Эссеистический стиль восходит к античным временам. В его «поколенной росписи» (В. Даль) - декламации Лукиана, диалоги Платона, трактаты об ораторском искусстве Марка Тулия Цицерона. Все это - истоки личностного отношения человека к земным заботам и тревогам. «Человек - мера всех вещей», - утверждал Пифагор еще в V веке до н. э. И с тех пор ощущение своего «я» в мире, внимание к своим мыслям и желание самовыразиться неистребимо.

Эссе принадлежит к слабо структурированным жанрам, которые не предполагают четких контуров. Его самые общие характеристики - космополитический, всеобщий, универсальный. Авторское «я» - эссеистическое, соединяющее жизненное и философское осмысление проблемы «я и мир» в особом ракурсе, не похожем ни на один из известных в жанровых системах. Композиция - свободная. Эссе соединяет эпохи, культуры, весь человеческий опыт и знания. И сам жанр - это модель «заимствований у других» того, что «повышает ценность. изложения» (М. Монтень). Стоп! Все это мы встречаем и сегодня, только теперь называется оно другим, новым словом «интертекстуальность», означающим по сути то же самое явление - «заимствование у других»?!

Общая возвышенная тональность - главная примета эссеистического стиля. Она поднимает эссеистические произведения над всеми остальными жанрами, придавая им характер странной загадочности. «Эссе - это там (указательный палец поднят к небу), а все остальное - здесь (ладонь опущена к земле)», - считает известный российский публицист. Согласна, хотя это и не определение жанра, а лишь осмысленное профессиональное понимание его места в иерархии других.

Корни эссе, как у дуба, - глубокие и разветвленные, а первый жанровый побег проклюнулся только в XVI веке. Точнее - в 1580 году: во Франции опубликована книга Мишеля Монтеня «Essais». По-русски - «эссе» (попытка, проба, очерк). Это и было признано всеми днем рождения жанра. Автор заявил: «Содержание моей книги - я сам»[4]. Как, оказывается, все просто. Но с тех пор минуло более четырех веков, а человечество до сих пор разгадывает феномен этого «я сам».

Заголовок, который сам по себе не содержит ничего таинственного, приобретает глубокий смысл под влиянием предисловия «К читателю». В нем М. Монтень раскрыл свой замысел: «Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги - доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне»[5].

«Следы характера и мыслей» - вот предмет внимания автора. Человек эпохи Ренессанса «по велению свободного духа» выбирает героем литературного произведения самого себя, повествует «о своей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о философе, поэте или юристе» (там же). Иными словами, опыт, поставленный на самом себе, опыт исследования движения мысли, формирования суждений, зарождения сомнений. В интерпретации Монтеня, опыт - симбиоз философского и филологического смыслов.

Замысел был смелым. Он ломал утвердившиеся каноны творчества писателей Возрождения. От самого же автора требовалось невероятное: надо было изменить образ жизни, чтобы жить, постоянно наблюдая свои мысли. Провозгласив «Жить - вот мое занятие и мое искусство» (II, с. 52), Монтень направил мысль в собственные глубины, ловя мгновения ее зарождения и развития, проверяя в соположении с известными суждениями и пытаясь не упустить ни единого ее движения: «. я изображаю главным образом мои размышления - вещь весьма неуловимую и никак не поддающуюся материальному воплощению» (с. 52-53).

Замысел формирует новый жанр: в эссе соединяются мысли и конкретные дела, события и факты, а индивидуальная судьба отражает эпоху. В комментарийном движении мысли возрастает удельный вес каждого конкретного примера. Ничего не говорится просто так, все имеет смысл реальный и исторический. И абсолютно не претендуя на роль пророка, провидца человеческих судеб или философа («Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению» (с. 85)), автор отбирает такие факты и так всесторонне их рассматривает, что они сами по себе, казалось бы единичные, приобретают в философском контексте новый обобщенный смысл.

Мелькание мыслей передает естественность их появления и исчезновения. А думает он о непостоянстве поступков и пьянстве, жестокости и славе, дружбе и любви, самомнении и трусости, добродетели и. о большом пальце руки, и о способах ведения войны Гаем Юлием Цезарем. В калейдоскопе размышлений мелькает беспорядочная смена объектов.

Но сумма составляющих (примеры из собственного опыта автора), попадая в новую среду (мысли о них), поддается исследованию и качественно преображается: произведение не равно сумме составляющих в творческой сфере. Все в движении: исторический опыт и индивидуальные реакции, наблюдения и суждения, впечатления и эмоции. Параметры движения мысли непредсказуемы, контекст настоящего, прошедшего и будущего уводит за линию горизонта. Гармония на космическом уровне, где заметны лишь следы высокой культуры человека и его яркая индивидуальность.

Это и есть эссе Монтеня. Отражение его характера и его мыслей. Глубоко интеллектуальный текст, прозвучавший более четырехсот лет назад, соприкоснулся и с нашей эпохой, давно устремившись в вечность. Потому что гуманитарное мышление не имеет ни начала, ни конца, а новые контексты спонтанны и необозримы.

Обратимся к эссе Монтеня «О книгах»[6], в котором, на наш взгляд, произошло счастливое соединение теории рождающегося жанра и практики: автор излагает теорию заимствований и дает свой опыт ее воплощения в тексте. Разгадать творческий замысел автора и выявить технологию его раскрытия в тексте помогает методика декодирования - восприятие текста с позиций читателя и с опорой на филологические знания законов текста и функционирования лингвистических средств.

Первое высказывание (сложное синтаксическое целое, прозаическая строфа.) в семантике текста выполняет функцию введения. Происходит знакомство читателя с автором, человеком, уверенным в себе и своем праве говорить то, что думает («Нет сомнения, что нередко мне случается говорить о вещах, которые гораздо лучше и правильнее излагались знатоками этих вопросов»). И сразу - заявка автора на оригинальность изложения: «Эти опыты - только проба моих природных способностей и ни в коем случае не испытание моих познаний; и тот, кто изобличит меня в невежестве, ничуть меня этим не обидит, так как в том, что я говорю, я не отвечаю даже перед собою, не то что перед другими, и какое-либо самодовольство мне чуждо».

Такое откровение, совершенно неожиданное и непривычное, вызывает невольный протест и желание поспорить с автором, который, признаваясь в невежестве и в отсутствии глубоких знаний, заявляет о каком-то «опыте», ему и нам пока не известном. Но чуть дальше, углубившись в текст, сталкиваемся с новым пассажем: оказывается, автор и не собирается потчевать нас очередными порциями знаний, а будет развивать лишь свои «фантазии», да еще и «о самом себе».

Второе высказывание выполнено в форме лирического отступления. Странное признание в своей ограниченности и некомпетентности: «не способен запомнить прочно», «не могу поручиться за достоверность моих познаний», «не следует обращать внимание на то, какие вопросы я излагаю здесь.» Читатель теряется в догадках: что за манера изложения материала, какой внешне самоуверенный, но на каждом шагу сомневающийся в себе автор? К чему ведут его обещания говорить о своих фантазиях, кому они предназначены и вызывают ли интерес затронутые им вопросы? Словно сам вдруг задумавшись об этом, автор приоткрывает дверь в свою творческую лабораторию.

В следующих высказываниях (третьем, четвертом, пятом) изложена теория заимствований. Все четко, логично. Абзацы (единицы авторского членения текста) совпадают с высказываниями (компонентами композиционно-речевого членения текста). Это усиливает впечатление выношенности, продуманности каждого положения.

Итак, текст.

«Я заимствую у других». Что? «То, что повышает ценность моего изложения».

По какому принципу? «Я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума».

Вряд ли сегодня кто-то из пишущих и заимствующих готов признаться в «слабости ума»! Да и у Монтеня это, похоже, игра ума: а почему я обращаюсь к другим авторам? Но в подтексте скрыта выношенная мысль: опыт становится весомым, когда обрастает другими экспериментами, интерпретациями, пробами. Здесь и заложен, как мне кажется, семантический код заимствований. Дело, в конце концов, не в том, сколько их, этих заимствований («Я не веду счета моим заимствованиям.»), а в том, как чужое слово входит в новый контекст. Происходит «взвешивание» - условно назовем этот метод отбора заимствований «семантическими весами» - своих и чужих мыслей, форм выражения. Монтень, не мудрствуя лукаво, дает простую формулу: «отбираю и взвешиваю их» (заимствования. - Л.К.). Но не говорит, как?

А у кого заимствует? «Они все, за очень небольшими исключениями, принадлежат столь выдающимся и древним авторам, что сами говорят за себя». Профессиональное обращение к опыту древних культур, выбор незаурядных авторов - это ясно. Но обратим внимание на другую сторону процесса адаптации. Теоретически отрицая необходимость глубоких знаний, автор назначает индивидуальное начало, собственный опыт и фантазию главными аргументами новой науки самопознания. Но Монтень выдает себя с головой: он - широко образованный человек, владеющий глубокими знаниями. Кому «выдающиеся и древние авторы» могут быть настолько известны, что «сами говорят за себя», да еще и вписываются в новые контексты так корректно, как у Монтеня?!

А как приготовить гармоничную смесь интеллектуальный знаний, впечатлений, опытов, мыслей, которая не превратилась бы в «свалку идей»?! Вот как это делает Монтень: «Я иногда намеренно не называю источник тех соображений и доводов, которые я переношу в мое изложение и смешиваю с моими мыслями, так как хочу умерить пылкость поспешных суждений.» Все желания направлены на смягчение поспешных суждений о новых книгах, на защиту тех авторов, которых он сам ценит и уважает. Заимствуя их спорные мысли и суждения, Монтень подставляет свое имя под огонь критики: «Я хочу, чтобы они в моем лице поднимали на смех Плутарха или обрушивались на Сенеку».

И тайный замысел Монтеня - проверить своего читателя на глубокое знание литературы, на умение по стилю произведения отгадать автора. Задача не из легких. Это вызов современникам: «Я приветствовал бы того, кто сумел бы меня разоблачить, то есть по одной лишь ясности суждения, по красоте или силе выражений сумел бы отличить мои заимствования от моих собственных мыслей». Решение этой задачи выходит за рамки времени, отведенного одной человеческой жизни. Так вызов, брошенный своим современникам, превращается в вызов времени. А вскользь заметим, что Монтень нарушил свою заповедь - написать книгу о себе и только близким людям. Широкий круг читателей ведь изначально исключался. А получилась книга - для любого читателя, желающего познать опыт гуманитарного мышления.

Современная теория интертекстуальности, а по сути своей та же теория заимствований, красиво переназванная, предлагает разные принципы и приемы введения чужого текста. Мы используем в опыте декодирования технику композиционного анализа. Ведь у Монтеня многое делается на уровне развитой лингвистической интуиции, что вполне поддается коррекции с позиций новой научно-методологической базы. А объяснения «заимствованиям» ищем в самом тексте.

Но есть ли какое-нибудь формально выраженное связующее звено при изложении мыслей? Монтень отвечает, что «нет другого связующего звена при изложении. мыслей, кроме случайности». Вот и подтверждение тому, что эссе не зря считается спонтанным жанром. И это не первое впечатление, а конструктивный принцип. Никаких правил соединения звеньев в единую цепь не существует. Но как же тогда объяснить гармонию, которой пронизано классическое эссе? Может быть, это и есть парадокс, свойственный эссе, - поверка гармонии дисгармонией?

Секрет в том, что текст передает естественный процесс думания. При этом важно уловить ход мысли, ее «танец», если можно так сказать, подчиненный какой-то внутренней мелодии. Это не череда речевых объектов, беспорядочно толпящихся в голове автора. Сам Монтень так объясняет происходящее: «Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли.»

В этой связи интересно наблюдение великого Леонарда Бернстайна о том, что гармония композиции может быть создана и нарушением всех привычных канонов. В книге «Радость музыки» (1959) на примере «божественной музыки» Бетховена он ведет исследование в форме платоновского диалога.

Доказательства магического влияния музыки Бетховена - мелодия, ритм, контрапункт, гармония, оркестровка - отпадают одно за другим. Контрапункт у него «абсолютно ученический». Мелодия? Но «чтобы заслужить именоваться мелодией, надо ведь быть мотивчиком, который напевают завсегдатаи пивной»[7], а «любая последовательность нот - это уже мелодия». значит, тоже ничего особенного. Гармония - «не самая сильная сторона у Бетховена». Так в чем же секрет гениальности?

Оказывается, утверждает Л. Бернстайн, «все дело - в комбинации всех музыкальных элементов, в общем впечатлении.», и приходит к настоящему открытию, которое, думаю, можно отнести к универсальным законам композиции. Он пишет: Бетховен обладал «магическим даром, который ищут все творцы: необъяснимой способностью точно чувствовать, какой должна быть следующая нота. У Бетховена этот дар присутствует в такой степени, что все остальные композиторы остаются далеко позади».

Форма, даже самая отшлифованная, может быть «пустой и бессмысленной». Одухотворенность формы может родиться под рукой гения. «Бетховен. нарушал все правила и изгонял из нот куски, написанные с поразительной «правильностью». Правильность - вот нужное нам слово! Если ты чувствуешь, что каждая нота следует за единственно возможной в данный момент в данном контексте нотой, значит, ты имеешь счастье слушать Бетховена». Что же это, исключение из правил, доступное гению? А может быть, творческое восприятие слушателя, которое, подчиняясь воле композитора, слышит его музыку в контексте? Одним словом, Траурный марш «Героической» симфонии Бетховена, нарушающий все понятия гармонии, кажется «написанным на небесах». И с этим нельзя не согласиться.

Однако вернемся к Монтеню, к тому же эссе «О книгах». Случайность, спонтанность мыслей. Какая-то антиматерия, улавливаемая лишь восприятием текста в целом. Лингвистические сигналы упрятаны в подтексте, но с первого прочтения ясно: под видом субъективистского «я» изложены основы эмпирической этики Нового времени. Через опыт в размышлениях одного человека просматривается, прочитывается моральный кодекс целого поколения тех давних времен. Эффект создан не притязательной субъективностью стиля, случайностью приводимых фактов, которые вовлекают в философскую рефлексию. А спонтанность процесса осмысления своего «я» создает атмосферу сиюминутной естественности, располагает к доверительности, стимулирует ответные реакции.

Спонтанность - «процесс вдохновенного творчества, не имеющий видимых внешних стимулов и протекающий путем самодвижения художественного мышления поэта»[8]. Под непритязательной болтовней скрывается лаборатория утонченного и экспериментирующего разума. Критически разоблачительный характер всех официальных табу сделал книгу Мон- теня своеобразным сводом моральных законов, выверенных жизнью и пропущенных через судьбу конкретного человека. Истины, усвоенные обществом, искусственно созданные идеалы пошатнулись. Их несостоятельность, лживость, сумасбродство стали очевидны. Если, по Монтеню, жизнь сделать «занятием» и «искусством», то научишься отличать истинные ценности от личины благочестия, будешь «измерять человека без ходулей», узнаешь, что такое совесть, благородство, храбрость, любовь и т. д.

Скептицизм Монтеня помог переоценить средневековые представления о мировом порядке и его устоявшейся многоступенчатой субординации. Самонаблюдение позволило открыть самого себя, саморефлексия стала механизмом развития мысли. Забальзамированный букет, простоявший более четырех столетий!

Автор дает определение новой науки - науки самопознания в форме раздумчивого мимоходного признания, можно даже считать, в форме описательной дефиниции: «Я . занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть». Цель и задачи этой науки ограничены рамками человеческой жизни. Но оценить, что из этого получилось, можно только в масштабах «большого времени».

Теория восприятия текста вычитывается из неторопливых авторских раздумий (высказывания шестое - девятое). Монтень делится своим опытом прочтения книг. Книг трудных, непонятных, интересных, раздражающих. Комплекс чувств и впечатлений человека образованного (прекрасно ориентируется в древней культуре), незаурядного (жалобы на «слабость ума» - это лишь уловка, попытки убедить читателя, что все обычно, ничего не происходит, просто жизнь в многоцветии красок), ироничного и смелого. Основную роль в этом диалоге с другими культурами и авторами играет рефлексия. Автор ловит свои мысли об их мыслях и развивает их дальше.

Главная категория науки самопознания - свободное мнение обо всем. Вот как об этом говорит Монтень: «Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнение о них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи».

Очевидно, под «мерой вещей» автор подразумевает оценку вещи-явления, которая добывается как результат «взвешивания» разных мнений, опыта своего и чужого, размышлений, сомнений. Это лирическое отступление от первого лица прерывает рассуждения о поэзии Вергилия, Лукреция, Катулла, Горация. Но есть одна деталь, на которую невозможно не обратить внимания: все поэты всех времен пытались понять связь между личным «я» и поэтическим, авторским. Монтень в очень простой форме высказал свое отношение к вечной проблеме: «Люблю я также Лукиана и охотно его читаю; я не так ценю его стиль, как его самого, правильность его мнений и суждений». Личное равно поэтическому?

Практическая реализация теории, равно ли личное поэтическому, - чуть дальше (с одиннадцатого по двадцать пятое высказывание). Мелькает вереница авторов и их произведений, сравнений и противопоставлений опыта одних - опыту других, пристрастных оценок удач и недостатков. В чистом, просто стерильном виде наблюдаем мы иллюстрацию того, что делает эссе - эссе: свободную композицию. Мысли по поводу прочитанного, изложенные в разных речевых манерах, типах, видах высказываний, легко стыкующихся в пределах одного компонента текста, убеждают, что свобода определяется подчинением не какому-то правилу, а только внутренней, «царствующей» мысли пишущего.

Дневник, разрозненные мысли, впечатления, мимолетные озарения, методологические подсказки. Одна из них - способ работы с книгой для углубления своего личного тезауруса. Здесь чтение и перечитывание, замечания по ходу чтения, разные приемы откладывания прочитанного в долгосрочную память. Варианты разные. Книга не увлекла - записывается дата окончания чтения. Увлекла - «зарубка» на память: в общих чертах записывается суждение, которое о ней вынес, чтобы «иметь возможность на основании этого по крайней мере припомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе, читая его». Опыт Монтеня в воспитании активного читателя, к сожалению, наукой не замечен, хотя оригинален и поучителен.

Дневник читателя, а это выглядит именно так, позволяет заглянуть в лабораторию рождения новых «узлов осмысления» объекта, которые появляются в момент столкновения двух рядом стоящих фраз, при наложении образующих подтекст. Лингвистический механизм философского подтекста - это предмет специального исследования, результатом которого станут расшифрованные суждения Монтеня, например, о том, что у одного автора «просвечивает добросовестность», другому недостает «искренности и независимости в суждениях», третьего можно понять только в сопоставлении с другими источниками и т. д.

Автор обрывает свои рассуждения на полуслове. Да это и не удивительно: мысль делала свои замысловатые зигзаги, вращаясь вокруг опыта чтения, опыта заимствований, опыта зарождения собственных мыслей. Отражен процесс думания, спонтанного круговорота мыслей, процесс отрывочного пополнения своих ощущений жизни и вписывания всех ее проявлений в орбиту своих координат и измерений. Взгляд со стороны и разглядывание изнутри, или, что то же самое, «я в мире» и «мир во мне». Из кирпичиков складывается здание мироощущения и миропонимания, а строительство идет по законам создания целостной системы: не сложение, а производное всех составляющих компонентов. Понять науку самопознания помогает ее творец.

Одно из главных жанровых завещаний - думай, человек. Опыт становления думающей личности, пожалуй, самое важное, что оставил нам древний автор. Думай ... и читай. Бесценный филологический опыт чтения, отношения к чужому тексту и автору, разборчивость в чтении, активный поиск ответа на свои вопросы, выработка своей шкалы ценностей, развитие воображения, эмоционального восприятия, манеры изложения своих суждений, ценность иронического отношения к себе и окружающему миру. Перечислить все равнозначно прочтению всего Монтеня еще и еще раз. Даже завещание жанра имеет круговую структуру: читай - думай - читая, думай.

Некоторые заветы Монтеня явно предвосхитили современную теорию лингвистического подтекста. Ему нужна практическая польза от чтения: «Я достаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть, - пусть не тратят времени на копанье в этом: я ищу прежде всего убедительных веских доводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами». Или компас в море литературы: «Я хочу суждений, которые затрагивали бы самую суть дела», хотя произведения Сенеки «пленяют живостью и остроумием, а Плутарха - содержательностью. Сенека вас больше возбуждает и волнует, Плутарх вас больше удовлетворяет и лучше вознаграждает. Плутарх ведет нас за собой, Сенека нас толкает».

Обратим внимание на непритязательное чередование «я», «вас», «нас». Взгляд как будто пронзает объект мысли, а в отраженном свете можно разглядеть и того, кто пишет, - возмущенный, взволнованный, увлекающий за собой, подталкивающий к каким-то мыслям. Всегда разный и всегда новый. Все эти оценки «взвешены» по принципу полезности для развития индивидуального гуманитарного мышления самого Монтеня и его читателя.

Помните, что эссе Монтеня - это в переводе «опыты»? Попробую вслед за другими[9]предложить свой опыт декодирования скрытой в тексте специфики жанра на примере эссе «Об опыте»[10]. Автор в нем использовал как элементы текста философские и физиологические наблюдения, заметку из дневника, художественный образ, практический совет, комментарии к высказываниям других авторов, нравоучение, афористическое обобщение и т. д. Тема объемного эссе - опыт в широком смысле слова, а еда, точнее - отношение Монтеня к еде, хотя всего-то одна страница, касается чистого опыта постижения автором собственных ощущений по такому не существенному для высоких интеллектуалов поводу, как еда. Конечно, в тексте нет психологических разоблачений или откровений, но и перечисленных выше «продуктов», давших движение мысли, достаточно, чтобы понять: эссе самим своим существованием является лабораторией и стимулом для создания невероятного числа новых гибридов. В этом и заключается смысл определения эссе как «внежанрового жанра», получаемого всякий раз в результате «скрещивания» всех существующих жанров.

Эссе «Об опыте» выглядит как психологическая зарисовка рождения жанра. Главная характеристика остановленного мгновения - полное неведение, какое дитя должно появиться. В страждущий знаний мозг проникают волны впечатлений, мнений и сомнений. Идет работа ума, из столкновения мыслей рождается индивидуальное осмысление проблемы «я и мир». И рождается эссе. По собственной модели. В свободном и незапрограммированном композиционно-речевом варианте, когда множество одинаковых деталей находят новое для себя сцепление.

И если какой-то из способов миропостижения (образный или понятийный, сюжетный или аналитический, исповедальный или нравоописательный) возьмет верх, то, как справедливо заметил М. Эпштейн, «эссе сразу разрушится как жанр, превратится в одну из своих составляющих: в беллетристическое повествование или философское рассуждение, в интимный дневник или исторический очерк. Эссе держится как целое именно энергией взаимных переходов, мгновенных переключений из образного ряда в понятийный, из отвлеченного - в бытовой»[11]. Соглашаясь с известным исследователем жанра в принципе, отметим неоднородность ряда названных им «составляющих» эссе. Дневник и очерк - жанры, близкие эссе по манере, а повествование и рассуждение - из «другой оперы». Например, рассуждение - «прием развития темы, состоящий в том, что говорящий или пишущий ставит вопросы и сам же на них отвечает»[12]. Как это соотнести со стилистикой эссе? Очевидно, речь идет о чем-то другом, возможно, о миграции эссе в философский трактат - ведь характер эссе, склонного «к изменам и переменам», хорошо известен.

В эссе М. Монтеня легко обнаружить прародителей всех нынешних жанров. Само же древо эссе впоследствии разрослось и ввысь и вширь. На его стволовых кольцах видны контуры и возраст этих жанров, в которых каждый автор отстаивает право на свободу высказывания своего мнения обо всем, даже «о вещах», ему «не очень понятных» (Монтень). Такая форма творчества, названная эссе, прижилась и оказалась популярной, привлекательной и модной.

Философия гуманитарного мышления, созданная филологом XVI века, стала в лабиринте последующих философских учений нитью Ариадны. Ухватившись за нее, дабы не заплутать, филолог ХХ века М.М. Бахтин заложил те же принципы в основу всех своих трудов.

Из концепции об онтологической всеобщности культур выросла созданная им поэтика культуры, в которой принцип диалога является ведущим.

Сегодня поэтика культуры исследуется как основа технологии гуманитарного образования. От нее отпочковались другие концепции - «философская логика культур» (В.С. Библер), идеи «внутренней речи» (Л.С. Выготский) и теории С.П. Аверинцева, М.Л. Гаспа- рова, А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, В.Я. Проппа, В.Б. Шкловского и др. Но бесспорный факт заключается в том, что все новейшие идеи и теории «вышли» из идей Сократа, Платона, Аристотеля, Лукиана, произросли из мировой культуры более позднего времени (Г. Лессинг, полемическая журналистика России XVIII века, где блистали Д.И. Фонвизин, Н.И. Новиков и др.).

Так что, как видим, идея диалога культур - вовсе не изобретение современных филологов и культурологов. Очень далекий от нас по времени, но очень близкий по мыслям М. Монтень утверждал, что лишь тот способен подняться до уровня величия чужой мысли и возвести свою мысль на ту же высоту, кто видит ее. Иными словами, кто способен вычитать эту мысль у других.

Через века с ним коррелирует М. Бахтин. Когда гостившие у него французы спросили: «Как вы, русский человек, так прекрасно поняли французскую литературу?», он скромно ответил: «Читал Рабле». Вопрос свой французы повторили и второй и третий раз. Ответ был обескураживающе прост: «Да я просто читал Рабле!» Из бахтинского «просто чтения» выросла теория текста как объекта гуманитарного исследования, теория жанра, теория диалога.

Возможно, это легенда, придуманная кем-то, но такой разговор вполне мог состояться на самом деле[13]. Для М. Бахтина «просто чтение» равнозначно «пониманию». Но как понять другого, как согласовать наше состояние с состоянием другого? - возникает много и других вопросов. «Квазифилософских вопросов», на которые пытался дать ответ М. Бахтин, вводя понятие «полифонии» в романах Ф. Достоевского. Похоже было, что его не все поняли и не все с ним согласились: «Бахтинская полифония несколько напоминает сумасшедший дом, где все бесконечно говорят и никак не могут договориться»; «шизофреничность» диалога, этого вечного «двигателя непонимания»[14].

Очевидно, предлагая опыт философского анализа текста, М. Бахтин и сам понимал терминологическую уязвимость предпринятого эксперимента. Вот как он начинает статью «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках»: «Приходится называть наш анализ философским прежде всего по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературоведческий или какой-либо иной специальный анализ (исследование). Положительные же соображения таковы: наше исследование движется в пограничных сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и пересечениях»[15]. Не будем вдаваться в спор о достоинствах и недостатках экспериментальной теории М.М. Бахтина - об этом написано много. Отметим интересующее нас: подступиться к исследованию жанра эссе, игнорируя пути, открытые М. Бахтиным для филологического прочтения текста, невозможно.

Филолог, по утверждению М. Бахтина, «разгадчик» чужих тайных текстов и «учитель», передающий эти разгаданные тексты. Понятие «текст» в филологии - науке о духе - основное. В его исследованиях («К методологии гуманитарных наук», «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках», «Из записей 1970-1971 годов», «Проблема речевых жанров», «Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке» и многих других) выстроена цельная философско-лингвистическая концепция гуманитарных наук. Ее основные положения следующие.

Постулат о диалогичности понимания («Процессы понимания какого бы то ни было идеологического явления. не осуществляются без участия внутренней речи»)[16].

Теория ориентации слова на собеседника («Значение ориентации слова на собеседника - чрезвычайно велико. В сущности слово является двухсторонним актом»)[17].

Проблема текста как «исходного пункта» любого гуманитарного исследования («. нас интересует специфика гуманитарной мысли, направленной на чужие мысли, смыслы, значения и т. п., реализованные и данные исследователю только в виде текста. Каковы бы ни были цели исследования, исходным пунктом может быть только текст»)[18].

Проблема жанра, которую М. Бахтин выдвигал как центральную в гуманитарных исследованиях («Форма авторства зависит от жанра высказывания. Жанр в свою очередь определяется предметом, целью и ситуацией высказывания»)[19].

Проблема автора («Увидеть и понять автора произведения - значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир, то есть другой субъект»)[20].

Филологическая установка, приходит к выводу Бахтин, «определила все лингвистическое мышление европейского мира», а «филологами были не только александрийцы, филологами были и римляне, и греки (Аристотель - типичный филолог); филологами были индусы»[21].

Похоже, что самого Бахтина удивила эта всеобщая порабощенность тайной «чужого» слова: «Поразительная черта: от глубочайшей древности и до сегодняшнего дня философия слова и лингвистическое мышление зиждутся на специфическом ощущении чужого, иноязычного слова и на тех задачах, которые ставит именно чужое слово сознанию - разгадать и научить разгаданному»[22]. Гуманитарная мысль, творчески перерабатывая чужие тексты, в свою очередь, оформляется как отклик на содержащиеся в них мысли, и появляется новый текст.

Мысль Монтеня о «сознательном заимствовании» соотносится в концепции Бахтина с его собственной теорией «читатель - автор» как «сотворчество понимающих»: «Понимать текст так, как его понимал сам автор данного текста. - Спокойно, неторопливо рассуждает Бахтин. - Но понимание может быть и должно быть лучшим. Могучее и глубокое творчество во многом бывает бессознательным и многосмысленным. В понимании оно восполняется сознанием и раскрывается многообразие его смыслов. Таким образом, понимание восполняет текст: оно активно и носит творческий характер. Творческое понимание продолжает творчество, умножает художественное богатство человечества. Сотворчество понимающих»[23].

Диалектический характер процесса понимания состоит в том, что понимание всегда связано с оценкой (по Монтеню - «взвешивание», проверка в соответствии со своими требованиями к полезности текста в развитии идеи). А этот момент прокомментирован Бахтиным совсем уже в духе Монтеня: «Понимающий подходит к произведению со своим, уже сложившимся мировоззрением, со своей точки зрения, со своих позиций. Эти позиции в известной мере определяют его оценку, но сами они при этом не остаются неизменными: они подвергаются воздействию произведения, которое всегда вносит нечто новое. Понимающий не должен исключать возможности изменения или даже отказа от своих уже готовых точек зрения»[24].

Воображаемый диалог Мишеля Монтеня и Михаила Бахтина вне рамок времени: он, как сжатая спираль, наполнен силой и энергией, вовлекает в новые контексты новых смыслов. В последних словах последней статьи Михаила Бахтина дано философское объяснение незавершенности диалога: «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и в безграничное будущее). В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом контексте) виде. Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения. Проблема большого времени»[25].

Если же попытаться «взвесить» роль Монтеня и Бахтина в «сознательном заимствовании» в мировой науке, то сегодня уже ясно, что в контексте «большого времени» она безгранична. О работах первого из них написаны сотни (!) творчески осмысленных новых текстов. К работам второго, который до сих пор считается «непостижимым», мировая наука упорно ищет подступы. И, думаю, что здесь до полной расшифровки еще далеко.

«Кто он - Михаил Михайлович Бахтин?» - такой вопрос канадский критик К. Томсон поставил в начале 80-х годов[26]. По изучению «загадочного русского» в США создана «индустрия Бахтина» (М. Холквист, К. Кларк, Э. Шульц, Р. Стэм.). В Англии открытие Бахтина воспринимается как чудо: «Его появление на нашем горизонте можно уподобить явлению какого-то пришельца из другого времени и места, который говорит с нами и о нас на каком- то малопонятном нам всем языке» (Малькольм Джонс)[27]. Энтузиазм японских ученых безмерен: в Японии работы М. Бахтина изданы в восьми томах. Ц. Тодоров, Ю. Кристева рассекретили Бахтина для испанских ученых.

Особое внимание испанский академик Фернандо Ласаро Карретер уделил теории жанров Бахтина. В своих работах по поэтике он высоко оценивает вклад русского ученого в развитие теории литературы. Вот, к примеру, одно из его рассуждений: «Это расширение понятия жанра во многом обязано великому Михаилу Бахтину, который называет так относительно устойчивый вид высказываний, в которых непременно формулируются все и каждое наше лингвистическое действие: и когда мы говорим, и когда мы пишем»[28].

Признанием преемственности звучат и слова другого испанского ученого Антонио Гарсия Беррио о философской теории текста Бахтина, теории полифонии произведения, теории взаимодействия голосов автора и героя. «Однако, с другой стороны, очевиден простой переход от идей Бахтина к «полифонии голосов», к риторико-прагматической интерпретации литературного текста как удачной совокупности форм экспрессивности, - пишет он, - любой тип текста с персонажами, которые включают в вербальный вымысел голосов тональность убедительно аргументированной речи, располагая таким образом к этическому взаимодействию говорящего и слушающего, решительно опирается на художественную эффективность вербальной выразительности, достигнутой автором вымысла. Голоса персонажей, по моему мнению, составляют первую инстанцию выразительности, через которую автор не только собирает и описывает элементы при наличии социальной ситуации, но и использует их особенно для выражения своего собственного представления о мире в интеллектуальных и моральных понятиях»[29].

В работах и других авторитетных испанских ученых комментируются и получают новое развитие теоретические выводы М. Бахтина.

В русской науке появилась масса работ по осмыслению наследия Бахтина (В. Кожинов, М. Гаспаров, В. Махлин, О. Осовский, С. Аверинцев, С. и Л. Конкины, Г. Тульчинский, Н. Бонецкая, А. Фаустов). Проблема исследуется в многообразных ракурсах, в частности, даже в таком: возрождение России и Бахтин.

Согласимся с испанским исследователем Луисом Бельтраном, который в статье «Мышление Михаила Бахтина», опубликованной в журнале «Химера» еще к 100-летию со дня рождения, говорит: «В итоге перед нами размышление, которое, несмотря на свое тематическое разнообразие, объединено глубокой цельностью, новым методом - диалогич- ностью и новым горизонтом для идеологического исследования - горизонтом большого времени, который уже является горизонтом грядущего века»[30]. Согласимся и добавим: нет области в гуманитарных науках, которая была бы закрыта для диалога с М. Бахтиным.

Это ли не подтверждение справедливости слов самого Бахтина о преемственности в науке: «В сущности научная работа никогда не кончается: где кончил один - продолжает другой. Наука едина и никогда не может кончиться»[31].

В виртуальном диалоге Монтеня и Бахтина объект исследования постоянно усложняется: от внутренней незавершенности процесса думания о мире и своем «я» в этом мире - к пониманию диалектического характера и бесконечных возможностей совершенствования в области любых научных открытий. Появляется представление о личном пространстве, которое в науке обретения гуманитарных знаний дает ощущение самого себя как части переосмысленного предыдущего опыта филологических, культурологических и методологических исследований. Как возможность преломления собственного опыта к накопленным знаниям и нового пространства для их применения.

Эссе как универсальный жанр обладает сильным магнитным полем, которое стягивает различные идеи, перегруппировывает их, перераспределяет и совершенствует, создавая новые полюса притяжения. Он сам по себе - сложная система, исследовать которую, быть может, под силу лишь филологии на философском уровне, т. е. в ключе «лотмановской школы». «Филологическая философия» действительно развивается бурно, но дискуссии о взаимоотношениях обеих наук пока демонстрируют полное взаимонепонимание[32].

Например, А. Пятигорский утверждает: «У филологии свой предмет - это конкретные тексты. У «филологической философии» свой предмет - это мир как текст (или что угодно как текст). У философии своего предмета нет, поскольку ее объект - мышление - может своим объектом иметь все, что угодно»[33]. Ему возражает Н. Автономова, которая считает, что «говоря о смысле и бессмыслице, филологи и философы имеют в виду разные фигуры смысла»[34]. И дальше почти риторически восклицает, переводя спор, на наш филологический взгляд, в софистический поединок: «Но какие у нас есть основания верить философу, когда он утверждает, что именно его прочтение вычленяет подлинную «коммуникативную стратегию произведения»? Почему-то он выбирает из всей философии и всей литературы только неустойчивый «бессмысленный» материал. Не потому ли, что его легче подчинить своей творческой воле, нежели более упорядоченные формы?»[35]

В философско-филологическом направлении исследования эстетики жанров[36] - свои заманчивые перспективы. Мы вправе допустить, что разработка универсальной концепции эссе лежит именно в долгом и поэтапном процессе интеграции научных знаний и методологий[37]. Призываю в союзники М. Бахтина: «Критерий глубины понимания как один из высших критериев в гуманитарном познании. Слово, если оно только не заведомая ложь, бездонно. Набирать глубину (а не высоту и ширь). Микромир слова»[38].

Примечания:

1

Кайда Л.Г. Авторская позиция в публицистике (функционально-стилистическое исследование газетных жанров): Дис. .д-ра филол. наук. М., 1992; Ее же. Декодирование эссе - жанра без возраста и границ // Стилистика текста: от теории композиции - к декодированию: Учеб. пособие. М.: Флинта: Наука. 1-е изд. - 2004; 2-е изд., испр. и доп. - 2005.

2

Одинцов В.В. Стилистика текста. М., 1980. С. 51.

3

Кайда Л.Г. Композиционная поэтика публицистики: Учеб. пособие. М.: Флинта: Наука, 2006.

4

Монтень М. Опыты: В 3 кн. Кн. 1. М.: Голос, 1992. С. 5. В дальнейшем ссылки даны на это издание, в скобках указаны том и страницы.

5

Там же.

6

Монтень М. Указ. изд. Кн. 2. С. 82-87.

7

Цит. по: Бернстайн Л. Почему именно Бетховен? // Независимая газета. 1993. 22 января. С. 7.

8

Бореев Ю. Эстетика. Теория литературы: Энциклопедический словарь терминов. М.: Астрель: АСТ, 2003. С. 427.

9

См. подробный анализ этого эссе в работе М. Эпштейна «Законы свободного жанра» (Эпштейн М. Все эссе: В 2 кн. Кн. 1. В России. Екатеринбург: У-Фактория, 2005. С. 490-492).

10

Монтень М. Об опыте. Указ. изд. Т. 3. Гл. XIII. С. 330-390.

11

Эпштейн М. Все эссе. Указ. изд. Т. 1. С. 490.

12

Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник. 2-е изд. М.: Флинта: Наука, 2007. С. 545.

13

См.: Амелин Г. Лекции по философии литературы. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 90.

14

Там же. С. 347.

15

Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках // Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 473.

16

Волошинов В. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л., 1930. С. 19.

17

Там же. С. 87.

18

Бахтин М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках: Опыт философского анализа // М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 298.

19

Бахтин М. Из записей 1970-1971 годов // М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. Указ. изд. С. 377.

20

Бахтин М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках: Опыт философского анализа // Эстетика. С. 306.

21

Волошинов В. Марксизм и философия языка // Вопросы философии. 1993. № 1. С. 65.

22

Там же. С. 67.

23

Бахтин М. Из записей. С. 365-366.

24

Там же. С. 366.

25

Бахтин М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика. С. 393. Статья впервые была напечатана под заголовком «К методологии литературоведения» в сборнике «Контекст - 1974» (М., 1975). Отредактированная автором, была опубликована уже после его кончины в примечаниях ко второму изданию «Эстетики словесного творчества» (М.: Искусство, 1986. С. 429-431) впервые напечатаны заметки «К философским основам гуманитарных наук», написанные М. Бахтиным еще в конце 30-х или начале 40-х годов, которые и легли в основу статьи.

26

Thomson C. Bakhtin - Baxtin - Bachtine - Bakutin. «Roman und Gesellschaft: Internationales Michail Bachtin - Colloquium». Jena, 1984. S. 60. Цит. по: Махлин В. Бахтин и Запад (Опыты обзорной ориентации) // Вопросы философии. 1993. № 1. С. 98.

27

Malcolm V. Janes. Dostoevsky after Bakhtin: Readings In Dostoevsky's fantastic realism. Cambridge UP, 1990. P. 22. Цит. по: Махлин В. Бахтин и Запад. Указ. изд. С. 101.

28

Lasaro Carreter F. Prologo // L. Kaida. Estilistica functional rasa. Madrid: Catedra, 1986. P. 12.

29

Garcia Berrio A. Teorf a de la literatura. Madrid: Catedra, 1989. P. 162.

30

Quimera // Espan~a. № 142. Noviembre. 1995. P. 53.

31

Бахтин М.Формальный метод в литературоведении. Нью-Йорк: Серебряный век, 1982. С. 176.

32

См.: Философия филологии. Круглый стол. Новое литературное обозрение. 1996. № 17. С. 45-49; Пятигорский А. Краткие заметки о философском в его отношении к филологическому // Philologica. Vol. 2. 1995. № 3-4. С. 127-130; Гаспаров М.Л. Критика как самоцель. Новое литературное обозрение. 1994. № 6. С. 6-9; Его же. Примечание псевдофилософское (из дискуссии на тему «Философия филологии») // Записи и выписки. М., 2001. С. 100-112 // http:// www.nevmenandr.net/scientia/gasparov-pseudo.php; Автономова Н. Философия и филология (о российских дискуссиях 90- х годов) // www.rutenia.ru/logos/number/2001_4/09.htm.

33

Пятигорский А Краткие заметки. Указ. изд. С. 130.

34

Автономова Н. Философия и филология. Указ. изд.

35

Там же.

36

К примеру: Шлайфер Р. Обобщающая эстетика жанра: Бахтин, Якобсон, Беньямин // Вопросы литературы. М., 1997. № 2. С. 72—100 // www.auditorium.ru/books/3178/gl3.pdf. Пер. с англ. И.О. Шайтанова.

37

Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб., 2003. На с. 132 - о «крупномасштабной метизации культур» в Европе в будущем тысячелетии.

38

Бахтин М. Проблема текста // Эстетика словесного творчества. Указ. изд. С. 324.