Человек во френче, или Советская опричнина

Леонид Млечин

Зачем геронтологи ездят на Кавказ и просят горцев поделиться секретами своего долголетия? Надо понять, как чуть-чуть не дотянули до ста эти люди — Молотов, Маленков, Ворошилов, Каганович? Работа без отдыха, ночные бдения, переменчивый нрав хозяина, низвержение с олимпа, страх ареста — как они все переносили? Спасало полное отсутствие совести, чести, сострадания к чужим несчастьям и чувства собственного достоинства?.. На трибуне Мавзолея лица казались такими значительными, жесты — исполненными особого смысла. При ближайшем рассмотрении эти люди тусклы и жалки. И это самое важное.

Тоталитарная система создавала дефицит всего, в том числе лидеров. Когда умерла политическая конкуренция, появились шансы у армии молодых, но весьма малоодаренных карьеристов. Советские опричники стали верной опорой режима, потому что в душе понимали, что в иной ситуации, в конкуренции с более одаренными людьми не могли бы сделать такую завидную карьеру.

Две войны — Первая мировая и Гражданская — унесли жизни множества ярких и способных к общественной деятельности людей. Это первый фактор, болезненно сказавшийся на качестве управленческого аппарата. Поражение белых завершилось эмиграцией целого культурного слоя России. Это второй фактор.

Революция открыла дорогу к высшему образованию, что прекрасно. Но по существу учить эту молодежь стало некому. Специальные знания молодые люди получали, а общей культуры не хватало и их преподавателям. Люди назначались на самые высокие посты, оставаясь малограмотными. В учетной карточке члена оргбюро ЦК и наркома пищевой промышленности Семена Семеновича Лобова в графе «Образование» было написано: «Не учился, но пишет и читает». Это не мешало его успешной карьере…

И третий фактор. В ходе внутрипартийной борьбы после смерти Ленина из политики, из общественной жизни выставили наиболее образованных и думающих большевиков, потому что среди них меньше всего было поклонников Сталина.

В результате армия не очень грамотных бескультурных чиновников десятилетиями принимала ключевые решения и определяла политический и экономический курс страны. Более всего они сопротивлялись дискуссиям, реальной критике, вообще любому вольнодумству. Больше всего их устраивала роль исполнителей, неукоснительно проводящих в жизнь линию вождя.

Высшие должности занимали люди, которые своим восхождением были обязаны не собственным заслугам, а воле вождя. Они боготворили его. Попав у Сталина в фавор, на время они получали частицу его безграничной власти. Понимали, что без него лишатся своих хлебных мест: придут к власти другие люди и найдут себе более толковых и способных помощников. Поэтому партийные аппаратчики горой стояли за Сталина.

Молодые члены партии стремительно продвигались по карьерной лестнице. Принцип «кто был ничем, тот станет всем» реализовывался на практике: выходцы из низов становились большими начальниками.

Партийные работники заняли совершенно особое положение в обществе, и от желающих присоединиться к новому правящему классу не было отбоя. Партбилет гарантировал то, что оставалось недоступным для остальных. Вот стихи из сатирического журнала двадцатых годов:

Партбилетик, партбилетик,
Оставайся с нами,
Ты добудешь нам конфет,
Чая с сухарями.
Словно раки на мели,
Без тебя мы будем,
Без билета мы нули,
А с билетом — люди.

Партийная элита жила в мире интриг, где все друг друга ненавидели и объединялись против удачливого соратника. Сталин многих выдвигал и окружал заботой, а когда надобность в них проходила, без сожаления отказывался от их услуг. Часто за этим следовали арест и расстрел.

Сталин не доверял старому поколению и не считал его годным для работы, а чиновники нового поколения были всем обязаны Сталину и энергично желали доказать ему свою пригодность. В годы большого террора сменилось девять десятых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных республик. Выдвинулись молодые работники, которые недавно вступили в партию. Прежние ограничения, требовавшие солидного партстажа для выдвижения на крупную должность, были сняты. Молодые люди, не получившие образования, совершали головокружительные карьеры, и они поддерживали репрессии, освобождавшие им дорогу наверх.

«Победил новый антропологический тип, — писал философ Николай Бердяев. — Появился молодой человек во френче, гладко выбритый, военного типа, очень энергичный, дельный, одержимый волей к власти и проталкивающийся в первые ряды жизни. Это он стремительно мчится в автомобиле, сокрушая все и вся на пути своем, он заседает на ответственных советских местах, он расстреливает и он наживается… В России, в русском народе что-то до неузнаваемости изменилось, изменилось выражение русского лица. Таких лиц прежде не было в России.»

Нечто подобное отметил философ Лев Шестов в изданной в эмиграции книге «Что такое русский большевизм?»: «Непросвещенные, бездарные и тупые люди облепили тучами большевистское правительство, превращают в карикатуру даже то, что есть у большевиков лучшего и достойного. Большевики недоумевают и огорчаются, как это случилось, что все хамское, бесстыдное и пошлое, что было в России, пошло с ними и почему у них так мало стоящих людей.»

Большевики мечтали о появлении «нового советского человека», который поставит общественные интересы выше личных. А что произошло? Сначала четыре года Первой мировой. Теперь только мы начинаем осознавать, каким страшным бедствием она стала для человека, как легко слетел покров цивилизованности, как люди превращались в убийц. И с этим страшным, тяжелым опытом человек вернулся домой. И что он здесь застает?

Постреволюционную Гражданскую войну, которая в какой-то степени, может быть, была самым страшным бедствием для России в ХХ столетии. В обычной войне есть фронт и тыл, а здесь война проходит через семьи, через каждый дом, рассекает и разламывает всю жизнь! И уж вообще остатки всей цивилизованности слетают!

Сейчас горячую воду отключили на несколько часов — уже некомфортно. А если воды нет четыре года подряд? Если четыре года нельзя вставить разбитое стекло, если четыре года в любой момент открывается дверь, кто-то входит с винтовкой и стреляет в первого, кто попадется на глаза?..

Что происходит с человеком, в которого стреляли и который стрелял? С каким опытом он вступает в мирную советскую жизнь, причем без всякого, как сказали бы древние, катарсиса, то есть без очищения, без переосмысления того, что испытано и пережито? Вступает в эпоху, куда нравы Гражданской войны («враг рядом») переходят автоматически. Войны уже нет, а враг есть. Если его нет в реальности, его придумывают. Как только враг находится, его уничтожают. А врагом может оказаться любой.

Академик Иван Павлов писал Вячеславу Молотову, тогда второму человеку в Кремле: «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.»

Партийно-врачебная комиссия Алтайского губкома, проверив состояние здоровья руководящего актива, диагностировала (см. «Отечественная история», № 6, 1998): больных неврастенией и иными нервными заболеваниями — 76,4 процента, туберкулезом и катаром верхних дыхательных путей — 63,7 процента, ревматизмом — 49,8 процента, малокровием — 42,5 процента, сердечными заболеваниями — 29,3 процента.

Туберкулез, ревматизм, малокровие — неизбежные следствия военных лет, голода и отсутствия медицинской помощи.

Но почему среди партийных работников так много больных неврастенией?

Вот объяснение. Участник Гражданской войны, обращаясь с просьбой о приеме в Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова, перечислял свои заслуги: «Я безусым 18-летним мальчишкой с беззаветной преданностью добровольно бросился защищать завоевания революции, меня никто не гнал. Нужно было во имя партии и революции производить массовые расстрелы — расстреливал. Нужно было сжигать целые деревни на Украине и в Тамбовской губернии — сжигал. Нужно было вести в бой разутых и раздетых красноармейцев — вел, когда уговорами, а когда и под дулом нагана.»

Даже не было нужды приказывать убивать — от добровольцев отбоя не было. Тоталитарное государство не только уничтожало, но и развращало.

Страна еще в 30-е годы поделилась на тех, кто сидел, и на тех, кто сажал. Через тюрьмы и лагеря прошли миллионы политических заключенных. Но и миллионы участвовали в репрессиях! На несколько заключенных — конвоир, на несколько десятков — уже подразделение охраны, а еще надзиратели, лагерное начальство, оперативно-чекистская часть, центральный аппарат главного управления лагерей — ГУЛАГа. А если еще учесть огромный партийный и государственный аппарат, их семьи, которые тоже жили неплохо, пока другие сидели?

Страшноватая практика работы чекистов при Сталине строилась на вахтовом методе. Формировалась бригада, которая выполняла свою часть работы. На это время члены бригады получали все — материальные блага, звания, должности, ордена, почет, славу, право общения с вождем. Ценные вещи, конфискованные у арестованных, передавались в спецмагазины, где продавались сотрудникам наркомата внутренних дел. Когда команда свою задачу выполняла, ее уничтожали. На Лубянку приходили новые люди. Наступала очередь следующей бригады, уже ей доставались все блага.

Хозяева Лубянки делились на две категории. Очевидные фанатики верили Сталину, расстреливали его именем и умирали с его именем на устах. Карьеристы приспосабливались к любому повороту партийной линии: кого надо, того и расстреливали. Со временем первых почти не осталось. Чекисты понимали, что совершают пусть и санкционированное, но преступление. Избивали по ночам, когда технических работников в здании не было. Вслух об избиениях, пытках и расстрелах не говорили — пользовались эвфемизмами.

«Сколько размножилось безжалостных людей, выполняющих тяжкие государственные обязанности по чека, фиску, коллективизации мужиков и т. п., — записал в дневнике Михаил Михайлович Пришвин. — Разве думать только, что все это молодежь, поживет, посмотрит и помягчеет…»

Не помягчели.

Страдания людей не находили ни малейшего отклика у правящего класса. Крупные партийные чиновники оторвались от реальной жизни и преспокойно обрекали сограждан на тяжкие испытания — вот что потрясает. Руководители страны, чиновничество, чекисты, как показывает анализ поступавших к ним документов, были прекрасно осведомлены о масштабах голода, о страданиях людей. Но историки отмечают, что нет ни одного документа, в котором хозяева страны сожалели бы о смерти миллионов сограждан. У них начисто отсутствовали простые, человеческие чувства.

«Вспоминая те дни, а много позже читая документы в архиве КГБ, — писала литературовед Ирма Кудрова, — я отметила примечательную особенность сотрудников этого ведомства. Туда набирают людей особого склада, достаточно, впрочем, распространенного: людей, лишенных способности к самостоятельному мышлению, предрасположенных верно служить однажды принятым „высшим авторитетам“».

В этих людях «органы» целеустремленно воспитывают подозрительность, стойкое недоверие к любому, кто попал к ним на допрос. Раз оказался здесь — значит, виновен! Им внушили и уверенность: враги власти повсюду, каждый может им оказаться. И, глядя сквозь сильнейшее увеличительное стекло, сотрудник раздувает каждый росток «бунтарства», с которым сталкивается. Любой протест, любое несогласие с существующим порядком — опасное преступление. Психика и психология чекиста заслуживают профессионального изучения, пути их умозаключений явственно расходятся с нормой, теперь я убеждена в этом. Чекист — всего лишь исправный винтик машины, сознательно запрограммированной на изъятие из общества людей, смеющих быть независимыми.

В какой-то степени могущественный министр или генерал были всего лишь винтиками этой гигантской системы, которая существовала как бы сама по себе. Но он же и подкручивал, налаживал и заводил весь этот механизм, который мог работать только потому, что многие тысячи сотрудников госбезопасности и еще большее число добровольных помощников сознательно выбрали себе эту службу и гордились ею.

Эти опричники превратили страну в полицейское государство. На огромное число людей завели досье. Все структуры общества были пронизаны сотрудниками госбезопасности. Они развратили людей, добились того, что приличные, казалось бы, граждане, спасаясь от страха или за деньги, квартиру, поездки за границу, а то и просто в надежде на благосклонность начальства доносили на родных, соседей и сослуживцев.

Страх перед арестом выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзлась пропасть. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность.

О степени растления нашего общества писал в «Архипелаге ГУЛАГе» Александр Солженицын: «Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове — может быть, у Берии я вырос бы как раз на месте? Перед ямой, в которую мы уже собрались толкать наших обидчиков, мы останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они. А кликнул бы Малю-та Скуратов нас — пожалуй, и мы б не сплошали!»

Любовь чиновников к советской власти объяснялась возможностями, которые она перед ними открывала. В другой политической системе люди столь невысоких деловых качеств едва ли могли рассчитывать на большую карьеру. Советский режим наделял амбициозных и тщеславных чиновников неограниченной властью над людьми, давно уже немыслимой в других обществах. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ в Советском Союзе, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных. Нам можно, а вам нельзя — вот важнейший принцип жизни. Железный занавес — запреты на поездки за границу, иностранные газеты, книги и фильмы — нужен был прежде всего для сохранения собственной власти. Себе, своим детям и родственникам высшие чиновники разрешали все.

Пристрастия и интересы, образ жизни, быт высших государственных чиновников — все было ориентировано на максимально комфортное устройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм.

Галина Ерофеева описала жизнь брежневского помощника по международным делам Андрея Александрова-Агентова. Они были знакомы не одно десятилетие — ее муж, дипломат Владимир Иванович Ерофеев, работал с Андреем Михайловичем в Швеции: «Машина с водителями, комфортабельная дача круглый год с превосходным питанием в дачной столовой за символическую плату, „кремлевская столовая“ на улице Грановского, отдых в лучших цековских санаториях, в том числе и „у друзей“ за рубежом. Потекли ручейки всяческих подношений из различных краев и республик, которые хозяйка дома иногда демонстрировала нам.

И наши старые знакомые, жившие до этого весьма скромно, откровенно упивались открывшимися перед ними райскими возможностями, хотя и любили говорить, что „ничем не пользуются“, имея, очевидно, в виду то, что они могли бы намного расширить сферу своих возможностей. Наблюдая за их жизнью, можно было легко представить, как прекрасно они вписались бы в круг среднего класса той же Швеции, которую они оба нежно любили. Впрочем, и в Москве их образ жизни со времени работы А. А. в высших сферах власти стал похож на буржуазный: огромная пятикомнатная квартира на улице Горького, обставленная стильной мебелью, с диванным гарнитуром, обитым шелковым штофом, многочисленные украшения в виде бронзовых или фарфоровых статуэток, хрусталя и картин завершали вид богатого, процветающего дома…

Приобретения были не только увлечением, но истинной страстью хозяйки. Трудности нашей жизни открывали неожиданные возможности. Оказывается, можно было поделиться талонами в „кремлевскую столовую“ с вдовой престижного художника и задешево приобрести его картины, которым нашлось бы место в небольших музеях…»

Советская система была не только временем репрессий и подавления, но и временем утверждения новой идентичности. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх, и речь не только о материальных благах. Функционеры, нашедшие себя в системе, были довольны своей жизнью, не испытывали никакого разлада с совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями. В такой системе хотели бы жить и многие сегодняшние чиновники. Они славно устроились, обрели материальное благополучие, которого и внукам хватит. Но им бы хотелось, чтобы их боялись, чтобы весь мир, как когда-то за Сталиным и другими советскими вождями, не без страха и содрогания следил за их словами и поступками.