Хотя, как показывает история проблемы памяти, память была осознана в начале психологии как обладание образами, т. е. как образная память, и поэтому была очень сближена с воображением (phantasia, imaginatio), тем не менее именно образная память и до сегодняшнего дня изучена недостаточно. Не образы, а представления, понимаемые как идеи (idees, ideas, Ideen), в конечном счете как смысл, — вот что в сущности имелось главным образом в виду при изучении памяти эмпирической психологией. Экспериментальные же исследования памяти ушли еще дальше: в огромном большинстве случаев они занимались изучением памяти речевых (бессмысленные слоги) и мануальных движений. Конечно, проблема образа не могла быть игнорируема психологией. За последние полвека вышло множество работ об образах, причем среди этих работ, начиная с работ Голтона и Шарко и кончая современными исследованиями наглядных образов, есть немало работ огромного значения для науки. Но — и это очень характерно — проблема образов в этих работах все больше и больше обособлялась от проблемы памяти. Проблема образной памяти, как таковая, оставалась в тени.

Легче всего объяснить это тем, что у людей (по крайней мере, взрослых и нормальных) память преимущественно не образная. У нас имеются, если можно так выразиться, лишь остатки образной памяти. Наши воспоминания — обычно рассказы, и только лишь иногда в воспоминания вмешиваются образы.

Тем не менее, исследование образной памяти, каким бы трудным и даже искусственным с первого взгляда оно ни казалось, обещает много дать. С генетической точки зрения довольно правдоподобно предположение, что образная память является результатом деятельности более древней нервной организации, чем память-рассказ. Но исследование генетически более примитивного явления нередко дает возможность лучше понять то, что является на высшей ступени развития гораздо более сложным и потому гораздо более трудным для познания. Мы приступаем к исследованию образной памяти в надежде, что при изучении ее мы легче разрешим ряд очень важных вопросов в проблеме памяти.

Так как человек по преимуществу оптическое животное, то в своем исследовании я имел дело со зрительными образами: когда мы говорим об образной памяти человека, мы имеем в виду зрительные образы. Другие образы сравнительно реже фигурируют в воспоминаниях человека.

Два вопроса являются основными в моем исследовании. Первый: при каких условиях зрительные образы легче всего возникают? Второй: как протекают зрительные образы? Первый вопрос — вопрос о зрительно-образном, так сказать, первичном воспоминании. Второй имеет в виду решить проблему ассоциаций по отношению к зрительным образам.

Я просил испытуемых получить в своем сознании какой-нибудь образ. На это давалось 2 минуты. После этого я просил их написать (во избежание всяких воздействий, возможных при устном вопросе), какой образ они представили и насколько он был ярок. Если возникало за это время несколько образов, то испытуемый должен был написать о самом ярком из них. В обработку поступили только те ответы, которые определяли описываемый образ как «очень яркий». Всего таких ответов оказалось 30. Испытуемые были студенты и аспиранты, преимущественно 25-35 лет. Из 12 мужчин только у одного оказался очень яркий образ, а 9 совсем не смогли вызвать образа. Из 52 женщин 29 получили «очень яркие» образы.

Анализ дал возможность представить данные испытуемых в виде следующей таблицы:

ПОЯВЛЕНИЕ И ТЕЧЕНИЕ ЗРИТЕЛЬНЫХ ОБРАЗОВ 67

Сразу бросается в глаза, что все приведенные образы — образы впечатлений, вызвавших в свое время сильную эмоцию, причем в 14 случаях из 30 это эмоции страха. Однако нельзя сказать, что эти образы-воспоминания (все ответы были воспоминания) — образы исключительно или преимущественно неприятных впечатлений: образов приятных и неприятных впечатлений почти поровну. Обращает внимание некоторое количество образов неприятных сначала и приятных затем впечатлений. Не гоняясь пока за количеством обобщений, ограничимся одним: сравнительно легко и ярче всего появляются зрительные образы эмоционально сильных впечатлений.

Но обращает внимание не только это. Все образы можно подразделить на образы природы и образы людей. В образах природы замечается много света, блеска (солнце, вода) и цвета (особенно красного и — реже — голубого). Яркий образ природы — чаще всего светлый и даже красочный образ. Говоря об образах людей, испытуемые предпочитают термин «ясно вижу». Чаще всего это — любимое или испугавшее лицо. Трудно, конечно, решать, насколько можно доверить точности самонаблюдений испытуемых, насколько действительно эти образы светлые, красочные и ясные. Поэтому ограничимся лишь так сформулированным выводом: сравнительно легко и ярче всего появляются зрительные образы ярких, блестящих и красочных впечатлений.

Таким образом, легче и ярче всего появляются зрительные образы эмоционально сильных или блестящих и красочных впечатлений. Таков предварительный вывод на основании вышеописанного опыта.

Что эмоционально сильные впечатления дают зрительные образы, это подтверждается анализом первых воспоминаний детства. Давая их, опрошенные мной часто прибавляли: «ярко помню», «яркий образ», «воспоминание очень яркое», «мне всегда эта картина вспоминается очень живо и ярко», «вижу как сейчас» и т. п. Особенно подчеркивается это при описании очень сильных впечатлений, чаще всего сильно испугавших.

В книге Ж. Дюма собран из эпохи войны богатый материал, как в результате сильного эмоционального впечатления остается образ его: «Вот в палате госпиталя Гама в Туле солдат Шамо, журналист, постоянно, наклонясь над краем своей постели через лежащих товарищей, устремляет свой взгляд на угол палаты с беспокойным выражением. Я приближаюсь и спрашиваю: "На что ты смотришь, Шамо?" Нет ответа. Я безуспешно повторяю несколько раз, Шамо остается немым и неподвижным, как если бы мои слова, произносимые громким голосом, стучались в его мысль, не проникая туда. Я говорю тихо: "На что ты смотришь, Шамо?" Он отвечает в том же тоне: "Я наблюдаю неприятеля. — Ты видишь его? — Нет, я жду,— Что ты видишь? — Я вижу траншеи.— Что это за траншеи? — Траншеи большой первой линии, в начале леса.— А бошей видишь? — Нет. Совершенно не вижу. Я вижу лес (он смотрит внимательно), лес! лес!"»[ 66 ]. Дюма приводит ряд подобных примеров. Больной видит галлюцинации, как бы сон наяву. Все время он видит один и тот же сон, один и тот же образ. Это — образ той сцены, которая была последней, видимой им в момент заболевания (контузии, сотрясения мозга, эмоционального потрясения). «Его воспоминания там остановились», добавим от себя, и остались. Сильное эмоциональное потрясение, нередко дополненное физическим потрясением, имело в числе своих последствий следующее: то, что субъект видел в момент потрясения, он продолжает видеть дальше — дни, даже недели и больше. В иных случаях он видит как бы все время, в других лишь временами, например по ночам или когда он очень сильно возбужден чем-либо.

Полная противоположность этого, так сказать, застывшего видения — то, что я находил в ответах некоторых тех своих испытуемых, чьи образы были не очень ярки, настолько даже не ярки, что трудно было даже разобрать, где тут воспоминание-образ, а где воспоминание-рассказ. Сначала я был склонен даже считать, что испытуемые не поняли инструкции и просто давали воспоминание, каким бы оно ни было. Однако, когда я выражал им свое сомнение, они энергично возражали: «Нет, это образ, я мысленно видел, видел это». «Но ведь вы рассказываете целое событие — вы плаваете, тонете, вас спасают, Разве это одна картина?» Но испытуемый, как это ни странно, склонен утверждать, что это именно так. На этом основании признаем, что это действительно образы, только очень динамичные.

Выше указывалось, что яркие образы дают также яркие (в зрительном смысле) впечатления: блеск, огонь, кровь и т. п. Из собственного опыта прибавим еще одно: очень долго созерцаемые мелкие, быстро движущиеся предметы, например насекомые. Когда я очень долго созерцаю множество бегающих на муравейнике муравьев, я вижу их бегающими много часов, и, хотя я чрезвычайно мало способен иметь зрительные образы, — это те образы, которые я долгое время после могу иметь. Я попросил нескольких своих знакомых повторить этот опыт, и результаты были те же.

Но появление зрительно-образного воспоминания зависит не только от характера впечатления [1) эмоционально сильное, 2) зрительно яркое, 3) очень длительное и подвижное], но и от состояния субъекта. Когда я начинал свои опыты по изучению зрительно-образной памяти, обстоятельства случайно так сложились, что я мог производить их только в одиннадцатом часу вечера, причем мои испытуемые были очень уставшими. Помня со студенческих лет, что опыты над памятью требуют бодрого состояния испытуемых, я очень смущался этим. Но уже первые опыты приятно удивили меня: так легко возникали и протекали у испытуемых зрительные образы. Как увидим в следующем параграфе, это подсказало мне очень своеобразную технику ведения экспериментов по изучению течения зрительных образов, основанную на укладывании испытуемого с закрытыми глазами и, насколько возможно, с расслабленной мускулатурой на кушетку, как бы для дремания: это самая подходящая процедура для подобных опытов, и чем, конечно, в известных пределах, более устал субъект, тем лучше идут опыты. Здесь кстати сообщить одно самонаблюдение. Я чрезвычайно мало способен к зрительным образам, но именно перед сном я максимально способен к ним. Поэтому я люблю, читая в постели роман, затем гасить лампу и представлять себе наглядно сцены из прочитанного, как бы мысленно таким образом иллюстрируя его.

Отсюда можно сделать вывод, что зрительные образы легче всего возникают у людей, когда их сознание находится на более низком уровне, чем при полном совершенном бодрствовании. На это предположение наводит также следующий факт. Как показал мой вышеописанный опыт, далеко не все испытуемые (только 30 из 65) смогли вызвать у себя яркий зрительный образ. Некоторые испытуемые, подобно мне, прямо заявляли, что обычно они совершенно неспособны вызывать у себя эти образы, но в то же время иногда непроизвольно эти образы могут возникать сами по себе. Опыт экспериментирования с вызыванием этих образов показал, что лучше всего это удается, если [испытуемый] не напрягается, а, наоборот, как бы пассивно отдается этим образам. Так или иначе, они легче возникают непроизвольно, чем произвольно.

На близость зрительных образов к более низкому, нервному уровню указывает и эмоциональная обусловленность их яркости. На это же указывает и констатируемый Геннингом факт, что «запах репродуцирует преимущественно оптические картины». В своей книге «Запах» Геннинг пишет: «Мы стали перед твердо установленным фактом, который все вновь подтверждается многолетними опытами над запахом: запахи и оптический материал в повседневной жизни невероятно, чрезмерно сильно ассоциируются друг с другом».

И, наконец, еще одно доказательство того же положения. Можно принять, что чем генетически примитивней переживание, тем легче определять его химически. Общеизвестно, как легко определять химически сон и элементарное чувство. Опиум делает счастливым, а алкоголь то веселым при опьянении, то угнетенным в состоянии похмелья. Что касается сложной умственной работы, то химическое влияние может быть только уничтожающим, а не положительно определяющим. Но образы сильно подвержены химическому воздействию: одни химические средства вызывают в изобилии зрительные образы, а другие (кальций), наоборот, даже эйдетиков делают неспособными иметь наглядные образы.

Какова судьба возникшего образа? Чтобы выяснить этот вопрос, я произвел ряд опытов. Во время этих опытов испытуемый лежал на диване в максимально удобной позе так, чтобы не было напряжения, притом с закрытыми глазами (кроме первого момента во второй серии опытов). Практика показала, что именно в таком положении у испытуемого легче всего возникают образы. Сущность произведенных опытов состояла в том, что испытуемый подвергался действию определенного стимула, на который он должен был реагировать рядом зрительных образов.

Стимулами были: 1) вкладывание в руку предмета, 2) показывание предмета, 3) конкретные слова (произносимые). В каждый сеанс предъявлялись последовательно по очереди пять стимулов одного и того же рода, т. е. только тактильные, или только оптические, или только словесно-звуковые. Таким образом, каждый испытуемый проходил три сеанса. Всех испытуемых было 10 (учителя и студенты — поро шу мужчины и женщины), и следовательно, всего было произведено 150 опытов, по 50 из каждой серии.

Почему опыты были поставлены именно так? Так как образ — отражение объективного предмета, то существенно важно было проследить, как объект влияет на образ. Еще сравнительно недавно ряд экспериментаторов считали, что, только предъявляя оптические стимулы, они исследуют зрительные образы, причем-де всякий испытуемый на оптический стимул непременно реагирует зрительным образом. Мы знаем сейчас, что это не так. Можно и на неоптический стимул реагировать зрительным образом и на оптический стимул — иным образом. Вот почему представилось нужным выяснить вопрос, как род стимула влияет на характер в течение вызванного им зрительного образа, так как уже a priori можно предположить, что здесь, вероятно, будут различия.

Если угодно, можно назвать предпринятое исследование экспериментальным исследованием так называемого «образного мышления». Но вряд ли целесообразно вводить этот термин: во-первых, еще вопрос, имеет ли это так называемое «образное мышление» настолько общие черты с другими видами мышления, чтобы его принимать действительно за мышление; во-вторых, психология уже имеет подходящий термин («воображение») для обозначения оперирования с образами. Изучение течения зрительных образов есть изучение воображения, причем в интересах точности надо добавить, что речь идет о зрительном воображении, и притом не творческом, т. е. функционирующем без преднамеренно активного воздействия на эти образы воли испытуемого.

Когда у испытуемого появлялись зрительные образы, он тотчас же начинал отчитываться в них, и этот отчет прерывался или самим испытуемым, когда его образы, так сказать, истощались, или экспериментатором по истечении 2-3 минут с начала отчета. Могут возразить, что отчет во время течения образов мог влиять, но другого выхода не было, так как пробные опыты показали, что если испытуемый отчитывается после экспериментирования, то он забывает многие из своих образов примерно так же, как это бывает по отношению к сновидениям. Кроме того, по показаниям испытуемых, даже без такого отчета вслух, их образы обычно сопровождались мыслями («внутренними названиями», как выразился один из испытуемых), и, стало быть, значительного нарушения этот отчет не вносил: ни один испытуемый не жаловался, что он мешал ему. Отчет не прерывался экспериментатором, который расспросы свои вел с каждым испытуемым лишь после окончания всех серий опытов над ним (во избежание внушения).

Так как все эти опыты в конечном счете демонстрировали сравнительно однообразно в общем один и тот же процесс в течении зрительных образов и так как очень важно выяснить по возможности все детали этого процесса, то я дам сначала детальный разбор результатов опытов над одним каким-нибудь испытуемым, выбрав для этой цели такого, у которого образы были многочисленны (в этом случае легче рассмотреть процесс). После этого я перейду к обобщениям данных опытов над всеми испытуемыми.

а) Раздражитель—знакомый осязаемый предмет. Испытуемая — учительница 30 лет. Вполне здоровая, так же и в психологическом отношении, подвижная, эмоциональная, с живым зрительным воображением, немного рисует. В настоящее время собирается через месяц проделать повторную экскурсию в Крым и по Волге. Во время опыта лежит с закрытыми глазами на диване лицом к стене.

Инструкция: «Я положу вам в руку вещь, которую вы, вероятно, узнаете. Но дело не в этом. Когда вы ее получите в руку, то постарайтесь, не сдвигая руки и не двигаясь, мысленно вызвать зрительные образы, какие-только придут в голову. Потом вы об этом расскажете». В руку клались поочередно спичка, французский ключ от знакомой двери, монета, спичечная коробка, длинная полоска бумаги (20x6 см). Затем испытуемая с вещью в руке, не двигаясь, зрительно представляла и, когда у нее появлялись образы, начинала отчитываться, не будучи перебиваема. Пояснения брались только после опытов. Лишь вначале, перед первым опытом, испытуемая опрашивалась, нет ли у нее образов и если да, то какие.

Перехожу к описанию результатов.

До опыта — «образы природы, очень неясные, почти нет». Больше ничего о них не говорит.

1) С п и ч к а. — Все бывшие образы пропали. Ясно почувствовала горячее в руке. Вижу кухню. Какое-то лицо, неясно. Очень ясно белые зубы, нет, зубцы, на черном фоне. Темнеет. Стало совсем темно. Все.

2)Французский ключ. — Ясный образ ключа. Потом что-то вроде забора, очень неясно. Очень ясно коричневая дверь, от которой этот ключ. Неясно — голубое небо, река, встречный пароход, обрыв, узенькая дорожка в какую-то темноту. Тоннель. Темнеет, Темнота. Все.

3) Монета. — Круглая кошачья морда, уши торчат; нет, это — морда какого-то другого зверя, неприятные два глаза. Какой-то столб из двух ушей, к нему треугольники, один над другим. Превращается в дерево с круглой кроной; вижу ясно корни его, точно у выкопанного дерева. Все это вижу на медно-коричневом фоне. Светлеет. Краснеет. Какое-то животное — круглая морда, громадные уши. Все очень неясно. Темнеет. Голубеет. Темнеет. Все. Конец.

4) Спичечная коробка. — Смутный образ белого фартука и женщины (женщина вроде тех, которых рисуют на коробке из-под какао). Женщина на коробке из-под соды. Магазин и прилавок, где продают спички, все очень ясно, особенно коробка.

5) Полоска бумаги. — Белый цвет, очень ясно. Из белого выступает труба, желтая, медная. Звездочка. Превращается во что-то пушистое. Это — птица. Не то ворон, не то галка. Из черной стала серая птица. Чайка. Водное пространство. Вода серебрится. Светлая, яркая, белая полоса на воде. Все сливается в серебро. Белый свет.

Так как последние опыты богаче содержанием, то анализ начнем с них. В опыте 5 испытуемая на вложенную в руку бумажную полоску сразу реагирует образом «белого цвета». Это первоначально бесформенное «белое» является исходным материалом последующих трансформаций. «Белый цвет» оформляется («из белого выступает») в трубу (зрительно-образный аналог осязаемой длинной полоски) желтого цвета (самого светлого из цветов), постепенно темнеющего, и в звездочку, быстро трансформирующуюся в пушистое (снова «белый цвет»). Это «пушистое» оформляется далее так же быстро в птичку, не то черную (ворон), не то серую (галка), а в конце концов беловатую (чайка), которая видится в комплексной ситуации («водное пространство»). Это «бесцветное» пространство светлеет («вода серебрится»), и в нем оформляется «светлая, яркая, белая полоса». В заключение «все сливается в серебро», и снова «белый цвет». В сущности мы имеем ряд трансформаций «белого» и «полоски»: белый цвет трансформируется в желтый и светлый, которые в свою очередь последовательно трансформируются в белый, черный, серый, беловатый; серый — в бесцветный, серебристый, светлый, белый, серебряный, белый. Длинная бумажная полоска фигурирует то как бесформенное цветное («белый цвет», «пушистое», «водное пространство»), то как труба или белая полоса на воде. Образы нашей испытуемой представляют собой различные комбинации трансформации цвета и формы прототипа (первичного образа). Весь процесс течения зрительных образов может быть назван процессом трансформации первичного образа.

В опыте 4 мы имеем все время трансформацию «коробки»: коробка из-под какао, коробка из-под соды, спичечные коробки. Но наряду с трансформацией мы имеем и другие процессы. Один из них — реинтеграция: коробка видится вместе с нарисованной на ней женщиной или вместе с магазином, где продаются спички. Второй — персеверация: образ женщины на коробке из-под какао видится и на коробке из-под соды, хотя в действительности на последней коробке не бывает этой картинки.

Переходим к опыту 3 (монета). Здесь все время происходит трансформация «круглого» (кошачья морда, звериная морда, глаза, крона дерева, морда) и «треугольного» (кошачьи уши, столб из ушей, треугольники, громадные уши). Кстати, испытуемая потом пояснила, что, ощупывая монету, она получила впечатление не только круглой монеты, но и чего-то треугольного на поверхности ее. Интересна трансформация цветов: бледно-коричневый (воображаемый цвет медной монеты), светло-коричневый, красный, зеленый, голубой, темный. С одной стороны, происходит то посветление, то потемнение данного цвета, а с другой стороны, переход в контрастирующий.

Уже в этом опыте (3) имеем конечный исход образа в темноту: «Темнеет. Все. Конец». Этот исход в темноту — своеобразная «естественная» смерть образа, типичная для первых, начальных, опытов, в которых образующая образы деятельность, так сказать, еще не разошлась и образы немногочисленны и неясны. Связь некоторых из них с раздражителями понятна (спичка — кухня, белые зубы; ключ — дверь). Но процесс трансформации образов почти не развивается. Зато большую роль, чем в вышеописанных опытах (3-5), играет реинтеграция всей ситуации в целом (кухня; дверь). Кроме того, в опыте 2 врезаются неясные образы речного пейзажа и горного тоннеля, не стоящие в связи с наличным раздражителем, но связанные, по словам испытуемой, с бывшими у нее до опыта мыслями о Волге и Крыме.

Таким образом, уже в этой серии опытов мы столкнулись как с основным явлением с трансформацией формы и цвета первичного образа, осложняемой порой реинтеграцией комплексной ситуации и персеверациями. Кроме того, мы видим «исход в темноту» образов и врывание другого рода прежде (до опыта) бывших образов.

б) Раздражитель — конкретное слово.В предыдущей серии опытов испытуемая была все время под действием находящегося в ее руке осязаемого предмета. Следующая серия опытов проходила без всякого предметного раздражителя. Таковым были конкретные слова: перчатка, дверь, кошелек, бумажка, палочка. Обстановка опытов в общем была прежней. Отметим только, что испытуемая до опытов очень настаивала, чтобы во время опытов не было у нее никакого напряжения, так как тогда образы возникали с большим трудом.

В день опытов испытуемая видела демонстрацию. Непосредственно перед опытом у нее были следующие образы: белый цвет, два зеленых зубца вроде вил, белый флаг на зеленой палке (на демонстрации в действительности были красные флаги). Даю результаты опытов:

1)Перчатка. — Неясный коричневый цвет, коричневое знамя. Темнеет. Все.

2) Дверь. — Белая дверь, около двери в углу темное знамя на палке. На ней серый четырехугольник. Опущенное знамя. Появляется голубое пятно. Желтая полоса. Темнеет. Красный круг. Все.

3) Кошелек. — Серый старый кошелек. Худой старик, с бородкой клином, в черной ермолке. Кошелек превращается в какую-то морду. Неясный образ — вроде темного фартука. Свернутый зонтик — вроде палок. Масса палок. Масса голов народа (все темное). Вижу (неясно) лица. Черная шляпа с красным пятном. Баба в черном платке. Все путается — город, лес, елка, дома. Колесо крутится.

4) Бумажка. — Длинная, белая полоса. Труба (из нее дым идет). Изба с дымом из трубы. Белая украинская изба. Белые украинские избы. Астрахань. Малый морской пароход с трубой и мачтами. Масса народу в Астрахани, сплошь. Обрыв на реке. Темнеет. Еле ясная прямая дорожка. Железнодорожное полотно. Поезд. Тоннель. Мост. Два столба. Столбы. Лесок. Серый баран с замечательными серыми рогами, а рядом, неясно, мохнатое чудище прячется за кустом. Лиловая туча падает сверху и закрывает чудище. Темнеет. Получилась ночь. Звезды движутся, так что получаются круги на небе от их движений — дорога и сетки от движения кругов. Шар — воздушный. На нем сбоку крест. Перекладина креста ползет вниз. Получились два столба, а внизу перекладина. Она становится все шире. Получаются пол и две стены. Вроде сцены. Зеленая занавеска. Вместо декорации — наляпанные розовые лепестки. Вместо выходной двери — треугольник, вершиной вниз. Мимо него ползут вниз желтые, легкие коробки. Из них автомобили. Вниз, вниз. Колесо автомобиля. Автомобиль. Все время на заднем фоне сцены, за ней. Красные флаги на столбах, их много...

5) Палочка. — Палочка дирижера. Знакомый учитель пения. Композитор. Композитор Глинка (виденный портрет его в шапочке). Римлянин вроде Нерона. Римский дворец, идет римлянин в белой одежде. Сад, масса роз, аллея, там масса воинов. Громадное дерево, на нем узор елочных палочек. Вылетают белые птицы оттуда. Это стреляют. Это пули. Я вижу, как они летят, как они, вернее, след их, — белые, блестят. Они превращаются в звериные лапы с белыми когтями. Последние ползут, расплываются. Это дорога. Дорога превращается в водопад на Кавказе...

Процесс трансформации первичного образа, образа-прототипа ясен во всех опытах. Так как, подобно предыдущей серии опытов, удачней в смысле многочисленности образов проходят последние опыты, то начнем с них. В опыте 5 «палочка» трансформируется в палочку дирижера, аллею деревьев, дерево с елочными палочками, белый след пуль, лапу с когтями, дорогу, водопад (объяснение см. ниже). В опыте 4 трансформации полоски: полоска, труба, дым, белые стены. Астрахань (подъезжающего к ней поражает вид белых домов), трубы парохода, река, дорожка, полоска, мост, дорога на небе, перекладина, пол.

Но в этот ряд образов отданного раздражителя врывается ряд образов от дневных впечатлений (демонстрация). В результате в каждом опыте мы имеем сменяющие друг друга два ряда трансформаций — образы от данного раздражителя и образы от дневной демонстрации. Так, в опыте 4 имеем, кроме трансформаций полоски, ряд: масса народу, зеленые занавески (красные флаги), розовые лепестки, дверь — перевернутый треугольник, по словам испытуемой, напоминающий платки на головах демонстрировавших женщин, колесо автомобиля, автомобиль, красные флаги на столбах. Этот ряд не что иное, как фрагменты дневных зрительных впечатлений, и не есть единый трансформирующий ряд. Но в опыте 5 мы имеем уже настоящую трансформацию этого второго ряда: дирижер на демонстрации, портрет Глинки в шапочке и халате, давший, посветлев, римлянина «вроде Нерона» в реинтегрированной привычной ситуации (римский дворец, сад, розы). Этот параллелизм опытов двух различных происхождений очень явно выступает в простом содержании первых опытов: опыт 1 дал «коричневый цвет» (цвет перчатки) и коричневое знамя (+ образ от демонстрации). Опыт 2 дал белую дверь (раздражитель «дверь») и знамя — четырехугольник (демонстрация). Так происходит сосуществование или смена образа от данного раздражителя и образов от прежних дневных впечатлений.

Второе, что очень поучительно в данной серии опытов, — это движение образов или элементов их. Испытуемая отмечает тенденцию образов закругляться, благодаря чему прямолинейные предметы трансформируются в округленные (падка — в лапы и когти), а то просто в круги, шары и т. п. Кроме того, она констатирует в своих образах при движении фигур чаще всего движение вниз (например, перекладина сползает вниз) или слева направо. В результате подобных движений и связанных с ними трансформаций возникают новые образы, начиная с элементарных (круги, звездочки, превращение опустившейся перекладины в пол и т. п.) и кончая более сложными: «Столб стал вращаться и закручиваться, и так получились рога барана. Я это ясно видела».

Как ни странно, можно говорить об иллюзиях движения в области зрительных образов. В данной серии опытов это или «поза движения» (испытуемая видит стоящего «идущего» римлянина), или последовательное темнение ряда однородных предметов, например кругов, благодаря чему получается видимость движения.

В заключение разберем для примера результаты опыта 4 как наиболее сложного для анализа. В начале опыта длинная, белая полоска трансформируется последовательно в трубу с дымом, белую избу, белые избы, белые дома, трубу. Трансформация осложняется мультипликацией (много белых изб, много белых домов) и реинтеграцией комплексной ситуации (пароход). Реинтеграция дает возможность возникнуть образам от дневных впечатлений (масса народу). Дальше исход в темноту (темнеет). После этого ряд трансформаций полоски начинается снова: прямая дорога, железнодорожное полотно, поезд, видимый сбоку мост. Трансформация опять осложняется реинтеграцией (полотно, столбы и лесок около него), причем возникают снова образы от дневных впечатлений (столбы — палки). Из закручивания столба получаются рога барана, который как бы дублируется (мохнатое чудовище). Снова исход в темноту. Дальше звезды, круги, шар, дорога, крест, из которого получаются столбы, стены, сползшая вниз перекладина, половицы. Мы имеем различные трансформации столбов — палок, к которым присоединяются зеленые занавески с розовыми лепестками (красные флаги с рисунками и буквами на них?), треугольники вершинами вниз (платки демонстранток?), коробки — автомобили, красные флаги на столбах (палках). Образы от дневных впечатлений оттеснили образы от теперешнего раздражителя. Обратим, кстати, внимание на склонность некоторых образов мультиплицироваться.

в) Раздражитель — показываемый предмет. Эта серия опытов состояла в том, что лежащей спокойно на диване испытуемой показывался (при обычном дневном свете, на расстоянии 1,5 метров) какой-нибудь предмет; испытуемая смотрела на него полминуты, а потом отдавалась течению образов с закрытыми глазами. Были показаны длинная сиреневая прямоугольная коробка, длинные ножницы, белые часы на кожаном браслете, счеты, цветная картина, дающая полярный пейзаж (голубое море, желтый берег со снегами). Даю результаты опытов:

1)Длинная сиреневая коробка. — Черные, желтые полосы. Темная занавеска, шкаф, окно, тополь за окном. Бульвар, желтая дорожка, деревья. Этот образ перерывается черным углом, из которого, как из своей части, образуется перед фотографического аппарата. Воспроизводится сцена в фотографии, где неделю назад снималась. Черный цвет, черный шар. Лиловый шар, кружится. Все желтеет. Зеленеет. Опять желтеет. Желтая масса и ярко-желтое пятно. Серый мячик, кружится, подлетает вверх. Один мячик летит вверх, другой вниз. Много мячей, несколько рядов их. Букет сирени.

2) Ножницы. — Блестящий свет, зима, люди идут, пряча лицо, мальчик катится на каких-то длинных, серых палках. Масса блесков голубовато-серебристых. Из них получается фонтан. Полосы блеска. Блещет и исчезает лиловый цвет. Лиловая полоса. Сиреневая кисейная занавеска. Проникающий через нее свет солнца (?), да, солнце. От этого солнца идут полосы света. Темнеет. Лучи из солнца постепенно превращаются в длинные, распущенные волосы и женскую голову. Офелия над ручьем.

3) Светлые часы с белым циферблатом на сером браслете. — Серый полукруг, серп с ручкой, все белеет. Свернутые полураскрытые полосы чего-то, светлые и темные края. Полосы всевозможных оттенков. Дальше до конца опыта «глаза разделились»: в левом — светлее, в правом — темнее. Много полукругов, серые мячи. В правом глазу лиловый цвет, в левом — желтый. Солнце, в правом — темнота. Крестьянин пашет, плуг металлический ярко блещет. Лошадь серая. Большая рыба в стальной чешуе.

4) Перед опытом испытуемая несколько взволнована случайной небольшой неприятностью. На показанные счеты

не реагирует: «темнота».

5) Полярный вид голубого моря и желтого каменистого берега, покрытого снегом. Голубая вода, лиловый берег, бело-голубоватый снег, серо-голубые горы в тумане, чайка — неясно. Ножницы. Странный аэроплан — колеса, раздвинутые крылья. Металлический молот бьет по раскаленному металлу. Красно-стальные брызги. Река, «радуга» (лиловый — желтый — зеленый — красный), цветные пятна.

Было бы утомительным повторением для читателя снова просматривать трансформации образов раздражителя во всех этих опытах. Тому, кто следил за предыдущим изложением, дело более или менее ясно. Так, например, в опыте 1 достаточно понятен ряд: длинная коробка — полосы — занавеска — шкаф — окно — длинная перспектива бульвара — прямая дорожка — передняя, часть длинной гармоники фотографического аппарата — шар — мячи — круглый букет сирени.

Еще до этой серии опытов, во время второго сеанса испытуемая, очень воодушевленная, сама по своей инициативе под впечатлением виденных ею образов разразилась следующими словами: «Я никогда раньше не представляла себе, что глаз до такой степени восприимчив. Это поразительно что такое. Он запечатлевает чуть ли не решительно все, что видит, хотя бы я этого не замечала. Получается вроде массы фотографий, и нужен только подходящий случай, чтобы они ожили». Психологу, конечно, нет нужды доказывать эту поразительную восприимчивость глаза. Речь идет лишь о том, чтобы выяснить, как эта восприимчивость, эта подобная фотографии память глаза влияет на ход образов субъекта.

Для этой цели обратимся к опыту 2 (ножницы). Блеск ножниц дал образы в знакомом для испытуемой комплексе.

Образы длинных, серых палок, серебристых блесков, брызг воды, полос блесков явно происходят от ножниц. Но дальше врываются образы предыдущего опыта (сиреневая коробка): лиловая полоса, сиреневая занавеска. Но здесь благодаря реинтеграции вновь начинают фигурировать образы, происходящие от ножниц; полосы блестящего света, солнечные лучи.

Обратимся к опыту 3: светлый металлический ободок часов со свешивающимся серым браслетом трансформируется в серый полукруг, серп с ручкой, полураскрытые полосы, полукруги, серые мячи, но из опыта 1 врывается лиловая полоса, а опыт 2 подкрепляет и усиливает металлические образы данного опыта (металлический плуг, серая лошадь, стальная чешуя рыбы). Так же и в опыте 5 — врываются образы «лилового» и «металлического». Но ярче всего выступила эта фотографическая способность глаз в ее действии на образы в одном предварительном опыте. Дело в том, что сначала эти опыты были задуманы как опыты в темноте. Эта затея была сразу же оставлена, так как ведь важно выяснить, как влияет виденное при дневном свете в обычной обстановке. Но все же один опыт был произведен в темноте: при внезапном освещении была показана (1,5 минуты) катушка от радио, и затем свет снова погас. Однако, по моей неловкости, через ширму из соседней комнаты прошла слабая полоска света, которую испытуемая увидела уже в темноте перед закрытием глаз. Результат: «Радиокатушка, внутри нее шар. Металлические полосы, ленты. На конце лент шарики. На лентах качаются ребята. Вроде гигантских шагов. Масса лент с ребятами — штук 20. Вверх — вниз, вверх — вниз». Процесс трансформации катушки и полосы света ясен. Поражает, как мимолетное оптическое впечатление оказывает такое большое влияние на содержание последующих образов.

Я подробно остановился на анализе опытов с этой испытуемой, так как она была из всех испытуемых наиболее подходящей в отношении богатства и определенности, ясности образов. Тем самым опыты с ней дают возможность полнее и ярче видеть процесс трансформации образов. Но самый этот процесс в основном один и тот же у всех испытуемых. Опыты с другими лишь дали возможность тверже убедиться в этом и полнее, более всесторонне понять этот процесс. Поэтому нет нужды описывать данные опытов с каждым испытуемым, так как это значило бы без числа повторяться. Целесообразнее перейти к обобщениям из этих опытов.

Все испытуемые определенно утверждали, что они видят образы. Я думаю, что этот термин надо сохранить: представление зрительных образов есть видение их.

Но все испытуемые столь же единодушно подчеркивали, что «это — своеобразное видение», «не так, как я вижу на самом деле», «это — вроде как видишь во сне» и т. п. Мне кажется, надо принять и это ограничение: представление зрительных образов есть своеобразное видение их, отличное от видения реальных предметов.

Так как физиология этого своеобразного видения еще не изучена, я попытаюсь дать только психологическую характеристику его.

Все испытуемые, характеризующие свои образы, определяли их обязательно в отношении ясности и устойчивости. Ясность характеризовалась чаще всего как отчетливое видение, несравненно реже — как рельефность. Последнюю один испытуемый описывает так: «Трансформирующийся образ становится выпуклым, на нем намечается самая близкая ко мне точка, дающая ту или другую сравнительно реальную фигуру, а остальная часть образа расплывается, темнеет и исчезает». Неясность отождествлялась испытуемым с темнотой образа. Следовательно, за редким исключением имеет место нестереоскопическое зрение, т. е. видение не предметов, а картин. Кстати сказать, термин «картина» обычен у испытуемых. Но это нестереоскопическое видение — видение картин различной степени ясности. У одного и в одних случаях это — ясная картина в красках; у другого или в других случаях это — ясная картина, но бесцветная; наконец, иногда это — неясная бесцветная картина, вернее, уже не картина, а схема. При этом надо очень сильно подчеркнуть, что если под картиной-образом понимать копию всего какого-нибудь предмета, то ясность распределяется неравномерно: одни части предмета могут быть очень ясны, а другие совершенно неясны. Мне кажется, удачней всего сравнивать образ со снимком-позитивом, который удается зафиксировать не всегда удачно, так, что это иногда — ясный снимок, иногда на нем ничего не разберешь, так как он почти совсем потемнел, а иногда он зафиксирован очень неравномерно. Ясность зрительного образа — это как бы различная степень закрепления посредством фиксажа позитива. В первом параграфе этой главы уже был разобран вопрос, при каких условиях образ выходит наиболее ясным, т. е. что играет роль, если можно так выразиться, фиксажа. С одной стороны, те же объективные условия, причины, как это бывает и при фотографировании: ясность оригинала-впечатления и время, продолжительность его действия на глаз. Но, с другой стороны, это — и субъективные условия: степень и характер эмоционального возбуждения во время получения впечатления-оригинала. Сильное нервное возбуждение, если продолжать сравнение с фотографией, делает нашу светочувствительную пленку пленкой лучшего качества в отношении отображения.

Но сравнение с фотографией в одном отношении хромает: фотография мертва, а зрительный образ жив. Как выше было сказано, все испытуемые, характеризуя свои образы, говорили о степени не только ясности, но и устойчивости их. Под устойчивостью они понимали продолжительность существования данного образа без изменения. Мы видим из материала Дюма, что в патологических случаях, вызвавших сильное нервное потрясение, эта продолжительность может быть очень долгой. Но в обычных условиях, наоборот, она очень малая. В моих опытах она чаще всего была такой, что испытуемый, говоря сравнительно медленно, успевал называть эти образы, почти не делая, однако, пауз. Но в отдельных случаях эта продолжительность варьировала, хотя не очень значительно, скорее, в сторону укорочения ее. Таким образом, в отличие от застывшей фотографии, зрительный образ обычно все время изменяется. Как и отчего?

Когда я подыскивал испытуемых для своих опытов, то оказалось, что не всякий годился: у некоторых почти не возникало никаких зрительных образов. Вместо последних у них фигурировали слова (мысленные названия). Поэтому их тип можно было бы назвать словесным. Но из опросов выяснилось, что дело не только во внутренней речи. Эти субъекты обычно указывали на позывы к движениям, мускульным напряжениям: «захотелось сжаться», «сильно напрягал кисть» и т. п. Пожалуй, лучше назвать этот тип более широко — моторным типом: на раздражение он реагирует не зрительным образом, а мускульным напряжением, иногда движением, почти всегда внутренним произношением слов. По-видимому, между предрасположением к реагированию зрительными образами и к реагированию мускульной гипертонией и кинезом корреляция отрицательная.

Но и предрасположенные к зрительным образам испытуемые требовали, одни в большей степени, другие в меньшей, отсутствия мускульного напряжения. Некоторые даже настаивали, чтобы экспериментатор сидел близко: «иначе приходится напрягать голос, а это мешает». Все указывали, что образы легче возникают, если лежать в очень удобной позе, в состоянии некоторого расслабления мускулов. Так же вредно влияли даже малейшее волнение, неприятность. Наконец, все испытуемые указывали на необходимость тишины: даже экспериментатор, по их мнению, должен говорить возможно меньше и тише. Таким образом, основное условие, благоприятствующее возникновению и течению зрительных образов, — мускульное расслабление, спокойствие и тишина.

Общеизвестная в жизни противоположность между созерцательностью и деятельностью ясно проявляется по отношению к образам противоположностью между мускульной и оптической реакциями. Движение и образы — антагонисты: даже у «лучших» испытуемых небольшое движение во время опытов могло аннулировать их образы. Возможно, что уничтожающее действие сильных и резких звуков на зрительные образы объясняется тем, что вследствие своеобразия ушного аппарата они производят не только акустическое, но и моторное действие на организм.

Также все испытуемые подчеркивали до известной степени автоматическое возникновение образов и свою пассивность при этом: «Лучше не стараться вызывать их, иначе хуже будет»; «Надо просто закрыть глаза и ждать: они сами придут»; «Усилие, напряжение только мешает»; «Единственная подготовка — вызвать у себя созерцательное настроение» и т. д. Интересно, что даже испытуемые моторного типа, которым в эксперименте не удавалось вызвать образы, указывали, только еще резче подчеркивая, что эти образы, если появляются у них, то обычно непроизвольно и легче всего во время глубокого и спокойного отдыха после большого утомления.

В сущности, все только что сказанное лишь подтверждает в экспериментальной обстановке тот общеизвестный факт, что у людей зрительные образы легче всего возникают, когда они близки к сонному состоянию. Наоборот, в повседневной деятельной жизни образы мало фигурируют, тогда как во сне так обычны сновидения.

Итак, вопрос, что благоприятствует течению образов, выяснен. Но что регулирует это течение? Оказалось, что у всех испытуемых чувство регулировало течение их: при появлении неприятных образов испытуемый открытием глаз или движением тела избавляется от них, и так получается, следовательно, отбор приятных или индифферентных образов. Вспомним, что и во время сна от неприятных снов обычно просыпаются. Я объясняю это тем, что неприятные переживания вызывают мускульную гипертонию и кинез, т. е. то, что аннулирующе влияет на образы.

Легко представить, что получается в жизни в результате такого регулирования течения образов чувством, особенно если вспомнить, что легче всего большей частью возникают сами по себе, без внешнего стимулирования, образы неприятных впечатлений. В предыдущих главах было уже выяснено, как важно для самосохранения помнить неприятное. Но для самосохранения важно не просто помнить неприятное, но не задерживаться на нем, идти от него.

Из наших опытов можно заключить, что под влиянием чувства образы имеют тенденцию протекать в приятном или индифферентном направлении. В результате проходится путь от образа, причиненного неприятным впечатлением, к приятным или неприятным образам. Так в воображении разрешается жизненно важная проблема преодоления неприятного, и в этом смысле можно сказать, что воображение работает сообразно интересам. Можно сделать вывод: образы отражают действительность и протекают сообразно интересам.

Вышеописанное регулирование течения образов чувствами легко объясняет, почему течение образов нередко принимает характер мечты-желания. Так бывает то и дело в повседневной жизни. Так было и в наших опытах с N. N.: мы видим появление мечтаний об экскурсиях. В опытах с другими испытуемыми также набиралось проникновение их мечтаний-желаний о покупках, театре и т. п. Вспомним, что и сновидения нередко интерпретируются также, как мечты-желания (особенно несложные сновидения детей, как это показал Фрейд и как это подтверждалось многократно последующими исследователями).

Но в чем состоит самое течение зрительных образов? Нередко испытуемые сравнивают его с мультипликационным процессом. Первичный образ, появившись, не существовал мало-мальски долгое время без изменения: одни части его тускнели, другие яснели, постепенно изменялась форма, например округлялась, несколько расширялась и т. д. Иногда менялось положение, например становилось более горизонтальным. В результате получается новый образ, в котором обычно нетрудно узнать изменение старого образа: точнее, это тот же образ, только изменившийся. В ряде случаев имеет место наряду с новым образом и персеверация старого. В небольшом количестве случаев мультипликация происходит совсем просто: данный образ множится себе подобными. Обыкновенно такая простая мультипликация бывает лишь при простых образах — кругах, полосах и т. п.

Условимся называть процесс изменения образа трансформацией. Вот пример такого процесса трансформации.

Оптический стимул «палочка». Образы: деревянный шомпол; копье летит к дереву, лес, река, на реке плот из палок; свайные постройки.

В сущности, шомпол, копье, дерево, лес, река, плот из палок, свайные постройки — все это последовательные трансформации «палочки». Палочка — деревянный шомпол, здесь трансформация очень ясна. Но дальше трансформация осложняется персеверацией и изменением положения одного образа из вертикального скорее в горизонтальное (копье, летит к — дереву). Дальше осложняется трансформация мультипликацией (лес — деревья), причем трансформируется, еще более принимая горизонтальное положение и (особенно) расширяясь, становясь широким, и второй образ (копье — река). Дальнейшая мультипликация дает «плот из палок».

В сущности, весь вышеописанный процесс трансформации можно считать персеверативным процессом, так как суть его в том, что исходный образ сохраняется, хотя бы и до неузнаваемости изменившись.

Цветные образы — сравнительно редкие у моих испытуемых. Чем многочисленнее образы у испытуемых, тем больше шансов для цветных образов. Получается впечатление, что обладание ими характерно для максимально способных к зрительному воображению. Трансформация цвета чаще всего состояла в посветлении или потемнении его, нередко с переходом в смежное качество цвета. Гораздо реже наблюдались явления контраста цветов (чаще всего: красный — зеленый).

Мультипликация, сопровождаемая одновременно потемнением, полным или частичным, некоторых образов, создает иногда впечатление движения. Впечатление движения иногда дает также образ чего-либо, находящегося в «позе движения».

Процесс трансформации форм, ясности и цвета со всеми вышеописанными процессами персеверации и мультипликации дает иногда в итоге фантастические образы. Однако фантастичность не безгранична, так как чрезмерное отдаление от оригинала-раздражителя не безгранично, ибо чрезмерное отдаление от оригинала ведет, в конце концов, к потемнению и исчезновению образа.

Если сравнивать образ с фотографическим снимком (а это сравнение во многих отношениях очень удачно), то надо все же все время помнить, что это не застывший, мертвый фотографический снимок: существуя (персеверируя), он изменяется, и жизнь его обычно и постоит в этих изменениях. Но он может и «умирать». Смерть образа, если можно так выразиться, это — «исход в темноту»: образ становится настолько темным, что испытуемый его уже не видит.

«Исход образа в темноту», судя по материалам моих опытов, бывает вследствие одной из трех следующих причин: 1) вследствие движения, возбуждения, неприятного чувства и т. п.; 2) как самый первый эффект действия нового раздражения («все прежние образы исчезли»); 3) как результат сильного отдаления трансформирующегося образа от его первоначального оригинала. О первой причине много говорилось раньше, и потому нет смысла повторяться. Вторая причина понятна и без особого объяснения: при прочих равных условиях действие объективной действительности реального предмета оказывается более сильным сравнительно с имеющимися образами. Если применить выводы из экспериментов к жизни, то действием этих причин объясняется, почему во время моторной деятельности или под влиянием новых впечатлений становятся невидными прежние образы.

Интереснее третий случай: когда в результате трансформации образ становится имеющим мало общего с прототипом, то испытуемый обычно заявляет о неясности образа. Правдоподобно объяснить это ослаблением действия объективного раздражителя. В этом случае иногда образ просто становится невидным, но иногда имеет место реинтеграция.

По данным моих опытов, для реинтеграции необходимы два условия. Первое из них только что упомянуто: слабая связь, слабое сходство трансформировавшегося образа с оригиналом-раздражителем, в результате чего образ, вообще говоря, темнеет, становится плохо видимым. Второе условие таково: при потемнении данного образа один из побочных аксессуаров этого образа видится довольно ясно или даже ярко. Тогда в дальнейшем начинает трансформироваться уже побочный аксессуар, а не первичный образ, который, наоборот, становится неясным и темнеет. В результате начинается новый ряд трансформаций, который может или чередоваться с первым, или частично смешиваться: иногда же один из рядов (и чаще всего это именно новый) может совершенно сменить второй. В результате дальнейшие трансформации могут не иметь ничего общего с первичным образом. Надо иметь в виду, что образ иногда видится не как изолированный, обособленный предмет, а в определенной ситуации.

Иными словами, в ряде случаев мы имеем то, что когда-то Гамильтон, затем Рибо, а в наши дни Холлингуорс называли реинтеграцией (рединтеграцией) и что соответствует первому закону восполнения комплекса у Зельца: «Ein gegebenes als einheitlich Ganzes wirkendes Komplexstuck hat die Tendenz, die Reproduktion des ganzen Komplexes herbeizufuhren» («Данный, действующий как единое целое кусок комплекса имеет тенденцию вызывать репродукцию целого комплекса»). Образы — часто не отдельные образы, а ситуации, и когда реинтегрируется ситуация, то в дальнейшем, при вышеуказанных условиях, может трансформироваться уже аксессуарная часть ситуации, а основная первоначальная — совершенно потемнеть, стать незаметной.

Окончательный вывод из всего вышесказанного таков: основной процесс течения образов — ряд трансформаций исходного образа, но иногда (далеко не так часто, как обычно думают) трансформация осложняется реинтеграцией, которая дает возможность в известных случаях начаться ряду трансформаций нового образа, образа-аксессуара.

Вот простой пример трансформации, сопровождаемой реинтеграцией: раздражитель — слово «перчатка», образы — белая, маленькая, длинная перчатка, но она, как на руке, с кнопками, кнопка звонка, подъезд, большая красная дверь, налево кнопка звонка.

В начале этого параграфа мы установили два типа — оптический и моторный. Но даже на нашем небольшом числе испытуемых удалось легко заметить, что оптический тип в свою очередь подразделяется на два типа. Один из них можно назвать трансформационным. Ярким представителем этого типа является испытуемая N. N. У этого типа, как мы видели, один образ обычно трансформируется в другой, который, таким образом, возникает из него. Процессы трансформации и мультипликации на первом плане у этого типа. Второй тип лучше всего назвать реинтегрирующим, так как у него на первом плане выступают процессы реинтеграции, а не трансформации. Чтобы яснее было, в чем дело, приведу 2-3 примера из опытов с испытуемым, являвшимся наиболее ярким представителем этого типа (раздражитель — вложенный в руку предмет).

Монета .—Монета. Дельцы с портфелем, биржа, нищие сидят на тротуарах. Все.

Спичечная коробка. — Спичечная фабрика, рабочие, фабричная контора. Все.

Две особенности мы видим у реинтегрирующего типа:

1) обычно он видит целую сцену, а не отдельные предметы;

2) столь же обычно сцена не трансформируется дальше, но держится устойчиво некоторое время, частично пополняясь, а затем обрывается.

Может быть, правильнее было бы говорить и здесь не так о типах, как о тенденциях: у одних испытуемых больше выступает тенденция к трансформации образов, у других — к реинтеграции. Но даже самый яркий наш реинтегрирующий испытуемый в ряде опытов давал ряд трансформирующихся образов, совершенно как и трансформирующий тип, у представителей которого в свою очередь имели место явления реинтеграции. У меня получалось впечатление, что испытуемые трансформирующего типа «отдавались» течению своих образов, которые были типично зрительными, тогда как испытуемые реинтегрирующего типа до известной степени «вызывали» свои образы, в которых иногда, кроме зрительных элементов, были и иные.

Учение о типах, и до сегодняшнего дня еще не потерявшее своей популярности, приводит нередко к неправильным представлениям: «тип» понимается метафизически как нечто застывшее, раз навсегда определенное, и как не имеющее ничего общего с другими типами, отделенное от них непроходимой бездной. На самом же деле так, как только что было сказано, трансформация и реинтеграция образов имеют место у каждого, но у одного в большей степени выступает одно, а у другого — другое, причем — и это еще важнее — даже у одного и того же субъекта в одних случаях преобладает трансформация, а в других — реинтеграция. Есть опасность, что, за увлечением типологией, притом метафизически понимаемой, рискует остаться в тени тот факт, что здесь, собственно говоря, дело в двух различных, хотя очень родственных функциях — памяти и воображении.

В истории психологии вопрос об отношении между памятью и воображением решался весьма по-различному, начиная с крайнего сближения, почти отождествления их (например, у Плотина) и кончая чуть ли не полным разрывом между ними (например, у Уотсона). В этом разногласии большую роль играло неодинаковое понимание памяти и воображения различными исследователями.

Под памятью можно понимать память-привычку, память чувств, образную память и память-рассказ. В свою очередь воображение можно понимать как вообще оперирование образами, как продукцию новых образов, как комбинаторную способность и как творчество. Необходимо всегда уточнять, о какой памяти и каком воображении идет речь.

Данная глава посвящена образам, и если под воображением понимать вообще оперирование образами, то вся эта глава может быть озаглавлена как глава о воображении.

Образная память является лишь одним из видов воображения, точнее, одним из моментов в развитии его.

В сущности, из вышеразобранных двух явлений — трансформации и реинтеграции — под понятие памяти подходит только реинтеграция. Реинтеграция может быть подведена под воспоминание как восстановительный процесс. Как ни парадоксально, можно сказать, в известном смысле, что в трансформации нет работы памяти, так как в этом случае образ персеверирует, правда, не как нечто мертвое, застывшее, но изменяясь. Тем не менее, в этом неметафизическом смысле он все же персеверирует, и потому нет нужды его восстанавливать. Восстановление имеет место только при реинтеграции.

Но именно с реинтеграции и начинается дело, так как и при трансформации исходный образ обязан своим происхождением реинтеграции, восстановлению. Воспоминание образов, картин есть полное или частичное, ясное или неясное восстановление этих образов. Воспоминание образов, в сущности говоря, всегда ситуационное, всегда, даже если оно частичное, в этой части пусть неясное, целостное.

Если так, то можно сказать, что в процессе течения образов дело начинается с реинтеграции — воспоминания. Именно воспоминание — первый момент работы воображения, понимаемого широко как оперирование образами. Образ реального впечатления, отражение объективной действительности, пусть неполное и смутное,— вот с восстановления чего начинается работа этого воображения.

Этот момент еще настолько прост, настолько, если можно так выразиться, элементарен в физиологическом отношении, что от психологии почти ускользает соответствующий процесс. Все испытуемые при расспросе их в таких случаях говорят: «просто вспомнил», «не могу сказать, как», «вспомнил — и все», «постарался и вспомнил» и т. п. Психологу, пожалуй, остается лишь назвать этот процесс сравнительно непосредственным с психологической точки зрения: он происходит, если можно так выразиться, чисто физиологически, без заметного участия психологических процессов.

Но это — только момент. Происходящая дальше трансформация, совершающееся дальнейшее изменение репродуцированного образа — уже ярко психологический процесс. Этот процесс и есть то, что обычно в жизни называют воображением, для точности прибавим, зрительным воображением. Что это действительно так, видно из того, что, когда я читал описание опытов с N. N. ряду лиц, незнакомых со специальной психологической терминологией, и спрашивал затем, что, по их мнению, делала N. N., они все отвечали мне: «Фантазировала». Следуя обычному словоупотреблению, назовем и мы этот процесс фантазированием.

С другой стороны, чтобы не оперировать в данном случае имеющим много значений термином «память», применим более точный термин — «репродукция». Можно сказать, что сущность репродукции (в области образной памяти) составляет реинтеграция, а сущность фантазирования — трансформация.

Но трансформируется уже репродуцированный образ. В наших опытах ясно обнаружилось, что реинтеграция обычно выступает на сцену тогда, когда трансформация замирает, а трансформирующийся образ, как таковой, сильно отходит от прототипа и даже, как таковой, темнеет, становится менее видным. Фантазирование следует за репродукцией, являясь следующим моментом. Таким образом, окончательный вывод можно формулировать так: реинтеграция и трансформация, репродукция и фантазирование — два последовательных момента в развитии воображения.

Наши опыты показали, что основными условиями, благоприятствующими течению образов, являются неподвижность и отсутствие напряжения. В дремоте и сне эти условия максимально налицо. Поэтому в повседневной жизни образы выступают на первый план именно в этих состояниях.

Но для возникновения образов необходимы доступность субъекта, действие раздражителя и, следовательно, необходим некоторый, хотя бы очень невысокий, уровень бодрствования, также, ясно, необходима некоторая степень сознания (у него) для репродукции и течения образов. Поэтому, конечно, глубокий сон лишен их. Но с другой стороны, им не благоприятствуют, как только что сказано, и подвижность, а также сильное напряжение и возбуждение. Вот почему при очень легкой дремоте образы кратковременны (иногда почти мгновенны) и редко образуют длинный ряд образов.

Многочисленные работы об образах во время дремоты сравнительно хорошо обнаруживают связь между возникновением образа и соответствующим стимулом: чаще всего виденным перед самой дремотой предметом, услышанным сквозь дремоту звуком, давлением, своей мыслью или даже полупроизнесенной фразой или словом и т. д. Этот образ может быть довольно верным отражением, но чаще он — искаженное отражение ее. Так как все это неоднократно описывалось, а с другой стороны, имеет отношение скорее к теме «Память (воображение) и восприятие», чем к теме этой книги «Память и мышление», то на этом не будем останавливаться. Несравненно реже в работах об образах во время дремоты исследовалось течение этих образов, вероятно, потому, что эти образы, как выше указывалось, редко образуют длинный ряд образов, чаще всего почти сразу обрываясь, а не развиваясь дальше. Из известных мне авторов больше всего на этом останавливался Лерой,[ 67 ] а из ранних исследований Хервей де Сан-Дени[ 68 ]. Один из многих примеров, приведенных последним, может послужить иллюстрацией: «В середине поля, охватываемого моим внутренним взглядом, вырисовывается горка зеленого цвета. Я постепенно различаю, что это — куча листьев. Она кипит, как извергающий вулкан, она быстро растет, ширится посредством движущихся зон, выбрасываемых ею. Красные цветы в свою очередь выходят из кратера, образуя огромный букет. Движение останавливается, все очень ясно один момент, а затем все исчезает» (с. 123). Здесь совершенно ясная трансформация формы и цвета (зеленый холм — куча листьев — букет красных цветов), осложняемая мультипликацией (выбрасываемые холмом зеленые зоны, красные цветы, огромный букет красных цветов). Не составило бы никакого труда, но только заняло бы без нужды много места приводить большое количество аналогичных других примеров, развивающихся сложных рядов образов во время дремоты, т. е. таких, которые, по общепринятому мнению, уже приближаются к сновидениям. Ограничусь поэтому только еще одним примером [из этого же сочинения]: «Из первых силуэтов, появившихся мне (в гипнагогическом состоянии), я вспомнил в первую очередь нечто вроде поставленного прямо пучка стрел, который потом развергся и образовал одну из тех длинных корзин, в которых сушат белье в банях. Из-за прутьев ивы показывались белые салфетки. Вскоре прутья ивы стали являться нагромождающимися, кривящимися, наконец, трансформирующимися в зеленеющий кустарник, в середине которого раскинулось ветвистое дерево. Белая собака (явная метаморфоза салфетки) возилась по другую сторону кустарника, в то время как раненая птица валялась у моих ног в газоне. Когда собаке удалось пробраться сквозь кусты, я прогнал ее ударом палки в то время, как я проснулся» (с. 257). Объяснение этого сложного ряда образов в общем уже не представляет полной загадки. Первичный образ пучка стрел, возникший в результате действия неизвестного нам раздражения, трансформируется в корзину для белья, причем реинтегрируется и само белье (салфетки). Дальше происходит трансформация прутьев ивы в кустарник, а салфетки — в белую собаку.

Таким образом, экспериментальное изучение процесса течения образов очень сильно способствует разъяснению процесса течения образов во время дремоты. В этом отношении наши опыты, можно сказать, себя оправдали: течение образов и в состоянии дремоты состоит в трансформации первичного образа, причем эта трансформация в определенных случаях осложняется мультипликацией, реинтеграцией и движением образа. Причиной же первичного образа является, как это показали уже работы прежних исследователей гипнагогических образов, действие какого-либо наличного раздражения (в том числе собственного слова или мысли).

Главное отличие сновидений от образов дремоты обыкновенно видят в том, что сновидение — связный ряд сцен, своего рода целая история, в которой «я» не пассивный зритель, но действующее лицо. Однако мы только что видели, что и в дремоте образы могут развиваться в достаточно сложные сцены, и именно по отношению к этим сложным сценам имеет особенное значение наше экспериментальное изучение течения образов, в то время как мгновенные, мимолетные образы во время дремоты скорее дают лишь материал для выяснения связи между первоначальным образом и вызвавшим его раздражением. Остается, стало быть, видеть основное отличие сновидений от образов во время дремоты в том, что в сновидениях я не пассивный зритель, но действующее лицо.

Из прежних исследователей Фольд (I. M. Void) хорошо выяснил своими экспериментами роль, в качестве причин сновидений, состояний и положения тела спящего, в частности его конечностей. Это натолкнуло меня на ряд добавочных опытов, сущность которых состояла в [том, чтобы проследить за] реагированием зрительными образами на изменение своей собственной позы. Я придал лежащему на диване испытуемому определенную позу и затем просил его, сначала зрительно представив себя, затем отдаться течению образов так, как в прежних опытах.

Как влияет поза на соответствующий образ? Приведу сплошь данные опытов над одной испытуемой:

1) На спине, руки и ноги вытянуты. — «Вижу платье на себе; лица, рук нет, стою».

2) На боку, согнутые ноги, рука под головой. — «Сижу в поезде, в углу, подперла голову. Лица не вижу. Слушаю».

3) На боку, ноги сильно подогнуты, руки вытянуты. — «Плыву. Неясно — на спине или на животе. Вижу руку. Стою по пояс в воде».

4) На спине, ноги согнуты в коленях, упираются подошвой в диван, руки соединены за головой. — «Лежу на траве».

5) На животе, ноги скрещены. — «Больная — в палате».

В таком же роде данные опытов и над другими испытуемыми. Мы имеем здесь как бы исходный момент сновидения. Характерно, что испытуемые обычно не видят себя, особенно своего лица. Они, если можно так выразиться, «видят» только свое положение и действие так же, как это обычно происходит в сновидениях: есть образы позы и действия, но не всего субъекта, его фигуры и т. п. Объяснение легко дать: у нас нет обычно полного зрительного восприятия себя, особенно верхней половины своего «я», в частности лица.

Поза является также эмоциональным выражением. Вот почему иногда испытуемые реагировали на приданную позу не только зрительными образами, но и эмоционально. Например:

1. На животе, ноги вытянуты, лицом в подушку. — «Тяжело, грустно, безотрадно».

2. На боку, ноги согнуты, рука свешивается к полу. — «В апатии, опустившаяся. Скверные чувства о жизни. Почти отчаяние. Больная».

3. На спине, согнутые в коленях ноги упираются в диван, руки закинуты за голову.— «Лежу на лужайке. Спокойствие. Лес. Солнце между ветками».

Эти и подобные им опыты дают возможность предполагать, что образы своих действий являются своеобразным отражением изменения положения своего тела.

Поскольку в сновидениях мы видим образы, становится несколько понятнее процесс сновидений. Только что приведенные опыты с отражением в образах-сновидениях изменений положения тела дают основание присоединиться к теории Маури Фольда относительно объяснения наших действий в сновидениях. С другой стороны, то обстоятельство, что неприятные образы возбуждают мускульное напряжение и подвижность, которые ведут, как мы показали, к исчезновению образов, дает возможность увидеть зерно истины и в учении Фрейда об отношении сновидений к желаниям: сновидение пресекается или изменяется (реинтеграция), когда оно развивается в неприятном для нас направлении. Наконец, в сновидении легко можно найти и репродукцию чего-нибудь реально недавно бывшего, имеющего большое отношение к нашим заботам, интересу и т. п.

В сновидениях мы не только видим и действуем, но и слышим. Это «слышание», насколько я мог установить, анализируя свои сновидения, чаще всего сводится к мнимому слышанию: так, например, виденная мной во сне женщина на самом деле не говорила, я не слышал в действительности ни одного ее слова, но я как бы сознал ее «высказывание» примерно так, как, глядя на карточку, мы заявляем, что изображенное на ней лицо говорит то-то. Иногда же слышанные слова были на самом деле моими собственными, с сознанием произношения которых я просыпался. Иногда же это были иллюзии слуха от действительных звуков в комнате.

Даже в сновидениях исходные образы — отражения (пусть часто очень искаженные) действительности. Даже сновидения регулируются до известной степени нашими интересами. Но если исходные образы — репродукции, то в самом течении сновидения заметно выступает процесс фантазирующего воображения, точнее выражаясь, главным образом трансформации образов. Мои испытуемые на вопрос, чем сходны их образы со сновидениями, называли следующие черты: 1) «и там и здесь вижу зрительные образы», 2) возникающие непроизвольно, 3) неожиданно меняющиеся, 4) иногда фантастические, 5) обрывающиеся на неприятном («во сне просыпаюсь, а здесь открываю глаза»). На вопрос, чем они отличаются от сновидений, указывалось: 1) в снах больше действия, «я активнее», а здесь скорее панорама («в снах я действую, а здесь скорей созерцаю, хотя и там и здесь создается в связи с виденным настроение, имею в связи с ним то или иное переживание, чувство»); 2) сны ярче, а в опытах вначале бывают моменты смутных красок и неясных образов, которые постепенно переходят в более рельефные и ясные («хотя думаю, что и в снах это бывает, но так как там сознание спит, то эти моменты не запоминаются»); 3) «во сне я всецело под влиянием сновидений, а здесь я могу в любой момент открыть глаза, если неприятно»; 4) «здесь я больше вижу, как одна картина переходит в другую, виднее сменяемость их. Хочется сравнить с кино: во сне лента быстро движется, а здесь более медленно, и потому видны промежуточные моменты».

Судя по этим данным, воображение во сне ярче, непроизвольней (спонтанней), быстрее и дает скорее действие, чем панораму. Последнее я объясняю тем, что в сновидениях основной из возможных во сне стимулов — изменения в положении своего тела, и потому они так заметно отражаются (конечно, искаженно) в образах. Непроизвольность процесса указывает, что процесс происходит на более низком уровне, и, может быть, на то же указывают яркость и быстрота течения образов сравнительно с образами в экспериментах: яркость и непроизвольность процесса, может быть, является следствием незаторможенности процесса со стороны коры.

В заключение оговорим, что в основе сновидений лежит не только воображение. Поэтому проблема сновидений — большая и сложная проблема сонного сознания — далеко не исчерпывается проблемой воображения. Но в данной книге нас интересует последнее, а не проблема сновидений в ее развернутом виде.

История психологии знает немало попыток свести три основных вида ассоциаций к одному. Это стремление законно, если мы считаем их тремя видами одного и того же явления — ассоциации. И тем не менее, насколько легко удалось уловить общее между ассоциацией по сходству и ассоциацией по контрасту, настолько не удаются и до сегодняшнего дня попытки свести ассоциацию по сходству на ассоциацию по смежности или, наоборот, ассоциацию по смежности на ассоциацию по сходству. Безуспешность этих упорных попыток наталкивает на вопрос, не отличаются ли эти «ассоциации» и по роду (toto genere) друг от друга.

И это действительно так. То, что мы называем ассоциацией по сходству (и контрасту), представляет собой, по крайней мере в области образов, не что иное, как трансформацию образа, которая состоит в том, что данный образ частично становится иным, а частично остается еще прежним (длинная коробка — длинная полоса). Проще говоря, здесь имеет место частичное, т. е. постепенное, непрерывное изменение.

Термины «ассоциация», «связь» рискуют толкнуть нас на крупные ошибки: здесь нет связи двух разных образов; здесь есть изменение, два различных момента, два последовательных состояния одного и того же образа. Термин «ассоциация» здесь не соответствует действительности: в данном случае надо говорить не о связи разных явлений, но об изменении одного и того же.

В результате отпадают по отношению к ассоциации по сходству два основных мифа ассоциационизма. Первый из них — психологический — учит о «нахождении» в сознании (явно фигуральное выражение) различных концептов, которые имеют свойство «вызывать» сходные концепты, в данном случае образы. Вопреки этому мифу имеет место в действительности процесс постепенного изменения концепта-образа, изменяющегося в процессе своего существования, подобно всему существующему. Все, что возникло и начало существовать, изменяется — таков основной закон всего существующего. Этому закону изменения подчинены и образы.

Важнейшую для психологии проблему изменения образов ассоциативная психология подменяла проблемой связи двух неизмененных концептов. Словом, вместо изучения процесса изменения мы стоим пред теорией внешней связи концептов, понимаемых как неизменяемые вещи. Эта ярко механистическая (внешняя связь, а не внутреннее изменение) и метафизическая (концепты как неизменные сущности) ассоциативная психология толкала [исследователей] и на другой миф — физиологический: всякий раз, когда «связываются» два сходных образа (речь идет — напоминаю — о так называемой ассоциации по сходству), связываются-де два соответствующих нервных элемента. Я называю это мифом, ибо здесь мы имеем дело с бездоказательным предположением, притом явно гипостазирующего характера (превращение изменяющихся образов в «связывающиеся» «нервные элементы»).

Наши образы не неизменные сущности: они не стойки, они текут, т. е. изменяются. Это течение, т. е. изменение образов, в ряде случаев происходит постепенно, т. е. представляет собой непрерывный процесс. В этом случае, т. е. в случае непрерывного изменения, оно в каждый данный момент является лишь частичным изменением: кое-что еще не успело измениться, и это еще не успевшее измениться и является тем образом, что составляет сходство. Учение об ассоциациях по сходству учло этот элемент сходства, но оно совершенно не поняло, откуда это сходство берется, почему оно бывает. Не поняв этого, учение об ассоциациях по сходству подменило изучение процесса непрерывного (постепенного, частичного) изменения образа проблемой «связывания», и в этом вред критикуемого учения.

Но далеко не всегда наши образы текут непрерывно. Сплошь и рядом их непрерывное течение нарушается восприятиями, которые дают начало возникновению новых образов и мыслей. Но даже в тех случаях, когда врывающееся в течение образов действие восприятий минимально, например когда я «ушел» в свои грезы или вследствие искусственных условий психологического эксперимента, или в гипнагогических состояниях, все же течение образов не продолжается мало-мальски долгое время, как постепенное непрерывное изменение данного образа: процесс трансформации осложняется процессом реинтеграции. Процесс реинтеграции по отношению к образам состоит в том, что при возникновении в результате трансформации данного образа одновременно более или менее полно возникает в виде образа то восприятие, одной из частей которого был тот субъект, образ которого возник только что в результате трансформации. Получается как бы восстановление соответствующего более полного образа, почему этот процесс справедливо называть реинтеграцией.

Если «ассоциация по сходству» маскирует факт постепенного изменения одного и того же образа, неверно подменяя его внешней связью двух разных образов, то «ассоциация по смежности» более безобидна. В случае реинтеграции можно говорить о связи в прежнем восприятии. Термин «связь», «ассоциация», здесь не является неверным. Однако не является выигрышным для дела и пользование им. Введение вместо него термина «реинтеграция», понимаемого как «восстановление в виде образа прежнего восприятия» (или, шире, как восстановление в более полном виде прежнего переживания), можно надеяться, поможет лучше понимать суть исследуемой проблемы.

Пока преждевременно гадать о физиологическом процессе, лежащем в основе реинтеграции, представлять ли его вроде какого-нибудь регенерационного процесса или чего-либо иного. Но некоторые более узкие проблемы и сейчас выигрывают от введения понятия реинтеграции. Так, например, психоаналитическая процедура с ассоциативным экспериментом становится яснее, понятнее, если вместо оперирования малосодержательным термином «ассоциация по смежности» мы признаем, что имеем здесь дело с восстановлением, реинтеграцией прежних переживаний и тем самым получаем возможность проникнуть благодаря этой реинтеграции прошлого в психологическую биографию испытуемого. Подобная психоаналитическая процедура оказывается, таким образом, способом при помощи реинтеграции («ассоциация по смежности» как реакция испытуемого на стимул экспериментатора) получить более полный анамнез.

Примечания:

6

Там же, 453а 11-16.

66

Dumas. Troubles Mentaux et Troubles Nerveux de Guerre Paris, 1919, p. 49 и след.

67

См.: Е. В. Leroy. Les Visions du Demi-Sommeil. Paris, 1926.

68

См.: Hetvey de Saint-Denis. Les Reves et les moyens de les diriger. Paris, 1867.