Три кризиса Розанова

Участник:

Сукач Виктор Григорьевич – историк

Александр Гордон: Я вспоминаю одну заметку Василия Васильевича. Однажды он с маленькой дочерью зашел в церковь, и легко и радостно было ему стоять в церкви, и какие-то очень высокие чувства его посетили. Но вдруг он рассердился на себя, увидев себя со стороны, какой он, папа, стоит с дочкой в церкви и такой благостный и хороший, и он в сердцах, чуть ли не плюнув, ушел оттуда. Этот мгновенный поворот от одного к другому – то, в чем его клеймили, и обвиняли, и проклинали – то, что было свойственно его характеру. В чем причина?

Виктор Сукач: Здесь есть основание, это биографическое основание, оно связанно с его вторым браком, тайным браком, тайным венчанием, незаконным. Он зашел в церковь с дочерью Таней, и открылось ему, что церковь его не принимает, потому что дочь незаконнорожденная, а жена – любовница. Так ему открылось его положение семейное, когда он зашел во Введенскую церковь в Петербурге.

С этой сцены началась его полемика с церковью, и начался его личный семейный вопрос. Его тема – семейный вопрос, которая вылилась почти в основную тему его творчества. Таким образом, Розанов, который начинал свою жизнь философом и мечтал быть философом, был вынужден уйти в публицистическую журналистскую работу. Главный его вопрос – это семейный вопрос, собственно, в энциклопедиях и должны писать – «писатель по семейным вопросам». Все остальные темы были попутными, случайными и держались только благодаря его колоссальной эрудиции, образованности и интересу к культурным темам.

Собственно, отсюда выводится его основная философия, потому что как философ он вошел в литературу с первой книгой «О понимании», которую издал за свой счет в 1886-ом году. Розанов, собственно, задумался о том положении, которое занимают дети, рожденные от незаконных браков и уходящие в статью «незаконнорожденные». Он начал задумываться, что такое христианская семья? Как философ, он начал откатываться назад, и таким образом открылась ему так называемая «тема пола». Тему пола он вывел на уровень философии, отсюда и семейный вопрос, это философия семьи, философия брака. Результатом этого были целый ряд книг, в частности, по загадке пола «В мире неясного и нерешенного», которую он издал в 1901 году и вторым расширенным изданием в 1904 году. Отсюда статьи, относящиеся к теме семьи, в 1903 году он издал двухтомник «Семейный вопрос в России». В архиве находится еще «История русской семьи». Собственно, с этой темой Розанов стал известен в русской литературе, до этого у него был так называемый консервативный период.

После того как его книжка «О понимании» не была принята философской общественностью, Розанов был вынужден идти на поденные журналистские заработки. Он перевелся из провинциальной школьной системы, где он преподавал в уездных гимназиях – в Брянске, Ельце, в городе Белом Смоленской губернии – перевелся в Петербург, поступил чиновником в государственную контору и попутно, как все люди второй половины 19 века, подрабатывал в журналах.

Николай Николаевич Страхов, известный русский философ, Сергей Александрович Рачинский, известный педагог, и Константин Николаевич Леонтьев – три старца – вывели его на литературный путь и, естественно, ввели его в журнальный консерватизм. Он начал сотрудничать в журналах «Русский вестник», «Русское обозрение», «Московские ведомости». Русский консерватизм 90-х годов – уже упадническое явление, и Розанов, конечно, был незаметен, набирала большой размах либеральная печать, и консерватизм просто не замечали.

Но потом он стал критиковать школьную систему в России, а он знал этот предмет, сам будучи 11 лет учителем в провинциальных гимназиях. Он критиковал, прежде всего, классическую систему, которая была перенята из германских школ. Критиковал в пользу реальной школы в России именно потому, что с развитием реформ, капитализма в России, русским нужны были свои специалисты. Он всегда иронизировал, что «зубочистки выписываем из Австрии, не можем сами сделать». Очень настойчивая у него была эта критика. Естественно, она была отмечена либеральной прессой, поскольку она была передавая.

Розанов был как бы такой писатель в двух лицах. С одной стороны, это колоссальный консерватор, ультра-консерватор, монархист – православие, государственный патриотизм, колоссальная борьба с либерализмом, невероятная, беспощадная борьба, колоссальный ригоризм. С другой стороны, обращение к традиции русской школы. Он сразу же начал писать, в 97-ом году, статьи о поле, о семье и напечатал такие статьи, как «Брак и христианство», «Семья как религия». После этого к нему обратились декаденты Мережковский, Гиппиус, Перцов Петр Петрович – потому что стилистка Розанова была немножко странная, она выходила из круга и стилистики консервативной печати. Хотя это еще был не тот стилист, которого мы знаем с десятых годов с «Опавшими листьями», но все-таки.

Его привлекли в журнал «Мир искусства». До этого были серые толстые журналы типа «Русская мысль», «Русское богатство», «Русское обозрение», «Русский вестник», все одного типа журналы, а «Мир искусства» – это совершенно новый тип журнала. Розанов вошел туда как органический, составной член. Розанов с «Миром искусства» совершенно вышел как бы в видные лица. Хотя это было только начало, но, в целом, Розанов уже не удовлетворялся консервативной журналистикой, она не имела влияния. И он, будучи еще молодым, так и заявлял в письме к редакции «Северного вестника»: «Я хотел влиять на жизнь».

Таким образом, Розанов встретился с декадентами, и декаденты сделали его известным человеком. Собственно, он был одним из инициаторов так называемого «Серебряного века». Он начался именно с конца 19 века, с конца 90-х годов, с Мережковского. Тогда же начали плодиться кружки, которые стали интересоваться религиозно-философскими проблемами. Розанов мог поставить такие темы, которые развивали эту проблематику. Известно, что в 1901 году неожиданно для страны возникли религиозно-философские собрания. Религиозно-философские собрания петербургской интеллигенции появились под эгидой обер-прокурора Победоносцева. Вождями были Мережковский и его жена Зинаида Николаевна Гиппиус, Философов Дмитрий Владимирович и Розанов – они были учредителями религиозно-философских собраний.

Собрания были закрытыми, и на них сразу же стали ставить острые вопросы, в частности, о положение церкви в государстве, об институте обер-прокурорства и отлучении графа Толстого от церкви. То есть, собственно, отлучения не было, была рекомендация прекратить общение. А вскорости встали и розановские темы – это именно «семья и мир», вернее, «семья как мир» и «семья и аскетический идеал». Розанов поставил очень удачно, с одной стороны, а с другой стороны, остро вопрос – как может в христианской стране, в христианской религии существовать семья, которая стоит на принципе «плодитесь и размножайтесь»? Ведь христианский идеал существует в виде аскетического идеала.

Этим вопросам было посвящено несколько заседаний, очень острые заседания были. Особенно это было популярно потому, что стенографические отчеты этих заседаний печатались в приложениях к новому журналу «Новый путь», который учредил и субсидировал Перцов, а редакторами были Мережковский и Гиппиус. Это было совершенно небывалое, конечно, событие в России, оно заинтересовало всю интеллигенцию. В интеллигенции появились духовные движения, которые оттеснили социальные темы, социально-освободительные темы, и перевели их на религиозно-метафизическую проблематику. Розанов был включен в эти темы до 1905-6 годов, и где-то с 99-го, когда он начал печататься в «Мире искусства». У Розанова после мрачного консервативного периода была какая-то литературная юность среди декадентов, среди символистов, среди молодых людей, хотя ему к этому времени было 50 лет, он был старшим современником и лидером Серебряного века, но чувствовал себя тогда молодым.

Нужно сказать о том, что к тому времени Розанов с разработкой проблемы семьи вошел в полемику с церковными писателями. Он стал им задавать очень неудобные вопросы, и, в частности, первый вопрос – это вопрос о судьбе незаконнорожденных детей. И не без помощи этих вопросов произошли подвижки в каноническом праве дореволюционной русской церкви. Стали искать уже другие определения, в частности, в газетах мелькали предложения типа называть их «внебрачные дети».

Розанов стал очень видным не только среди интеллигенции, но и среди широкой русской читающей публики, потому что несчастных семейных судеб было очень много, а он предлагал один из радикальных методов улучшения русской семьи – это именно развод, развод, который немыслим почти для русской православной семьи.

Почему немыслим? Развод, по существу, почти не предполагался. Собственно, Розанов не мог получить развода от первой жены. Первая жена его Аполлинария Прокопьевна Суслова, которая известна по биографии Федора Михайлович Достоевского, не давала ему развода, она от него просто ушла, и невозможно было с ней развестись. Он обратился в полицейскую часть Ельца с просьбой привлечь жену к разводу. Полицейский чин ему сказал: не привлечете, она всегда пришлет бумагу, и на суд не придет, и будете годами ждать. И он оставил эти попытки, стал мужем без жены, женатым человеком без жены. И поэтому вынужден был жениться тайно.

Этот тайный брак – особый разговор, но Розанов стал бороться за русскую семью. Он писал по поводу своей судьбы митрополиту Антонию (Латковскому), первому владыке в синоде, писал Победоносцеву, он был знаком с Победоносцевым через Рачинского. Писал даже на высочайшее имя, но ему Рачинский, в частности, сказал, что никто, даже император не может это сделать, никто не может. И он восстал, восстал против такого колоссального тупика, фатализма. Жена могла дать развод только тогда, когда ее уличили в прелюбодеянии при двух свидетелях – совершенно немыслимая вещь.

И вот Розанов начал рассматривать: что такое христианская семья, из чего она состоит? И к нему, при его пытливости, при его вопросах, полуфилософских, полубогословских, потянулась не только интеллигенция, пишущая братья, а потянулись именно профессора духовных академий. В частности, с ним в переписке был известный богослов, профессор духовной академии Петербурга Николай Никандрович Лубаковский, и переписка эта необыкновенно содержательна. В Ленинской библиотеке есть папка, где помещены письма, которые сам Розанов сдавал в Румянцевский музей под названием «Письма монашествующих к Розанову», и это очень содержательная и большая переписка.

То есть, Розанов привлек весь богословский, священнический мир именно потому, что каждый чаял наступления нового времени в церкви, очень много было проблем. А он умел совершенно бесхитростно (многие удивлялись, как это у него получается) поставить такие проблемы, что на них надо было отвечать. Ни у кого не было такой свободы, как у Розанова, благодаря чистоте его намерений и какой-то целомудренности его духовного движения. Причем, это было без какой-либо подкладки, скажем, политической.

В этом плане Розанов входил в доверие цензоров. Иногда просто удивлялись, как проходили невероятные книги типа «Темный лик». Его даже называли сумасшедшим человеком, а с другой стороны принимали в доверие. Потому что Розанов хотел законным образом разрешить вопрос, ведь он мог второй брак сделать просто гражданским. Но он хотел именно православного брака. Многие издевались, говорили, что он втирался в доверие к церкви, что называется, но все это оказалось поклепом.

А.Г. Но почти в то же самое время он подвергался критике как самый злостный антихристианин, особенно в связи с той книгой, которую вы упомянули – «Темный лик».

В.С. «Темный лик» вышла в 11-ом году, но особая сильная критика Розанова была до 1905-1906 года, когда он был особенно по-боевому настроен и было еще много сил. Он тогда еще верил, что можно сделать какое-то изменение в системе брака. Но в 1905 году в одной статье он сказал, что уже потерял надежду, что может что-то изменить. Но именно тогда у Розанова была как бы его «литературная юность», ему давали возможность печататься в «Новом пути». «Новый путь» – это журнал, который выходил в течение двух лет – 1903-1904 г.г. – и Розанов в каждом номере печатал одну статью, там у него был отдел под названием «В своем углу». То есть ему разрешалось писать то, что он хотел писать, но все понимали, что все должно быть цензурно, притом в «Новом пути» была двойная цензура – и светская, и духовная. И все равно Розанов писал, совершенно не обращая внимания ни на какую цензуру. Гиппиус вспоминала, как Розанов написал абсолютно нецензурный текст, и она ему сказала: «Василий Васильевич, нужно исправить эту статью», а он взял и написал совершенно новую статью.

А.Г. И все-таки как за ним закрепилась слава воина с православной церковью, с историческим христианством? Его ведь чуть ли не «русским Ницше» называли?

В.С. Его называли русским Ницше, это прозвище было ему подарено Мережковским, на самом деле оно совершенно несправедливо, конечно. Единственное, что может быть общее между ними, это то, что и Ницше, и Розанов были аморалистами, то есть совершенно пренебрегали моралью. Они сами прокладывали новую мораль. В частности, Розанова надо назвать первопроходцем определенной нравственности, он необыкновенно чуток к нравственным проблемам, это, собственно, основа его, он даже писал: может быть, я не умен, но сердце у меня золотое, и необыкновенно чуткое.

Чуткость розановского сердца, конечно, особенная статья и особая оригинальность, с ним никто не мог сладить. Даже его критики, либерального, конечно, плана, признавали за ним именно эту необыкновенную какую-то свежесть, на что он говорил: когда всю жизнь спишь, проснешься – и мир кажется совершенно новым.

А.Г. И все-таки, я попытаюсь вас вывести на разговор о критике христианства – не церкви именно, а христианства. Ведь он считал христианство религией разрушительной для живого.

В.С. Критика христианства началась именно с истории его семьи. Именно с темы пола. Потому что в 90-е годы Розанов был христианским прозелитом. Но можно сказать, что уже тогда Розанов имел почву для критики христианства, и, может быть, речь даже не о критике христианства, а о каком-то антихристианстве. Флоровский называл его «слепым в религии», характеристика в какой-то мере верная. Но, скорее всего, нужно сказать «слепым в христианстве», а в религии он был очень зрячим. Один протоиерей – Устинский Александр Петрович, его корреспондент, совершенно необыкновенный человек, который помогал ему в догматическом обосновании семьи – назвал его после одной статьи «многоочим Серафимом», то есть он все видел, и здесь очень большая правда.

Но, если обратиться к творческой биографии… Вообще, не Бердяеву надо было «Самопознание», а Розанову, потому что духовный мир, духовная биография Розанова колоссальна по гигантской своей многоплановости, по колоссальной глубине и чистоте движения. Он где-то говорил: что бы я не писал, я писал только о Боге. Казалось бы, смешно так говорить газетному журналисту, который написал около 500-600 не подписанных статей, то есть редакционных статей, этот журналист должен быть именно писакой. Но когда Розанов об этом говорит, эти слова кажутся магическими, и всегда хочется верить и веришь буквально. Это магизм слова, он никогда не сочиняет, у него нет сочинительства. А если нет сочинительства, у него пишет душа, и он даже говорил: если бы душа была кривой, она бы писала криво.

Так вот, если вспомнить о нашей теме «Три кризиса Розанова», я скажу, что вся первая его гимназическая юность, прошла под знаком идей 60-х годов, под влиянием людей 60-х годов. То есть вырастал, как он позднее говорил, «социалистишка», «атеистишка» – все темы и идеи 70-х годов в русской школе, все прошли через Розанова. Розанов как раз был очень старательным учеником времени – ни школы, ни гимназии, а именно времени, он очень чуткий. Если почитать его «Русский Нил», где он описывает свое детство и отрочество на берегах Волги, то мы видим, как расцветал Розанов в Симбирске, как он продолжал в Нижнем Новгороде, в своей гимназии, где учился. Собственно, он был ровесником бомбометателей. Все люди, которые родились от 50 до 60-х годов, были бомбометателями. И он был наделен такой же колоссальной волей. Все эти люди были не очень умны, как он говорил позднее, «с курьими мозгами, но volo» (то есть воля) «золотая была у них». Они образовали чисто русское направление, русский период. Раньше шли немецким, византийским, французским путями, а 60-е годы – чисто русский период, правда, как он говорил, «из Чухломы». Эта колоссальная совершенно воля дала не работников, а деятелей, которые все ушли в нигилизм и в революцию. Собственно, эта же дорога лежала и перед Розановым – идти в нигилизм.

Но он как-то вовремя свернул, и свернул потому, что еще в гимназии перед ним встала метафизическая проблема. Чисто метафизическая проблема совершенно позитивистского плана (не буду о ней сейчас говорить, это очень специально). Розанов как бы вошел в некую метафизику, а эта метафизика привела его в университет, где эта проблема разрешилась в пользу… Я сейчас все-таки немножко скажу об этой проблеме.

У него была такая проблема: высшая цель – это счастье человека, но получается, что счастье человека приобретается любыми средствами. И он засомневался – как порочные методы могут привести к целомудренным целям? А поскольку эта проблема решалась в просветительском мировоззрении, то все это укладывалось в логику развития. И он всю жизнь подчинил разрешению этой проблемы.

Он описывает – на втором курсе университета я, говорит, держал перед собой эту проблему, и вдруг она разрешилась. В чем разрешилась? В том, что мы всегда ставим цель и потом ее разрешаем, а цель эта искусственная. Телеологический метод был отброшен. А что надо сделать? Надо цель перевести в себя, в свою природу и раскрывать свою природу.

Таким образом, это университетское открытие стало как бы начальной клеточкой его консерватизма. Отсюда он в «Опавших листьях» пишет: на первом или втором курсе я перестал быть безбожником, мне открылось понятие Бога, и как только это появилось, я написал статью «Цель человеческой жизни» совершенно под новым углом. Отсюда возникла книжка «О понимании», у него была там критика позитивизма. Это был первый кризис, который Розанов пережил в университете. Он сразу же обратился к исторической России, историческому быту, он читал Печерского «В лесах», «На горах», стал читать Библию на церковно-славянском языке, стал читать славянофилов. Отсюда, я думаю, влияние на него Аполлона Григорьева, Тагилевского. Позднее он встретился с Леонтьевым, эта встреча была как бы подготовлена, и Розанов стал где-то с университета консерватором. Основная его линия была – зерно, которое даст дерево.

Отсюда появилась идея потенциальности. Идея потенциальности, по существу, дает бесконечный путь и дает понятие Бога-отца, который не допускает вторую ипостась. Розанов уже к 90-м годам, когда встретился с Устинским и начал с ним сотрудничать, не принимал понятия Святой Троицы, но понятие Отца было при нем, и чувство религии уже было с ним неотделимо. Он никогда его не терял, не забывал, не подвергал никаким переоценкам и так далее. Поэтому Розанов встал на иудейский путь, путь, который ведет за неведомым Богом. Многие мыслители говорят об этом неведомом Боге, как о древнем израильтянине, древнем еврее. Это и Ася Цветаева, это и Перцов, это и Пришвин, и Бенуа, многие говорили об этом. Действительно, когда он стал обосновывать тему семьи, он стал обращаться к Ветхому Завету, то есть к тем источникам, которые давали основу христианской семьи. Дело, правда, в том, что в Ветхом Завете он нашел многоженство, а моногамию он нашел в римской семье, и поэтому христианская семья была как бы эклектична.

Он задавал вопросы богословам, и никто не мог на них ответить, отвечали только частным образом на его квартире, а он просил напечатать все это. Но поскольку церковная печать в некотором смысле партийна, то свободной полемики не допускали. Розанов, несмотря на то, что в 90-х годах был консерватором, он уже тогда держался идеи потенциальности, идеи не конца, а начала. Поэтому идея рождения – это его любимая идея. Поэтому, когда началась полемика с христианством, он как бы естественно стал антихристианином, то есть он исповедовал, как потом писали, религию Вифлеема, то есть радость религии. И действительно Розанов был наделен необыкновенной психологией оптимизма. Отсюда, например, такая статья 98 года, как «Религия света и радости».

Но эти статьи немножко обманывали, обманывали потому, что Розанов наделен необыкновенным талантом слова, мысли и так далее. Он сам много обманывался и когда пошел принципиальный вопрос уже о семье, то… Это знаменитая «Христова любовь», он ее не понимал, он понимал «око за око, зуб за зуб». Это контрафорсты, которые держат одно другое, это определенная справедливость. А «любовь к врагам» – это для него была непонятная вещь, таинственная.

Чем ценен Розанов – тем, что он никогда нигде не фальшивил, если он не понимал, он и говорил, что не понимал. И это непонимание нам дороже, чем любое понимание, здесь осуществлялось какое-то богословие в одном человеке, то есть он нес промысел. И когда позднее он писал книги типа «Опавших листьев», «Уединенного», «Мимолетного», то это субъективная литература, где Розанов высказывал именно эти недоумения его духовной, религиозной жизни. И эти недоумения он искал и иллюстрировал на самом близком человеке – Розанове, другого он не понимал, он мог догадываться, может, прочитать книжки чужие, мог пересказать, но это ему было меньше надо, он расковыривал то, что творилось в его душе. И для читателя «Опавших листьев» особенно важно наблюдать это духовное движение человека, который смотрится в себя: «Я и Розанов». Помните, как у Борхеса: «Я и Борхес». А у Розанова – это еще колоссальнее. Буквально потому, что «Опавшие листья» – это жизнь души Розанова, подобно потоку сознания Джойса. Розанов как раз тоже такой поток, только жизни души, и этим он уникален во всей мировой литературе.

Невозможно найти ничего подобного, потому что это необыкновенно искренне. Искренность эта соответствует тому состоянию души, ума и головы, которое этот человек по имени Розанов несет. Он говорил: я, Розанов, паспортный человек, абсолютно мне не интересен, а Розанов тот самый, внутренний… И поскольку он имел натуру как бы не самосознающую, а растущую и движущуюся, не знал, что завтра с ним случится, то и не смотрел на себя спереди, а смотрел как бы вперед этими глазами и выискивал что и как.

В книге «Около церковных стен» есть как бы литературные приемы, но на самом деле – это именно розановские приемы не как писателя, а как человека. Например, он приводит письмо некоего штундиста как полемический материал к своим каким-то темам и говорит: «Смотрите, что он, дурак, пишет». На следующей странице он пишет: «А, пожалуй, он здесь не такой уж и дурак…» А через страницу он пишет: «А, пожалуй, себя надо дураком назвать». И так далее.

Вот такая непосредственность Розанова особенно люба.

Розанов задавал вопросы христианскому откровению как не понимающий, как слепой в христианстве. Но ставил их, не стараясь скандализировать читателя, поскольку человек он был не буйный, да в то время полно и открыто эти вопросы ставить было нельзя. И даже в «Апокалипсисе нашего времени», знаменитой его книге, посмотрите, какой тон – именно вопрошание. Вот основной тон этого антихристианства: почему такое зло на земле? Объясни, расскажи, не понимаю ничего…

После консервативного периода переход на тему семьи, тему пола, открыл ему античный мир, мир начальных дней, вообще его особенно влекло к золотому сну человечества. Этому он отдал себя полностью, потому что если консерватизм был заданной темой, то здесь это вышло уже естественно, с темой пола пошел свободный полет розановского философствования. То есть Розанов начал философствовать именно с темы пола, это была его определенная методология, которая дала ему уже новый взгляд на любые культурные, литературные и прочие исторические темы.

И поэтому если издавать Розанова по какой-то одной теме, получается не очень хорошо. Однажды «Искусство» предложило мне сделать по поводу живописи чисто школьную подборку из Розанова, но я сказал – нельзя 90-е годы и 10-ые в одну рубрику ставить. Это совершенно противоположные будут позиции. И действительно, есть у него статья «Декаденты», где он вообще говорит об этом явлении как христианский ригорист, а уже к 10-ому году он писал бы по-другому, совершенно с новых своих позиций. Это был именно второй кризис, и он его назвал «светопреставление».

Светопреставление случилось, когда он обратился к миру античной древности, к миру египетской древности и к миру ветхозаветной древности. Это как бы составные части его светопреставления, которые как раз говорили о религии рождающегося мира. Они дали ему весь запал, весь его задор, который он нес до конца своей жизни.

Надо еще сказать, что где-то в 1903 году ему написал Флоренский. Правда, тогда переписка не задалась. Розанов опять просил: напишите по поводу семьи и незаконнорожденных ребят в печати, и переписка оборвалась. Но она продолжилась где-то в 1908 году и тянулась до конца жизни. Флоренский назвал себя его учеником, всегда был в этой переписке необыкновенно внимательным, потому что в Розанове он видел некоторый такой мир, который он нигде не мог увидеть. Потому что везде был мир образованный, а здесь был мир рожденный, рожденный и страшно оригинальный. Не говоря о том, что, конечно, Розанов гениален вообще, и сам Флоренский называл его гениальным с детства.

И в целом можно заметить, что никто из деятелей начала века не получал в свой адрес определения «гений», как Розанов. О гениальности говорили все: и Бердяев, и Мережковский. Бердяев говорил о Розанове как о величайшем стилисте. Мережковский говорил – это величайший пониматель, религиозный мыслитель. И Флоренский тоже его так определил: я, говорит, видел в жизни трех гениев – Розанова, Андрея Белого и Вячеслава Иванова. То есть, Флоренский как бы не чурался Розановского так называемого «антихристианства», не чурался, потому что видел, что здесь мир несет такой багаж, такое содержание, которое ведомо только с неба, а не с человеческого определения. И только под конец жизни именно во время издания «Апокалипсиса нашего времени», отец Павел был уже несколько строже по отношению к Розанову, но это особый разговор.

Поэтому, скорее всего, розановское антихристианство было направлено в отношении исторического христианства, потому что Розанов был необыкновенно впечатлительный человек, и его часто вели люди, а не идеи. И даже он сам признавался: «Меня люди могут вести и в революцию и еще куда». Поэтому действительно неладное состояние и в русской церкви, и в христианстве в целом и его собственное положение заставляли его ставить такие вопросы, как, например, в «Темном Лике». «Темный Лик», кстати, это название Христа. «Лик» надо писать с большой буквы, хотя пишут иногда с маленькой – «Темный Лик» имеется в виду Лик Господа Бога. Но вопросы Розанов ставил философические. Поразительно то, что у Розанова определение вещей всегда философское. Допустим, «Иисус сладчайший и горький мир». Такие двойные дуалистические расклады – это чисто философический, логический подход. Поэтому он был очень ярким, с одной стороны, а с другой стороны, неверным, и многие проблемы просто пропадали, не решались, не решались при помощи этого тупого орудия.

И таким образом он дошел до 17-го года, когда уже пропала цензура, и он переехал в Сергиев Посад, и стал писать «Листки» и журнальчик «Апокалипсис нашего времени», который должен был издаваться раз в две недели, а потом раз в месяц. И выпустил десять сборников, но так и не были изданы 50-60 выпусков. Сейчас они вышли отдельной книгой, здесь нужно разбираться и разбираться. Здесь вопросов очень много.

А.Г. А тот третий кризис, о котором вы говорили?

В.С. И вот он подошел к революции с этим багажом, который он вынес из 96-97-98-го годов. С этим багажом он и шел – шел с разными колебаниями. В «Уединенном» он пишет: «Иду в церковь, идут, действительно, все лучшие люди – священники, все люди в церкви, а я один…» Мало того, его жена, православная, она вышла из священнического рода из города Ельца, и по матери она даже родственница знаменитого Иннокентия Херсонского, крупного богослова. Она его все время пеняла, что он буйствует. А Розанов необыкновенно ее любил и в «Опавших листьях» прославил ее: как женщину, и как мать, и как жену. И Розанов мучился, и однажды посетил его Бог, Бог в виде страха – что я делаю?

И особенно, когда в 1910 году жену ударил паралич, он принял эту вину на себя, как свой грех, и сказал: «Иду в церковь, иду в церковь, иду». Но, однако, от натуры он не мог так быстро отказаться. И где-то в 1917 году, в сентябре месяце он решается переехать в Сергиев Посад, потому что Петроград был голодный и холодный, а у него было четыре дочери, и все 18-летние, молодые все, и он очень трепетно относился к семье, и он переехал. Он думал не только о Сергиевом Посаде, он писал Устинскому в Великий Новгород, писал в Полтаву и в другие города, но выбрал Сергиев Посад. Надвигался голод, а Розанов все-таки не был бойцом жизни, он боялся голода, потому что он пережил в детстве полную нищету. И в 90-х годах, когда он переехал из провинции в Петроград, он тоже переживал почти полную нищету. Девочка у него, Наденька, семимесячная, от менингита скончалась, он буквально трепетал от несчастий. Поэтому он переехал с надеждой как-то спасти семью и самому спастись, было у него как-то предчувствие гибели. Гибели от голода, и, собственно, он и умер от голода – от катастрофы России и от голода.

Он снял в Сергиевом Посаде дом. Дом, кстати, до сих пор целый, в нем есть мемориал, и ежегодно 5 февраля отмечается день памяти Розанова. Последние лет 10 приезжает на могилу группа интеллигентов, обычно из Фонда культуры. Вскорости, через год, в 18-м году, осенью, он уже погибал от недоедания. 24 ноября его разбил инсульт, он лег на одр болезни и больше не поднимался. Возле него были две дочери, Надя и Таня. И за две недели до смерти с ним происходит переворот.

Переворот этот был необыкновенный, потому что всем известно, как он из Сергиева Посада взывал к читателю: «Помоги, читатель, своему писателю». Сметанки любил покушать, это всем известно…

И вдруг он говорит Наде: «Господи, Надя, мы нищие, нищие, с нами только Бог, и как хорошо, что мы нищие». Потом говорит: «Что-то со мной творится неладное, что-то мне все удвояется, учетверяется. Я вокруг вижу кресты, позови отца Павла, пускай объяснит. Почитай мне „Двойника“ Достоевского, как объяснить это, я не понимаю». И Надя – 18-летняя девочка – но она так необыкновенно проникновенно пишет об этом, передает слова буквально. И он стал произносить 13 января – она замечает даже это – «Христос Воскресе». «Мамочка, – он жену так называл, – мамочка, обнимемся, и пойдем, будем жить простой православной жизнью».

Он стал писать письма, прощальные письма всем своим знакомым – Мережковскому, литераторам, друзьям, и у всех просил прощения. К нему многие приходили – отец Павел, Дурылин Сергей Николаевич, Алсуфьева, Алсуфьев, и у всех он просил прощения, притом плакал и просил прощения. И говорил Дурылину, в частности, о каком-то грехе своем. То есть, что-то у него творилось. Что творилось? Очень сложно сказать, других источников, кроме Надиного дневника, нет и, скорее всего, они и не обнаружатся. А там есть прямые записи, когда она вечером записывала сказанное им днем, и есть воспоминательные.

А.Г. Вопрос, на который я думаю, вы сможете ответить: были ли у Василия Васильевича попытки взяться за беллетристику в чистом виде?

В.С. Нет, никогда. У него были очерки, но прозы не было. Он писал в юности стихи, написал, к примеру, поэму «Ева». Это, кажется, в университете в 81-м году. Собственно, его проза – это «Опавшие листья» – это его новая литература. И это настоящая литература 20-го века, от нее идут абсурдисты, к примеру, – Хармс, Введенский, целый ряд. От него больше идет, чем от символистов. Он дал совершенно новый тип литературы. Родилась она совершенно нечаянно…