Словесная вязь определений, которые давались жанру на протяжении истории, - это увлекательное чтение. Из него можно сделать один бесспорный вывод: полное отсутствие критериев оценки. Ни одно из определений не дает теоретических параметров жанровой системы, а лишь описывает ее контуры. Например, читаем: эссе - «прозаическое произведение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку предмета. Как правило, эссе предполагает новое, субъективно окрашенное слово о чем-либо и имеет философский, историко-биографический, публицистический, литературно-критический, научно-популярный или чисто беллетристический характер»[136].

В «Энциклопедическом словаре терминов» характеристика жанра еще более вольная: «композиционно рыхлый поток очеркового сознания», авторы, которые писали «в стиле Монтеня», «изображали самого себя», подобно Монтеню; выбирали темы «в традициях Монтеня» и т. д. К эссе относили декламации Лукиана, диалоги Платона, трактаты об искусстве Дидро, письма Сенеки, размышления Марка Аврелия[137]. И анекдоты. В Японии «законченным образцом эссеистики» считают собрание 243 анекдотов, заметок и рассуждений Есида Кенко «Бездельные занятия» (XIV век)[138].

В науке об эссе такая же неразбериха. Эссе как будто есть и как будто бы его нет. Каждая новая работа начинается с этой констатации, хотя попытки выйти из замкнутого круга и предпринимаются. Пока они все же сводятся к фрагментарным наблюдениям, отраженным в очередном определении жанра. Вот одно из них:

«Итак, эссе - это жанр, имеющий непосредственную близость с научной, публицистической и художественной литературой, однако не относящийся целиком ни к одной из них. Ввиду его пограничного положения, отнесение произведения к жанру эссе часто представляет проблему; широта выполняемых эссе функций позволяет относить к этому жанру любые произведения с неявно выраженной жанровой принадлежностью. С научной литературой эссе роднит его тематика, которая объединяет все объекты мысли преимущественно гуманитарных наук: философии, литературной теории и критики, эстетики, политологии, социологии и др., однако эссеистический подход к объекту отличается от научного ведущей ролью личности автора, которая полностью определяет принципы анализа объекта, т. е. является важнейшим структурообразующим фактором эссе. Помимо этого, для эссе характерна особая связь со временем, повышенная актуализированность, в которой преимущественно выражено родство эссеизма и публицистики, а также экспрессивность и образность (степень ее автономности, глубины, оригинальности и обобщающей силы обусловливает большую или меньшую художественность эссе). Ведущая роль личности автора и соотнесенность с настоящим определяют способность эссе полемизировать с традиционной трактовкой и предлагать в результате анализа («переустройства») свою «версию» объекта, претендующую на универсальность. Эссеистический подход обязательно предполагает универсальное значение трактовки даже частной темы и характеризуется в функциональном плане доминированием функции убеждения. Эссе путем переубеждения навязывает читателю авторскую версию, иногда вуалируя это намерение созданием иллюзии объективности»[139].

Автор, правда, оговаривает это «рабочее определение жанра эссе» его необходимостью «на данном этапе . работы». Согласимся с ремаркой, но заметим, что далеко не все в процитированном определении бесспорно, а главное, что оно не выводит теорию из тупика. Семантическая неоднозначность понятия «эссе», связанная с переводом, самоприспособляемость жанра в разных культурах неизбежно вызывает и разномыслие в формулировании теории.

Спор о том, что такое эссе, чем-то напоминает давний спор о «физиках и лириках»: «или - или»? В 70-е годы общественная дискуссия сконцентрировалась на обсуждении вопроса - «Нужна ли будет в космосе ветка сирени?» Поэт Б. Слуцкий спорил со специалистом по кибернетике И.А. Полетаевым, а общество принимало сторону то «физиков», то «лириков». Это была дискуссия о предназначении человека, его отношении к гармонии и месте романтики в жизни. Строчка Б. Слуцкого «что-то физики в почете» была очень популярной. Сейчас - по аналогии, можно было бы сказать: эссеисты нынче в моде.

Сегодня ситуация с жанром эссе такова: эссе - это то, что хочу так назвать, или все, что пишу, уверенный в своей оригинальности и праве на публикацию любого текста под рубрикой, предполагающей жанр «эссе», или без всякой рубрики, но с претензией на «фигуру высшего пилотажа». Одних ученых начинает трясти даже от произнесенного вслух слова «эссе» на какой-нибудь конференции. Другие с надеждой обращаются в богатое прошлое жанра, пытаясь разгадать в классических его образцах секреты рождения и сладость ощущения свободы мысли и остроту пера.

Но возможно ли «извлечь квадратный корень из трехчлена» и создать «треугольную грушу» (А. Вознесенский) из массы сырья, попадающего на страницы? Исследователи ищут секрет успеха этого признанного жанрового лидера XXI века, а находят лишь очевидные неудачи. Можно даже допустить, что эти поиски и споры помогут сформулировать, наконец, общую концепцию жанра, которая вберет в себя все разрозненные его определения и, скорректировав их с требованиями времени, станет теоретической доминантой для всех пишущих.

Мы уже вчитывались в классическое эссе и наблюдали композиционно-речевой конструктивизм текста, подвижного к созданию бесконечно свободной композиции. А теперь обратимся к журналистской практике наших дней. Каковы они, новые формы старого жанра?

Эссеистика сегодня - это в большой степени «благородная» болезнь: комплексом эссеиста заражены все, и пишут они обо всем в стиле «ну, так сказать, как бы типа эссе». Преобладание именно таких текстов в современном медиапространстве несомненно. Их тысячи, названных эссе, выложенных на разных сайтах в Интернете. На «Yahoo!» на запрос «эссе как жанр» открылось 85 700 документов (декабрь 2006 г.). Сколько их сегодня - даже не интересно. Здесь и «эссе об эссе», и статьи о том, что такое эссе и как научиться его писать, и сами эссе на любые темы - от «Любимой книги» до. «Что было бы с бабушкой, если бы у нее было все, как у дедушки.» Ученик 5 класса общеобразовательной школы пишет эссе о том, как провел летние каникулы. Студент 3-го курса Высшей школы экономики - о «Капитале» К. Маркса. Есть эссе «О палочках», «О знаменитой водке», «О сексуальной ориентации.» Медиапространство стонет от боли, от «эссемании».

И взмолилась читающая публика, как золотая рыбка, голосом испанского ученого: «Спаси нас, бог, от современных интеллектуальных увлечений, которые есть не что иное, как чрезвычайно слабое и приблизительное отражение проблем глубоких, зачастую политически запутанных или искусственно созданных»[140].

На протяжении веков эссе как жанр естественно мимикрировал с одной очевидной целью - остаться в живых, хотя репутацию высокого жанра сохранял очень долго. Конечно, внешняя причина «всеядности» жанра объяснима его тематической доступностью. Вспомним еще раз, о чем писал Монтень. «О добродетели», «О величии римлян», «О книгах» и. «О физиогномии», «О большом пальце руки», «О дурных средствах, служащих благой цели» и «О трех истинно хороших женщинах». «О» скорби, лжецах, предсказаниях, суетности слов, запахах, молитвах, возрасте, воспитании детей. «О том, что философствовать - значит умирать». О любви, дружбе и скорби. О трусости и силе воображения. О славе и возрасте. О причинах смеха и грусти. О понимании счастья. О полезном и честном. И еще - о Цицероне и о стихах Вергилия. Или о том, почему выгода одного - ущерб для другого. И т. д.

Все это похоже на «непричесанные мысли» практически обо всем, что связано с человеком. На общем фоне мировой эссеистики это смотрится, на первый взгляд, несколько странно: привычный нам высокий жанр «питается» не только высокими материями, но и не гнушается ничтожных мелочей. Писал Монтень действительно обо всем. И открыл дорогу для изложения на бумаге «потока сознания».

Однако появление мыслей - свойство Homo sapiens. Если все станут просто так переносить их на бумагу, плохо придется человечеству. Но в том-то и дело, что в авторскую «болтовню», в этот внешне спонтанный поток непритязательных мыслей, в «нечто обо всем», как то ли в шутку, то ли всерьез, отзывался он о своих опытах), Монтень привнес очень важный элемент: должен быть виден, как уже упоминалось, «естественный и обычный ход их, во всех зигзагах». Но зигзаги-то эти появляются во время отбора мыслей и их «взвешивания» через сопоставление своего опыта с опытом человечества. А это уже бывает оригинально и интересно. И оказывается, что бесполезную «болтовню» можно использовать самому себе во благо: мысль высказанная становится яснее. Смотря как она оформлена.

Помните, что М. Монтень, невольно уберегая жанр от бессмысленного экскурса в никуда, ввел понятие «опыта» личного, который должен быть «взвешен» (проверен, сопоставлен) с опытом человечества. Он, конечно, тогда и подумать не мог о том, что когда- нибудь появится Интернет, а в нем - блоги, где любой желающий, иногда - откровенный графоман, свою писанину станет называть модным ныне словом «эссе». На долгом черепашьем веку в жизни жанра всякое бывало: то исчезнет на какое-то время из литературного обихода, то вдруг снова заявит о себе, ничуть не заботясь о том, как объяснят этот феномен ученые-теоретики. И уж тем более не доставляя терзаний пишущим, которые обычно не задумываются о том, в состоянии ли они написать эссе. А жанровая копилка с годами пополнялась как шедеврами, так и «хаосом мыслей».

Отметим, кстати, что не склонны возводить в абсолют все, написанное даже родоначальником жанра. У Монтеня отнюдь не все тексты одинаково ровные, и понятие «классического» даже в пределах одного типа текстов оттачивается временем. Но ясно одно: свобода эссе - это не парад экстравагантных мыслей, демонстрирующих симптомы болезни, именуемой нарциссизмом, что замечено многими исследователями жанра. Повальное увлечение эссе способно стимулировать в людях тягу к самолюбованию, к «яканью» и стремлению выделиться. Согласна с Р.М. Фрумкиной: «Чтобы миновать этот искус, надо обладать интеллектуальной мощью Л.Я. Гинзбург, иронией и ответственностью И. Бродского, этической взыскательностью О. Седаковой, безупречным вкусом Л. Лосева»[141].

Персоналии могут быть названы и другие, однако для нашего диагноза прогрессирующего заболевания есть все основания.

Окунувшись в «угрюмый мир эссеистики» и испытав жестокое разочарование, один из современных журналистов поставил этому увлечению свой диагноз: «Для большинства эссе - стиль мышления и способ естественного отбора. Для графоманов - заразная болезнь, передающаяся интеллектуальным путем»[142]. В этих условиях самое сложное для читателя - понять: очередное эссе - то ли профессиональная удача пишущего, то ли продукт графомании. В ситуациях сплошных «нет» (единого определения - нет, общей концепции жанра - нет, критериев безупречного жанра - тоже нет) велик соблазн говорить «да» даже там, где для признания «качеств» нет оснований. Как показывает анализ современной эссеистики, авторское «я» обычно ориентируется на какие-то отдельные черты классического эссе, упуская его сущностные характеристики.

Но есть еще одна, публичная сторона жанра: эссе превратилось в универсальный тест интеллектуального уровня человека. Хочешь поступить в Гарвардский университет, напиши семь эссе на заданную тему. (В других университетах мира сходные требования, разве что количество может быть иным.) Не минует эта участь и тех, кто хочет работать в престижной фирме. Из этой же серии - газетно-рекламные конкурсы эссе[143], интернет-конференции и другие формы, если можно так сказать, целевой эссеистики.

Ветер перемен, налетевший на современную газетную публицистику, перемешал всю тщательно уложенную колоду жанров. И в этом переполохе еще не устоялись понятия «разрушенных», «обновленных», или «новых», жанровых образований. Все чаще звучит оправдание «жанровых гибридов», вообще никого и ни к чему не обязывающих.

Что же произошло? Исчез памфлет - один из жанров «тяжелой артиллерии» публицистики. До неузнаваемости изменился фельетон. Посерьезнел, поскучнел, посерел и перестал быть похожим на самого себя очерк. По вполне понятным причинам исчезла передовая статья, символ и оплот директивного стиля. Утвердилась статья-исследование, рассыпались по газетной полосе разнообразные «колонки», «мнения», «заметки по поводу», «интервью с ведущим» рубрику известным журналистом. Комментарий ворвался в строгую нейтральную корреспонденцию, оживляя ее авторской нотой. Читателя интервью теперь отвлекают элементы портретного очерка. Заметка все смелее вступает в союз с рекламным анонсом. Рецензия устремляется в другие жанры, окончательно перепутывая все карты.

Жанровый торнадо спровоцирован стихией свободы, порой переходящей во вседозволенность. Появились даже предложения дать научный ход новому явлению в теории публицистики, которое окрестили «новым русским публицистическим стилем». Мысль эта мне кажется коварной, потому что новое название оправдывает хаос. Подтвержденный и оправданный научными аргументами, он может быть узаконен. Тогда бедный читатель, не доросший до понимания такого нового, окончательно запутается в дебрях журналистских «измышлизмов». Именно поэтому мы обращаемся к газетной практике с позиций стилистики текста и находим много позитивных моментов: экспансия эссе в другие жанры обновила газетную публицистику, сделала ее адекватной запросам XXI века. Разрушение стилистического единства часто оборачивается рождением нового.

В стилистическом плане изменения в авторской публицистике выражаются в переориентации позиции автора от социальной (идеологической) к эссеистической. Это и есть главный объект нашего исследования на данном этапе.

В российской публицистике эссе - жанр документальный, а в других национальных культурах он может быть как документальным, так и художественным, неизменно присутствующим на газетной полосе. Российская эссеистическая публицистика, безусловно, знаменует новый этап в развитии жанровых вариантов современного эссе, а впервые вводимая здесь в научный оборот категория «эссеистическая позиция автора» является, на наш взгляд, важным ориентиром в исследовании композиционно-речевой структуры публицистических текстов.

Изучение эссеистической позиции автора идет в аспекте стилистики текста и композиционной поэтики публицистики[144] и отражает взгляд на стилистическую категорию позиции автора как динамично функционирующую структуру. Отметим, что под эссеизацией мы понимаем использование элементов эссе в других жанрах газетной публицистики. Это, очевидно, и следует считать следствием перехода позиции автора на качественно новый уровень. Методология комплексного исследования и методика декодирования позволяют выявить лингвистические средства и композиционные приемы создания авторского «я» в переходных жанровых формах, близких к эссе.

В аспекте лингвистики текста грани перехода от «человека социального» к «человеку частному» (концепция Г.Я. Солганика[145]) всегда уловимы в языковом плане. И здесь идет активная разработка проблемы, тоже соприкасающейся с проблемой имиджа современного публициста. Важно отметить, что развитие методологии гуманитарных знаний диктуется сегодня не абстрактными научными целями, а их сопряженностью и нацеленностью на практические нужды в общении, в развитии профессиональных умений и навыков прочтения текста. В том конкретном их применении, которое угадывается в нестандартном подходе к традиционно сложившимся представлениям об одном и том же явлении. Поиск точек соприкосновения через пересечение разных научных направлений, расширение допустимых границ исследования становятся импульсом для новых открытий. И это вовсе не парадокс нашего времени: с одной стороны, «интернетизация», стремление к информативности и железной логике, с другой - расширение спектра гуманитарных знаний, открывающих новые методологии и возможности комплексных исследований текста.

Широкий филологический подход к проблемам поэтики публицистического текста основывается на синтезе знаний о лингвистических и стилистических возможностях композиции и композиционно-речевой структуры современных газетных жанров. Мы уже упоминали, что рассматриваем эссе как жанр пограничный, принимающий в зависимости от авторского «я» литературную и документальную формы. Литературные формы эссе в русской литературе - и об этом тоже мы уже говорили - оригинальные и разнообразные. А наша нехудожественная эссеистика столь же богата?

Отечественная эссеистика 30—40-х годов была яркой страницей культуры, вдохновенно созданной писателями и журналистами. Тексты И. Эренбурга, М. Шолохова, А. Толстого и многих других времен Великой Отечественной войны имели форму открытого публицистического монолога. Однако в послевоенные и более поздние годы жанр исчез, оказавшись невостребованным (объяснение было простое: зачем писать, если не печатают?). И так вплоть до середины 80-х - начала 90-х, когда появилась качественно новая публицистика.

Политизированные газетные жанры в свое время вытеснили со страниц эссеистически откровенные, непредсказуемые по своим выводам, неудобные для официальной пропаганды. Только во второй половине 80-х - опять же как слепок времени - возродились интерес и потребность в старом жанре. В значительной мере этому способствовало традиционно ответственное отношение публицистов к своей профессии и вынужденно приглушенное авторское «я» во времена общественного застоя. В свое «я» журналист вкладывает личное отношение к происходящему в мире, а это - обдуманная и, как правило, философски обоснованная концепция. Поиски выхода из тупиковых ситуаций в таких материалах не заканчиваются назиданием, а настраивают на «думание»: задумайся, сопоставь свой опыт в осмыслении явлений с нестандартным поворотом в мыслях автора.

Функция воздействия и убеждения - не самая главная в такого рода текстах. Важнее затронуть сознание читателя, заставить заглянуть в самого себя и самому осмыслить вечную проблему «я и мир» во всех ее возможных вариантах. Это означает - разбудить в нем желание настроиться на эссеистическую тональность. А. Аграновский, блистательный эссеист и публицист, выделял лиричность как особый признак публицистики и отстаивал право на нее как в теории, так и в практике. Он писал: «Настоящая публицистика лирична. Говорю, разумеется, не о сантиментах, не о всхлипах. Лирична она в том смысле, что автор берет на себя смелость выступить со своими переживаниями, навеянными жизнью общества»[146]. Лиричность в контексте философской рефлексии отделить от эссеистичности достаточно трудно.

Симптомы эссеистического насыщения чувствовались во всех традиционно сложившихся, но обновленных жанровых формах. Под рубриками «Мнение», «Версия», «Интервью с самим собой», «Колонка публициста» и других публиковались «мысли-прогнозы» о «проблемах-прогнозах». Раскрепощенное «я» смелело и все дальше отходило от коллективного и привычного «мы», хотя еще совсем недавно эссе несло на себе печать заносчивого авторского «яканья», не нужного властям умничания и пустого философствования. Даже у признанных эссеистов А. Аграновского, С. Кондрашова, М. Стуруа и других жанр как таковой не вызывал положительных эмоций, они предпочитали не ставить рубрику «эссе» над своими явно эссеистическими текстами. Одни считали планку жанра столь высокой, что, чуть-чуть не дотянув до нее, читатель будет разочарован («Ну какое же это эссе?!»). Другим мешала никем не объясненная его непризнанность, «общее мнение», что эссе - вообще сомнительный жанр.

Жанровая мимикрия эссе и способность к выживанию спасли его - оно снова на виду, и даже изучается форма открытого авторского «я» в публицистике в новом разделе науки - имиджелогии[147]. Для нее важно мнение, как говорится, от первого лица, т. е. языковой потенциал самовыражения журналиста в эссеистическом «я».

Переход от формы коллективного «мы» к форме частного «я» оказался для публицистики длительным и болезненным. Девальвация жанра, выразившаяся в размывании их границ, снижение требований к языку, падение престижа профессии в целом открыто обсуждаются во многих СМИ. Даже само понятие «публицист» приобрело, как утверждают современные исследователи, трудноуловимый насмешливый оттенок. И, добавим, все чаще воспринимается, как на Западе: человек, занимающийся рекламой. Оптимистами остаются разве что исследователи-лингвисты, доказывающие, что публицистика была и остается смысловым ядром журналистики[148].

Обратимся к журналистской практике, взяв за критерий определение эссе, которое в большей степени, чем другие, соответствует нашему пониманию: «жанр глубоко персонифицированной журналистики, сочетающий подчеркнуто индивидуальную позицию автора с ее изложением, ориентированным на массовую аудиторию. Основой жанра является философское, публицистическое начало и свободная манера повествования. Эссе относится к жанрам с нестрого заданными жанровыми характеристиками»[149].

Публицистическая статья В. Лошака «Пластмассовые мальчики» («Известия», 15 февраля 2005) - о профессионализме современной журналистики и о журналистах. По стилистическому облику она близка к эссе. Сосредоточенность автора на себе, на своих мыслях о мире и своем понимании проблемы отражает чувство внутренней свободы. Это проявляется и в модальности субъективной оценки: я вижу, понимаю, думаю. «мой коллега» попал в ситуацию, «я совсем не за то.», я «хотел бы быть гонятым...» Эта модальность открывает границы для ассоциаций, сопоставления мечты и реальности, для рассмотрения проблемы с разных точек зрения.

Что-то автору очевидно и понятно, а что-то вызывает у него вопросы и сомнения: «в журналистике, видимо, образовались какие-то пустоты», что-то «размыло» «фундамент профессии - любопытство к жизни.»». Рассмотрение явления приводит к выводу: «Маятник нашей журналистики очень сильно качнулся от литературного, несвободного письма советской эпохи к текстам, холодно безразличным по принципу: «Меня послали - я написал». Так у автора родился «мыслеобраз» - «пластмассовые мальчики»».

В «мыслеобразе» («эссеме») отражается движение мысли автора от конкретных фактов к обобщающей идее. Чтение текста по методике декодирования помогает настроиться на автора, вести с ним мысленный диалог. Заголовок - первый шаг в установлении контакта читателя с автором. Важно понять, что именно в заголовке - публицистический образ («образная мысль» автора) или символ, диктующий выбор жизненных путей и моделей поведения[150].

Проследим движение публицистической мысли в этой статье. Составим тематическую сетку. Она выглядит примерно так.

Первенцы эпохи Интернета, не умеющие работать с живым материалом, пришли в СМИ.

Журналистика и журналисты всегда на виду. Позиция высказана через субъективно-оценочную информацию: «наш небосклон никогда не бывает «без звезд»; «читатель верит им (звездам. - Л.К.) и платит деньги не только за то, чтобы быть в курсе событий, но и за общение с любимыми авторами»». И неожиданно резкая смена тональности, открыто выраженный гнев автора: «.как много паразитов слетелось на этот мед пусть маленькой, но общественной известности». В журналистике образовались «пустоты», которые «и заполнили пластмассовые мальчики и девочки».

Плохое знание жизни у молодых журналистов, отсутствие «любопытства» к ней ведет к серости текстов: «Читателю не передаются заключенная между слов и строк энергия, обаяние мысли, трепет - их просто нет, да и взяться неоткуда».

Идет развитие «эссемы»: «Пластмасса ведь не горит, она лишь плавится и при этом коптит». Одновременно расширяется и мировоззренческая позиция автора: «Копоть возникает на месте сенсаций», «пафос на месте смелости, шутки ниже пояса на месте чувства юмора; бесконечное «я» как рецидив полного отсутствия интереса к непластмассовому миру».

Риторический вопрос: «Может быть, есть биологическая загадка лишь в том, почему «пластмассовые мальчики» так медленно взрослеют». Дан и ответ: «Инфантильные дядьки» ленивы и циничны: они на все «забили. Меня послали - я написал».

««Пластмассовые мальчики и девочки» на виду потому, что им кто-то платит. За что?» Цепочка последующих риторических вопросов по этому поводу рассчитана на эмоции читателя. Нездоровая ситуация в профессии имеет и более глубокие социальные причины: «Наверное, не будь такого ажиотажа на рынке информации, не появись вместе с профессиональными издателями такие же пластмассовые миллионеры, чьи капиталы сформировались куда раньше вкусов, а чувство прекрасного остановилось на каталоге готовой одежды от Джорджи Армани, наша журналистика могла бы взрослеть немножко по-другому». Сослагательное наклонение и вводные слова - один из приемов эссеизации, и автор им не раз пользуется.

«Пластмассовые миллионеры» оказывают российской журналистике «медвежью услугу»: «Судьбы журналистов, престиж марки - все это не в счет». Утверждение усиливается фактами печальной участи газет и журналов.

В концовке - обращение к читателю, который для автора, в первую очередь, его коллега: «. у журналистики, как и у любой профессии, должен же быть внутрицеховой иммунитет. Хотя бы для того, чтобы всех не судили по «пластмассовым мальчикам». И еще - «Хотел бы быть гонятым». В сослагательном наклонении.

Декодируя текст В. Лошака, мы попытались прочитать его с позиций читателя через лингвистический механизм и стилистические эффекты в системе текста. Эта методика позволила выявить и элементы эссеизации в нем авторского «я»: риторические вопросы, диалог воображаемых коллег-журналистов, иллюстративные образы, мыслеобраз «пластмассовых» журналистов, сопричастный и одновременно отстраненный взгляд на профессию. Это все витки спирали, по которым двигалась мысль автора, насыщая текст эссеистическим началом.

Философская аналитическая статья, казалось бы, наиболее консервативный тип текста, не очень охотно переходящий в русло личностной эссеистики. Тем не менее в стилистике текста Б. Орлова «Кто спасет Россию?» («Известия», 24 мая 2006) кардиограмма биения эссеистического пульса достаточно четкая. Отметим, какие приемы эссеизации мы обнаружили у автора.

Вопросы самому себе, размышления, аналогии, рассмотрение всех граней проблемы и уточнение в форме вставной конструкции: «она же российская и общечеловеческая». После этого, как будто попутно брошенного замечания, все сказанное ранее обретает иной смысл. Опыт сравнения национальных социальных программ с опытом аналогичных программ в других государствах в подтексте несет отрицательный заряд в оценке всех этих «новшеств» и требования «особого пути».

Само понятие «опыт» оказывается в тексте многозначным: совокупность знаний автора; его чувственное восприятие происходящего; опыт других стран; опыт - мысленный эксперимент в сопоставлении конкретной ситуации с исторически апробированными результатами и т. д.

Эссеистическое «я» автора чувствуется и в интонации текста, в обнаженных и нелицеприятных оценках, в паутине мыслей о сомнительной идее «особого пути» России. И оставленный читателю шанс домыслить недосказанное, продолжить разговор, который автор обрывает глаголом в сослагательном наклонении, предполагая возможность здравого решения проблемы: «Не хотелось бы очередной такой встряски. Остается надеяться на здравый инстинкт российского общества к самосохранению».

Отметим также эффективное использование метода «сократовской ловушки», о котором уже шла речь, и мягкую тональность реакций автора на его же профессиональные жесткие логические выводы. Эссеистические элементы в аналитической публицистической статье выполняют функцию «очеловечивания» текста и приближения его к читателю. Свойственный такому типу текстов эффект убеждения смягчается эффектами личного мнения и сопричастия.

Но, пожалуй, самый неожиданный эффект присутствия элементов эссе обнаруживаем в таком, совсем, на первый взгляд, не подходящем месте, как некролог. В последние годы эта тенденция проявляется все чаще. Как правило, предпринимается попытка осмыслить сделанное человеком, дать оценку его жизни на уровне философских или близких к этому рассуждений о земной жизни вообще. Конкретный пример - «прощание с философскими идеями» известного в прошлом диссидента философа А. Зиновьева в тексте критика Л. Анненского (Мужество мысли // «Известия». 15 мая 2006).

В жизни автор знал и «бесконечно уважал» А. Зиновьева. В эссеистическом плане он отдает дань его мыслям и идеям, доказывающим «фантастическую жесткость мыслителя и невероятного мужества человека». Выделив самые главные философские идеи, - не дела, поступки, факты биографии или жизненные ситуации, а именно идеи, автор делится с читателем личным восприятием этих идей. Дает их оценку и комментирует воздействие на собственное мнение. Затем предлагает читателю несколько идей, занимавших философа, которые требуют дальнейшего осмысления. «Москва - не русский город» есть «предмет очень горьких размышлений». Или «о самой России» он говорил «с поразительной безжалостной прямотой».

Такое вот своеобразное эссеистическое действие: прощаясь с человеком, развить его мысли, продолжить их жизнь.

Но вот пример с противоположным знаком. Влияние моды на эссеистическое «я» наблюдаем даже в таком жанре, как спортивный репортаж. Репортер, рассказывая о конкретном событии, вдруг отрывается от земли и устремляется в философские выси, многозначительно и загадочно рассуждая о философии игры в бадминтон или регби, о психологических потрясениях побежденных и о синдроме славы у победивших, о непонятной русской душе. И уже забываешь о самом событии, пытаясь преодолеть дебри потока неорганизованной мысли. Затем автор обычно все-таки выруливает на главную репортажную дорогу и сообщает, чем закончилось событие. Вот эта завершенность и есть грань, не позволяющая приблизиться к эссе, - жанру всегда не завершенному, без финала и результата, с открытой концовкой. И не только в спортивном репортаже. Речь - о любом традиционном газетном жанре. Хотя никто не спорит: насыщение элементами эссе делает любой текст привлекательнее для читателя.

Рождение жанровых «гибридов», на наш взгляд, связано с развитием форм выражения эссеистической позиции автора. Особенно активно это происходит в авторских колонках, опубликованных под одной рубрикой «Резонер». Остановимся на двух, совершенно разных по типу позиции автора текстах - «Анахронизм и анахореты» С. Лескова (Известия. 18 сентября 2006) и «Ученые-разбойники» (там же. 21 августа 2006). Рубрика подсказывает, чего же ждать от автора и его текста: «резонер - человек, склонный к пространственным рассуждениям нравоучительного характера»[151]. Но в рассматриваемом тексте этого мы не видим.

Автор в форме «робкого замечания» рассуждает о «главном парадоксе советской науки», который состоял в том, что ученые «под прицелом снайпера», в период репрессий сохранили состояние внутренней свободы. От «робкого замечания» (а его можно сделать только от собственного «я») автор незаметно переходит к форме «мы», включающей в себя и его личное «я»: «нам невозможно понять, какие силы помогли выстоять. не озлобиться, не мстить, но «укреплять режим преданно и всемерно». А дальше - слом ритма: «парадокс новейшего времени в том, что, когда сумерки рассеялись, полет интеллекта иссяк и наука пошла на убыль». Мысль переходит в ироническую плоскость (конкретные примеры с комментарием о деятельности РАН). От иронии - к сатирическим фактам и уточнениям («А то ведь смех и грех»: в здании Санкт-Петербургского научного центра открыто уже пять ресторанов, элитный мебельный салон, бутики.).

Движение мысли резонера переходит в практический план. По схеме «вопрос - ответ» отмечены изменения, которые будут вписаны в устав академии. Автор от своего имени, внешне с полной серьезностью, вносит конкретное предложение: перевести всех членов-корреспондентов РАН в академики. И в рассудительной мягкой форме «я полагаю» высказывает надежду на то, что такие конкретные предложения (юмор, конечно же) снимут все острые проблемы.

И вдруг - возвращение к забытой роли резонера. Смена ролевых позиций очеловечила этот текст. Перед нами не занудная, утомительно-нравоучительная, возвысившаяся над читателем фигура, а живой человек, заинтересованный в решении сложных проблем в науке. Как видим, есть и такой вариант обновления позиции автора в публицистическом тексте.

В другом материале, опубликованном под той же рубрикой и того же автора, элементы эссе выполняют свою роль еще ярче и эффективнее. Итак, «Ученые-разбойники». В авторском написании через дефис, как странное и неожиданное приложение. Эта эссема очень напоминает «бином фантазии» (фантазирование, по Дж. Родари, новой реальности, как в волшебной сказке «Царевна-лягушка»). Рой символов разлетается по тексту и выстраивается в цепь новых представлений. Так зарождается сатирический эффект.

В теоретическом плане интересно отметить, что тяга эссе к сатирическим жанрам была замечена литературоведением и стала объектом дискуссии в 20-х годах. Так, Б.В. Томашевский обратил внимание на существование «промежуточной» формы, находящейся «на грани газетного и литературного творения», в котором происходило «новое функциональное перераспределение элементов уже сложившихся жанров», что, по его мнению, было «равносильно рождению нового жанра»[152]. А В.Б. Шкловский, сравнивая две родственные формы - эссе и фельетон, - принципиальное различие отнес в область разного адреса этих жанров: «.фельетон предназначается именно массам, эссе - культурно-воспитанному, но не узко специализированному в интересах своих обществу. В своей истории фельетон говорит о сегодня, эссе - о вчерашнем дне. Опыт - для журнала, фельетон - для газеты»[153].

К сожалению, такая категоричность в теории не поддержана практикой ни тех лет, ни современной. Известны эссе, говорящие не о вчерашнем дне, а о сегодняшнем, адресованные широкому читателю и опубликованные в газетах. Это позволило вывести новую закономерность, которая нам кажется более гибкой и отвечающей сути жанра: эссе - нейтральная, но доступная полоса для писателя и журналиста, на которой может проявить себя и тот и другой, если обладают глубокой эрудицией, аналитическим умом и профессиональным мастерством.

Эссе С. Лескова «Ученые-разбойники» - едкая сатира не на вчерашний, а на сегодняшний день. Опыт, оказывается, вполне подходит не для журнала, а именно для газеты (перекличка исторических моментов!). Проблема злободневна: перерождение интеллигенции и криминальная деятельность ученых (конкретнее - взятки берут профессора на экзаменах). Позиция автора понятна из отрицательно-оценочной лексики. В композиционном плане идет исследование проблемы. Приемы сопоставления («взвешивается» опыт сегодняшнего дня с исторической ролью интеллигенции) делают наглядно выразительной потерю интеллигенцией высоких позиций в обществе: русская интеллигенция, которая была носительницей высшей духовности, теперь «все ближе смыкается с преступным миром».

Проблема поднята на философскую высоту: «.вопрос о взаимосвязи нравственности и знания волновал человека с тех пор, как были созданы первые этические системы и появились задатки науки». Осмысляется и опыт «китайского мудреца» Лаоцзы, который выводил нравственность из свойств ума, накопившего знания. И опыт «мудрейшего из мудрых» Сократа, который считал, что «зло есть результат незнания». И опыт буддизма, признававшего одним из трех главных ядов - невежество. Опыт христианской культуры, опыт ученых-атеистов, опыт в самом широком плане в сопоставлении с фактом невежества ученых-мутантов, забывших об этике, подкрепляется и конкретными примерами, парадоксальность которых доводит ситуацию до абсурда: «Представить, что Ньютон обобрал монетный двор, которым руководил, невозможно. Менделеев не мог брать взятки на экзаменах.» и т. д.

В эссе всего шесть абзацев. Но на четвертом резко обрывается эссеистическая обращенность в высокую философскую сферу. Предлагается (в двух последних абзацах) открытая публицистически-резонерская программа действий. Автор пишет, что вина за нравственный упадок лежит не только на интеллигенции, потому что «наука, образование, культура оказались на обочине внимания общества, бизнеса и государства».

И снова - парадоксальная концовка, которая обрывает разумные рассуждения: «Но если наука все ближе к криминалу, то, может быть, преступники спасут науку?»

Перепады ритма создают иллюзию спонтанности. Да и последний риторический вопрос, спроецированный на заголовок-эссему - «Ученые-разбойники», усиливает разоблачительный эффект «жанра-гибрида», своеобразного сплава эссе и фельетона. И это еще один вариант публицистического текста с элементами эссе.

После всего сказанного возникает резонный вопрос: а есть ли вообще обратная связь «читатель - автор» в новых формах публицистики? В документальной системе отношения между автором и читателем складываются как между реально существующими личностями. Возможности взаимопонимания материализованы в самом тексте, а «сотворчество» рассчитано не на «множественность» прочтений и толкований, а на «однозначность» как максимальную приближенность читательского восприятия к авторской интерпретации. Социально значимый текст должен быть прочитан в соответствии с авторским замыслом.

Форма выражения в публицистическом тексте с элементами эссе меняется, увлекая за собой и втягивая автора в новые отношения с читателем. Жанр самовыражения, конечно, не несет в своей структуре установку на читателя. Но, самовыражаясь, автор должен считаться с эпохой и условиями собственной жизни. Эссе прочитают, и жанр подскажет читателю модель восприятия текста. Услышать личное, свободное, откровенно высказанное мнение? Да, интересно. Вникать в заворот мыслей, в которых запутался сам автор и безуспешно пытается распутать их? Нет, не интересно. А ключ к прочтению эссе - у того же М. Монтеня: «Мое мнение о них (о вещах. - Л.К.) не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи»[154].

Для самих авторов это очень важно - не нарушить право читателя на невмешательство во внутренний мир. Хосе Ортега-и-Гассет объясняет, что даже доктрины, которые являются научными убеждениями для автора, не должны претендовать на восприятие читателем как истины. Эссеист, по его мнению, лишь предлагает допустимые новые взгляды на вещи и приглашает читателя исследовать их самому, проверить своим опытом, действительно ли эти новые взгляды на вещи являются плодотворными, и он, наконец, в благодарность за свой внутренний и искренний поиск убедится в их правоте или ошибочности[155]. Деликатные и уважительные отношения «автор - читатель» - своеобразный знак качества эссе. Во все времена.

Так должно быть. Хотелось бы, чтобы так было. Однако не всегда получается. Читатель не всегда получает то, чего ждет от автора. И в стилистике текста такой нереализованный эффект называется «обманутым ожиданием». Итак, о том, когда эссеизация авторского «я» не оправдана.

Самый распространенный вариант хорошо известен: приспособление всех форм авторской публицистики «под эссеистику». Эссеизация позиции автора в современной публицистике сама по себе вызывает жанровые сдвиги, которые видны на газетной полосе любого издания. В меру сил, таланта и эрудиции авторы пытаются эссеизировать практически любой жанр, не задумываясь о результате. Это стремление «очеловечить» текст приводит к видоизменению традиционных жанров, разрушает их границы и вносит сумятицу в голову самих авторов.

Абсолютное большинство материалов авторских колонок в самых разных газетах «косят», да простят меня за молодежное арго, но оно в нашем случае точно отражает суть явления, под эссе. Разнузданный стиль, языковая свобода, понимаемая как вседозволенность, порождают жанровый хаос на газетной полосе. Впечатление усиливается бурным потоком рубрик разового употребления, подрубрик и всяких разных «флажков». Беру три номера «Известий» - за 18, 21 и 22 августа 2006 года: «Проверка слуха», «Арест», «Шок», «Противостояние», «Прокат», «Детство золотое», «Провокация», «Импорт», «Бедствие» и т. д.

Пассаж о рубриках - это так, к слову. Они не предваряют эссеистические размышления. Но есть в одном из номеров такие, которые предваряют, хотя и не оправдывают ожиданий. Авторская колонка под рубрикой «Просто жить с.» - собственность О. Бакушин- ской. Стилистика рубрики настраивает читателя на разговор о будничных, бытовых вещах и событиях. Вот и здесь: «Осторожно, двери закрываются» («Известия», 22 августа 2006 г.), где речь шла не о естественном страхе человека перед закрытой дверью тюрьмы, больницы, райотдела милиции, дома престарелых, сумасшедшего дома или вагона метро.

Нет, закрытая дверь - это метафора. Образ нашего закрытого общества, где человек беззащитен перед произволом и насилием. А все закрытые двери перечисленных заведений - лишь примеры. Тема актуальнейшая, а что предлагает автор в своем публицистическом финале? Читаем: «Не пора ли что-то менять в механизме? Впрочем, понятно, что пора. Так, может, начать?»

Что менять и в каком механизме, из текста вычитать невозможно. Может быть, открыть на всеобщее обозрение двери тюрем, сумасшедших домов, больниц и т. д.? Автор сам считает, что делать этого не следует. Но как же тогда понять глубокомысленную смелость и неоправданный пафос автора «начать менять»? Просто бессмыслица какая-то. В стилистике декодирования это называется эффектом обманутого ожидания.

О стилистических функциях «обманутого ожидания» читателя писали многие (Р. Якобсон, М. Риффатер, И.В. Арнольд и др.). Явление сложное, связанное с непредсказуемостью восприятия прочитанного текста. Но в данной работе мы не говорим о нарушении стилистических норм, норм сочетаемости слов и т. д. Говорим только о нарушении жанровых норм: публицистический текст должен быть организован так, чтобы исключить свободное толкование.

И какие бы лихие и яркие заголовки ни увенчивали кручение мысли автора в любой авторской колонке, коих развелось несметное количество, заявка на продуктивное общение с читателем должна быть реализована в стилистическом единстве текста и подчинении четкой коммуникативной цели. Интересно, что сама О. Бакушинская считает свои материалы «короткими комментариями» (Чума на оба ваших домика // «Известия». 10 октября 2006 г.). А в колонке «Пока красный петух не клюнет (Известия. 22 сентября 2006 г.) - о беспомощности рядового человека перед пожаром в его доме, бытовая тема и соответствующая ей стилистика текста неожиданно обретают достаточно странный - в форме P.S. - шуточный финал: «С большим удовольствием я не только опубликовала бы ее (колонку. - Л.К.) в газете, но и нацарапала бы гвоздем. Половину на капотах машин, которые паркуются на нашем тротуаре, половину - на полированном столе ховринского префекта. Вдруг подействует, а пятнадцать суток за хулиганство всяко лучше, чем вечность на кладбище».

Шутка и ирония вовсе не противопоказаны публицистике. Но не «легкость мысли» в форме шутки. Заигрывание автора с читателем не сближает их, не делает такую «публицистику» доходчивее и яснее, а превращает весь текст на важную тему в пустышку.

Дело порой доходит и до откровенных глупостей. О том, что руководители одного из телеканалов передвинули время детской передачи с привычного на более позднее и неудобное, рассказывается под той же рубрикой «Жизнь с.» все той же О. Бакушинской - «Спокойной поздней ночи, малыши!» (Известия. 5 октября 2006 г.). Повод для выступления бесспорен. Тональность и избранная автором стилистика не продуманы и потому вызывают много вопросов. К чему, скажем, этот пафос: «.дети должны это терпеть и не хныкать. И они стерпят, потому что всегда лишены права голоса».

Но ведь права ребенка - это совсем другая тема. Как и политический пассаж с разухабистой стилистикой: «И путь все нюансы российско-грузинского конфликта летят в тартарары, если нашим детям это нужно». Все в кучу, зато какой смелый автор! А вот о том, что улетело в те самые тартарары ее эссеистическое «я», сраженное бездумной авторской свободой, она и не догадывается.

Как, очевидно, и о том, что юмористический тон заголовка стилистически противится пресной деловой концовке: «Кстати, стоит заодно сделать так, чтобы «Спокойной ночи, малыши!» выходила не только по будням, но и по выходным». Даже скрытая в ней ирония не спасает текст, не «вывозит» автора из обычных критических заметок в более высокий жанр: «Может, кому и не известен сей медицинский факт, но дети имеют обыкновение по субботам и воскресениям ложиться спать, как и в прочие дни недели».

А ведь какой был замах.

Эссе всегда безадресно, мы уже об этом говорили. И потому смешение его с острой публицистикой не всегда ведет к искомому результату. Но самым серьезным просчетом, опасным и нежелательным можно считать неуместное использование риторических приемов, не отвечающих ситуации, теме или затронутой проблеме. Пафосность стиля (пусть даже талантливо созданная) сама по себе не достигает цели. Эссеизация позиции автора, его желание по горячим следам события делать философские умозаключения от имени всего человечества нередко ведет в пустоту. А. Архангельский в публицистической статье с элементами эссе в связи с убийством журналистки А. Политковской (Вихри враждебные // «Известия». 9 октября 2006 г.) выстроил свою эссеистическую риторику на полумистических рассуждениях об «общественной атмосфере», убившей журналистку. Но виновником любого убийства не может быть нечто нематериального характера. Пули не соткались из воздуха и не прилетели ниоткуда. Мысль автора, впрочем, понятна: виноваты власть и общество, в котором случаются убийства честных журналистов.

Однако читатель может воспринять эти эссеистические размышления как желание «обесточить» главное: убийцы - это конкретные люди, их надо искать, они должны понести конкретное наказание. Доказательство такой потенциальной возможности прочтения

письмо в «Известия» (11 октября 2006 г.), в котором автор - философ А. Фусман вступает в полемику с автором-публицистом А. Архангельским. Приведу лишь часть его: «Глубокие обобщения по поводу «общих причин и общих следствий», «обстановки, в которой противоречия обострены до предела, а нравственные нормы до предела размыты», по поводу «войны, притягивающей пулю», считаю художественно оправданными при написании пафосного безадресного эссе. Но когда речь идет о реальном преступлении - убийстве Анны Политковской, более оправданным был бы, на мой взгляд, иной подход - трезвый, рассудочный, рациональный, нежели далеко заводящие пространные рассуждения об атмосфере, из которой вылетают пули».

Умное письмо проницательного читателя, обманутого в своих ожиданиях. А для стилистики текста все объяснимо: возникший уже упоминавшийся эффект «обманутого ожидания» нарушил алгоритм обратной связи «читатель - автор».

Публицист, конечно, всегда может сказать, что его не поняли, что не то он закладывал в свою публицистическую статью. Подчеркиваю - статью, а не эссе. Но «пространные рассуждения об атмосфере, из которой вылетают пули», иронизирует читатель, здесь, в документальном тексте выглядят претенциозным и ненужным умничанием. Текст - объективный и упрямый свидетель, а лингвистические средства, создавшие нежелательный подтекст, - неподкупные и неопровержимые аргументы.

В условиях «многоголосия», авторской свободы и жанровых метаморфоз изучение стилистических вариантов позиции автора дает представление о гибкости, динамичности этой категории. «Лабиринт сцеплений» текста эссеистического типа (а это, как мы пытались доказать, - самая популярная сегодня форма) находится во власти свободного духа автора и развивается в свободной композиционно-речевой манере, как теперь принято считать, «сугубо личного жанра». Однако все это никакого отношения не имеет (и не должно иметь!) к жанровой анархии, царящей на газетной полосе и ищущей оправдания в том, что журналистика товар.

Эссеизация современной газетной публицистики - бесспорный факт. Значит, авторская публицистика возвращается к читателю в новом качестве - с эссеистически насыщенной позицией автора. Некоторые исследователи склонны квалифицировать это явление как современная газетная эссеистика. Однако стилистическое исследование категории «позиция автора», выявление лингвистических средств и приемов создания категории «эссеистической позиции» позволяют определить достаточно точный рубеж между статьей на подступах эссе и эссе в своей новой жанровой форме.

Читателю такое разнообразие должно нравиться.

Примечания:

1

Кайда Л.Г. Авторская позиция в публицистике (функционально-стилистическое исследование газетных жанров): Дис. .д-ра филол. наук. М., 1992; Ее же. Декодирование эссе - жанра без возраста и границ // Стилистика текста: от теории композиции - к декодированию: Учеб. пособие. М.: Флинта: Наука. 1-е изд. - 2004; 2-е изд., испр. и доп. - 2005.

13

См.: Амелин Г. Лекции по философии литературы. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 90.

14

Там же. С. 347.

15

Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках // Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 473.

136

МуравьевВ.С. Эссе // Литературный энциклопедический словарь. М.,1987. С. 516.

137

Борее Ю. Эстетика. Теория литературы: Энциклопедический словарь терминов. Указ. изд. С. 555-556.

138

См.: Степанов Т.М. Жанр эссе в отечественном и зарубежном литературоведении 1960-1980 годов // http:// conf.stavsu.ru.

139

Лямзина Т.Ю. Жанр эссе (К проблеме формирования теории) //.

140

Aullon de Haro. Teoria del Ensayo. Como categor?a polemica y program?tica en el marco de un sistema global de Generos. Madrid: Ed. Verbum, 1990. P. 20.

141

Фрумкина Р.МРазмышления о самосознании лингвистов и филологов (этические аспекты) // http:// wwwkhvorostin.ruserv.com/lib/frumc.html.

142

Морозов Е. Эссе об эссе // @кция, 2004. № 9 (ноябрь).

143

Вот типичная реклама таких конкурсов: «Конкурс эссе «Мои впечатления о Республике Корея»». Предлагаемые темы для эссе: «Какие образы ассоциируются у Вас с Республикой Корея?»; «Что Вас интересует в Республике Корея?»; «Свободная тема - культура, туризм и корейские товары» // Известия. 2006. 18 сент.

144

Кайда Л.Г. Теоретические и методологические основы композиционной поэтики публицистики // Композиционная поэтика публицистики. М.: Флинта: Наука, 2006. С. 7—47; Ее же. Позиция автора в публицистике. Стилистическая концепция // Язык современной публицистики / Сост. проф. Г.Я. Солганик). - 2-е изд., испр. М.: Флинта: Наука, 2007. С. 58-66.

145

Солганик Г.Я. О структуре и важнейших параметрах публицистической речи (языка СМИ) // Язык современной публицистики. Указ. изд. С. 15.

146

Аграновский А.А. Своего дела мастер. Заметки писателя. М., 1980. С. 9.

147

См.: Шаповал В.В. Имидж автора в публицистике (роль сленговых и иных заимствований, маркированных как «чужое слово»). М., 1999 // www.edus.ru/203/read29570.html; Почепцов Г.Г. Имиджелогия. 2-е изд., испр., доп. М.: Ваклер: Рефл-бук, 2001.

148

См.: Солганик Г.Я. Предисловие // Язык современной публицистики. Указ. изд. С. 5.

149

Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник. 2-е изд., испр. М.: Флинта: Наука, 2007. С. 786.

150

См. об этом подробнее: Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.

151

Словарь иностранных слов. М., 1979. С. 435.

152

Томашевский Б.В. У истоков фельетона: (фельетон в «Журналь де Деба» // Фельетон. Л., 1927. С. 71.

153

Шкловский В.Б. Фельетон и эссе // Фельетон. Указ. изд. С. 76.

154

Монтень М. Опыты: В 3 кн. Кн. 2. М.: Голос, 1992. С. 85.

155

Ortegay Gasset J. Meditaciones del Quijote // Madrid, Revista de Occidente, 9a ed. Cit. por: Aullon de Haro P. Teoria del Ensayo. Madrid: ed. Verbum, 1990. P. 6.