Тупик Гамсуна

В том, насколько прочно и бесповоротно забыт сегодня Гамсун, есть, как хотите, какая-то злая тайна. Разумеется, имя его помнят, а 150-летие со дня рождения даже отмечено в России выставкой его изданий. «Голод» включен в программу филфаков. Все это, однако, не отменяет главного: Гамсун напрочь выключен из современного контекста. Едва ли в любой случайной выборке россиян найдется хоть один читатель, в чьем обиходе Гамсун регулярно присутствует. Вряд ли кто-то вспомнит содержание хоть одного из романов, которые в начале ХХ века сводили с ума миллионы уездных барышень: «Пан», «Мистерии», «Соки земли». В самой Норвегии о Гамсуне вспоминают с понятной стыдливостью: после его откровенной поддержки Гитлера и Квислинга сограждане подвергли его столь дружному остракизму, что тень того разочарования лежит на его облике и по сей день. Как ни крути, а есть вещи непростительные. Гамсуновская поддержка фашизма была не разовой и не случайной, это не отдельные комплиментарные высказывания (они-то случались и у Честертона о Муссолини, и у Черчилля о Гитлере), это даже нечто худшее, чем завороженность фашизмом, сломавшая карьеру Лени Рифеншталь: в конце концов, у нее она носила характер сугубо эстетический — мощные движения масс, стальные мускулы физкультурников… Гамсун, напротив, поддерживал фашизм убежденно и страстно, видя в нем панацею для заблудившегося человечества. Он ярко, с редким талантом, ценою карьеры и репутации, обозначил один из самых страшных тупиков европейской мысли — а именно ненависть к современности и жажду возврата к патриархальности.

Вряд ли кто из читавших его станет отрицать, что в смысле чисто литературного таланта странный норвежец Кнут Педерсон, удостоенный Нобелевской премии под псевдонимом Гамсун, оставил далеко позади всю скандинавскую прозу, в которой блистали Лагерквист, Стриндберг, Лагерлёф, да и впоследствии мало кто с ним сравнялся. Гамсун разнообразен, точен, нервен, выразителен, романы его вызывающе непохожи друг на друга, и объединяют их, пожалуй, лишь три фундаментальные черты его мировоззрения, сочетание которых и приводит к фашизму с железной неотвратимостью.

Первая из этих черт — преломленное ницшеанство: завышенная самооценка утонченного и одинокого творца. «Голод» не просто исповедь начинающего художника, бесконечно одинокого в чужом городе. Муки его усугубляются контрастом между сознанием собственного потенциального величия — и железным, ледяным равнодушием мира. Страдает не просто юный одиночка — страдает гений, полубог. Жизнь равнодушна, безжалостна, не оставляет ему ни места, ни надежды. Этот мир проклят, и отсюда вторая черта гамсуновского мировоззрения: страх и недоверие к жизни, ужас перед будущим, ориентация на прошлое.

Как гениально заметил Сергей Аверинцев, ХХ век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы. Он предложил два выхода — модерн и архаику. В этом принципиальная, неистребимая разница между фашизмом и коммунизмом, которую не сотрут никакие заявления ПАСЕ. Коммунизм — выход модернистский, конструирование будущего, пусть жестокое, бесчеловечное, ломающее об колено. Коммунизм — поиск на нехоженых путях. Фашизм — опора на архаику, попытка искусственного возвращения в Средневековье и даже глубже, во времена титанов, никогда не бывшие, мифологизированные. Это возвращение туда, где человек ничего не значил, где властвовали жестокие и таинственные боги. И вот в эти времена Гамсуна все отчетливее тянет, начиная с «Пана». Его лейтенант Глан бежит в природу, в дочеловеческое царство, так же как Лени Рифеншталь в последние годы спускалась в темные глубины, чтобы снимать чудовищных рыб. Невинные на первый взгляд патриархальность, древность, уединение обозначали то архаическое начало фашизма, которое потом стало так отчетливо у русских национал-патриотов.

Третья же черта мировоззрения Гамсуна, тесно связанная с недоверием к жизни и попыткой оковать ее жестокими законами, — его страх перед женщиной, недоверие и ненависть к ней. Было это и у Стриндберга, да и у Бергмана отчасти. А уж у фон Триера расцвело пышным цветом. Есть тут какой-то скандинавский роковой излом. Но только у Гамсуна это стало не реакцией на личную трагедию, а выношенной, глубокой идеологией, апологией мужского, волевого, трудового начала. Это сказалось и в Эдварде, которая губит Глана, но особенно отчетливо — в увлекательнейшем романе «Странник играет под сурдинку», где о женщинах сказаны страшные слова: в них есть детское безрассудство без детской невинности. Из всего этого и слагается трагический итог биографии Гамсуна. Он не совершил никакой роковой ошибки: все было логично. Титанические попытки реабилитировать его художественный гений бессильны перед тем фактом, что в сорок третьем году, во времена Сталинграда, он лично виделся с Гитлером и говорил ему комплименты. Любой, кто отвергает будущее, страшится жизни и обожествляет себя, с железной неизбежностью придет к этому же итогу, с каких бы высоких позиций он ни судил проклятую современность.

Внешне он удивительно напоминал Томаса Манна, был в каком-то смысле симметричен, а точнее, противоположен ему. Манн прошел через те же соблазны, памятником их остаются «Рассуждения аполитичного». Но в «Волшебной горе» он сумел отважно поверить в то, что мир неистребим, изначально добр, а сверхчеловечность означает всего лишь высочайшую степень человечности. Заметим, кстати, что Гамсун был стилистом почище Манна, но стилистика ведь дело третье, у гениев вообще неважно со вкусом.

Впрочем, бессмертие Гамсуну гарантировано. Отрицательный урок — тоже урок, и, может быть, посильней иного положительного примера.

…Кажется, Лидия Гинзбург вспоминала, как в блокадном Ленинграде попыталась перечитать «Голод». Смешны и мелки показались ей страдания гамсуновского протагониста. Выжить ей в эти годы помогала «Война и мир».

3 августа 2009 года