МУДРОСТЬ И БЛАГОЧЕСТИЕ

Мартин (Мордехай) Бубер, один из ярких мыслителей нашего столетия, родился в 1878 г. Покинув дом деда, где его жизнь проходила в своеобразной среде восточноевропейского еврейства, юноша поехал учиться в светскую гимназию во Львове, затем продолжил образование в университетах Вены и Берлина. В это время на него оказали немалое воздействие Ф. Нищие – певец спонтанных жизненных сил, отвергнувший духовные трафареты западной цивилизации, а также поздние романтики. Но особенно значимой для молодого человека стала встреча с видными представителями неокантианства. Юноша проявил интерес к мистическим учениям в различных религиозных традициях. Докторская диссертация Бубера освещала взгляды христианских мистиков эпохи Возрождения и Реформации. Еще одним истоком, питавшим философию Бубера, стало экзистенциальное наследие С. Кьеркегора.

Вхождение в европейскую культуру было сопряжено для Бубера с острым ощущением разрыва с традициями иудаизма. Став впоследствии активным участником молодого сионистского движения, он был озабочен прежде всего поднятыми им проблемами духовного воспитания и развития национальной культуры. Речь шла не столько о создании еврейской государственности, сколько об обретении евреями цельного национального мировоззрения. Бубер глубоко изучает еврейские источники, которые подарили ему встречу с хасидизмом, оказавшую радикальное воздействие на его интеллектуальное развитие.

Открыв хасидизм как форму еврейского благочестия, Бубер всю жизнь собирал и пересказывал хасидские предания, считая это занятие, о котором многие могут подумать как о простой прихоти или досужем увлечении философа, исключительно важным делом. В этих незатейливых рассказах он нашел чувство непосредственной веры и подлинный Диалог, о котором писал во всех своих философских произведениях и который, по его мнению, не мог открыться в них в полной чистоте и очевидности.

В 1923 г., когда в Германии набирало силу теоретическое изучение иудаики, Бубер принял приглашение возглавить кафедру еврейской философии во Франкфуртском университете. Вместе с религиозным философом Ф. Розенцвейгом (1886–1929) он осуществил новый перевод «Пятикнижия» на немецкий язык.

«Я и Ты», книга, сделавшая мыслителя знаменитым, совпала для него с изменением отношения к хасидской легендарной традиции: оно стало более внимательным и глубоким. Словно многоценную жемчужину обрамляют «Я и Ты», вышедшую в 1923 г., два знаменитых буберовских сборника хасидских преданий, написанных на немецком: «Великий Маггид и его последователи» (1921) и «Скрытый свет» (1924).

Драматический разрыв с Германией в 30–х гг. и переезд в Палестину стал для Бубера, по его собственным словам, «новым началом». Но на земле обетованной еще нужно было себя обрести. И Бубер снова обращается к хасидским преданиям. Подводя итог прошлым поискам и открывая новые горизонты, он составляет в 1946 г. двухтомное собрание хасидских легенд, самое полное, завершившее многолетнюю работу философа по сбору, обработке и жанровому оформлению старинных преданий. Последней работой Бубера, посвященной изучению хасидизма, стала книга «Происхождение и сущность хасидизма» (1960).

Хасидизм (от др.–ев.: хасид – благочестивый) – религиозно–мистическое течение в иудаизме, возникшее в первой половине XVIII в. среди еврейского населения Волыни, Подолии и Галиции. Начавшийся как оппозиционное движение против официального иудаизма, в частности раввината, хасидизм постепенно сблизился с ним. Для хасидизма характерны мистицизм, религиозная экзальтация, почитание цадиков (праведников, провидцев).

Идеал «благочестивого» человека, хасида, сложился в еврейском мировоззрении очень давно. Уже во II в. до н. э. обнаруживает себя национально–религиозное движение «Хасидеи» («Община благочестивых»), сыгравшее значительную роль в истории Израиля того периода. Однако наиболее тщательно «хасидут» (идеал благочестия) был разработан в средневековье в Египте и Европе, прежде всего общиной «Хасидеи ашкеназ» («Благочестивые из Германии»).

Это движение, пик которого пришелся на XII–XIII вв., было связано с именами таких знаменитых мистиков и учителей, как Шмуэль Хасид из Шпейера, Иехуда Хасид из Вормса, Элазар из Вормса. До нас дошло много разнообразных сочинений немецких хасидов, наиболее значительное из которых «Сефер хасидим» («Книга благочестивых»).

Хасидизм является наиболее важным творческим движением в немецком иудаизме, во многом сформировавшем религиозный облик еврейской общины в Германии. Порожденные им религиозные идеи сохраняли в ней жизненный дух на протяжении долгих веков. Большую роль сыграл здесь статус непререкаемого авторитета, которым обладали хасиды в глазах верующих. О Иехуде Хасиде современники, например, говорили, что «он был бы пророком, если бы жил во времена пророков».

Комплекс учений и представлений, сложившийся в среде «Хасидей ашкеназ», чрезвычайно сложен и пестр. Здесь сочетаются и спекулятивно–богословские, и мистические, и социальные, и чисто практические элементы, образуя особый тип целостного мировосприятия. Хасидизм впитал в себя различные мистические подходы и тенденции прошлых эпох, но в нем мы обнаруживаем и совершенно новые компоненты, скажем, теософическое учение о «тайне божественного единства», связанную с этим учением мистическую психологию – представление о «каввана» (святом умысле), особой медитативной устремленности при совершении молитвы; теорию о причинах Торы (то есть истинном, мистическом значении заповедей), основанную на оригинальном экзегетическом методе. Кроме того, хасидская доктрина содержит своего рода социальную философию, а также некую зачаточную теологию истории: хасиды разделяют светскую историю (связанную с грехопадением), происходящую на земле, и священный внутренний исторический процесс.

Особый отличительный характер это движение получило благодаря его самобытному представлению о благочестивом – хасиде – как воплощении религиозного идеала. Хасид превосходит интеллектуальные мерки, возвышается над ними, ибо религиозные критерии не зависят от них. Здесь мы видим совершенно иную шкалу ценностей, не имеющую никакого отношения к традиционному еврейскому почитанию ученого знатока Торы. Хотя хасиды всячески поощряли изучение Торы, облик благочестивого складывался из совершенно иных элементов, и потому в хасидских легендах того времени еврейская община города могла быть спасена от «черной смерти» неученым, но благочестивым чтецом псалмов. По «Сефер хасидим», хасид должен обладать тремя основными качествами: аскетической отрешенностью от всего мирского, совершенной душевной уравновешенностью и крайним альтруизмом, возведенным в принцип.

Аскетизм хасида связан с его отказом от обыденной жизни со всеми ее развлечениями и удовольствиями (светская беседа, игра с детьми и т. п.), воспринимаемыми как искушение. Хасид должен, не уклоняясь, встречать все оскорбления и даже позор, ибо в этом истинная добродетель праведника (один хасид говорил: «Мне не нужна честь, ибо что станет с честью после смерти человека?»). Не меньшее внимание уделялось альтруизму в той предельной его форме, которая выражена словами Мишны: «Мое – твое, а твое – твое, таков путь благочестивого». Однако хасиды придерживались еще более суровых правил и норм, чем того требовала традиция, ибо они подчинялись высшему, небесному закону (дин шамаим) и проповедовали полное самопожертвование.

Аскетический идеал религиозного иудея, совершенно лишенного тяжеловесной учености, обретает сходство с идеалом христианского монаха–аскета, а также мусульманского суфия и дзэн–буддийского монаха. Немало общего с хасидами можно найти и у византийских юродивых, и у христианских мистиков (Майстер Экхарт, Рейсбрук). По словам Гершома Шолема, «идеал монашествующего киника предстает перед нами в своем еврейском обличье под именем хасида». Хасид – это человек, который в продолжение всей своей жизни посвящает себя выполнению какой–либо религиозной заповеди, не нарушая ее ни при каких обстоятельствах. Тот же, кто колеблется изо дня в день между различными предписаниями, не может называться хасидом.

Сравнительно немногое объединяет хасидизм XIII в. с поздним хасидским движением в Польше и на Украине в XVIII в. Между ними пролегло несколько эпох в развитии еврейской мистики, во время которых сложилась богатейшая каббалистическая традиция, в полном объеме воспринятая новыми хасидами. И все же их роднит общий дух мистического морализма, вскормившего идеал немецкого благочестивого и цадика позднего хасидизма, ибо это были некие идеальные прототипы мистического образа жизни, праведники, благодаря которым стоит мир.

Религиозно–мистическое движение хасидов, изучением которого занимался Мартин Бубер, возникло в конце 30–х гг. XVIII в. в Подолии. Его появление связано с выдающейся фигурой в еврейской жизни – Израэлем бен Елиезером (ок. 1700–1769), прозванным Баал Шем Товом («Владеющим Благим Именем (Божьим)», сокращенно – БЕШТ), который, как писали тогда, «опустил небеса на землю». БЕШТ получил известность как чудотворец, каббалист–целитель, чем привлек к себе значительное число людей, в большинстве малообразованных – деревенских торговцев, мелких арендаторов, разносчиков товаров и т. п. После долгого периода странствий он обосновался в 1740 г. в Меджибоже, где вокруг него сложился кружок ближайших учеников. Город стал местом массового паломничества, и вскоре хасидское движение охватило Подолию, Волынь, Галицию, распространилось в Польше, Молдавии, Белоруссии, Закарпатье, Словакии и других регионах. К концу жизни БЕШТа уже свыше десяти тысяч его последователей, среди которых были и раввины, несли учение хасидизма во многие страны.

Учение Баал Шем Това и его учеников самым тесным образом связано с каббалистическими доктринами, главным образом Ицхака Лурии (1534–1572) и его школы. Именно из этого источника они восприняли основные концепции, видоизменив их и сделав доступными для простых людей. Основное внимание уделялось при этом практической стороне, а точнее – этическому идеалу, воплотившемуся в учении о цадиках (праведниках). По выражению Бубера, «хасидизм – это Каббала, ставшая этосом».

Баал Шем Тов учил, что весь мир образовался из Божества и есть его проявление. Бог во всем и везде. Он наполняет и самые незначительные предметы, и высокие помыслы человека, он непрерывно вмешивается во все человеческие дела. Посему к каждому человеку надо относиться как к праведнику, ибо никто не падает настолько низко, что уже не может подняться к Богу. С этим связано учение о зле как форме проявления самого Бога в мире; самостоятельного (в онтологическом смысле) зла не существует.

Цель жизни человека – это служение Богу, которое состоит в слиянии с ним, источником всякой жизни. БЕШТ говорил, что «человек должен познать самого себя как проявление Божества». Нужно стремиться к познанию божественной тайны, о которой не пишут в книгах, ибо это есть само ощущение слияния с Божеством. Достигается же последнее не путем изучения Закона (доступного лишь немногим), но «наполненной» и «устремленной» молитвой, а также соблюдением заповедей – но не формальным и мелочным их исполнением, а мистическим, когда каждый акт наполнен особой восторженностью.

Цадик полнее других осуществляет слияние с Богом и может достичь наивысшего откровения – дара пророчества, а его молитва оказывает на небесные сферы большее влияние, чем молитвы других людей. Цадик – наставник и духовный руководитель, душою своей он постоянно находится на небесах, но опускается вниз ради наставления и спасения душ людей. Своими заслугами праведник спасает людей, даже самых великих грешников, если в них все же есть божественная «искра». Всей душой должен прилепиться к праведнику простой человек, «ибо кто прославляет праведника, тот как бы изучает тайны мироздания».

Преемником БЕШТа стал его ближайший ученик, рабби Дов Бэр (Баэр) из Межирича – «Великий Маггид» (ум. 1772). Именно он детально разработал теоретическое учение хасидизма. В основе его системы лежит концепция рассеянных повсюду божественных «искр». В соответствии с каббалистическим учением Лурии, высшей целью творения считается процесс «исправления» мира (тиккун), то есть извлечения этих «искр» из их земных «оболочек» (клиппот) и постепенное вознесение их к Первоисточнику, вплоть до установления полного единства между Творцом и творением.

Особую роль в этом процессе играет именно человек. В экстатической молитве содержащиеся в материальном мире «искры» сразу возносятся через все многочисленные уровни и ступени, которые им пришлось бы пройти в ходе иных форм служения Богу. Цадик же, благодаря единению с Богом, является посредником между миром и Богом, «каналом», через который изливается на землю Божья Милость.

Наиболее самобытный характер хасидизм получил в Литве и в Белоруссии, где его развитие связано с деятельностью Шнеура Залмана из Ляд, «Старого ребе» (ум. 1813) – родоначальника династии хасидских цадиков и раввинов Шнеерсонов, продолжающейся по сей день. Именно он основал систему Хабад (аббревиатура из трех ивритских слов: мудрость, разум и знание), изложенную в его главном труде «Тания». Здесь системе БЕШТа придается более философский характер. Утверждая единство и единственность Божества, Шнеур Залман отрицал самостоятельное существование чего бы то ни было в этом мире. Весь материальный мир существует лишь условно и постоянно видоизменяется в непрерывном процессе миротворения. Миротворение – непрекращающийся акт, поскольку ничто не отделено от Бога и после своего сотворения.

Синтезируя каббалистическое учение Лурии с системой своего учителя Дов Бэра, Шнеур Залман развивает весьма оригинальный подход, при котором тайны божественной сферы предстают в обличье мистической психологии. Погружаясь в глубины собственного Я, человек проходит через все измерения мира, в своем Я он разрушает перегородки между разными сферами и, переходя границы естественного существования, открывает, что Бог есть «все во всем» и «нет ничего, кроме Бога». Каббала здесь становится инструментом психологического анализа и самопознания. В сочинениях Хабада экстатическое поклонение Богу и некое акосмическое толкование Вселенной сочетаются с размышлениями о внутренних движениях человеческой души.

Не вдаваясь в подробности психологии Хабада, стоит отметить, что Шнеур Залман придавал особое значение разуму как руководителю чувственного начала в человеке. Хорошо только то восторженное состояние, которое является результатом учения, размышления и созерцания, но не смешивается с телесным и чувственным возбуждением. Развивая учение Хаима Витала о двух душах в человеке – животной (источнике чувств) и божественной (источнике разума и духа), – он рассматривает жизнь человека как взаимодействие этих двух начал, влекущих его в разные стороны. Божественная, разумная душа одерживает верх у праведников.

Хасидизм являет собой пример практической мистики. Почти все традиционные каббалистические идеи связываются здесь с ценностями индивидуальной жизни, причем центральное место занимает концепция «двекут» – «прилепления» к Божеству. Благодаря хасидам такие понятия, как благочестие, служение Богу, любовь, набожность, смирение, милосердие, доверие, наполнялись необычайно реальным и социально значимым содержанием. Личность стала занимать место доктрины. Новый идеал религиозного лидера, цадика, отличается от традиционного идеала раввинистического иудаизма – «знатока Торы» – тем, что цадик сам «стал Торой», точнее, ее живым воплощением.

И связано это прежде всего с тем, что хасидское движение возникло и всегда оставалось в рамках ортодоксального иудаизма, являясь его твердым оплотом против разрушительных течений в еврействе, связанных с его разложением под воздействием сектантов (саббатиан, франкистов), с одной стороны, и просвещенческой мысли (движением Гаскалы) – с другой. Классический хасидизм был плодом не той или иной теории, и даже не каббалистической доктрины, но непосредственного религиозного опыта. А выражение этого опыта зачастую принимало самые парадоксальные формы. Прежде всего это касается старого парадокса одиночества и общности: тот, кто достиг высшей ступени духовного одиночества и способен пребывать наедине с Богом, одновременно является истинным центром общины, потому что достиг такого состояния, когда становится возможной подлинная общность. Жить среди заурядных людей – и быть наедине с Богом, говорить на языке мирян – и черпать жизненную силу из Первоисточника всего сущего – на это способен лишь истово верующий мистик–праведник, становящийся средоточием человеческой общности.

Возможно, именно эта миссия цадиков и побудила Мартина Бубера обратиться к изучению хасидских источников. Усматривая в хасидизме одну из высших исторических реализаций Израиля, Бубер не только собрал, перевел, истолковал и издал многочисленные тексты хасидской традиции, но и сам внутренне переменился, занимаясь этим трудом. «Иудаизм как вера, как благочестие, как хасидут открылся мне. Я постиг идею совершенного человека. И тут же почувствовал себя обязанным сообщить миру эту идею», – писал Бубер. Именно в совместной жизни хасидской общины видел он образец общности людей, где утверждается беседа между Я и Ты. В мире хасидизма возникло прозрение великого еврейского философа о диалоге–беседе. «Я несу в себе дух и кровь тех, кто создавал его [хасидизм], – писал Бубер, – и из крови и духа он обновился во мне».

«Хасидские предания» – это незамысловатые истории «простецов» из еврейских местечек Галиции и Волыни, это книга о важном, но забытом. Не только потому, что историческое время и культурная среда, породившие эти притчи, безвозвратно канули в прошлое, но и потому, что современному человеку приходится переступать через себя, чтобы вслушаться в слова темных неучей, о чем–то настойчиво говорящих ему.

Рассказывание легенд о цадиках – неотъемлемая часть хасидского образа жизни, такая же, как визиты к наставнику и постоянная восторженная радость от соблюдения заповедей, предписанных Торой. Поэтому хасидские предания – это своеобразная квинтэссенция хасидизма, явленная в чудесном ракурсе легенды, нереальной и реальной одновременно, сказочно живой, то есть живущей более интенсивно, чем это возможно в сфере исторической обыденности. Исторический хасидизм присутствует в легенде в преображенном виде, сохраняя для религиозного чувства лишь существенно важное и созвучное ему.

Хасидские предания чрезвычайно кратки, но очень динамичны. В них воплотился выбор хасидов: отгородившись от мира и избрав лишь веру в Святого Израилева, они обрекли себя на сознательное самоограничение, суровость, лаконичность. Но вера дарует радость, и поэтому веселятся хасиды, пляшут и пьют водку. Отдалившись от мира, они обрели мир (во всех тех смыслах, какие имеет это слово в русском языке).

Несмотря на ярко выраженную конфессиональную (и по стилю, и по содержанию) идентичность хасидских преданий, их архетипы уходят в неизмеримую глубину веков, что наделяет данные легенды новым аспектом вечной актуальности. Эти архетипы отразились в безбрежном море литературных памятников, возникших в разные эпохи, в разных странах и в рамках разных религиозных традиций. Сам Бубер указывал на типологическую близость хасидских преданий с «Цветочками Св. Франциска Ассизского», «Золотой Легендой» Якова Ворагинского, историями о буддийских монахах и о мусульманских суфиях.

Вспомним и о патериках, первыми из которых были «Лавсаик» Палладия Еленопольского и «Луг духовный» Иоанна Мосха, сыгравших столь важную роль в христианской культуре. Эти произведения близки и по жанру. Они представляют собой легендарные рассказы или легендарные анекдоты. Рамки здесь нестрогие: иногда рассказ разрастается до повести, иногда анекдот сжимается до короткого изречения. Гораздо важнее другое: все эти тексты воплощают непосредственные акты веры, живой, простой, искренней, бескомпромиссной. Воплощение это всегда очень лаконично и конфессионально конкретно. Именно от этого зависят форма и стилистика каждого из текстов.

Кроме того, перед нами сочинения о простецах или тех, кто «не выше простецов». «Братья мои дорогие, – говорит Св. Франциск, – возблагодарите Бога, которому угодно было устами простецов открыть сокровища божественной премудрости, ибо Бог раскрывает уста немым и дает языку простецов говорить премудро»[1].

И Баал Шем Тов, этот хасидский божественный простец в коротком овчинном полушубке, какой носили крестьяне Прикарпатья, постоянно общается с простыми людьми, которых ценит выше книжников. А кроме того, пляшет и пьет с ними в трактирах, шутит, юродствует. И снова вспоминается Св. Франциск: «И что такое слуги Господа, как не скоморохи Его, которые должны растрогать сердца людские и подвинуть к радости духовной?»[2]

Никакой специальной литературной формы у хасидских преданий, даже как у устного жанра, не существовало. Пересказывая их, Бубер, возможно сознательно, но скорее всего чисто интуитивно, приходит к той совершенной форме, в которую подобные рассказы о простой, чистой и идеальной вере не раз облекались в других традициях, к форме, представленной в знаменитых христианских «Изречениях отцов пустыни».

Сдержанность, краткость, отсутствие вычурности, простота и сила слова, неволшебность рассказа и чудо простой веры странным образом роднят эти памятники. Их строгая конфессиовальная выраженность, не позволяющая проникнуть сюда ничему постороннему, чуждому, превращает эти тексты в замкнутый мир, отстраненный от всего, что не существует по его правилам, но она же и роднит их в смысле жанра и, говоря шире, – придает ту важную роль, которую они играют в олицетворяемой ими культуре. Как «Изречения отцов пустыни» – очищенная христианская вера, так и хасидские предания – воплощенный хасидский путь. Они далеки друг от друга, но в симфониях своих культур у них схожие партии, как бы ни разнилась музыка.

При всей своей простоте и самоочевидности хасидские предания – памятник совсем непростой. Помимо отмеченных жанровых параллелей он все же чисто еврейский не только по содержанию, но и по традиции, восходящей к «Пиркей–Авот» («Изречениям отцов»). Не случайно фрагменты последнего часто встречаются в хасидских преданиях, иногда в аспекте полемическом, иногда просто для последующего комментария. Но в любом случае – ради сознательного диалога.

Впрочем, даже если отойти от иудейской традиции, от всех культурных параллелей и обратиться к аналогиям, то и здесь мы окажемся отнюдь не в полной пустоте. Столь значительны и архетипны лица и сюжеты представленных легенд, то и дело всплывающие и на Западе, и на Востоке, например в античном анекдоте и всякого рода «изречениях» мудрецов, полководцев, философов и других выдающихся мужей в восточных притчах, в средневековых сборниках типа «Смешных рассказов» Григория Юханнана Бар–Эбраи (Абуль–Фараджа) и в итальянских «Новеллино», вплоть до «Декамерона» Боккаччо.

Приведем любопытный пример. Ямвлих из сирийской Халкиды, основатель ведущей неоплатонической школы IV в., такой, каким его изображает Евнапий в «Жизнеописаниях философов и софистов», рядом деталей удивительно напоминает Баал Шема, основателя хасидизма: и тот и другой – загадочные родоначальники мистического движения, оба творят чудеса и связаны с божественным, пред обоими склоняются превосходящие их ученостью ученики, оба суровы, но при этом мягки и, бывает, от души веселятся. Наконец, у обоих есть своя «мистика бани», посредством которой они являют свою божественную силу.

Даже если это простые совпадения, вряд ли они случайны. Впрочем, что удивительного в похожести литературных образцов и идеалов мудрости, генетически восходящих к одному региону? Ведь сравнивают цадиков и с конфуцианскими «благородными мужами», находя множество параллелей в совершенно далеких и не связанных между собой культурах[3].

Но своеобразие и неповторимость хасидских преданий, пересказанных М. Бубером, явственнее всего обнаруживаются в сравнении их с книгами Агнона, другого великого еврея «галуты» XX в., также построившего свое творчество вокруг легендарного ядра, подобно тому как все еврейство строится вокруг ядра Торы. Агнон завораживающе повествователен, он сочиняет свой текст. Бубер же стремится к действенной очевидности, простоте, бескомпромиссной подлинности своего материала.

Простота хасидских преданий почти графична. Нарочитая скромность и выверенная строгость художественных приемов не допускают липших словесных красот, какой–либо пестроты и вычурности. Линии рисунка четкие и ясные, их цель – «выпрямить пути сердца человеческого», чтобы обратилось оно к Богу.

Эта простая гармония рождает странную музыку, буквально пронизывающую все хасидские легенды. Вот хасиды поют и танцуют на праздниках, вот певцы и музыканты из их числа, вот в песнопениях они славят Бога. Вот ангелы поют свою песнь. А вот обыденная речь хасидов: и там – тоже музыка. Слова одной из легенд вообще поются, а не говорятся. По–видимому, такая звучность хасидских преданий не случайна. Легенда должна звучать, чтобы быть услышанной, чтобы сердца слушателей забились в унисон с ее мелодией божественной радости и вдохновения.

Простое безыскусное слово хасидских преданий обращено, конечно, к замкнутой традиции сынов Израиля. Но не следует забывать, что первые хасиды жили в Европе и являлись современниками эпохи Просвещения. Поэтому их упрямое антипросветительство было своеобразным отзвуком и на общеевропейские процессы. В чем смысл его? В том, что служить следует Богу Живому, а не идеалу (как просветители, умеренные или революционные) или ценности (как консерваторы типа Эдмунда Бёрка).

И идеалы и ценности, выдуманные людьми, оскорбляют и унижают как Творца, так и человека, созданного по «образу и подобию», лишают человека возможности диалога с Богом, превращают его в механического одиночку. Поэтому так по–кукольному смешны и ничтожны «просвещенные» («просветленные» в ироничном смысле), фигурирующие в хасидских преданиях, поэтому так глубока и величественна безыскусная вера простецов. Что и говорить, немногие в XVIII в. в Европе говорили на подобные темы, не до них было Просвещению. Но голоса эти звучали, причем в разных традициях (вспомним, например, православное старчество). Оценив первостепенную важность этого слабого, но уже уверенного для человека XX в. голоса, звучащего для философа в хасидских легендах, М. Бубер сделал его обертоном своей мысли и своей жизни.

Хасиды менее всего приемлют концепции типа «вечной морали» или «общечеловеческих ценностей». Моральные требования и предписания, отделенные и от человека, и от Бога, – это ничто, фикция; они бессмысленны, и если люди и в самом деле начнут серьезно следовать этим извне навязываемым и внутренне чуждым им заповедям, то окажутся в мире абсурда и бессмыслицы.

Так, они будут грешить, не задумываясь и не подозревая об этом и даже считая себя праведниками.

Но, с другой стороны, как порочному человеку, потомку Адама, стать нравственным по своей собственной природе, а не по принуждению? В этом и состоит главная проблема, решаемая хасидской этикой. Впрочем, понятие «этика» – инокультурное и не совсем адекватно отражает основную направленность хасидизма как «пути праведности». Никакое рассуждение о «добром» и «худом», «справедливом» и «несправедливом» ради сознательного выбора, единственно правильного, – то есть этика как отношение человека к своему поведению, по формулировке Аристотеля, – для хасида невозможно. Этика задана здесь в Десяти заповедях, раскрываемых Торой и Талмудом. Безусловное следование им составляет нравственный императив хасидов. А чтобы человек не сомневался в своих силах следовать заповедям, другой человек должен показать ему это: живому человеку проще всего поверить в живую заповедь. Такой ожившей заповедью, «живой Торой», и становится для хасида цадик. Всем своим существом, а не только словом он учит хасида: ты тоже можешь стать добродетельным и раскрыть в себе совершенный образ и подобие, заложенные в тебе Творцом. Хасид не просто убежден, что Тора – это добро и истина; он уверен, что в его человеческих силах следовать Торе.

Хасидизм, таким образом, – одно из учений, которые, не идеализируя человека, показывают, что он и в самом деле может быть добрым. Это не просто, но только здесь человеку и имеет смысл прилагать усилия: потому что это усилия над самим собой. Мистическая этика хасидизма утверждает, что зло не только не абсолютно и указывает лишь на недостаток добра в здешнем мире, но что зло создано специально для того, чтобы быть обращенным на служение добру. Поэтому такие человеческие слабости, как гордость, суровость, высокомерие и т. д., сами по себе не являются злом; зло в том, чтобы не обращать на них внимания и не направлять их на служение добру. «В каждом слове и действии, – считают хасиды, – содержатся все десять сефирот, десять сил, изливающихся из Бога…» И задача человека – сделать свои слова и дела подобающими этим истечениям. Кроме того, «…все то, что представляется вам здесь злом, на самом деле – оказанная вам милость». В сказанном, по–видимому, кроется причина нравственного оптимизма хасидов, их настойчивого желания следовать раз и навсегда избранному пути. И еще в том, что рядом – цадик. Отношения между цадиком и хасидом – это ключ к хасидской этике. Без цадика деяния хасидов лишены нравственной опоры. Но и величие цадика без хасидов не имеет нравственного смысла. Цадик и хасиды – это общность, в которой только и возможен нравственный идеал хасидов.

Другими словами, здесь заложена идея о том, что нравственный поступок не является свершением одного человека. Нравственность не может быть индивидуалистичной, как это почти постулируется в новоевропейской этике; в хасидизме она – общее, совместное дело. Нравственность одного человека – это отражение, но не общественной среды, а нравственности другого человека, который в свою очередь отражает степень вашего совершенства. Вы ответственны, конечно, только за себя, но ваше совершенство – не только для себя, но и для другого. Пороки друг друга вы исправляете вместе, и нравственность – ваш совместный труд.

Высшая нравственность – это когда человек с Богом. Или Бог с человеком. Сокрытые во всех вещах мира божественные искры, отпавшие от Творца, нуждаются в очищении от наростов и в освобождении. Эту миссию возлагает на себя цадик. Отсюда – его безграничный альтруизм и самопожертвование, мерилом которых выступают хасиды. Без них горение цадика не излучало бы света.

Этот свет – радость хасидов. Они веселы внутренней радостью, не имеющей ничего общего с пошлым весельем людей, убежденных, что мир – это театр и что единственное удовольствие человека в этой жизни – сделать ее повеселее.

Другая сторона своеобразия хасидов, по–новому представившая значение обыденного соблюдения заповедей, – все большее, по мере нравственного развития, тождество и равноценность слова и дела, задуманного и совершенного. Нравственность – это целый человек, а не только его поведение; ограниченно нравственный человек, то есть подчиняющий этическому лишь часть себя, всегда лицемерен, даже если он чрезвычайно благочестив и добродетелен. Изобличая таких людей, цадик иногда и поюродствует, поскольку юродство, как ничто другое, ярко выявляет нравственную ущербность. Сам же цадик – живой образец целостной нравственности. Поэтому, когда хасиды рассказывают друг другу истории о своих цадиках – а это происходит всегда, когда они собираются вместе в субботу, – они совершают в том числе и нравственный акт, причем в самом что ни на есть практическом смысле.

Именно эти истории и образуют «Хасидские предания», собранные М. Бубером. Помимо собирания и пересказывания хасидских легенд, он посвятил хасидизму немало книг и статей. Но сколько бы он ни высказывался в них о смысле своего увлечения хасидизмом, причины этого по большому счету так и остаются тайной. Возможно, знакомство с «Хасидскими преданиями» в пересказе М. Бубера поможет читателю приблизиться к ее постижению, а может быть, – кто знает – и к постижению загадки своей собственной личности.

П. С. Гуревич, М. Л. Хорьков

Примечания:

1

Цветочки Св. Франциска Ассизского, М., 1913. С. 45–46. (Репринт: М. 1990.).

2

Speculum perfectionis. IX. 100, 25.

3

Goldman Rene. Moral Leadership in Society: Some Parallels between the Confucian «Noble Man» and the Jewish Zaddik // Philosophy East and West.

A Quarterly of Comparative Philosophy. Vol. 45. 3. July 1995. P. 329–365.