Василий Щепетнёв: Символ России

Автор: Василий Щепетнев

Опубликовано 18 марта 2011 года

"Ревизор" как произведение, обязательное к изучению в школе, должны знать все. В теории. На практике многое зависит и от учителя. Если учитель на уроке отбывает номер, краем глаза следя за бегом времени и мечтая о ждущем в преподавательском портфеле шкалике гмызи, вряд ли питомцы пойдут далее слов "Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие".

Но учитель толковый... О, это совсем другое дело! Из "Ревизора" он устроит детектив - куда там "глухарям". Порой я жалею, что не стал учителем словесности - обыкновенно после вкусного обеда, сидя в удобном кресле. Жалею, но знаю, что после двух-трёх уроков, проведённых, быть может, и неплохо, даже совсем хорошо, впал бы в меланхолию со всеми вытекающими последствиями. Но на два, а то и на три урока меня бы хватило.

Итак, "Ревизор", самые первые сцены. Участники совещания у городничего ставят резонный вопрос: зачем в захолустный городишко послан ревизор, да ещё инкогнито и с секретным предписанием? Никакой измены нет и быть не может, отчего ж напасть? Вспоминают прегрешения, главное из которых состоит в том, что унтер-офицерскую вдову высекли, не разобравшись толком (Унтер-офицерша: "По ошибке... Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела да схвати меня..."). Ах, да, ещё арестантам провизию задержали, и на улицах нечистота - собственно, и все упущения, однако городничий переживает, хватается за голову и принимается наводить на город благолепие доступными ему способами. Затем появляется Хлестаков, отвлекая внимание зрителя на себя, и вопрос, что делать ревизору в обыкновеннейшем уездном городке, как-то стушёвывается.

А зря. Десять лет спустя Гоголь пишет "Развязку "Ревизора", но то ложный след: объявить ревизора потребностью самоочищения души не в духе комедии. Скорее, это вынужденный жест, призванный завуалировать приоткрытую тайну. Дело в том, что император Николай действительно посылал ревизоров инкогнито, да ещё с секретными предписаниями, и посылал именно в тихие уголки России, дабы проверить, в самом ли деле народ безмолвствует из всеобщего благоденствия или же тому есть иные, опасные и страшные причины. Заняв престол в один из острейших дней российской истории, Николай Павлович желал знать подлинное состояние дел в стране, чтобы династия не подвергалась опасности впредь. Он сознавал, что доклады царедворцев полны умолчаний, приукрашивания или прямой лжи, потому и пришлось ему создать "императорский контроль" из людей верных и неподкупных.

Через тридцать с лишним лет Константин Станюкович вспоминал, как его, сельского учителя, постоянно принимали за секретного правительственного агента. Действительно, а за кого же его принимать: молодой, отмеченный наградами человек двадцати двух лет, сын адмирала, оставляет морскую службу в чине лейтенанта и отправляется учителем невесть куда, а точнее - в Чеярковскую волость Муромского уезда Владимирской губернии. Неспроста! Начальство даром что далеко, а виды имеет! И потому уездные помещики и чиновники считали своим долгом передавать Станюковичу даже и письменно всякие щекотливые историйки, впрочем, по меркам сегодняшней России - сущие пустяки.

Власть не дремала, и, поскольку считала себя вечной, в меру сил старалась передавать державу наследникам в состоянии исправном, с полною казной, могучей армией и бодрым, преданным народом. Не всегда, впрочем, удавалось, свидетельством чему служат слова умирающего Николая Павловича: "Сдаю команду не в добром порядке".

Но к чему институт "ревизоров с секретным предписанием" сейчас, в двадцать первом веке? Тысячеглазый Аргус, сиречь народ, всё видит, всё слышит, всё скажет Кому Следует. Теперь это особенно легко: компьютеризация с интернетизацией достигли невиданных высот, и пожаловаться вельможам разным, сенаторам, адмиралам, даже самому государю - легче лёгкого. Заходишь в сетевую приёмную и прямо пишешь, что живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский, который терпит гонения за правду, - и далее подробности.

Безымянный уездный городок, явленный Гоголем в "Ревизоре", стал символом николаевской России. В двадцатом веке символы изменились: военная пора представлена Сталинградом, высшую стадию социализма мы видим в Братске, Комсомольске-на-Амуре, Байконуре. Россия новейшего, постиндустриального, информационного периода устойчивого символа покамест не имеет - выбирать приходится между станицей Кущёвской и многообещающим Сколковым. Но станица стоит весомо, грубо и зримо, а что из Сколкова получится, ещё бабушка надвое сказала, очень может быть, все та же Кущёвская.

У многочисленных жертв (счёт, как сообщают, шёл на сотни) разве не было Интернета, мобильной связи? Были. Без особого риска предположу, что жертвы - те, кто ещё способен был писать, жаловались тем же вельможам, сенаторам и самому государю. Ну и толку? Лишь после кущёвской резни начались шевеления, но более от того, что не по чину брали. Насиловать - пожалуйста, грабить тоже молодцу не грех, даже убивать не возбраняется, если в меру. Одного в месяц, ну двух - спишут на то, что сами себя повесили, но двенадцать - перебор, да ещё толком следы не сумели замести. Пришлось реагировать: оно хоть и для вида, а всё равно отвлекает.

Можно предположить, что доступ к информационным линиям, даже к уху государя сам по себе ничегошеньки не значит ни в первом веке, ни в двадцать первом. Пусть периферическая нервная система функционирует сносно, передаёт в головной мозг сигналы боли, голода, нужды, но если мозг поражён трихинами или трепонемами, а то и просто готовится к пересадке в новое тело, результаты бывают самыми неожиданными.

Такие вот уроки словесности видятся мне в послеобеденном сне...