Высокая стопка небольших книжек — их около шестидесяти. Своеобразный писатель, замечательный мастер детской новеллы и художественных книг для детей о технике умер, многого не досказав, не осуществив десятки интереснейших замыслов.

Горячую любовь, так помогающую работать писателю, Житков находил у тех, кому адресовал свои книги, — у детей. Взрослые, пока Житков был жив, говорили о нём часто, но писали незаслуженно редко. Это было связано с тем, что в 20-е и 30-е годы, когда создавал Житков свои книги, «взрослая» критика ещё почти не замечала, какая у нас растет необычайная, художественно сильная, идейно смелая проза для детей.

Житков был одним из её пионеров. Его новаторство начинается не с созданных писателем рассказов и научно-художественных книг, а раньше — с понимания того, что такое детская литература, зачем она нам нужна и какая она нам нужна[10].

Свои философские, теоретические воззрения он выразил в художественной практике. Задачи ставил перед собой Житков почти всегда очень трудные — он был в литературе экспериментатором. И начинается его новаторство не с манеры письма, не со способов раскрытия тем и характеров, а раньше — с самого выбора тем и сюжетов.

Житков не боится в новелле, написанной для детей, сложных ситуаций, трагических происшествий. Он не упрощает жизни и отношений между людьми.

И положительные и отрицательные герои новелл не условные фигуры, а глубоко индивидуализированные образы, живые в каждом слове, поступке, жесте. У Житкова нет мелодраматических злодеев, привычных для старых детских повестей, как нет и «голубых» героев, празднующих победу над злом в заключительной главе.

В начале рассказа — обыкновенные люди, они совершают незначительные поступки, шутят, беседуют. Дурные они или хорошие — кто их знает? А вот в минуту, когда нужно проявить высокие человеческие качества — в минуту опасности, например, — выясняется, кто чего стоит.

Каждый человек очерчен точно, показан в действии, в драматической ситуации, изложенной лаконично, спокойно и потому особенно выразительно.

Вспомним один из лучших и самых характерных для Житкова рассказов — «Механик Салерно».

На пассажирском пароходе среди океана — пожар, тлеют кипы с пряжей в трюме. Залить их водой нельзя — пар взорвёт люки, а если открыть трюм — войдёт воздух и раздует пламя. Пароход обречён. Кроме команды, которой капитан поручает построить плоты для спасения 203 пассажиров, никто не должен знать о пожаре. Начнётся паника — тогда все погибнут. Огромную ответственность принимает на себя капитан. Он должен добиться, чтобы команда работала бешеным темпом и притом спокойно; он должен во что бы то ни стало предупредить малейшие признаки паники.

А тут ещё механик Салерно признается, что за взятку принял груз бертолетовой соли — она как раз в том трюме, где начался пожар. Это приближает и неизмеримо увеличивает опасность.

В этой острой ситуации неизбежно должны раскрыться характеры, обнаружиться всё обычно спрятанное за незначительными поступками и словами каждодневной жизни, поверхностных отношений между людьми.

Вот очаровательный испанец, забавляющий всех дам на пароходе — весельчак, рубаха-парень.

«— Я боюсь, — говорила молодая дама, — в лодках по волнам…

— Со мной, сударыня, уверяю, не страшно и в аду, — сказал испанец. Он приложил руку к сердцу».

Но вот оказалось, что это не увеселительная прогулка на плотах, а катастрофа. Пароход горит, и на плотах надо спасаться.

«— Женщины, вперёд! — скомандовал капитан. — Кто с детьми?

.. Вдруг испанец оттолкнул свою даму. Он растолкал народ, выскочил на борт. Он приготовился прыгать на плот. Хлопнул выстрел. Испанец рухнул за борт».

Для исчерпывающей характеристики испанца понадобилась одна его фраза и одно движение. Этого оказалось достаточным не только для определения человека, но и для оправдания его убийства.

И это уже второе убийство, совершённое капитаном. Так же ясно и сильно, как испанец, очерчен другой пассажир. Он ещё отвратительнее. С чуткостью труса он сразу почувствовал неблагополучие на пароходе и ходит, ходит за капитаном, задаёт бесчисленные вопросы, вынюхивает, высматривает.

«Такие всегда губят… Начнёт болтать, поднимет тревогу. Пойдёт паника.

Много случаев знал капитан. Страх — это огонь в соломе. Он охватит всех. Все в один миг потеряют ум. Тогда люди ревут по-звериному. Толпой мечутся по палубе. Бросаются сотнями к шлюпкам. Топорами рубят руки. С воем кидаются в воду. Мужчины с ножами бросаются на женщин. Пробивают себе дорогу. Матросы не слушают капитана. Давят, рвут пассажиров. Окровавленная толпа бьётся, ревёт. Это бунт в сумасшедшем доме».

Все настойчивее и тревожнее пристаёт пассажир к капитану и его помощникам. Капитан приказал Салерно чем угодно развлекать и отвлекать пассажира, сам с ним возится, — всё тщетно. Трусливый пассажир остаётся той спичкой в соломе, от которой вспыхнет огонь паники.

«Вдруг капитан присел. Он мигом схватил пассажира за ноги. Рывком запрокинул вверх и толкнул за борт. Пассажир перевернулся через голову. Исчез за бортом. Капитан повернулся и пошёл прочь. Он достал сигару, отгрыз кончик. Отплюнул на сажень. Ломал спички, пока закуривал».

Начиналась паника и в команде. Вот-вот вспыхнет бунт. Огромным напряжением воли, силой убеждения, суровой угрозой и весёлой улыбкой справляется капитан с этой опасностью.

Не он один отважно, не щадя сил, готовит спасение пассажиров и экипажа. Мы видим мужественно работающих матросов, видим кочегаров, задыхающихся в невыносимой жаре, чтобы увеличить ход корабля и вывести его до катастрофы в район, где часто проходят суда.

Мы знакомимся с молодым штурманом Гропани, которому капитан поручил без устали развлекать пассажиров, отвлечь их внимание от признаков близкого несчастья. Пассажиры во взволнованных репликах и затеях Гропани чувствуют лишь неудержимое, заражающее их веселье юноши, желание получше развлечься и других развлечь. А ведь читатель знает подлинную причину его взволнованности, знает, зачем нужна предложенная им увеселительная прогулка на плотах. Мы в самом характере реплик и выдумок Гропани ощущаем огромное внутреннее напряжение штурмана. Но пассажиры ни о чём не догадываются. Иначе говоря, читатели и действующие лица рассказа совершенно различно понимают мотивы слов и поступков Гропани. Это определяет эмоциональную силу эпизода.

И наконец, старик Салерно. Он то бросается на колени перед капитаном, чтобы вымолить прощение за свою вину, то неумело развлекает пассажира-паникёра, то до изнеможения трудится с матросами над постройкой плотов — и, когда все спасены, незаметно исчезает с плота, искупает свою вину смертью.

Удивительно психологическое и, если можно так сказать, моральное богатство восемнадцати глав этого рассказа, занимающего всего восемнадцать страниц. «Механик Салерно» одинаково волнует и взрослых и детей.

То, что рассказ значителен, эмоционально действен для нас, взрослых, — свидетельство его художественной полноценности, отсутствия упрощений, которые так часто делали литературу для детей неинтересной взрослым. А то, что, несмотря на два убийства и самоубийство, несмотря на сложность психологических ситуаций, рассказ несомненно детский, — следствие замечательного мастерства писателя, тонкого понимания особенностей и возможностей восприятия детьми художественных произведений.

Почему же всё-таки рассказ оказывается совершенно доступным для детей среднего возраста? Тут, конечно, всё имеет значение — и чёткое строение эпизодов, и способы характеристики людей, и язык, и ритм рассказа. Но один элемент художественной структуры «Механика Салерно» хочется выделить.

Непростые психологические коллизии возникают из очень простого конфликта: столкновение отваги и трусости, долга и нарушения его, чести и бесчестности. Всё это не выходит за пределы жизненного и эмоционального опыта подростков. Больше того: речь идёт как раз о тех этических переживаниях, которые подростку ближе всяких других, постоянно волнуют его, так как они возникают часто, хотя и не в такой острой форме, — их приходится решать каждому в школьной и семейной жизни. Основные линии рассказа геометрически отчётливы и ясны. Именно эта отчётливость помогает юному читателю разобраться в характерах героев, их поступках и дать моральную оценку каждому. Конечно, глубина проникновения в психологию героев рассказа зависит и от возраста и от развития читателя. Но ведь любое подлинно художественное произведение мы читаем по-разному в четырнадцать, в двадцать и в сорок лет.

Моральные проблемы рассказа волнуют и вызывают размышления каждого читателя. А подростков особенно потрясает открытие того, что убийство может быть актом подлинной доброты и обязанностью. Гибель двоих спасла двести трёх пассажиров и команду.

Пожалуй, у прочитавшего эти строки, но не знающего самого рассказа, мелькнёт мысль: а не решит ли подросток, что убийство — средство, дозволенное для выхода из трудных положений, которые могут встретиться и в его жизни? Нет, очень точно и ясно показывает писатель, что только необходимость спасти сотни людей от гибели оправдывала убийство двоих. И хотя убийство для капитана в тех обстоятельствах было выполнением долга, читатель всё время чувствует, какой огромный груз взял капитан на свою совесть, как тяжело переживает событие. Это выражено скупо, сурово, иногда одним жестом капитана (ломал спички, пока закуривал), и потому особенно сильно.

Эмоциональный напор «Механика Салерно» не в малой степени определяется сдержанностью повествования. Она подчёркивает трагичность события и в то же время рисует облик подлинного героя рассказа — капитана. Все остальные персонажи характеризуются их поступками и репликами (например, испанец в цитированном эпизоде). Размышления, внутренний монолог, мотивирующий действия и слова, даны в рассказе только капитану. Так как события требуют от капитана постоянной собранности, предельного напряжения, то суровая лаконичность слов и размышлений для него естественны. И она определяет весь стилистический строй рассказа, распространяется на авторскую речь, на реплики остальных героев.

Ещё одна важная деталь. Совершенно очевидно, что главный герой произведения — капитан. Механик Салерно, в сущности, был бы сравнительно неприметным лицом в рассказе, если бы его именем не был назван рассказ. Житков заглавием подчёркивает, что вся цепь трагических событий вызвана легкомыслием Салерно, выросшим в страшное преступление, которое он искупает смертью. Это один из главных моральных мотивов рассказа. Он заставляет читателя задуматься, какими тяжкими могут оказаться последствия не очень значительного на первый взгляд проступка.

Темы, по традиционному представлению, «недетские» Житков уверенно разрабатывает во многих произведениях.

Благородство и честность не всегда торжествуют в конце рассказа. Это не случайность, а принципиальная позиция. Она связана со взглядами Житкова на детскую литературу. Отказываясь от традиционно благополучного конца, Житков вступил в спор со старым представлением о возможности только простых сюжетов в прозе для детей, только прямолинейных моральных выводов и обязательно счастливого конца.

Такая литература не могла быть реалистической уже потому, что совершенно игнорировала сложность отношений между людьми и противоречия классового общества.

Вот история с потоплением парохода для получения страховой премии («Погибель»). Честные люди стремятся разоблачить капитана и хозяина судна, готовы сами пострадать, чтобы восторжествовала справедливость. Для них нестерпимо предательство капитана, его готовность рисковать жизнью своих подчиненных ради личной материальной выгоды. Но честным людям оказалось не под силу бороться с теми, кто может купить полицию, судью, подослать наёмных убийц. И вот они, те, от кого хотел избавиться капитан, сами убивают его.

На этот раз убийство не вызвано такой очевидной необходимостью, как в «Механике Салерно», и оправдать его труднее. А всё же этическое зерно рассказа ясно читателю.

Вспомним, что пишет Горький о переживаниях, которые вызвали у него в юности прочитанные книги:

«Мне знакомы были десятки книг, в которых описывались таинственные и кровавые преступления. Но вот я читаю «Итальянские хроники» Стендаля и снова не могу понять — как же это сделано? Человек описывает жестоких людей, мстительных убийц, а я читаю его рассказы, точно «жития святых», или слышу «Сон богородицы» — повесть о её «хождении по мукам» людей в аду».

Иными словами, нравственность или безнравственность рассказа о преступлении определяется его идейным замыслом и художественным воплощением.

Житков в «Погибели», в соответствии с выбранной им ситуацией, применяет художественные средства иные, чем в «Механике Салерно».

Многие новеллы Житкова, в том числе «Погибель», написаны от лица рассказчика. То это моряки, то рабочие, иногда мальчик, иногда некто, проживший большую жизнь и рассказывающий её эпизоды. Свой голос Житков сохраняет всегда, но тембр его в каждой новелле определяется рассказчиком и на него, рассказчика, как бы переносится ответственность за характер событий.

Ведь автор, у которого нет в рассказе своих реплик, не может сам объяснить или оправдывать поступки героев, непосредственно высказывать своё отношение к ним. Это отношение вытекает из направляемого писателем действия, присутствует в подтексте. Читателю предоставляется самому сделать вывод о правильности или неправильности поступков героя, решить поставленную перед ним моральную проблему. Он должен поразмыслить о судьбе и поведении героев рассказа, а верное решение подсказано всей структурой рассказа, всем характером изложения, всеми художественными средствами, которыми обладает писатель, отказавшийся от своих реплик в произведении.

Сделать моральный вывод каждому читателю необходимо, потому что в произведении остался вопрос, и на него нужно дать себе ответ. Поневоле придётся подумать. Требуя от читателя самостоятельной работы мысли и воображения, Житков как бы укрепляет моральный вывод в его сознании, заставляет запомнить рассказ надолго, связать в памяти с теми характерами, теми поступками, которые могут встретиться и в обыденной жизни.

Для «сказовых» новелл Житкова характерен тот же подчёркнуто спокойный тон, который так обостряет эмоциональность «Механика Салерно». О гибели корабля, о больших опасностях, об убийствах говорится простыми словами, точные описания действий лишены внешнего пафоса — в самых драматических местах писатель особенно сдержан. И несмотря на то что люди, от лица которых ведёт Житков рассказ, очень разные, есть у них черты общие: благородство характера, мужество, уважение к человеку и к его труду.

Герои «Погибели» — матрос, нанявшийся красить пароход в порту (рассказчик), и испанец из команды парохода, с которым подружился матрос. Рассказчику с самого начала ясно, что судно годится только на слом. И он замечает, что готовится какая-то проделка: на борт парохода зачем-то грузят пустые ящики. Идти в море на таком пароходе — безумие. Но испанец, бывший тореадор, раз в жизни испугался и дал себе слово, что больше никогда не сробеет. Он решил остаться в команде обречённого на гибель судна. А рассказчик остался на корабле из дружбы к испанцу. Языка тот почти не знает, плавать не умеет — погибнет без помощи друга.

Вышел пароход в море. Капитан его топит и подделывает записи в судовом журнале. Всё это затеяно, чтобы хозяин судна получил большую страховую премию. Вся команда подкуплена, не удалось капитану подкупить только испанца и рассказчика, чтобы и они молчали о том, как всё произошло. Испанца капитан пытался утопить, а рассказчика надолго засадить в тюрьму, дав взятку полиции. Но оба избегают опасности. Находят капитана. Идёт он с конвоем — боится. Подстерегли его в узком проходе, встретились лицом к лицу.

«Капитан вскочил — он хотел повернуться. Но Хозе поймал его за грудь.

Да… а потом мы бросили его, как тушу, на штабель».

В этих строках раскрывается один из секретов манеры письма Житкова. Убийство не акцентировано, о нём рассказано как бы мельком, скупо, двумя фразами. Внимание читателя направлено не на этот эпизод, а на характеристику героев, их отношение к нечестности и к несправедливости. Не убийство оказывается сюжетом рассказа, а история благородной дружбы двух моряков — русского матроса с испанцем. Рассказ говорит о храбрости, благородстве, верности в дружбе. Он говорит о подлости капиталистического мира, где безнаказанными остаются преступники, подобные капитану «Погибели». Так запомнится рассказ читателю. Житков показал, что оба матроса — люди достойные, а убийство оставил на их совести. Это тяжёлый жизненный эпизод, вызванный тем, что пролетарий не может добиться справедливости в капиталистическом обществе.

Писатель не хочет дать ложный, «детский» конец, избежать в рассказе убийства, если, по его представлению, характеры героев и ситуация должны были привести к убийству. И читатель верит Житкову, потому что он правдив в каждом своём рассказе, ничего не скрывает, ничего не подтасовывает. Нет у него надуманных ситуаций, сюжет и характеры развиваются логично, поэтому отчётливо проступает пронизывающая рассказ моральная идея.

Житков выбрал трудный путь: он сохраняет жизненные ситуации, которые в пересказе кажутся совсем не «детскими», и тонкими художественными средствами, расстановкой сюжетных акцентов устраняет то, что с воспитательной точки зрения могло бы быть спорным.

Рассказы написаны очень лаконично, каждая реплика двигает развитие действия, нет затянутых или вялых эпизодов. Все изложено хоть и коротко, но без всякой торопливости, очень точно, зримо. Нет и деталей лишних, необязательных для развития сюжета, обрисовки характеров или для понимания ситуации.

Отобрать то необходимое количество деталей, без которых рассказ будет расплывчат или бледен, дать максимальную нагрузку каждой реплике, каждой фразе, не затянуть и не пробормотать сюжет — пожалуй, самое трудное и самое необходимое для новеллиста. Нет другого прозаического жанра, который требовал бы такой экономии и силы выразительных средств, как рассказ. Отношение к слову, к его смысловой и эмоциональной нагрузке у новеллиста такое же внимательное и осторожное, как у поэта. Если это верно в отношении всякого рассказа, то становится особенно необходимым в рассказе, написанном для детей, — ведь каждая необязательная деталь, всякая затянутость повествования рассеивает их внимание, ослабляет впечатление от рассказа.

Новеллы Житкова могут служить хрестоматийным примером тщательности и экономии в отборе художественных средств, в построении сюжета, который создал бы самые благоприятные условия для прояснения характера героев и решения этической проблемы, положенной в основу рассказа.

Кто же они — люди, показанные Житковым в его рассказах? Пьяницы, мошенники, трусы проходят ведь на заднем плане: в борьбе с ними раскрывается характер подлинных героев Житкова.

У капитанов, матросов — рассказчиков и героев «Морских историй» — есть важное, общее для них качество: эти люди думают и заботятся не о себе, а о других — о тех, с кем они связаны по работе, с кем сдружились, или просто о тех, кому надо помочь.

Все они очень честно, любовно и преданно относятся к делу, которому посвятили свою жизнь, честно и преданно, как сам Житков к своей литературной работе.

Все они — люди с широким пониманием ответственности перед товарищами по труду и перед своей совестью, никто из них не ищет предлога уклониться от трудного дела, от опасности. Они находчивы, отважны и потому часто побеждают.

Умелые и мужественные одолели опасность, а те, кто оказался трусом в минуту тревоги, немного смущены, стараются сделать вид, что ничего, в сущности, не произошло.

«— Определиться? — спросил помощник.

— Всех я вас уже определил, кто чего стоит, — сказал капитан и сам взял секстант (астрономический прибор) из штурманской.

А утром стал бриться и увидал, что виски седые».

Так кончается рассказ «Николай Исаич Пушкин».

Внимательно, с большой добротой подходит Житков к людям. Но доброта эта мужественная. Ошибки хорошего, стоящего человека хоть и наказываются, но не заставляют презирать его. Другое дело — эгоистичные трусы, отпетые негодяи, вроде капитана застрахованного судна или трусливого испанца из «Механика Салерно». Для них у Житкова нет ни сострадательного понимания, ни оправдания, ни жалости. Их гибель не вызывает у него сочувствия.

Ценен для Житкова только тот, кто думает о других столько же, сколько о себе, готов рискнуть своей жизнью, если этим можно спасти товарищей. Ценен тот, кто любит своё дело, все помыслы и силы в него вкладывает, выполняет преданно и для успеха работы не жалеет себя.

Это главное в героях Бориса Житкова.

Определённость, точность образов, стремление сделать осязаемым, как бы чувственно-видимым пейзаж, воду, зыбь, корабль — природу и вещи — черта, свойственная всем рассказам Житкова.

«Но ветер опал вовсе. Он сразу прилёг, и все чувствовали, что никакая сила его не подымет: он выдулся весь и теперь не дыхнет. Глянцевитая масляная зыбь жирно катилась по морю, спокойная, чванная».

Или:

«Грицко смотрел с борта в воду, и ему казалось, что прозрачная синяя краска распущена в воде: окуни руку и вынешь синюю».

Житкову нужно, чтобы у читателя мускулы напряглись, пальцы шевелились, когда он читает рассказ.

Капитан в «Механике Салерно» ждёт рассвета, чтобы перевести пассажиров на плоты. Он ходит по палубе, меряет температуру горящего трюма. Температура повышается. «Капитану хотелось подогнать солнце. Вывернуть его рычагом наверх».

В рассказе «Николай Исаич Пушкин» ледоколу грозит гибель. Он «влез носом на лёд и стал, тужился машиной. И капитан, и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с ледоколом… Два раза ещё ударил в лёд капитан и запыхался, помогая пароходу».

Эта физическая выразительность, с которой Житков передаёт ощущения взволнованных людей, способна и у читателя, увлечённого рассказом, вызвать непроизвольное мускульное усилие.

Точность описаний Житкова — результат не только мастерского владения словом, но и таланта видения, наблюдения.

Вспомним его «Рассказы о животных». Цитировать их трудно — надо было бы перепечатывать рассказы целиком, например классический рассказ «Про слона». Читатель получает, прочитав пять страничек, точное, полное представление о повадках и характере слона. Только ли? Нет, мы знакомимся с бытом трудовой индийской семьи, показанной без всякой экзотики, что для литературы того времени, когда писался рассказ, редкость. Мы видим индусов в будничной работе. И о слоне рассказано именно в этом плане — как он помогает своим хозяевам, какой слон хороший и добрый труженик.

Каждое движение слона подмечено и передано с педантичной точностью, его целесообразность объяснена простыми словами, без малейшего резонёрства.

«Смотрим, слон вышел из-под навеса, в калитку — и прочь со двора. Думаем, теперь совсем уйдёт. А индус смеётся. Слон пошел к дереву, оперся боком и ну тереться. Дерево здоровое — прямо всё ходуном ходит. Это он чешется так вот, как свинья об забор.

Почесался, набрал пыли в хобот и туда, где чесал, пылью, землёй как дунет! Раз, и ещё, и ещё! Это он прочищает, чтобы не заводилось ничего в складках: вся кожа у него твёрдая, как подошва, а в складках — потоньше, а в южных странах всяких насекомых кусачих масса.

Ведь смотрите какой: об столбики в сарае не чешется, чтобы не развалить, осторожно даже пробирается туда, а чесаться ходит к дереву».

Внимательность наблюдений и выразительная точность описаний распространяются у Житкова и на людей, и на их работу, и на природу. Из этой внимательности описаний возникает ещё одно качество его рассказов: познавательная их ценность. Ненавязчиво и спокойно, не затягивая рассказа, сообщает Житков множество сведений, нужных и хорошо запоминающихся.

В новелле об утопленнике мимоходом, но очень дельно и с исчерпывающей ясностью рассказано, как надо спасать утопающих и откачивать их.

«Морские истории», если выбрать оттуда все сведения о кораблестроении, о вождении корабля, об обязанностях матросов, капитана, о честном отношении к работе, окажутся своего рода краткой энциклопедией морского дела.

Такие же энциклопедические сведения найдёт читатель и в «Рассказах о животных». Про слона, про волка, про обезьянку, про мангусту рассказывает Житков всё, что о них надо и интересно знать. Он показывает животных в работе, в решении трудных задач, в обстоятельствах, когда природные их свойства выявляются ярче всего.

Но Житков умеет дать познавательный материал, изложенный интересно, увлекательно и без всякого сюжета.

Он был одним из создателей советской научно-художественной литературы, осуществивших высказанный Горьким принцип: «В нашей литературе не должно быть резкого различия между художественной и научно-популярной книгой».

Точнее говоря, Житков был одним из немногих в то время писателей, которые своими произведениями дали Горькому основание сформулировать этот принцип.

Рассказов о технике у Житкова много. Он писал и про электричество, и про книгопечатание, и про кинематограф, и про пароход, и про многие другие вещи.

К. Федин вспоминает:

«Однажды, для одного рассказа, мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчёт бочек.

— Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, — сказал он. — Вот послушай.

Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клёпки, обручей, обо всех инструментах бочара, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всём восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клёпку, что я почувствовал себя перенесённым в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать вместе с замечательным бондарем Житковым.

Так он знал десятки ремесел».

Вот этот аромат работы, восторг труда и созидания сумел Житков перенести и в свои книги.

Он прожил большую, сложную жизнь. Был штурманом дальнего плавания, занимался естественными науками, был инженером-кораблестроителем. В литературу пришел Житков поздно, уже немолодым человеком, с большим запасом точных знаний и наблюдений, с пониманием правильного отношения человека к труду и с очень молодым темпераментом, глубоким стремлением рассказать детям про всё, что он видел и узнал.

Почти в каждой книге, посвящённой работе или истории вещей, находит Житков новый способ рассказать занимательно, весело и понятно всё, что нужно знать про ту отрасль техники, которой он посвятил своё произведение.

«Пароход» — тема, родная Житкову и как инженеру-кораблестроителю и как штурману. Свободно ориентируясь в материале, Житков излагает его своеобразно и с большим мастерством. Особенность этой книги в том, что ничего как будто не рассказано «подряд». В лёгкой, непринуждённой беседе переходит Житков от описания работы капитана к анекдоту о пьяном пароходе, от увлекательного рассказа о чистке палубы к трагическому случаю, который произошёл от чрезмерной чистки.

Разговор идет о мелочах, занимательных, но словно бы случайных, вразброд рассказанных. А когда прочтёшь книгу, оказывается, что получил отчётливые, ясные знания и о пароходе, и о корабельных механизмах, и о кораблестроении, и о портовой службе, и об огромной ответственности команды, и о винте, якоре, и о том, какой пароход для какой службы удобнее.

Забавные и печальные случаи, умело распределённые по страницам книги, оказываются такими многозначительными, когда на следующих страницах поймёшь, для чего они рассказаны, что запоминаются навсегда и живой эпизод неразрывно связывается в сознании с тем, ради чего он рассказан.

Иначе построена книга о типографии — «Про эту книгу». Там всё рассказано «подряд». На первой странице — факсимиле рукописи этой самой книги. Потом говорится, как пошла она в набор, как набиралась, версталась, корректировалась, печаталась, брошюровалась, даже как понёс автор свою рукопись в редакцию и потом переделывал её. Рассказывая о каждом производственном процессе, Житков показывает, какие забавные несуразицы получались бы, если эту операцию пропустить, и читатель легко, весело запоминает последовательность работ.

Житков в своих научно-художественных книгах не уменьшал искусственно объём сведений из-за того, что рассказать о том или другом детям трудно — он не избегал сложных тем. В старых научно-популярных книгах для детей пропуск того, о чём нелегко рассказать просто и понятно, был самым обычным способом обходить трудности изложения. Житков считал бы такой пропуск недобросовестностью писателя. Больше того, как раз эти-то сложности его и привлекали, тут-то он и мог проявить свою литературную изобретательность, своё мастерство.

Он в познавательных книгах шёл по тому же пути, который избрали все передовые советские писатели, работающие в детской литературе: трудное становится доступным, если достаточно ясно понимает автор свой предмет и работает не только над поисками простого и ясного языка, точных сравнений или образов, но и — прежде всего — над поисками верного замысла книги, формы произведения, с наибольшей эмоциональной силой и точностью выражающей тему.

В тех немногих случаях, когда Житков убеждался, что не может достаточно интересно и ясно рассказать всё, что считает нужным для раскрытия темы, не находил удовлетворявшей его формы, он откладывал осуществление замысла, пока эта форма не будет найдена.

В рассказах о технике Житков всегда идёт от простого к сложному — он как бы повторяет вкратце путь научной и технической мысли, которая на протяжении десятилетий или веков привела к изобретениям, поднимающим на новую ступень материальную культуру человечества. Разрешена одна проблема — возникает другая. За ней — третья. Каждое изобретение — результат не одного усилия творческой мысли или удачной находки, а цепи последовательных открытий, постепенного накопления знаний, опыта и потом гениального вывода из них.

Рассказывает Житков об электрическом телеграфе. Он начинает с простейшего электрического сигнала — звонка. Если в квартире живёт несколько человек, одному нужно звонить два раза, другому — четыре. Так простой звонок может стать направленным сигналом. «А можно так уговориться, чтоб целые слова передавать звонком. Целую азбуку выдумать». Читатель теперь поймёт, откуда взялась азбука Морзе.

«Но вот представьте себе, что вы слушаете, как звонит звонок, и понимаете каждую букву. Выходят слова… Ведь это пока до конца дослушаешь, забудешь, что вначале было. Записывать? Конечно, записывать».

Как записывать? «Но очень неудобно и прислушиваться и записывать… Можно, конечно, так: записывать азбукой Морзе».

Таким образом, пройден ещё один этап. Возникает новое затруднение: «Но вот вы пойдите нарочно на телеграф и послушайте, как быстро стукает ключом аппарата телеграфист. Если б в другом городе так звонил звонок, тут никто б не поспел записать… Самое бы лучшее было, если б сам звонок и записывал. Поставить бы такую машинку».

Житков объясняет, как электрический ток может управлять движением карандаша. Так, начав с простого звонка, он подвёл читателя к устройству телеграфного аппарата. Это характерный для Житкова метод рассказа о технике.

Но показать читателю, как человечество от сделанного в древности наблюдения над свойством натёртого янтаря притягивать шерстинки дошло в XX веке до радиопеленгации, обогатить этим знанием ум подростка, показать ему движение науки и материальной культуры — всего этого Житкову мало.

Он писал в статье «О производственной книге»:

«Борьба и трагедия, победа и торжество нового пути, что открылся в проломе вековой стены, подымут то чувство, которое всего дороже: желание сейчас же ввязаться в эту борьбу и, если спор не кончен, стать сейчас же на ту сторону, за которой ему мерещится правда.

И о чём бы вы ни писали, вы не можете считать свою задачу исполненной до конца, если не оставили в читателе этого чувства. Если он дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил её с благодарностью, записав на приход полученные сведения, — нет! вы не сделали самого главного. Вы не возбудили желанья, страсти поскорее взяться, сейчас же, разворачивать стену, чтобы вдруг брызнул свет, хоть сквозь самую маленькую брешь… И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, — покажите его место в истории техники, а технику — как вехи истории человечества».

Иными словами, цель и значение научно-художественной книги не только в сообщении юному читателю тех или иных сведений, как бы важны и полезны они ни были сами по себе. Познавательная книга должна не только образовывать, но и воспитывать читателя.

В самом деле, разве принципиально новое отношение к популярной книге о науке, как к произведению искусства, может преследовать только одну цель: облегчить понимание предмета? Для этого было бы достаточно и обычного в научно-популярной литературе использования отдельных приемов художественного письма — иной раз сравнений, изредка образов.

Научно-художественная книга — это результат «образного научно-художественного мышления», по выражению Горького. Речь идёт о создании книг, художественных по замыслу и выполнению в целом, а не прибегающих к образу, как подсобному средству популяризации.

Такое произведение может и должно ставить перед собой задачу более значительную, чем научно-популярная книга: оно может и должно, как всякое художественное произведение, стать средством многостороннего воспитания читателя, воздействовать не только на его разум, но и пробуждать эмоции, стремление к действию.

Так и понимал Житков, одним из первых, требования времени и возможность глубокой реформы в этой ещё почти не обновленной, когда он начал свою работу, области детской литературы — книге о науке.

Как ни велико новаторское значение книг Житкова о технике для нашей детской литературы, нужно сказать, что он прошёл только часть пути, обновил отношение к детской книге о науке в тех пределах, какие наметил в цитированной выше статье.

Житков умел пробуждать у читателя страсть поскорее взяться самому за дело, умел показать место изобретения в истории техники. Но он решал технические темы вне ясной связи с историей общества, вне ясной связи с сегодняшней работой советского народа, с нуждами и требованиями социалистической страны. И тем самым Житков ограничил воспитательное, пропагандистское значение своих научно-художественных книг.

Эту оговорку мы вправе применить ко всему творчеству Житкова. В его рассказах всегда присутствует верная моральная направленность — он стремится воспитать в детях любовь к труду, высокое понимание долга, честности, дружбы.

Но все сюжеты его рассказов взяты из эпохи дореволюционной. Житков показывает, как проявлялись благородные качества людей в условиях классового общества. Огромный запас наблюдений, мыслей накопил Житков за свою богатую жизнь. Столько осталось невысказанного, неизображённого, просившегося на бумагу — и вот, не успел…

В одной только книге — последней — показал Житков советский быт и советских людей.

Пятилетний мальчик отправляется в путешествие. Он едет с матерью поездом в Москву, потом с бабушкой на пароходе в Киев, летит на самолёте. Необъятный мир удивительных вещей открывается ему. Паровоз, лес, лифт, автобус, умывальник в пароходной каюте, светофор на перекрёстке, дыня, электрическая плитка — вещи, для взрослого настолько обыкновенные, что он не замечает их. Всё, что увидел, мальчик фиксирует в памяти с полнотой, доступной только в детстве. Всё требует разъяснений, о каждой вещи взрослые знают так много интересного, важного — слово «почему» всё время вертится на языке. Алёшу даже прозвали «Почемучкой».

Мама, бабушка, шофёр такси, председатель колхоза, командир Советской Армии — каждый, кто встречается Почемучке, должен удовлетворить его острую, неутомимую любознательность.

Было бы замечательно, если бы взрослые всегда умели давать ответы на ребячьи вопросы с такой точностью, с таким пониманием объёма и характера знаний, нужных пятилетнему, как это делает Борис Житков в своей последней книге «Что я видел».

Мальчик рассказывает о своём путешествии, о том, что он видел и что говорили ему о виденном спутники. Это энциклопедия для самых маленьких (книга рассчитана на ребят от трех до шести лет), энциклопедия, охватывающая несколько сот понятий и предметов, изложенная в форме большой сюжетной повести и богато иллюстрированная.

Мы все знаем любопытного мальчика, задающего вопросы и получающего благоразумные ответы в десятках детских познавательных книг. Этот мальчик помогает автору разнообразить длинные объяснения диалогами. Беда в том, что такой мальчик обычно насильно втиснут в книгу, остаётся в ней неприкаянным, беспомощным, не организует сюжета. Казалось, что этот вопрошающий мальчик литературно скомпрометирован. Борис Житков сумел сделать его настоящим, а не условным героем книги. Это мальчик с характером, с поступками, дурными и хорошими, с капризами. Он жадно осваивает мир, в котором так много ещё непознанного, так много волнующих событий и приключений.

Постоянный интерес к рассказу поддерживается всё время возникающими драматическими и комическими ситуациями. Движение сюжета в книге похоже на мелкие волны за винтом парохода: едва спадает подъём, как возникает новый — быстро, один за другим.

События ничтожны для взрослых, но для Алёши и для его ровесников, читателей книги, — это самые настоящие, волнующие и значительные происшествия.

Лёгкий юмор — без нажима, без стремления обязательно, любыми средствами рассмешить читателя — пронизывает почти все эпизоды.

Очень трудная литературная задача стояла перед Житковым. Всю книгу — а в ней около пятнадцати печатных листов — он даёт как рассказ мальчика. Нужен был большой и внимательный труд, острое чутьё языка, богатство наблюдений над психикой детей, их способами выражать свои мысли, чтобы выдержать тон, не сбиваясь, не вульгаризируя детскую речь. Читая книгу, забываешь, что сюжет и образы появляющихся в рассказе людей играют служебную, подчинённую роль. Неудачен только образ матери Алёши, излишне суетливой и наивной.

Познавательный материал входит в сюжет органически, не отделим от него.

Вот пример, один из сотен возможных, как появляются в книге сведения о вещах, как входят в круг представлений ребёнка, оживают прежде неясные или мёртвые для него слова.

Едут в автобусе, встречают войска, отправляющиеся на манёвры.

«И все стали говорить:

— Кавалерия идет.

А это просто верхом красноармейцы ехали с саблями и с ружьями…

А потом поехали ещё с пиками, которыми колоть. Только они пики вверх держали, потому что ещё не война.

Дядя мне сказал:

— Вот это казаки.

А дальше, за казаками, прямо по полю поехали домики. Они серые. А сверху башенка. А из башенки, я думал, палка торчит.

Дядя засмеялся и говорит:

— Это пушка, а не палка.

А домики из железа.

Пушка как бахнет — только держись! А домик креп кий: в него из ружья можно стрелять, ему ничего.

Это танк. Там люди сидят. Военные. Они могут наехать на кого хотят. И враги никуда от них не могут спрятаться. Потому что танк куда хочет едет. Он на дерево наедет и дерево поломает. Он прямо на дом наедет и весь дом поломает. Он захочет — и в воду поедет и будет под водой ехать».

Неторопливо и в то же время сжато Житков даёт именно тот комплекс знаний о каждой вещи, какой нужен и достаточен для пятилетнего.

Сравнения, легко ассоциирующие незнакомое с будничным, привычным, образные определения подобраны очень искусно: именно так мог бы описывать ребёнок увиденные им впервые вещи. Житков сумел сохранить в рассказе и удивление ребёнка перед новым для него явлением или предметом, и лёгкость, с которой он осваивает новое, принимает его в свой мир, и остроэмоциональное отношение к каждой встрече, и поразительность того, что незнакомое слово означает обыкновенную вещь (кавалерия — «это просто красноармейцы верхом»).

Нужно было проработать огромный материал для создания этой универсальной книги, в которую Житков с такой щедростью вложил весь свой писательский опыт и талант, знания и наблюдения разнообразно прожитой жизни, словно предчувствовал, что книга эта последняя. Она не только интересна, но и принципиально нова для детской литературы — её не с чем было сравнить.

Впрочем, эта писательская щедрость для Житкова не исключение, а правило.

К каждой своей книге, к каждому рассказу подходил писатель со свежей мыслью и свежим творческим замыслом, с таким запасом материала, что мог выбирать из него самое важное для читателей и самое интересное.

Некоторые книги Житкова о технике устарели по материалу — техника ушла вперёд. Но ни одна не устарела как образец отношения художника к слову, которое должно побудить читателя ворочать горы.

В рассказах Житкова — большой запас прочности. За полвека они не потеряли ни свежести, ни воспитательного значения. Сюжеты его рассказов, как мы говорили, взяты из жизни дореволюционной, но они разработаны художником советским, умеющим найти в прошлом те черты характера и отношения лучших людей к труду, которые важны для социалистического общества. Честности, мужеству, самоотверженности, достойному поведению в час опасности учит своего читателя Борис Житков.

Не устарел его пример и для писателей.

К. Федин писал, вспоминая о Житкове:

«Мы очень часто в писательской среде применяем слово «мастер». Но мастеров среди нас не очень много. Житков был истинным мастером, потому что у него можно учиться письму: он писал как никто другой, и в его книгу входишь, как ученик — в мастерскую».

Это верно. Умением простыми средствами создать предельно ясный, но не упрощённый образ, умением точно видеть и точно описать, доверием и уважением к юному читателю, стремлением вывести его на правильный жизненный путь, вооружить его высокой моралью и богатыми знаниями Борис Житков вошел в ряд больших советских писателей, определивших характер и художественный уровень нашей литературы для детей.

Примечания:

1

Интересно, что в том же году Горький написал сказку «Утро», в которой эту мысль высказывает детям: «Сказка о том, как люди работали на земле, — самая интересная сказка мира!» Произведение это Горький считал неудачным — «Утро» опубликовано только после его смерти. В этой статье, посвящённой публицистической, критической и организационной работе Горького в детской литературе, я не касаюсь его художественных произведений для детей — рассказ «Встряска» (1898) и сказки «Утро» (1910), «Воробьишко» (1912), «Случай с Евсейкой» (1912) и «Самовар» (1917) написаны до Октября.

10

Взгляды Бориса Житкова на детскую литературу, на задачи своей работы широко освещены в его письмах и статьях, собранных в сборнике «Жизнь и творчество Б. С. Житкова» (М., Детгиз, 1955), и в напечатанной там же статье В. Смирновой на эту тему.