Глава V

«Школа крутого детектива» в век всеобщей связи и управления

В 20-е годы нашего столетия детективный жанр, по определению его историков Дж. Симмонса, Х. Хейкрофта, В. Киттреджа и С. Краузе, переживал свой «золотой век».

Один из наиболее известных американских авторов, принадлежащих к так называемой школе «классического детектива», Уильям Хандингтон Райт, писавший под псевдонимом Ван Дейн, следующим образом сформулировал свое определение «хорошего детектива». По его мнению, «хороший детектив» должен обладать четкой фабулой при почти полном отсутствии психологизма, так как само повествование напоминает хитро сплетенный кроссворд. По этой схеме насилие в детективе должно быть минимальным, а сама история обладать строгим единством стиля и общего настроения. И все бы ничего, если бы 01 июля 1923 года на страницах популярного журнала «Черная маска» не появился бв рассказ с таинственным заголовком «рыцари таинственной ладони». Этот рассказ принадлежал Кэроллу Джону Дейли, и именно с этого момента «школа крутого детектива» начинает свою историю, начинает свое победное шествие, которое продолжается и по сей день.

Рассказ Дейли значителен уже потому, что именно здесь новый герой впервые представляет себя читателю. Начинается другая эпоха развития детектива как литературного жанра. Имя новому герою дано — Рейс Уильямс. И впервые определено его отношение к миру и к людям Вот как сам герой заявляет о себе: «„Рейс Уильямс, частный детектив“, — написано золотыми буквами через всю дверь моего офиса…Что касается бизнеса, то я тот, кого вы называете посредником. Я — компромисс между полицейским и вором. Сомневаться излишне, что и полицейские, и воры принимают меня за своего. Револьвер решает все. Но я ни то, ни другое в строгом смысле слова. Время от времени я, конечно, постреливаю, но это благородная стрельба — исключительно в целях бизнеса. Совесть моя чиста, смею вас заверить, так как я никогда не уберу парня, который в этом не нуждается. Но я спокойно могу пришить любого подонка. Вы спрашиваете: „Почему?“ Да потому, что этих сволочей я знаю лучше, чем они себя знают. Да, Рейс Уильямс, частный детектив, это я» (1)

Как мы видим, в образе Уильямса Дейли первым вывел новый тип частного сыщика, так называемого «круто сваренного» парня. Писательская манера Дейли была грубой, почти самопародийной, характеристики героев двусмысленными. Его творчество достаточно быстро померкло в тени славы таких писателей, как Хемметт и Чандлер. Но, как и в случае с Э. А. По, именно Дейли смог первым определить характерные черты нового направления. Возьмем для примера хотя бы вышеприведенный отрывок. По крайней мере дважды Дейли упоминает слово «бизнес», так как именно это слово и является проявлением основного различия между «классическим» и так называемым «крутым» детективом. Героя последнего нельзя назвать дилетантом-любителем, каковыми являлись Огюст Дюпен и великий Шерлок Холмс. Герой нового детектива сам себя обеспечивает и даже организовывал маленькое, но свое частное дело. Он — плоть от плоти той урбанизированной цивилизации, которая и является средой его обитания: маленький офис его расположен в деловой части города, а живет он, как и всякий городской житель, в квартире обычного дома.

Подобно своим врагам, герой «крутого» детектива постоянно носит при себе оружие, его инстинкт самосохранения доведен почти до совершенства. Герой не ищет стычек и насилия, но часто они находят его самого, и если ему случается убить человека, то совесть его, действительно, чиста — все оправдано бизнесом.

Подобно герою «классического» детектива, новый герой тоже расследует преступление и разоблачает преступников, но делает он это благодаря своей живучести, наконец. Герою «крутого» детектива необходимо переработать много ненужной информации, попотеть и побегать за преступниками. Он действует путем проб и ошибок, а не с помощью почти мистической силы так называемой «определенностной» логики мышления, которая была характерна для героя «классического» детектива.

Но различия между «классическим» и «крутым» детективом оказываются шире простой характеристики главных героев. В этом различии находят свое проявление и условия общественно-исторические. «Крутой детектив» порожден более сложным обществом, которое не может уже быть определено с точки зрения концепции чистого закона и порядка, а также с позиции различных социальных каст. С развитием монополистического капитализма, который по первоначалу проявился в таком явлении общественной жизни Америки 20-х годов, как «просперити», городская культура стала более хаотичной и враждебной по отношению к маленькому человеку. На смену видимой стабильности пришла ожесточенная конкуренция. И как реакция на все эти объективные изменения мы видим постепенный отказ от надуманных фантастических аспектов «классической» модели. «Крутой» детектив сознательно борется за так называемый мужественный реализм. Он смело вводит в свое повествование сцены насилия, что недопустимо было в недавнем прошлом. Читатель находит в книге не только блестяще, с интеллектуальной точки зрения, разгаданные всевозможные тайны, но и проявление конкретных общественных обстоятельств, знакомых ему из его собственной повседневной жизни, которые воплощаются теперь в правдивых описаниях преступного мира.

Когда Раймонд Чандлер, один из основоположников «крутого детектива» пишет, что новая школа «вернула убийство в руки тех, кто совершает его из-за конкретных причин, а не из желания запастись на всякий случай трупом, причем совершают это убийство чем попало, а не дуэльным пистолетом ручной работы, ядом кураре или тропической рыбы», то он тем самым как бы признает, что преступление стало неотъемлемой частью повседневной жизни Америки. Более того, оно стало прозой жизни и лишилось раз и навсегда своего романтического ореола. И действительно, мир еще совсем недавно потрясла первая мировая война. Впервые за всю историю человечества эта война была поставлена на мощную индустриальную основу. Потенциальные возможности современной технологии по производству массовой смерти и насилия были продемонстрированы в полную мощь и силу. Миллионы средних граждан Америки были втянуты в эту бойню, в это всеобщее технически оснащенное преступление. Сами основоположники «крутого» детектива Хемметт и Чандлер так или иначе были причастны к происходящим событиям.(2). Бесспорно, их военный опыт нельзя сравнить с опытом Хемингуэя ил Ремарка, но в той или иной степени они могли наблюдать происходящее, что называется, своими глазами. В какой-то Хемметта и Чандлера тоже можно отнести к так называемому «потерянному поколению», если не с точки зрения военного опыта, то во всяком случае с точки зрения того разочарования, которое каждый из них испытал в мирное время. Так, Хемметт, демобилизовавшись из армии, лицом к лицу столкнулся с острой нуждой. Его ничтожная пенсия по инвалидности составляла всего 40 долларов в месяц.

Будучи совершенно больным человеком с диагнозом «открытый туберкулез», Хемметт должен был вновь вернуться в агентство Пинкертона, где он работал в качестве сыщика еще до войны. В первой книге, посвященной творчеству Хемметта Вильям Ноулэн рассказал несколько забавных историй, относящихся к этим годам жизни писателя. В частности, речь в них шла о том, что сначала будущему создателю образа «оперативника» пришлось три месяца под видом больного провести в госпитале, выслеживая и допрашивая подозреваемого, который занимал соседнюю койку в палате, а потом, летом 1920 года, он угодил в этот же госпиталь снова, но уже по иной причине: клиент, которого должен был выследить Хемметт, ударил его камнем по голове.

Несмотря на заверения тогдашнего президента Хардинга о том, что Америка должна вернуться к нормальному образу жизни, послевоенное общество не могло быть уже прежним. Коррупция распространилась на все сферы общества. В январе 1920 года Лига по борьбе с пьянством после объявления «сухого закона» торжественно провозгласила начало новой эры, эры «чистого разума и чистой жизни». Но при этом сам «сухой закон» стал причиной невиданного доселе роста преступности и коррупции. Судьи и адвокаты в буквальном смысле выстраивались в очередь, чтобы получить хотя бы малую толику от тех несметных прибылей, которые приносила гангстерам незаконная продажа спиртного — бутлегерство.

Всеобщая коррупция породила новую болезнь. Болезнь не менее страшную, чем неслыханный рост преступности — лицемерие. Преступный мир прекрасно осознавал, что в ситуации всеобщего лицемерия, всеобщего желания выдать желаемое за действительное, их тайные сделки могут осуществляться совершенно безнаказанно, почти на легальном уровне. Вот каким образом оценивал свое собственное положение легендарный мафиози Аль Капоне: «Меня называют гангстером, я же считаю себя бизнесменом. Когда я продаю моим клиентам спиртное, это считается спекуляцией. Когда же они продают его гостям на серебряном подносе в своих особняках, это у них называется гостеприимством». (4) Этот период стал свидетелем мрачной карьеры Аль Капоне и Арнольда Готштейна. Войны между различными гангстерскими кланами стали обычным явлением городской жизни. Так, на улицах Вашингтона жертвой перестрелки между бутлегерами стал… сенатор от штата Вермонт.

В вышеперечисленных преступлениях не было никаких личных мотивов, которые, по утверждению того же Райта, составляли основу «хорошего детектива». Действовал лишь мотив выгоды. Преступление незаметно перешло в разряд бизнеса и непосредственно срослось со всей экономической и политической системой общества. Очень современно в этой связи звучат слова К. Маркса: «Особое внимание привлекает в себе тот или иной вопрос лишь тогда, когда он становится политическим…» (5).

Начиная с 20-х годов проблема преступности в США, можно сказать, перешла в совершенно иное качество. Преступность стала осознаваться как неотъемлемая часть общества, а шире — всей современной цивилизации. Преступление переросло те рамки, которые отводила ему «школа классического» детектива. Оно стало всеобщим, оно вплелось в философские, мировоззренческие установки многих американских авторов.

Герои «крутого» детектива живут в мире, который, кажется, сошел с ума, в мире, где задолго до атомной бомбы, цивилизация уже сотворила совершенную технологию убийства с целью самоуничтожения. Подобно туповатому гангстеру, опробывающему свой новенький пулемет, этот мир с восхищением приноравливался к изобретенной им самим технологии убийства. Всеобщее помешательство проявлялось также и в какой-то неопределенности, размытости человеческих чувств, в ощущении собственного бессилия и полной незначимости.

Видный американский теоретик, занимавшийся вопросами социальной психологии, Эрих Фромм, таким образом характеризует Америку новой формации — это «громады городов, в которых человек чувствует себя совершенно потерянным, небоскребы, высокие, как горы, непрекращающаяся ни на минуту акустическая бомбардировка с помощью радио, гигантские заголовки, меняющиеся три раза на дню, и которые не оставляют никакой возможности индивиду выбрать, что из них важно, а что нет; шоу, где сотня девушек, подобно мощной, но мягко движущейся машине, демонстрирует свои возможности все делать в унисон, исключая при этом проявление какой бы то ни было индивидуальной; напряженный ритм джаза — эти и многие другие детали бытия являются выражением того ужаса, с которым сталкивается индивид благодаря осознанию своей ничтожности по сравнению с невероятными размерами окружающей действительности». (6)

Ощущение бессмысленности существования было характерно не только для Америки. С этим ощущением жила вся послевоенная Европа. Так, австрийский писатель Франц Кафка в своем романе «Замок» описывает человека, который хочет войти в контакт с таинственными обитателями замка с целью, чтобы те сказали ему, что делать и каково его место в жизни. На протяжении всей своей жизни герой хочет добиться аудиенции и получить ответа на волнующие его вопросы, но дело его так и не увенчалось успехом.

То же чувство бессилия и одиночества было передано Джулианом Грином, современником Хемметта и Чандлера, в следующих выражениях: «Я знаю, что мы мало значим по сравнению со вселенной, я знаю, что мы — ничто, но быть полным ничто — это одновременно и угнетающе, и утомительно. Эти цифры, эти размеры, которые просто непостижимы человеческим разумом, совершенно подавляют меня. Есть ли вообще в мире что-нибудь или кто-нибудь, к кому мы могли бы прибегнуть?. Мы стоим на краю пропасти и вопрошающе вперяем туда взор свой. И нам страшно.» (7)

Обращаясь к образу популярного героя диснеевских мультфильмов, Микки Маусу, Эрих Фромм на этом примере хочет показать, до какой степени средний американец испытывал страх и ощущение собственной незначимости. Во всех мультфильмах о храбром мышонке практически варьируется одна и та же тема: нечто очень маленькое постоянно подвергается опасности и преследуется кем-то невероятно огромным и сильным, способным убить или просто проглотить маленькое беспомощное существо. Бешеная популярность незамысловатых мультяшек объяснялась скорее всего тем, что зритель полностью идентифицировал себя с маленьким мышонком. Ситуация постоянного преследования и угрозы была знакома простому зрителю из повседневной жизни. Средний американец ходил на диснеевские мультфильмы для того, чтобы в очередной раз изжить свои собственные страхи. И «хэппи энд» здесь играл немалую роль. Он вселял в человека радость и надежду на то, что возможно все-таки одолеть или перехитрить некое безымянное чудовище, которое преследует его и в реальной жизни. Но в «хэппи энде» всегда присутствовало одно весьма печальное условие: спасение зависело исключительно от способности маленького существа вовремя убежать от преследователя, а также от наличия в сюжете бесчисленных непредвиденных обстоятельств и различных ситуаций. Именно эти ситуации и придавали игре в кошки-мышки некую вариабельность в отличие от логически закономерной вроде бы гибели мышонка в конце мультфильма.

Так, в самой жизни, чуть ли не на бытовом уровне, проявились общие физические законы, осознание которых впоследствии привело к выработке «неопределенностного» стиля научного мышления. В случае с диснеевским мышонком обыватель сталкивался с так называемой проблемой кризиса сложности, с проблемой борьбы порядка с хаосом, проблемой сохранения счастливых антиэнтропийных (известных, понятных человеку) островков в бушующем море случайностей.

И здесь мы имеем дело с очень важной философской проблемой. По мнению ряда ученых, которые творили как раз в 20-40-е годы, наша Вселенная стремится к асимптотической тепловой смерти. В этой концепции, скорее всего нашло свое отражение всеобщее настроение и ожидание гибели, о котором мы уже говорили выше. Но даже это стремление с смерти не устанавливает абсолютной верхней границы для жизни антиэнтропийных островков. Абсолютной верхней границы сложности системы не существует. Любая система, будь то незамысловатый сюжет мультфильма или человеческий мозг, в борьбе с самораспадом (поимка кошкой мышонка, например) может переживать кризисы сложности, но при этом сама система всегда будет выбираться из них и достигать высших уровней сложности.

Знаменитый Микки Маус в своих бесконечных «хэппи эндах» и подтверждает эту научную гипотезу. Но мышонок Уолта Диснея мало чем отличается от героев «крутого» детектива. Романы этого жанра всегда будут соответствовать очень строгой формуле. Вот каким образом определяет ее американский критик Жак Барзен: «Представьте себе следующую строгую формулу: частный детектив, обычно стесненный в денежных средствах, но имеющий хорошую репутацию, в одиночку и чаще всего без гонорара решается защитить несчастного — мужчину или женщину, у которых не осталось ни души на всем белом свете. Герою приходится бороться с безжалостным преступным синдикатом или с продажными городскими властями, а иногда и с теми и с другими одновременно. Во время расследования ему угрожают, его избивают, накачивают наркотиками, в него стреляют, его похищают, пытают, но все-таки не могут одолеть до конца. Так или иначе, но ему приходится выпить огромное количество виски, и при этом герой всегда будет свежим и опрятным, готовым в любую минуту к драке и к блуду. Ничего не может повлиять на его работу, он просто не поддается физическому разрушению. Чужие пули всегда пролетят мимо, а его собственные, особенно в заключительной сцене кровавой бойни, обязательно попадут в цель. И несмотря на взятый им бешеный темп, герой всегда найдет время, а мозги его всегда будут в порядке, и он без лишних рассуждений и заметок на полях, отбросив последние сомнения, разоблачит, наконец, преступника, разгадает его истинные мотивы». (8)

Как мы видим, герою «крутого детектива», чтобы выжить, необходимо собрать и молниеносно, «без заметок на полях», обработать нужную информацию.

Он должен приспособить случайные факты к тому, чтобы из них сложить оптимальный алгоритм поведения для скорого достижения поставленной цели. Именно неоформленная еще в строгом научном виде теория информации и лежала в основе всех приключений и невероятных происшествий, случавшихся по воле судьбы с героем «крутого детектива» и с храбрым мышонком из диснеевских мультфильмов. Но что же это за теория и какое отношение она имеет к творчеству Хемметта и Чандлера, например?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться непосредственно к первоисточнику, т. е. к книге Норбгерта Винера «Кибернетика», которая создавалась почти одновременно с такими романами детективного жанра, как «Высокое окно» и «Леди в озере» Раймонда Чандлера.

По мнению Норберта Винера, основоположника науки кибернетики, идеи каждой эпохи отражаются в ее технике. Инженерами древности были землемеры, астрономы и мореплаватели; инженерами 17 и начала 18 столетия — часовщики и шлифовальщики линз и т. д. Но если 17 столетие и начало 18 — это века часов, а 19 век — век паровых машин, то настоящее время есть «век связи и управления». (9)

Действительно, кибернетика стала одной из устойчивых примет нашего времени. Теория информации проникла в нашу жизнь самым непосредственным образом.

Вот как определил место и значение мира информации в жизнедеятельности человека академик В. Г. Афанасьев: «Между клетками, тканями, органами растений и животных имеют место морфологическое, функциональное, генетическое и информационное взаимодействия… Люди в обществе связаны в те или иные целостные системы… Взаимодействие компонентов целостной системы носит по своей природе характер обмена между ними веществом, энергией и информацией». (10)

Таким образом, жизнь современного человека тесно связана с энергетическим и информационным полями. Последнее, информационное поле, создается непрерывно возникающими и циркулирующими потоками информации, которые чрезвычайно разнообразны. Это и устная речь человека, и звуки животных и птиц, и передачи по радио и телевидению, и различного рода знаковые системы, в том числе книги, наскальные рисунки, дорожные указатели и т. д., и т. п.

Естественно, что это явление современной жизни не могло не оказать своего влияния и на литературу, в частности на жанр детектива. Так, читая произведения Р. Чандлера, мы действительно оказываемся под мощным воздействием информационного поля. Для главного героя, Филиппа Марло, например, все будет представлять интерес: музыка, которую транслируют по радио, бытовые шумы с улицы, шаркающая походка хозяйки дома, неясные звуки, доносящиеся из соседней комнаты.

Для примера обратимся к роману «Прощай, любимая», который был написан в 1940 году, т. е. всего за восемь лет до публикации книги Н. Винера.

Филипп Марло случайно становится свидетелем убийства и решается расследовать преступление. Марло знает, что убийца разыскивает некую девушку по имени Велма, которая когда-то пела в «веселом» заведении Флориана. Марло отыскивает адрес жены Флориана и отправляется к ней, чтобы все разузнать о загадочной Велме, а попутно, если повезет, конечно, найти и самого убийцу. Но вместо решения конкретной задачи герой Чандлера постоянно «отвлекается» на всякие побочные явления. Его слух и зрение необычайно обострены. Он действует, подобно кибернетической системе. (11). То, что на первый взгляд кажется ненужной информацией или даже дезинформацией, оказывается в дальнейшем просто необходимым.

Итак, герой появляется в доме миссис Флориан, и та с готовностью, еще ничего не подозревая, отправляется в соседнюю комнату, чтобы найти фотографию Велмы: «Я услышал ее шаркающие шаги в задней части дома».

«Ветви куста посеции еле слышно ударились о стену. Бельевая веревка отозвалась ленивым пощелкиванием прищепок. На улице прошел разносчик мороженого, позвякивая в колокольчик. Новенькое большое красивое радио в углу комнаты шептало о танцах и любви, и в голосе певца ноты пульсировали так, будто их поджаривали на огне. Потом из задней части дома донеслось целое разнообразие резких звуков. Стул, казалось, упал спинкой на пол, ящик стола слишком резко и далеко выдвинули, и он упал вслед за стулом; опять шарканье, стук, неразборчивое бормотание. Затем осторожно щелкнул замок, и крышка сундука со скрипом пошла вверх. Еще шарканье — грохот… поднос упал. Я встал с тахты и проскользнул в столовую, а оттуда — в холл и заглянул в приоткрытую дверь». (12)

Выше перечисленные подробности могут показаться совершенно лишними с точки зрения собственно «детективной» части повествования. Это проявление индивидуального стиля писателя. Американский критик Джон Кэвелти следующим образом определил писательскую манеру Р. Чандлера: «В мрачном городском пейзаже, на фоне которого крадется одинокая фигура Марло, как в зеркале, непосредственно отражается мир чувств самого героя. Где Хемметт бесстрастно оценивает увиденное, измеряя предметы по размеру, весу, цвету и форме, там чувствуется напряженное воздействие на нервную систему рассказчика, обладающего повышенной чувствительностью». (13)

Но вряд ли все здесь можно объяснить только проявлением творческой индивидуальности. При всем различии стилей у Хемметта и Чандлера есть нечто общее. Марло действительно воспринимает мир с какой-то обостренной чувствительностью. В этом смысле он резко отличается от героев Хемметта. Но подобное обстоятельство ни в коем случае не устраняет самого главного — и герою Хемметта, и герою Чандлера необходимо перебрать бесчисленное количество вариантов, чтобы, найти, наконец, нужное решение. Авторы «крутого» детектива в отличие от своих предшественников как раз и стремятся создать в своих произведениях напряженное информационное поле, которое и является одной из устойчивых примет нашего времени. В этом потоке противоречивой информации современному сыщику становится все труднее и труднее расследовать преступление. Иногда он просто оказывается в безвыходной ситуации.

Для примера сопоставим то, как по-разному фотография или портрет преступника будут восприниматься героем «крутого» детектива и героем детектива «классической» школы.

С этой целью обратимся к тому же роману Чандлера «Прощай, любимая». Так, в выше приведенной сцене миссис Флориан, наконец, находит нужную фотографию загадочной Велмы. Но вот какую информацию получает из всего этого сам Марло: «Я просмотрел пачку лоснящихся фотографий. На них были запечатлены мужчины и женщины, что называется, в профессиональных позах. Мужчины, одетые исключительно в жокейский наряд, в основном были все с жуликоватыми лицами и с густым гримом клоунов. Чечеточники и комики из провинции. Таких опасно пускать в приличное общество. Подобные типы легко можно отыскать в любой провинциальной дыре. Эти люди, чаще всего без гроша в кармане, подвизаются в дешевом балагане, где грязно настолько, что достаточно хорошей инспекции, чтобы прикрыть лавочку, а потом можно устроить небольшую заварушку в суде, и после всех мытарств вновь выскочить на сцену, оскалившись улыбкой садиста в публику, провонявшую мочой и потом. Впрочем у девочек ножки были ничего, и они с удовольствием демонстрировали их, а попутно и те скрытые части тела, которые демонстрировать строжайше запрещалось даже в Голливуде. Но ноги ногами, а девичьи лица были изрядно помяты, как морда кошки, живущей в лавке букиниста. Передо мной мелькали блондинки, брюнетки с огромными глазами телок и с истинно крестьянской тоской во взоре. Но иногда здесь проскакивали и острые маленькие хищные глазки, в которых запечатлялась сама Алчность. Порок лежал несмываемым пятном на парочке лиц из всей этой кучки милых мордашек. Какая-то из них, пожалуй, была и рыжей. Но разве разберешь это на черно-белой фотографии. Я лениво просмотрел все, потом сложил фотографии и надел резинку на пачку». (14)

Рассматривая фотографии, Филипп Марло, с точки зрения «классического» детектива, совершает бесполезную работу. Миссис Флориан вместо одной фотографии подает Марло сразу целую пачку, и в этом случайном факте проявляется определенная закономерность. Хозяйка уверена, что ее посетитель прекрасно знает Велму в лицо, следовательно, нужную фотографию он отыщет без труда. Произвольно Флориан доводит задачу до верхней границы сложности, расширяя информацию до предела. Сам же Марло в этом вовсе не нуждается. По воле слепого случая частный детектив оказывается вроде бы в безвыходной ситуации. Своей конкретной цели он не достигает. Но в то же время нельзя с полной уверенностью заявить, что Марло вообще ничего не вынес для себя из этого обрушившегося на него потока информации. Избыточная информация, которая не помогла ему в решении конкретной задачи, в дальнейшем поможет герою Чандлера решить задачу иного порядка, что называется, повышенной сложности.

Итак, полученная в данном случае информация носит явно не прагматический характер, более того, кажется даже совершенно бесполезной, но это только кажущаяся бесполезность. Герой на глазах у читателя выходит за узкие рамки поиска конкретно одного преступника. Он вступает в конфликт с более сложной системой — с обществом, которое и дает о себе знать в виде более сложной информационной структуры.

На самом деле, просматривая фотографии, Марло раскрывает для себя и для нас, читателей, не сущность конкретного человека, а сущность целого социального явления. Мы знакомимся с деклассированными актерами, с миром провинциальной Америки 30-х годов. А шире — с той самой эмоциональной атмосферой времени, в которой и зреет Преступление как социальное явление. Речь идет уже не об отдельных пороках человеческой натуры, а о явлении всеобщего порядка. В этой ситуации герою «крутого» детектива нельзя уже пользоваться методом Шерлока Холмса. Филипп Марло в романе «Большой сон» так определяет свой метод в сравнении с героем Конан Дойля: «Я не Шерлок Холмс или Фило Вэнс. Мне не приходится надеяться на то, что я, действуя легальным образом, пойду вслед за полицейскими, подберу незамеченное ими сломанное перо для ручки и на основе этой улики раскрою все дело. Если вы думаете, что в нашем деле есть кто-то, кто именно таким образом зарабатывает себе на жизнь, то вы просто не знаете полицейских. После них и подбирать-то нечего». (15) Действительно, современная криминалистика унифицировала то, что раньше гениальный сыщик делал по вдохновению свыше. Бесстрастная техника раскрытия преступления, пожалуй, превзошла даже самые смелые, самые невероятные догадки великого Шерлока Холмса.

В критической литературе не раз писалось о том, что герой «крутого» детектива значительно уступает своим предшественникам в интеллектуальном плане. Он далеко не гений и в основном совершает черновую сыскную работу, а не упражняется в области чистой дедукции. И в тоже время влияние научной мысли непосредственным образом сказывается на его работе, как оно сказалось и на самой криминалистике. По мнению советского литературоведа Ю. Лотмана, острота социальных конфликтов, возникновение средств массовой информации (и дезинформации), выдвижение проблемы массовой культуры и целый ряд других вопросов придали насущнейшим проблемам современной науки далеко не академический характер. (16) Столкновение очевидности и истины, резкое расхождение между научной картиной мира и привычными бытовыми представлениями о нем и одновременно широкое внедрение абстрактных научных идей в сознание необычайно широкой аудитории — все это не могло не сказаться и на новой методологии раскрытия преступления, к которой и прибегают герои «крутого» детектива.

Как же эта новая методология конкретно проявляется в творчестве того же Чандлера?

Выше мы уже приводили пример того, как работает с фотографией частный детектив Филипп Марло. Фотография, оказывается, не ограничена простым запечатленным на ней фактом, а в эпоху кинематографа воспринимается уже как отдельный кадр из какого-то фильма. И в этом кадре не только есть своя внутренняя композиция, но он в снятой форме заключает в себе и весь фильм. Работа с фотографией превращается у Филиппа Марло в работу по раскрытию, а точнее сказать, раскодированию скрытого сюжета.

Подобного подхода не могло быть в эпоху Конан Дойля. В романе «Собака Баскервилей», например, Шерлок Холмс тоже по портрету Хьюго Баскервиля определяет, наконец, недостающее звено в его строгой логической системе доказательств. Однако портрет Хьюго — это простое указание на то, что Стэплтон тоже принадлежит к роду Баскервилей. Тем самым определяются мотивы преступления и дело можно считать раскрытым. Портрет в данном случае предстает перед нами как нечто застывшее. Здесь нет раскрытия его внутренней композиции. Он самоценен как непосредственная улика и больше ничего. Этот портрет не содержит в себе скрытого сюжета, скрытого повествования: «Я долго рассматривал широкополую шляпу с плюмажем, белый кружевной воротник и длинные локоны, обрамляющие суровое узкое лицо. Это лицо никто не упрекнул бы ни в грубости черт, ни в жестокости выражения, но в поджатых тонких губах, в холодном, непреклонном взгляде было что-то черствое, строгое, чопорное». (17)

Совсем по-иному будет подходит к портрету или фотографии Филипп Марло. В романе «Высокое окно» именно фотография должна стать основной уликой. Сюжет романа сводится к следующему. Богатая вдова миссис Мердок нанимает частного детектива Филиппа Марло для того, чтобы найти неожиданно пропавшие редкие монеты из коллекции покойного мужа. Через некоторое время монеты без помощи Марло сами собой находятся, и миссис Мердок отказывается от услуг сыщика. Но в короткий период своего расследования герой становится невольным свидетелем сразу трех убийств. Более того, все глубже и глубже входя в суть дела, Марло знакомится с сыном хозяйки, который и похитил редкие дублоны, а также с молоденькой секретаршей по имени Мерл. Он невольно обнаруживает семейную тайну, то есть то, что сами американцы называют «скелет в шкафу». Первый муж миссис Мердок погиб при загадочных обстоятельствах: он выбросился из окна. Секретарша Мерл уверена, что это она совершила убийство. Мерл находится в состоянии глубокого невроза: у нее сильно развит комплекс. Муж хозяйки, мистер Брайт, пытался изнасиловать ее накануне. Внезапная смерть Брайта окончательно подорвала и без того слабую психику Мерл.

На самом же деле убийство совершила сама миссис Мердок для того, чтобы завладеть капиталами мужа, а заодно и отомстить за супружескую неверность. Всю сцену убийства удалось случайно снять некому Ванньеру. Он шантажирует миссис Мердок, а та в свою очередь, чтобы не придать дело огласке, а заодно и уменьшить аппетиты шантажиста, умело использует психическое состояние своей молоденькой секретарши и искусственно развивает в ней комплекс вины.

Жизнь в доме Мердоков для для Мерл становится сущим адом, ежедневной непрекращающейся пыткой. Чтобы защитить Мерл и вернуть ее к нормальной жизни, и продолжает Филипп Марло на свой страх и риск вести расследование. Совершенно случайно в доме он обнаруживает на стене маленькую репродукцию, на которой изображен мужчина в старинном камзоле и чулках. На голове у него старинная фетровая шляпа с пером, на рукавах — кружевные манжеты. Этот джентльмен очень сильно высунулся из окна и смотрит куда-то вниз на живописный пейзаж. Вся комната шантажиста увешана подобными репродукциями, старинными акварелями, гравюрами. Перед нами не что иное, как закодированная информация: каждая из этих миниатюр — скрытое преступление. Вспомним, что тот же Шерлок Холмс находит портрет Хьюго Баскервиля среди целой галереи семейных портретов. Сопоставление этих сцен напрашивается как бы само собой. Шерлок Холмс целый вечер думает, приглядывается к портретам и, наконец, делает открытия: он закрывает ладонью бороду и длинные волосы на портрете Хьюго Баскервиля и перед изумленным взором Ватсона предстает преступник Стэплтон.

Как же в близкой ситуации поступает Филипп Марло? Ход его рассуждений принимает следующий оборот: «Мужчина высунулся из окна на верхнем этаже. Это было очень давно… Первая догадка была такой легковесной, что я вообще не обратил на нее внимания и пропустил мимо. Меня как будто коснулись пером. Нет, — снежинка мягко опустилась на ладонь. Высокое окно. Мужчина высунулся и смотрит из окна. Это было давно.

И потом как обожгло. Из высокого окна — очень давно — лет восемь назад — мужчина высунулся из окна и смотрит — нет, уже падает, летит навстречу собственной смерти, а имя ему — Гораций Брайт.» (18)

Филипп Марло переворачивает репродукцию и видит, что задняя картонка прикреплена обычными граммофонными иголками. За этой картонкой находится роковая фотография и негатив. Но сама фотография пока «молчит». На ней изображен мужчина, лицо которого трудно различить. Он расставил руки и уперся в проем окна. Рот его неестественно широко открыт и, кажется, он кричит. За спиной мужчины с трудом можно различить лицо женщины. Но фотографий оказалось две, и именно в сопоставлении, как кадры фильма, они и дали сюжет в развитии. Внимание Марло обострено, но поначалу он ничего особенного не замечает. Просто глаз при сопоставлении фотографий выхватывает все новые и новые неожиданные детали. И перед нами предстает уже не застывший факт, а рассказ об убийстве. Сам факт повествования здесь принципиально важен, потому что повествование предполагает наличие текста. Причем текст необязательно должен быть словесный, и смысл этого текста складывается уже непосредственно в самом сознании смотрящего. Факт жизни Марло интерпретирует по-своему, дает ему оценку. Он поражен увиденным, так как создается полное ощущение, будто все произошло непосредственно на его глазах, и такое же сильное впечатление сопричастности остается и у читателя. Преступление, как чудовищный Левиафан, всплывает на поверхность. (19). Момент сопричастности рождает ощущение постоянного действия, никогда не прекращающегося убийства. Так из частного факта создается метафора всеобщности и вечности Преступления. Именно поэтому в данном описании Чандлер не будет упоминать имени жертвы. Он — Человек. И вся сцена приобретает предельно обобщенное значение: «Я держал фотографию и смотрел на нее. И чем дольше я вглядывался, тем яснее становилось, что она совершенно ничего не значит. Но я почему-то был уверен, что здесь что-то есть. Почему? Сам не знаю. Я продолжал все смотреть и смотреть на фотографию. И вдруг я почувствовал, что что-то неладно. Так, мелочь, пустяк. Но это пустяк и был важен. Руки человека — вот что важно! Руки его, которые должны были опираться в проем окна. Руки его, которые должны были крепко держаться за оконную раму, простерлись в пустоту, они ничего не касались. Они были уже за окном. Они упирались в воздух.

И человек падал». (20).

Но этим не исчерпывается полностью роль фотографии в романе. Марло стремится к обвинению конкретного преступника. И порок приобретает ясные очертания лица. Как будто мы присутствуем при реставрации старой редкой фотографии. Под воздействием мощного проявителя при красном свете лампы на поверхность всплывает новое четкое изображение. Марло хочет окончательно излечить Мерл от ее комплекса вины. Он показывает ей фотографию, и фотография предстает перед нами в ином, обновленном виде: «Смотри, — сказал я ей. — Это фотография миссис Элизабет Брайт Мердок, которая выталкивает своего собственного мужа их окна. Он падает. Видишь? Посмотри внимательно на его руки. Он кричит. Ему страшно. А она позади, и ненависть в глазах ее». (21)

Точно также будет раскодировать текст фотографии герой фильма итальянского режиссера М. Антониони «Блоу-ап». Причем, именно вокруг фотографии и ее дешифровки и будет строиться вся смысловая часть фильма. Сюжет картина сводится к следующему. Владелец небольшого ателье художественной фотографии готовит совместно с писателем-авангардистом книгу о современном Лондоне. Желая уловить лицо современной жизни в ее непредвзятых проявлениях, он рыщет по трущобам и паркам, улицам и кафе, делая снимки. Так, прогуливаясь по парку, фотограф видит целующуюся пару и делает несколько снимков. Именно вокруг этих невинных фотографий и начинается весь переполох. Внезапно обернувшись, женщина замечает непрошеного соглядатая и, подбежав к фотографу, с гневом требует уничтожить пленку, даже делает попытку отнять ее силой. В дальнейшем эта же женщина появляется в ателье фотографа и умоляет отдать ей пленку, пытаясь его соблазнить. Настойчивость ее заинтересовала фотографа, и он, обманом вручив ей другую пленку, торопливо проявляет и увеличивает снятые кадры. И фотография в результате внимательного изучения действительно принимает вид непонятного текста. Выясняется, что испуганное лицо женщины смотрит не на самого фотографа, а на ближайшие кусты. «И именно потому, что мы забыли кое-что из того, что знали, — пишет Ю. Лотман, применивший по отношению к данному фильму принципы научного семиотического анализа, — и отказались признать свое первое впечатление истинным, мы вдруг вместе с фотографом явственно замечаем в кустах лицо, руку

человека и длинный ствол автоматического пистолета, направленный в спину отвернувшегося спутника женщины». (22)

Итак, как мы видим из только что приведенного примера, новая комбинация элементов дала и Филиппу Марло, и герою фильма Антониони совершенно новое объяснение происходящего, и это объяснение выходит за рамки простого обнаружения убийцы или простой констатации правды факта. Мало зафиксировать жизнь — надо ее расшифровать, понять тайный смысл бытия.

Стремление вывести все повествование на более глубокий, обобщающий уровень сам Раймонд Чандлер попытался определить следующим образом: «Если подходить к детективному роману как к реалистическому произведению (что на самом деле случается крайне редко), то этот реализм предстает перед нами в отстраненном виде, т. к. в противном случае никто, кроме психопатов, и не захочет его читать или писать». (23)

Но каким образом писателю удается вывести повествование на более глубокий уровень?

Скорее всего дело здесь заключается в том, что в своем творчестве ему удалось зафиксировать новый, «неопределенностный» стиль мышления. Но этот стиль мышления непосредственно связан с теорией информации.

Что же представляет собой этот самый феномен, имя которому «информация»?

В научной литературе существует немало определений, одно из которых звучит следующим образом: под информацией понимается так называемая снимаемая, уменьшаемая неопределенность, т. е. увеличение определенности. (24)

Определенность и неопределенность того или иного явления обнаруживается в единстве устойчивости и изменчивости. Поскольку то или иное явление обладает устойчивыми признаками, постольку сохраняется ее определенность. Изменение этих признаков ведет к нарушению определенности, и таким образом приобретается неопределенность. Иными словами, неопределенностью характеризуется любой скачок при переходе одного качества в другое. (25)

ХХ век, «подаривший» науке квантовую физику с ее соотношением неопределенностей, с вероятностно-статистическими закономерностями, окончательно подорвал надежды сторонников чисто «определенностного» стиля мышления.

Еще в прошлом столетии строго «определенностное» мышление естествоиспытателей доминировало и практически нашло свое отражение во всех сферах духовной жизни. В частности, подтверждением тому может быть создание так называемого «классического» детектива. Герои Э. По и Конан Дойля вели расследование, исходя из того постулата, будто бы все в мире существует и действует в соответствии со строгим законом логической взаимосвязи причины и следствия. Для подтверждения этой мысли еще раз вернемся к рассказу «Убийство на улице Морг». По взглядам и жестам Огюст Дюпен якобы расшифровывает сложный строй мыслей своего собеседника. Здесь даже и не допускается мысли о том, что возможна какая-то иная связь, что тот или иной предмет может быть причиной возникновения совершенно неожиданной, не предполагаемой даже самим субъектом ассоциации. Эта ассоциация, вообще могла всплыть из глубин подсознания, где трудно установить строгие границы и где нет четких контуров, определяющих различные процессы психологической жизни.

«„Неопределенностный“ же стиль мышления предполагает несколько иную логику. Вся притягательная сила книг Чандлера и Хемметта заключается в том, что смещаются акценты: одна система (общество) вступает в конфликт с другой системой (человек), в результате чего образуется взаимопроникающая „зона неопределенности“. Здесь уже не действует привычная причинно-следственная связь. Акцент в произведениях этих авторов смещен с простого раскрытия преступления на проблемы более глобальные. По очень меткому замечанию Г. Анджапаридзе, элемент разгадывания в книгах Чандлера, например, значительно ослаблен (по сравнению с А. Кристи). Так, в романе „Прощай, любимая“ преступник известен Марло с самого начала: он стал свидетелем преступления, совершенного Маллоем. То, что он обнаруживает еще одну преступницу — Велму, — чистая случайность, до определенного момента в ходе расследования он ничего подобного не предполагает. Так что собственно „сыскная“, детективная в узком смысле слова сторона особого интереса в себе и не заключает». (26)

Сам Раймонд Чандлер таким образом определяет свою творческую задачу: «Вся моя теория заключается в том, чтобы заставить читателя думать, будто их больше всего на свете интересует действие, но на самом деле, хотя они и не отдавали себе в этом отчета, действие меньше всего их заботило.

А то, что держало читательское внимание и что меня самого волновало больше всего на свете — это желание передать определенное чувство с помощью диалога и описания обстановки. Детали, которые должны были остаться в памяти читателя, не сводились к простому указанию на убийство. Важнее было передать то, что в момент смерти человек пытался взять канцелярскую скрепку с полированной поверхности письменного стола, и эта скрепка выскользнула у него из рук, и умер он с напряженным выражением лица и вымученной улыбкой на устах, даже и не подозревая о близкой смерти. Он просто не услышал, как смерть вошла к нему в кабинет». (27)

Как можно видеть из данного отрывка, именно конкретный предмет, канцелярская скрепка, и является той ключевой деталью, которая и держит всю сцену в напряжении. Она призвана поразить сознание читателя своей парадоксальностью. Она дезинформирует читателя, а не является веской уликой в разоблачении преступника. Но дезинформация эта и оказывается более значимой и веской, чем простое доказательство преступления, т. к. с ее помощью автор «подключает» эмоциональное восприятие читателя, и читатель додумывает, дорисовывает то, что скрыто, что не лежит на поверхности и что относится уже к области глубинных идей и понятий.

В критической литературе не раз указывалось на существование внутренней связи между творчеством основоположника жанра «крутого» детектива Хемметта и творчеством классика американской литературы Хемингуэя. Бесспорно, перед нами художники, обладающие разной степенью дарования, и такое сопоставление может кому-то показаться несостоятельным. Но в данном случае нас будет интересовать только единый творческий принцип, который и нашел свое воплощение у столь различных авторов. Э. Хемингуэй так писал о своей «теории айсберга»: «Если прозаик в достаточной мере знает то, о чем он пишет, то он может и опускать некоторые вещи, и читатель при этом, если, конечно, писатель действительно пишет правдиво, будет все равно ощущать присутствие этих вещей так же сильно, как если бы автор упоминал о них.

Видимостью своего величественного движения айсберг обязан лишь тому, что только одна восьмая часть его находится над водой». (28)

Опущенное, скрытое от глаз читателя предстает в контексте сложных ассоциаций, которые рождаются в читательском сознании в результате неожиданного появления в тексте так называемых парадоксальных деталей типа уже упомянутой канцелярской скрепки. Эти детали, подобно ярким лучам света, которые выхватывают из непроницаемой темноты скрытый смысл происходящего. Но художественная формула, предложенная Хемингуэем, на самом деле отражает некоторые существенные особенности мышления современного человека. В частности, мы здесь сталкиваемся с таким явлением, как подтекст, который является воплощением диалогической природы нашего мышления. Это явление глубоко и всесторонне было исследовано советским М. М. Бахтиным. Он, в частности, писал о том, что «событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов», а если подтекст — «это встреча двух подтекстов — готового и создаваемого реагирующего текста, следовательно, встреча двух субъектов, двух авторов». (29)

Основоположники «крутого» детектива с помощью различных художественных средств, создавая сложный второй план повествования, стремятся включить своих читателей в процесс сотворчества. Чисто детективная фабула нужна для того, чтобы создать атмосферу эмоциональной напряженности, и тем самым им удается легко «подключить» читательское воображение в творческий процесс додумывания, дорисовывания того, что кажется поначалу неясным, неопределенным.

Если писательская манера Чандлера повышенно эмоциональна, то стиль повествования Хемметта подчеркнуто сдержан и даже холоден. Его герой, будь то оперативник, Сэм Спайд или Нед Бомонт, ведет свой рассказ в подчеркнуто отстраненной манере. Но в то же время это не уменьшает внутренней напряженности. Как и Чандлер, Хемметт создает в своих произведениях очень глубокий смысловой подтекст. По мнению Г. Анджапаридзе, в каждом романе Хемметт настойчиво пытается раздвинуть рамки детективной интриги. Его цель не только развлечь читателя хитросплетениями сюжета, у него всегда есть что-то «про запас». В романе «Красная жатва» — это социальное обличение; в «Проклятье Дейнов» — размышления о природе Зла; граничащая с патологией человеческая алчность и ее последствия — в центре «сверхзадачи» «Мальтийского сокола». (30)

Причем свою «сверхзадачу» автор всегда будет воплощать на конкретном жизненном материале: «то, что внешне выглядит голым авантюрным действием, обнаруживает у Хемметта многозначительный подтекст» (31) Большой Бизнес — основа основ американской действительности, — по мнению Хемметта, криминален и «криминогенен» по самой своей сути — он ежечасно порождает все новые и новые преступления. Книги Хемметта звучат как нельзя злободневно и остро и в наши дни, когда высокие чины американской администрации снова и снова оказываются замешаны в разного рода шумных скандалах, т скрытого злоупотребления своим положением до прямых взяток и тесных связей с мафией. Так, по данным журнала «Ньюсвик», всевозможных правонарушений в высших эшелонах власти, включая администрацию Белого дома, в 1984 году было зафиксировано 770, в 1985–1242 и в 1986–1420 случай. Причем за первые шесть месяцев текущего 1988 года таких случаев было зафиксировано свыше 575. По данным этого же журнала самым урожайным годом в отношении подкупа правительственных чиновников обещает быть тот же 1988 год. За шесть месяцев было зафиксировано свыше 118 случаев взяток при условии, что самый высокий «показатель» был достигнут в 1985 году — около 188 случаев за все 12 месяцев. (32)

В своих романах Хемметт выступает как писатель-марксист, который глубоко анализирует современную ему социальную действительность в ее мрачной перспективе. Известно, что до конца своей жизни писатель находился под непосредственным наблюдением ФБР, и досье на него составляло 278 страниц. Вдова Хемметта, Лилиан Хеллман, которая скончалась в 1984 году, передала часть своего состояния фонду помощи литераторам, разделяющим марксистские убеждения. Доверенным лицам при распределении средств рекомендовано руководствоваться «политическими, социальными и экономическими убеждениями покойного Дэниэла Хемметта, который верил в доктрины Карла Маркса».

Но не только мощным и беспощадным социальным обличением отличается глубокий подтекст, который возникает в произведениях американского писателя. Как уже было сказано выше, Хемметт всегда имел для читателя что-то «про запас». По существу он писал не детектив в чистом виде, а глубокое философское произведение на основе острейших социальных противоречий. Проблемы бытия, вопросы о сущности человеческой природы и одновременно с этим природы Зла волновали Хемметта в не меньшей степени, чем проблемы острой социальной критики. Можно сказать, что произведения Хемметта нельзя воспринимать в отрыве от мировой художественной культуры. Выше уже указывалось на близость писательских манер Хемметта и Хемингуэя, но только подобным сопоставлением дело не ограничивается. Для примера обратимся к одной из сцен романа «Проклятье Дейнов» (1929): «Он вошел, уставившись на меня и двигался так, если бы увидел не меня, а святого Петра у райских врат. Я прикрыл дверь и провел его через прихожую вниз к главному коридору. Насколько я мог судить, весь дом был в полном нашем распоряжении. Но это длилось недолго. Габриелла Леггет предстала перед нами. Она была совершенно босой и всей одежды на ней было — только желтая шелковая ночная рубашка. И рубашка эта вся была в каких-то темных пятнах. Я инстинктивно вытянул вперед руки — Габриелла двигалась прямо на нас, и несла она огромный кинжал, скорее меч. Ее обнаженные руки буквально сочились от крови. На одной из ее щек была кровь. А взгляд ее был чист, ясен и спокоен. Маленький лоб — гладок, а рот и подбородок были крепко сжаты. Она подошла ко мне. Ее невозмутимый взгляд встретился с моим, пожалуй, не столь уже спокойным. Габриелла очень просто сказала: „Возьми“. Она сказала это так, как будто все время поджидала меня здесь для того только, чтобы сказать: „Возьми. Это — улика. Я убила его“. А я сказал: „Что?“»

В этом отрывке поражает бесстрастное отстраненно-реалистическое описание в сочетании с ощущением фантасмагоричности происходящего. И, действительно, сравнение главного героя с апостолом Петром, стоящим у райских врат, вроде бы никак не вяжется с самым прозаическим убийством. Здесь уже чувствуется смещение значимых акцентов, ироническое сочетание всеобщего падения нравов, неоправданного насилия с символами святости. За деталями быта мы видим другую реальность, мы видим царство хаоса, где все перемешалось и где убийца может оказаться в раю, а сам рай может превратиться в обычный воровской притон или в место, где совершилось преступление. Обычный кинжал вдруг неожиданно приобретает размеры фантастического меча, а портрет Габриеллы Леггетт в забрызганной кровью ночной рубашке напоминает иллюстрацию к шекспировской трагедии или репродукцию картины Ричарда Вестоля «Леди Макбет» с одним только отличием, что ночная рубашка — деталь уже очень сниженная для такого поэтического сравнения. (33) Но в том-то все и дело, что здесь нет шекспировской трагедии, т. к. нет и шекспировских героев. Бесстрастность повествования объясняется скорее какой-то всеобщей анемией чувств. Чувства как такового нет, а на смену ему пришло некое его подобие. Нет в этой драме и героя. Потому что сам «оперативник», главное действующее лицо романа «Проклятие Дейнов», использует методы, которые просто не приемлемы с точки зрения общепринятой морали и нравственных принципов. Всесильные обстоятельства всецело управляют его действиями. Именно случай и правит в этом мире хаоса, он и является здесь безраздельным хозяином. А ощущение трагичности рождается от осознания человеком собственной незначимости и бессилия. По своему эмоциональному состоянию мир Хемметта оказывается очень близким художественному миру Кафки. Перефразируя слова последнего, любой герой Хемметта может сказать про себя: «Пуст, как ракушка на берегу, которую может раздавить нога любого прохожего». (34) Метафорой всеобщей духовной анемии предстает в другом романе Хемметта некий стеклянный ключ. Не случайно, что автор детектива неожиданно выносит в само название столь необычную и отвлеченную деталь. Это не указание на конкретную улику, не ключ, в прямом смысле слова, к разгадке тайны, а в чистом виде метафора, с помощью которой Хемметту удается перевести все повествование в совершенно иную смысловую плоскость.

В соответствии с поэтикой жанра «крутого детектива» в романе «Стеклянный ключ» (1931) расследование одного частного преступления оборачивается приговором той социальной системе, внутри которой живут и действуют герои. Доказав формальную невиновность Пола Мэдвига, профессионального политика и «делателя сенаторов», Нед Бомонд в то же время убеждается в его нравственной ущербности, тем более ужасающей, сто сам Мэдвиг и не подозревает о том, насколько весомым оказался его вклад в преступление сенатора Генри. Этот респектабельный «сенатор старой школы» ради политической карьеры приносит в жертву собственного сына: во время внезапно разгоревшейся ссоры он убивает его ударом трости по голове и в дальнейшем пытается скрыть страшное преступление, боясь в основном политического краха, а не угрызений совести.

В сюжете книги собственно уголовно-детективное действие и политический фарс сплетаются настолько, что иногда с трудом удается различить, где кончается уголовщина и начинается политика, где бандиты и подонки, а где — уважаемые люди, «отцы нации». Так, гангстер О`Рори всерьёз задумывается о политической карьере, его как огня боится окружной прокурор Фарр, например. Центральный персонаж романа, Нед Бомонд, общается по ходу дола и с уголовниками, и с политиками, но вся разница между его собеседниками сводится исключительно к словарю, суть же их бесед остается неизменной: цинизм, голый расчет, вероломство и полная бездуховность.

Преступление вновь раскрыто, преступник, сенатор Генри, разоблачен и взят под стражу, но само Зло не истреблено. Против него можно восстать в одиночку и вести отчаянную борьбу, но искоренить Его нельзя, т. к. источник Зла в самой социальной системе, в самой жизни. Это целый мир зла, в котором нет просвета, нет надежды на будущую победу. Этим объясняется и необычайно пессимистический финал романа. Перед нами уже не герой, не «круто сваренный» парень Нед Бомонт, а слабый человек, который потрясен тем, что он недавно узнал. Нед не одинок в своем познании черных сторон бытия. К полному духовному краху приходит и дочь сенатора Генри, Джанет. Этих людей притягивает друг к другу сопричастность одной тайне и общее разочарование в жизни. Единственный выход из создавшегося положения Джанет и Нед видят в бегстве. Подобный финал вступал в явное противоречие с традиционным представлением о «хорошем детективе». В отличие от традиционного данный финал был открытым. Здесь ничего не ясно. В ситуации с открытым финалом мы невольно дорисовываем, дописываем роман вместе с автором, мы втянуты в процесс сотворчества. Атмосфера кошмарного сна пронизывает всю структуру романа.

Это тот сон, в котором отец может убить своего сына и из простой бережливости принести в дом трость, орудие убийства, и даже оставить ее на видном месте, в корзине в прихожей. На таком фоне кошмарной реальности сон Джанет кажется просто пророческим: «… мы потерялись в лесу и очень устали и были голодны. Мы шли и шли до тех пор, пока не набрели на какой-то домишко, и мы стучали в дверь, но никто не ответил. Мы пытались открыть ее, но безуспешно. Тогда нам пришлось заглянуть в окно, и увидели огромный стол посредине, буквально заваленный всевозможными яствами. Но пролезть через окно тоже не было ни малейшей возможности — мешали решетки. Нам пришлось вернуться и вновь постучать в дверь — и опять никакого ответа. Тогда нам пришла мысль о том, что некоторые хозяева, уходя из дома, оставляют ключ под ковриком. Мы заглянули под коврик, и ключ, действительно, был там. Но когда дверь открылась, сотни и сотни змей, которыми буквально кишел весь дом и которых мы не могли увидеть из окна, поползли к нам навстречу…»

Сон и впрямь напоминает пророчество. Его вспоминает в романе дважды. Первый раз — еще до драматической развязки, и поэтому он имеет счастливую концовку, суть которой заключается в том, что обнаруженным под ковриком ключом дверь можно вновь закрыть и предотвратить тем самым собственную гибель. Но эта концовка оказывается придуманной, ложной. Ничего подобного в реальном, а не пересказанном героиней сне не происходит. Джанет затем изменяет увиденное, она просто сама боится зловещего предзнаменования, боится своего собственного трагического предчувствия. Но предчувствие подтверждается жизнью. С одной стороны видение, в котором на человека ползет огромное количество змей, а с другой — убийство родного сына. И когда реальность в своем кошмаре приближается к сновидению, Джанет все ставит на свои места и возвращает своему видению истинную концовку. Она рассказывает Неду: «Ключ оказался стеклянным и рассыпался в наших руках, как только мы открыли замок… Мы не смогли запереть змей в доме, и они поползли прямо на нас».

Указание на то, что ключ был из стекла, неслучайно сакцентировано автором. Это и указание на необратимость процесса, и на легкость, с которой может совершиться непоправимое. Но это также и указание на ту призрачную прозрачную (ключ не случайно сделан из стекла) грань, которая отделяет реальный добропорядочный мир от самого невероятного кошмара, граничащего с безумием. И грань эта потому такая призрачная, наподобие хрупкого стекла, что сами люди имеют слабые, размытые, неопределенные представления об основных нравственных ценностях, например, об отцовской или сыновней любви.

Сон это кажется пророческим еще и потому, что в нем в скрытой, перефразированной форме передана тема преступления и наказания. Обильные яства на огромном столе, как соблазн, влекут к себе Джанет и Неда. Они во власти голода, во власти желания и готовы как угодно, любой ценой проникнуть в чужое жилище, за что звери и пожирают их. «Ну, что ж, — как сказал бы один из героев романа Достоевского „Братья Карамазовы“, — гадина съела гадину». Но образ огромного клубка змей в данном случае может вызвать у читателя и несколько иные ассоциации, и иное представление о наказании. У Данте, например, в седьмом круге Ада таким образом наказывается воровство:

Мы с моста вниз сошли неторопливо,
Где он с восьмым смыкается кольцом,
И тут весь ров открылся мне с обрыва
И я внутри увидел страшный ком
Змей, и так много разных было видно,
Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Но ведь ни Джанет, ни Нед Бомонд ничего не крадут в реальной жизни — при чем же здесь тогда седьмой круг Ада? И вообще, не слишком ли далекая ассоциация для детективного романа?

Как известно, роман «Стеклянный ключ» сам Хемметт считал лучшим своим произведением. Он вложил в него всю силу своего таланта, и ему действительно удалось создать очень многоплановый подтекст. Идея наказания, страшных адских мук не покидает писателя, когда он создает картину всеобщего хаоса. Мы говорим, что в «крутом детективе» автор и герой не совпадают по своим жизненным принципам, взглядам и убеждениям. И с этим трудно не согласиться. Но сама идея личной морали и порядочности, которую отстаивает герой во всех перипетиях, несмотря на все испытания, — это не что иное, как отражение авторского категорического императива, который находит свое воплощение в идее наказания. Пусть здесь, в этом обществе, Зло действительно неистребимо и практически ненаказуемо, но перед лицом высокой нравственности оно должно померкнуть, ему отведен свой круг Ада.

Так за внешней космогонической хаотичностью художественного мира Хемметта сказывается неистребимое влечение автора к справедливой гармонии. И эта гармония и справедливость проявляется не только на уровне отвлеченных идей, но и «как снятая» существует, предполагается в беспощадной социальной критике современного капиталистического строя.

Так усилиями реформаторов жанра Хемметта и Чандлера жанр-развлечение превратился в жанр-размышление об американском обществе, о тех ценностях, которые уважают в нем «в теории», а на практике цинично попираются.

Но, к сожалению, детективный роман в ХХ веке, особенно после второй мировой войны, превратился в такой же жанр, производимый серийным способом, как и голливудские ленты. Способствовало этому превращению немало причин. Это и традиционное отношение к детективу как к «низкому» жанру по отношению ко всей остальной литературе, и жестокость определенной модели-формулы, от которой не могут далеко отойти даже реформаторы жанра. О том, какова судьба послевоенного «крутого детектива» и будет рассказано в следующей главе.