Недолго думая, я высмотрел место в тени, притащил туда новую циновку, вид которой, кажется, подал мне первую мысль спать здесь, и с громадным удовольствием растянулся на ней. Закрыть глаза, утомлённые солнечным светом, было очень приятно. Пришлось, однако, полуоткрыть их, чтобы расстегнуть штиблеты, распустить пояс и положить что-нибудь под голову. Я увидел, что туземцы стали полукругом в некотором отдалении от меня, вероятно, удивляясь и делая предположения о том, что будет дальше.

Одна из фигур, которую я видел перед тем, как снова закрыл глаза, оказалась тем самым туземцем, который чуть не ранил меня. Он стоял недалеко и разглядывал мои башмаки.

Я припомнил всё происшедшее и подумал, что всё это могло бы кончиться очень серьёзно, у меня промелькнула мысль, что, может быть, это только начало, а конец ещё впереди. Проснулся, чувствуя себя очень освежённым. Судя по положению солнца, должен был быть по крайней мере третий час. Значит, я проспал два часа с лишком. Открыв глаза, я увидел несколько туземцев, сидящих вокруг циновки шагах в двух от меня, они разговаривали вполголоса. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо.

I. Чичиков в довольном расположении сидел в своей бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы видно, в чём состоял главный предмет его вкуса и склонностей, потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом, и душою. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приёмом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряжённому с правой стороны.

II. Так, рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему, но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: всё небо было совершенно обложено тучами и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Громовой удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул как из ведра. Сначала принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом – в другую, потом, изменивши образ нападения и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх кузова.

(Н. В. Гоголь. «Мёртвые души»)

I. Море смеялось. Под лёгким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве, между морем и небом, носился весёлый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отражённого рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило, море – тем, что отражало его ликующий свет.

II. В песок косы, усеянной рыбьей чешуёй, были воткнуты деревянные копья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, вёсла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали подошвами в небо сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра. В тени одной из лодок лежал Василий Легостаев, караульщик на косе.

(М. Горький. «Мальва»)

В палате было уже темно. Доктор поднялся и, стоя, начал рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Читая и потом ложась спать, он всё время думал об Иване Дмитриче, а проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему ещё раз при первой возможности. Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.

«Здравствуйте, мой друг, – сказал Андрей Ефимыч. – Вы не спите?». «Во-первых, я вам не друг, – проговорил Иван Дмитрич в подушку, – а во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьётесь от меня ни одного слова.

«Странно, – пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. – Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись. Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, может быть, высказал мысль, несогласную с вашими убеждениями…»

«Да, так я вам и поверю! – сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой. – Я ещё вчера понял, зачем вы приходили».

(По А. П. Чехову, «Палата № 6».)

Тайга

Сергей рубил и большие, и малые деревья, не обращая внимания на своих новых старших товарищей. У каждого было свое дело и инструмент. Но главным инструментом здесь был теодолит. Еще со школьной географии Сергей знал, что теодолит – это угломерный инструмент, с помощью которого производятся измерения на местности для отображения земной поверхности на картах. Однако смутно представлял себе назначение и цель работы своих товарищей, которые оказались совсем не геологами, а геодезистами-топографами. Это первые люди, которые будят тайгу. По их следам пойдут геологи – разведчики недр. Они-то и скажут, действительно ли это гиблая и бесплодная земля или есть в ней свои сокровища?

Бесплодной называли эту землю в старых книгах, которые валялись на чердаке интерната, где учился Сергей. Пропыленные, посеревшие от времени, с красивыми иллюстрациями внутри, они словно таили какую-то загадку жизни, канувшую в прошлое. Сергей больше всего любил те книги. В них было много рассказов путешественников о земле. В одной из них он прочитал печальные строки о своем крае. Тайга представлялась автору этого сочинения безмолвным лесом, где нет ни трав, ни птиц, ни насекомых. Углубляясь в лесную чащу, тот путешественник всегда испытывал ужас. Мрачной пустыней казалась ему тайга, где нет ни одного живого существа, лишь ветер проносится по вершинам деревьев, нарушая гробовую тишь.

«Жутко и угрюмо в урмане, – писал путешественник. – По обеим сторонам дороги высятся громадные сосны, ели, пихты и кедры, достигающие нескольких обхватов толщиной. В глубине чащи виднеются гигантские стволы упавших деревьев, гниющих там в продолжение многих лет. Кругом царит мертвая тишина. Ни зверя, ни птицы. Разве только иногда где-нибудь, в глубине леса, прозвучит дятел, нарушая гробовое молчание, да скрип подгнившего дерева возмутит эту торжественную тишину, нагоняя тяжелое уныние на душу…»