В доме у моей знакомой в Лос-Анджелесе гостит мама из Москвы. Она приехала вчера, а сегодня лежит на тахте и стонет. Сердечный приступ. Дочь суетится, достает из маминого чемодана московские лекарства.

– Врача вызвали? – спрашиваю я по инерции. И сама же удивляюсь своей глупости. Откуда у иммигрантов такие деньги, чтобы можно было врача на дом вызывать?

– Но тогда надо срочно в больницу, – не унимаюсь я.

Тут все наперебой принимаются мне объяснять, что это предприятие может влететь им в копеечку. Страховку-то они маме купили, но сам черт в них, в этих страховках, ногу сломит! Они по телефону выясняли, и, кажется, сердечный приступ под бесплатное лечение не подпадает. К счастью, все обошлось: лекарства помогли.

Этот эпизод еще раз напомнил мне, что лечение в Америке – дело дорогое. Обычно большую часть этих расходов берет на себя страховая компания. Крупные фирмы, а также университеты, колледжи страховки своим работникам оплачивают полностью. Фирмы поменьше – частично. Остальные пациенты приобретают их сами. Или не приобретают. Правда, для нуждающихся существует государственная программа «Medicare», предоставляющая им право на лечение в бесплатных клиниках.

Но качество таких клиник – как бы это сказать помягче – далеко не самое лучшее.

Система страховок настолько сложна, что я так и не смогла в ней разобраться. Потому и писать об этом не буду. Знаю только, что какой бы большой объем медицинских услуг она на себя ни брала, все равно часть из них приходится покрывать самому пациенту. Мой коллега, профессор Б., попал с приступом аппендицита в госпиталь и пролежал там неделю. При максимально оплаченной университетом страховке ему пришлось из своего кармана выложить 2 тысячи долларов: что-то порядка 15 процентов за стоимость операции и еще какую-то часть за само пребывание в госпитале.

Практическая медицина в США находится на очень высоком уровне, особенно хирургия. Система обследований с помощью современной электронной техники дает врачу возможность учитывать подробнейшие детали организма пациента. А безукоризненный уход за больным помогает ему легче восстановить здоровье. Поэтому многие болезни, о которых мы в России говорим шепотом – настолько трудно их лечение, а процент выздоровления невелик, – в США считают вполне рядовыми, лечат их быстро и эффективно. Например, онкологические.

Приехав в Чикаго, я позвонила известной общественной деятельнице профессору Лие Голден, которую знала еще по Москве (у нас более известна ее дочь, телезвезда Елена Ханга). Бодрым голосом она мне сообщила:

– Завтра встретиться не могу, у меня полостная операция раковой опухоли. Но дней через десять давайте увидимся, сходим в музей.

Я подавленно молчала, понимая, сколь утопичны ее радужные планы. Не через десять дней, но ровно через две недели Лия сама мне позвонила, и мы встретились у Музея истории науки и техники. Она была немного слаба, в паричке на остриженной голове. Но все так же бодра духом. Лия долго еще продолжала преподавать в университете и ездить по всем континентам в составе всевозможных делегаций. О своей операции она и думать забыла.

Однако больше всего меня поражает в Америке сам стиль обращения медиков с пациентом. Расскажу о собственном опыте. У меня заболело колено, и я решила показать его врачу. Поднявшись на второй этаж вашингтонского здания, я нашла дверь с табличкой «Ортопед» и фамилией доктора. По английской фамилии пол определить нельзя. Поэтому, когда я увидела на пороге миловидную даму средних лет в голубом медицинском халате, я немного удивилась: мне казалось, что ортопед должен быть мужчиной. «Меня зовут Кэт, я receptionist (секретарь в приемной)», – представилась она, радушно улыбаясь. И предложила сесть в мягкое кресло с удобно откинувшейся спинкой. Затем протянула бумажный листок на твердой подставке – чтобы легче было писать; я должна была заполнить его по заданной форме самыми общими данными о себе.

Потом она отвела меня в кабинет. Другая дама, молодая и хорошенькая, в розовом халатике, еще более радушно улыбаясь, пригласила меня внутрь. Не успела я подумать, что хорошо бы врачу все-таки быть постарше, как она представилась:

– Пэм, registered nurse (помощник доктора).

С ней мы провели минут сорок, на протяжении которых она выспрашивала меня о состоянии моего организма, начиная с рождения («Мама вам не рассказывала, сколько часов длились схватки? А сколько у нее было разрывов?») и заканчивая моим больным коленом.

Когда опрос был окончен, она вышла, а вместо нее вошел мужчина. Огромный широкоплечий негр в белом халате. Лицо его было непроницаемо и значительно. Вот это настоящий доктор, знает себе цену, мелькнуло у меня в голове. А он сказал низким баритоном:

– Не будете ли вы добры последовать за мной в рентгеновский кабинет. Я техник-рентгенолог.

Через несколько минут он сопровождал меня обратно, держа на весу еще мокрые, но уже готовые снимки.

Но вот дверь распахнулась, и в комнату влетел, нет, впорхнул, словом, стремительно вошел Он. Доктор. Зеленый халат скрывал одежду по колено, но все равно было видно, что одет он модно и дорого. Острые складки брюк из отличной шерсти; сверкающие туфли точно такого фасона, какой я видела в витрине мужского бутика; носки и галстук одного цвета; стрижка, выполненная в дорогом салоне… Он был обворожителен. На его тонком подвижном лице соединялись два выражения – легкой приветливости и глубокого внимания.

– Итак, вы принесли мне свои ноги? – начал он.

– Нет, только одну, – охотно поддержала я его шутливый тон.

– И даже не ногу, а только ее небольшую часть, колено, – продолжал он, уже осматривая меня. – Ну, это значительно упрощает мою задачу.

В таком стиле салонной беседы мы проговорили с четверть часа, после чего он дал мне ряд несложных рекомендаций и выписал лекарство. Я выкатилась из кабинета в полном охмурении. Я чувствовала себя целиком во власти докторовых чар. И только когда миловидная секретарша протянула счет и сообщила, что мне, как иностранке, сделана большая скидка, я наконец пришла в себя.

Прием стоил, с учетом скидки, 250 долларов. Окончательно же я протрезвела в аптеке: лекарство стоило ровно столько же. Итак, полтысячи долларов… А, ладно, чего не отдашь, чтобы оно не ныло, это проклятое колено. И оно действительно перестало болеть. Ровно на десять дней. С одиннадцатого все началось сначала.

В Москве по направлению районной поликлиники – а она все еще обслуживает бесплатно – я пошла в Институт травматологии и ортопедии. Московский ортопед дал мне почти те же советы, что и вашингтонский, но уже без денег. И прописал другое лекарство, оно стоило в переводе на твердую валюту 7 долларов. И тоже, кстати, действовало ровно 10 дней. И все-таки я поняла, за что я заплатила лишние 493 доллара. За совершенно незнакомый мне стиль обращения с пациентом в медицинском учреждении.

О том, что врачи, больницы стоят дорого, любой американец знает с детства. И, возможно, поэтому или хотя бы отчасти поэтому чрезвычайно внимательно относится к своему здоровью.

Из окна моей квартиры в кампусе Мичиганского университета мне видна набережная вдоль небольшой реки. Каждое утро я вижу, как по этой набережной десятки людей в шортах и майках бегут в одном темпе, не ускоряя и не замедляя ход. Бегут ребята-студенты, и молодые преподаватели, и солидные профессора. Бегут молодожены, успевая время от времени пересечься в поцелуе. Бегут молодые мамаши со своими ребятишками. А если ребенок еще в коляске, то для мамы это вовсе не повод делать перерыв: не переставая бежать, она просто толкает коляску перед собой, потом подбегает и толкает опять.

Впрочем, бег, или так называемый jogging, потихоньку уступает место быстрой ходьбе.

Рано утром Бриджит Мак-Дана вместе со своим мужем выходят из своего миллиондолларового дома в Чикаго и ровно час ходят быстрым шагом по окрестным улицам. В это время начинается трудовой день и у Шерон Волчик в Вашингтоне. Впереди у нее масса дел – университет, недописанная книга, дети, хозяйство. Однако, прежде чем всем этим заняться, она не пожалеет времени на ходьбу. А декан Мерилин Флинн из университета Южной Калифорнии, чтобы зарядиться ходьбой, начинает свой спортивный променад в 6.30 утра: в 7.30 она уже садится за руль автомобиля.

Вернувшись домой, Бриджит еще на час уединяется в спортивном зале с гимнастическими снарядами. В ее огромном доме он занимает весь подвальный этаж, basement. Занятия со снарядами все больше входят в обиход молодых американцев. Если только есть возможность отвести под них – ну пусть не этаж, как у богатой Бриджит, но хотя бы небольшую комнату, – они непременно это сделают. Если же такой возможности нет, они регулярно будут ходить в gym, гимнастический зал университета, или в ближайший спортивный клуб.

Во время второго суда над О. Дж. Симпсоном (негром-футболистом, убившем свою жену и ее приятеля) присяжных заседателей поместили в прекрасную гостиницу с хорошим ресторанным меню, большим парком. Но при условии, что они все две недели суда не выйдут за пределы этой территории. Так вот одна молодая заседательница, отвечая на вопрос журналистов, хороши ли здесь условия, возмущенно ответила:

– Как они могут быть хорошими, если тут нет gym’а. На целых две недели мое тело будет лишено физической тренировки.

Спорт, физкультура – органическая часть жизни делового человека. В полдень, время ланча, начинается час пик в бассейнах, на теннисных кортах: многие чиновники, профессора предпочитают отдать это время спорту, а не еде. Правда, чем старше человек, а главное, чем больше у него детей, тем меньшее место занимает спорт в его личной жизни. Но это не от лени, а от необходимости везти отпрысков в какую-нибудь детскую секцию. Я уже писала, что спортивным занятиям ребятишек родители придают первостепенное значение. Занятия эти преимущественно вечерние. И вот, едва вернувшись с работы, отец или мать развозят сыновей и дочерей на тренировки. А по воскресеньям – на соревнования. В оставшиеся же выходные они могут пойти в те же клубы или бассейны всей семьей.

Бриджит Мак-Дана после ходьбы и занятий на снарядах приступает к завтраку. Обычно это апельсин и чашечка кофе без сахара. Все, что она съест позже, на ланч и обед, будет тоже весьма ограничено по калориям, но богато витаминами. За своим весом Бриджит следит неукоснительно, поэтому на диете она всегда.

Однако такое ежедневное воздержание не очень типично для американцев. Обычно они садятся на диету сколько-то раз в неделю или в месяц. Вообще слово dieting так часто мелькает в разговорах, что иногда мне кажется, что соблюдать диету считается признаком хорошего тона. И они слегка щеголяют этой привычкой друг перед другом. Каждый раз на приемах для преподавателей в университетском ресторане по окончании трапезы я с тоской смотрю на столы: на них оставлены тарелки с тортами и кремами, тронутыми лишь слегка или нетронутыми вовсе: слишком много калорий. По этой же причине взрослые не едят сливочное мороженое – оставляют его детям. А сами ограничиваются замороженным йогуртом.

Ради здоровья американцы все больше изменяют даже своим любимым машинам. С велосипедами. Забавно видеть, как утром солидные профессора подъезжают к университету не на своих солидных же авто, а на легкомысленном двухколесном транспорте. В машине оно, конечно, удобней, но здоровье важней.

И еще одно поветрие – hiking. Многомильный, многочасовой пеший поход за город в качестве развлечения выходного дня.

Эта забота о своем здоровье, принимающая порой масштаб массовой эпидемии (если отнять у этого слова негативный смысл), отличает Америку от всех известных мне стран. При всем моем восхищении этой национальной чертой, иногда она немножко смешит своей поголовной массовостью. Стоит появиться рекламе какой-нибудь очередной панацеи, как на другой же день вся Америка кидается это средство употреблять.

Так было, скажем, с чесноком. Несколько лет назад американцы поголовно принялись есть чеснок. Те же, кто социально активен и не может себе позволить пахучий овощ в сыром виде, потребляли в огромных количествах чесночные таблетки.

Года два-три назад то же произошло с морковью. Витамин Е, бета-каротин, рекомендованный от всех хвороб, можно было найти на любом обеденном столе – в виде морковного сока, морковного салата и просто сырой морковки. Потом к очередной панацее американцы потихоньку остывают.

Дольше всего, мне кажется, продержалась мода на отказ от курения. Правда, тут подключились и общественность, и законодатели, и местные власти. Законом была запрещена пропаганда рекламы табачных изделий. Газеты писали, какие страсти-мордасти поджидают курильщиков. В кино перестали показывать положительных героев с сигаретой в зубах. В штате Айова вышел указ: подросток моложе 18, уличенный в курении, штрафуется на 800 долларов. В городе Белмонте, штат Массачусетс, было запрещено курить в общественных местах. Большой штраф ждал всех, кто позволит себе закурить в школе, колледже или университете, без исключения.

Я помню, как удивилась, когда в Чикаго в двенадцать часов дня вдруг увидела толпы людей, вываливающихся из дверей офисов; они жадно закуривали на ходу. Оказывается, в помещениях курить нельзя, а на улице можно. И вот курильщики не могут дождаться перерыва на ланч.

Все это, а также мощная пропаганда в СМИ, сделало дело большой важности. Курить стало не только не модно, но и не престижно. Человек с сигаретой почти автоматически стал ассоциироваться с малообразованной, наименее культурной частью населения. О том же говорят и цифры социологических исследований. Среди всего взрослого населения курильщики составляют 23 %. Но среди людей с высшим образованием их только 16 %, а с незаконченным средним – 34 %. Или еще: белые американцы курят вдвое реже, чем чернокожие.

Естественно, все это повело к огромным убыткам, а то и к разорению табачных компаний, и они ринулись себя защищать. Именно их усилиями на экранах и в театрах снова стали появляться киногерои с сигарами и сигаретами. Они же пробили, хоть и в замаскированном виде, уличную рекламу сигарет. Наверняка были задействованы и еще какие-то методы агитации и героизации образа настоящего «мачо», красиво выпускающего дым изо рта. И вот в последние года два я все больше встречаю подростков, курящих у входа в колледж (в помещении этого делать по-прежнему нельзя). И студентов, задымляющих свои комнаты в университетских общежитиях. Жаль, если эта мода – отказ от курения – уйдет, как уходили и другие временные новации. Я, правда, надеюсь, что сама по себе установка американской молодежи на здоровый образ жизни, возможно, удержит эту тенденцию на плаву.

«Вода – это жизнь» – такой слоган можно встретить и в брошюрах о здоровом образе жизни, и в рекламах напитков, и даже в виде большого щита на небоскребе в центре Манхэттена. К воде у американцев действительно особое отношение – как к важнейшему источнику хорошего здоровья. В образ современного молодого американца непременно вписывается бутылка «Аква минерале» или другой очищенной воды. Пьют все и много. Пьют в транспорте, на улице, на пляже. Пьют далеко не всегда потому, что хочется пить. А потому, что «вода – это жизнь».

Американец начинает любую еду со стакана ледяного напитка. Чаще всего это простая вода со льдом. Но может быть и сок. Люди постарше предпочитают холодный чай с лимоном, без сахара.

Вариантов напитков может быть много, но присутствие в них льда неизменно. Я много раз попадала в неловкое положение, когда, забыв предупредить в самолете, в киоске, в ресторане, обнаруживала у себя в стакане лед: приходилось просить вынуть. В любом доме в морозилке всегда стоит форма для льда. А в любой гостинице, даже в дешевом общежитии для наемных рабочих, есть машина, бесплатно выдающая прозрачные кубики.

Однако воду потребляют не только внутрь. Американцы также любят часто мыться. Голову моют ежедневно, душ принимают один-два раза в день. Одежда на молодом человеке может выглядеть небрежно – висеть мешком, сверкать дырами (разумеется, намеренными). Но при этом она всегда будет чистой, а от него самого будет пахнуть хорошим дезодорантом. Современные девушки самым внимательным образом следят за своими волосами. Всевозможные шампуни, муссы, гели делают их волосы очень красивыми – пышными и блестящими.

Ну и, конечно, американцы много плавают. Бассейн есть в любом университете, в любой, кроме уж очень дешевых, гостинице. Голубые водные квадраты посверкивают там и сям между городских домов. Иногда это довольно большой водоем, скажем, часть стадиона. Но чаще – маленькие, просто у жилого дома. Меня, страстную любительницу поплавать, всегда радует, что в жаркую погоду из многоэтажного дома, где я остановилась, можно с полотенцем спуститься вниз и нырнуть в голубую прохладу.

К своим бассейнам американцы так привыкли, что предпочитают их морю, океану. Даже когда специально к этому океану приехали отдыхать. При этом обнаруживается куча всевозможных препятствий для плавания. То очень холодная вода: +68 градусов по Фаренгейту (20 по Цельсию). (В Майами-Бич при такой температуре я плавала одна – к удивлению загорающих на берегу и тревоге спасателей на вышках.) То вода недостаточно чистая – принесло откуда-то водоросли. То «ужасные волны» – 2 балла. То по громкоговорителю: Attention! Attention! Jellyfish! – а это всего лишь медузы. То – акулы. Правда, никто их не видел, никто не предупреждает. Ну а вдруг! И вот отдыхающие, позагорав на пляже, возвращаются в свои гостиницы и там плавают в луже бассейна, предпочитая ее океанскому простору.

В своей книге Йел Ричмонд посвящает российскому алкоголизму целую главу. Однако заканчивает ее неожиданно: «Уровни потребления алкоголя per capita в России и США не сильно отличаются». Но, позвольте, откуда же тогда такая разница в «алкоголизации», которая видна невооруженным глазом? Почему за все время в Америке я почти не видела пьяных? Только разве среди нищих, бродяжек, побирающихся как раз на выпивку. В то время как человек, шатающийся на нетвердых ногах, бормочущий под нос что-то невразумительное или, наоборот, орущий песни во все горло, – картина, привычная в России. Йел Ричмонд отчасти отвечает на этот вопрос: «Американцы больше пьют сухое вино, а русские – крепкие напитки, водку и коньяк».

Красное сухое или полусухое вино пьют обычно перед сном. Мода эта пришла из Франции и Испании. Считается, что так эти европейцы эффективно предупреждают болезни сердца.

Не видно пьяных американцев и потому что пьянство – большой позор. Российское понимающее, сочувственное отношение к «принявшему на грудь» в Америке вызывает большое удивление.

В отеле «Maily Sky Court», в Гонолулу я зашла утром в бар выпить чашечку кофе. Пожилой бармен, взглянув на меня внимательно, спросил: «И сто граммов коньяка?» Но увидел мою реакцию, извинился и объяснил: «Мне показалось, что вы из России. А то тут ко мне каждое утро приходят двое русских из номера люкс и просят дать им по стакану коньяка. Иногда после этого еще, и еще… Мне не жалко, я наливаю. Только не пойму, почему они в номер-то не заказывают. Ведь там никто не увидит, что они пьяные, а здесь же, в баре, все на виду».

И все-таки алкоголики в Америке есть. Я, правда, знаю об этом больше по статистике, но косвенно еще и по той популярности, которой пользуется здесь Общество анонимных алкоголиков. Для меня было настоящим шоком, когда я узнала что Мэри Пирсон, такая гармоничная, такая светлая, лечилась именно в этом обществе.

Жизнь у Мэри в годы ее детства и юности была не сахар. Отец рано умер. Девочке пришлось три раза приспосабливаться к разным отчимам. В 16 лет она уже уехала из дома, работала, училась. А потом влюбилась в Тома, «человека без недостатков», по ее словам, кроме одного – он оказался запойным пьяницей. И Мэри заразил тем же пороком. Однажды, будучи сильно пьяным, он погиб в автокатастрофе. Тогда Мэри с отчаяния запила «по-черному». Вскоре она почувствовала, что гибнет, что самой ей не справиться со своей бедой. И пришла в Общество анонимных алкоголиков.

Отделения этого Общества открывались у нас тоже, но последнее время о них что-то не слышно. А в Америке они работают успешно. Я там никогда не была и интервью не брала, но суть, как я поняла со слов Мэри, сводится вот к чему. Люди, уставшие от презрения окружающих, от непонимания их проблем, от безнадежной борьбы со своей порочной привязанностью, собираются вместе. Не для того, чтобы кто-то в очередной раз прочел им наставление, а чтобы поделиться друг с другом своей бедой. Изо дня в день они начинают понемножку сокращать потребление крепких напитков. Этим маленьким победам каждого радуются все. Кто-то не выдерживает, срывается. Тогда остальные его поддерживают, подбадривают. Здесь нет никаких лекарств, никаких зашитых ампул. Есть только собственная воля, укрепленная волей десятков других.

Анонимные алкоголики, по мнению специалистов, наиболее эффективная форма борьбы с пьянством. Сильнее, чем запрет продавать алкоголь подросткам до 21 года. Сильнее, чем штраф за распитие в общественных местах. Хотя все это, конечно, тоже действует. Борьба с алкоголем приветствуется и руководством компаний. Все чаще здесь устраивают корпоративные праздники не по вечерам, после работы, а днем, во время ланча. И приглашают не только самих сотрудников, но и их супругов и детей. И, разумеется, никакого алкоголя на столах.

«Америка – страна толстяков», – услышала я недавно от коллеги и очень удивилась. Потом это суждение повторялось еще несколько раз в разных компаниях и каждый раз вызывало мое большое удивление. Потому что в среде людей, с которыми мне приходилось иметь дело, – образованных, со средним и выше среднего достатком, признаком хорошего тона неизменно считались худощавость и стройность. Одно из наиболее часто повторяемых в частных беседах слов – dieting, то есть сидеть на диете. Люди бесконечно обмениваются опытом, как именно надо питаться, а чего есть нельзя ни в коем случае, чтобы – упаси бог! – не прибавить лишних граммов. В магазинах открыты специальные отделы низкокалорийных продуктов, от которых якобы нельзя поправиться. Бывает, приглашенный в дом гость с порога сообщает: «Я сегодня на диете, есть ничего не буду. Дайте мне только чистой воды».

И все-таки толстяки в Америке есть. Не так много, конечно, чтобы они определяли облик страны. Но в толпе они сильно выделяются своей необычной полнотой. Это не просто полные, упитанные, даже толстые люди. Это чрезмерно грузные, иногда по 150–200 килограммов, особи. Для них придуманы специальные термины: overweight (сверхтяжелые), obese (тучные). С каждым годом их становится все больше. Почему?

Объяснений существует несколько. Одни рассуждают по прямолинейной логике: «есть надо меньше» и упрекают толстяков в чрезмерном употреблении жирного и сладкого. Другие грешат на гормоны, которыми фермеры кормят животных ради дешевого мяса (кстати, среди тучных больше всего небогатых людей, покупателей дешевых продуктов). Именно такие продукты предпочитают покупать и рестораны fast-food. Недаром пару лет назад несколько толстяков, завсегдатаев Макдоналдса, подали в суд на этот ресторан, видя в его блюдах главную причину непомерного прибавления своего веса.

Наконец, есть еще одна точка зрения, как будто даже научно подкрепленная: в результате высоких достижений американской медицины все чаще выживают те новорожденные, что предназначены были, согласно естественному отбору, погибнуть. Расплата за это насилие над законами природы – нарушение обмена веществ, а отсюда и неестественная полнота.

Как бы то ни было, число толстяков с каждым годом растет. И сегодня «проблема тучных» попадает уже почти в число государственных проблем. Америка старается помочь своим толстякам. Диетологи разрабатывают десятки способов похудеть. Довольно скоро с помощью этих способов человек с удовольствием прокалывает новую дырочку в поясе и затягивает его туже. Но, к сожалению, это ненадолго. Спущенные фунты возвращаются, а часто и с прибавкой.

Спортивные клубы разрабатывают сложнейшие программы – бег, аэробика, плавание, танцы, – предназначенные все для той же борьбы с весом. Но как только человек прекращает большие нагрузки, вес возвращается. Существуют, конечно, и десятки медицинских препаратов – долговременная эффективность каждого из них никак не подтверждается.

На сцену выходят парикмахеры, косметологи, модельеры: они придумывают самые изощренные способы, как скрыть полноту, замаскировать ее безобразие, придать ей привлекательность. Все это для меня не очень ново: что-то подобное можно найти и у нас. Куда интереснее тенденции, появившиеся последние годы с подачи психологов и энергично внедряемые в сознание рядового американца: толстяки не должны испытывать комплекса неполноценности.

Общество обязано помочь им обрести self-esteem.

Сегодня, пожалуй, нет такого ток-шоу, которое бы не отдало дань этой теме. Телеведущий Джерри Спрингер, известный своей остротой и скандальностью, приглашает подростков и их матерей; обсуждается конфликт в семье между родителями и детьми.

– Она третирует меня! Ограничивает в еде. Упрекает за каждый съеденный кусок. Она грозит вообще перестать меня кормить. Она мне враг. Хуже чем враг!

Девочка-подросток с явно излишним весом рыдает так, что сердце переворачивается от жалости – и у меня, и, конечно, у сидящих в зале. Но вот камера ловит лицо матери, и накал возмущения спадает. На этом измученном лице – боль и страдание.

– Как вы думаете, о чем я мечтаю? – обращается она к залу. – О том, чтобы однажды накормить мою дочку всем-всем, что она любит. Но я не могу себе этого позволить. Посмотрите, ей же только 13, а выглядит на все 16. А ведь ей жить дальше. Влюбляться. Заводить друзей. Выходить замуж. Посмотрите, какое у нее милое лицо. Но никто не обратит на него внимания. Все увидят только, что она толстуха. И никто не скажет ей об этом. Кроме меня. И я говорю, я стараюсь умерить ее аппетит. А она… Она ненавидит меня за это, – и тоже рыдает.

Тогда из зала встает еще одна мать и спрашивает первую:

– В чем вы видите свою материнскую роль?

– В том, чтобы избавить дочь от страданий и боли в будущем.

– И для этого вы делаете ей больно сегодня? Посмотрите, как она несчастна. Мне кажется, у матери совсем другая роль – любить своих детей. Тогда они будут чувствовать, что достойны любви. Тогда они смогут строить свои отношения с людьми легко и счастливо.

И как бы в продолжение этой темы – совсем на другом канале, совсем другая передача. Это телеочерк о супругах, счастливо проживших 15 лет и не утративших свежести чувств. В этом не было бы ничего оригинального – в Америке мне приходилось встречать много счастливых пар, – если бы не одно обстоятельство. Он – хорошо сложенный, видный мужчина, из тех, кто нравится женщинам. А она – ее бы, пожалуй, можно было назвать даже красивой, если бы в ней было не 400 фунтов, то есть почти 180 килограммов.

– Для вас было неожиданным внимание такого отличного парня? – задает корреспондент бестактный вопрос.

– Нисколько, – отвечает она. – У меня все парни были отличные. Мама еще в детстве мне говорила: ты, наверное, будешь толстушкой, когда вырастешь. Не тушуйся. Знай, что ты красива, умна и добра. И с детства я знала, что меня все любят – родители, братья, друзья. Я была уверена: вырасту, и мужчины начнут сходить по мне с ума. Так оно и вышло.

Мой приятель, журналист из Москвы, с которым мы смотрели эту передачу, сначала ехидничал: «Интересно, на какое расстояние оператор отводит камеру, чтобы поместить в кадр эту несказанную красоту». А под конец вдруг заявил: «Слушай, а в ней действительно что-то есть, а? Я уже почти влюбился».

Девушка в ювелирном магазине примеряла украшения. На пальцы натягивала кольца, на запястья браслеты. Перед зеркалом прикидывала на шею бусы, кулоны. Словом, вела себя именно так, как должна вести себя молодая особа в магазине украшений. Я бы и не обратила на нее внимания, если бы… Если бы она не сидела в коляске.

Без обеих ног. Меня поразило ее лицо. В нем не было и намека на горечь, или угрюмость, или безразличие к своей внешности. Нет, она явно не чувствовала, или скорее не хотела чувствовать, своего отличия от здоровых сверстниц. Так же, как и у них, у нее загорались глаза от зеленого блеска камешка на колечке и от кулона, красиво подчеркивающего ее нежную длинную шею. Этот кулон и еще недорогой браслет она купила.

Мне потом много раз доводилось наблюдать вот это спокойное, не напряженное отношение инвалидов к своему увечью. Никаких комплексов. И я вижу в этом большую заслугу всего общества.

Инвалиды детства получают пособие, инвалиды труда – приличные пенсии. Однако дело далеко не только в деньгах. Забота о самых незащищенных гражданах проявляется, что, возможно, еще важнее, в повседневном внимании к их нуждам. В параллель с любой лестницей – в метро, перед подъездом дома – непременно есть пандус для инвалидной коляски. В туалете общественного здания предусмотрена кабина, оборудованная несколько иначе, чем остальные: она шире; сидение унитаза поднимается, а в стену вделаны перила – чтобы инвалиду легче было этим туалетом пользоваться. Многие автобусы снабжены выдвигающейся площадкой-мостиком, по которой коляска под ручным управлением хозяина может въехать в салон.

Слепые уверенно ходят по улице, посещают многолюдные магазины: их ведет собака-поводырь.

Глухонемые или только глухие смотрят многие телевизионные программы, и обязательно новостные – они идут с сурдопереводом. Почти на любой публичной лекции в университете я тоже вижу сурдопереводчика и понимаю, что в зале сидят люди, которые плохо слышат. Мои занятия одно время посещала глухая девушка. С ней каждый раз приходил молодой человек, который, стоя рядом со мной, жестами передавал ей содержание услышанного. Работу сурдопереводчика, так же как и содержание собаки-поводыря, оплачивает социальная служба.

Подчеркнуто внимательно американцы относятся к retarded, то есть умственно отсталым. Чаще всего это люди, страдающие болезнью Дауна (или, как их называют, «дауны»).

Их можно увидеть на несложных работах в магазинах, они помогают посетителям нагружать тележки или упаковывать купленное. В университетских кафетериях я часто вижу их за кассой. Думаю, что это не такая уж простая задача для дауна – научиться отбивать цифры на кассовом аппарате. Но их этому специально обучают, и они вполне справляются.

Об инвалидах пишут пьесы, ставят фильмы. Я с большим удовольствием посмотрела спектакль «Дорогой племянник» в студенческом театре Уитон-колледжа. Это трогательный и смешной рассказ о племяннике преуспевающего дельца с Уолл-стрит. Мальчик-даун оказывается куда человечнее, добрее, чувствительнее к переживаниям героя, чем окружающие его здоровые люди.

Самый известный фильм из этой серии – «Человек дождя» с Дастином Хофманом в главной роли. Знаменитый актер с удивительной достоверностью создал образ человека, у которого после трагедии на всю жизнь помутился разум. Однако фильм этот получил «Оскара» не только за блестящую актерскую игру. Но и за саму идею: общение с инвалидом меняет психику и характер его младшего брата. Начав заботу о больном из корыстных побуждений – завладеть его деньгами, он постепенно привязывается к своему убогому брату. А забота из средства наживы перерастает в потребность, необходимость. Участие в немощном человеке обогащает, преобразует человека здорового.

Именно такую цель ставили перед собой и работники образования США, начавшие в нескольких штатах необычный эксперимент. Детям-инвалидам было рекомендовано учиться не в специальных, а в обычных школах. Легко себе представить реакцию родителей, услышавших эту новость: каково же будет качество преподавания, если оно рассчитано на больных учеников, в том числе, кстати, и retarded. Насторожились и родители детей-инвалидов. Вряд ли им будет комфортно среди здоровых и насмешливых сверстников.

Однако учителя не отступали. Они не снизили уровень преподавания; просто в помощь больным ученикам прикрепили несколько других учителей. Что же касается детей здоровых, то они очень быстро привыкли к своим соученикам-инвалидам, охотно оказывали им помощь. Вовлекали их в свои игры. Я сама видела, как весело перекатывали ребята из класса в класс коляски с инвалидами. Как в круговом волейболе подавали мяч парнишке, который, не сходя с коляски, метко отбивал его партнерам.

И родители, и учителя убедились, что от совместной учебы приобретают обе стороны. Больные дети учатся жить в обществе здоровых – им же придется так или иначе делать это, когда они вырастут. Но процесс адаптации теперь уже будет для них значительно легче. Что же до их здоровых сверстников, то для них польза от общения с инвалидами еще больше. Они учатся видеть мир во всем его многообразии. Они привыкают помогать своим сверстникам-инвалидам, и, когда вырастут, не станут выделять их в общей массе, не будут смущать своим любопытством, а просто примут их присутствие рядом с собой как должное.

– Инвалиды в классе, – сказал мне один учитель, – очень помогают нам гуманизировать школу.

А также, добавлю я, делать более человечным и все общество. Ибо гуманным, как известно, можно назвать только такое общество, которое создает комфортные условия для самых слабых своих членов.