После свадьбы равви Залман, согласно обычаю, жил несколько лет в доме тестя. Но его отчужденность, его манера молиться и весь его способ служения Богу были чужды тестю и теще, и хотя они дивились учености зятя, считали его безумным. Стали приставать они к дочери, чтобы та потребовала развода, но она отказалась, и тогда тесть с тещей стали всячески затруднять Залману жизнь. Они не давали ему свечей, и он вынужден был учиться при свете луны. В зимние ночи не топили в его комнате печь, и он страдал от холода. Когда же Залману исполнилось двадцать лет, он отправился к маггиду в Межрич.

Когда равви Залман стал знаменитым, теща его раскаялась в своих прегрешениях и стала упрекать себя за то, что притесняла зятя на пару со своим мужем, к тому времени уже умершим. Она попросила цадика, чтобы он вернулся к ней в дом, а уж она обеспечит его всем необходимым, и не будет ни в чем недостатка ни ему, ни его хасидим. Равви Залман отклонил это предложение, но женщина продолжала его упрашивать. Тогда он сказал:

«Смотри, разве бывает кому–нибудь лучше, чем младенцу во чреве матери? Нет у него забот о пище и питье. Горит над ним светоч, и он постигает всю Тору. Но когда младенец выходит на свет, появляется ангел и шлепает его по устам, и ребенок тотчас забывает все, чему научился. Но если б мог человек вернуться в утробу матери, то не захотел бы. Почему? Потому что вырос».

Равви Залман договорился со своим братом ехать к святому маггиду в Межрич. Он попросил жену отпустить его, и та согласилась при условии, что через полтора года муж вернется. На скопленные женой тридцать рублей Залман купил лошадь и повозку. Брат же поехал, не поговорив с женой. Когда доехали они до города Орши, лошадь упала и сдохла. «Это потому, что ты поехал без разрешения жены, – сказал равви Залман брату. – А теперь тебе дан знак свыше, что ты не должен продолжать свой путь без разрешения жены. Так что вернись домой, а я пойду дальше, и всем, что получу от маггида, поделюсь с тобой». Так они расстались, и равви Залман пошел в Межрич пешком.

К покоям Великого Маггида примыкала комната, в которой спали его ученики. Иногда ночью, взяв в руки светильник, он приходил к ним и вглядывался в лица спящих. Однажды он опустился над низкой кроватью, на которой под старым потертым одеялом спал молодой Залман. Маггид долго смотрел на него, а потом сказал самому себе: «Чудо из чудес, что величие Божие обитает в столь малом создании!»

Рассказывал равви Шнеур Залман: «До того, как я приехал в Межрич, мое служение Господу основывалось на моих размышлениях, из которых проистекала моя любовь к Богу и страх перед ним. В Межриче я поднялся на следующую ступень, где само познание – это любовь и страх.

Когда я в первый раз услышал слова маггида: «Мера доброты Бога – это наша любовь к Нему, а мера могущества Бога – это наш страх перед Ним», я посчитал, что это обычное поучение. Но потом я понял, что это и в самом деле так: доброта Бога – это любовь к Нему, а могущество Бога – это страх перед Ним».

Когда во время второй поездки в Межрич молодой Залман навестил равви Пинхаса из Кореца, тот предложил научить его языку птиц и языку растений. Но Залман не захотел. «Человеку следует понимать лишь то, что ему положено», – ответил он.

В старости ехал как–то равви Шнеур Залман с внуком через поле. Всюду кричали и щебетали птицы. Равви выглянул ненадолго из повозки, а потом сказал ребенку: «Как быстро они лопочут! У них свой алфавит. Нужно хорошо слушать и быстро схватывать, чтобы понять их язык».

После кончины маггида равви Шнеур Залман решил уехать из Межрича. Он зашел попрощаться к сыну маггида Аврааму Ангелу, учившему его тайной мудрости. Авраам сказал ему, что проводит его. За воротами города равви Авраам сказал вознице: «Стегай лошадей, и пусть они бегут так, чтобы забыли, что они лошади». Шнеур Залман воспринял эти слова всем своим сердцем. «Покуда не научусь так же служить Богу, не поеду», – сказал он и остался в Межриче еще на год.

После кончины своего учителя. Великого Маггида, Шнеур Залман поехал к равви Менахему из Витебска и стал его учеником, хотя давно уже вышел из возраста ученичества. По субботам и праздничным дням все ученики собирались за столом учителя. Шнеур Залман всегда садился на дальнем краю. Однажды, в канун Нового года, равви из Витебска увидел, что это место пусто. Тогда он отправился в Дом Учения, где нашел Залмана молящимся, незаметно послушал его и вернулся к себе домой. «Не тревожьте его, – сказал он ученикам. – Он радуется о Боге, и Бог радуется о нем».

Однажды Залман прервал свою молитву и сказал: «Я не хочу Твоего рая. Я не хочу Твоего грядущего мира. Я хочу Тебя и только Тебя».

Равви Шнеур Залман рассказывал своим хасидим: «Шел я как–то вечером по улице и увидел нечто непотребное. Я опечалился, что не уберег своих глаз. Повернулся я лицом к стене и горько заплакал, а когда отвернулся от стены, то увидел, что давно стемнело, и я пропустил время вечерней молитвы. Но я нашел выход: я вышел из Времени и совершил вечернюю молитву».

Когда к равви Залману первый раз приехали хасидим, он, взглянув на них в окно, увидел толпу людей, испугался и сказал: «Чего они хотят от меня? Зачем пришли ко мне? Что нашли во мне?»

Жена ответила: «Успокойся. Им нужен не ты; просто они хотят послушать твои рассказы о святом маггиде, под сенью которого ты пребывал».

«Если так, хорошо, – сказал равви успокоившись. – Я расскажу им, непременно расскажу». Но как только он начал говорить, то не мог удержаться и от собственных поучений.

Равви Шнеур Залман, рав Северной Белоруссии, сидел в петербургской тюрьме, ожидая суда, ибо митнагдим донесли правительству о его принципах и образе жизни. Однажды к нему в камеру вошел шеф жандармов. Величественный и спокойный вид рава, погруженного в свои мысли настолько, что он даже не заметил вошедшего, показал шефу жандармов, человеку умному и наблюдательному, что за человек перед ним. Завязалась беседа, и шеф жандармов задал заключенному несколько вопросов, возникших у него при чтении Писания. В конце он спросил: «Как следует понимать, что всеведующий Бог говорит Адаму: «Где ты?» – «Верите ли Вы, что Писание вечно и истинно для любой эпохи, любого поколения и любого человека?» – произнес в ответ рав. «Да, верю», – сказал шеф жандармов. «Если так, – продолжил равви, – то в любой момент Бог взывает к человеку: «Где ты в этом мире? Много лет и дней, отмеренных тебе, уже прошли, а как далеко ты продвинулся?» Бог и тебе говорит нечто вроде: «Ты прожил сорок шесть лет. Где же ты?»

Когда шеф жандармов услышал, что рав назвал точное число прожитых им лет, он, сдерживая сомнение, положил своему собеседнику руку на плечо и воскликнул: «Браво!» Но сердце его трепетало.

Спросил рав ученика, только что поступившего к нему: «Моше, что имеется в виду, когда мы говорим: «Бог»?». Ученик молчал.

Учитель спросил во второй и третий раз. Потом, не выдержав, сказал: «Почему ты молчишь?» – «Потому что не знаю», – отвечал ученик. – «Думаешь, я знаю? – сказал равви. – Но я должен говорить – ибо это и в самом деле так, – я должен говорить: Он сущий и бесконечный, и, кроме Него, ничто не суще и не бесконечно – вот что такое Он».

Рав однажды спросил своего сына: «На чем основана твоя молитва?» Сын понял смысл вопроса и ответил: «На словах: «Всякое создание поклонится Тебе». Затем спросил отца: «А что служит основанием твоей молитвы?» Рав сказал: «Пол и скамья».

Среди учеников маггида из Межрича был один, имя которого забыто. Никто не помнит этого человека, но в Доме Учения маггида его считали лучшим из учеников, и каждый, кто хотел вспомнить точные слова учителя и понять их смысл, обращался к нему. Но вскоре ученики стали говорить, что с этим человеком творится что–то неладное. Потом он исчез. Поползли слухи, что он запил. С мешком и посохом бродил он повсюду, заходил в трактиры и тихонько напивался; и в пьяном виде с его уст сходили мудрые слова поучения. Годы спустя пришел он в город Лежны, где тогда жил равви Шнеур Залман, и вошел в Дом Учения в тот самый час, когда там учил рав. Никто не заметил его в толпе, и он какое–то время стоял и слушал. Затем произнес: «Мы вкушали из одного сосуда, а теперь ты забрал всю пищу себе». Потом ушел из Дома Учения. Когда раву сообщили об этом человеке и его словах, он понял, кем был этот посетитель, и стал его везде искать, потому что хотел уговорить его оставить свои странствия и жить с ним. Но скитальца нигде не нашли.

Однажды пришел к раву некто из митнагдим*[238] и стал задавать ему вопросы. Наконец спросил, почему в дверях стоит слуга и не дает людям свободно входить к раву. Рав обхватил руками голову, некоторое время напряженно думал, а потом сказал: «Голова и тело едины, но голову следует покрывать особо и особенно о ней заботиться». Митнагед удовлетворился этим и ушел. Но сын цадика не удовлетворился. «Чтобы дать такой ответ, можно было и не обхватывать голову руками, и не думать так долго», – сказал он.

Равви Залман ответил: «Когда Корей сказал Моисею: «Вот вся община, все святы, и среди них Господь, зачем же возноситесь над народом Господним?» Моисей выслушал и потупил глаза. Он не сразу ответил Корею. Почему? То, что он сказал, он мог сказать и сразу. Но Моисей подумал: возможно, это слова свыше, а Корей – посланец Небес. Если так, то что я могу сказать ему? Поэтому потупил он глаза и стал размышлять, не стремится ли он и вправду вознестись над другими. Обдумав все, он заключил, что в нем нет и тени такого желания – Тора свидетельствует, что Моисей был смиреннее всех, – и понял, что Корей не посланец. Только тогда смог Моисей ответить».

Кто–то шутя спросил рава: «Мессия будет хасид или митнагед?»

Рав ответил: «Думаю, что митнагед. Ибо, если он будет хасидом, митнагдим в него не поверят. Но хасиды поверят, кем бы он ни был».

Некий богач, преданный своим занятиям, но известный своей скупостью, однажды спросил рава из Ляд: «Как следует нам толковать отрывок из Талмуда, где говорится о том, что равви Ханина бен–Терадион, публично учивший во времена жестоких гонений и окончивший свои дни мучеником, сомневался в том, что ему уготовано место в грядущем мире? Когда он поделился своими сомнениями с другом, тот спросил его, совершал ли он когда–либо какое–нибудь доброе дело. Равви уверенно ответил, что да, когда раздавал деньги нищим. Как нам следует понимать это?»

«Есть два рода людей, – сказал рав. – Одни – с темной желчью, другие – со светлой. Люди с темной желчью все время сидят над своими книгами и отличаются скупостью. Люди со светлой желчью любят людей и милы в общении. Равви Ханина обладал темной желчью; он был предан своим занятиям и далек от людей. Его заслуга не в том, что он отдавал всего себя учению, а в том, что он охотно делился тем, что имел. И когда он делал это, то учился жить вместе со своими близкими. И тогда его учение не было больше лишь удовлетворением его природы, а становилось добродетелью».

Однажды, незадолго перед своей кончиной, рав спросил внука: «Видишь ли ты что–нибудь?» Мальчик посмотрел на деда с удивлением. Тогда рав сказал: «Все, что я теперь вижу, – это божественное Ничто*[239], дающее жизнь миру».

Как–то ночью жену равви Менделя из Любавича, внука рава, разбудил громкий голос, доносившийся из комнаты ее мужа. Она побежала туда и увидела, что равви Мендель лежит на полу подле своей кровати. На ее вопрос он ответил, что его хотел видеть дед. Женщина пыталась его успокоить, но равви Мендель сказал: «Когда душа из высшего мира и душа из мира здешнего хотят встретиться, то первая должна облечься в оболочку этого мира, а вторая – совлечь ее».

Однажды равви Мендель сказал своим близким друзьям: «В Палестинском Талмуде читаем, что тот, кто говорит слова от имени человека, создавшего их, должен – мысленным взором – вызывать автора перед собой. Это, конечно, фантазия, но, когда кто–то поет на мелодию, сочиненную другим, автор и в самом деле присутствует с ним во время пения». Сказал и напел известную мелодию без слов, которую исполнял рав, и несколько раз повторил ее. Это мелодия «Рвение рава».

Примечания:

2

Speculum perfectionis. IX. 100, 25.

23

*Небесный Иерусалим – связан с земным Иерусалимом. Святилище Небесного Иерусалима связано с Храмом на горе Сион.

238

*Митнагдим – см. примеч. [37]

239

*Божественное Ничто – школа Хабад, развивающая учение Великого Маггида, считает, что Божество беспредельно и противоположно всему, что определено, всему «нечто». Божество – это «Ничто», включающее в себя все пределы и ограничения.