«Нахальные слухи гуляют — и многих весьма окрыляют, — что будто бы метит пророков крепчание тайных пороков», — сказала Юнна Мориц еще в 1977 году, тут же разоблачив это расхожее убеждение, столь приятное для обывателя и льстящее его личной тайной порочности. Но с этим мифом, как со всеми предрассудками толпы, ничего не поделаешь — он вечен. История польского убийцы Кристиана Балы подлила масла в огонь: писатель и преступник, стало быть, — одно и то же!

Хотелось бы как-то, что ли, защитить писателей. Дело в том, что случай Балы — это как раз история пишущего маньяка, а не маньячащего литератора. Человек убил любовника жены и очень огорчился, что никто не обнаружил исполнителя идеального убийства. Тогда — подобно герою набоковского «Отчаяния» — он описал свое преступление, дабы все обалдели, и судмедэксперт, расследовавший убийство бизнесмена Янишевского, подивился количеству совпадений с реальностью.

Бала в каком-то смысле добился того, чего хотел: про него узнали все. Но называть роман «Амок» шедевром поостерегся бы и самый пристрастный читатель: конечно, эта книжка будет теперь распродаваться по всему миру значительно лучше, но сравнить ее с цвейговским «Амоком» никак невозможно. А Цвейг никого не убивал.

Маньяки пишут часто, и чаще всего из тщеславия: это важная компонента маньяческой личности, непременный спутник людей униженных и затравленных, жаждущих компенсации. Так появляются автобиографические романы знаменитых убийц.

Иногда среди маньяков водятся исключительные мыслители и хитрые манипуляторы общественным мнением — так появляется, скажем, проза де Сада, которого сильным писателем никак не назовешь, но увязывать свои частные мании с общественными пороками и историческими катаклизмами он был мастер. Существует целая литература о том, как де Сад вырос из философии просвещения, — хотя он и без всякой философии просвещения любил бы мучить женщин, просто подводил бы под это другие философские основания.

Проза маньяков хорошо продается, но написана она, как правило, посредственно, потому что мономаны — люди, зацикленные на одной идее или страсти, — редко обладают пластическим даром. Хотя порассуждать о своих злодействах очень любят — и это касается не только убийц или насильников, но и государственных деятелей, обожающих автобиографии.

Преступление, о котором никто не узнал, — не преступление. Нет той радости. Надо встать в позу и поведать миру, как именно ты душил, насиловал, резал, посылал на смерть: не зря Андрей Синявский замечал, что в лагере на писателя смотрели с уважением, как на главного вора. Блатные очень любят славу, без нее и стараться не стоит.

Помилуйте, возразите вы, но как же сотни писателей, замеченных в порочных страстях? Как же алкоголики, бабники, мошенники, прославившиеся гениальными текстами и аморальным поведением? Да, отвечу я вам, такая тема существует и подробно исследуется. В Саранске живет поэт и историк Сергей Сеничев, так он уже трехтомную энциклопедию подготовил на тему «Гений и порок».

Первый том про алкоголиков, второй — про сексуальных извращенцев, третий — про безумцев. Издателя, правда, пока не нашел — очень уж печальные вещи рассказывает про наших кумиров, — но думаю, скоро кто-нибудь заинтересуется. Больно материал интересный. Но вывод, который делает Сеничев, — отнюдь не льстит обывателю. У него получается, что первична вовсе не патология. Она как раз следствие.

Один из лучших питерских прозаиков нашего времени, Валерий Попов, сказал мне точную фразу:

«Писатель всерьез интересуется только писательством. Во всем остальном, включая алкоголизм, он дилетант. Он может делать вылазки в ту или иную сферу деятельности, но только для того, чтобы написать об этом: мания у него одна — сочинительство, все прочие — не более чем средство. Писатель — плохой алкоголик, плохой маньяк и даже плохой рыбак».

Так оно и обстоит в действительности, поскольку у всех настоящих гениев уже есть одна, но пламенная страсть, и все прочие только служат ей. Чайковский был, конечно, гомосексуалистом, но ни одно любовное похождение не занимало его так, как критические отзывы на очередную оперную премьеру. Мусоргский был, конечно, алкоголиком, но пил только тогда, когда не мог сочинять или не был уверен в гениальности очередной новой вещи. Пушкин любил женщин, что говорить, но опаздывал на любовные свидания, а то и вовсе на них не являлся, если хорошо писалось (так, во время сочинения «Полтавы», написанной за неделю, даже и обедать забывал).

Писательские пороки, как правило, не способ нагулять литературное вдохновение, но попытка расслабиться после беспрецедентного напряжения всех умственных и душевных сил. Писатель — а также режиссер, художник, композитор — натура нервная и дерганая, крайне впечатлительная, и торможение после безумного возбуждения мозга, которым сопровождается творческий труд, бывает крайне мучительным. Как расслабиться? Снять этот стресс можно только другим — попойкой, иногда буйством, иногда небольшой оргией, но любой историк литературы или кино скажет вам, что развлечения творцов скромны и невинны в сравнении с тем, что устраивают профессиональные развратники или законченные алкоголики. А если писателю пить интересней, чем писать, в лучшем случае от него останется одно хорошее произведение, «Москва-Петушки».

Вообще писать о сексе зачастую интересней, чем заниматься им, и описывать опиумные галлюцинации уж точно увлекательней, чем их переживать. Вот почему сроду не куривший опиума Диккенс в «Тайне Эдвина Друда» описал опиумные глюки и отходняк исключительно интересно, ярко и страшно, а Томас де Куинси, профессиональный опиоман, в «Записках курильщика опиума» близко не подошел к диккенсовской изобразительной силе.

Любой алкаш или наркоман скажет вам, что под наркотиком или под газом мозг рождает волшебные видения, и, записывая их, ты кажешься себе Данте и Байроном в одном лице, но, перечитывая наутро, видишь, что написал банальный бред или смесь из чужих цитат. Шедевры создаются исключительно на трезвую голову и требуют максимальной сосредоточенности — а какая сосредоточенность у маньяка, если он, как солдат из анекдота, все время думает «об этом»? Какая творческая дисциплина у алкаша? Откуда взяться гениальным озарениям у кокаиниста, зависящего лишь от белого порошка?

Алкоголиками, бабниками или даже, чем черт не шутит, мошенниками писатели становятся только тогда, когда им не пишется. Это само по себе страшный стресс, и компенсировать его любыми другими занятиями не получается. И Рембо, навеки покинутый вдохновением, становится спекулянтом, а Николай Успенский, исписавшийся вдрызг, гибнет в пьяной драке, а Глеб Успенский, чувствуя литературный и общественный тупик, тоже запивает и сходит с ума, а Блок во время творческого кризиса 1909 года не вылезает из кабаков, а Фадеев, чувствуя, что не может больше писать вранье, спивается и стреляется, и то же происходит с молодой поэтессой Никой Турбиной, выпрыгнувшей из окна после десяти лет депрессии, и сколько еще народу спилось или скурилось, чувствуя иссякание персонального кастальского ключа, — не перечесть.

Только что человек прикасался к высшим радостям, которые вообще бывают, которых не заменит никакая наркомания и никакой секс, — и на тебе, пустыня. Тут не только запьешь, тут и на людей бросаться станешь. Слава богу, в большинстве случаев это вещь временная — и долгая работа над собой приводит к тому, что тебя опять подпускают к заветному ключу. Или сам он, по прихоти богов, начинает бить среди мерзости запустения. И Есенин почувствовав, что пишется, мигом выходил из запоя, и Довлатов, поймав новую тему, завязывал со спиртным, и Мусоргский прекращал загулы.

В общем, не ждите откровений от маньяков, а маньячества — от гениев. У них своя мания, с которой их не собьешь. А тщеславные, но примитивные отчеты о преступлениях, будь то устные мемуары захватчиков или романы киллеров, оставьте любителям сенсаций. Это не литература. Литературу делают праведники, не интересующиеся ничем, кроме своего бесполезного, одинокого, блаженного ремесла.

27 сентября 2007 года