Слухи о его кончине были сильно преувеличены

В качестве литературного жанра анекдот конституировал Андрей Синявский, написав в 1974 году (эссе «Река и песня»), что главный вклад России в мировую культуру ХХ века — блатная баллада и анекдот. Остальное тоже было, и хорошее, но романы-эпопеи и даже хорошие стихи писали во всем мире. А русский литературный анекдот, чаще всего политический, из серии «три-пятнадцать» (три года — слушателю, пятнадцать — рассказчику), по-настоящему расцвел только у нас: даже в нацистской Германии такого не было. Вероятно, потому, что тамошний тоталитаризм был тотальнее: СЛИШКОМ боялись.

У нас же даже в расцвете террора, в самые черные ежовские и бериевские годы, даже при позднем Сталине, ничего уже не стеснявшемся, анекдот процветал, служа главным (наряду с матом) всенародным утешением.

Рискну предположить — вслед за историософом М.Тартаковским, — что сталинизм со всеми его ужасами был все же родным, своим, вытекал из логики развития русской революции и русской же имперской идеи, как бы сегодняшние патриоты ни открещивались от большевизма; гитлеризм же был все-таки чужой, оккультный, средневековый, искусственный. Дурное фэнтези. Отсюда обилие анекдотов при Сталине — и относительное затишье при Гитлере.

А может, анекдот вообще русское национальное изобретение, ибо такое раздвоение сознания — очень наше: делать все как положено — и отслеживать со стороны, смеясь над этим.

Русский человек никогда не бывает вполне лоялен ни к одной идее: даже самый правоверный коммунист какой-то частью сознания иронизирует над своей правоверностью. Фанатиком может быть китаец, немец, еврей — но вот в русских, слава богу, отвратительная эта черта встречается куда реже: здравый смысл не перешибешь. «Русский мужик произносит имя Божие, почесывая себе кое-где», — замечал Белинский в письме Гоголю; это же касается не только Божьего имени, но и Марксова, и сталинского, и андроповского. И путинского.

Иное дело, что анекдот — то есть главный способ народной рефлексии, стороннее самоироническое отслеживание, — возникает не только тогда, когда «смешно». В России всегда смешно. У нас такая политическая жизнь, что не надо особо напрягаться для сочинения хорошего анекдота. Надо лишь, чтобы власть при этом соблюдала видимость приличий.

Анекдот, как нож, просовывается в щель между официальной ложью и реальным положением вещей. Он строится чаще всего на осмеянии лицемерия. Вот почему и власть, и народ одинаково любили анекдоты в 70-е годы: это были такие правила игры. Все понимали ситуацию: как в тогдашнем анекдоте — мы делаем вид, что работаем, а вы делаете вид, что платите.

Любой тогдашний анекдот имел в основе именно этот когнитивный диссонанс, растроение, а то и расчетверение личности: видим одно, думаем другое, дома говорим третье, на работе четвертое. И все довольны, поскольку означенная дистанция между официальным мнением и внутренним ощущением как-то связана с русским национальным характером, гуманным и в силу этого не принимающим никакой тотальности.

Мы этой тотальности много навидались и умеем с нею уживаться, чтобы не сойти с ума. Даже у врача вырабатывается профессиональный цинизм — чтобы не терять спокойствия при соприкосновении с чужой болью. Русский профессиональный навык — на жестокость власти и торжество беззакония отвечать юмором, не доверяя стопроцентно никаким новым Грозным. Да, наш народ умеет актуализировать в худшие времена свои худшие черты: начинается доносительство, социальное мщение, злорадство. Но есть и другие черты, лучшие: стойкость и вечная ироническая дистанция.

Вспомним лучшие анекдоты нашей юности: дегероизация советских святынь — анекдоты про Василия Ивановича и Петьку.

Чапаева в этих анекдотах вовсе не унижали — как отметил Пелевин, он был истинно народным героем. Народным, а не партийным. Алкашом, драчуном, бабником, изобретательным хитрецом, врагом лицемерия.

Из того же ряда — анекдоты о войне. Особенно один, про предателя. Немцы пообещали старосте, если он выдаст партизан, много денег и медаль. Он выдал. Спрашивает: «А деньги? А медаль?» Они говорят: «Иди отсюда, скажи спасибо, что самого не убили!» Он идет, чешет в затылке и думает: «Да, и денег не дали, и с ребятами нехорошо как-то получилось…»

Над чем иронизирует этот анекдот? Прежде всего над советской военной мифологией, в которой предатель непременно сознавал свою мерзость и даже демонически упивался ею. А зло — оно на самом деле обыкновенно, прагматично, мелочно.

Как в другом чудесном анекдоте про старосту, сдавшего партизан. Партизан ведут мимо него на казнь, один плюет в его сторону: «Тю, катюга!» А староста невинно отвечает, уплетая борщ: «Петро, ты шо, обыдевся?»

Но есть и второй объект иронии, более тонкий, трудноуловимый. Речь о том, что нравственные границы общества, в котором складывался этот анекдот, уже были размыты. Предательство — незаметное, всеобщее, как всегда при стагнации, — уже становилось почти нравственной нормой. Угрызений совести оно не вызывало.

Так, «нехорошо как-то получилось…»

Анекдот о Брежневе разоблачал фальшь застоя. Анекдот о Ленине — фальшь истории. Семейный анекдот — тотальную фальшь советской жизни, в которой трехспальная кровать «Ленин с нами» была не таким уж гротескным преувеличением.

Эту мысль — анекдот как раздел пародии, как разоблачение засахарившейся, устаревшей эстетики — подтверждает и обилие анекдотов про Штирлица, про Холмса и Ватсона: любой эстетически завершенный, доведенный до абсурда стиль немедленно становился объектом пародирования и осмеяния. Сноб сказал бы — деконструкции.

Это равно касается анекдотов о власти, искусстве и обществе. Существовали анекдоты даже про Пугачеву и Хазанова, которые между собою чем только не занимались, — и это тоже было в стиле эпохи, поскольку и Пугачева, и Хазанов существовали в стойких образах, в установленных рамках: и безбашенная страдающая дива, которой все позволено, и робкий выпускник кулинарного техникума были законченными типажами.

В зазор между личностью и типажом просовывался анекдот.

Сегодня он не исчез, но, как это всегда бывает с жанрами, переместился с периферии в центр, из маргинального сделался доминирующим. Почитайте в газетах про украинскую политику: не анекдот? Да они сами хохочут. Послушайте высказывания Путина — его отличительной особенностью является именно своеобразный политический юмор: вы это еще только имели в виду, а мы уже сказали. Представители его родного ведомства часто шутят именно так: это раньше называлось цинизмом. Сегодня — прагматизмом.

Мир до 11 сентября 2001 года (точнее, пожалуй, до сентября 1999 года, когда взорвали дома в России) похож на мир до «Титаника»: ценился ритуал, этикет, собиралась видимость. Но XXI век видимостей не ценит и вежливости не чтит. Условности ему ни к чему. Он все проговаривает вслух.

Вы думали, что вас убить нельзя? Можно. Смешно, да? Вы думали, что политика именно настолько груба и цинична? Не думали. Еще смешнее. Юмор старого анекдота заключается в том, что человек думает одно, а говорит другое; юмор нынешнего — в том, что человек думает и говорит одно и то же. Да, все именно так и обстоит; а вы как думали? Особенность нынешнего момента — в том, что можно все высказать на голубом глазу. Это страшно поразило команду НТВ, когда она в 2000 году ходила к Путину в гости. А надо было смеяться, потому что это юмор такой. Не лицемерить, не делать вид, не соблюдать ритуалов и договоренностей. Стиль нашей эпохи другой: «Да, а что?»

Бомбить детей — в Грозном ли, в Кане ли — жестокая необходимость. Да, и что? «Петро, ты шо, обыдевся?» Раньше принято было врать — теперь в этом нет нужды: «Наши» не скрывают того, что управляются из Кремля и планируют в случае «оранжевой» опасности выйти на улицы. А есть еще «Свои», а есть совсем уж откровенные и многотысячные «Местные». Смешно иметь три организации с такими названиями? Очень смешно.

Но это не анекдот, а точнее, анекдот, ушедший в быт. В политику, в ленту новостей, в аналитическую статью. Вот Валерий Шанцев предложил назначать мэров, потому что «президент взял на себя ответственность за страну» и может назначать кого захочет. Смешно? Жутко, в смысле — сказано жутко смешно. Или партия жизни, сливающаяся с партией «Родина»: не смешно? Да на Сергея Миронова посмотреть, внимательно послушать, и никакого Хазанова не надо. Почему Хазанов и ушел с эстрады — в кино, в руководство театром…

Когда-то у нас главным остроумцем был Жванецкий. Но сегодня реальные политические комментарии читать гораздо смешней — хотя Сергей Марков, например, трогательно серьезен, что придает его репликам особенный смак.

Наконец, недавно мне позвонил приятель и признался: включаю, говорит, радио, а там Шифрин так зло пародирует церковников! Дослушал до конца — и что же! Это никакой не Шифрин, а видный православный лектор, отец такой-то! То есть Шифрин, собственно, уже не нужен, если есть такой конкурент.

То, что жизнь превращается в анекдот, не так уж плохо. Все становится честнее. И потому сегодняшний анекдот уже не нуждается в литературной обработке: все обстоит именно так, как нам видится. Без лицемерия.

Можно перестать смеяться над остротами и начать смеяться над действительностью. В частности, Максим Кононенко ведь почти не препарирует реплики Путина и термины Суркова. Он их просто повторяет, и всем смешно. Это же касается современной отечественной политики, культуры, телевидения, радиовещания, газетных публикаций (не исключая этой) и семейных отношений.

А главным жанром нашего времени станет, вероятно, блог. Публичный дневник или спор. То, что раньше делалось для себя или ближайших родственников, сегодня становится публичным — в полном соответствии с главной тенденцией эпохи. Человек заявляет себя, громко, во всеуслышание: да, я такой. Могу о политике, могу о прекрасном. И что?

Да ничего. Смешно.

Чапаев:

Чапаевцы отбили у белых полустанок. При осмотре трофеев Василий Иванович и Петька обнаружили цистерну со спиртом.

Чтобы бойцы не перепились, подписали: С₂Н₅(ОН), надеясь, что бойцы химию знают слабо. Наутро все были «в стельку». Чапаев растормошил одного и спрашивает:

— Как нашли?

— Да просто. Искали мы, искали, вдруг смотрим — что-то на цистерне написано, а в скобочках: ОН. Попробовали — точно он!

Штирлиц:

Мюллер вызывает Штирлица и говорит: «Завтра коммунистический субботник, явка обязательна». Штирлиц отвечает: «Есть» — и понимает, что провалился. Он садится за стол и, не замечая удивленного взгляда Мюллера, пишет: «Я, штандартенфюрер фон Штирлиц, на самом деле являюсь советским разведчиком». Мюллер, прочитав этот рапорт, звонит Шелленбергу и говорит: «Вальтер, зайдите, посмотрите, что ваши люди придумывают, лишь бы на субботник не ходить».

Брежнев:

В кремлевском коридоре чиновник встречается с Брежневым:

— Христос воскресе, Леонид Ильич!

— Спасибо, мне уже доложили.

Горбачев:

Идет социологическое исследование. У бабули спрашивают:

— Как вы думаете, кто эту перестройку придумал — ученые или Горбачев?

— Конечно, Горбачев.

— А почему?

— Потому что ученые сначала бы на животных опыты провели.

Путин:

Путин со спикерами Грызловым и Мироновым приходят в ресторан.

— Я буду есть мясо, — говорит Путин официанту.

— А овощи? — спрашивает тот.

— Овощи тоже будут мясо.

Ющенко:

Путин жарит на вертеле Ющенко. Лукашенко волнуется: «Зачем так быстро вращаете?» — «Потому что если вращать медленно, он уголь ворует».

Лукашенко:

Президент Лукашенко издал указ, по которому баллотироваться в президенты может только человек со стажем работы в президентах не менее 5 лет.

Буш:

Возвращается Буш из Европы в США. Долго летит, устал. Пришел в кабину летчиков, спрашивает: «Скоро долетим?» — «Минут через 15, если на то будет воля Аллаха».

Саакашвили:

Подходят к висящему на стене распятию президенты Буш, Путин и Саакашвили.

Буш: В чем мое счастье, Господи?

Иисус: Америка сейчас великая страна. Вы являетесь гарантом спокойствия всего мира. И ты — глава этой страны. Вот твое счастье!

Путин: А в чем мое счастье, Господи?

Иисус: У России огромный потенциал. Русский народ еще скажет свое слово в этом мире. И ты управляешь этой страной. Вот твое счастье!

Саакашвили: А мое счастье в чем?

Иисус: А твое счастье в том, что у меня руки прибиты!!!

10 октября 2006 года

Дмитрий Быков