгебра, образованная множеством В вместе со всеми возможными операциями на нем, называется алгеброй логики. Функцией алгебры логики от nеременных называется n-арная операция на В. Логических функций одной переменной – четыре:

Для примера «напечатать документ на принтере» полная модель инструктивного поведения выглядит следующим образом:

Инструктивное поведение f0 таково, что мы не печатаем документ, даже если наличен стимул «принтер свободен».

Инструктивное поведение f1 таково, что печать осуществляется только в случае, если принтер свободен.

Инструктивное поведение f2 таково, что печать не осуществляется, если принтер свободен и осуществляются попытки напечатать документ, когда принтер занят (например, режим ожидания или переключения на «одно и то же»). Может показаться, что этот процесс абсолютно нерационален, однако это не так. Например, речь может идти о тестировании инструкции печати при занятом принтере или о попытке создать конфликтную ситуацию с человеком, сейчас использующем принтер.

Инструктивное поведение f3 таково, что печать осуществляется если принтер свободен и предпринимаются попытки к печати через режим повторных запросов или переключения на «одно и то же» в случае, если принтер занят.

Наиболее естественный (простой) тип инструкции наличие двух переменных. Речь идет об инструктивном поведении с значащим субъектом.

Возьмем инструкцию «обесточить офисное помещение». Для этого мне потребуется сотрудник, который будет этим заниматься. Соответствие сотрудник – офисное помещение, мотивированное инструкцией «обесточить помещение» я назову «ответственный за противопожарную безопасность».

Укажем стимулы:

Помещение может быть пустым, или на работе еще остались сотрудники.

Сотрудник может знать или не знать где выключается свет.

Таким образом имеются логические условия – стимулы.

Задам инструктивные поведения:

Инструктивное поведение (0100) таково, что я поручаю обесточить помещение сотруднику при условии, что он не знает, где выключается свет. Допустим, это процесс обучения.

Инструктивное поведение (1001) таково, что я поручаю «обесточить помещение» сотруднику при условиях, что он знает, где обесточивается свет и именно тогда, когда кто-то еще находится в помещении. Этот процесс возможен например при возгорании.

Инструктивное поведение (1010) таково, что я поручаю обесточить помещение сотруднику, который знает, где обесточивается помещение и только в случае, если все сотрудники закончили работу и разошлись.

Существует абстрактная модель, которую я приведу только теоретически.

В этой абстрактной модели существует 16 инструктивных поведений 2 переменных:

Инструктивное поведение f1(x1, x2) называется коньюнкцией x1 и x2. Оно выполняется если х1 и х2 равны 1, это процесс И. Еще одно название – логическое умножение.

Инструктивное поведение f7(х1, х2) называется дизъюнкцией х1 и х2. Оно выполняется, если х1 или х2 равны 1. Это процесс ИЛИ.

Инструктивное поведение f6(х1, х2) это сложение по модулю 2. Оно выполняется, если значения аргументов различны, и не выполняется, когда они равны. Его называют неравнозначностью.

Инструктивное поведение f9(х1, х2) называется эквивалентностью или равнозначностью. Оно выполняется, когда значения его аргументов равны, и не выполняется, когда они различны.

Инструктивное поведение f13(х1, х2) – импликация.

Инструктивное поведение f8(х1, х2) – стрелка Пирса.

Инструктивное поведение f14(х1, х2) – штрих Шеффера.

Остальные процессы специальных названий не имеют и легко выражаются через перечисленные ранее типы инструктивного поведения.

Инструктивное поведение f1: Сотрудник обесточивает помещение только в случае, если помещение пусто и он знает, как это делается.

Инструктивное поведение f7: Сотрудник обесточивает помещение в случаях если он знает, как это делается и если помещение пусто, причем каждое из условий оказывается достаточным.

Инструктивное поведение f2: Сотрудник категорически обязывается обесточить помещение в случае, если все разошлись, невзирая ни на что.

Инструктивное поведение f8: Сотрудник обесточивает помещение только в случае если он не знает, как его обесточить и если помещение еще не пусто.

Инструктивное поведение f14: Сотрудник обесточивает помещение во всех случаях, исключая тот при котором он знает как это сделать и помещение еще не освободилось.

И т. д.

Очевидно то, что наиболее естественными и согласными со здравым смыслом выглядят инструктивные поведения коньюнкции и дизьюнкции.

Однако возможны виды инструктивного поведения:

1. Сотрудник не знает, где выключает свет, но отправляется его выключать в сопровождении товарища.

2. Сотрудник не знает, как выключать свет, но обесточивает его, разбив лампы.

В данном случае явным оказывается попытка интерпритации стимула как корректора.

Я много времени уделяю вербальным стимулам, тогда как наша цивилизация все более и более характеризуется созданием невербальных конструкций. Это само по себе может, а на мой взгляд и должно повлиять на философию, поскольку последняя является филологической по своему духу, достаточно вспомнить того же Канта, который определил свою схему чистого рассудка, исходя из форм связи в суждении. «Филологами» были Витгенштейн, французские структуралисты.

Огромное на мой взгляд влияние оказал на философов Винер своей нацеленностью на невербальные конструкции. Огромное влияние (во всяком случае на меня, оказал Лиотар, которого я цитировал выше).

Абстрактная модель невербальных конструкций (вербальные конструкции могут рассматриваться как частный случай невербальных конструкций) – автомат. Существует так называемая теория автоматов.

Возьму примеры автоматов у Винера. У него это то, что называется автоматами Миля – автоматы с обратной связью:

«Рассмотрим центральный пост сигнализации на железной дороге. Сигналист управляет рядом рычагов, которые открывают или закрывают семафоры и переводят стрелки. Однако он не может слепо верить, что семафор и стрелки подчинились его приказаниям. Стрелки могли замерзнуть или снег мог согнуть крылья семафоров, и действительное положение стрелок и сигналов – эффекторов сигналиста – может не соответствовать его приказаниям. Во избежание опасностей, неизбежно связанной с такой возможностью, каждый эффектор – стрелка или сигнал семафора– соединяется с контрольными приборами на сигнальном посту, которые сообщают сигналисту о действительном состоянии и работе эффектора. «…» Имеются цепи обратной связи в которых человек совершенно не участвует. Одна из таких цепей – обычный термостат регулирующий систему отопления дома. Термостат настраивается на желаемую температуру помещения, и если действительная температура помещения ниже, то приводится в действие устройство, которое открывает заслонку печи для усиления тяги или увеличивает поступление горючего и тем самым доводит температуру помещения до желаемого уровня. Если же температура помещения превышает желаемый уровень, то выключается тяга либо уменьшается или прекращается поступление горючего. Таким образом температура помещения поддерживается приблизительно на постоянном уровне.»

Все это наиболее примитивные автоматные модели, которые я характеризую как автоматные модели мгновенного реагирования или автоматные модели примитивного реагирования.

Современное представление об автомате сложнее, так как предполагает существование протяженного во времени стимула и возможность разрабатывать модели не примитивного реагирования. В программировании это осуществляется при помощи циклов, например циклов while и for.

Я говорю «А – работал» полагая тем самым необходимым платить ему заработную плату. В программировании это записывается как условный оператор:

If (А– работал)

Then

платить зарплату.

Теперь я говорю «А – работал пять дней». Я характеризую стимул с точки зрения времени. Этот охарактеризованный с точки зрения времени стимул записывается с помощью такой фигуры программирования как цикл (for, while).

Рассмотрим ситуацию при котором А работает за станком, что является стимулом к тому, чтобы платить ему заработную плату.

Я могу привести три модели реализации цикла for, заданного, например для периода времени – 30 дней:

for (i=1 to i=30) do

begin

i=i+1;

работать за станком.

end.

Это очень понятный пример, который гласит, что в течении тридцати дней действителен стимул, побуждающий работодателя платить А заработную плату.

Однако здесь могут быть весьма разные модели.

1. А оплачивают каждый день его работы.

for (i=1 to i=30) do

begin

i=i+1;

работать за станком;

получить деньги.

end.

2. А оплачивают один день и не оплачивают другой, причем делают это через день.

for (i=1 to i=30) do

begin

i=i+1;

работать за станком;

if (i-четное)

then получить деньги.

end.

3. Реакция оплаты количественно нарастает в течении месяца и А выплачивают зарплату по истечении месяца.

for (i=1 to i=30) do

begin

i=i+1;

работать за станком;

end.

получить деньги.

Цикл while употребляется в ситуациях, которые не могут быть смоделированы при помощи цикла for. Этот цикл удобен для хаотических, вероятностных реакций. Например, такой реакции, как премия.

Во всех этих случаях стимул «А работает» оказывается охарактеризован: А проработал день, два, тридцать.

Функция характеризации стимула сродни функции коррекции, но отличается заданием. Корректор непосредственно характеризует объект, характеристика стимула характеризует стимул– А работает 10 часов, хотя, впрочем, и оказывает коррекцию. Более этого, характеристика стимула может сыграть также и стимулирующую роль, «обесценив» стимул, который характеризует – А работает из рук вон плохо.

Однако возможна не только временная, но и пространственная характеризация стимула. Допустим, стимул «хорошая погода» обесценивается характеризацией «в Сингапуре».

Возможна и характеризация при помощи категорий. Так, например, А может отказаться получить протянутый ему заработок, заявив, что это грязные деньги, имеют криминальное происхождение. Так, например, стимул «А-работал» может обесцениваться характеристикой «… потому, что был в долгу».

Я рад протянуть руку каким угодно философам, изобретают они девять или двенадцать категорий, считают время ньютоновским или бергсоновским, пространство эвклидовым или римановым, но только в прикладном вопросе характеризации стимулов. Стимул – вот повод выносить суждения и условие, при котором я готов с ними считаться. Только в этом применении я не считаю суждения абсурдом, они приобретают стоимость, вес и мы приобретаем основание к тому, чтобы перейти от модели Протагора к модели Сократа.

Я выскажу здесь гипотезу, способную, на мой взгляд заинтересовать программистов. Что я имел в виду когда говорил выше об автоматных стимулах? То, что в современном программировании, и в теории автоматических систем в целом, единственной из категорий мышления, применимых к стимулам, является время (я назову время категорией, хотя кантианец со мной не согласится). Я уже показывал, что цикл есть охарактеризованное логическое условие, стимул. Но, например, категория пространства, не говоря уже о причине и др., никак не отражена в программировании. Теория автоматических систем имеет дело только с актуальным стимулом, доступным эффекторам. Стимулы, использующиеся в программировании просто «есть» без каких бы то ни было дополнительных определений, исключая время. Все стимулы, использующиеся в программе имеют одно место в пространстве. Я же думаю, что теоретически возможно, а, возможно, и перспективно пространственная характеристика стимулов. Так например логическое условие, стимул:

If (x›0) then…

может быть записан:

1. if ((x›0) is far («далеко»)) then…

2. if ((x›0) is near («близко»)) then…

по аналогии с записью:

if(А работает is 30 дней)

Подобно тому как if(А работает is 30 дней) задается в виде цикла for возможно изобретение фигур программирования для логических условий, предполагающих пространственную характеристику.

Примером пространственной характеристики стимула может быть, например такой. Мы говорим «А – гражданин РФ», что является стимулом к тому, чтобы А был защищен законодательством РФ. Но если мы говорим «А – гражданин РФ, находящийся в Сингапуре», то здесь речь явно идет если не обесценивании стимула, то во всяком случае о коррекции. Но могут быть варианты и вовсе никем не предусмотренные, например вариант «А – гражданин РФ, но написавший заявление о том, что он отказывается от услуг государства». Подобный охарактеризованный стимул не встречается нигде в мире, я же, однако, не считаю это невозможным. Допустим, А– космополит, желающий защищать свои права самостоятельно, при помощи услуг частных фирм.

Мы говорим «хорошая погода», что является стимулированием к тому, чтобы выйти на природу. Этот стимул может быть охарактеризован: хорошая погода будет в течении часа, хорошая погода сейчас в Италии, хорошая погода, ниспосланная нам Господом Богом и пр. Эта характеризация стимула является коррекцией, а в некоторых случаях может представить собой и стимулирование. Мы говорим «эта вода не питьевая» и даем характеризацию: «вследствие того, что загрязнена таким-то заводом». Если в первом случае мы стимулировали инструкцию «пить воду», то во втором мы стимулируем не только это, но, возможно, и то, чтобы подать в суд на этот завод.

Интеллектуальный процесс, сопровождающий жизнь, есть во-первых осознание стимулов и корректоров, и во-вторых характеризация стимулов (корректоров). Эта характеризация стимулов – пока представляется мне совершенно не формализуемым явлением, полным многообразия, задачей, стимулирующий свободное интеллектуальное развитие. Выделить стимулы и корректоры достаточно просто, характеризуя их, мы моделируем бесконечное многообразие поведения.

На настоящий момент единственная из классических категорий, использующаяся в программировании для характеризации стимула это время. Так циклы являются охарактеризованными через время логическими условиями. Пространственные, причинные и иные характеристики стимулов игнорируются. Например, автоматические системы сигнализации, во всяком случае мне известные, устроены таким образом, что эффектор реагирует на движение и срабатывает сигнализация. Но остается совершенно неясным, является ли это движение удалением или приближением, движением влево или вправо. Вся информация, которую мы можем получить это то, что «есть движение», при этом мы не имеем возможности пространственной характеризации имеющегося раздражения, которое только налично и пространственно не определено.

Повторю, что в области характеризации стимулов я готов протянуть руку желающим порассуждать, поскольку вот область в которой рассуждения имеют вес. Кажется, традиционный подход в теории информации состоит в том, что сообщение должно иметь стоимость, которая зависит от того, насколько выигрышной оказывается смена стратегии до и после сообщения. Я убежден, что характеризация стимулов есть задача, приложение к которой способности к вербальному конструированию (в виде суждений, гипотез и пр.) следует считать не пустой болтовней. Сам я предполагаю затратить много времени на анализ способности к характеризации стимулов, но уже по завершении этой работы, являющейся общей, вводной, программной.

Наконец время уделить время рационалисту, который наверняка не может отделаться от мысли: «но ведь стимул это все-таки и факт». Несомненно, но только в этой последовательности. Моя рекомендация состоит в том, чтобы некоторое суждение сначала осмысливалось как стимул, а только потом как факт.

Существенным является то, чтобы стало ясным, что некоторое фактическое содержание вкладывается мною не в объект, а в стимул. Чувственные определения характеризуют не объект, а стимул.

Суждение, которое я буду рассматривать как выражающее факты прагматично, обусловлено тем, что возникает вследствие коррекции или невозможности инструкции.

Эксперимент, который провели Уотсон и Рейнер иллюстрирует ключевую роль классического обусловливания в формировании таких эмоциональных реакций, как страх и тревога. Эти ученые обусловливали эмоциональную реакцию страха у 11 месячного мальчика, известного в анналах психологии под именем «Маленький Альберт». Как и многие дети, Альберт вначале не боялся живых белых крыс. К тому же его никогда не видели в состоянии страха или гнева. Методика эксперимента состояла в следующем: Альберту показывали прирученную белую крысу и одновременно за его спиной раздавался громкий удар в гонг. После того, как крыса и звуковой сигнал были представлены семь раз, реакция сильного страха – плач и запрокидывание – наступала, когда ему только показывали животное. Через пять дней Уотсон и Рейнер показали Альберту другие предметы, напоминающие крысу тем, что они были белые и пушистые. Было обнаружено, что реакция страха у Альберта распространилась на множество стимулов, включая кролика, пальто из котикового меха, маску Деда Мороза и даже волосы экспериментатора.

Маленькому Альберту показывают белую крысу и бьют в гонг. В нашем случае нацеленностью на объект оказывается эмоция, аффект. Инструкция, с которой мы имеем дело в данном случае – бояться крысы и удара в гонг. Важной особенностью реагирования является то, что чувственный образ объекта оказывается «размыт»: это и кролик и котиковое пальто и т. д. Это крайне интересно. Получается, что некоторого целостного восприятия в области стимул-реакция не образуется: достаточно фрагмента образа, чтобы вызвать реакцию. Чувственный образ не является четким, он размыт, фрагментарен, ненадежен.

Я не сомневаюсь в том, что это же можно распространить и на стимулы. Они не являются четкими. Это утверждал еще Платон. Так он говорил, что «горячее» если это рассматривать как стимул одному кажется одним чувственным образом, другому другим чувственным образом. Стимул представляет собой многообразие чувственных образов. Простой пример: яблоко неспело если оно невелико и зелено. «Яблоко неспело» является стимулом, «невелико и зелено» является чувственным содержанием стимула. Однако для другого сорта яблок «зелено» не является признаком неспелости. Так два человека имея чувственный образ «зелено» имеют в виду разные вещи, а именно «зеленое» одному кажется спелым яблоком, другому неспелым яблоком. Таким образом чувственные определения нельзя рассматривать как самостоятельные, а чувственные образы как что-то значительное. Нельзя заместить стимул «неспелое яблоко» чувственным образом «зелено» поскольку чувственный образ ненадежен.

Таким образом переход от стимула к его чувственному образу должен быть опосредован некоторым рассуждением, логикой, которая подводит чувственное восприятие под стимул. Чувственное восприятие, если оно намерено заместить стимул, должно быть осмыслено. Это, собственно, представляет собой до сих пор открытый вопрос. Ясным является следующее: чувственный образ стимула носит лишь только демонстративный характер. Мы можем изложить стимул как чувственный образ, но не можем утверждать, что стимул может быть замещен его чувственным образом, поскольку даже простое изложение стимула как чувственного образа всегда оказывается во-первых многообразием, а, во-вторых, может быть дискуссионным. Чувственный образ представляет собой ни что иное как дискуссионный фрагмент стимула.

Таким образом интерпритация стимула как факта является открытой проблемой.

Важно то, что «яблоко неспело» независимо от того, употребляется оно как стимул или как факт (а я говорю о том, что формулирую стимулы в отличие от тех, кто формулирует факты) есть результат инструктивного поведения. То, что «яблоко неспело» формулируется на основании соответствия некоторых чувственно воспринимаемых признаков яблока и ощущением его неспелости, стремлением его выплюнуть. Возникает соответствие между чувственно воспринимаемыми признаками неспелости и ощущением того, что яблоко кисло. Так стимул (который в своем употреблении может остаться только лишь фактом) является на свет. Сорвав яблоко, сунув его в рот, мы добились инструктивного соответствия между яблоком, которое висит на ветке и имеет те или иные признаки, и субъективными ощущениями, которые вызываются в нас в результате того, что мы его сорвали и съели, т. е. фундаментального отношения «глагол-существительное». Этот ценный результат является результатом инструктивного поведения, которое я и предполагаю сделать ясным для сознания. Это высказывание есть установленное соответствие между признаками неспелости яблока и ощущениями его кислости, которое может быть вынесено в опыте. Я отличаю себя от многих тем, что употребляю это не как факт, а как стимул.

Я говорю вам «это государство– недемократическое». Для того, кто пытается выносить суждения о мире, я поясню, что «демократическое» никак чувственно не воспринимается. Это продукт инструктивного поведения. Если вы возьметесь критиковать это государство, то молодые люди, которые пьют пиво по соседству, вытащат вас в туалет и отобьют вам почки. Я утверждаю, что речь идет о соответствии между молодыми людьми (как они мною воспринимаются) и болью в ваших почках, которое вы можете обнаружить на собственном опыте, взявшись критиковать это государство. Скажу, что этот опыт вы может передать как стимул или как факт, и что я предпочитаю преподносить его как стимул. Я однако прекрасно отдаю себе отчет в том, что «недемократическое» явно не является чувственным образом тех молодых людей и пытаться заместить стимул описанием молодых людей будет просто нелепо. Однако, да, действительно, как спорный демонстративный фрагмент это может иметь место. Мое представление о данном государстве будет чувственным образом избивших меня молодых людей.

Чувственные характеристики иллюстративны, ненадежны. Это прекрасно понимали философы– и Платон и Монтень – удивительно как это не понимают те, кто пытаются определить стимул как некоторый чувственный образ.

Таким образом стимулы не есть суждения, следующие из восприятия, а есть результаты выполнения инструкции, которые могут быть выявлены только в довольно ограниченном понимании опыта как выполнения инструкций. В контексте этого всего восприятие, несомненно, играет некоторую вспомогательную роль и мы можем изложить, что неспелое яблоко невелико и зелено и эти «невелико» и «зелено» мы чувственно восприняли, но это воспритие само по себе является служебным. Важно понимать, что это не характеристики объекта (яблока), а характеристики стимула (спелого или неспелого яблока). Более этого я скажу, что существует сорт яблок, которые зелены и спелы. Таким образом «яблоко неспело» есть «зелено», «невелико», но также, для другого сорта яблоко спело есть «зелено». Один и тот же образ чувственности присущ как спелому, так и неспелому яблоку.

Таким образом я вслед за Платоном готов подвергнуть большому сомнению возможность замещения стимула чувственным образом. В примере: «обесточить помещение» стимулами является «знать, как обесточивается помещение», «помещение пусто: все сотрудники разошлись» и эти стимулы не являются чувственными образами и как раз попытка осмысления стимула как чувственного образа может завести и руководителя и исполнителя в тупик. Я говорю, что в очень и очень многих случаях «факты» таковы, что чувственный образ является лишь их фрагментом, причем наиболее дискуссионным и проблематичным. Так стимулу «все разошлись из помещения» может соответствовать чувственный образ «в помещении никого нет», но на самом деле этот чувственный образ не является надежным доказательством того, что все действительно разошлись. Кто-то мог отлучиться на время и пр. Сказать: «для того, чтобы убедиться в том, что все разошлись, убедись в том, что в помещении никого нельзя увидеть» возможно, но значит вступить на чрезвычайно зыбкую почву. В действительности нет никакой уверенности в том, что указанный чувственный образ однозначно определяет стимул.

То, что не бывает чистого восприятия известно издревле. Еще индусы учили, что для того чтобы «воспринимать», для того, чтобы «узреть мир» нужно очиститься. Предлагалось очиститься от действий и суждений, причем сначала от действий, а затем от суждений. Такова, например, модель Шри Ауробиндо, запомнившаяся мне с юности. Я отношу себя к числу людей, которые готовы поставить под сомнение то, что это нужно.

Я считаю, что фундаментальным в восприятии является восприятие процессов, которые называю инструкциями. Мы сначала «воспринимаем» то, что котенок лакает молоко и только потом то, что есть, собственно, котенок на которого мы способны тупо уставиться. Портретист сперва узнает, что есть необходимость написать портрет некой модели и только потом модель предстает его восприятию. Портретист охвачен смутной синтетической идеей соответствия модель-техника живописи, туманом соответствия, сквозь который он вообще говоря плохо различает модель. Когда мы влюбляемся, мы видим человека в которого влюблены, – возлюбленного человека, видим его идеализированным и только потом видим самого этого человека в его естественном свете. Вначале мы видим продукт своей жизнедеятельности– возлюбленного человека и только затем «первую природу»– человека просто. Мы можем увидеть эту «первую природу» только освободившись от деятельности, только остыв от любви.

Я говорю здесь отнюдь не глупости. В самом деле, восприятие – некоторая функция психики, которая должна отвоевать себе время и место. В классической рациональной философии Декарта воспринимать означает образовывать суждения. Суждение является ожидаемым результатом жизнедеятельности. Предположим психологический опыт: дать человеку воспринимать некоторый предмет. Результатом этого будет некоторый словесный отчет. Рационалист будет стремиться различить в этом словесном отчете суждения. Если вы скажете в своем словесном отчете: «красное, теплое, беззвучное», то чрезвычайно разочаруете рационалиста. Рационалист не будет уделять этому времени. Я тоже не буду. Отношение к действительности, которое я считаю преимущественным, это инструктивное отношение. Нацеливая вас на предмет, я буду ожидать творчества, как рационалист ожидает суждения. Вы же скажете мне «красное, теплое, беззвучное» или же вообще ничего не скажете, а будете что называется воспринимать вещь. Более этого, вы заявите мне как Беркли, что вовсе не воспринимаете вещь, а воспринимаете только те признаки в которых она вам является. Это будет раздражать и меня и рационалиста. Философы, которые вызвались уделить внимание восприятию – англичане: Джон Локк и более всего Беркли. Они нашли время и место для собственно восприятия. Это были очень большие оригиналы, во всяком случае второй, ибо по существу игнорировали субъект-предикатную форму мышления, а мыслили одни предикаты. Я отсылаю вас к ним, если вы интересуетесь собственно теорией восприятия. Из этой теории восприятия смогла постепенно развиться физиология, она как цветок смогла пробиться сквозь асфальт рационализма, который мало интересовался восприятием и уделял время суждению. Физиологи рассматривают восприятие как единство стимула и реакции. Я оставляю это направление, изучающее восприятие, в покое и обращаюсь к рационалистам. Кто такой рационалист? Тот, кто требует суждений. Он убежден, что наши ощущения характеризуют внешние предметы, он требует указать, что именно такое это «красное, теплое, беззвучное». Скажу, что несмотря ни на что, он мне более всего симпатичен. Но рационализм требует критики, должен мужать в испытаниях. Тот самый внешний предмет, который он упрямо полагает существующим, тот самый субъект предиката – каков он? Вопрос вот в чем – единичный это предмет? Но я сомневаюсь в тождественности единичного предмета себе.

Догматическое понятийное мышление основывалось на тождестве Я=Я, А=А, «Стол это стол», который Кант пытался ввести в априорный закон, однако в области единичных объектов, конкретного стола это тождество неочевидно и подобной априорности я не чувствую. Иными словами мне неначто опереться при предицировании. На очевидности этого тождества настаивали априористы, впрочем, последние договаривались даже до того, что выше приведено об очевидности для них математики. В действительности эти рассуждения о «тождестве» являются неуклюжими формами поддержки понятийного мышления, его мотивации и т. п.

Сейчас же уместно спрашивать себя: «Каким образом я могу быть уверен, что бокал с вином, стоящий передо мной на столе есть один и тот же бокал?»

Внимательно размышляя об этом, я понимаю, что никогда не смогу с полной уверенностью сказать, что так, собственно, оно и есть. На первый взгляд это кажется абсурдом. За то время, пока я говорил это [писал это] передо мной стоит один и тот же бокал, я явственно вижу его и не могу сомневаться в том, что это он, тот самый.

Вследствие чего я убежден в этом? Вот он, этот бокал, наполненный вином наполовину, находящийся в определенном геометрическом отношении к столу, меня посещает мысль, что «два предмета не могут занимать одно и то же место в пространстве». Допустим, если бы я отворачивался или выходил из дому мне могли бы заменить его, но, во-первых, я никуда не выходил, никто не входил в комнату и у меня нет другого такого бокала. Говоря это я уже начинаю сомневаться, а так ли я уверен во всем, что было, не было ли у меня обморока? На первый взгляд это может казаться надуманным. Я могу говорить с 99.99% вероятности, что у меня не было обморока, что никто не приносил в дом другой такой же бокал и т. п. Но часто ли я могу говорить о том, что вещь тождественна себе с такой же высокой степенью вероятности? Сейчас мне кажется, что если бы я выходил из дому, то вероятность тождественности бокала себе равнялась бы нулю.

Если я переставлю бокал на край стола, то он изменит свое положение, более того, он будет казаться мне меньшего размера, не следует ли говорить о нем как о другом бокале. Мне был известен один бокал, стоящий на одном месте, теперь мне известен другой стоящий на другом месте и что претит мне говорить о том, что это разные бокалы. Философы утверждают здесь, что априори мне свойственны созерцание в пространстве и времени. Что пространство и время являются априорной формой созерцания и что для этой формы характерно сознание тождественности предмета самому себе при изменении угла зрения на него и т. д. Мне, однако, эта форма чувствуется субъективными ощущениями, отвлекающими меня от непосредственности мыслящего восприятия объекта. Очевидно, что переставив бокал или взглянув на него под другим углом и имея дело с созерцанием его данном случае я имею дело не с созерцанием в пространстве и времени, что на мой взгляд не более, чем чрезвычайно укоренившийся миф, сегодня поколебленный теорией относительности, но с созерцанием в контексте своей практики. Практическая деятельность, а не пространство и время представляют собой априорный закон и форму, ощущений, получаемых мною при помощи органов чувств, т. е. форму моего созерцания. Возможно, что пространство и время являются формой и моей практической деятельности, и моего созерцания, однако будет показываться ниже продуктивность связи синтеза ощущений в практике, по отношении к которой пространственно-временная форма представляется не более, чем источником помех.

Я замечаю, что суждения сохраняются только очень короткое время. Так «насторожившийся заяц», «скакнувший заяц» существуют только очень короткое время и на мой взгляд должны удерживаться в сознании только на очень короткое время. Мне кажется странным человек, который помнит о том, что «заяц скакнул» после того, как это произошло. Мы должны были бы поделать что-то с этим суждением тогда, когда оно было актуально. Когда же оно перестает быть действительным, оно теряет для меня всякий смысл. Есть те, кто дорожит суждением настолько, что образует в своей памяти или в записных книжках понятие зайца о котором хранит все суждения, которые ему пришлось вынести за жизнь. Мне кажется, что не умеют пользоваться суждениями, не знают толком, что с ними поделать, от этого хранят их в памяти как хлам.

Теперь я пытаюсь представить себе, что обладаю каким-то очень ценным предметом. Допустим, у меня была бы картина кисти Ватто. Этот единичный предмет был бы для меня большой ценностью, но сколько хлопот вызвал бы один этот единичный предмет! Ведь картину могут подделать и подменить. Каким разочарованием это оказалось бы. Сколько усилий пришлось бы затратить, чтобы приобрести гарантии от того, что это случится! Но я спрашиваю себя – стоит ли вообще дорожить суждениями и так хлопотать о них? Мы не можем быть уверены, что единичный предмет один и тот же и я в этом вижу знак свыше к тому, чтобы уметь относиться к единичному предмету тогда, когда он существует, а потом о нем благополучно забыть. Суждения интересуют меня только очень короткое время, а потом я в них сомневаюсь и выбрасываю из головы как хлам. Те, кто каталогизируют суждения в понятии, мне вообще малопонятны. Этого осла можно было бы утешить: что-ж, вы потеряли картину кисти Ватто, но зато разнообразили ваше понятие о картинах.

Я сомневаюсь, что единичный предмет тождественен себе. Но я не сомневаюсь в том, что суждение, которое выносится, есть некоторая ценность на некоторое время. Если вы говорите мне «карие глаза», то я искренне обрадован тем, что мне доводится это слышать. Я искренне рад, что кто-то, несмотря ни на что, составляет суждения. Однако же об этом суждении следует беспокоиться. Что такое «глаза»? Несомненно, это конкретные глаза, глаза конкретного человека. Если вы скажете мне «добрые карие глаза»– вы тотчас меня разочаруете. Я был расположен к вашему суждению и не прислушивался к Беркли, но эта расположенность тотчас сменилась досадой. Я не уверен, что «добрые» и «карие» характеризуют одни и те же конкретные глаза. Вы перешли от суждения к суждениям и зашли слишком далеко. Я заключаю, на основании этого, что вы не умеете ими пользоваться. Вы не умеете ими пользоваться оттого, что не знаете инструкций. Если бы вы знали их, вы спрашивали бы себя «зачем» вам ваше суждение «карие глаза». Иными словами, вы бы нацелились на единичный предмет, на чьи-то карие глаза. Для вас стало бы настоятельным поставить им что-то в соответствие, например, увядший цветок. Вы обрадовали бы меня сказав «карие глаза – увядший цветок». В этом случае рационалист оказался бы инструкционалистом. В этом случае вы верно применяете суждение в пределах более фундаментального и сложного отношения к внешнему, в пределах творческого акта или инструкции.

Еще раз подчеркну, что восприятия как такового в нашем с рационалистом случае не было. Идеальной на настоящий момент формой эксперимента исследующего восприятие является то, что психологи называют «вербальным отчетом». Но ни я, ни рационалист не выражаем интереса к «вербальному отчету». Все многообразие перцептивного свелось к суждению «карие глаза». Вряд ли, разглядывая этот скупой отпечаток, можно сказать, что мы с рационалистом воспринимали мир. Нет. Если угодно, мы мыслили его, если угодно, мы инструктивно относились к нему. Глупо считать скупую рассудочную формулу «карие глаза» впечатлением и сравнивать его с впечатлениями импрессионистов. Я утверждаю, что не воспринимаю мир, а действую инструктивно, внешний мир стимулирует меня и делает это скупыми дискретными порциями. «Воспринимать»– то, чему мне следует научиться. Мне с рационалистом впору, полуобнявшись, заглянуть в кабачок и там погрустить, ибо мы лишены восприятия в том смысле в каком им наделены импрессионисты. Моя задача – убедить при этом рационалиста в том, чего он пока не знает – убедить его в том, что он должен научиться действовать инструктивно. Ведя эту дискуссию, мы опять-таки не воспринимаем мир.

То, что я утверждаю здесь, выражается достаточно просто: восприятию предшествует не только априорная деятельность рассудка, строящего суждения, но и инструктивное поведение, причем инструкция по отношению к суждению первична, опережает суждение как суждение опережает восприятие.

Я не согласен с Джеймсом, с его «Радикальным эмпиризмом» утверждающим первичность опыта. Я согласен с концепцией Канта, что суждения опережают опыт. Это не только точка зрения Канта, а точка зрения интуиционистов, например, Декарта, предполагавшего наличие суждений ясных нам независимо от опыта, вообще точка зрения всех, кто экспериментировал или продолжает экспериментировать с аксиоматическим методом. Я согласен также с собой в том, что инструкции опережают суждения и том, что в пределах инструкции суждения играют вспомогательную роль как стимулы и корректоры. В самом деле, сначала мы имеем инструкции, а потом суждения, и также сначала суждения и потом опыт.

Я предлагаю трехуровневую иерархическую модель сознания при которой первый уровень – деятельность, второй уровень – суждение, третий уровень– восприятие

Философы балансируют между вторым и третьим уровнем– суждением и восприятием. Таков Кант. Он от суждений переходит к восприятию.

Я же предлагаю подняться на уровень вверх: балансировать между деятельностью и суждением.

Я предлагаю взглянуть на сознание как на пирамиду. Нижняя ее часть – восприятие. Средняя ее часть– суждение. Верхушка же – инструкции. Кант построил только половину пирамиды. Я же описываю, характеризую ее верхушку, но, впрочем, моя верхушка как бы висит в воздухе вовсе не имея основания. Такова ситуация с суждениями использующими предикаты-строки, т. е. сочиненные предикаты, которые я описывал, говоря о стимулах. Я утверждаю возможность интеллектуальной деятельности, логических исчислений совершенно отвлеченных от восприятия и подчеркиваю их важность и перспективность исследований в этой области.

Я приведу следующий образ: есть потерпевший крушение корабль. Люди оказались в море. Некоторые держатся на плаву, некоторые получили места в лодках, некоторые, не умея плавать, идут ко дну. Человека, выносящего суждение я сравниваю с тем, кто не получил места в лодке, но и не идет ко дну, а держится на плаву. Те же, кто имеют одно лишь восприятие идут камнем на дно и тянут этого человека за собой. Те же кто способен мыслить инструктивно, экспериментировать пытаются втащить этого человека в лодку. Я надеюсь втащить рационалистов к себе в лодку и радостно пожать им руки.

Повторю, что эта концепция вступает в конфликт с концепцией азиатов, напоминающих мне утопленников, соблазняющих философов подобно сиренам:

Высшая добродетель подобна воде.
Вода дарит благо всей тьме существ, но не ради заслуг.
Жить в покое, вдали отдел – вот то, чего избегают люди,
но только так и можно приблизиться к истинному Пути (1).
В покое Земля обретает величие,
сердца делаются бездонными,
а человеколюбие – истинным,
суждения обретают силу и точность.
В покое научаешься руководствоваться в жизни главным,
и дела заканчиваются успешно,
а изменения происходят всегда вовремя.
Лишь тот, кто не стремится оказаться впереди всех (2),
может освободиться от ошибок.

Если всем сердцем устремиться к одному,
можно ли освободиться от утрат?
Непрестанно размягчая чувства и делая податливым дух,
можно ли стать подобным новорожденному?
Отвергая все, что нельзя воспринять обычным путем,
можно ли освободиться от ущербности?
Любить людей и управлять государством,
можно ли здесь обойтись без познаний?
Небесные врата то открываются то закрываются (1),
может ли это происходить без участия женского начала? (2)
Узреть все возможные тайны мира,
можно ли этого достичь, освободившись от дел?
Порождает и вскармливает все существа…
Порождает, но не обладает,
действует но не надеется на других,
превосходит все, но не стремится главенствовать.
Вот что значит удивительная сила Дэ (3).

Цзи Синцзы тренировал бойцового петуха для чжоуского царя Сюаньвана. Через десять дней [царь] спросил:

– Готов ли петух к бою?

– Еще нет. Пока самонадеян, попусту кичится.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Пока нет. Еще бросается на [каждую] тень, откликается на [каждый] звук.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Пока нет. Взгляд еще полон ненависти, сила бьет через край.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Почти [готов]. Не встревожится, пусть даже услышит [другого] петуха.

Взгляни на него – будто вырезан из дерева. Полнота его свойств совершенна.

На его вызов не посмеет откликнуться ни один петух – повернется и сбежит.

Дядя Дракона сказал Вэнь Чжи:

– Тебе доступно тонкое искусство. Я болен. Можешь ли меня вылечить?

– Повинуюсь приказу, – ответил Вэнь Чжи. – Но сначала расскажи о признаках

твоей болезни.

– Хвалу в своей общине не считаю славой, хулу в царстве не считаю позором;

приобретая, не радуюсь, теряя, не печалюсь. Смотрю на жизнь, как и на

смерть; смотрю на богатство, как и на бедность; смотрю на человека, как и

на свинью; смотрю на себя, как и на другого; живу в своем доме, будто на

постоялом дворе; наблюдаю за своей общиной, будто за царствами Жун и Мань.

[Меня] не прельстить чином и наградой, не испугать наказанием и выкупом, не

изменить ни процветанием, ни упадком, ни выгодой, ни убытком, не поколебать

ни печалью, ни радостью. Из-за этой тьмы болезней не могу служить государю,

общаться с родными, с друзьями, распоряжаться женой и сыновьями, повелевать

слугами и рабами. Что это за болезнь? Какое средство может от нее излечить?

Вэнь Чжи велел больному встать спиной к свету и стал его рассматривать.

– Ах! – воскликнул он. – Я вижу твое сердце. [Его] место, целый цунь,

пусто, почти [как у] мудреца! В твоем сердце открыты шесть отверстий,

седьмое же закупорено. Возможно, поэтому [ты] и считаешь мудрость болезнью?

Но этого моим ничтожным искусством не излечить!

Итак: «узреть все возможные тайны мира, можно ли этого достичь, освободившись от дел?» Восточные, азиатские учения наносят сокрушительный удар по деятельному отношению к действительности. Философствующая Европа в лице Локка пытается обнаружить продуктивность подобного отношения к действительности, считая, что знание всецело происходит из восприятия. Бездеятельное отношение к объекту перерастает в специфическое знание о нем. Таким образом «недеяние», являющееся для азиатов «мудростью» становится творческим. Этот факт «творческого недеяния» можно считать сублимационным. В самом деле родоначальник английского эмпиризма Локк – Петрарка от философии.

Я, однако, полагаю, что более прав Кант с его представлением о том, что врожденные идеи есть. Однако Кант – пуглив. Замечая в себе суждение ранее восприятия он тотчас утверждает, что это суждение должно рассматриваться только в контексте восприятия, быть действительным. Кант словно бы стремится избавиться от этой своей априорной способности и торопится раствориться в действительности как какой-нибудь индус. В этом смысле Гегель был намного отважнее, принадлежа всецело логике, способности к логическому мышлению как самодостаточной способности. Кант пугался того, что называл «разумом», Гегель бравировал им.

Долгое время господствующей была иудео-христианская концепция мира как творения Бога. Поскольку же мы также в некотором роде творцы, постольку мы могли познавать Бога и мир. При этом познании не нужна была чувственность, а довольно рефлексии собственных творческих навыков – не знаю, впрочем, такова ли была концепция познания в средневековье. Конец этой концепции положил Кант выдвинув концепцию мира как «вещи в себе», которая дана в явлении. Мир непознаваем интуитивно и способен только восприниматься, он «вещь в себе», а не творение, поэтому творческие навыки человека не могут прояснить его картины мира. В иудео-христианской традиции дело обстоит далеко не так. Иудео-христианский подход к вещи «как сделано?» К явлению кантового мира этот вопрос неправомерен.

Канта обычно удивительно недопонимают полагая, что он ввел представление о неразрывной связи объекта и субъекта, утверждая, якобы вслед за ним, что «нет объекта без субъекта и нет субъекта без объекта». Но это же есть и в программировании, когда отношение объекта и субъекта инструктивно. Кант в действительности разорвал эту однозначную S-O функциональную зависимость преувеличив значение мира как явления, данного в восприятии, а не творения или хотя бы того робкого первоначального шага на пути к творчеству как эксперимент. Человек как творец (и маленький человек как экспериментатор) чувствует себя в подлинной системе Канта неуютно, он экзистенционально заброшен и его существование предшествует сущности, ибо его сущность – сущность творца более не проецируется на мир, который представляется не как творение, а как вещь в себе. Навыки инструктивного поведения оказываются никчемными и человек оказывается отброшен к пассивному созерцанию. Кант, впрочем, облегчает этот переход своей схемой чистого разума, которую также можно назвать схемой восприятия.

Напоминаю, что Кант напоминает того самого пловца, который охотно протягивает руку тонущим, радостно позволяя им себя утопить.

В «Науке логики» Гегель цитирует работу Якоби «О предпринятой критицизмом попытке довести разум до рассудка». Якоби пишет: «Я должен на столь долгое время стараться начисто забыть, что я когда-либо что-либо видел, слышал, к чему-либо прикасался, причем я определенно не должен делать исключения и для самого себя. Я должен начисто, начисто, начисто забыть всякое движение, и это последнее забвение я должен осуществить самым старательным образом именно потому, что оно всего труднее. И все вообще я должен всецело и полностью удалить, как я его уже мысленно устранил, и ничего не должен сохранить, кроме одного лишь насильственно оставленного созерцания одного лишь бесконечно неизменного пространства. Я поэтому не вправе снова в него мысленно включать самого себя как нечто отличное от него и, однако, связанное с ним; я не вправе просто давать себя окружить и проникнуться им, а должен полностью перейти в него, стать с ним единым, превратиться в него; я не должен ничего оставить от себя, кроме самого этого моего созерцания, чтобы рассматривать это созерцание как истинно самостоятельное, независимое, единое и единственное представление». Гегель продолжает: «В этой пустоте, говорит далее Якоби, с ним происходит нечто противоположное тому, что должно было бы произойти с ним согласно уверению Канта; он ощущает себя не каким-то множественным и многообразным, а, наоборот, единым без всякой множественности, без всякого многообразия; более того: «Я сама невозможность, уничтожение всякого многообразного и множественного… Исходя из своей чистой, совершенно простой и неизменной сущности, я не в состоянии хоть что-либо восстановить или вызвать в себе как призрак… Таким образом в этой чистоте все внеположное и рядоположное, всякое покоящееся на нем многообразие и множественность обнаруживаются как чистая невозможность».

Гегель не случайно ассоциирует эту критику кантианства с представлением об индусе и его браме, когда он «оставаясь внешне неподвижным и не побуждаемым никакими ощущениями, представлениями, фантазиями, вожделениями и т. д. годами смотрит лишь на кончик своего носа и лишь говорит внутренне, в себе, «ом, ом, ом», или вообще ничего не говорит». Локк осуществил попытку именно сделать это недеяние творческим, обнаружить в недеянии нечто, а именно способность образовывать абстрактные идеи, сделать не христианского, а индуистского Бога творческим, сделать недеяние творческим. Кант, несомненно полемизируя с Локком, робко указывает на врожденный характер способности строить априорные синтетические суждения. Я однако, как и Якоби, сколько не силился, не мог различить в недеянии пространства, времени, категорий, а индуизм счесть рецептом тому, кто силится различить в мире нечто сверх небытия и бытия, которые одно и то же, кроме нирваны и подобного этому, интеллектуальной ничтожности содержания подобных терминов, которые фундаментально противоположны христианским, как индуистский Бог фундаментально противоположен иудео-христианскому. Я предлагаю Канту идти на контакт с теми, кто действует, а значит пересмотреть как роль так и структуру суждения и признать возможность логических исчислений, отвлеченных от восприятия, каковые я приводил в главах «математическая модель инструктивного поведения» и «характеристики стимулов».

Вопрос, который правомерно задать иудео-христианскому Богу, это вопрос «как сделано?» На этот вопрос мы все еще не вполне отвечаем в инструктивном поведении. В инструктивном поведении мы производим предметы (портрет, экипаж). Мы сами еще не понимаем, что в инструктивном поведении мы идем на эксперимент, то есть подражаем Богу. К явлению кантового мира этот вопрос неправомерен. Из этого следует, что неправомерен сам кантов мир, его «вещь в себе». Мир это не «вещь в себе», а творение.

Сартр в своей «Тошноте» пишет «пугающие» страницы:

«Каким далеким от них я чувствую себя с вершины этого холма. Словно я принадлежу к другой породе. После рабочего дня они выходят из своих контор, самодовольно оглядывают дома и скверы, и думают: «Это НАШ город, красивый буржуазный город». Им не страшно, они у себя. Воду они видят только прирученную, текущую из крана, свет – только тот, который излучают лампочки, когда повернешь выключатель, деревья только гибридных, одомашненных видов, которые опираются на подпорки. Сто раз на дню они лицезрят доказательство того, что все работает как отлаженный механизм, все подчиняется незыблемым и непреложным законам. Тела, брошенные в пустоту, падают с одинаковой скоростью, городской парк каждый день закрывается зимой в шестнадцать часов, летом в восемнадцать; свинец плавится при температуре 335 градусов; последний трамвай отходит от ратуши в двадцать три часа пять минут. Они уравновешенны, мрачноваты, они думают о Завтрашнем дне, то есть, попросту говоря, – об очередном сегодня: у городов бывает один-единственный день – каждое утро он возвращается точно таким, каким был накануне. Разве что по воскресеньям его стараются слегка прифрантить. Болваны! Мне противно думать, что я снова увижу их тупые, самодовольные лица. Они составляют законы, сочиняют популистские романы, женятся, доходят в своей глупости до того, что плодят детей. А между тем великая, блуждающая природа прокралась в их город, проникла повсюду – в их дома, в их конторы, в них самих. Она не шевелится, она затаилась, они полны ею, они вдыхают ее, но не замечают, им кажется, что она где-то вовне, за двадцать лье от города. А я, я ВИЖУ ее, эту природу, ВИЖУ… Я знаю, что ее покорность – не покорность, а лень, знаю, что законы для нее не писаны: то, что они принимают за ее постоянство… Это всего лишь привычки, и завтра она может их переменить.

Ну, а если что-то случится? Если вдруг она встрепенется? Тогда они заметят, что она тут, рядом, и сердце у них захолонет. Что проку им будет тогда от их плотин, насыпей, электростанций, от их домен и копров? Случиться это может когда угодно, хоть сию минуту, предзнаменований много. И тогда, например, отец семейства на прогулке увидит вдруг, как навстречу ему по дороге, словно подгоняемая ветром, несется красная тряпка. И когда тряпка окажется с ним рядом, он увидит, что это кусок запыленного гнилого мяса, которое тащится то ползком, то вприпрыжку, кусок истерзанной плоти в ручейках крови, которую она выбрасывает толчками. Или какая-нибудь мать взглянет на щеку своего ребенка и спросит: «Что это у тебя? Прыщик?»– и увидит, что щека вдруг припухла, треснула, приоткрылась и из трещины выглядывает третий глаз, смеющийся глаз. Или они почувствуют, как что-то мягко трется обо все их тело – так камыши в реке ласково льнут к пловцам. И они узнают, что их одежда ожила. А один из них почувствует как что-то скребется у него во рту. Он подойдет к зеркалу, откроет рот – а это его язык стал огромной сороконожкой и сучит лапками, царапая ему небо. Он захочет ее выплюнуть, но это часть его самого, придется вырвать язык руками. И появится множество вещей, которым придется дать новые имена: каменный глаз, громадная трехрогая рука, ступня-костыль, челюсть-паук. И тот, кто заснул в своей мягкой постели, в своей теплой, уютной комнате, проснется голым на синеватой земле в шумящих зарослях детородных членов – красные и белые, они будут устремлены в небо, словно трубы Жукстебувиля, и огромные их мошонки вылезут из земли на поверхность, мохнатые, похожие на луковицы. А над фаллосами будут кружиться птицы и клевать их своими клювами, и из них будет сочиться кровь. И еще из ран потечет сперма, медленно, вяло потечет смешанная с кровью сперма, студенистая, теплая, в мелких пузырьках. Или ничего этого не случится, никаких явных изменений не произойдет, но люди проснутся однажды утром и, открыв ставни, удивятся какому-то жуткому смыслу, который внедрился в вещи и чего-то ждет. Только и всего, но стоит этому хоть немного продлиться, и люди сотнями начнут кончать с собой. Ну что ж, и пусть! Пусть хоть что-то изменится, лучшего мне не надо, поглядим, что тогда будет. Многие погрязнут вдруг в одиночестве. Одинокие, совершенно одинокие, зловещие уроды побегут тогда по улицам, вяло повалят мимо меня, глядя в одну точку, спасаясь от своих бед и унося их с собой, открыв рот и высунув язык-насекомое, хлопающее крыльями. И тогда я расхохочусь, даже если мое тело покроет подозрительная грязная короста, которая расцветет цветами плоти, лютиками и фиалками. Я привалюсь к стене и крикну бегущим мимо: «Чего вы добились вашей наукой? Чего вы добились вашим гуманизмом? Где твое достоинство, мыслящий тростник?» Мне не будет страшно – во всяком случае, не страшнее, чем сейчас. Разве это не то же самое существование, вариации на тему существования? Третий глаз, который постепенно распространился по всему лицу, конечно, лишний, но не более чем два первых. Существование – вот чего я боюсь.»

Боюсь ли я? Не знаю, но думаю, что в любом случае мы сохраним способность действовать инструктивно. Пусть мир «выглядит» как ему хочется. Я его все равно зачастую не вижу и не стыжусь этого.

Я собственно говоря порою рад его не видать. Важно, каков мир в восприятии, но не менее важно каков мир, который вы можете создавать в своем воображении. Если мир прекрасен, но ваше воображение нездорово, то что вам с красоты этого мира и наоборот, если мир отвратителен, но ваш воображаемый мир прекрасен, то что вас с того, что мир отвратителен? Творец не обязательно пишет реально существующую наблюдаемую модель, но может писать воображаемую модель. В уродливом мире он может создать прекрасное.

Ниже я позволю себе высказать гипотезу, которую называю гипотезой биологического программирования.

Несомненно важной является в теории науки проблема, которая формулируется следующим образом: «как мы приобретаем новые знания?»

В программировании эта задача не ставится. Основная задача современного программирования это проблема хранения, обработки и передачи информации. Таким образом специалисты интересующиеся формальной логикой кажутся философу, теоретику науки техническими специалистами, мало заслуживающими внимания.

Я же скажу задача передачи информации является не менее интересной, чем задача приобретения новых знаний.

В свое время философ Джон Локк справедливо заметил, что мы не имеем «врожденных идей». Знание, при современной Локку форме его организации является только лишь виртуальным. Концепция Джона Локка это концепция «чистого листа». Согласно этой концепции младенец лишен каких бы то ни было познаний, т. е. процесс обмена, приобретения информации возможен только в пределах одной жизни. Приобретенные познания со смертью теряются. Знание как таковое лишено биологической фундаментальности, оно виртуально. Наши познания не материальны, они интеллигибельны.

Нам приходится признать, что сознание, память, которыми мы обладаем, являются виртуальными, мы не можем сохранить свои знания на жестком диске. Однако же вполне возможно, что этот «жесткий диск» есть, просто мы не имеем к нему доступа. Еще Декарт замечал, что некоторые высказывания ясны нам интуитивно, до всякого опыта, как например «если к равным величинам прибавить равные, то полученные величины будут тоже равны».

Современная биология утверждает, что можно предположить возможность ненаследственной передачи навыков. Боген в своей замечательной «Современной биологии» приводит следующий эксперимент:

«Восемь крыс одного возраста, веса и происхождения помещали в отдельные небольшие клетки; до того они два дня голодали. В каждой клетке находилась кормушка, в которую клали корм в виде двух пилюль (весом всего 4.5 миллиграмма каждая). После того как крыса привыкает к новой обстановке, она начинает обследовать клетку и, конечно, миску. Обе пилюли немедленно съедаются. В этот момент раздается звонок и одновременно в кормушку падает еще одна пилюля. Это повторяется много раз, всегда в сопровождении звонка, сначала быстро, позднее с большими промежутками. В дальнейшем ходе обучения звонок (в сопровождении пилюли) дается лишь в том случае, если крыса находится на расстоянии (вначале на небольшом, а затем на все более дальнем) от кормушки. В остальное время она может сколько угодно обследовать миску – звонок молчит и вознаграждение в виде пилюли отстутствует.

В первые 4 дня опыт повторялся по 200 раз, в пятый и последний день – только по 100 раз. После этого все крысы научились по звонку немедленно и возможно быстрее устремляться к кормушке, где бы она не стояла в ящике. Напротив, без звонка они практически не обращали на нее внимания.

Одновременно ставили контроль: девять таких же крыс получали пищу без всяких тренировок, при том в то же время и в том же количестве, что и в опыте.

По окончании тренировки крыс усыпляли эфиром и забивали; затем у них оперативным путем возможно быстрее извлекали по 1 грамму вещества из определенного участка мозга. После экстракции и весьма трудоемкой очистки от этого грамма оставалось 0.7-1.1 милиграмма РНК (то же самое было, разумеется, проделано с девятью контрольными крысами). Наконец, РНК можно было вводить животным; каждый образец РНК вводили одной крысе, причем инъекция производилась в брюшную полость – при этом РНК быстрее попадает в жидкую среду организма. Крысы, которым вводили РНК, были необученные. В течении пяти дней до инъекции их помещали на 15 минут в клетку, в которой должен производиться опыт, – просто для того, чтобы они постепенно к ней привыкли. За эти четверть часа дважды раздавался звонок, однако без дачи пилюль. Корм, измельченный в порошок, им просто насыпали на пол. Важно было сделать так, чтобы животные совсем не интересовались кормушкой.

После этого можно было начинать опыт. Каждую крысу сажали в клетку, в углу которой помещалась кормушка. По прошествии 2 минут, отпущенных на привыкание, 5 раз с интервалами по меньшей мере в 1 минуту звонил звонок (без дачи корма). Подобные «уроки» (по 5 звонков) повторяли 5 раз: через 4, 6, 8, 22 и 24 часа после инъекции– всего, следовательно, 25 звонков.

Оценка «положительно» ставилась в том случае, если крыса в течение 5 секунд после звонка совала нос в миску или по крайней мере в узкую зону вокруг миски. Оценку ставили независимо друг от друга два наблюдателя, причем ни один не знал, какое животное испытывается – обработанное РНК из дрессированных или недрессированных крыс: животные были помечены буквами, значение которых раскрывалось лишь по окончании опыта. Лишь в том случае, если оба наблюдателя давали «положительную» оценку, она принималась. Результат был следующим: контрольные крысы, которые получали РНК, выделенную из необученных животных, либо вообще не реагировали на звонок, либо реагировали, но настолько редко, что это можно было приписать случайности. Из 8 контрольных крыс (одна оказалась непригодной: она неподвижно сидела в углу клетки) каждая реагировала на 25 звонков в среднем только один раз. Из 7 крыс (здесь тоже одна оказалась непригодной), которым вводили РНК, выделенную из дрессированных животных, каждая бежала к миске в среднем 7 раз, т. е. в 7 раз чаще, чем контрольная крыса).»

Боген пишет далее:

«Выучить иностранные языки или математику с помощью пилюль – идея, несомненно, весьма заманчивая. Быть может, и в самом деле мы вскоре сможем прочитать в газете в отделе объявлений что-нибудь вроде нижеследующего: «Таблетки для получения прав водителей 11 класса, по сниженным ценам» или: «Вы станете опытным путешественником с помощью нашего шприца памяти, кругосветное путешествие В с дополнительными экскурсиями в следующие страны…» или, скажем, увидеть такой заголовок: «Главный свидетель обвинения в процессе об убийстве Х был подготовлен химическими препаратами памяти!»

Навык, который мы можем передавать биологически, формализуется в отношении стимул-реакция.

Но «инструктивное поведение», которое описывается в этой работе, есть ни что иное, как попытка организовать знание в отношении стимул-реакция. Я предлагаю гипотезу, согласно которой знание, организованное как «инструктивное поведение» может быть передаваемо наследственно или ненаследственно, способно к материализации. Я считаю теоретически возможным формирование нового биологического вида, следующего за «Гомо сапиенс», а именно человека, способного к биологической передаче знаний, человека, получившего доступ к «жесткому диску», который можно механически вынуть и переставить в другого человека. Так мы можем передавать навыки охотника или игрока на бирже другому человеку не прибегая к процессу обучения.

В науке ценны только открытия. Но передача сведений, плохо организованная, приводит к тому, что большая, а именно 99%, часть человечества ограничивается осмыслением уже имеющихся познаний. Таким образом отвечая на основной вопрос философии: «как мы приобретаем новые познания» я утверждаю, что приобретаем мы их прежде всего путем оптимизации имеющегося знания, его эффективной организации и передаче. Невозможно обеспечить рост цивилизации не умея запоминать и передавать имеющееся знание, возможность же механической (биологической) передачи знания обеспечила бы феноменальный скачок.

В заключение я приведу строчки из своих наиболее ранних заметок, вызывающие у меня чувство ностальгии. Эти строки были написаны до того, как я полностью разочаровался в философии и Канте и робко пытался пристроить «категорию программирования» к «масштабной» схеме Канта. Сейчас-то я полностью отказываюсь от этой схемы. Но повторю свои первоначальные робкие положения:

«Философии нечему научиться у программирования ибо у нее есть кантова таблица. Однако же может быть и другой подход, а именно добавить новую категорию, категорию программирования, схематизм которой дан в этой работе. Программирование как самостоятельно существующая схема, как категория, вполне может стать желанным гостем в системе чистого разума, стать ровней философской рассудочности, быть схемой, обособленной от кантовой схемы чистого рассудка.

Обычно то, что не относится к рассудочной деятельности относят к психологии. Я хочу добиться понимания того, что это следует называть программированием. Я ввожу понятие о программировании которое соотносится с понятиями логического мышления и психологии и намерено потеснить психологию. Обособленным от логического мышления является программирование, а не психология, которая сама программируема и должна описываться алгоритмами.

Программирование – более широкое понятие чем психология, поскольку включает в себя не только психологию, но и ремесленно-инженерную деятельность. Программирование описывает эти феномены как единое.

Программированию нечего делать там, где появилась философия, тогда как психология, наоборот, его законная супруга, также как и ремесленная деятельность (включая инженерную: решить уравнение и т. п.) Программирование способно добиться алгоритмического осмысления психологического и инженерно-ремесленного и этим ограничиться. Ресурс программирования этим исчерпан и программирование должно всякий раз уступать место философии, как к этому издавна приручили психологию и ремесло.»

Программирование тем не менее как интеллектуальная деятельность, добивающаяся оптимизации в области психологических проблем и инженерно-ремесленной деятельности должно быть выделено в категорию, которая должна быть соотнесена с кантовой таблицей для рассудка. На вопрос «что такое программирование?» я отвечаю– «категория», которая не хуже и не лучше кантовых категорий, например, причинности.»

Конечно, сейчас я считаю иначе: программирование глубже, фундаментальнее философии. С помощью анализа программирования и с ним связанного я собственно изложил собственную философскую теорию, которую впрочем я предпочел бы называть не философской, а бихевиористской. Фундаментальные имена для науки будущего это имена Галилея, Павлова, Уотсона, Бриджмена и Скиннера. Я считаю этих людей отцами-основателями теоретических дисциплин будущего, тогда как с именами философов стоит скорей знакомиться только лишь с той целью, чтобы не повторять их то ли ошибок, то ли сознательных фальсификаций.

Наконец, я хотел бы закончить эту работу, собственно идеей, которая меня к ней подвигла, касающейся реформирования нашего образования. С древности повелось, вслед за греками, а именно Платоном, утверждавшим «не геометр не войдет», закладывать математику в основание образования. Я же предлагаю другой тезис: «не программист не войдет». Программирование, с учетом фундаментальных для него дисциплин – теории множеств, теории алгоритмов, должно стать более фундаментальной дисциплиной, чем даже арифметика и геометрия.

Я думаю, что программисты быстрее всех поймут мое неприятие общих идей, мое игнорирование оторванных от действия, только лишь описательных суждений готического рационализма, мой бихевиорационализм, мою теорию инструктивного поведения.

Санкт-Петербург, 2007 г.