Цивилизационные сдвиги, произошедшие в ХХ в., несравнимы с теми, что бывали в других эпохах, ни по масштабам, ни по темпам, ни по результатам, ни по значению. В ХХ в. совершались не просто отдельные великие научные открытия, а «взрывы» достижений науки, начавшей почти непосредственно воздействовать на жизнь людей, на их мировоззрение, на развитие техники и технологий, на бытовую сферу жизни, на языки, на характер общения между людьми. Технические новшества еще в XIX в. изменили многое. А далее техника, соединявшаяся в своем движении с наукой, пронизывала собой все и не только преобразовывала действительность (и самого человека), но и создавала принципиально новые возможности дальнейших изменений. Люди начали освоение океанских глубин, воздушной и космической среды, проникли в микромир. Медицинская техника совершенствовалась, создавались искусственные органы. Люди научились накапливать и передавать информацию, оперируя огромными ее массивами, оказывать информационное воздействие.

В начале ХХ1 в. стали уверенно говорить и писать о новом информационном обществе, о движении к новой, информационной культуре. И дело не только в количестве информации, но и в том, что информационные процессы и технологии изменяют мировоззрение людей, качественно меняют мир, в котором они живут. Рядом с миром реальным возникают виртуальные миры. Изменяются характер и возможности обучения. Земля становится все более тесной. В то же время стало возможным обходиться (или почти обходиться) без живого общения с людьми, убегая в виртуальные пространства. Средства сохранения и трансляции культуры (впрочем, и псевдокультуры) меняются существенно. Наряду с письменной культурой, во многом вытесняя ее, развивается культура экранная. Поговаривают о том, что возможен возврат к культуре устной, но на новом уровне, когда компьютер будет легко понимать человеческую речь и «разговаривать». С одной стороны, пространство Интернета становится глобальным, обеспечивая небывалые возможности культурного обогащения, удовлетворения духовных потребностей. А с другой – компьютер может быть в еще большей мере, чем телевизор, «ящиком для идиотов» (так его называли французы).

Меняет свой характер и производство, которое вышло на рубежи приближения к «безлюдному». Были освоены новые источники энергии, в том числе ядерной, новые виды двигателей. Необычайно возросли возможности и скорости передвижения людей и грузов. Быстрыми темпами шло развитие транспорта (морской и речной, сухопутный, железнодорожный и автомобильный, воздушный), а также средств связи (телеграфа, радио, телефона, электронной связи).

В обществе возникли новые социальные слои и группы, а старые претерпели значительные изменения. Количественно выросли научная и инженерно–техническая интеллигенция, массы студентов, управленцы–профессионалы, рабочие высочайшей квалификации. В наиболее развитых странах давно исчезло крестьянство в прежнем его понимании, образовался так называемый «средний класс». Возросла и возрастает социальная роль молодежи и женщин.

В целом возможности огромного количества людей жить в сравнительно комфортных условиях увеличились. В конце века голод, массовая нищета и эпидемии грозили лишь наиболее отсталым странам.

Явно выросла образованность человечества. Во всяком случае, грамотность стала практически всеобщей нормой.

Возросли возможности общения разных людей разных континентов и стран, разных цивилизаций и культур. Взаимосвязи разного рода в мире становятся значительно более тесными. Цивилизация явно и ускоренно прогрессирует, затрагивая все регионы земли, все сферы жизни. И этот прогресс цивилизации обеспечивает условия для межкультурных контактов, порождает средства для сохранения и создания новых ценностей культуры, для сохранения и передачи духовного опыта, для развития и функционирования культуры в целом.

Однако те же цивилизационные сдвиги и успехи проявились и как опасные для дальнейших судеб самой цивилизации и культуры, судеб человечества вообще. Недаром именно в ХХ в. стали все чаще говорить о возможном или даже неотвратимом конце света. Вроде бы самые лучшие достижения науки и техники стали угрожать страшными бедствиями. Ядерная энергия, например, вырываясь из–под контроля, оказалась способной губить людей сотнями тысяч, если не миллионами, мгновенно разрушать целые города. На основе науки и техники промышленность ХХ столетия создавала все более мощное оружие массового уничтожения людей людьми. Войны кардинально изменили свои масштабы и характер, превратившись в мировые и значительные локальные конфликты, которые разрешают с помощью самых совершенных технических средств. В то же время нарастала неравномерность экономического и социального развития разных регионов земли, разных стран. В регионах и странах, отстававших в развитии и стремившихся к коренным преобразованиям, происходили революции, сопровождавшиеся гражданскими войнами. Самая мощная – революция 1917 г. в России – потрясла весь мир, в результате обеспечив лишь на какое–то время относительно устойчивое состояние обществ в славянских и некоторых соседних с ними странах.

Вообще экономическое и социальное развитие цивилизовалось в плане его «онаучивания» и достигало значительных успехов в отдельные периоды в отдельных странах. И эти страны тоже временами попадали в ситуации кризисов, в том числе мировых. Наибольший прогресс в экономической и социальной сферах был достигнут там, где политическая и правовая системы создали для этого наилучший климат. В странах, отстававших по разным причинам в экономическом развитии и оказавшихся в состоянии общецивилизационной стагнации, пытались силой, давлением сверху добиться устойчивого развития экономической и социальной сфер жизни (в противовес хаосу), устанавливая жесточайшие тоталитарные режимы, ярчайшим примером которых служат фашистские и социалистические (коммунистические), в той или иной мере приближавшиеся к ним по жестокости.

Современная цивилизация породила не только развитый тоталитаризм, но и изощренные формы терроризма разного рода, создала возможности для технического обеспечения и массового распространения насилия, условия для процветания наркобизнеса. Речь идет и о насилии человека над человеком, и о насилии человека над природой. Стали острыми так называемые экологические проблемы, имеющие значение не только для отдельных регионов, но и для планеты в целом, для настоящего и будущего всего человечества. Конкурентная борьба за эффективное использование земли, полезных ископаемых, источников энергии, расширение воздействия экологически опасных производств и их продуктов – все это привело к тому, что человечество в ближайшем будущем может лишиться чистого воздуха, чистой воды (в том числе питьевой), пахотной земли, многих видов животных и растений. Человечеству грозят необратимые климатические и геоморфологические изменения, связанные с деятельностью человека, которая изменяет состояние атмосферы, литосферы, гидросферы и т. д. В общем, как выяснилось, цивилизация со всей ее прогрессирующей мощью сделала и делает слишком многое для того, чтобы уничтожить саму себя.

А. Печчеи в предисловии к книге «Человеческие качества» заметил, что, хотя все эти угрожающие опасности вроде бы осознаны человечеством, хотя что–то люди пытаются преобразовать в своей деятельности и социальной организации, опасностей избежать не удается, ибо «суть проблемы, которая встала перед человечеством на нынешней стадии его эволюции» состоит, по его мнению, в другом: «… в том, что люди не успевают адаптировать свою культуру в соответствии с теми изменениями, которые сами же вносят в этот мир».[374] Цивилизационные изменения опережают развитие культуры. О. Шпенглер еще в 1918 г. выработал взгляд на цивилизацию как на завершающую стадию развития любой культуры, причем стадия эта означает вырождение культуры. Что касается состояния цивилизации в начале ХХ в., она, с его точки зрения, есть неизбежная стадия одной западной культуры,[375] хотя и распространилась по всей земной поверхности. Вряд ли шпенглеровское понимание цивилизации приемлемо. Однако его размышления над судьбами культур показали, что связи между тем, что мы называем цивилизацией, и тем, что является культурой, стали противоречивыми, как никогда.

В современности явно обнаружилась существенная разница между цивилизационными достижениями и ценностями культуры. Стало очевидным, что далеко не все порождаемое цивилизацией имеет, так сказать, культурный смысл. Далеко не все достигнутое цивилизационным развитием содействует развитию культуры. И тем не менее цивилизация, ее достижения воздействуют на культуру вовсе не только разрушительно. А. Швейцер справедливо подчеркнул:

Материальные достижение – это еще не культура, они становятся ею лишь в той мере, в какой их удается поставить на службу идее совершенствования индивида и общества.[376]

В мировой цивилизации создаются новые возможности развития и функционирования культуры и по–новому активно используются традиционные. Само существенное повышение комфортности жизни масс (в Европе, в Западной и Восточной, в Америке, даже в Латинской, в Австралии, в части азиатских и африканских стран) оказывает некоторое облагораживающее воздействие на быт людей, на их бытовые отношения. Достаточно указать на распространение элементарной гигиены, санитарии, медицинского обслуживания, на рост технического и информационного обеспечения бытовой сферы, на хотя и неровное, но увеличение разнообразия, улучшение качества и дизайна вещей, которыми пользуются люди, бытовых удобств, и т. д. и т. п. К тому же это коснулось не только лучшего, чем прежде, удовлетворения собственно вещных потребностей, но и появления у большого количества людей времени и условий для удовлетворения потребностей духовных. Художественная литература стала доступной массовому читателю. Появление радио, грамзаписи, магнитофонов, CD–и DVD–дисков дало возможность слушать не только известия о новостях, но и музыку, а также смотреть фильмы. Кино, телевидение, видеомагнитофоны позволили многим людям на расстоянии взаимодействовать с самыми разнообразными ценностями культуры. Развитие транспорта позволило посещать самые отдаленные культурные регионы. Появились новые средства художественной выразительности (краски, материалы, фотография, кино, телевидение, компьютеры, наконец). Образование, став массовым, расширило возможности людей в обогащении их духовного мира. В связи с развитием межкультурных коммуникаций существенно обогатилась палитра функционирующей мировой культуры. Начал преодолеваться европоцентризм в понимании культуры и в культурной политике. Взаимодействие восточных, западных, европейских, азиатских и африканских культур оказалось весьма плодотворным. Все это так.

Но те же самые достижения цивилизации, которые содействовали развитию культуры, породили в ее развитии сложные проблемы. Потребности людей стали особенно быстро расти и меняться. Производство (и то, что касалось духовной «продукции») порождало все новые и новые потребности. Быт и отношения людей – семейные, бытовые – теряли устойчивость. Традиционное не выдерживало соревнования с новым. Часто и сравнительно легко изменялись и ценностные установки, ценностные ориентации. К. Ясперс отметил в качестве характерного для современности «возрастание духовных возможностей» (можно добавить – и разнообразия потребностей). Но вот эти возможности, согласно Ясперсу,

вследствие все более далеко идущих предпосылок… уничтожат друг друга; новые поколения молодежи больше не усваивают достигнутого; создается впечатление, что люди не способны постигнуть то, что дано прошлым.[377]

Что же означает тогда рост духовных возможностей, какие возможности реализуются, какие потребности продуцируются и удовлетворяются?

Дело в том, что само развитие массового потребления привело к эффекту так называемой потребительской культуры. Когда используют другой термин – массовая культура, – чаще всего имеют в виду именно ситуацию массового потребления, ибо в слове «массовая» по отношению к культуре ничего плохого нет. Культура и должна быть в основном массовой, доступной массам и присущей им.

Так называемая элитарная культура (культура избранных) всегда была и есть, однако само по себе это нормально. Творцы культуры, новаторы, люди, живущие культурой как самым ценным и интересным, – это культурная элита любого общества, и без нее развитие культуры немыслимо. Опасно, когда какая–то малая часть общества пытается узурпировать права на культуру, с презрением относясь к толпе. Элита культурная не такова. Но на состоянии и функционировании современной культуры серьезно сказалась именно обстановка общества потребления, развитие потребительской культуры.

Это, конечно, не собственно культура. Но массовая ориентация на потребление оказалась связанной с массовым производством – с тиражированием не только вещей, но и имитаций мыслей, чувств, характера поведения, ценностей культуры. При этом стала доминировать пассивная позиция потребителей, которым предлагаются часто меняющиеся предметы потребления. Погоня за удовлетворением элементарных и, в общем, стандартных (ведь уникальное трудно поддается тиражированию) потребностей стала важной частью жизни многих людей. Причем при массовом обращении даже к истинным ценностям культуры потребительская психология искажает их восприятие, обедняет его, сводит на нет их действительную ценность, заменяя ее престижностью. Будучи в Петербурге, например, престижно пробежаться с экскурсией по Эрмитажу, в Париже – по Лувру (по принципу «Я там был, я это видел»).

Вообще, во все времена проблема недоступности художественной культуры существовала в двух планах: в плане физической (или физической и социальной) недоступности художественных ценностей представителям низших слоев общества и в плане недоступности гениальных творений искусства художественно–неразвитой «черни» (художник и толпа). В современности эта проблема обнаружилась как проблема «массовой культуры» и «культуры для масс». Помните лозунг: «Искусство принадлежит народу»? До ХХ в. низший уровень культуры, характерный для «черни» (в том числе богатой и знатной), не проявлял себя столь активно, не требовал к себе особого внимания. ХХ столетие обострило ситуацию необходимости культурного (или чаще – псевдокультурного) «насыщения» огромных масс не только «хлебом», но и «ценностями», доступными их восприятию, соответствующими их вкусам, интересам. В море продуцируемых для этого суррогатов ценностей стали тонуть действительные ценности культуры. Но и эти истинные ценности постепенно втягивались в околокультурные процессы. Ими тоже стали торговать как вещами, имеющими или не имеющими спрос. Их жизнь, их действительность стали напрямую зависеть от коммерции.

Ситуация массовой культуры – это ситуация массового воздействия на людей или ценностей культуры (что проблематично из–за сложности восприятия и реализации таких ценностей), или их суррогатов, имитаций. Эта ситуация используется идеологами для достижения в конечном счете политических целей, коммерсантами – для получения колоссальных прибылей от продаж бестселлеров, комиксов, пластинок, пленок и дисков, билетов в кино, на концерты современных поп–звезд и разнообразные шоу. Как правило, огромную роль при этом играет реклама, использующая престижные имена артистов и художников. Престиж зачастую и создавался рекламной кампанией.

Ситуация с продукцией массовой культуры показательна тем, что лучше и легче распространяется именно то, что соответствует низшему или, в лучшем случае, среднему уровню культуры, то, что легче и доступнее для восприятия многих людей. Французский социолог искусства А. Моль в начале 1970–х гг. отмечал, что музыкальный шлягер распространяется мгновенно, дает мгновенную прибыль, интерес к нему нередко столь же быстро пропадает, но за ним появляется другой шлягер, ибо создание шлягеров с посредственной музыкой и безвкусными текстами – процесс быстрый и выгодный. Создание серьезного музыкального произведения требует таланта и колоссальной работы, высокого профессионализма. Интерес же публики к нему развивается долго: его можно сравнить с кругами, которые расходятся от брошенного в воду камня. Прибыль от «продажи» такого музыкального произведения оказывается не столь существенной, во всяком случае, надолго отсроченной, особенно если речь идет о новом в искусстве, которое обычно становится доступным для восприятия широкой публики в третьем поколении (после поколения, при котором оно создавалось).

Ортега–и–Гассет, посвятивший специальную работу проблемам массовой культуры, понимал, что

господство масс имеет и положительную сторону: оно способствует подъему исторического уровня и показывает наглядно, что средний уровень жизни сегодня выше, чем был вчера.[378]

Но в то же время, говоря о нормах, традициях, принципах, без коих цивилизованная жизнь и культура немыслимы, он считал вторжение массовости в жизнь вторжением дикости и варварства.[379]

Во всяком случае, говоря уже о собственно культуре, применительно к тому, что называется цивилизацией, можно согласиться с А. Генисом, который писал:

Мы уперлись в стену, которую нельзя преодолеть силой: жизнь не делается лучше оттого, что в мире становится больше станков, танков или инженеров.[380]

Добавим, жизнь в ее духовном измерении не делается лучше просто оттого, что появляется больше вещей, даже самых полезных и нужных. Культура не становится выше просто оттого, что около нее снует или к ней прикасается все большее и большее количество людей. Более того, ценности культуры, ее традиции, принципы, нормы, формы – все это может имитироваться и использоваться не в своем собственно культурном предназначении, а скажем, в качестве средств идеологии, политики, манипулирования людьми. В ХХ и XXI вв. такие имитации и использования приобрели массовый характер.

При всем этом не только цивилизация воздействует на культуру. Как и всегда, проявилось и обратное воздействие – культуры на цивилизацию, фактически то и другое тесно переплетаются, и особенности культуры современной во многом определены особенностями цивилизации, с которой она взаимодействует.

Попытки и проблематичность воплощения культуры в разных сферах жизнедеятельности

Культура так или иначе реализуется или не реализуется в жизни в зависимости от того, насколько человек в разных сферах жизнедеятельности оказывается целью, а не средством экономики и хозяйства (о чем писал С. Булгаков[381]), политической и правовой деятельности, бытовых отношений. Одним из показателей состояния и уровня культуры общества является степень гуманизации этих и иных сфер деятельности, их содержательная культурная оформленность. И поскольку для современности характерно стремительное цивилизационное развитие, существенно затрагивающее всю человеческую деятельность, постольку значимым оказалось то, насколько культура становилась или не становилась основой цивилизационных сдвигов, стала или не стала она целью цивилизации либо все–таки в большей мере использовалась как одно из средств ее ускоренного движения. Своеобразие бытия культуры и сейчас обнаруживается при рассмотрении того, как и в каких отношениях в этом столетии проявилось облагораживающее человека и его жизнь действие ценностей культуры: Добра, Красоты, Любви, Милосердия и т. д.

Следует отметить: в ХХ столетии (при всей неоднозначности того, что в нем происходило, что оно оказалось полным драматизма и даже трагизма, мучений и бедствий, постигших миллионы людей), особенно к концу тысячелетия, выявилась тенденция к действительному утверждению гуманизма как реальной заботы о человеке, в частности, к гуманизации производственной сферы жизни. Тенденция выявилась ярко, хотя реализовывалась неполно и противоречиво.

Так, в развитых странах существовало стремление к изменению условий и характера производства для освобождения человека от грубой физической и примитивной умственной работы. Речь шла не просто об облегчении труда, а о том, что человеческий труд должен стать деятельностью творческой, интересующей человека, дающей ему радость даже тогда, когда эта деятельность трудна. Вместе с этим облагораживали производственную среду производственные помещения. Грязные уродливые заводы и фабрики уходили в прошлое. Промышленный дизайн был направлен не только на получение большей прибыли, но и на то, чтобы красота окружала человека, воплощаясь в результатах труда, изделиях. Борьба за все это шла в ХХ в. с переменным успехом. С одной стороны, производство все более автоматизировалось, труд человека как будто бы облегчался и становился привлекательнее, продолжительность рабочего дня сократилась до 8 часов, стали длиннее выходные и отпуска. С другой стороны, человек попадал в ситуацию все большей зависимости от сложных технических систем, требующих супервнимательного контроля, ибо возможные производственные ошибки в ряде случаев влекут за собой тяжелейшие последствия для людей и целых регионов Земли (катастрофы на АЭС, на транспорте, в химической промышленности и т. д.). В процессе умственной работы люди стали уставать гораздо больше, чем в процессе тяжелой физической. Человек оказывался в системе технических устройств живым роботом, индивидуальность которого не могла и не должна была проявляться, целью которого было не творчество, а четкое и быстрое исполнение определенных функций и принятие решений с выбором из заранее определенного стандартного набора.

Работа клерков и работников разросшейся сферы обслуживания при меньшем нервном напряжении стала нисколько не менее узкофункциональной. Компенсацией за все эти «издержки» служили сравнительно хорошие внешние условия производственной деятельности и внепроизводственной жизни, обеспечиваемой приличным заработком. Оставались при этом и творческие виды трудовой деятельности: занятия фундаментальной наукой, искусством, социальной практикой.

Попытки гуманизации социальной сферы жизни были направлены к достижению социальной защищенности людей всех слоев общества и разных социальных групп. В обществах, в большей мере в развитых, богатеющих странах стали высоко цениться проявления милосердия, терпимость (до известных пределов) к инакомыслию, к различным формам поведения. В целом уважение не только собственности, но и прав и свобод каждой личности, свободы слова, печати, совести, наконец, действительно утверждалось в мироощущении широких слоев населения. В течение всего ХХ столетия постепенно изменялось положение женщин в обществах (не только европейских, но и азиатских, африканских) в сторону все большего их социального равенства с мужчинами. Во всем мире признанной нормой бытия стала забота о детях, стариках, инвалидах. Это отразилось не только в ряде государственных действий, законодательств и программ, но и в создании множества благотворительных фондов и общественных организаций.

Но все это происходило на фоне и во время ужасных мировых войн, социальных, национально–этнических и религиозных конфликтов, конфликтов поколений. Кроме того, давление государственных структур и финансовых групп частного капитала ограничивало реальное утверждение прав и свобод и приводило к тому, что добрые побуждения и даже действия оказывались на деле их имитациями, используемыми в корыстных или политических целях. На благотворительности, например, очень быстро научились наживаться, причем как в прямом, так и в переносном смысле получения политических дивидендов.

Проникновение культуры в сферу политики – и ранее, и в ХХ столетии – оказывалось весьма проблематичным. Очевидно, конечно, стремление ХХ в. к демократизации и либерализации государственного управления. В Манифесте–2000, опубликованном в журнале «Здравый смысл»,[382] отмечается, что в ХХ в. снизилась угроза тоталитаризма, идеалы демократизации, свободы и открытого общества получили широкое распространение в Восточной Европе, Латинской Америке, Азии и Африке. Хотя это и так, но демократия как таковая реализуется неполно и неоднозначно. Дж. Сорос, развивающий идеи К. Поппера, считает, что современному открытому обществу грозят две опасности. Первая – со стороны тоталитаризма, против которого Поппер и направлял свою книгу «Открытое общество и его враги», вторая – со стороны чрезмерного индивидуализма.[383] В политической жизни государств ХХ столетия обе эти опасности реализовались. В странах, где существуют политические режимы, объявившие себя демократическими, даже тех, которые добились значительных успехов на путях либерализации жизни, зачастую торжествуют политическая беспринципность, беспрецедентная коррумпированность властей, их продажность. Жажда власти и жажда наживы, связанные воедино, подрывают основания достаточно полной реализации либеральных идей.

Разумеется, лучше всего дело обстоит там и тогда, где и когда власть ограничивается законами, строгим гражданским контролем. Сфера права тесно связана со сферой политики, хотя несводима к этой сфере. Что касается правовых идей и отношений, они в ХХ столетии также в известной мере окультуриваются, облагораживаются. В упоминавшемся Манифесте–2000 авторы отметили, например, что «большинством стран мира в настоящее время принята Всеобщая Декларация прав человека (если не на деле, то хотя бы на словах).[384] Судебные системы в ряде западных стран формально независимы от властных структур. В принципе любой человек может защищать себя через суд. Однако на деле это не совсем так. Деньги и власть по–прежнему дают преимущества везде, в том числе и в суде.

Во всех сферах жизни, как и раньше (может быть, даже более, чем прежде), нет человеческих устремлений сильнее, нежели корыстные. Они пронизывают собой и всю сферу быта, бытовых отношений. В этой сфере жизни по сравнению с прежними эпохами и веками ХХ столетие обеспечило большую раскованность в чувствах и поведении людей, более богатую гамму человеческих отношений, возможно, более тонкую чувствительность. Но, с другой стороны, произошла утрата оформленности ряда бытовых отношений и действий, их освященности традициями, верованиями. Устойчивость ценностных ориентиров в быту явно поколеблена отсутствием ранее действовавших табу, ограничителей, норм, пределов. Очень ярки и распространенны формы неуважительного, наплевательского отношения младших к старшим, мужчин к женщинам, и наоборот. Как ни странно, это, помимо всего прочего, – следствия уважения к свободе каждого, которая, несмотря на видимое осознание необходимости внешних (но содержательных) проявлений уважения к другому человеку, реализуется в качестве индивидуальной свободы, граничащей со вседозволенностью и распущенностью. Порой складывается печальное впечатление, что в современном обществе нет богов выше, чем собственная свобода и независимость, и денег, которые в большой мере обеспечивают эту свободу.

Метаморфозы религиозности

Кажется, что пророчества мыслителей середины–конца XIX в., которые касались «смерти Бога», угасания веры, – сбылись. Мировые религии, укрепившие свое официальное положение в обществах и устоявшиеся в качестве достаточно могущественных церковных организаций, усилили моменты своей рационализованности. Приспосабливаясь к смыслу, характеру и формам происходивших цивилизованных сдвигов, эти организации отказались от конфронтации со светскими властями, с наукой и техническими нововведениями.

Они модернизировались и внутренне и внешне. Раньше и очевиднее других католицизм, но не только он. В середине 60–х гг. ХХ века монах или монашенка, едущие на мотороллере, воспринимались вполне обычно. К концу века не только электричество и телевидение, но и компьютерная техника вошли в жизнь церквей и монастырей. Самое современное авангардное искусство (архитектура, музыка, живопись, скульптура и т. д.) стало использоваться в церковных сооружениях, в религиозных ритуалах. Бога совсем перестали представлять в виде старика с бородой: его абстрактный лик искали на фотографиях звездного неба, которые делались астрономами с помощью самой совершенной техники. От прихожан в жизни не требовалось и не ожидалось страстно–эмоциональных выражений религиозного рвения, строгого соблюдения норм жизни, диктуемых религиозной верой. Никакой инквизиторской или особой надзирательной функции церкви не брали на себя, к атеистам относились спокойно. И в отношении к другим вероисповеданиям старались вести политику мирного сосуществования. Все крупные мировые церкви и религиозные объединения, по крайней мере в конце ХХ столетия, подчеркивали, что Вера как высшая ценность воплощает в себе истинные ценности жизни и культуры, и поэтому не противостоит культуре светской в ее порой странных зигзагах развития.

Но при всей этой кажущейся умиротворенности религиозной жизни людей ХХ в. эта жизнь была «так бурна и яростна, что многие» пророчили «XXI веку бесконечные религиозные войны».[385] На деле религиозность в ХХ столетии пошла как бы «вразнос» в напряженности противоречий и поисков. Прежде всего потому, что активна была оппозиция ранее отмеченной внешней рационализованности и формализованности веры. В противовес этому существовал и распространялся атеизм, а также появилась тенденция к увлечению самыми разнообразными формами мистицизма. Атеизм порой обретал государственный характер, как в бывшем СССР и других странах социализма. Что касается мистицизма, то А. Генис заметил:

Сегодня гороскопов составляют больше, чем триста лет назад, каждый третий американец верит в реинкарнацию, каждый четвертый – в ангелов, почти все остальные сомневаются в способности науки создать убедительную картину мира.[386]

Существующие традиционные религии не удовлетворяли очень многих. При видимом количественном доминировании мировых церквей возникло множество сект и течений внутри и вне каждой из них. Кроме того, чрезвычайно активными были и так называемые «новые религии», некоторые из них собирали и собирают миллионы последователей, будучи порой весьма агрессивными в своей противопоставленности традициям религиозным и светским.

Наряду с прогрессами модернизации верований, религий и церквей шли и процессы их архаизации. Основания современной веры искали в древних культах. Для Западной Европы и США особый интерес в этом плане приобрели культы восточные. Кроме того, в мире массового монотеизма стало теоретически и практически воспроизводиться язычество, а также «гремучие смеси» язычества с монотеизмом и новейшими идеологическими построениями. Так, в Советском Союзе гонениям подвергалась православная вера (и другие монотеистические верования), считавшаяся проявлением крайнего невежества, суеверий, бескультурья. На этих основаниях вполне оправданными казались действия властей, взрывавших храмы, превращавших их в клубы и склады. Но в то же время возник и укрепился культ вождей с массовым поклонением их многочисленным изображениям, со «священными» текстами (марксистско–ленинской догматикой), со своими «пророками» (мучениками), с отработанными ритуалами (приема в пионеры, в комсомол, в партию), с верой в возможное построение коммунистического общества, очень напоминавшей веру в царство Божие на Земле.

Помимо всего этого, в мировых религиях в ХХ и в начале ХХ1 в. не только продолжали существовать, но и активизировались наиболее ортодоксальные их течения (исламский фундаментализм, ирландский католицизм и др.).

В связи с этим очень трудно говорить о реализации религии в качестве момента современной культуры. Бог, конечно, остается высшей ценностью для верующих. Но вера в Бога настолько проявляет себя как культура, насколько именно она действует в сторону облагораживания, одухотворения жизни. Пестрота и неоднозначность проявлений религиозности, которая в XX столетии, да и в этом, не помешала совершаться самым гнусным и бесчеловечным деяниям, а порой и оправдывала совершение зла (хотя часть духовенства и многие верующие примыкали к тем, кто активно противился злу, отстаивая гуманность), – все это не позволяет определенно связывать религиозность вообще с культурностью. Может быть, отчасти и поэтому каждое из вероучений в ХХ в. претендовало на роль истинной, единственно возможной нравственной основы жизни в мире, полном безнравственности, жестокости, лжи и насилия. Это касалось и христианства, и мусульманства, и буддизма (в том числе и дзен–буддизма), и большинства новых религиозных и псевдорелигиозных течений и сект. Это не удивительно, ибо проблемы нравственности, нравственной культуры были чрезвычайно обострены.

Современная нравственная культура и нравственные ценности

В XIX в. нравственная культура теоретически обосновывалась в морали так называемого «разумного эгоизма». Практически же она реализовывалась в рационализованных нормах буржуазной морали, базировавшихся на христианских заповедях. На первый план при этом выдвигалось уважение к жизни, собственности, жене (тоже как собственности), кошельку ближнего. Поведение человека, входящего в приличное общество, было более или менее регламентировано. Чтобы не «выпасть» из такого общества, человек должен был вести себя внешне благопристойно. Все, или почти все, уже продавалось и покупалось, но приличия требовали делать даже гнусности не слишком явно, не обсуждать их публично и откровенно. К концу XIX в., однако, в этических учениях явно обозначились две тенденции. Одна – устремленная к пропаганде сверхчеловеческих религиозных ценностей в качестве единственного надежного фундамента морали. Другая – отрицающая саму возможность обоснования нравственных идеалов, нормативность этики, являющая собой вроде бы апологию этического нигилизма (Ницше, Гюйо и др.). На самом деле это было скорее предощущение этического субъективизма ХХ в. и действительного, реализуемого нравственного нигилизма. ХХ век стал веком срывания всех и всяческих масок, обнажения всего того, что скрывалось, торжества открытой торговли всем: идеями, верованиями, чувствами, идеалами, красотой и даже милосердием. Это век откровенного индивидуализма, наглых и открытых извращений во всех сферах бытия. Не будем забывать, что это и век расцвета средств массовой информации, свободы слова, печати, совести и, к сожалению, бессовестности. Свобода слова и печати, например, нередко оборачивается свободой клеветы, лжи, всяческого хамства. Свобода индивидов оказалась связанной с размыванием моральных норм, с утратой традиционных форм культуры отношений, в основе бытия которых содержанием было все же не лицемерие, а действительное внимание к другим людям. Деформация культуры, тенденция к нравственной деноминированности как моменту утверждения свободы человека фактически подрывали основы критериев общественной морали, без которых многие люди оказывались в состоянии нравственной неопределенности. Это – с одной стороны. С другой же – именно ХХ в. стал веком мощнейшего развития нравственного сознания. Люди, которых называли «святыми» (не в религиозном, а именно в нравственном смысле), такие как Толстой, Кропоткин, Ганди, Швейцер и др., выражали (кто в жизни, кто в творчестве, кто в том и другом) достигнутый человечеством уровень нравственной культуры. И не только выдающиеся люди, но и люди вполне обычные. В предчувствии и противодействии всем формам тоталитаризма выросла нравственная оппозиция, выявившаяся во французском Сопротивлении, в жертвенности борцов с фашизмом в Испании, Югославии, Советском Союзе и т. д., в движении «диссидентов», оппонировавших тоталитарному социализму, и т. д. Все действия такой разноплеменной оппозиции имели в своей основе одно нравственное ядро: убеждение в ответственности личности за все происходящее вокруг, убеждение, которое во многом продуцировало развитие философии экзистенциализма. В ХХ в. остро встала и проблема нравственной ответственности ученых, о которой впервые заговорили они сами в связи с созданием и применением оружия массового уничтожения, атомной и водородной бомб. Философами ХХ в. была заострена проблематика «другого» как ценности и выработано аксиологическое понимание культуры. Важнейшим критерием культуры и культурности становится ценность человеческой личности, реализованность прав и свобод (но не произвола) человека, ориентированность на духовное совершенствование. Согласно А. Швейцеру, главным принципом бытия должно стать благоговение перед жизнью в любых ее проявлениях. Таким образом, культуру начали отождествлять прежде всего с ее нравственной составляющей. Не случаен поэтому особый интерес, проявленный в ХХ в. к практической, прикладной этике. Развивая так называемую «этику общественного служения», в Западной Европе и США в последней трети ХХ столетия уделяли особое внимание практическим аспектам. Применяя последние достижения психологии, образовательные технологии, пытались внести нравственный элемент непосредственно в практику образования, медицинского обслуживания, управленческих, производственных и даже политических отношений.

По–видимому, повышенный интерес к нравственной культуре проявился потому, что в ХХ в. бесчеловечность в целом ряде отношений достигла необычайных масштабов. Это обнаружилось уже в начале века, когда разразилась Первая мировая война (русско–японская прямо не задела европейскую культуру). А за ней последовала революция и гражданская война в России. В войну 1914–1918 гг. оказались втянутыми многие страны. Прошедшая по всей Европе, это была война, в которой применялись пулеметы, дальнобойная артиллерия, танки и авиация (хотя и несовершенные) и даже химическое оружие. Эта война, в которой действовали огромные армии, всерьез затронула мирное население, испытавшее на себе тяготы военного времени: кровь, антисанитария, сбои в снабжении продуктами. На этой войне уже были хороши все те средства, которыми ранее военные брезговали;от «рыцарского духа» не осталось и следа. На этой войне откровенно наживались спекулянты и торговцы оружием. Первая мировая обернулась разрушениями и горем для множества городов и сел, для массы семей. Лучшая часть европейской интеллигенции считала войну грязной. Но у значительной части населения воюющих стран она пробудила милитаристский дух и патриотически–шовинистские настроения.

Революция в России (а также быстро закончившиеся венгерская и германская) началась с пафоса прекращения этой империалистической войны и с призывов к братству и свободе. Но почти сразу же сама революция перешла в братоубийственную гражданскую войну, породила белый и красный террор, а позже – и геноцид в отношении своего же населения. Российская революция и то, что происходило после нее в СССР, показательны в том плане, что на основе призывов к братству пролетариев всех стран в борьбе за справедливое будущее общество оказалось допустимым и, более того, одобряемым нарушение всех норм человеческой морали, которые вырабатывались тысячелетиями. Сначала – нарушения в отношении к непролетариям (врагам), а затем и к пролетариям (и их союзникам – крестьянам), только лишь заподозренным в измене или равнодушии к общей борьбе. Обман, доносы, оговоры, мучения, пытки, тоталитарная слежка, чтение чужих писем, подслушивание и т. д. – все было оправданным, если представлялось полезным для строительства социализма и коммунизма, для укрепления социалистической партии и государства. Шло постепенное формирование у населения рабской приспособленческой психологии, прикрываемой идеологическим флером верности, преданности делу строительства нового общества. Моральный кодекс строителя коммунизма 1960–1970–х гг. ничем особенным (кроме словесной оформленности) не отличался бы от библейских заповедей, если бы не два обстоятельства. «Богом», давшим заповеди, оказывалась коммунистическая партия, а главной ценностью – не любой человек (ближний), а только верный идеалам коммунизма, причем верность его удостоверялась и проверялась той же партией, а точнее, ее руководством. Несогласных с этим не считалось безнравственным отправлять в лагеря, психиатрические клиники или, в лучшем случае, в вынужденную эмиграцию. Социалистический Китай и другие страны социализма, народной демократии или социалистической ориентации, каждая на свой манер, творчески применяли и развивали советский опыт.

Однако тоталиризация жизни шла в ХХ в. не только в русле социалистической государственности. Диктатуры возникали в странах капиталистических, более развитых, менее развитых и вовсе отсталых. В разное время складывались жестокие диктаторские режимы в латиноамериканских, азиатских и африканских странах. К середине века тенденция к тоталиризации особенно ярко проявилась в Европе в возникновении и деятельности национал–социализма и фашизма в Испании, Италии, Германии. Фашизм привел мир ко Второй мировой войне, в которой были использованы новые средства массового уничтожения военной силы противника и мирного населения, в том числе и атомная бомба. Вторая мировая война велась с целью поработить страны и народы, проводилась политика геноцида в отношении прежде всего евреев и славян, да и всех непокорных. Эта война выявила, казалось бы, всю меру безнравственности, на которую стало способно человечество к исходу второго тысячелетия: концентрационные лагеря, газовые камеры, химические вещества и т. д., и все это – для массового уничтожения людей.

Поэтому борьба с фашизмом объединила людей самых разных стран, наций, вероисповеданий, политических убеждений. И после победы над фашизмом какое–то время казалось, что человечество, создавшее Организацию Объединенных Наций, не только не допустит повторения, но даже не приблизится к тому, что происходило в 1939–1945 гг. Но очень скоро бывших союзников разделила холодная война. Мир начал жить в условиях угрозы новой, уже термоядерной, войны между сверхдержавами. Хотя до большой войны дело, к счастью, не дошло, то тут, то там возникали вроде бы частные, но мощные и затяжные локальные войны (в Корее и Вьетнаме, в Афганистане, Югославии, Чечне); бушевали национальные и конфессиональные конфликты (в Ирландии, в турецком и иранском Курдистане, на Ближнем Востоке).

В конце ХХ в. не видно было конца войнам, массовым убийствам. В связи с распространением ядерного оружия увеличилась опасность термоядерной войны. Усовершенствовалось оружие массового уничтожения. Расширились международный терроризм, торговля оружием и наркотиками. Человек оказался практически беззащитен перед всем этим и к тому же принципиально одинок, освобожденный от сословных, групповых, даже от прямых семейных связей.

Относительно процветающий западный мир, отрицающий тоталитаризм и называющий себя свободным, столкнулся в своем развитии по меньшей мере с двумя существенными трудностями. Во–первых, материальное благополучие людей само по себе не создает стимулов к их духовному, в частности, к нравственному, совершенствованию.

Оно в известной мере даже ограничивает возможности такого совершенствования, заставляя человека тратить все силы (в том числе и душевные) на поддержание этого самого благополучия и делая его жизнь активной, деловой, расчетливой и поневоле пресной. Во–вторых, сомнительными оказались ценность и содержательная полнота свобод, достигнутых людьми ХХ в. Свобода все время норовит выйти за рамки существующих порядков, устремляясь к насильственной борьбе за права и социальные возможности тех или иных групп (расовых, этнических, религиозных, половых, возрастных), к освобождению от диктата общества через преступления, нарушение законов, норм, отступление от традиций. Если даже выход «за рамки» осуществляется не путем насилия, вооруженной борьбы, бандитизма, терроризма, то и тогда находятся возможности противопоставить себя обществу, уходя от его проблем индивидуально или в группе. Групповой массовый «уход» молодежи 1960–х гг. продемонстрировали «дети–цветы», хиппи, протестовавшие против лицемерия и фальши заевшегося буржуазного общества. Индивидуальное «бегство» или «бегство» малыми группами совершается через наркоманию, вхождение в религиозные секты, через меломанию, связанную с определенным образом жизни, стилем поведения (рокеры, металлисты, панки), а в некоторых случаях – даже через самоубийства. На потребности в средствах, символах, атрибутах, поддерживающих особенности бытия «уходящих», моментально среагировал свободный рынок, производящий и поставляющий все модное, в том числе и запретное и опасное. В ХХ в. торговали уже всем, спекулировали на всем, на интересе ко всему: к музыке, одежде, мотоциклам, алкоголю, наркотикам, оружию и т. д. Бессмысленность жизни поддерживалась вполне организованно и обдуманно.

Торговали в том числе и тем, что называлось раньше любовью, теперь чаще сексом, эротикой. Отношения между полами в ХХ в. изменились: женщины во всем мире (но особенно в западной цивилизации) добились существенного уравнения своих социальных прав с правами мужчин, занимаются наряду с мужчинами самыми разнообразными видами деятельности, продолжая борьбу за полную эмансипацию. В то же время проституция (уже не только женская, но и мужская) стала вполне легализованной. Явная и неявная торговля девушками и женщинами для увеселительных заведений приняла широкие масштабы. Вместе с освобождением женщин, с ослаблением диктата над ними в семьях и социальных группах исчезли и зачастую фальшивый пуританизм, лицемерная забота о нравственности в сфере половых отношений. Одновременно с этим исчезло почти все, что сдерживало откровенные проявления безнравственности в этой сфере. В современности гораздо меньше ханжества в половых взаимоотношениях и гораздо больше неприкрытой эротомании, вплоть до порнографии и всякого рода половых извращений. Еще совсем недавно откровенное изображение обнаженных или полуобнаженных тел, постельных сцен в живописи, в газетно–журнальной продукции, на кино–и телеэкране, в рекламе, эротические описания в литературе шокировали публику, запрещались цензурой. К концу ХХ в. стали свободно торговать обнаженностью. И далеко не просто стало провести грань между действительной красотой в изображении, художественной необходимостью постельной сцены и тем, что диктуется просто невзыскательным вкусом любителей «клубнички» и поэтому легко и хорошо покупается и продается.

Что касается настоящей любви, то вряд ли она в ХХ в. стала принципиально иной, чем в былые времена. Она по–прежнему оставалась одной из самых высоких ценностей жизни и культуры. Но все же именно в этом веке стало распространенным выражение «заниматься любовью». Любовь слишком многие стали понимать только как секс. Пока трудно сказать, к чему привела сексуальная свобода. Но очевидно, что в ХХ в. начал существенно меняться характер такой важной социальной группы, как семья.

Проблемы нравственной культуры проявлялись в ХХ столетии порой как бунт (тихий или яростный) против ограничений, норм, лицемерия, фальши. Вопрос, правда, в том, во имя чего бунтовали и к чему привело или приведет это бунтарство.

Ярче всего перипетии «бунтарства» ХХ в., как и обычно, воплотились в метаморфозах эстетической и художественной культуры и их антуража.

Изменения эстетической и художественной культуры

В ХХ столетии эстетическая и художественная культура и все, что с ними связано, изменялись кардинально. В Европе XIX в. художники были явно озабочены тем, что происходило в обществе, хотя к концу века часть их пришла к мистицизму и эстетизму. Общество XIX в. порой относилось к художникам, артистам как к людям второго сорта, порой к некоторым из них как к пророкам. Искусство в целом было уважаемым, так как считалось нужным и полезным или для пробуждения добрых чувств (о чем с гордостью писал А. Пушкин: «И чувства добрые я лирой пробуждал»), или хотя бы для украшения жизни, для порождения в ней красоты.

В ХХ в. возникла проблема не только «смерти» Бога, но и смерти искусства. О. Шпенглер в 1918 г. в книге «Закат Европы» отмечал, что западноевропейское искусство умирает от старческой слабости.

В 1950–е гг. французский социолог искусства Мишель Дюфренн констатировал, что искусство в его традиционном понимании доиндустриального общества уже умерло. В 1972 г. на VII международном эстетическом конгрессе в Румынии действовала секция, обсуждавшая проблемы смерти искусства. Очень много и по–разному писали и говорили о кризисе художественной культуры. И хотя кризисные явления наблюдались в развитии всех художественных эпох, направлений, стилей, то, что происходило в веке ХХ, было совершенно необычным, хотя начиналось все с вроде бы характерной для любого переходного периода борьбы с академизмом, с окостеневающими традициями. Однако борьба эта пошла столь интенсивно, приобрела такие формы и имела такие последствия, что действительно стало возможным говорить о смерти искусства, конце художественности, да и культуры вообще.

Дело в том, что на этот раз бунтовали не просто против традиций и застоя в искусстве, а против всей сложившейся буржуазной цивилизации и культуры в целом. Слово «художники» употребляется в широком смысле, обозначая творцов эстетической и художественной жизни: живописцев, скульпторов, архитекторов, писателей, композиторов и т. д. Они с начала века выражали неприятие торгашеских отношений, ведущих к грязным войнам, тенденций к стандартизации жизни на основе рассудочности, рациональности, пошлой разумности, объективизма и утилитаризма. Они выступали против лицемерия, фальшивой красивости, прикрывающей истинное безобразие действительности, против буржуазного прогресса и культуры, порожденной им и благословляющей этот прогресс, против всякого натурализма и реализма, но в то же время и против эстетического искусства, якобы возвышающегося над жизнью.

Поэтому в своих художественных поисках они ориентировались на безрассудство в противовес рассудочности, на иррациональность в пику рациональности, на субъективизм и непрактичность вместо объективизма и утилитаризма. Они акцентировали свое безразличие к красоте как гармоничности, пропорциональности, соразмерности и т. д. В связи с этим в художественном творчестве активизировались попытки выявления бессознательного, теоретически обоснованные фрейдизмом. Художники искали новые, не столько изобразительные, сколько выразительные, средства для более или менее непосредственного выявления скрытого за пеленой видимости, тайного, более значительного (как им казалось), чем видимое. В поисках необычных выразительных средств они обратились к диссонансам, дисгармонии красок, звуков, слов. Воздействуя таким образом на публику, они пытались «взорвать» обычное в ее восприятии и заставить ее не просто смотреть, слушать и читать, а чувственно мыслить. Их волновали именно новые способы выражения художественной мысли. Пикассо прямо заявлял, что он пишет объекты не такими, как их видит, а такими, как мыслит.

В этом проявлялось стремление сделать ту же живопись «размышляющей», хотя и не стандартно. Но при этом она все–таки рационализовывалась едва ли не больше, чем традиционная. Абстракционисты, футуристы, особенно сюрреалисты (а среди них Сальвадор Дали!) по–разному пытались избежать опасности новой рационализации, доходя до идей «чистого психологического автоматизма», когда художник творит спонтанно, «как во сне», «как в бреду». Но именно «как», а не в бреду. Такие попытки приводили к частным интересным художественным решениям, но не снимали проблемы «слишком умного» искусства.

При этом, несмотря на очень разные социальные и художественные установки, творцов нового искусства объединял пафос отрицания традиций, содержавшихся в эпигонско–классической живописи, литературе и т. д. Они были едины в признании необходимости поиска новых художественных форм и приемов. Многих их них объединяли антибуржуазные настроения, антииндустриализм, пафос борьбы с «механизированным злом», очень ярко выраженный Пикассо в его «Войне в Корее», «Гернике», «Девушке на морском берегу». Объединяла всех художников–авангардистов и их озабоченность социальными проблемами, стремление не столько отражать реальность, сколько формировать новый мир или по меньшей мере содействовать его кардинальному преобразованию. Поэтому авангардистов и модернистов ХХ в. иногда совершенно напрасно критиковали за их якобы уход от действительности, от социальных проблем. Все модернистские направления и течения: фовизм, экспрессионизм, абстракционизм, дадаизм, сюрреализм, поп–арт, оп–арт и т. д., самые разнообразные постмодернистские группы до настоящего времени социально активны, заражены не просто формотворческим бунтарством. Представители крайнего абстракционизма в живописи П. Мондриан и К. Малевич (творец знаменитого «Черного квадрата»), достигшие, казалось бы, предела в отстранении от изображения реальности, пытались таким образом с помощью искусства реализовать каждый свою социальную утопию, помочь разрушить старый мир и создать новый, лучший, в котором, правда, уже не было места искусству в его прежнем, классическом понимании, но который должен был быть весь пронизан новыми художественными началами.

До Второй мировой войны бунтарями были художники–изгои, полунищие, полуголодные, произведений которых не понимала публика. Их не покупали ни она, ни даже знатоки (за исключением самых прозорливых). После Второй мировой войны ситуация резко изменилась. Новое искусство вошло в моду, было разрекламировано искусствоведами. И даже то, что не признавалось художественным с точки зрения самих творцов, попадая в музеи и на выставки, эпатируя публику, вызывая ожесточенные споры критиков, стало считаться явлениями новаторского искусства, новой художественной культуры. Сработало то, что Арватов назвал «рамкой», Беньямин – «аурой». Помещенный в музей предмет может обретать качество как бы художественности, даже несмотря на ее полное отсутствие. Изобретение ready–made, коллажей, создание в поп–арте «произведений» из хлама, в постмодернизме даже «из ничего», сама реализация возможности «художественного творчества» человеком без всякой специальной подготовки, без холстов и кистей в живописи, без музыкальных инструментов в «шумовой музыке» – все это породило самые разнообразные спекуляции, подделки под новое в искусстве. Начал теряться смысл слов «искусство», «художественное творчество», «художественная культура». Зато новизна околокультурных, околохудожественных явлений стала приносить солидные барыши. Искусство в качестве прежде всего предмета любопытства и развлечения, как считал К. Ясперс, приближалось скорее к спорту, нежели к художественной деятельности.[387] Превалировал при этом игровой элемент, а не серьезно–содержательный. Ясперс отмечал общее движение к состоянию, когда «в искусстве исчезнет не только дисциплинирующее, но и содержательное ремесленное образование…».[388] Реклама сделала, казалось бы, невозможное: придала престижность, ценность многому из того, что не было действительным художественным достижением и даже не задумывалось как произведение искусства, но хорошо продавалось и покупалось в этом качестве. Произошло любопытное: антибуржуазный протест использовался самой буржуазной действительностью.

Возникли большие проблемы с критериями художественности. И это касалось не только изобразительных искусств. В музыке, которая называется серьезной, авангардисты «сломали» традиционный мелодизм и гармонию звуков. Шумовая атональная музыка, додекафония стали и протестом против устаревших музыкальных форм, и музыкой «размышляющей», создаваемой вовсе не для наслаждения, не для услаждения слуха.

Наряду с музыкой, считавшейся «классической», серьезной, в жизнь ворвалась иная музыкальная стихия, сначала вроде бы развлекательная. Так называемая «легкая» музыка, в частности, танцевальная, была всегда, и в XIX в., и в начале ХХ. Но уже в начале ХХ в. в нее вошли необычные для европейской традиции мелодии и ритмы (африканские, латиноамериканские). Даже джаз все еще колеблется между откровенной легкостью, танцевальностью и тяготением к созданию серьезных, на манер классических, но джазовых музыкальных произведений (например, «Симфония в стиле блюз» Дж. Гершвина).

Принципиально новой музыкой стал рок, определивший место музыки в цивилизации и культуре. Рок стал чуть ли не новой религией прежде всего молодежи, и уж во всяком случае, – новым «языком» для выражения чувств, настроений, пронизанных опять–таки бунтом против всего устоявшегося, консервативного. С появлением рока Бах и Бетховен должны были «посторониться». Рок–стихия заняла ведущее положение в массовом интересе к музыке и стала новым явлением в художественной культуре, да и вообще в культуре. Поначалу рок казался просто еще одним увлечением тинейджеров (подростков). Но постепенно и рок–музыкантов потянуло к серьезности, масштабности, к социально–заряженной проблематике. Они стали перерабатывать шедевры классической музыки, как бы соревнуясь с традиционной оперой, создали рок–оперу (например, «Иисус Христос – суперзвезда»). Знаменитые рок–ансамбли (такие как «Битлз») волновали миллионы слушателей самого разного возраста, пробуждая в них самые разные чувства от безыскусных радости и печали до возмущения и гнева, потому что пели обо всем: о любви, об одиночестве, о том, что творится в обществе.

Для творчества рок–музыкантов характерны динамизм, ритмичность, иногда прекрасный мелодизм, возможность решения самых разных художественных задач и в то же время – дешевая популярность однодневок–шлягеров, легкость тиражирования. Действие рок–музыки было чем–то сродни наркотическому опьянению. Масса людей, прежде всего молодых, боготворила рок–звезд как кумиров, ждала от них все более острых, кричащих, пронизывающих тела и души мелодий, ритмов, воплей, звуковых содроганий.

Бунтарский, особенно поначалу, рок очень быстро стал коммерчески–выгодным, повсеместно распространенным, динамично–меняющимся стилистически (диско, металлический рок и т. д.). Динамизм вообще стал неотъемлемой чертой всех видов искусства ХХ в. Это коснулось и нового балета, и новой литературы с ее «пулеметной прозой», и театра, который соревновался с кино и телевидением. Существенными стали и попытки во всех видах художественного творчества активизировать позицию публики, вовлекая ее в музыкальное, театральное действо. В современном театре зритель то становится участником спектакля (хеппенинга), то спектакль разворачивается вокруг него.

На изменение характера художественной культуры ХХ в. повлияли, конечно, технические новинки, часть из которых изменяла средства художественного творчества и восприятия, часть способствовала возникновению новых видов художественной и близкой к ней деятельности. Речь идет о фотографии, кино, телевидении, звукозаписи, видеозаписи, компьютерной технике, рекламе, видеоклипах и т. д.

Интересно, что все суперсовременные средства и формы, виды «искусства», активно используют то, что, по выражению А. Гениса, располагалось раньше в «подвале» культуры: суеверия, ритуалы, слухи, легенды, всяческую архаику. Все это воплощается в кинобоевиках, комиксах, телесериалах, разнообразных «ужастиках» с вампирами, оборотнями, кумирами–супергероями. Причем всюду в зрелищных и звуковых искусствах на первое место по значимости среди творцов начал выходить режиссер со звуко–и видеооператорами. Именно режиссер, как шаман, «дирижировал» реакциями публики в кино, на телевидении, в театре, в разнообразных шоу. В ХХ и ХХ1 вв. при этом все время есть стремление вызвать не только реакцию, но и возможное сотворчество толпы: шумящей, притопывающей, подпевающей. «Массовое искусство, как и первобытный синкретический ритуал, строится вокруг зрителя, а не художника».[389] Искусство действительно преобразуется как бы в некий ритуал, соединяющий разные виды художественного творчества и с помощью технических устройств преобразующий обыденную жизнь в грезу, будни – в праздник. В ХХ столетии все время рос удельный вес внесловесной художественной культуры. Это касается бурного развития музыки, танцев, шоу, рекламы, дизайна. Доступность внесловесных форм культуры представителям разноязычных культур создала некоторые новые возможности для культурного объединения планеты.

Но вместе с тем происходило и то, что описывал Т. Зэлдин, – усиление неоднородности культурной жизни разных слоев и групп общества, замыкание отдельных социальных групп в культурной изоляции, что предопределило эффект мозаичности культуры.[390] Так, во всяком случае, во Франции ни живопись, ни литература уже не являлись предметом всеобщего интереса. По некоторым подсчетам, на широко понимаемую культуру тратилось в среднем 2,5 % доходов французской семьи, в то время как на развлечения – 20 %. Зэлдин отметил, что «классическую культуру по–прежнему ценят только те, кто претендует на респектабельность».[391] А что же ценили остальные и почему? Все явно оригинальное, ибо культура, по общему мнению, должна была противостоять оболванивающему воздействию средств массовой информации, стимулировать проявления оригинальности, нестандартности личностей. Поэтому даже французское Министерство культуры заметно колебалось между признанием необходимости спасать и сохранять традиционную культуру и стремлением к поощрению (и финансированию) всяческого обновления.

Конечно, старая традиционная художественная культура, традиционное искусство не умерли вовсе, не перестали действовать. Традиции великих романов XIX в. были продолжены, например, русскими прозаиками Шолоховым, Булгаковым, Набоковым, хотя на Западе развился совершенно иной тип романа, воплотившийся в «Уллисе» Джойса, а позже в еще более современных образцах «эпической» прозы. Впрочем, и на Западе, помимо Джойса, был Хемингуэй и другие романисты, не повторявшие, но развивавшие (так же как Булгаков и Набоков) традиции классической прозы.

Классические музыкальные формы по–новому зазвучали в творчестве Прокофьева и Шостаковича, Карла Орффа и многих других композиторов. В изобразительном искусстве и киноискусстве встречались талантливые вариации неореализма и даже неоклассицизма. Ставились классические оперы и балеты, в которых выступали потрясающие исполнители: Анна Павлова, Вацлав Нижинский, Федор Шаляпин, Марио Ланца, Лучано Паваротти, Галина Уланова, Майя Плисецкая, Михаил Барышников и т. д. И тем не менее на всем традиционном, особенно к концу ХХ века, был уже явный отпечаток «музейности»: то, что ценно, необходимо сохранять, как сохраняют полотна старых мастеров или античную скульптуру, «Комеди Франсез» или шекспировский «Глобус». Но ни писать, ни живописать, ни создавать музыкальные и театральные шедевры так, как это делалось в XIX, даивХХв., уже невозможно. Все, в чем не хватает динамизма и остроты (даже кино 50–70–х гг. ХХ в.), перестало смотреться, читаться, слушаться с живым интересом. Идеал красоты вроде бы все еще остается там, в прошлом. Но художественность уже не такова; эстетические и художественные вкусы претерпели существенные изменения. Суть, конечно, та же, но формы воплощения иные и восприятие требует этих новых форм. В красоте, по–новому воплощаемой, присутствует обострение некоторых черт реальности, придающее динамику и свежесть образам (как в скульптурах Джакометти). В красоте совмещаются нечто от той былой гармонии и добавочные штрихи и символы из других культур. Черты архаических, средневековых, азиатских и африканских культур переходят в европейскую, европейских – в азиатские и африканские.

ХХ век породил совершенно необычную (в чем–то, возможно, напоминающую древнюю) поэтически–песенную культуру. Необычную по массовости ее распространения и силе воздействия, выразившуюся в творчестве целой плеяды французских шансонье (начиная с Э. Пиаф), рок–музыкантов и певцов США и Европы, ансамблей, подобных «Битлз» и «Роллинг Стоунз». В России, помимо этого, активизировались поэты–барды, среди которых наиболее значимыми стали Б. Окуджава и В. Высоцкий. Песни певцов, о которых идет речь, не только слушались на концертах или в записях, но и пелись повсеместно, становясь чуть ли не тем, чем были когда–то лучшие фольклорные творения.

Изменились в ХХ в. и танцы. В народных танцах до XIX и кое–где даже до ХХ в. включительно, и в танцах, которые танцевала избранная, аристократическая часть общества, были закреплены правила, фигуры, которые разучивались, так что танцевали по правилам, с некоторыми индивидуальными или местными вариациями.

Латиноамериканские танго и фокстрот, румба, бывшие популярными в Европе и США до середины ХХ столетия, в общем, таковы же. Чарльстон тоже имел закрепленную форму, блюз и твист еще сохраняли (даже в бытовых вариантах) намеки на нее и оставались парными. Рок–н–ролл уже требовал скорее фантазии, чем подчинения правилам. А дальше произошло полное освобождение танца от всех условностей. Танец современный – это скорее коллективное действо, когда под общую для всех музыку каждый танцует как хочет, один или с партнершей (партнером), выявляя в движении то, что ему хочется. Причем если за танцем как исполнением фигур раньше можно было наблюдать со стороны, то теперь наблюдать не за чем, надо уходить или самому приплясывать. Танцуют все, кто как умеет и может. Главное – свобода движений под музыку, обычно ритмичную и динамичную.

Физическая культура и спорт

Движение, динамика, зрелищность характерны и для такой составляющей современной цивилизации, как спорт, в ряде моментов связанный с художественной культурой, с эстетикой. Есть ведь художественная гимнастика, фигурное катание. Развитие человеческого тела, его движений всегда имели отношение к культуре. И первое, что приобрело в ХХ столетии необычайное значение, – это так называемая физическая культура. Ею занимаются миллионы людей дома, в школах и вузах, в специальных спортивных секциях, клубах. Физическое здоровье, владение телом стало весьма значимым для современной цивилизации, и, более того, оно выступает в качестве существенного достижения культуры. Культурный человек ХХ столетия в идеале должен был быть нормально развит физически. Телесная развитость утверждается и в качестве самостоятельной цели – в виде культуризма.

Наряду с общим тяготением к физической развитости ХХ столетие придало особый смысл связанному с этим явлению – спорту как соревнованию (в силе, ловкости и т. д.) между людьми, их группами (командами), сборными стран и даже континентов. Количество видов спорта, по которым соревнуются, все время росло и продолжает расти. Росло количество и масштабы соревнований, первенств, чемпионатов, вплоть до мировых, венцом которых являются Олимпийские игры. Спорт вовлекал все большее количество участников, часть из которых становилась профессиональными спортсменами. На них ориентировались непрофессионалы, для которых спорт оставался просто «игрой физических сил». Для профессионалов спорт становился оплачиваемой (иногда высокооплачиваемой) деятельностью. Профессиональный спорт давно стал коммерческим со всеми издержками коммерциализации. Спортсмены стали продаваться и покупаться клубами. Успех, который определяет эффективность денежных вложений, оказался стимулом к достижению наилучших результатов любой ценой, даже если эта цена – здоровье спортсмена, а порой и его жизнь.

Спорт, особенно профессиональный, вовлекал в свою орбиту не только спортсменов, но и зрителей. Он стал острым зрелищем для миллионов болельщиков (чем–то подобным битвам гладиаторов в Древнем Риме). Есть спортивные зрелища практически на любой вкус: кто–то смотрит хоккей, или бокс, или футбол, а кто–то – фигурное катание, гимнастику (в том числе художественную), соревнования по бегу или плаванию. Если раньше, чтобы насладиться зрелищем спортивной борьбы, надо было идти или ехать куда–нибудь, то теперь телевидение позволило «болеть», не выходя из дома.

Спортивные соревнования и игры оказались связанными с массовыми выбросами агрессивности (например, буйства футбольных фанатов), с чувствами патриотизма, граничащего с национализмом. И тем не менее спорт способен не только разъединять, но и объединять людей разных рас, культур, вероисповеданий. Олимпийские игры в общем характеризуются атмосферой единения, хотя за внешне привлекательным их фасадом бывает всякое. Спорт тесно связан с эстетической стороной жизни. В спортивных занятиях и состязаниях выявляется не только физическое, но и эстетическое совершенство человека. Недаром в Оде спорту Пьера де Кубертена, основателя современного олимпийского движения, говорится: «О спорт, ты – Красота».[392]

Публика, наблюдающая за спортивными состязаниями, может не только получать эмоциональную разрядку, но и испытывать эстетическое наслаждение от красоты движений атлетов, красоты игры.

Проблема судеб культуры

Очевидно, что в конце ХХ – начале ХХI столетия не один спорт получил «домашнюю прописку» благодаря телевидению. Вообще, в этих веках многое стало «домашним» в связи с развитием средств массовой информации и техники. Спорт, искусство, культурные и околокультурные явления становятся все более ориентированными на массовость. У каждого всегда есть выбор: переключить или выключить телевизор, слушать ту музыку, которая нравится, и т. д. Но выбор при огромном разнообразии культурной и околокультурной информации не так прост. На человека действуют реклама, пропаганда, общая или групповая ажиотажная обстановка. Чтобы устоять перед ними, надо иметь свои ценностные ориентации, развитый эстетический и художественный вкус. Но они развиваются в том же самом обществе, которое продуцирует всякую информацию, организует рекламу и пропаганду.

Многое вообще неясно в том, что касается дальнейших судеб культуры. Очевидно, что в конце ХХ – начале ХХI столетия огромную роль стали играть межкультурные коммуникации: Восток–Запад, Север–Юг, настоящее культуры и ее прошлое. В странах с различной цивилизационной продвинутостью идут процессы освоения языков разных культур, разных культурных кодов.

В общем, в перспективе вроде бы видится то, о чем говорил О. Шпенглер, – закат старой традиционной культуры. При этом просматривается и начало новой, еще не вполне ясно, какой именно культуры, уже с рождения находящейся под угрозой уничтожения.

Постоянным вызовом культуре остается противодействие ей того, что именуется антикультурой.

Если культура – не все, что угодно, не вся жизнь человека и общества, хотя она и может быть связанной со всем, воплощаться чуть ли не во всем, то значит, во–первых, в жизни есть что–то, что не является культурой, в чем культура не воплощается. Во–вторых, тогда, очевидно, есть явления, направленные на разрушение культуры и ее ценностей, на уничтожение культуры, или по меньшей мере на сведение ее к низшему уровню. По–видимому, бывают такие феномены, которые представляют собой фактически антикультуру, не обязательно в чистом виде. И то и другое, и культура и антикультура в жизни сосуществуют, будучи порой взаимосвязанными моментами и повседневности, и сознания, и поведения людей, и действий социальных групп, социальных институтов, государств.

Но что же такое эти антикультурные явления, антикультурное в жизни людей?

Если культура – это духовный опыт человечества (разумеется, позитивный и реализуемый), то антикультурные явления и процессы направлены против духовности.

Если культура вместе с тем – совокупность духовных ценностей, ценностных смыслов (выраженных в знаковой форме), значит, антикультура – то, что направлено на обесценивание, то, что ведет к утрате духовных ценностей.

Если культура к тому же – содержательная форма, форма человечности, то антикультура – то, что направлено на исчезновение содержания (формализация человеческих действий и отношений), или то, что прямо направлено на разрушение человеческой формы, а значит, ведет к бесчеловечности, к превращению человека в зверя, скота или бездушный механизм, автомат.

Но в чем же особенно ярко проявляется антикультура? Каковы антикультурные явления и моменты жизни человека и общества?

Прежде всего, поскольку культура принципиально духовна, ей враждебна бездуховность. Основанием бездуховности является приоритет значимостей, ценностей, оппозиционных духу. Ведущими в жизни при этом оказываются материальные блага, сама по себе власть, удовольствия, сомнительные с точки зрения культурных людей, псевдоэстетические ценности. Характерными становятся вещизм, потребительство, отношение к другому человеку как к вещи, товару. Бездуховная или малодуховная среда действует так, что культурному или стремящемуся к культуре человеку в такой среде быть трудно и даже опасно. Английский эстетик ХШ в. У. Моррис как–то отметил, что вещи нехудожественные чрезвычайно воинственны. Они не дают развиваться эстетическому и художественному вкусу или портят вкус. Активно воинственны вещизм и потребительство, что сейчас отчетливо выражено в так называемом массовом потреблении.

Но и в духовности самой по себе может воплощаться антикультура. Вопрос всегда заключается в том, какова духовность? Духовность, ориентированная на физическое, социальное и духовное же порабощение другой нации, другой личности, антикультурна. Геббельс, один из вождей национал–социализма в фашистской Германии, при слове «культура» хватался за пистолет. Некоторые из фашистов были прекрасно образованы, любили классическое искусство. Но их духовность вполне сочеталась с уничтожением ценностей духа, памятников чужой, да и своей (немецкой) культуры, миллионов людей.

Конечно, все это связано с отношением к ценностям культуры. И недаром мы, когда обозначаем эти ценности, противопоставляем им то, что называют антиценностями. Добро существует в оппозиции злу, красота – безобразию или уродству, любовь – ненависти, свобода – рабству, совесть – бессовестности, порядочность – подлости, истина – лжи т. д.

Как и ценности культуры, антиценности реализуются в жизни людей, в их взаимоотношениях. Ни то, ни другое не реализуется абсолютно. В действительности нет абсолютного добра или абсолютного зла, абсолютной любви или абсолютной ненависти. Но зло, как и добро, ненависть, как и любовь, реальны. Антиценности, случается, бывают проявлены, выражены, означены, оформлены, хотя обычно не так явно, как ценности. Дело в том, что устойчивость любого общества связана с наличием ценностей. Откровенные проявления бесчеловечности, ненависти, лжи, бессовестности чаще всего блокируются и осуждаются. Поэтому их стараются прикрыть, замаскировать, оправдать (жестокость, скажем, необходимостью). Нравственное поведение оформляется в виде правил, заповедей, этикета. Безнравственное, антикультурное может быть и не оформленным специально, но как–то выражено и действенно. В чем именно выражено?

К примеру, в разных формах и видах насилия. Теоретики различают применение силы и осуществление насилия. Сила может применяться со злыми и добрыми намерениями. И насилие не в каждом случае, не в каждой жизненной ситуации бесчеловечно, антикультурно. Антикультурная суть насилия бывает проявлена в том и тогда, в чем и когда оно «ориентировано на унижение, подавление личностного начала в человеке и человеческого начала в обществе. Оно глубинно, сущностно антигуманно».[393] В. А. Микляев далее отмечает, что у такого насилия нет подлинно духовного оправдания. На его стороне ложь, цинизм, моральная и политическая демагогия, оправдываемые обычно через необходимость и якобы достигаемую с его помощью благую цель. Насилие в этом своем виде может быть и физическим, и социально–экономическим, и духовным, а следствием его может быть физическое, социально–экономическое или духовное рабство. Ясна поэтому антисвободная суть такого насилия.

Насилие связано с весьма значимым явлением в истории человечества вообще и в человеческой жизни в частности – с войнами. Войны исторически и регионально разнообразны. И в них очень сложно проявляются взаимоотношения культурного и антикультурного. Авторы книги «Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры» отметили:

Война была ужасна с самого начала – еще тогда, когда основным оружием были копье, кинжал, булава, праща и лук. Кровавая схватка, в которой противника закалывали или рубили насмерть, очаровывала одних и вызывала внутреннее опустошение и отвращение у других. Часто после битвы ужасы войны продолжались, например, в массовых убийствах стариков, женщин и детей. Затем, по пятам войны, следовали голод и болезни, которые часто сводили в могилу больше людей, чем сама война.[394]

Войны в цивилизованных обществах не стали менее кровавыми, зато стали более масштабными по размаху причиняемых бедствий. Достаточно вспомнить Первую и Вторую мировые войны. Да и более мелкие в сравнении с ними вооруженные конфликты ХХ – начала ХХI в. вызывали у нормальных людей чувства ужаса и отвращения. Антикультурность войны представляется очевидной, если исходить из того, что под культурой мы понимаем нечто позитивное. И впрямь, война непосредственно связана с убийствами людей людьми, разрушениями их жилищ и памятников культуры.

Война немилосердна. В ходе войны творятся зверства. Войны иногда пытаются оправдать их неизбежностью и даже будто бы необходимостью. Война – это ведь и то, «что создавало империи, расширяло цивилизации».[395] В истории человечества были нередки попытки «облагородить» военные столкновения, по возможности исключить из них мирное население, ввести правила честной, «рыцарской» войны. Однако из этого мало что получалось. Война всегда провоцирует на нарушение всяких правил, потому что слишком велика цена побед и поражений.

В военном деле, в армейской жизни видели известную красоту, которой можно наслаждаться. Пушкин любил «воинственную живость потешных марсовых полей, пехотных ратей и коней однообразную красивость». Правда, это он писал о параде. А война не парад. И хотя в изображениях войны до немецких экспрессионистов доминировала именно красивость, потом и в живописи, и в кино стали отражать реальное безобразие войны, связанное со всяческой грязью, нечеловеческими условиями военной жизни и самой этой жизнью.

Однако при этом постоянно твердили, что война (служба в армии) как ничто другое закаляет тело и дух, развивает мужество и стойкость. Кроме того, обращали внимание и на то, что не все войны захватнические, несправедливые, нравственно не обоснованные. Есть ведь и справедливые, освободительные, оборонительные и даже «священные» войны, когда речь идет о защите не только своей «хаты», но Родины, народа, ценностей культуры. И именно поэтому служба в армии в некоторых странах рассматривается не только как профессия, а как долг, почетная обязанность гражданина.

И конечно, в таких войнах действительно проявляется дух свободы, благородное стремление к спасению отчизны, человечества и культуры в том числе. Война может стать «народной». И в таких войнах нередки проявления жертвенности, когда одни люди гибнут, чтобы другие жили. В России так было в войне с Наполеоном в 1812 г., во время Великой Отечественной войны.

Все это так. Но вместе с тем любая, даже самая справедливая, война – это неизбежное зло, неизбежное организованное убийство и разрушение. Люди, вольно или невольно участвующие в войнах, так или иначе калечатся, и не только физически. У части из них наряду с мужеством появляется отношение к вооруженному насилию и убийству как к возможным, оправданным действиям. Таким, при которых нажимать спусковой крючок или кнопку, за чем последуют чьи–то смерти, становится, в общем, делом привычным, обычным. У некоторых возникает даже удовольствие от стрельбы по живым мишеням.

Если же на войну попадает человек культурно развитый, война калечит его по–другому. Он должен делать то, что против его совести, что не оправдывается ссылкой на неизбежность и справедливость войны, в которой он участвует. Тогда война – личная трагедия человека, который убивал. И трагедия не заканчивается с окончанием войны. Всю жизнь может давить тяжкая ноша греха, взятого на душу.

Это тем более так, потому что воюют не люди друг с другом, а их сообщества, государства. И отдельным человеческим жизням (каждая из которых представляет собой уникальную ценность) в мясорубке войны цена – копейка. Очень часто в условиях войн звучит приказ: взять высоту, укрепление «любой ценой».

Войны пока что, к сожалению, неизбежны. Они и есть неизбежное зло, даже если воевать приходится за родину, за будущее человечества. В целом война, какая бы она ни была, антикультурна в сущности. В ее ходе проявляются не только мужество, стойкость и жертвенность, но и масса жестокостей, низостей, предательств. И трусость тоже. Именно на этом фоне ярче, чем в обычной жизни, проявляются и героизм, и самоотречение, и милосердие вопреки сути войны.

Убийства совершаются не только на войне. И не только убийства. Жестокое физическое насилие, мучительство, характерное именно для людей и их сообществ. Животные крайне редко убивают представителей своего вида. И уж, конечно, намеренно не мучают. Пытки – человеческое изобретение. Среди животных одного вида возможны и даже обычны столкновения, выяснение отношений с целью утвердить чье–то доминирование. Но, как правило, эти столкновения происходят по определенному сценарию и чаще всего не приводят к смерти.

В человеческих сообществах наряду с бесцельными убийствами, убийствами и мучительствами с эгоистическими целями бытовали и формы ритуальных убийств разного рода. Появлялись формы убийств, применения оружия и силы и даже самоубийств, осуществлявшихся по специальным правилам. И если вообще убийства и мучительства очевидно античеловечны и антикультурны (недаром в Библии есть заповедь «не убий»), то с убийствами, например, на дуэли дело сложнее.

В определенных слоях общества в определенное время честь как ценность оказалась выше, чем жизнь (своя и чужая). И дуэль какое–то время могла быть элементом культуры такого социального слоя, как дворянство. Тем не менее, хотя честь и сейчас остается ценностью жизни и культуры, дуэль постепенно стала восприниматься как неразумный и антигуманный способ ее отстоять Честь надо беречь и отстаивать, но современному культурному человеку не обязательно убивать или умирать из–за кем–то затронутой чести.

Преступные виды насилия – разбой, грабеж, убийство с целью наживы, воровство – не только противоправны, но и антикультурны. «Порядочные преступники», благородные разбойники появляются в фольклоре, в художественной литературе (Робин–Гуд, Дубровский), а в жизни – только в совершенно исключительных случаях. Как правило, преступники обирают людей, не только отнимая кошелек, но и унижая человеческое достоинство своих жертв, если последние остаются в живых. Преступления совершаются и непосредственно против культуры путем уничтожения или кражи произведений искусства, вандализма в храмах и на кладбищах.

Государства пытаются если не искоренить преступность, то хотя бы существенно снизить ее уровень. Это касается и охраны ценностей, памятников, раритетов культуры. Любое государство заинтересовано в культуре прежде всего потому, что произведения искусства, кино, театры, музеи могут приносить доходы. Кроме того, культура престижна. Наличие достижений культуры обеспечивает высокое реноме государства в международном масштабе. И в остальном государство утилитарно относится к сфере культуры, особенно если она, как у нас, в России, финансируется по остаточному принципу. Для государства культура хороша, когда она полезна, удобна в плане содействия устойчивости самого же государства, утверждает в сознании людей его ценности, вводит поведение людей в достаточно четкие рамки, способствует внедрению государственной идеологии.

Государство через политические институты следит за состоянием и характером культуры населения. Через идеологию, цензуру, ангажированную критику воздействует на то, что происходит в культуре и с культурой. Но любая культура, помимо преемственного, традиционного, непременно предполагает появление нового. Культура тяготеет к свободе, которая может реализоваться как одна из высших ценностей той же культуры. Культура не поддерживает устойчивости ни общества, ни государства только ради устойчивости, порядка. И отношения государства с культурой частенько бывают конфликтными. Для государства ценность отдельного живого человека, его духовного мира никогда не бывает высшей по сравнению с важностью сохранения и укрепления власти, эффективности управления.

Любопытно, что государству труднее всего иметь дело с культурой, с ее деятелями, творцами тогда, когда они не находятся в прямой оппозиции к нему, а как–то «не укладываются» в государственные стандарты, понятные и доступные чиновникам разного ранга. Так, советскому государству очень сложно было с поэтом Иосифом Бродским, с Владимиром Высоцким, которые никогда не были антисоветчиками. Но и «советскими», по государственным (партийным) меркам, тоже не были. Выдающиеся деятели культуры нередко объективно выступают в роли не столько граждан этого государства, сколько в качестве «граждан мира». Последнее существенно. Культура какой бы то ни было страны или региона содержательно общечеловечна. Государство, третирующее такую содержательность культуры, занимает антикультурную позицию, хотя в государственных документах по отношению к «послушной», идеологически удобной культуре оно представляет себя защитником культуры.

Поскольку культура содержательно общечеловечна, антикультурны по своей сути расовая, национальная, религиозная, социальная враждебность, ненависть, тлеющая в обычных условиях в качестве, скажем, бытового антисемитизма и вырывающаяся на простор в межнациональных конфликтах, братоубийственных гражданских войнах.

Антикультура порождается и выявляется не только в ужасах столкновений людей с людьми, обществ с обществами, но и во всем «прогрессивном» движении человечества. Ведь прогресс (движение вперед) в одних отношениях автоматически не ведет к прогрессу во всем. Более того, прогрессивное в одних отношениях может приводить к регрессу (движению вспять) в других.

Цивилизационный прогресс все более и более явно включает в себя то, что С. Кьеркегор, К. Маркс и другие мыслители описывали как ситуацию отчуждения. Человечество в своем развитии порождает искусственное, неприродное, которое становится чуждым, враждебным ему же, человечеству, и человеку. В ходе истории между людьми рождаются отношения, не объединяющие их, не сплачивающие, а отчуждающие друг от друга. Другое видится в качестве чуждого и враждебного на новом уровне (в первобытности это уже было: чужой как враг, как опасность). Развивая технику, двигаясь к социальной упорядоченности, человек в ряде отношений становится рабом техники и им же создаваемых порядков. Творя все новые и новые блага, вещи, человек попадает в зависимость от них и от неизбежности дальнейшего ускоренного увеличения их количества и качества. Потребление всего производимого усиливает тенденции к растущему потребительству. И это касается не только сферы быта, но и сферы духа, сферы культуры. Постепенно формируется феномен так называемой массовой (или потребительской) культуры.

В этих условиях, да еще с помощью самой совершенной техники, идут процессы массового оболванивания людей, культура большой части населения остается на низшем уровне. Замечательное достижение человечества современная информационная техника – может содействовать, конечно, невиданному расцвету культуры, обеспечивая доступность ее ценностей, преимущества быстродействия и широту охвата культурного контактирования, и т. д., и т. п. Но эта же техника, во всяком случае пока что, во многом содействует стандартизации, обезличиванию человеческих отношений.

Помимо всего этого, в обычной жизни существует множество антикультурных тенденций и явлений, таких как элементарное хамство, наркотизация, алкоголизация, безразличие и жестокость в отношении слабых, инвалидов, детей и стариков и, наконец, антикультурное отношение к окружающей нас среде, разрушение природы, порождающее экологические проблемы.

Культура и антикультура существуют не порознь. Ведь даже в одном человеке порой уживаются противоположные движения души и к культуре, и от нее. В обществе сосуществуют наслоения прошлого культуры и антикультуры и их настоящего. То и дело мы сталкиваемся с кризисными для культуры явлениями, мнимыми и действительными. И это настолько мощные явления, что иногда говорят о близкой гибели человеческой цивилизации и культуры.

Люди все более осознают остроту проблем, связанных с сохранением, развитием, воспитанием и трансляцией культуры.

Но чтобы решать эти проблемы, чтобы верно оценивать состояние культурных и антикультурных тенденций в современности, надо представлять себе особенности нынешней культуры, которые связываются многими исследователями с развитием не только информационного общества, промышленности, науки и техники, но и с постмодернистской реальностью и мировыми глобализационными процессами.