ВВЕДЕНИЕ

Цель этой книги – ввести читателя в мир легендарной реальности. Я называю ее легендарной, потому что дошедшие до нас предания, которым я здесь пытался придать определенную форму, не являются подлинными в том смысле, в каком подлинна хроника. Легенды восходят к восторженным людям, вкладывавшим в свои истории то, что они видели или считали, что видели в состоянии религиозного порыва, и это означает, что в легендах есть много событий, и на самом деле имевших место, но только увиденных с точки зрения религиозного чувства и таких, которые просто не могли произойти в реальности так, как о них рассказывают, но которые возвысившаяся в религиозном порыве душа воспринимала как реальность и поэтому отнеслась к ним именно как к реальности. Вот почему я называю легенды реальностью, реальностью опыта восторженных душ, реальностью, рождающейся в каждом чистом сердце, незамутненном хитростью и лукавством. Люди, рассказывающие легенды, говорят не о самих себе, но о том, что их волнует, и, таким образом, то, что мы узнаем из подобных повествований, – не просто факт в психологическом смысле, но также и факт жизни. Например, случается нечто, что вдохновляет душу, оказывает на нее такое–то и такое–то воздействие; указывая на это воздействие, традиция приводит нас к его причине; связь же между тем, кто вдохновляет, и тем, кто вдохновляется, – это связь между двумя лицами. Такова подлинная легенда, и такова ее реальность.

Люди, являющиеся героями собранных здесь преданий, люди, которые вдохновляют, – это цадиким. Данный термин обычно переводят как «праведники», но буквально он означает «те, которые выдержали испытание», или «удостоверенные». Цадиким являются лидерами хасидских общин. Те же, кто рассказывает о цадиким[12], чьи истории образуют основу легендарной традиции, кто вдохновляется, – это хасидим, «преданные», или, точнее, «те, кто хранят веру в завете», простые члены хасидских общин.

Эта книга, таким образом, стремится выразить, документально зафиксировать связь между цадиким и хасидим, и поэтому ее следует воспринимать именно как отражение и своеобразное документальное описание жизни цадиким со своими хасидим.

Сердцевина хасидского учения – это концепция жизни на основе религиозного порыва, восторженного ликования. Но данная доктрина – отнюдь не теория, существующая независимо от того, связана ли она с реальностью или нет. Она скорее теоретическое приложение к жизни, которой реально жили цадиким и хасидим, особенно во времена первых шести поколений, о которых повествует данная книга; в каждом ее томе представлено по три поколения*[13].

Цель, лежащая в основе всех великих религий и религиозных движений, заключается в создании особой жизни, жизни возвышенной, восторженной, которая не ограничивается никаким единичным опытом и которая поэтому должна проистекать из отношений с вечным, с тем, что выше и вне какого бы то ни было индивидуального опыта. Но поскольку контакты человека с миром и с самим собой зачастую не способствуют его пребыванию в состоянии религиозного порыва, религиозные учения указывают ему на иную форму бытия – на мир совершенства, в котором его душа тоже может стать совершенной. По сравнению с этим состоянием совершенного бытия жизнь на земле представляется или только преддверием, или просто иллюзией; перспектива же высшей жизни ставит задачу «сотворения» религиозного рвения перед лицом обманчивых внешних или внутренних опытов, сотворения страстной убежденности в том, что высшая жизнь существует и что ее постепенно усваивает или может постепенно усвоить человеческая душа при определенных условиях, когда преодолеваются пределы ее земного существования. Хотя вера в загробную жизнь является неотъемлемой частью иудаизма, тем не менее в нем всегда существовала сильная тенденция к обретению совершенства на этой земле. Великая мессианская концепция о грядущем совершенстве на земле, скорейшему наступлению которого каждый может активно помогать, не могла, несмотря на силу, которую она пробуждала в людях, придать повседневной жизни ту постоянную, неустрашимую и восторженную радость, радость Здесь и Теперь, которая может проистекать только из ощущения полноты в настоящем, а не из надежды на грядущее совершенство. Ничего не меняет и каббалистическое учение*[14] о переселении душ, дающее каждому возможность отождествить свою душу с кем–либо из мессианского поколения людей и, таким образом, рождающее чувство сопричастности с ним. Только в мессианских движениях, всегда основанных на вере, что совершенный мир уже близко, религиозный порыв на время проникал в жизнь и целиком захватывал ее. Однако, когда последнее из таких движений, саббатианское движение*[15], со всеми его позднейшими проявлениями, закончилось отступничеством и отчаянием, наступила эпоха проверки жизненной силы религии и стало ясно, что впредь не тоска и печаль, но лишь восторженная радость поможет выжить народу Израиля. Развитие хасидизма показывает, что иудейская религия выдержала это испытание на прочность.

Хасидское движение вовсе не утратило веры в Мессию; оно лишь зажгло чувство ликования у своих последователей, как у «простецов», так и у образованных книжников, чувство радости от мира, каков он есть, жизни, какова она есть, от каждого часа жизни в этом мире, каким бы ни был этот час. Без убаюкивания совести или успокоения чувства разрыва между идеальной моделью человека, задуманного Творцом, и тем, что человек есть на самом деле, хасидизм показывает людям путь к Богу, обитающему вместе с ними «посреди их нечистот», путь, который может начаться при любом искушении, даже при любом грехе. Не преуменьшая обязанности, налагаемые Торой*[16], хасидское движение привносит в традиционные заповеди радостное их понимание; раздвигая стены, отделяющие посвященных от профанов, оно учит, что каждое профаническое действие может стать священным в зависимости от того, как оно совершается. Данное положение не имеет ничего общего с пантеизмом, разрушающим и принижающим величие всех ценностей: взаимной связи божественного и человеческого, реальности Я и Ты, не прекращающейся и на пороге вечности. Но хасидизм, кроме того, дает возможность проявиться божественному образу, искре Божией*[17], горящей внутри всех существ, всех вещей; он учит, как пробиться к ней, соединиться с ней, как «возвыситься» до нее и спасти ее в себе, как воссоединить ее со своей исконной сущностью. Доктрина Шехины*[18], которая содержится в Талмуде и пронизывает Каббалу, Шехины как Присутствия Божия в этом мире, приобретает в хасидизме новое, интимное звучание и применение. Если вы направите всю немалую силу своего религиозного рвения на судьбы Бога в мире, если вы будете делать то, что вы должны делать именно в этот момент – неважно, что конкретно, – со всей своей силой, со священным стремлением каввана*[19], то сможете вызвать состояние союза между Богом и Шехиной, вечностью и временем. Чтобы достичь этого, вам не обязательно быть книжником или мудрецом. Все, что действительно необходимо, – это обладать душой, неразделенной в самой себе и безраздельно устремленной к божественной цели. Сам мир, в котором вы живете, какой он есть, а не иной дает вам все возможности такой связи с Богом, Который спасет вас, какому бы из божественных аспектов мира вы себя ни вверили. Сам характер, сами качества, которыми вы обладаете, определяют ваш особый путь к Богу, вашу особую потребность в Нем. Не досадуйте, радуясь творениям и вещам мира! Но и не связывайте с ними свою радость; отстраняясь от них, спешите приблизиться к Богу. Не восставайте против ваших чувств, но дайте им возрасти и свяжите их с Богом. Не душите ваши силы, но дайте им возможность трудиться на святое дело и отдыхать святым отдохновением. Все противоречия, которыми мир терзает вас, существуют исключительно для того, чтобы вы смогли понять их внутренний смысл, и все противоположные тенденции, которые раздирают вас, дожидаются лишь того, чтобы вы изгнали их своим словом. Все снедающие вас внутренние печали желают лишь того, чтобы вылиться в конце концов в порыв вашей радости.

Но эта радость не должна быть целью, к которой вы рветесь изо всех сил. Если вы специально стремитесь «быть радостными только для Бога», то это может вас унизить. Ваша личная радость возвысит вас только тогда, когда вы не будете желать ничего, кроме чистой радости от общения с Богом – ничего, кроме самой радости.

Но как может человек, особенно «простец», к которому в первую очередь обращается хасидское движение, достичь в этой жизни состояния восторженной радости? Как в огне искушений сможет он преобразить в себе Злое Начало*[20] в стремление к добру? Как, соблюдая заповеди по привычке, достигнет он восторженных уз с высшими мирами? Как среди творений и вещей мира взлелеет он достойным образом скрытые в них божественные искры? Как сможет осветить он священной кавваной свою повседневную жизнь? Мы знаем, что для этого необходимо лишь обладать душой, неразделенной в себе самой и безраздельно устремленной к божественной цели. Но как в хаосе земной жизни сможем мы не отвлечься от священной цели? Как сохраним единство души среди опасностей и невзгод, среди тысяч разочарований и заблуждений? И если единство утрачено, как его восстановить? Человек нуждается в совете и помощи, в возвышении и искуплении. И всего этого он желает не только для одной души, ибо, так или иначе, со сферой души тесно переплетены большие и малые заботы, боль и отчаяние самой жизни, и если на это не обращать внимания, то как можно достичь более возвышенной цели? Требуется помощник, помощник и для души, и для тела, как в небесных, так и в земных делах. Таким помощником и является цадик. Он способен исцелить как больное тело, так и больную душу, ибо знает, как они связаны друг с другом, и это знание дает ему силы воздействовать и на тело, и на душу. Именно цадик может научить, как устраивать свои дела так, чтобы душа при этом оставалась свободной; также он может научить, как укреплять свою душу, чтобы выдерживать все удары судьбы. Снова и снова цадик берет вас за руку и ведет, пока вы не сможете ходить самостоятельно. Он вовсе не избавляет вас от труда по укреплению самого себя. Он отнюдь не облегчает борьбу, которую должна вести ваша душа, чтобы осознать свое особенное назначение в этом мире. Это также касается и отношений вашей души с Богом. Цадик обязан помочь хасидим установить связь с Богом, но он не может заменить при этом самих людей и сделать за них то, что должны делать они сами. Таково учение Баал Шема и всех великих хасидим, последовавших за ним; все иные трактовки являются здесь искажением, и признаки такого искажения появились относительно недавно. Цадик укрепляет своего хасида в часы сомнения, но не вливает в него истину; он лишь помогает хасиду завоевать, отвоевать ее для себя. Цадик развивает собственную способность хасида к подлинной молитве, он учит его, как правильно произносить слова молитвы, он присоединяет к молитве ученика свою собственную молитву и таким способом вселяет в него мужество и помогает ему расправить собственные крылья. В часы нужды цадик молится за своего ученика и отдает ему всего себя, но он никогда не допускает, чтобы душа хасида рассчитывала только на него, чтобы она прекратила собственные усилия, иными словами, он никогда не допускает, чтобы прекратилось то борение души ради Бога, без которого жизнь на земле лишилась бы своей полноты. Но цадик не ограничивает свои советы и помощь только сферой человеческих страстей. Он распространяет их и на сферу отношений с Богом; но и здесь он всячески подчеркивает, что его посредничество имеет свои пределы. Ибо один человек может быть для другого только преддверием его собственной внутренней святыни.

И в хасидском учении, и в хасидских преданиях мы часто слышим о цадиким, возложивших на себя печали других людей и даже искупивших их, принеся в жертву собственные жизни. В очень немногих случаях, как, например, в случае с равви Наманом из Брацлава, когда мы читаем, что истинный цадик может совершить акт обращения к Богу за тех, кто ему близок и дорог, автор тут же добавляет, что этот акт совершается за другого для того, чтобы упростить собственное обращение хасида к Богу. Цадик помогает всем, но он никогда не снимает с другого то, что тот обязан сделать сам. Помощь цадика – это участие. Даже своей смертью он помогает хасиду: те, кто находятся рядом в момент его смерти, обретают «великое озарение».

Даже в описанных рамках цадик оказывает огромное влияние не только на веру и сознание хасида, но и на его повседневные дела и даже на сон, делая его глубоким и спокойным. С помощью цадика становятся совершенными все чувства хасида, но не за счет прямого давления со стороны цадика, а посредством того лишь, что он присутствует рядом с хасидом. Одно то, что хасид смотрит на цадика, совершенствует его зрение, то, что он слышит его, совершенствует его слух. Не поучения цадика, но сам факт его существования обеспечивает силу его воздействия на окружающих; не столько те обстоятельства, в которых цадик действует сверхъестественным образом, сколько то, что он просто находится рядом в обыденном течении дней, ничем не выделяющийся, незаметный, неведомый; не столько то, что он интеллектуальный лидер, сколько то, что он совершенное человеческое существо, живущее своей мирской жизнью, в которой и проявляется его человеческое совершенство. Как сказал однажды некий цадик: «Я постигал Тору из всех членов [тела] моего учителя». Такое влияние оказывает цадик на своих истинных учеников. Однако простого физического присутствия, конечно, недостаточно, чтобы оказать влияние на многих людей, то влияние, которое превратило хасидизм в массовое движение. Для достижения такого результата цадику необходимо было работать с людьми до тех пор, пока они были в состоянии воспринимать то, что он им давал, облекая свои поучения в доступную для людей форму; иначе говоря, цадик должен был «участвовать во множестве». Он должен был смешаться с людьми и, чтобы поднять их до уровня, где бы им стало доступно совершенство, снизойти до них со своих высот. «Если какой–то человек попал в болото, – говорил Баал Шем, – и друг хочет вытащить его оттуда, то он не должен бояться, что немного испачкается».

Один из главнейших принципов хасидизма заключается в том, что цадик и народ зависят друг от друга. Вновь и вновь предания сравнивают их отношения с отношениями между материей и формой в человеческой жизни, между телом и душой. Душа не должна хвастаться, что она священнее тела, ибо только за счет того, что она вселена в тело и действует через его члены, она может достичь собственного совершенства. Телу, с другой стороны, непозволительно хвастать тем, что оно поддерживает душу, ибо душа может оставить его, и тогда тело будет разлагаться. Таким образом, цадиким нуждаются во множестве людей, а множество людей нуждается в цадиким. Реальность хасидского учения зависит от их взаимоотношений. «Нисхождение» же цадика с «высот» – это не падение; наоборот, «если цадик служит Богу, – говорит равви Наман из Брацлава, – но опасается учить многих людей, то он подвергнется настоящему падению со своих высот.

Сам же равви Наман, наиболее духовный из всех цадиким, обладал глубоким мистическим чувством своего единства с «простецами». На это единство указывают его странные изречения за два месяца до смерти. Сначала равви Наман впал в такое духовное истощение, что заявил, что он не более чем «простец». Но когда его дух неожиданно вновь вознесся на самые вершины, равви Наман сказал, что в подобные периоды нисхождения цадик полностью смешивается с жизненной силой, которая изливается через него на всех «простецов» в мире, не только принадлежащих народу Израиля, но на всех вообще. Обратно же в него вливается жизненная сила, исходящая от «сокровищ благодарственных даров», собранных в земле Ханаана в незапамятные времена, еще до Израиля, и эти сокровища, добавил цадик, образуют ту таинственную материю, которая созвучна с душами «простецов» и делает их способными к простой вере.

Здесь мы подступаем к подлинной основе хасидизма, на которой строится совместная жизнь тех, кто вдохновляет, и тех, кто вдохновляется. Квинтэссенцией этой жизни являются отношения между цадиком и его учениками, в рамках которых разворачивается взаимодействие вдохновляющего и вдохновляемых во всей их чистоте. Учитель помогает ученикам обрести самих себя, а в час^ отдаленности они в свою очередь также помогают своему учителю вновь обрести самого себя. Учитель зажигает души учеников, и они, окружая его, освещают жизнь учителя зажженным им светом. Ученик спрашивает и, спрашивая, неосознанно вызывает ответ, который дух учителя не смог бы создать без стимулирующего воздействия вопроса.

Иллюстрацией возвышенного назначения ученичества могут служить два «чудесных предания».

Однажды на исходе Йом–Кипура*[21] Баал Шем пришел в сильное смятение духа, потому что луна не могла пробиться сквозь облака, а он поэтому не мог произнести благословение новой луны*[22], которое в этот час, час, когда Израиль подвергался смертельной опасности, должно было быть особенно действенным. Тщетно он напрягал душу, стремясь изменить к лучшему состояние неба. Тем временем его хасидим, ничего не знавшие о страданиях учителя, начали танцевать, что они делали ежегодно в это время, пребывая в радостном возбуждении от службы, совершенной их наставником, службы, подобной той, что совершал в Храме Иерусалима первосвященник. Сначала они танцевали в дальней комнате дома, где жил Баал Шем, но затем в своем восторге достигли они комнаты учителя и продолжили танец вокруг него. В конце концов они уговорили его присоединиться к ним. И тогда луна пробилась сквозь облака и засияла на небе удивительно ярким и чистым светом. Радость хасидим вызвала то, чего не могла добиться душа самого цадика даже в крайнем напряжении своих сил.

Среди учеников равви Дов Баэра, Великого Маггида, величайшего из учеников Баал Шема, равви Элимелек был человеком, сохранявшим в себе живую традицию и школу первых наставников. Однажды, когда его душа вознеслась на Небо, он узнал, что своей святостью он восстановит разоренный алтарь в святилище Небесного Иерусалима*[23], связанного со святилищем Иерусалима земного. Вместе с тем он узнал, что его ученики помогут ему в этом деле восстановления. Однажды, во время праздника Радования в Законе*[24], двое из учеников равви Элимелека отсутствовали. Это были равви Иаков Ицхак, позднее ставший Люблинским равви (Ясновидец), и равви Авраам Йошуа Хешель, позднее – равви в Апте. Небеса говорили равви Элимелеку, что Иаков Ицхак принесет в святилище Небесного Иерусалима Ковчег, а Авраам Йошуа Хешель – скрижали закона. Но ни того ни другого не было! И тогда цадик сказал своему сыну: «Восемнадцать раз я мог бы воскликнуть: «Восстань, Господи!» (как взывал в древние времена Израиль, обращаясь к Ковчегу, за которым шел в сражение), но все это будет бесполезно».

Во второй истории ученики участвуют в деятельности цадика как совершенно самостоятельные люди, в первой же – как «святая община». Последняя форма, форма коллективного действия, несомненно более важна, хотя существует и множество разнообразных преданий об индивидуальном воздействии учеников на деятельность цадика. Община хасидим, образующаяся вокруг цадика, особенно ближний круг тех, кто постоянно находится с ним или – по крайней мере – регулярно его посещает, воспринимается как мощное динамичное единство. Цадик един с этим кругом учеников как в молитвах, так и в поучениях. Они – объект его молитв, и он не молится за них только словами; он молится за них как средоточие их сил, в котором собираются лучи от пламени души их общины и истекая из которого это пламя смешивается с огнем собственной души цадика. В субботу, во время третьей трапезы*[25], когда наставник читает Писание и открывает тайный смысл его слов, его поучение обращено к его хасидим: они – то силовое поле, где его слова, попавшие туда, вызывают стремительный рост духа, подобно тому как упавшие в воду маленькие камешки вызывают далеко расходящиеся по воде круги. Такова подлинная трапеза! Мы сможем приблизиться к пониманию ее силы и благости, только когда поймем, что здесь все – каждый, кто до предела отдает себя другим, – объединяются в некое восторженное целое, способное образовываться только вокруг не менее восторженного центра, который, благодаря своему подлинному бытию, соединяет всю целостность вокруг себя с божественным центром всего сущего. Эта живая связь порой проявляется странным, даже гротесковым способом, но даже гротеск здесь – такой подлинный, что и он достоверно свидетельствует о подлинности стоящих за ним импульсов. Поэтому хасидизм не следует интерпретировать как некое эзотерическое движение; его следует понимать как нечто, что заряжает людей какой–то исконной жизненной силой, которая – как всякая исконная жизненная сила – иногда проявляется в довольно примитивных формах. Именно эта жизненная сила придает особую интенсивность отношениям между хасидами. Общая привязанность к цадику и святой жизни, которую они ведут, связывает хасидим друг с другом, и не только в радостные часы общих молитв или совместных трапез, но во все часы повседневной жизни. В моменты восторга они вместе пьют, поют, танцуют и рассказывают друг другу глубокомысленные и милые их сердцу чудесные истории. Но они также и помогают друг другу. За друга хасидим готовы пожертвовать своей жизнью, и эта готовность исходит из того же глубинного источника, что и их восторг. Все, что истинный хасид делает или не делает, является зеркалом его убежденности в том, что, несмотря на невыносимые страдания, которые люди должны терпеть, основа жизни – это священная радость и что всегда и везде каждый может достичь этой радости – каждый, кто полностью посвятит себя этому.

В современном хасидизме существует множество искривлений, появившихся на более поздних этапах этого движения. Наряду с восторженной любовью к цадику мы видим и некую грубую форму преданности со стороны тех, кто относится к цадику как к великому магу, к тому, кто близок небесам и обладает способностью исправлять все неправильное, кто облегчает хасидим работу над собственной душой и обеспечивает им желанный покой в загробном мире. Хотя хасидов одного цадика часто объединяет чувство подлинного братства, они порой сторонятся последователей других цадиким, а иногда даже относятся к ним враждебно. Подобный контраст можно наблюдать также между свободной религиозной жизнью хасидим в хасидской общине и их твердолобым оппортунизмом по отношению к государственным властям. Иногда грубый предрассудок уживается здесь бок о бок с целомудренной фантазией восторженного духа, измельчая его глубины, а иногда проявляется и чистейшее мошенничество, полностью убивающее этот дух. Большинство подобных явлений знакомо нам из истории других религиозных движений, также порожденных жизненной силой народа; некоторые из них становятся понятными, когда мы вспомним о патологических условиях самой жизни в изгнании. Впрочем, я не преследую цель подробно входить во все это; я лишь стремлюсь показать то, что делает хасидизм одним из самых значимых из известных нам явлений живой и плодотворной веры и – вплоть до сегодняшнего дня – последним великим порывом воли евреев служить Богу в этом мире, посвящая Ему всю свою повседневную жизнь.

Уже на самых ранних этапах движения хасидизм распался на множество различных общин, мало общавшихся между собой; также очень рано у отдельных цадиким появились довольно сомнительные черты. Однако каждая хасидская община продолжает сохранять в себе зародыш Царства Божия, зародыш – не более, но и не менее, и часто этот зародыш живет и возрастает во плоти, что не позволяет говорить о том, что движение разлагается. Даже теперь у цадика, промотавшего духовное наследие своих предшественников, иногда бывают часы, когда его чело просветляется, словно изначальный свет касается его своими лучами.

В периоды кризиса веры, когда вера обновляется, человек, который вызывает и возглавляет это обновление, часто вовсе не является духовным человеком в обычном мирском понимании этого слова. Он – тот, кто черпает свои силы из необычного союза между духовным и телесным, между огнем небесным и земным, но именно возвышенное определяет его выстроенную из земного структуру. Жизнь такого человека – это постоянное восприятие огня и превращение его в свет. Именно в этом заключается причина его двойственного воздействия на мир: он возвращает к земному тех, кого преобладание мысли оторвало от земли, и возносит до небесных высот тех, над кем довлеет земная тяжесть.

Израэль бен–Елиезер из Мезбижа (Меджибожа), называемый Баал Шем Товом (1700–1760), основатель хасидизма, был именно таким человеком. Сперва он кажется просто одним из плеяды Баал Шемов*[26], «владеющих Именем», то есть тех, кто знает Имя Божие, которое обладает магической силой, способен произносить Его и с помощью этого искусства помогать приходящим к нему людям и исцелять их; это занятие является своеобразной формой магии, которую религия впитала в себя. Подлинной основой деятельности Баал Шемов были их способность упрощать внутренние связи между вещами, лежащие за пределами пространства и времени (и становящиеся явными в состоянии, которое мы обычно называем интуицией), а также их особенное, усиливающее и консолидирующее воздействие на душевный центр своих последователей, дававшее этому центру возможность преобразовать тело и всю жизнь человека, воздействие, по сравнению с которым так называемые «суггестивные способности» – не более чем его искажение. Некоторые аспекты деятельности Израэля бен–Елиезера говорят о его определенной приверженности традиции Баал Шемов, но есть и одно существенное отличие, отразившееся даже в изменении эпитета с «Баал Шем» на «Баал Шем Тов»*. Это отличие и его значение недвусмысленно прослеживаются в легендарной традиции.

Различные версии легенды рассказывают нам о том, что то ли равви Гершон, шурин Баал Шема, сначала презиравший его как невежду, а затем ставший его преданным учеником, то ли один из потомков Баал Шема однажды пришел к некоему великому равви, жившему далеко – в Палестине или в Германии – и рассказал ему о равви Израэле Баал Шеме. «Баал Шем? – удивился этот равви. – Я такого не знаю». В версии же, где фигурирует шурин Баал Шема, этот ответ звучит еще более отрицательно, ибо когда равви Гершон рассказал о Баал Шеме как о своем учителе, то получил в ответ следующее: «Баал Шем? Нет, учителя с таким именем не существует». Но когда равви Гершон, поправившись, произнес полное имя – Баал Шем Тов, равви, к которому он пришел, отреагировал на это совершенно иначе: «О! – воскликнул он. – Баал Шем Тов! Он несомненно великий учитель. Каждое утро я лицезрею его в райском храме». Этот мудрец отказался признавать значимость популярных чудотворцев, но Баал Шем Тов – это совсем другое дело, это нечто новое. Прибавление «Тов» принципиально меняет смысл и характер эпитета: «Шем Тов» – это «Благое Имя». Таким образом, Баал Шем Тов, «владеющий Благим Именем», – это человек, который, поскольку он таков, каков есть, пользуется безграничным доверием своих последователей. «Баал Шем Тов» – это великое определение, указывающее на человека, которому люди доверяют, своего рода их доверенное лицо. Вместе с тем это понятие совершенно не годится для установления какого бы то ни было сомнительного призвания и дается только достойному человеку; кроме того, помимо всего прочего оно преобразует неопределенную категорию магии в явление чисто религиозное в подлинном смысле этого слова. Таким образом, понятие «Баал Шем Тов» указывает на человека, живущего со своими последователями и для них на основе своей связи с божественным.

В одной истории равви Ицхак из Дрогобыча, один из хасидов–аскетов, первым выступивший против Баал Шема, разозлился на него, потому что услышал, что Баал Шем раздает людям амулеты с клочками бумаги, на которых написаны тайные имена Бога. При встрече он спросил об этом Баал Шема. И тогда тот открыл один из амулетов и показал равви Ицхаку, что на клочках бумаги значатся только имена самого Баал Шема и его матери: «Израэль бен–Сара». Так в руках Баал Шема амулет полностью утратил свои магические атрибуты. Он стал не более чем знаком и залогом отношений между тем, кто оказывает помощь, и тем, кто ее принимает, отношений, основанных на доверии. Баал Шем Тов помогает тем, кто в него верит. Он обладает способностью помогать людям именно потому, что в него верят. Амулет же – символ того, что в какой–то момент он оказал носящему его человеку помощь. На амулете есть его имя, и это имя свидетельствует о совершенном. Однако посредством такого залога личных отношений душа принявшего помощь «возвышается». Сила воздействия основана здесь на единстве телесного и духовного в самом Баал Шеме и, как следствие такого единства, на отношениях между ним и его хасидим, обнимающих обе сферы – сферу земного и сферу небесного.

Это проливает свет на отношения Баал Шема с «людьми духа», которых он стремится вовлечь в хасидское движение, и на тот факт, что большинство этих людей и сами желают предоставить себя в распоряжение Баал Шема. Например, согласно одной из версий известной легенды, величайший из учеников Баал Шема, подлинный основатель хасидской школы, равви Дов Баэр, Маггид (странствующий проповедник) из Межрича (Меджирече), пришел к нему, чтобы излечиться от болезни. Баал Шем облегчил Маггиду физические страдания, исцелив при этом от главного недуга – от того, что тот учил, «не вкладывая в поучения свою душу». Этот пример ясно показывает, что природа, под воздействием личности человека, который оказывает помощь, направляет дух, удалившийся от нее, обратно в свои владения, единственную сферу, в которой душа может расцветать, не чувствуя ущерба от контактов с материальным миром. И Великий Маггид, который как мыслитель намного превосходил Баал Шема, преклонился перед бесконечно редким и ценным явлением: единством огня и света в одном человеке.

Нечто похожее прослеживается и на примере другого выдающегося представителя хасидизма второго поколения, равви Иакова Иосифа из Польного (Попонного). Он не был самостоятельным мыслителем, таким, как Маггид, но умел хорошо толковать; он смог понятно изложить учение Баал Шема, «вытащившего» его из аскетического уединения и обратившего к простой жизни со своими последователями. Существует множество версий истории о том, как Баал Шем сумел одержать над ним верх, но всем им присущи две общие черты: Баал Шем не открылся ему сразу, он долго утаивал, кто он есть на самом деле (это был обычный метод Баал Шема), он рассказывал равви Иакову Иосифу истории (что он всегда любил делать), сначала рассердившие слушателя своей примитивностью и кажущимся отсутствием в них разумности, но затем заставившие его увидеть и понять, что в этих историях говорится о его собственных тайных стремлениях. И здесь, в рассказывании простых историй и притч, которые, однако, оказывают сильное личное воздействие, вновь проявляется союз между духом и природой, союз, который дает возможность образам стать символами, как это делает сам дух, обретающий в природе свою форму. То, что оба эти ученика еще могли бы сказать об учении Баал Шема и о своих отношениях с учителем, характеризуют следующие факты: Баал Шем, среди прочего, научил Маггида понимать язык птиц и деревьев, и – как рассказывал равви из Польного своему зятю – у Баал Шема была «священная привычка» разговаривать с животными. Гаон из Вильны, крупный противник хасидизма, ответственный за его запрет, человек, стремившийся бороться с хасидизмом, как «пророк Илия боролся с пророками Ваала», обвинял Баал Шема в том, что тот «совратил» Маггида из Межрича «своим магическим искусством». Но то, что казалось ему магией, на самом деле было единством небесного света и земного огня, духа и природы, единством, осуществленным в границах одной личности. Когда подобное единство воплощается в одном человеке, то такая личность становится свидетелем, подтверждающим всей своей жизнью реальность божественного союза духа и природы, обновляет с помощью этого союза мир людей, все более и более удаляющийся от единства духа и природы, и наполняет его восторженной радостью. Ибо подлинная радость происходит не от духа и не от природы, но от единства этих двух начал.

Немногие из ближайших учеников Баал Шема оказались в центре внимания легендарной традиции. Это случилось потому, что со временем сила экстатического видения, развитая у Баал Шема в высочайшей степени, измельчившись, сосредоточилась в немногих людях, ставших излюбленными героями народных легенд, тогда как о других учениках упоминают лишь отдельные, хотя и очень характерные предания. В период третьего поколения[27] Дом Учения Великого Маггида стал центром, создавшим длительную преемственную линию цадиким, каждый из которых при этом значительно отличался друг от друга и память о которых с величайшим благоговением сохраняли и приукрашивали легенды. Помимо этого поражает полное изменение тона повествования, когда мы переходим от преданий о Баал Шеме к историям, рассказывающим о его учениках и никак не связанных с ним самим. Трое учеников, о которых в первую очередь повествуют легенды, – Маггид из Межрича, Пинхас из Кореца и Иехиэль Михал из Злочова – были прежде всего учителями: первый – это глава ведущей хасидской школы; второй обучал небольшой круг близких учеников, развивая хасидскую мудрость самостоятельно и независимо; третий оказал огромное воздействие на потомков, хотя при жизни и не занимался постоянной наставнической деятельностью. В легендах об этих трех людях главным образом говорится об их учительстве, тогда как в преданиях о Баал Шеме его поучения фигурируют как одна из функций, одна из частей его жизни. В легендах о третьем поколении происходит еще одна важная перемена: истории становятся более разнообразными и более живыми. То есть они становятся похожими на легенды о Баал Шеме, с той–лишь разницей, что во всей их пестроте чувствуется гораздо больше жизни – но ничего не говорится ни о тайне их происхождения, ни о тайне их изначального величия.

Равви Дов Баэр, Маггид из Межрича (ум. 1772) был учащим мыслителем или, вернее, его сделал таким Баал Шем, избавивший Маггида от его одиночества. После знакомства с Баал Шемом задача наставничества полностью определила глубинную основу его мышления. Знаменательно, что излюбленным сравнением Маггида является то, где говорится об отце, готовом отдать все ради сына, который хочет учиться. Маггид рассматривал мир как нечто приготовленное Богом для Своего маленького сына – человека, которого Он воспитывает с нежной заботой, чтобы сделать его способным подняться до своего Отца. В этом пункте, под влиянием основного педагогического опыта Маггида, каббалистическая концепция «сокращения» Бога в целях создания места для творения, для мира, перестает быть космогонической и входит в сферу антропологии. Именно эта идея побудила Маггида попытаться рассматривать мир с точки зрения методов Бога по воспитанию человека. Но фундаментальная предпосылка любого образования – это крепость и одновременно нежность отношений между учителем и учеником. Только тот, кто испытал это, подобно равви Баэру, может делать то, что делал Маггид, может – как рассказывает нам равви Шнеур Залман, один из самых близких учеников Маггида, – соединить милость Божью с любовью человека к Богу, суровость Бога со страхом Божьим, который испытывает человек, другими словами, превратить взаимность этих отношений в фундаментальный принцип.

Необходимо понять огромную важность собственного опыта Маггида в получении необходимого для его души обучения, чтобы оценить не только ту внимательность, с которой он подходил к каждому из своих учеников в соответствии с особенностями их характера и внутренних достоинств, но и то, что рассказывают о его манере преподавания. Говорят, что у каждого из учеников Маггида было совершенно отличное от других понимание того, что рассказывал учитель, однако Маггид отказывался высказывать свое мнение об этих интерпретациях, ибо неважно, какое именно из семидесяти лиц Торы человек постигает в истинном духе – в любом случае он все равно постигает истину. Сказанное проливает свет на еще один аспект метода Маггида: когда он учил, то не придерживался строгой системы, но высказывал отдельные суждения и рассказывал притчи, не заботясь об их связи друг с другом. Перед учениками же ставилась цель – и эта цель полностью вовлекала их в работу – поразмыслить над сказанным и попытаться обнаружить в нем возможные смысловые связи. Каждый из учеников занимался этим самостоятельно либо они делали это все вместе. Один из них заметил как–то в своем письме: «Мы постоянно размышляли над каким–нибудь высказыванием, размышляли довольно долго, держа его в памяти в чистоте и цельности, пока снова не слышали из уст учителя нечто похожее». Считалось, что таким способом Маггид пробуждает истину, укорененную в духе своих учеников, пробуждает ее, «возжигая свечи» поучений.

Но мы не поймем всего сказанного в его полноте, пока не вспомним, что Маггид всегда был возвышенным человеком, но под влиянием Баал Шема его возвышенность из аскетического уединения преобразовалась в активную жизнь, связанную с обучением учеников. С этого момента его возвышенность приняла форму наставничества. Многие из учеников Маггида свидетельствуют о возвышенном характере слов, которые он произносил. Они рассказывают, что стоило ему лишь раскрыть свои уста, как у них возникало ощущение, что Маггид не находится более в этом мире и что через него вещает само Божественное Присутствие (Шохина). Этот феномен также нельзя понять, пока мы не погрузимся в еще большие глубины, на какие только окажемся способны. Тогда нам станет ясно, что со всей страстью своей души Маггид отдал себя на служение воле Бога, цель Которого – возвысить «маленького сына» до Самого Себя. И чтобы исполнить это свое служение, Маггид считает себя, свое мышление, свое учительство не более чем сосудом, в который должна вместиться божественная истина. По его собственным словам, он «превратил свое нечто в ничто». Именно с этой точки зрения мы можем понять то воздействие, которое оказывал Маггид на своих учеников и о котором младший из них, ставший затем Ясновидцем из Люблина, писал после своей первой встречи с учителем: «Когда я приблизился к наставнику, к Маггиду, то увидел, что он лежит на кровати; но этот лежащий на кровати был не чем иным, как чистой волей, волей Высочайшего». Вот почему ученики обучались более из самого его существа, нежели из тех слов, которые он произносил.

Основатель хасидизма Баал Шем не был учителем в специальном смысле этого слова. По сравнению с ним Маггид представляет собой квинтэссенцию того, что называется учителем, и в этом заключается основа его особенного влияния. Баал Шем жил, работал, помогал другим, исцелял, .молился, проповедовал и учил. Все это, по сути, было одним и тем же, некой органической частью единой спонтанной жизни, и учительство является здесь лишь одним из многих других естественных проявлений этой всеобъемлющей жизни. Иначе обстояло дело с Маггидом. Конечно, он не был профессиональным учителем, то есть человеком, который занят одним–единственным делом. Ибо только тогда, когда мир духа пребывает в упадке, к учительству, даже в своей самой совершенной форме, начинают относиться как к профессии. В периоды же духовного подъема ученики просто живут со своим учителем, подобно тому как живут вместе с мастером подмастерья; наставник «учит» их одним своим присутствием, учит многому из того, что им необходимо и для работы, и для жизни, делая это как вольно, так и невольно. Именно такими были отношения Маггида со своими учениками. Неоднократно ученики говорили, что Маггид – это носитель учения в человеческом облике и что, обучая их, он воплощает собой Тору. Сам же Маггид, однако, считал, что воля к учительству – это просто основной способ его существования. Он влил в учеников всю свою жизненную силу, которую сам почерпнул из общения с Баал Шемом. А всю силу своего интеллекта он вложил в дело наставничества. Как и Баал Шем, Маггид не написал ни одной книги. Но если – в отличие от Баал Шема – он позволял другим записывать свои слова, то делал это намеренно, затем, чтобы передать свои поучения будущим поколениям учеников в качестве опоры для них, опоры, которая не подвержена разрушению.

Великий Маггид не основал никакого специального образовательного института. Его дух сотворил только учеников: целые поколения учеников и учеников учеников. Ни одно другое религиозное течение современности не создало столь многочисленных и разнообразных, совершенно независимых как личности религиозных лидеров за такой короткий промежуток времени.

Что касается сына Великого Маггида, равви Авраама (Ангела), умершего спустя несколько лет после кончины отца (1776), то о нем равви Пинхас из Кореца сказал как–то, что, проживи он дольше, все цадиким его поколения признали бы в нем своего учителя. В автобиографии одного современника, видевшего, как в девятый день Ава*[28], день памяти о разрушении Храма, равви Авраам целые сутки молился, мы читаем: «Тогда я понял, что нет ничего странного в том, что его называют Ангелом, ибо ни у кого из рожденных женщиной нет такой силы». Однако в одном, самом главном отношении, равви Авраам не может считаться учеником равви Баэра, а именно в том, что он отказался от заповедей Баал Шема: он не стал «превращать свое нечто в ничто» и вернулся на путь аскетического уединения. В связи с этим равви Авраам, в отличие от Баал Шема, мало общался с простыми людьми и, в отличие и от Баал Шема, и от Великого Маггида, столь же мало общался с учениками. Он обучал Каббале одного–единственного человека, Шнеура Залмана, который был того же возраста, что и равви Авраам. В предисловии к своей книге, изданной после его смерти, равви Авраам отмечает тот факт, что истинные учения Баал Шема и Великого Маггида «на наших глазах потемнели и обросли материальной оболочкой» по сравнению с твердостью высшего цадика, «который не может сойти на низший уровень, чтобы возвести наверх свое поколение». И в этом, и в других аспектах телесные нисхождения ведущего цадика сделали невозможной передачу учения во всей его чистоте. Таким образом, уже во втором поколении стал очевиден проблематичный характер хасидского движения, особенно в его высших проявлениях.

Равви Пинхас из Кореца (Коржеч, ум. 1791) был вторым из окружения Баал Шема, кто оказался в центре легендарной традиции. Он не доводился Баал Шему учеником в строгом смысле этого слова, поскольку, как рассказывают, всего дважды к нему приезжал, последний раз – незадолго до смерти Баал Шема. По–видимому, контакты равви Пинхаса с равви Израэлем бен–Елиезером не повлекли за собой фундаментальных изменений в его взглядах, но лишь утвердили и усилили их. Тем не менее рассказы о равви Пинхасе необходимо должны быть включены в число хасидских легенд. Хотя он и не относился к Баал Шему как к своему учителю, но и он, и его школа сообщают множество сведений о Баал Шеме и цитируют важные его высказывания, которые отсутствуют в других источниках и которые поэтому, вероятно, восходят к устной традиции. Одно из таких изречений составляет основу собственного учения равви Пинхаса: того, кто делает нам зло и ненавидит нас, мы должны «любить» как можно «больше», чтобы возместить энергию любви, недостающую в том месте мира, которое занимает этот человек. Многие другие из числа главных положений учения равви Пинхаса также берут начало в словах Баал Шема. Чтобы лучше понять характер взаимоотношений этих равви, нам следует вспомнить, что Баал Шем – насколько это можно понять из различных источников – испытывал подлинные родственные чувства к тем, у кого под его влиянием возрастала собственная жизненная активность и кто, вследствие этого, еще глубже проникал в его учение. Наиболее теплые из этих чувств Баал Шем питал к равви Пинхасу, которому на момент смерти Баал Шема было тридцать два года и которого он воспринимал скорее как своего ближайшего соратника, нежели как ученика.

Равви Лейб бен–Сара, цадик, странствовавший по земле с какой–то тайной целью, говорят, называл равви Пинхаса «мозгом мира». Действительно, равви Пинхас был мудрецом в истинном смысле этого слова. В период между Баал Шемом и его правнуком, равви Наманом из Брацлава, не было никого, равного равви Пинхасу по силе и оригинальности учения, дерзновению и живости его выражения. То, что он говорил, часто исходило из глубокого знания человеческой души и всегда было спонтанным и исполненным большого сердечного участия. В отличие от Баал Шема и Великого Маггида, об экстазах равви Пинхаса ничего не сообщается. Действительно, он отказался от экстатических состояний, а мистическое учение свел к правилу постоянного возрождения с помощью погружения в ничто, то есть к доктрине умирания и воскресения, которая тем не менее обеспечивает устойчивую жизнь в согласии со всеми существами на земле и во взаимодействии с общиной своих последователей. Круг равви Пинхаса не оказал большого влияния на внешний мир, но, как таковой, он представляет собой уникальный и бесценный феномен, ибо его члены выделялись благородством своей личной веры, рассказами об учителе, лишенными каких–либо риторических украшательств, порой полных незатейливого юмора, и своей преданной готовностью исполнить все возложенные на них обязанности, даже ценой собственной жизни.

Равви Пинхаса невозможно отделить от его самого выдающегося ученика равви Рафаэля Бершадского. Во всей истории хасидизма, богатой плодотворными отношениями между учителем и учеником, нет подобного примера столь чистой гармонии, столь полной преемственности в служении. Читая и разбирая дошедшие записи, мы с трудом понимали, что следует относить к Пинхасу, а что – к Рафаэлю, хотя у последнего все же есть ряд вполне самостоятельных изречений. Но гораздо важнее самостоятельности здесь – это та преданность, с которой ученик слил учение своего наставника со своей жизнью и даже – согласно легендарной традиции – со своей смертью, тихо, но торжественно запечатлевшей его приверженность заповеди всегда следовать истине, за которую его учитель столько лет сражался.

Равви Иехиэль Михал, маггид из Злочова (ум. ок. 1786[29]), сначала учившийся у Баал Шема, а после его смерти – у Великого Маггида, был также уникальным человеком, не до конца понятым и вообще с трудом поддающимся пониманию. Он происходил из семьи тех аскетичных и мистически настроенных хасидим, которые с готовностью приняли новое движение и пытались занять в нем ключевые позиции, поскольку серьезность их веры, целиком определявшей их отношение к жизни, делала для этих людей особо значимой задачу обновления. Отцом Михала был равви Ицхак из Дрогобыча, критиковавший амулеты Баал Шема. Об этом равви ходило множество невероятных слухов, например, что однажды он получил благосклонность «принца леса»*[30] или что он отправлял обратно в иной мир тех своих новорожденных детей, которые ему не нравились. (Говорят, Михал остался в живых только потому, что мать не дала отцу взглянуть на младенца прежде, чем тот дал обещание, что оставит его в живых.) Мать равви Ицхака, которую называли «пророчица Йенте», часто слышала, как хор ангелов поет «трисвятое». Чтобы понять Михала, необходимо знать ту среду, в которой он жил. Несмотря на тот факт, что его отец был близок к хасидскому движению, сам Михал стал последователем Баал Шема только после серьезных колебаний. Из того, что нам рассказывают легенды, становится ясным, что в нем жила подозрительность отца, от которой он избавился очень нескоро. Но аскетизм, присущий ему изначально, равви Михал так полностью и не преодолел.

Еще в молодости Михал стал крупным проповедником, как и его отец, и, проповедуя, разъезжал по городам. Он поражал и запугивал свою аудиторию, хотя и постоянно подчеркивал, что порицания, которые они слышат в его проповедях, обращены не только к слушателям, но и к нему самому. Баал Шем осуждал Михала за то, что он налагал на грешников очень тяжелые наказания, и, по–видимому, убеждал его стать мягче. Рассказывают, что уже после смерти Михала к одному молодому цадику пришли души и начали жаловаться на равви Михала, который стал главным судьей в небесном суде, что даже неумышленные земные прегрешения он судит очень строго, ибо, прожив жизнь в чистоте, не понимает страстей человеческих. И хотя равви Михал полностью воспринял и усвоил хасидские учения и следовал за Баал Шемом, развивая доктрины о Злом Начале как помощнике человека и о возвышении сексуальности, сам никогда не переставал быть аскетом, хотя крайние формы аскетизма и отрицал. Согласно одному сообщению, наиболее отчетливо из всех подчеркивающему разницу между возвышенным и нелепым, равви Михал никогда не грелся около печи, чтобы не дать повода для лени, никогда не наклонялся над пищей, чтобы не пробудить появление жадности, и никогда не чесался, чтобы не впасть в грех сладострастия. Но особый вклад равви Михала в подлинный хасидизм чрезвычайно важен. Наиболее замечательной его чертой является то, что Михал развил традицию тех «первых хасидим», о которых Талмуд сообщает, что они молились до тех пор, пока не достигали в самих себе состояния кавваны. Равви Михал распространил эту традицию на всю общину: чтобы сделать свою молитву представляющей всех своих хасидим, он старался объединить себя как с самым лучшим из учеников, так и с самым последним в особую единую, продолжительную и мощную цепь молитвы, и – отступая от традиции отца и от заповедей Баал Шема – он также хотел, чтобы хромые на молитве стояли, чтобы поднимали даже тех из них, которые не могли сами стоять. Это нововведение, за соблюдением которого равви Михал следил очень строго, оказало сильнейшее воздействие на последующие поколения, которые стали относиться к равви Михалу с глубоким почтением. Но уже один современный ему цадик говорил о Михале, что он был «душой душ» и в своем поколении играл такую же роль, какую равви Симеон бен–Йохай, основатель тайных учений, играл в своем.

Подобно равви Михалу, двое из пяти его сыновей фигурируют в преданиях о необычных путешествиях души на небеса. Но третий сын, равви Зев Вольф из Збаража (ум. ок. 1802[31]), который в детстве был очень непослушным мальчиком, прославился на ином поприще. Как и его современник, равви Моше Лейб из Сасова (принадлежавший к четвертому поколению), он стал великим другом человека и земли. В отличие от отца – хотя не следует забывать, что равви Михал заставлял сыновей молиться за врагов, – равви Зев Вольф упрямо отказывался рассматривать грешников как людей, совершенно далеких от добра. Вольф одаривал своей любовью всех людей, которых встречал, и даже животных. Он считал, что человек должен любить все живое и что эта любовь не должна зависеть от того, как относится объект любви к человеку.

Среди учеников равви Михала был и равви Мордехай из Несхижа (Нисухейце, ум. 1800), которого учитель брал с собой во время одной из поездок к Великому Маггиду. Он фигурирует во многих чудесных историях; рассказывают, что даже демоны признавали его силу. Источник подобных утверждений кроется в действительной власти равви Мордехая над душами людей, несомненно происходившей из единства его собственной души. Данное единство тем не менее находило адекватное выражение не столько во власти над душами людей, сколько в единстве всей жизни равви. Должно быть, именно это единство жизни имел в виду Люблинский Ясновидец, когда говорил, что все действия равви Мордехая были на самом деле одним действием.

Согласно хасидской традиции, у Великого Маггида было триста учеников. Примерно о сорока из них сохранились довольно многочисленные свидетельства, от некоторых – также и их сочинения. Десять из учеников Великого Маггида представлены в настоящем томе, но – как и в случае с учениками Баал Шема – истории об этих десяти избранных отнюдь не охватывают действительно великие события их жизни, поскольку бытовавшие в среде простых людей легенды вообще не в состоянии дать связные биографические описания. Вот имена этих десяти учеников: Менахем Мендель из Витебска (ум. 1788), которого Маггид брал с собой к Баал Шему еще в детском возрасте; Аарон из Карлина (ум. 1772); Шмелке из Никольсбурга (ум. 1778); Мещуллам Зуся (идиш: Зише) из Ганиполя (Аннополь, ум. 1800); его младший брат Элимелек из Лиженска (Лежайск, ум. 1809); Леви Ицхак из Бердичева (ум. 1809); Шнеур Залман из Ляд (ум. 1813); Шеломо из Карлина (ум. 1792); Израэль из Кожниц (Козинице, ум. 1814); Иаков Ицхак из Люблина (ум. 1815).

Особую значимость равви Менахему Менделю в истории хасидизма придает тот факт, что он перенес хасидское движение в Палестину, куда до него, судя по всему, перебрались многие другие цадиким. Со времен Баал Шема, который, согласно легенде, повернул назад, почти дойдя до Святой Земли, «Земля Обетованная» была в центре хасидской, как, впрочем, и дохасидской, тоски по избавлению. После того как равви Менахем Мендель возглавил борьбу с противниками хасидов, он выразил свою тоску по избавлению актом путешествия в Палестину (1777) с тремястами своих хасидим. Сперва он поселился около Сафеда, древнего города каббалистов, а затем – в Тивериаде. Так, равви Менахем Мендель наделил движение местом, центральным не по расположению, но по духу, и органично связал его с былыми временами. Он сделал Святую Землю элементом новой жизни. Имея в виду именно это, внук друга Менделя, Шнеура Залмана (который не смог сопровождать Менделя в Палестину), сказал однажды, что когда Земля Израиля процветала, она обладала способностью возвышать человека, но теперь, когда она попрана и унижена, она уже не в состоянии возвышать человека; поэтому теперь человек должен возвышать Святую Землю, и единственным, кто обладал такой способностью, был равви Мендель. В одном письме из Палестины равви Мендель писал, что считает себя гонцом во дворце короля, посланным наместниками провинций, которому ни на минуту не следует забывать о материальном и духовном благосостоянии провинций. Равви Мендель всегда оставался близок к тем, кого он оставил в изгнании, и поддерживал с ними постоянный контакт, настолько тесный, что – как писал один из тех, кто уехал с ним в Палестину, – он весь был связан с ними, весь участвовал в их помышлениях, весь проявлялся в них, когда молился перед сном.

Из всех учеников именно Аарона из Карлина Маггид избрал выразителем своей воли, поскольку тот, как никто другой, знал, как воздействовать на души людей, хотя и предъявлял к ним повышенные требования. Он скончался молодым, и в проповеди на его похоронах преемник равви Аарона, равви Шеломо из Карлина, сказал, что Господь забрал его к Себе преждевременно, поскольку сила Аарона обращать людей к Богу была столь велика, что он почти лишал их свободы выбора, а это гораздо важнее. Маггид, услышав о смерти равви Аарона, сказал: «Он был нашим оружием. Что же нам теперь делать?» Равви Аарон не пытался противостоять народному характеру хасидского движения, который не просто упорно держался в школе Карлина, но и приобретал в ней довольно странные формы. Тем не менее очевидно, что он стремился создать некий элитный кружок, состоящий из людей, полностью посвятивших свою жизнь вере. Главный метод, при помощи которого равви Аарон собирался этого достичь, заключался в том, что один день в неделю он выделял для того, чтобы члены кружка проводили его в уединенном созерцании, посте и посещении бани для ритуального омовения. Однако эти упражнения не имели ничего общего с аскетизмом, который равви Аарон считал искушением, придуманным самим Сатаной. Требования равви Аарона исходили из его собственного внутреннего опыта. Его «завет» выражает всю серьезность, с которой он относился к самому себе: подготовить подобающую каввану к тому часу, когда душа отделится от тела. Друг равви Аарона, Шнеур Залман, говорил о нем, что он был воистину источником Божественной любви и что всякого, кто слышал молитву равви Аарона, наполняла любовь к Богу. Но картина станет полной только тогда, когда мы вспомним слова, которые сказал тот же Шнеур Залман после смерти равви Аарона о том великом страхе перед Богом, который он испытывал*[32]. Его любовь была плодом его страха перед Богом, ибо только через великий страх – какой был основным чувством равви Аарона – можно достичь великой любви. Кто не испытывает этого страха, не любит по–настоящему великого и грозного Бога, но творит для себя какого–нибудь ничтожного идола. Одно из изречений правнука равви Аарона, последовавшего по стопам предка, гласит: «Страх без любви несовершенен; любовь без страха – ничто». Этот мир, в котором мы живем, является местом, где через страх можно достичь любви и где страх и любовь слиты воедино. Вот почему в другом изречении правнука равви Аарона говорится: «Этот мир – низший и в то же время – самый возвышенный из всех».

Среди учеников Великого Маггида равви Шмелке из Никольсбурга был проповедником par excellence*[33]; не тем проповедником, который увещевает, как это делал в молодости равви Михал, но проповедником per se. Проповедь была его подлинной стихией, потому что равви Шмелке верил, что слова, вызванные в нас Богом, обладают способностью изменять людей; он никогда не отрекался от этой веры, даже перед лицом явных разочарований. Он считал проповедь действием, возвышающим молящихся до высшего уровня чистоты. В своих проповедях равви Шмелке постоянно требовал от молящихся двух вещей: во–первых, потоками своей любви они должны смыть все разделяющие их стены и объединиться в истинное собрание верующих, чтобы приготовить место для союза с Богом; во–вторых, они должны отделить свои молитвы от собственных индивидуальных воль и сосредоточить все силы своего существа на желании, чтобы Бог объединился со Своей Шехиной. Именно в таком духе равви Шмелке сам молился, именно с таким священным стремлением возносил душу до состояния экстаза; поэтому посреди молитвы он иногда забывал, что полагается говорить и делать, и начинал петь новые мелодии, до того неслыханные. Равви Шмелке оставил свою конгрегацию в Польше и уехал в Никольсбург, в Моравию, в общину, которая очень негативно относилась к хасидам. Такой человек, как равви Шмелке, не мог не вызвать там постоянных и разнообразных нападок. На многих он все же оказал сильное воздействие благодаря своему духу, всегда открытому и приветливому, однако большинство членов общины, которых он пытался отговорить от привычного им образа жизни, делали все им доступное, чтобы создать в своей общине невыносимые условия для равви Шмелке. Существует множество версий истории о том, как равви Элимелек, младший товарищ Шмелке по Дому Учения Маггида, посетил его в Никольсбурге и в грубой, но выразительной проповеди сказал бюргерам, что они – слишком плохие пациенты для такого прекрасного доктора, как равви Шмелке, так что сначала он, Элимелек, цирюльник, выпустит им немного крови*[34]. В следующий момент равви Элимелек, внимательно посмотрев сначала на одного человека, потом на другого, поведал им все об их тайных страстях и прегрешениях. Сам равви Шмелке никогда этого не делал, потому что слабость человеческая не имела в его глазах большой важности. Главным его отношением ко всем людям, в том числе и к врагам, была любовь, необъятный поток любви, о котором он проповедовал. Дом Учения равви Шмелке в Никольсбурге со временем стал одним из главных центров хасидского движения. Равви Шмелке оказал огромное влияние на учеников и друзей, а через них – на бесчисленное множество других людей.

В противоположность равви Шмелке, равви Мешуллам Зуся, известный под именем равви Реб Зише, был особого рода праведником, жившим среди людей. В довольно поздние времена, в тесных рамках небольшого восточного гетто, в его лице вновь появился «юродивый», «дурачок Божий», специфический персонаж, известный из легенд китайских буддистов, суфийских преданий и историй про учеников Св. Франциска Ассизского. Впрочем, фигуру равви Зуси можно интерпретировать и как своеобразный восточноевропейский еврейский тип бадхана, шута, в основном встречавшегося на свадьбах, но в облике этого равви превратившегося в святого. Перед нами человек, который, вследствие своей непосредственной связи с Богом, нарушает нормы и правила социальной жизни, хотя и продолжает при этом активно участвовать в делах окружающих его людей. Он не порывает с общиной; он просто отстраняется. Его одиночество перед лицом вечного «Ты» – это не одиночество затворника, но человека, связанного с миром и преданного ему, человека, соединившего свое внутреннее «я» со всеми живыми существами. Он проводит свою жизнь среди близких и соседей, хотя и отстраненно от них, но неразрывно с ними: относясь к их грехам, как к своим собственным, радуясь за них и за все творения, пребывая в свободе, дарованной ему Богом. Но так уж устроены люди, что они не могут принять подобной позиции, препятствующей их уходу от Бога, и поэтому относятся к насмехающемуся над ними, как к «юродивому». Они заставляют его страдать. Они не удостаивают его короткого мученичества, но глумятся над ним в течение всей жизни. А «юродивый» лишь радуется этому. Но люди, даже мучающие святого, в конце концов загораются, глядя на него, самой возвышенной любовью, и именно такой любовью они любили равви Зусю.

Равви Элимелек, прозванный равви Реб Мелек, был братом равви Зуси; в юности они вместе странствовали. Год за годом они ходили по разным местам, подражая изгнанному Присутствию Божию (Шехине) и ища пробудившиеся или готовые к пробуждению души. Затем их пути разошлись. Зуся поселился на одном месте, хотя снова и снова чувствовал потребность к странствиям; даже в старости он оставался похожим на мальчика, игравшего на свистульке песню Богу*[35]. Элимелек же стал вождем людей по призванию. Ему также был ведом вневременной мир экстаза, но присущий ему ясный и безошибочный ум научил его сторониться соблазнов экстатических состояний, соединяя жизнь духа с деятельностью организатора. Это был человек, возглавлявший одновременно хасидскую школу и хасидскую конгрегацию, и поэтому равви Элимелека следует считать подлинным преемником Великого Маггида. Хотя равви Элимелек уступает Маггиду как оригинальный мыслитель, он равен ему по своей организаторской способности и даже превосходит его своим интуитивным знанием различных типов людей, их недостатков и потребностей и тех средств, какими этим людям следует помогать. В памяти народа, оформившейся в виде легенды, он занимает место врачевателя душ, человека, обладавшего способностью изгонять демонов, чудесного советника и руководителя.

Леви Ицхак, рав*[36] из Бердичева, самый оригинальный из учеников Маггида и наиболее близкий к людям цадик, был полной противоположностью равви Элимелека. Он был родственником равви Зуси, но ощущал себя родным всему живому на земле и неотъемлемой частью и элементом своего народа. Такая восторженность пронизывала всю его строгую подвижническую жизнь. Экстазы, как у равви Шмелке, верным последователем которого был равви Леви Ицхак, охватывали и его, превращаясь в нем в нечто даже более существенное, чем в учителе. В атмосфере необычных новых песен, которые пел равви Шмелке, все тело равви Ицхака охватывал сильный трепет, пока он не заканчивал молитву. Он любил общаться с грубыми и невежественными людьми, но даже в самом из мирских его слов присутствовал дух святости, ибо целью всего, что он говорил, было йихудим, единение с высшими мирами. Когда ему что–то не нравилось в людях, равви Ицхак бывал грубоват, но он всегда с готовностью учился у других и испытывал огромное уважение к простым людям. Даже моменты его общения с Богом были окрашены безыскусной простотой и сердечностью. Равви Ицхак обращался к Богу не просто как к милостивому заступнику за Израиль; он требовал от Него отчета, отдавал Ему приказания, даже грозил; это грубое и низкое поведение в случае с кем–нибудь другим можно было бы расценить не иначе как богохульство, но оно выглядит безупречным, когда мы имеем дело со столь уникальным человеком. В то же время равви Ицхак очень часто славил Бога и даже часто прерывал предписанную молитву, чтобы выразить свою особую к Нему нежность и привязанность.

Равви Шнеур Залман, рав Северной Белоруссии, которого называли просто «рав» или «Таниа», по названию его главной книги, собирался отправиться в Святую Землю вместе с равви Менделем из Витебска. Но Мендель уговорил его остаться – легенда повествует, что это повеление он получил во сне, – и позднее рав основал особую литовскую школу хасидизма Хабад; термин составлен из начальных букв трех высших из десяти сефирот, которые, согласно учению Каббалы, являются эманациями Бога: это Хокма – мудрость; Бина – разум; Даат – знание. Название Хабад, особо выделяющее интеллектуальные сефирот из единой взаимосвязанной структуры, подчеркивает, таким образом, отличительную особенность данной школы: разум и интеллект восстанавливаются в своих правах как путь, ведущий к Богу. Школа Хабад представляет собой попытку согласовать раввинизм и хасидизм в рамках единой системы мышления, единого метода, который неизбежно ослаблял некоторые фундаментальные концепции хасидизма. Полное разграничение сфер бытия грозило лишить хасидизм его самой прочной из основ – учения о том, что искры Божий заключены во всех вещах и творениях, во всех мыслях и побуждениях; эти искры побуждают нас освободить их из плена; с этим учением связано положение о душевно–телесной сущности человека, согласно которому человек в состоянии обратить все свои побуждения к Богу. Простого человека больше не просят преобразовать свои «посторонние мысли»; его просят отвернуться от них, и это влечет за собой отказ достичь всеобъемлющего единства. Считается, что только высшие люди не боятся контакта с силами искушения. (В этом, несомненно, Хабад перекликается с некоторыми предостережениями равви Эфраима из Садилкова, внука Баал Шема.) Но в своем стремлении показать, что человеку для спасения необходим разум, Шнеур Залман умаляет важность собственного служения, сущностно необходимого, согласно учению Баал Шема и особенно Великого Маггида, великую службу цадика как космического помощника и посредника. Вещи, неправильно употребляемые, отвергаются вместе с самим неправильным употреблением. Но несмотря на все это, особые воззрения Хабада недопустимо истолковывать как стремление к расколу. Сам рав подвергался нападкам митнагдим*[37], противников хасидим, не меньше, если не больше, чем другие цадиким его времени. Равви, настроенные враждебно к хасидим, устраивали против рава заговоры и неоднократно добивались его ареста. Шнеура Залмана заключили в Петропавловскую крепость в Петербурге, где подвергали длительным допросам. Его обвиняли в искажении учения Баал Шема, об истинности которого он открыто заявлял. Один цадик сказал о Хабаде – и был недалек от истины, – что это учение похоже на заряженное ружье в руках человека, который и стрелять может, и цель знает, да только у ружья нет спускового крючка, чтобы выстрелить. И все же и в этой ветви хасидского движения с ее рационализированным мистицизмом (развитию которого способствовали рациональные тенденции литовского еврейства вообще) нашли свое выражение давние стремления души народа. Реальная жизнь равви Шнеура Залмана, цадика, со своими хасидим – сердечнее и прочнее, нежели его холодная доктрина, и поэтому рав причислялся своими учениками к плеяде выдающихся людей, вновь обративших свои учения к изначальным принципам хасидизма. Несомненно, в самом раве ярко горело «пламя» хасидизма. Легенды рассказывают о нескольких случаях из его жизни, в которых ясно видна страстная личная религиозность рава; близость*[38] его к Богу ярко выражена в его песнопениях, часть которых известна просто как «мелодии равви». Иногда они напоминают своего рода каббалистическую песнь, в других случаях вращаются вокруг слова «Татениу» (уменьшительное от слова «отец», «папа»), посредством которого обращаются к Богу. Всегда, и во время праздника, и пребывая в одиночестве, хасиды–последователи Хабада поют эти песни, выражая с их помощью свое рвение и обновляясь ими.

Наставником равви Шеломо из Карлина был Аарон из Карлина, учившийся вместе с Шеломо у Великого Маггида. Позднее Шеломо стал в Карлине преемником Аарона. У равви Шеломо молитвенное рвение было гораздо более строгим, чем у Леви Ицхака, поскольку Леви Ицхак молился ради людей, а Шеломо – ради самой молитвы. Равви Шеломо, как никто другой, воспринял всем сердцем учение Баал Шема о том, что перед началом молитвы человек должен быть готов умереть, потому что само существо молитвы требует от молящегося полной самоотдачи. Молитва была для него грандиозным и рискованным предприятием, которому необходимо отдаваться целиком, так, чтобы невозможно было думать ни о чем другом, чтобы невозможно было даже представить, что после молитвы что–либо будет. С юных лет эта способность к самоотречению сделала молитву равви Шеломо необычайно сильной. Перед тем как представить его Великому Маггиду, равви Аарон рассказал учителю о том, как накануне Иом–Кипура молодой Шеломо произносил слова «Сколь славно Имя Твое по всей земле!» так, что ни одна из падших искр Божиих не осталась невознесенной. Существует замечательная история о том, что некоторые из хасидим Тании пришли к Шеломо и впали в продолжительный экстаз, пока он произносил псалом перед тем, как благословить их. Таниа и сам высоко отзывался о Шеломо, говоря, что он «на ладонь выше мира». Но также рассказывают, что после того, как равви Мендель из Витебска уехал в Палестину и некоторые его хасидим думали присоединиться к равви Шеломо, Таниа отговорил их теми же самыми словами: «Как же вы можете отправиться к нему? Ведь вы знаете, что он – на ладонь выше мира!» – подразумевая, что, хотя экстазы Шеломо весьма похвальны, они не имеют для людей большой пользы. В этих словах кроется ключ к разгадке того, что произошло между этими двумя равви позже. В период кризиса хасидской школы в Карлине, вызванного главным образом растущим влиянием Тании, равви Шеломо решает поселиться в районе Витебска, который ранее был областью равви Менделя, но к тому времени уже попал в сферу влияния Тании; поэтому равви Шеломо пошел к нему, прося о согласии на переселение. Рав выдвинул три условия, глубоко характеризующих и Шеломо, и его самого: равви Шеломо не должен с пренебрежением относиться к книжникам; он не должен пренебрегать «естественным благочестием» (то есть благочестием без экстаза); он не должен впредь говорить, что цадику следует в первую очередь пасти свою паству (этой фразой Шеломо выражал мысль, что главная функция цадика – быть посредником). Шеломо принял два первых условия, но отказался принять третье и поэтому не стал переселяться. Позднее он снова приезжал к раву, и между ними была продолжительная дискуссия, о которой – как считают хасидим – последователи Хабада – и говорить–то не стоит из–за ее скандального характера. В период трагической для Польши войны 1792 года, во время которой Шеломо умер, он молился за Польшу, а Таниа, как и двадцать лет спутя во время войны с Наполеоном, – за Россию. Согласно традиции, считающей Шеломо из Карлина реинкарнацией первого, страдающего Мессии, который возрождается «из поколения в поколение», равви Шеломо был убит казачьей пулей во время молитвы, но и после смерти он продолжает свой молитвенный подвиг.

Самый младший из учеников Великого Маггида, равви Израэль, маггид из Кожниц, явил более благородную и более цельную форму молитвенной способности, отличавшей равви Шеломо. Легенды повествуют о том, что Баал Шем обещал одному переплетчику и его жене, что в преклонном возрасте у них родится сын, потому что в субботу они обрадовали его сердце своей радостью. Их сын, равви Израэль, был очень слабым, в течение всей жизни много болел и часто был на пороге смерти, но его молитвы обладали такой силой, что целые толпы верующих на молитве завороженно смотрели на его тщедушное тело, словно бы перед ними был прославленный генерал. Когда Великий Маггид умер, равви Израэль стал учеником равви Шмелке, затем, после смерти Шмелке, – учеником равви Элимелека, затем – учеником равви Леви Ицхака. В самом расцвете своей жизни и деятельности он все равно еще желал оставаться учеником. Когда равви Израэль цитировал слова талмудических или более поздних учителей, он произносил их имена со страхом и трепетом. Накануне Йом–Кипура к дверям его дома обычно собирались все члены общины: мужчины, женщины, дети; они стояли и со слезами и рыданиями молили об искуплении. Равви Израэль выходил к ним; плача, он падал на землю и восклицал: «Я гораздо больший грешник, чем вы все!» Так они плакали вместе, а затем вместе шли в синагогу, чтобы произнести молитву «Кол Нидре»*[39]. Сила живой молитвы равви Израэля (о которой он однажды сказал, что ее назначение – пробуждать и возвышать «мертвые» молитвы) постоянно исходила даже от его кровати, на которой он лежал во время своих частых болезней. Люди стекались к нему отовсюду: иудеи, и простые крестьяне, и богачи, приходили к нему за благословением, заступничеством или просто чтобы взглянуть на него. Ни один цадик со времен Баал Шема не исцелил столько бесноватых, доверившихся ему, сколько равви Израэль. Легенды сообщают даже о том, что он сыграл важную роль в истории: говорят, что он предсказал триумф Наполеона, а затем и его падение; причины же победы России в войне легенды видят в силе молитв равви Израэля.

Равви Иаков Ицхак из Люблина, друг равви Израэля и его товарищ сначала по школе Великого Маггида, а затем – по школам равви Шмелке и равви Элимелека, также принимал активное участие в космической борьбе. Он прозван Ясновидцем, поскольку обладал интуицией, гораздо более сильной, чем его учитель равви Элимелек. Один из учеников Иакова Ицхака говорил: «Если мне позволено будет сказать, то замечу, что даже у равви Реб Мелека не было таких глаз, как у Люблинского Ясновидца». Иаков Ицхак был единственным цадиком, удостоенным людьми прозвища Ясновидец, которое в данном случае, правда, имеет несколько иной смысл, чем эпитет, употреблявшийся по отношению к библейским пророкам. Пророк – это уста воли Божьей. Будущую реальность он ни видит, ни предсказывает. Будущее интересует его лишь постольку, поскольку его нельзя ухватить и постичь как реальность, поскольку оно всегда сокрыто в воле Бога и также в свободных отношениях человека с божественной волей и поэтому некоторым образом зависит от внутреннего решения человека. Ясновидец же в хасидском понимании этого слова, напротив, видит будущее, видит постольку, поскольку оно присутствует как реальность в пространстве и времени; это видение выходит за рамки того, что воспринимают органы чувств, за пределы того, что может постичь разум в процессе становления на основании своего обращения к прошлому и познания настоящего через познание прошлого. Таким образом, Люблинский равви мог узнавать не только будущие события и судьбы людей, но и происхождение душ своих посетителей (которые, согласно учению о генеалогии душ, обладают своими собственными законами размножения) и их миграции. И узнавал он это, читая то, что было запечатлено у них на лбах, или даже то, что они писали ему в записках с прошениями. Бесчисленное количество людей приходило к равви Иакову Ицхаку, чтобы просветить свои души и озарить их светом его глаз. Ученики же чувствовали себя под покровом исходившего от Ясновидца обаяния в полной безопасности, настолько, что, когда сидели внутри ограды его дома, забывали об изгнании и ощущали себя словно в Иерусалимском Храме. Но сам равви никогда не забывал об изгнании. Он был полон непрерывного ожидания часа искупления; наконец. Ясновидец организовал тайные ритуалы, в которых сыграл основную роль и которые он и несколько других цадиким – среди них были Израэль из Кожниц, противник Наполеона, и Мендель из Рыманова, сторонник Наполеона, – провели с целью превращения наполеоновских войн в последнюю предмессианскую битву Гога и Магога. Все три руководителя этой мистической процедуры скончались в течение следующего года[40]. Они хотели «ускорить наступление конца» и умерли при его приближении. Магия, которую Баал Шем всегда держал в узде, вырвалась здесь на свободу и сделала свое разрушительное дело.

Барух из Мезбижа (ум. 1811) рос и воспитывался у Великого Маггида, но большую часть жизни провел, держась в отдалении от остальных его учеников. Он был младшим из двух сыновей Одели, дочери Баал Шема. Старший брат Баруха, Эфраим, которого дед успел обучить сам, был тихим и болезненным человеком. Нам он известен только своей книгой, где цитирует и толкует поучения Баал Шема и излагает легендарные анекдоты о нем, которые – вместе с похожими записками равви Иакова Иосифа из Польного – образуют ядро легендарной биографической традиции. Помимо этого в своей книге Эфраим приводит описание собственных снов, в которых ему часто являлся Баал Шем.

Совсем иным человеком был равви Барух: полным противоречий и тем не менее необычайно цельным. Существует множество достоверных сведений о свойственных Баруху интересе к богатству и власти, гордости и любви к роскоши, но и того, что нам известно, достаточно, чтобы понять причины его столкновений с большинством видных цадиким его времени, хотя почти всегда не он был их инициатором. Но было бы ошибкой причислять его к категории позднейших, выродившихся цадиким. Многое из того, что говорил он сам и говорили о нем, доказывает, что равви Барух жил как подлинный мистик. Но форма его мистической жизни не слишком гармонировала с миром людей. Это заставило Баруха относиться к здешнему миру как к чужой стране, в которой он находится в изгнании, и считать своей обязанностью бросать этому миру постоянный вызов и все время противостоять ему. Предпочтение, отдаваемое равви Барухом Песни Песней, которую он читал с невероятным рвением и легкостью, помогает нам пролить свет на его душу. Не менее важен и тот факт, что однажды равви Барух назвал Бога и себя двумя чужаками в неведомой стране, двумя отверженными, ставшими вследствие этого близкими друзьями. Но портрет его души, проступающий из всего сказанного, будет неполным, если не сказать о том, что Барух любил интерпретировать события и случаи из собственной жизни (порой кажущиеся довольно тривиальными) как символы небесных событий и хотел, чтобы и другие люди понимали их так же. Тем не менее при более глубоком анализе становится ясно, что его намерения были далеки от того, чтобы просто прославиться. По–видимому, на самом деле равви Барух стремился к тому, о чем однажды сказал, что скорее согласится быть немым, нежели «греметь прекраснозвучием», то есть говорить для одного удовольствия слушателя, а не стремиться открыть перед ним врата истины. Нам следует согласиться с равви Израэлем из Рижина, правнуком Великого Маггида, как–то сказавшем о равви Барухе следующее: «Когда к равви Реб Баруху приходил мудрец, то мог черпать из него ковшом страх Божий, а когда к нему приходил дурак, то становился чем–то большим, чем просто дурак». И это уже не позволяет относиться к равви Баруху как к цадику, далекому от людей.

Примечания:

Цветочки Св. Франциска Ассизского, М., 1913. С. 45–46. (Репринт: М. 1990.).

Speculum perfectionis. IX. 100, 25.

Goldman Rene. Moral Leadership in Society: Some Parallels between the Confucian «Noble Man» and the Jewish Zaddik // Philosophy East and West.

A Quarterly of Comparative Philosophy. Vol. 45. 3. July 1995. P. 329–365.

Звездочками отмечены примечания переводчиков. Знаком ' – постраничные примечания М. Бубера. – Примеч. Ред.

* «Цадиким» (цадик – праведник, мн. ч.: цадиким) – лидер хасидской общины. При переводе была сохранена авторская форма употребления множественного числа на иврите.

' Так называемые «чудесные истории», то есть такие, где нереальные аспекты реальности наиболее очевидны, я обычно предварял фразой: «Рассказывают».

*Представлено по три поколения – в издании дан перевод на русский язык первого тома двухтомного собрания хасидских преданий М. Бубера, охватывающего времена трех первых поколений хасидов и названного Бубером «Первые наставники».

*Каббалистическое учение (каббала – предание) – средневековое религиозно–мистическое учение в иудаизме (см. также примеч. [282]).

*Саббатианское движение – израильское мессианское движение последней трети XVII в., охватившее ряд стран и получившее широкое распространение после того, как в 1665 г. Саббатай Цви (см. примеч. [80]) объявил себя мессией.

*Тора (учение, закон) – иудейские священные свитки из кожи, на которых написано «Пятикнижие»; учение и закон как писаный (библейский), так и устный (традиционный).

*Искра Божия – во время изначального творения, предшествовавшего сотворению нашего мира, божественная световая сущность взорвалась и ее «искры» ниспали в низшие миры, облачившись в «раковины» вещей и всех творений нашего мира.

*Доктрина Шехины – божественная ипостась, Шехина, присутствующая в мире и разделяющая с Израилем изгнание (Божественное Присутствие среди людей).

*Каввана (мн. ч.: кавванот) – устремленность к Богу при совершении религиозного или любого другого действия. В Каббале кавванот означают перестановки при произнесении Божественного Имени, целью которых является преодоление разделенности с силами Высшего Мира.

*Злое Начало – уклонение ко злу, противоположное стремлению к добру. Оно не считается злом, как таковым, но возникает при неправильном использовании человеком своих сил и способностей. Все действия человека связаны с его чувствами и страстями. Человек призван служить Богу всеми своими устремлениями – к добру и ко злу, – направляя свои страсти ко благу и святости.

*Йом–Kипyp (День Искупления) – последний из Дней Благоговения (см. примеч. [66]), которые начинаются Новым годом. Это день поста и непрерывной молитвы об искуплении.

*Благословение новой луны – церемония под открытым небом, которая проводится по случаю появления на небе новой луны, что означает начало нового месяца по иудейскому календарю.

*Небесный Иерусалим – связан с земным Иерусалимом. Святилище Небесного Иерусалима связано с Храмом на горе Сион.

*Праздник Радования в Законе (Симхат Тора) – праздник в день, следующий за Суккотом (см. примеч. [118]). В этот праздник вынимают свитки Торы и в торжественной процессии носят по Дому Молитвы.

*Третья трапеза – главная субботняя трапеза. Ей предшествует послеполуденная молитва (см. примеч. [64]). Третья трапеза сопровождается пением и беседой с цадиком.

*Баал Шем (владеющий Именем [Божьим]) – это определение с эпохи средневековья было эпитетом человека, который считался владеющим тайным знанием тетраграмматона (YHWH) и других имен Бога и поэтому способным совершать разнообразные чудеса. Баал Шемами называли также ряд литургических поэтов, например Шфатию и его сына Амиттая из Южной Италии. С XIII в. этим понятием стали обозначать изготовителей амулетов с одним из имен Бога. Многие Баал Шемы были известными раввинами и талмудистами, например Элияху Лоанс, живший во Франкфурте и Вормсе, Элияху Баал Шем из Хелма, Зекель Ицхак Лейб Вормсер (которого называли Баал Шемом из Михельштадта, 1768–1847). Ряд Баал Шемов занимались исключительно Каббалой; наиболее известен из них Иоэль Баал Шем из Замосци (XVII в.). В XVII–XVIII вв. было много Баал Шемов–целителей. Они, как правило, были сведущи в практической Каббале и народной медицине и использовали в своей работе снадобья из трав, минералов и веществ животного происхождения, а также молитвы, заклинания и амулеты. В XVIII в. широкую известность приобрел Иаков Хаим Фальк, Лондонский Баал Шем (1710–1782), которого христиане называли доктор Фальк. Рассказы о деяниях Баал Шемов со временем приобретали легендарный характер. Время от времени возникали даже легенды о Баал Шемах, не существовавших в действительности, например легенды об Адаме Баал Шеме из Бингена, относящиеся к XVII в.

Баал Шем Тов (владеющий Благим Именем [Божьим]) – вариант эпитета Баал Шем. Наиболее известный его носитель – Израэль бен–Елиезер Баал Шем Тов, основатель хасидизма. Но известны и другие Баал Шем Товы: Эльханан Баал Шем Тов (ум. 1651), Биньямин Кротошин, именовавший себя Баал Шем Товом в своей книге «Шем Тов катан» (1706), Иоэль Баал Шем Тов, который, как и основатель хасидизма, подписывался аббревиатурой Бешт.

' В соответствии с содержанием книги, в настоящем предисловии говорится только о трех первых поколениях цадиким. Разделение на поколения не всегда подчиняется хронологическому принципу: некоторые цадиким 3–го поколения хронологически относятся ко временам 4–го и 5–го поколений, а некоторые из 4–го – ко времени 3–го поколения.

*Девятый день Ава (Тиша бе–Ав) – день (в июле или августе) поста и оплакивания разрушения первого Храма Навуходоносором и второго Храма – Титом. Верующие, словно оплакивая умерших, сидят без обуви на полу в затемненной синагоге и читают стихи из Книги Плача Иеремии. Согласно традиции. Мессия родился в Девятый день Ава; он вновь появится также в этот день.

' Дата его смерти в разных источниках указана разная и колеблется между 1781 и 1792 г.

*Принц леса – согласно иудейской традиции, все элементы, силы природы, а также нации, которых насчитывается семьдесят, представлены на Небесах своими «принцами» – ангелами или демонами (принц Торы, принц Египта).

' Дата его смерти в разных источниках указана разная и колеблется между 1800 и 1820 г.

*См. историю «Малый страх и великий страх» (с. 189).

*Par excellence ((pp.) – по преимуществу.

*Кровопускания входили в число услуг, оказываемых цирюльниками.

*См. историю «Маленькая свистулька» на с. 81.

*Рав (раввин) – глава религиозной общины.

*Митнагдим (митнатед - противник, соперник, мн. ч.: митнагдим) - явные противники хасидизма.

*Близость (двекут – букв. прилипание) – беспредельная преданность Богу, привязанность к нему; характеризуется постоянным душевным состоянием, определяющим все поступки человека. Понятие «прилепляться к Богу» известно из Библии: Втор. 4:4; 10:20; 11:22; 13:5; 30:20.

*«Кол–Нидре» (Все Обеты) – начальные слова торжественной формулы освобождения от неисполненных и невыполнимых обетов, произносимой накануне праздника Йом–Кипур.

' Я уже упоминал об этих событиях в своей книге «Гог и Магог» (английское название: «For the Sake of Heaven»).

Оглавление