Одесса-мама

В российском историческом цикле четко заметны два взлета: послереволюционный и оттепельный, один — со сверхчеловеческим, а второй — с человеческим лицом. Все, что делается после революций, в период, пока «закон не отвердел», — характеризуется грозностью, брутальностью, масштабностью. Наиболее яркие примеры — Петербург, российский флот, рабоче-крестьянская Красная Армия, колхоз, Магнитка. То, что делается во время оттепелей, — по сути то же самое, но мягче, гуманней, умней: расцвет искусств, феноменальные научные достижения (по сути оборонные, но не ограничивающиеся обороной), конвергенция с бывшими врагами. В ряду оттепельных достижений России — Толстой и Достоевский, спутник и Гагарин, а в части градостроительной — симметричная Петербургу во многих отношениях Одесса.

Ровно 215 лет назад, 7 февраля 1795 года, получила она свое гордое имя — и русский XVIII век оказался обрамлен двумя великими градостроительствами: революционер Петр заложил стратегически необходимую северную столицу, оттепельная просветительница Екатерина — один из главных южных портов России. В соответствии с установленной ею традицией новый город получил греческое наименование, о происхождении которого, несмотря на относительную недавность события, спорят до сих пор. Наиболее распространена версия о том, что Екатерина с ее установкой на античные идеалы гармонии настаивала на внедрении греческих названий по всему отвоеванному у турок югу, и точно — Симферополь, Тирасполь, Мелитополь… Одесса названа в честь греческого города Одессус, якобы стоявшего неподалеку (а на самом деле — в Болгарии). Есть менее достоверная, но более забавная версия: главным препятствием к строительству города был недостаток пресной воды. По-гречески «нет воды» — «Асседо», а Екатерина думала иначе и сказала наоборот. Древнегреческого не знаю, специалисты пожимают плечами, но, может, в Одессе уже и при греках говорили на особом диалекте?

Новое название внедрялось нелегко: местное население привыкло, что крепость, стоявшая тут, называлась Хаджибей. Для скорейшего его внедрения у будущего города была выстроена казачья застава. Проезжающих спрашивали: вы куда? Если говорили «в Хаджибей», их пороли. Этот метод, в общем, сохранился — кто не хочет учить новые названия старых сущностей, тех порют, и потому Россия давно уже из страны созидания превратилась в страну переименований; но при Екатерине еще и строили, и потому Одесса в какие-то пять лет стала одним из символов империи.

Очень символично расположились они с Питером в хронологии и на карте: северный, мужеского пола Петербург (именно он, а не Ростов, заслужил право зваться папой), город сурового правления и климата, государственных усилий, долгих ночей и коротких пасмурных дней — и южная, торговая, женственная Одесса-мама, где в году 260 солнечных дней, а среднегодовая температура приближается к десяти градусам тепла. Петербург суров к чужакам — Одесса странноприимна и космополитична, хотя и тот и другая основаны при ближайшем участии иностранцев (Осип де Рибас был испанец), а выстроены итальянцами. Петербург выходит к ледяным северным морям и больше всего озабочен войной — Одесса стоит у райского синего моря и непрерывно торгует, мухлюет, контрабандистствует и просто бандитствует.

Самое любопытное, что эти два лика империи (их не зря называют Северной и Южной Пальмирой) одинаково вдохновляли отечественных литераторов и первого среди них, Пушкина. Петербургский период и одесская школа русской литературы — понятия почти равноправные и опять-таки симметричные: надрывный трагизм и неразрешимые противоречия петербургской школы как-то легко снимаются под одесским солнцем. В Питере все чужие — в Одессе все свои. Что интересно, и то и другое — очень по-русски. Что особенно пленяет в «Одесских рассказах» Бабеля и в стократно более слабой, но уловившей что-то главное «Ликвидации» — так это принадлежность всех враждующих сил, всех бандитов и ментов, городовых и кладбищенских нищих, биндюжников и королей к единой одесской нации, не различающей этносов и социальных статусов. Только здесь попрошайка может сказать про богача: «Он наш». Разумея при этом не еврейство, не мафиозность и даже не место жительства, а тип личности. Именно поэтому одессит одесситу друг, товарищ и брат — хотя, впрочем, это и у питерских развито. Мы видели. Две российские Пальмиры даже спланированы одинаково — расчерчены на строгие, рациональные квадраты, не заблудишься. Они идеально дополняют друг друга: разумеется, установись в России сплошная Одесса, это было бы скучно, да и пошловато, но и сплошной Петербург подмораживает страну до полного отсутствия жизни, и потому пресловутая российская бинарность в этом случае более чем уместна.

Дорогие друзья, ну шо я вам буду рассказывать за Одессу? Хто я такой, шобы говорить за этот город? Или я оттуда? Всех моих там пребываний едва наберется на месяц, хотя этот месяц был, вероятно, одним из счастливейших. Удивительным образом одесский миф не портит впечатления от города — точно так же, как и тысячи пошлостей, спетые и срифмованные о белых ночах, не делают их черней: тебя может двадцать раз воротить от одесского юмора, растиражированного кавээнами, от песни про пивную на Дерибасовской и от вариаций на темы бабелевского Бени, но, попадая на эти улицы, ты немедленно сдаешься их несколько обшарпанному очарованию. Одесские каштаны-фонтаны-лиманы-платаны-романы, одесское чувство всеобщего братства, жовиальное самодовольство и бойкая деловитость совершенно лишены налета питерского снобизма — черты, которая искони отрицается самими питерцами, но ощущается в городе с первых шагов по нему. Возможно, в Одессе ближе море, а чувство моря сродни описанному у Мандельштама «притяжению горы»: оно задает масштаб, при нем не очень-то погордишься. Именно дыхание Черноморья, шумный гигантский порт, прославленный Воронцовский маяк — все это корректирует и дисциплинирует вечную одесскую легкость, весь ее купеческий гедонизм и бандитскую романтику. Заметим, что человечность никак не исключает мужества и самопожертвования: одесское сопротивление гитлеровцам вошло в легенду, звание города-героя просто так не присваивалось. С тем же мужеством и последовательностью Одесса отстаивает звание космополитичного города, одного из центров Южной Европы, с одинаковым мягким упорством сопротивляясь советизации, украинизации и всем другим попыткам превратить ее в обычный южный город. Так уж выбрана точка — явно не обошлось без метафизики, — что гений места совершенно непобедим: стоны о том, что «Одесса кончилась», раздаются столько, сколько она стоит, но останься от нее один квартал, она и с него восстановится в прежнем виде; останься двое одесситов — население восстановится в прежнем объеме и заговорит с прежним акцентом. Одессу можно искусственно отсечь от единого тела (не хочется называть его имперским — у этого слова слишком неприятные коннотации), но она останется южным полюсом временно разбредшейся державы, ее материнским обликом, ибо земные границы не могут рассечь миф. А миф сильнее конъюнктуры. Одесса — не русская, не украинская, не еврейская: она — наша. Это замок, на котором удерживается весь свод.

Мысль об одесской альтернативной столичности — материнской, основанной не на долге, а на любви, высказывалась многократно: Искандер, например, еще в советские времена предлагал наделить Одессу столичными функциями. Мне представляется, что Российская империя состоялась именно благодаря этим двум центрам, и облик ее был завершен именно в 1795 году, когда великая жена довершила начатое великим мужем. А Москва, безмерно любимая мною… что же Москва. Она свою роль сыграла и осталась в царской, доимперской Руси. Возвращение к ней было всего лишь откатом назад, временным забегом в прошлое, которым и будет выглядеть период с 1917 по середину XXI века из блистательного российского будущего.

8 февраля 2010 года