Книга V.

Историческое повествование о жизни и деяниях славного царя Василия, которое трудолюбиво составил из разных рассказов внук его Константин, царь в Бозе ромеев[1]

1. Давно уже испытывал я желание и стремление всепомнящими и бессмертными устами истории вселить в умы серьезных людей опыт и знание и хотел, если бы достало сил, по порядку описать достойнейшие деяния самодержцев и их вельмож, стратигов и ипостратигов за все время ромейской власти в Византии. Но потребны тут и время большое, и труд непрерывный, и книг множество и досуг от дел, а поскольку ничего этого у меня нет, я по необходимости выбрал другой путь и расскажу пока что о деяниях и всей жизни от начала и до самой смерти только одного царя, который и царскую власть высоко вознес и сам был царской власти созвучен[2] и для государства ромейского и его дел стал великим благом, и пусть таким образом не пребудет в забвении первое основание и корень царского древа, возросшего на долгие времена[3], и станет он для потомков своих мерилом и статуей добродетели[4] и образцом для подражания. А если продлится срок моей жизни и получу я хоть краткий отдых от недугов и ничто не воспрепятствует мне извне, то продолжу я историю и расскажу о его потомках и доведу повествование до самого себя.

2. Так вот сей самодержец Василий, коего ныне намерен я описать в своем сочинении, происходил из Македонии, а родом был из племени армянских Аршакидов[5]. Дело в том, что при древнем Аршаке, который правил парфами и достиг вершин славы и добродетели, был утвержден закон, по которому в будущем у парфов, армян и даже мидийцев[6] могут царствовать лишь люди из рода Аршака или его потомков. И вот упомянутая ветвь царствовала над перечисленными народами, а когда в некое время армянский правитель ушел из жизни, начались раздоры и споры о царстве и преемстве власти. А Артаван и Клиен, которые не только лишились наследственной власти, но и рисковали жизнью, прибыли в сей царственный Константинополь. Правил тогда ромейской державой [92] Лев Великий, тесть Зинона[7]. Он принял этих мужей ласково и достойно их благородного происхождения и дал им в столице подобающий кров и приют[8]. Властитель персидской державы, узнав, что они из родной страны ушли, а в сей царственный город пришли и милостиво там царем приняты, стал в письмах звать их назад, при этом высказывал им свое расположение и обещал вернуть отцовскую власть, но на деле старался заручиться покорностью своего народа. Они получили письма и раздумывали еще. как поступить, а один их слуга уже обо всем доложил и вручил послание царю. Когда же стало ясно, что, пригласив их, Перс не им власть, а себе покорность народа обеспечить хочет и не пойдет это на пользу ни тем людям, ни Ромейской державе, было предусмотрено не дать осуществиться плану персов. Вот почему предупредил царь возможность бегства, и были они под благовидным предлогом вместе с женами и детьми (их после у них похитили) переселены в македонский город Нику якобы, чтобы получили больше земли и свободы. Шло время и, когда мощь сарацин возросла, их амерамнун таким же образом попытался искусить потомков первых Аршакидов и в письмах позвал их вернуться к наследственной державе и власти. Но царю Ираклию сей замысел раскрыли, вручили письма, и понял царь, что послано было такое приглашение без их благоволения, а только ради укрепления власти зачинщиков сего дела (сарацины надеялись на любовь к древнему Аршаку и на то что, если заимеют у себя его потомков, легко привлекут и народ), и потому опять якобы для большей безопасности переселил их в Филиппы (тоже один из македонских городов). Но и оттуда он их перевел, на сей раз в Адрианополь, как бы для жизни и положения более достойных. Место пришлось им по душе, они составили собственное свое племя и колено, умножились числом, приобрели немало богатств, при этом блюли отчее благородство и сохраняли чистоту рода.

3. Позднее в царствование Константина и матери его Ирины[9] небезызвестный Маикт[10] (тоже потомок Аршака) явился в славный сей Константинополь то ли с посольством, то ли с каким другим делом, и там случилось ему встретиться с одним своим соплеменником по имени Лев. По внешности его и одежде понял Маикт, что перед ним человек не простой и не низкий, а знатный и благородный, завязал с ним разговор, услышал привычную и знакомую речь, а когда узнал про его род, и что Аршакиды живут все вместе в Адрианополе, предпочел ради добродетели мужа родине чужбину. Желая с ним породниться, он взял в жены одну из его дочерей, и от этого брака произошел отец героя моего повествования. Взрастили его на славу, дали прекрасное воспитание и образование, и, достигнув мужского возраста, он отличался телесным здоровьем, силой и был украшен всевозможными добродетелями, что побуждало многих искать родства с ним посредством брачных уз. Обитала тогда в Адрианополе одна благородная и скромная женщина, после смерти мужа проводившая в целомудрии вдовью жизнь (был слух и не столь уж неясный, что род свой она вела от Константина Великого), которую предпочел он всем другим, как... так и среди которых жили, и потому взял в жены ее дочь, отличную благородством, телесной красотой и стыдливостью. От них-то и произрос сей царственный корень Василий[11], ведущий по отцу [93] свой род от Аршака, как уже говорилось. Мать же его была украшена родством с Константином Великим, а по другой линии могла гордиться сиятельностью Александра[12]. Родившийся у таких родителей Василий сразу явил многочисленные знаки грядущей славы. Когда начали расти у него первые волосы, вокруг его головы появилась багряная повязка, а на пеленках – пурпурная краска[13].

4. До сих пор род потомков Аршака, как бы сплоченный в своем колене (хотя благодаря брачным союзам он и смешивался с местными жителями), жил в Адрианополе. Но когда небезызвестный Крум, болгарский князь[14], надругавшись над мирным договором с ромеями, разбил военный лагерь у Адрианополя, после долгой осады принудил к сдаче оставшийся без припасов город[15] и переселил всех его жителей вместе с архиереем города Мануилом в Болгарию, отправились в болгарскую землю вместе с остальными и родители Василия с сыном – еще младенцем в пеленках[16]. Этот удивительный архиерей и его народ хранили на чужбине незыблемой христианскую веру и обратили к истинной христовой вере многих болгар (этот народ еще не был обращен к благочестию) и повсюду сеяли семена христианского учения, отвращая скифов от варварских заблуждений и приводя их к свету богопознания. По этой причине воспылал на них гневом наследник Крума Мутрагон и, когда его попытка заставить их отречься от Христа не увенчалась успехом, предал после долгих пыток святейшего Мануила и многих уличенных вместе с ним мученической смерти[17]. Таким образом, сподобились славы мучеников многочисленные родственники Василия, так что и тут не лишен он величия. По посетил Бог народ свой и уготовил ему исход[18] (ибо не мог больше болгарский князь бороться с ромейским войском и снова склонился к покорности), и, когда собрался перед отправкой домой христианский народ у князя, тот заметил мальчика Василия, и видом благородного, и с улыбкой приятной, и резвого, привлек его к себе и дал ему удивительной величины яблоко. Мальчик простодушно и не смущаясь уселся на коленях князя и безыскусностью нрава выказал свое благородство. Это поразило князя, но вызвало тайную ярость его телохранителей[19].

5. И вот (подробности я опускаю) весь уведенный в плен христианский люд по милости Божьей двинулся в родные места, а вместе со всеми шли и родители Василия, ведя любимого своего сына. Уже в младенческие годы случилось с ним чудо, предвестившее его грядущую судьбу, кое нельзя обойти молчанием. Как-то раз летом родители отправились на свое поле, чтобы присмотреть за жнецами и не дать им лениться; день разгорался, как бы наполнялась народом агора[20], солнце стало сильнее припекать полдневными лучами, и они соорудили из снопов нечто вроде шалаша, в который и положили спать сына, дабы уберечь его от солнечного жара. Пока они занимались жнецами, слетел орел, уселся и распластанными крылами прикрыл сверху ребенка. Увидевшие это закричали, что погубит орел мальчика, и мать, как мать нежно любящая и чадолюбивая, бросилась к сыну. И хотя видела она, что орел лишь крылами своими старается устроить мальчику тень, нисколько не встревожился ее приближением и ласково на нее смотрел, ничего лучшего не придумала, как метнуть в него [94] камень. Орел поднялся и, как казалось, улетел. Когда же женщина вернулась к мужу и работникам, орел появился вновь и, как прежде, прикрыл ребенка от солнца. И снова крики увидевших, и мать у сына, и орел, спугнутый камнем, и возвращение матери к работникам. Но еще ясней пожелало явить провидение, что происходит такое не по самодвижению случая, а по божественному предсказанию, и в третий раз произошло то же самое: орел у мальчика, крики увидевших, мать у орла, и орел, нехотя и медленно улетающий. Так вот загодя всегда дает Бог знаки великих событий и свидетельства грядущего. И в последующие годы часто случалось то же самое, и нередко его спящего покрывал крылами орел[21]. Но тогда этому никто не придавал значения, ибо, прежде чем явны стали его добродетели, пусть и велики были их предвещания, они оставлялись без внимания и не замечались, и никому не приходило в голову, что может такое случиться в скромном и простом доме[22]. Впрочем, если я продолжу эти рассказы, люди могут сказать, что ничем не отличен я от льстеца, и подумают, будто я занимаю повествование такими историями по недостатку у Василия достоинств, и потому я опущу подобные вещи и детские его годы, поспешу продолжить свой рассказ и как от чего-то непохвального откажусь от ненасытного своего желания хвалить его.

6. Мальчик был взращен отцом и его одного имел и в делах руководителем и в речах наставителем, воспитателем и учителем во всем достохвальном и добром, и не нуждался он, подобно Ахиллу, ни в получеловеке Хироне, ни в законодателе Ликурге, ни в Солоне, ни в каком иноземном и чужестранном обучении, но одним лишь родителем был воспитан в совершенных достоинствах: благочестии и богопочитании, послушании и страхе перед отцом и матерью, уважении к старшим, истинной благожелательности к сверстникам и землякам, покорности властителям и жалости к беднякам. Он ярко воссиял всеми добродетелями, смолоду был целомудрен и мужествен, возлюбил и высоко почитал справедливость, соединенную с разумом, и ни в чем не возносился над людьми скромными. Потому и досталась ему всеобщая благосклонность, и всем он был мил и желанен.

7. Когда миновал он детский возраст и достиг отроческого, и настало время приступить к мужеским занятиям, родимый его отец оставил жизнь и отошел в иной мир, а горе и плач, как должно, ворвались в его дом. Мать постигло вдовство, а сего несравненного юношу сиротство и все печали и горести, и потоком нахлынули на него во множестве заботы об устроении жизни. Ибо перешло к нему все попечение о доме и радение о матери и сестрах. А поскольку труд на земле приносил ему доходы малые и ничтожные, решил он отправиться в царственный город, выказать там свои добродетели, дабы с их помощью добыть средства для себя и близких своих и оказать им многополезное покровительство и заступничество. Ведь знал он, что в городах больших и особенно царственных в почете натуры одаренные и люди в чем-либо выдающиеся бывают отмечены достойнейшей судьбой, а в городах безвестных и ничтожных, как в деревенской глуши, скрываются во мраке и гибнут добродетели, которые, не привлекая внимания и не вызывая восхищения, сами по себе блекнут и угасают. Вот почему почитал он полезным и нужным переселиться в столицу, но его удерживала [95] и не пускала любовь к матери и желание облегчить ее страдания, ибо надеялась она на поддержку в старости и рассчитывала на его услуги и помощь в насущных делах.

8. Но положено было, чтобы одолел Божий суд и чтобы Василий шаг за шагом ступал по пути, ему предназначенному, и видения во сне убеждают мать не мешать сыну, уступить его стремлению в столицу и, больше того, самой поощрить и направить его в царственный город, дабы явил он там луг души своей[23] и достоинства благородного ума. Ибо привиделся матери как-то сон, будто произросло из нее огромное древо (так и мать Кира видела виноград[24]) и стоит оно у ее дома, цветами изобильное, от плодов отяжелелое, огромный ствол его от земли золотой, а ветви и листья золоченые[25]. Она рассказала о сне одному близкому человеку, в таких делах сведущему и понимающему, и услышала в ответ, что ее сына ждет славная и великая доля. Вскоре привиделся ей и другой сон: некий старец, из уст которого вырывалось пламя, внятно сказал ей, что сын твой возлюбленный, получит от Бога скипетр ромейского царства, а ты вели ему отправиться в Константинополь. Возликовав от этой радостной вести и наполнившись радостью, пала она ниц пред старцем и спросила его: «Кто ты, мой господин, не погнушавшийся явиться перед рабою твоей и принесший столь приятную благовесть?» А он на это: «Илья я Фесвит»[26], – и скрылся из виду. Окрыленная и вдохновленная сим добрым видением, а вернее сказать, божественным откровением, она проснулась и принялась горячо уговаривать и побуждать сына идти в царственный город и как мать увещевала и призывала его хранить в душе страх Божий, всегда помнить, что око провидения надзирает над всеми его деяниями и помыслами, дабы не сотворил он ничего недостойного сего надзора, но подобающим поведением выказал свои добродетели и ни в чем не позорил благородства предков.

9. И покинул он фракийскую Македонию и отправился в первый среди всех городов, дабы прибиться к кому-нибудь из людей могущественных и знатных, отдать и представить ему себя в услужение и рабство. Он проделал путь до царственного города, очутился у Золотых Ворот, вошел в них на исходе дня, приблизился к расположенному рядом монастырю святого мученика Диомида[27] и, усталый с дороги, незаметно примостившись на ступеньках перед воротами, устроился отдыхать. В первую стражу ночи игумену монастыря привиделся во сне мученик Диомид, приказавший ему выйти к воротам, назвать Василия по имени и, если откликнется тот на его зов, привести в монастырь, позаботиться о нем, побеспокоиться о пище, крове, одеждах, дать и сделать ему все нужное, ибо помазан тот Богом на царство, отстроит и увеличит сей монастырь. Игумен счел видение пустым воображением и фантазией ума, не обратил на него внимания, но, когда заснул снова, во второй раз увидел и услышал то же самое. Сонный и вялый, не успел он еще прийти в себя, как и в третий раз увидел мученика, который уже не ласково и не весело увещевал, а сурово повелевал и готов был, казалось, пустить в дело плеть, если тот не подчинится его приказу. Только тогда, с трудом придя в себя и отогнав от глаз сон, схожий со смертью[28], игумен отправился к воротам и, по велению мученика, назвал по имени: «Василий». Тот сразу отозвался: «Я тут, что, господин, [96] велишь ты рабу своему?»[29] Игумен ввел его в монастырь и, поскольку был Василий грязен, запылен и с лицом, обожженным солнцем, выказал должную о нем заботу и попечение и отнесся к нему с великим человеколюбием[30]. Потом, велев блюсти тайну и никому ничего ввиду возможной опасности не выдавать, он сообщил Василию о пророчестве мученика и наказал помнить о нем, когда покинет монастырь. А тот, казалось, ничего не понимал, ибо это было выше его разумения, и со своей стороны попросил, чтобы отдали его стараниями игумена в услужение какому-нибудь видному человеку. Игумен согласился с готовностью. Сей монастырь любил и часто по-дружески посещал родственник царя Михаила и кесаря Варды (звали его уменьшительным именем Феофилица), по прозвищу Педевомен[31]. Ему-то и представил игумен Василия. Сей Феофилик был человеком кичливым и не лишенным высокомерия, но страсть имел собирать вокруг себя доблестных, красивых и рослых мужей, отличных мужеством и телесной силой, коими он гордился и чванился (их легко можно было узнать по шелковым плащам и прочим богатым одеждам[32]). К ним-то и сопричислил Феофил новичка – юного Василия, и поскольку тот совершенно явно превосходил остальных и тела силой и души мужеством, сделал его своим протостратором. С каждым днем любил он его все больше и не переставал поражаться достоинствами юноши, ибо был Василий и в деле храбр, и душой рассудителен, и в исполнении любых его приказов скор и ревностен. [98]

10. Мать же Василия, непрерывно горестно о нем стенающая, страдающая и печалящаяся, что не знает она, каково сыну ее на чужбине, снова видит во сне большое древо, кипарису подобное, на ее дворе стоящее, золотыми листьями усеянное, со стволом и ветвями золотыми, на верхушке коего восседал ее сын Василий. Проснувшись, она на следующий день рассказала о видении одной благочестивой женщине, что подобно известной Анне[33], дни и ночи не отлучалась из Божьего храма и время проводила в постах и молитвах. А та увещевала ее радоваться за сына и, толкуя сон, ответила, что по его свидетельству быть твоему сыну ромейским царем. Когда ко всем прежним получила мать и этот знак, она перестала печалиться и горевать о сыне, но питала себя надеждами и восцвела в ожидании Божьей помощи.

11. Как раз в то время царь Михаил и кесарь Варда отправили хозяина Василия Феофила по какой-то казенной службе в Пелопоннес[34]. При нем находился и Василий, исполнявший предназначенную ему службу. Оказавшись в ахейских Патрах, упомянутый Феофил зашел помолиться в храм первозванного апостола Андрея. Василий же, занятый как и обычно своим делом, вместе с Феофилом в храм не пошел, а явился туда позднее, один, дабы воздать апостолу подобающую честь. Некий же монах, находившийся в храме апостола и проводивший там почти все время, увидев входившего Феофила, со своего места не поднялся, не благословил и даже словом его не удостоил: ни свита Феофила, ни его вельможность не произвели на монаха никакого впечатления. Когда же позже в храм вошел Василий, монах встал, будто перед человеком высшим, и произнес славословия, подобающие царю. Какие-то люди, присутствовавшие тогда в храме и все видевшие и слышавшие, донесли о случившемся жившей в тех местах весьма богатой и знатной женщине, по мужу своему называемой Данилидой[35]. А та на опыте знала, что осенен монах пророческим даром, и потому не оставила без внимания сообщения, но позвала монаха и принялась его бранить: «Немало времени знаешь ты меня, духовный отец, и известно тебе, сколь выше я многих здесь, что первая я и главная в сей округе, но никогда при моем появлении ты не поднялся и не благословил меня, и не оказал такой чести ни сыну моему, ни внуку, почему же, увидев человека низкого и чужеземца, никому не известного, ты встал и почтил его словно царя?» А сей благочестивый монах ей на это ответил, что неверно думаешь ты, будто увидел я человека заурядного, нет, увидел я великого царя ромеев, помазанника христова, а потому встал и славословил, ибо сподобившемуся чести от Бога полагается и людская честь. Когда же господин Василия, проведя какое-то время в тех краях, исполнил порученную ему казенную службу и собрался вернуться в царственный город, Василий был постигнут телесным недугом и вынужден был там остаться. За ним как полагается ухаживали и, справившись с болезнью, он тоже приготовился к обратному пути. И вот упомянутая женщина Данилида зазвала Василия к себе, удостоила многих и великих милостей и весьма разумно и предусмотрительно бросила семена в добрую почву, дабы в подходящее время снять обильный урожай. А дала она ему и золота много, и тридцать рабов в услужение, и множество богатств одеждами и всякими другими ценностями, [98] а взамен попросила сначала лишь заключить узы духовного братства с сыном ее Иоанном[36]. Василий стал было отказываться, поскольку де недостоин этого, ибо она – женщина знатная, а он по видимости ничтожен. Но Данилида просила все настойчивей, и он это сделал. Тогда она осмелилась и на большее и открыто сказала ему, что ты в великой чести у Бога и хочет он тебя возвысить, и ничего другого я не прошу и не требую от тебя, только возлюби и жалей нас. А он, сколь возможно, обещал ей, если будет такое, сделать ее госпожой всей той земли. И ушел он оттуда и направился в царственный город к своему господину. А на деньги, от нее полученные, купил он после возвращения обширные владения в Македонии и родным своим обеспечил достаток и сам богат стал не только добродетелями, но деньгами и владениями. Тем не менее он остался со своим господином и служил ему.

12. В один из дней патрикий и доместик схол Антигон соорудил и приготовил в царских покоях, что во дворе, ближайшем к дворцу, роскошный пир, пригласив своего отца Варду в распорядители и сотрапезники. Кесарь взял с собой высшие чины синклита, своих людей и близких и отправился на пир, прихватив также друзей из Болгарии, которые по обычаю своему в то время находились в царственном городе. Присутствовал на угощении и господин Василия Феофил (как родственник кесаря), а также патрикий Константин[37], отец нашего логофета дрома, мудрого философа и совершенно неподкупного патрикия Фомы. Среди этих болгар, людей чванливых и постоянно хвастающих, был и один болгарин, бахвалившийся телесной силой, отменный борец, которого до тех пор не сумел одолеть почти ни один соперник. Трезво к нему отнестись болгарам было невозможно, и они гордились им сверх всякой меры. Питие продолжалось, веселое застолье шло полным ходом, когда этот крошка Феофил сказал кесарю, что есть тут у меня один человек, который, если только прикажешь, поборется со знаменитым этим болгарином. Ибо великий будет позор ромеям, и уж никто не вынесет хвастовства болгар, если вернется он на родину, так никем и не побежденный. Кесарь велел тому и быть, и упомянутый уже патрикий Константин (он тоже вел род свой из Армении и потому весьма дружески относился к Василию), увидев, что пол на месте будущей схватки мокрый, и убоявшись, как бы Василий не поскользнулся, попросил кесаря распорядиться насыпать опилок. Так и сделали, и Василий, набросившись на болгарина, обхватил его, сжал, поднял над столом и с легкостью отшвырнул, будто безжизненную легкую охапку сена или невесомый клок сухой шерсти. После этого все до единого принялись хвалить и восхищаться Василием, да и сами болгары были поражены и буквально онемели от столь великой силы и проворства Василия, и с того дня слава его начала распространяться по всему городу, имя его было у всех на устах, и он стал предметом всеобщего восхищения.

13. Был у царя Михаила конь, норовистый, буйный, неукротимый и непокорный. Добрый и породистый, он отличался и поражал всех своей статью, красотой и быстротой бега, и если случалось ему освободиться от привязи или как-нибудь иначе вырваться на свободу, то снова в руки не давался, и конюшим доставляло немало труда его поймать. Как-то [100] раз царь отправился на охоту и, сидя на этом коне, собственноручно поразил палицей зайца. Обрадованный царь тотчас соскочил на землю, чтобы убить зайца, а оставленный на свободе конь ускакал. Тут сбежалось множество людей, главные конюшни, манглавиты и их люди засуетились, но поймать коня никто не мог, и в конце концов разгневанный царь приказал, если коня остановят, подрубить ему задние ноги. Оказавшийся рядом кесарь Варда стал просить царя не губить понапрасну такое добро только из-за одного этого зла. А Василий, стоявший рядом со своим господином, спросил, не навлеку ли я на себя гнева царя, если догоню лошадь и со своего коня перепрыгну на спину царского, ведь он украшен царскими бляхами[38]. Царю об этом доложили, и, когда он велел тому и быть, Василий легко и ловко все совершил[39]. Царь видел происходящее, ему понравились соединенная с мужеством ловкость и ум Василия, и он тут же забрал его у Феофилицы и зачислил в царские страторы[40]. Видя, насколько Василий во всех отношениях превосходит остальных, царь отличал и любил его. Поэтому Василий часто являлся перед очами его и был возведен в должность протостратора.

14. Через некоторое время был назначен охотничий выезд в так называемый Филопатий; согласно правилам перед царем скакал протостратор с царской палицей на поясе, которую обычно именуют вардукием. От шума, поднятого участниками охоты, из лесной чаши выскочил огромный волк, который привел в ужас и напугал почти всех. Василий бросился на зверя и, метнув сзади царский вардукий, угодил волку прямо в голову и рассек ее пополам. Кесарь, следовавший по обычаю за царем и видевший все случившееся, сказал тогда ехавшим с ним близким и знакомцам, что станет, как думаю, сей человек погибелью всего рода нашего. Ибо намекал кесарь на удачливость и везение Василия во всем и проистекающее отсюда расположение к нему царя. Но не только это. Как рассказывают, услышал он от первого тогда знатока всех наук Льва[41], которого часто расспрашивал о таких вещах, что прежде всего вижу я погибель вашего рода в некоем юноше. А позже, когда был Василий уже на виду, Лев, указывая на него пальцем, сказал кесарю, что это тот самый, о ком я говорил и кто должен стать вашим преемником. С тех пор кесарь постоянно подозревал и строил козни Василию, хотя и не в силах был отвратить исполнения неотвратной божественной воли. Ибо предназначенное не столь неожиданно, сколь всегда неизбежно. Все это, хотя и отступление, но рассказу не стороннее.

15. Страстный охотник, царь вскоре вновь отправился ради охоты и небольшой прогулки в место под названием Армаментарий[42], после этого устроен был в тесном кругу пир, за столом которого царь восседал вместе с матерью своей Феодорой, своими родственниками и ближайшими из синклита. Позвал туда по царскому приказу и протостратора, когда же тот уселся, царица принялась неотрывно на него смотреть и взирать, внимательно его оглядывать и изучать. Обнаружив же на нем какую-то примету, она лишилась чувств, так что пришлось обрызгать ей лицо водой и с трудом приводить в сознание розовыми каплями, что... присутствовавшие удалились. Когда же она оправилась от обморока и пришла [100] в себя, ее сын и царь стал допытываться, что с ней случилось и отчего возникла эта внезапная слабость. А она, едва справившись с душевным смятением, сказала, что человек, который, как слышала я от твоего отца, о сын и господин мой, погубит наш род, и есть тот, кого зовешь ты Василием, ибо отмечен он знаками, кои, по словам твоего отца, должны быть у нашего преемника. Все это дошло до моего сознания, воочию представила я себе нашу гибель и, потрясенная, лишилась чувств. А царь, отгоняя от матери страх, возвращая ее к действительности и утешая, сказал: «Неверно рассудила ты, мать, человек он простой и совсем незаметный, у него только силы, как у древнего Самсона, а более ничего. Он в наше время вроде нового Енака или Нимрода[43]. Не имей страха к нему и не питай никаких дурных подозрений». Вот так хранимый Богом Василий избежал в тот раз надвигавшегося на него вала.

16. Был в то время у царя паракимоменом евнух патрикий Дамиан, славянин родом, который из страстной преданности царю нередко доносил ему на разных людей, что де не должным образом распоряжаются они делами, а особенно же на дядю его кесаря Варду, который мол забрал себе слишком много власти, часто выходит за пределы положенного. Он извращал иные из кесарских распоряжений, внушая царю, что дела обстоят иначе. Вот почему кесарь, слушаясь советов и наставлений друзей и близких своих, ополчился на Дамиана, многократно клеветал на него царю и, постаравшись составить убедительные обвинения, переменил настроение царя, отвратил его от благоволения к Дамиану и даже убедил сместить того с должности. И вот Дамиан получил отставку, [101] а должность его какое-то время оставалась свободной. Но когда направляет провидение события по своей воле, бездействует ум и бессильно со всеми своими ухищрениями коварство. Ибо хотя кесарь и многие другие уговаривали царя и втайне старались возвести в эту должность то одного, то другого, тот вопреки всем их надеждам вскоре назначил паракимоменом Василия, которого он к тому же сделал патрикием и женил на чуть ли не самой прекрасной, самой красивой и скромной из всех благороднорожденных женщин, дочери всем тогда известного и прославленного за свое благородство и ум Нигера[44]. Когда это случилось, и любовь царя к Василию росла с каждым днем, кесарь, видя это, терзаясь завистью и опасаясь за будущее, нередко ругал и попрекал тех, кто советовал и побуждал его клеветать на Дамиана, называл их глупцами и дурными советчиками, которым, говорил он, «я поверил вопреки здравому смыслу и, прогнав лису, накликал льва, чтобы он всех нас пожрал и проглотил».

17. Во время похода царя Михаила и его дяди кесаря Варды на Крит кесарь с самого начала держался весьма самоуверенно, в приказах своих превышал власть, и потому ежедневно шли на него беспрерывные и нескончаемые доносы царю Михаилу. По прибытии в Кипы (на фракисийском берегу у Меандра) то ли по случайности, то ли по умыслу установили царский шатер, то бишь палатку, в месте плоском и низком, а кесарский, напротив, на высоком и заметном, и вот давние враги и ненавистники кесаря, воспользовавшись благовидным предлогом, [осыпали его [102] обвинениями][45], что де он насмехается и уже открыто издевается над царем, коли помимо всего прочего ищет для себя чести в том, чтобы шатер самодержца выглядел незаметным и скромным, а его собственный – роскошным и видным. Послушавшись их, царь стал злоумышлять против кесаря, строил планы и вынашивал намерения его убить. Но не мог царь открыто обвинить или обличить кесаря, поскольку был тот чуть ли не равного с ним достоинства и к власти сопричастен[46] (царь опасался всех его сторонников, товарищей и сообщников, ибо все начальники и стратиги преданны были кесарю и почитали его более, нежели царя, ведь кесарь лучше него разбирался в делах и все умел переиначить по своей воле), а особенно потому, что сын кесаря анфипат и патрикий Антигон был в то время доместиком царских схол. Впрочем, и у царя оказалось немало сообщников, обещавших осуществить убийство. Наутро кесарь, как и обычно (хотя и являлись ему дурные знамения), пришел в царскую палатку, дабы обсудить ближайшие планы, и царь, сочтя случай удобным для убийства, кивком велел патрикию Симватию, в то время логофету дрома (муж дочери кесаря, он был посвящен в замыслы царя против тестя), пойти и привести тех, кто обязался умертвить кесаря. Тот вышел и подал условный знак, а был это знак креста, коим осенил он лик свой, но малодушные люди струсили и перед самим ужасным сим деянием, не вынеся тяжести ноши, обессилили, произошла заминка, царь находился в растерянности, а когда от одного из царских спальников узнал, что они боятся, трусят и откладывают дело (а вернее истинное дерзновение ума и отважного, мужественного сердца), послал одного из находившихся там верных своих людей к патрикию и паракимомену Василию и с тревогой сообщил ему, что «если не медля не вселишь ты мужества в людей, отобранных для дела, и не заставишь их взяться за мечи, я хорошо знаю, не миновать мне смерти от кесаря, ибо не укроется от него мой умысел, а вы заслужите славу моих палачей и убийц». Услышал такое Василий, и смятение охватило его, как бы не случилось чего с царем, и быстро, превратил он трусов в храбрецов, боязливых – в отважных и побудил, покориться воле царя. И когда, будто гневом наполнившись, разом ворвались они в царскую палатку, понял кесарь, что по его душу явилась, эта толпа, вскочил с места и обвил царские колена. Оттащили убийцы кесаря и зарубили у самых ног царевых. И случилось это двадцать первого апреля четырнадцатого индикта[47]. Царь тотчас распустил войско и вернулся в царственный город.

18. Провидение искусно вело Василия к поставленной цели, и сразу, после возвращения из похода царь усыновляет его[48] (своего потомства у него не было) и удостаивает светлейшего титула магистра. А логофет Симватий, исходя завистью и не в силах наблюдать, как ежечасно обретает его соперник немалые милости, отказывается от прежней своей, службы, будто не может он жить в царственном городе, и просит назначить его стратигом ионийцев, то есть Фракисиев. Но не выполнил царь, его просьбы и назначил в эту фему другого стратига. Минуло немного времени, и пришли в смешение государственный дела, заколебалась держава и искала себе правителя, ибо к чему угодно пригоден был царь, но [103] заниматься как должно государственными делами не умел (прежде многого не замечалось, ибо разделявший с ним власть кесарь всегда распоряжался чем надо, и на него возложены были дела и все заботы мирского правления), и вот поднялся на царя ропот, началось недовольство и синклита, и гражданского сословия, и чуть ли не всех к управлению причастных и делами занимающихся, а к тому же еще и войска и всего городского люда. Царь об этом узнал от своих ближайших, на какое-то мгновенье с трудом отрезвел, осознал не только собственное легкомыслие и нерадение к общему благу, но и неспособность и непригодность и, опасаясь восстания и возмущения толпы, решил с кем-нибудь разделить и власть и дела. А поскольку незадолго до того он усыновил Василия и знал, что тот многих превосходит не только мужеством, по и умом, что способен он занять пустующее место кормчего мирского корабля и что к тому и ведет его божественное провидение, царь укрепил свой ум в мысли провозгласить Василия царем[49]. И не без Божьего содействия в совете и деле в самый день святой пятидесятницы, когда сошел Святой дух на учеников Христа и Бога нашего, рукой царствовавшего тогда Михаила, судом и велением вечно царствующего Христа в прекрасном и славном храме божественной мудрости венчается Василий царским венцом. И случилось это двадцать шестого мая четырнадцатого ромейского индикта[50].

19. Когда об этом узнал Симватий, живший в доставшейся ему стратигиде, не смог он по человеческой своей природе вынести точившую его зависть, но вместе с таким же как и он безумцем, известным патрикием Пиганом, правителем стратигиды Опсикий, склонился к бунту и в безумии своем решил учинить мятеж. Подговорив подчиненные им войска, они приступили к делу, и Михаила стали славить как царя (таким образом хотели они возбудить толпу и показать, что кулак мятежа поднят не на самодержца) и бесславили Василия, осыпая его тысячами поношений. Летом[51] они клокотали в своих безумствах, выжгли поля многих столичных вельмож, захватили в гаванях и спалили немало кораблей, отплывающих в столицу, а как пришла зима, войско рассеялось, их же сообщники понемногу и незаметно разбежались. Видя это, попытались обрести спасение в бегстве и сами зачинщики. Симватий скрылся в крепости Платея Петра, а Пиган обосновался в Котисе. Но ничего у них из этого замысла не вышло: царевый отряд схватил их и в оковах доставил к императору. А застали они его в палатах св. Мамы, где тот тогда пребывал. Увидев пленников, царь принялся бранить и порицать их за безумство и непокорность и поначалу велел подвергнуть жестокому бичеванию, а потом обрек полагающейся по закону каре: Симватия лишили обоих глаз и одной руки и отправили в ссылку, Пигану же тоже вырвали глаза, мечом отрубили нос и тоже отправили в изгнание[52]. Когда же единодержавную власть получил благородный царь Василий, он вернул их обоих из ссылки и даровал им все то, чем владели они до изгнания, при этом не выказал даже тени злопамятства, часто разделял с ними трапезу, утешал речами, и благодетельствуя делами, помогал легче переносить страдания, причиненные их собственным безумием. [104]

Но все это было позже. Тогда же исполнилось данное за триста пятьдесят лет до того пророчество и прорицание Исаака, великого провидца из иереев и монахов, который и сам вел род от Аршакидов и узнал из видения, что именно через такое время взойдет на ромейский престол один из потомков Аршака[53]. И случилось такое по мольбам людей вельможных и простого народа, а также войска и военачальников и всех жителей всех земель и всех городов державы. Ибо все они молились, чтобы пришел к власти человек, вкусивший низкой судьбы, который бы знал, как мнут бока беднякам сильные мира сего, как без всякого на то права обирают их, как восстают смиренные и попадают в рабство к своим соплеменникам, а всего этого с лихвой хватало в царствование Михаила[54], ибо на что угодно способен был царь, но на подобные вещи не хотел обращать внимания.

20. Более того, раз уж я заговорил об этом, надо, полагаю, повременить немного с историей царя Василия и, вернувшись назад, как можно короче поведать, какую жизнь вел царь Михаил, каковы были его забавы и на кого тратил он время, все свои силы и казенные деньги, дабы мог каждый желающий отсюда заключить, что пришел Василий к власти по ясному приговору Божьего суда (ибо не могли дольше дела оставаться в прежнем состоянии) и что после всего этого сам Михаил заточил меч против себя, сам укрепил десницы своих губителей и сам побудил их к убийству. Настолько позабыл он о долге, настолько в вакхическом своем безумии устремился ко всяческому беззаконию, так измывался над божественным, надругался над законами государства и природы. Собрав вокруг себя нечестивую компанию распутных, мерзких и отвратительных людей и оскорбляя священство царского величия, этот несчастный целые дни занимался пирушками, пьянками, любовным беспутством, срамными рассказами, а также возницами, лошадьми, колесницами и происходящими от них безумством и сумасбродством. И ради таких-то людей он безжалостно опустошал государственную казну! А что самое страшное, он издевался и выставлял на посмешище сами символы нашей веры, творя из окружавших его шутов и мимов некие подобия священнослужителей, и делал это для издевки, поношения и срама[55]. Расскажу лишь о немногом, дабы из этого малого вы заключили об остальном.

21. Что был он возничим и управлял колесницей, на которой восседал в платье возничего, состязался с соперниками в двойном забеге и в царственном городе, и во дворце, и за их пределами в царском обиталище мученика Мамы, что потратил на это громадные деньги, расходовал на зрелища войсковые средства, что утекало ромейское богатство от воинских полков на театральные игрища и болтовню, что расточались царские сокровища безмерно и беспутно на беспутные и нечестивые попойки и любовные забавы, всем хорошо известно, и говорить об этом я не буду. А вот как измывался он над божественным, как выбрал патриарха из числа своих мерзких и гнусных мужебаб, из них же назначил одиннадцать митрополитов, как бы дополнив собой это число до двенадцати, об этом я расскажу. Он провозгласил патриархом этого мерзейшего и проклятого Грила, украсил его богатыми шитыми золотом священническими одеждами, [105] возложил на него омофор[56], из этого сборища своих единомышленников одиннадцать возвел, как говорилось, в ранг митрополитов, себя же, двенадцатого, назначил архиепископом Колонии; каждому из них велел он под святыми одеяниями спрятать кифару, тихо наигрывать на ней и таким образом, паясничая и святотатствуя, совершал с ними священные таинства и службы, мерзейший вместе с мерзкими, проклятый вместе с нечестивыми. Когда творилась тайная молитва, вторили тихо ей кифары, когда же приходило время говорить священнику или пароду ему ответствовать, они сильней ударяли плектром по струнам, кифары звучали громче и слышалась отчетливая мелодия. В священные сосуды, украшенные драгоценными камнями и блеском жемчугов, изготовленные из серебра и золота, часто служащие для священных таинств, они помещали горчицу и уксус и с громким хохотом, срамными словами и отвратительным мерзким кривлянием передавали себе подобным. Хватит об этом.

22. Когда как-то раз святейший патриарх Игнатий со всем своим клиром и свитой устроил процессию с молитвословием, которая вышла за город и в обычном порядке, исполняя священные гимны, направилась к одному Божьему храму, случилось так, что навстречу ему верхом на осле выехал облаченный в священнические одежды нечестивец и язычник, царский бунтариарх[57] Грил вместе с нечестивейшими своими митрополитами, со всем своим балаганом, хором и сатировым строем. Ломаясь как на сцене, они горланили песни, не лучшие, чем их дела. Подъехав ближе, они вскинули на плечи свои плащи, еще сильней ударили по струнам кифар и под священную мелодию принялись в такт выкрикивать похабные слова и песни. При этом они плясали и били в кимвалы, будто на Пановых или сатировых оргиях, дразнили иереев и патриарха самозванцами и двигались в этом гаме и сраме. Божий патриарх, спросив и выяснив, кто они, от кого и по какому поводу собрались, разразился стенаниями, горько оплакал их главу и зачинщика и со слезами на глазах вознес Богу мольбы положить конец этим поношениям и наглости и рассеять по аду нечестивцев, дабы не оскорблялось благочестие и не осмеивались таинства и святыни. Затем с пением положенных молитв он продолжил путь.

23. В другой раз этот безумный и сумасбродный царь придумал ради поношения славного патриарха Игнатия и измывательства над собственной матерью следующее представление. Он воссел в светлейшем Хрисотриклинии на царский трон, усадил рядом с собой под видом истинного патриарха мерзейшего Грила в священных одеждах[58], велел ему прикрыть свою поганую бороду головным покровом и начал воздавать почести как Божьему патриарху. Потом через одного своего евнуха – спальничего сообщил матери, что де святейший патриах Игнатий восседает здесь со мной и если хочешь сподобиться его благословения, приходи и вместе со мной его получишь. Эта благочестивая и благопочтенная женщина, питающая к тому же великую любовь и горячую веру в священнейшего Игнатия, услышав такое, поспешно явилась и, не смея от скромности поднять глаз (ни о чем дурном и подозрительном она не думала и никакого подвоха не ожидала), припала к ногам этого святого, как ей казалось, [106] иерея и просила помолиться за нее. А этот трижды негодяй немного приподнялся с кресла и, обратившись к ней спиной и испуская из мерзкого своего нутра ослиный звук, сказал: «Дабы не говорила ты, госпожа, будто и в этом не почтил я тебя». Царь рассмеялся, этот язычник из язычников захохотал во все горло, и они принялись болтать друг с другом, а вернее, в бессмыслии своем нести всякую околесицу. Царица распознала обман и розыгрыш, горько оплакала случившееся, осыпала сына проклятиями и в конце концов сказала ему, что смотри, злое чадо, отвел от тебя Бог руку свою, и дан тебе жалкий ум, дабы творил ты всякие несуразицы. Рекла она такие слова и удалилась, плакала и рвала на себе волосы. Таковы были выходки благородного царя, такое почтение и уважение питал он к вещам божественным и мужам священным.

24. Такое и много всего еще худшего творилось ежедневно на всем протяжении его царствования, ибо не изменил царь своих привычек даже после приближения и возвышения Василия. Видя и слыша все это, Василий терзался, мучился и проклинал свою жизнь. Стремясь оказать царю всю возможную помощь и не упустить ничего, служащего его исправлению, он прежде всего с помощью третьих лиц попытался отвратить царя от дурного поведения и вернуть его на праведную стезю, а потом как-то из благородства мыслей и намерений и сам осмелился увещевать царя и сколь возможно попытаться удержать его от бесчинств и со смиренным и униженным видом сказать ему: «О царь мой и господин, было бы только справедливым, если бы я, сподобившийся от тебя стольких даров и благодеяний, наставил тебя в должном, посоветовал наилучшее, напомнил о полезном и спасительном. Знай, господин, ненавидят нас, ненавидят (он и себя к нему ради беспристрастности прибавил, хотя ни в одной из его нелепых проделок не участвовал) и проклинает нас и народ весь, и сенат, и Божьи иереи, и все нас поносят и ругают. Людской суд для нас ничто, а вот Божьего гнева, пока не испытали его на себе, надо бояться». Так он говорил, но только сеял зерно на камни[59], взывал к морю и пытался отмыть добела эфиопа. Так укоренилось в этом человеке зло, так глух он был ко всякому спасительному слову, и заткнул уши, как аспид, от заклинаний[60]. Царь не только не переменился к лучшему, но возненавидел и отвернулся от Василия, вместе с пьяной свитой своей принялся поносить и измываться над его речами. Сначала он лишь слегка проявил свою враждебность, а потом выказал ее яснее. Злодеи и мерзавцы из царского окружения это поняли, ополчились и рядами двинулись на Василия, стараясь правдоподобней оклеветать его, при этом его скромность именовали самомнением, отказ разделить их развлечения называли враждебностью, а нежелание вместе грешить – презрением. «Как может он говорить, будто любит тебя, – втолковывали они царю, – если не радуется радостям твоим и вместе с нами не старается доставить тебе удовольствие». Все больше склонялся к ним царь, верил им и уже подумывал об убийстве Василия, искал благовидный предлог, но не сумел найти. И до такого царь дошел безумства, что замыслил тайное убийство и кое-кому из своей преступной своры, коей доверял во всем, приказал, когда пойдут на охоту, сделать вид, будто целят в зверя, а метнуть копье в [107] Василия и так вот прикончить его. Рассказывают, один из них это и сделал, метнул копье, но промахнулся, пролетел дротик мимо Василия и воткнулся в землю. Конь же этого человека, закусив удила, вдруг увлек всадника к круче и сбросил его в пропасть, там и нашел он от падения свою смерть. И тогда, постигнутый бесполезным раскаянием, как говорят, царь велел своим сообщникам не сметь поднимать руку на безвинного, коли только не пожелают навлечь на себя ту же погибель. И призвал он к себе одного благочестивца и среди многих других преступлений и злодейств признался и исповедовался ему и в этом.

25. Царь больше не мог уже выдумать ни предлога, ни способа, как погубить Василия, и принял другое беззаконное и мерзкое решение: решил приобщить к царской власти некоего человека, Василикина по прозвищу, тоже одного из их гнусной компании, ничтожного и отвратительного скопца и забулдыгу[61] родом из Никомидии, единокровного брата Константина Капногена (это тот, что дважды затем исполнял обязанности эпарха), тогда он состоял в числе гребцов царской триеры. Вот этого-то отвратительного Василикина обрядил он однажды в прославленную царскую багряницу, завидный и дивный венец, золототканный плащ, пурпурные, все в драгоценных камнях сапожки и другие принадлежности царской власти, вывел его к синклиту, держа за руку и поддерживая (как некогда тот самый Нерон знаменитого Эрота[62]) и произнес такие слова:

Смотрите все, восхищайтесь,
Не ему ли царем быть пристало?
И вид, достойный владыки,
И венец для него будто создан:
Все говорит нам о власти,
И не лучше ли мне его сделать царем
вместо Василия?

Услышав и увидев такое, все, кто оказался тогда во дворце, остолбенели, пораженные затмением ума и безумным безрассудством царя[63]. Таков был этот помешанный и невменяемый человек, совершенно забывший о своем призвании и долге из-за неумеренного пьянства, распутства и беззакония.

26. В пьянстве черпал он не только негу, кротость, мягкость, свободу, слабость и мятежность дарующего радость Диониса, коему хотел и стремился подражать, но и, как в сыроядном этом боге, было в нем нечто от эриний и титанов, и нередко его всенощные комедии кончались трагедиями несчастий, ибо обезумевший от пьянства и своей счастливой судьбы, он пускался во всякие беззакония и нечестие. Упившись же несмешанным вином и окончательно опьянев, он полностью терял разум, принимался за убийства, чудовищные пытки и казни безвинных людей и, рассказывают, приказывал слугам своим: того-то схватите и отдайте палачу, тому-то вырвите глаза, а тому-то отрубите руки и ноги. Этот пусть поплатится головой, а того надо сжечь живьем. Слуги хватали их и заключали в тюрьму, но наказаниям не подвергали, ибо знали, что не в своем уме был царь, вынося такие приговоры. Но нередко, если [108] попадался человек, к которому они питали не дружбу, а вражду, то пользовались царским повелением и вершили суд над невинно осужденным. Потом спальники укладывали Михаила, жалкого и несчастного, не ведающего, на каком свете он находится, на царское ложе, и предавали его, словно раба, сну – смерти подобному. А наутро, когда сон немного выветривал из его головы густой мрак и винные испарения, он вставал, ничего не помня о случившемся вечером, и нередко искал тех, кого приговорил и осудил на смерть в опьянении, а узнав от свиты и слуг, на что обрек их вечером, раскаивался и плакал. Порой тех, кого он искал, находили, но порой бесполезным оказывалось его раскаяние в нечестивых делах, ибо приговоренные были уже казнены. Но вот снова наступал вечер, опять до глубокой ночи затягивалась попойка, вместе со всеми этими мерзкими речами и делами. Какой человек, будь он с каменным сердцем или совершенно бесчувственный, видя и слыша такое, не возгорелся бы гневом, не ощутил в себе жажды отомстить за невинно загубленных? Даже самый кроткий из людей Давид, как я думаю, не вынес бы пьяного разгула этой нечисти. Бесчувствием и глупостью, а не великодушием была бы здесь жалость[64].

27. И вот пришли к концу и были растрачены на подобные забавы чуть ли не все накопленные деньги, и уже нависла необходимость в открытую казнить всех вельмож и забрать их имущество, чтобы получить царю средства для ублажения возниц, блудниц и нечестивцев. Девятьсот семьдесят кентинариев чеканного золота, помимо серебра в монетах и слитках, оставил ему отец Феофил в царском казнохранилище, да еще и мать Феодора добавила тридцать, округлив общее число кентинариев до тысячи, но за неполные четырнадцать лет своей единодержавной власти он все растратил и промотал, так что после его смерти в казне обнаружили не больше трех кентинариев. Да и как могло не иссякнуть золото, пусть и текло оно рекой, если расточали его столь бессовестно и беспутно. Так он подарил целый кентинарий вознице Хилу, когда стал восприемником его сына. А патрикию Гимерию, коего из-за дикой его внешности именовал свиньей (а тот действительно заслуживал этого прозвища своей свинской и нечистоплотной жизнью), когда тот как-то раз, позволив себе срамословие и, будто на сцене, болтая вздор в присутствии царя, потерял всякий стыд и, уже никакого позора не страшась, испустил из поганого своего брюха мерзкий звук с таким громом и шумом, что погасла горящая свеча, так вот этому Гимерию за сей гераклов подвиг подарил он пятьдесят литр. Да и других подобных людей одаривал он сверх всякой меры. Если бы с такой же легкостью тратились деньги на воинов или отличных какими-нибудь иными добродетелями, это можно было бы счесть за примету великодушия, щедрости и благородного нрава, но поскольку все бессмысленно проматывалось на мимов, возниц, плясунов, шутов, льстецов и всяких мерзавцев, а ни на что дельное и обола не шло, видеть в этом надо лишь знак распутства, разгула и безрассудства. А поскольку деньги уже кончались, возникла, как уже говорилось, необходимость грабить храмы, захватывать святые дома, убивать и казнить всех людей посостоятельней. Вот почему лучшие из вельмож и разумные люди синклита во всем между собой [109] договорились и руками воинов, охранявших вход в царские палаты во дворце св. Мамы, убили его, в бесчувствии опьянения не отличившего сна от смерти. Как из-за таящегося в них зла умертвляют скорпионов и гадюк, только их завидев и не ожидая, пока те ужалят, так и кровожадных и зловредных мужей убивают, когда подозревают угрозу и они не успели еще нанести смертельную рану. Такую позорную для него самого и губительную для государства жизнь он вел, и такой достойный прожитой жизни конец его постиг[65].

28. И вот всю верховную власть получает прежде стоявший вторым – Василий, а высокочтимый совет, тагмы[66], все войско и городской сброд, кои и прежде призывали в молитвах Василия, провозгласили его самодержцем[67]. Он же, как только пришел к верховной власти, и себя и бразды правления своего вручил Богу и сотворил молитву такими словами: «Христос-царь, твоим судом получил я царство, тебе вручаю я и его и себя»[68]. Он тотчас призвал к себе из совета старейшин[69]избранных и высоким саном отмеченных и с ними вместе отворил царское казнохранилище, но из огромных денежных груд не нашел ничего, кроме трех кентинариев (об этом уже говорилось). И потребовал царь расходную книгу, нашел ее у одного евнуха – старика протоспафария Василия, увидел, куда деньги ушли, и созвал по этому поводу на совет лучших людей, единодушный суд которых гласил, что не по праву получившие возвращают деньги в казну...[70] Но царь, смягчая строгость приговора, велел каждому вернуть в царскую сокровищницу лишь половину того, что взял. Так они и сделали, хотя не заслужили никакой щедрости и немало даров оставили у себя; в царское же казнохранилище поступило триста кентинариев, кои принялся царь употреблять на срочные нужды и распределять как должно.

29. В тот самый день, когда пришел Василий к самодержавной власти, явил Бог знак перемен к лучшему для Ромейской державы, и прибыла в сей царственный город весть о великих победах и об избавлении от плена множества христиан. И вот совершил царь выход в великий храм Бога, носящий имя мудрости его[71], воздал благодарение за все, а на обратном пути раздавал щедрые дары и распределил между подданными много денег (не из казны, что пустовала, а собственных, кои приобрел раньше). И супруга его царица Евдокия вместе с сыновьями Константином и Львом[72] щедро одаривали граждан и много раздала им своих денег. В то время, как уже говорилось, у царя было денег немного, но позже к ним добавились большие суммы, во-первых, потому что Бог в вознаграждение справедливости и жалости Василия к подданным благоволил в дни его царствования явить на свет множество скрытых в земле сокровищ, во-вторых, потому что Василий нашел в частной казне своего предшественника Михаила золото, в которое тот переплавил прекраснейшие изделия (я говорю о знаменитом золотом платане, двух грифах из чистого золота, двух золотых чеканной работы львах, инструменте из чистого золота, других разных золотых столовых приборах, одеяниях царя и августы и платьях, подобающих большим чинам – все они золотом шитые), так вот, как говорилось, Михаил все это переплавил, собираясь употребить на [110] удовольствия[73]. Но прежнего царя вовремя убрали, золото обнаружили, перечеканили на монету, и оно царю весьма пригодилось на разные нужды. Ведь, как говорится, без денег не обойтись и ничего без них нельзя сделать[74]. Но все это позже.

30. Оказавшись у кормила власти, вознесенный провидением Василий сразу, как говорят, «от меты»[75], постарался явить себя достойным величия своих обязанностей, бодрствовал ночами, бдел днями, напрягал весь ум, прилагал всю волю, дабы для всех своих подданных стать источником блага, дабы исправились и круто изменились к лучшему государственные дела. И прежде всего он отобрал и без мзды возвел на должности самых лучших, коих первой заботой и делом (и по врожденным свойствам, поскольку были они лучшими, и из-за строгого царского надзора) стало блюсти руки чистыми от всякой наживы, более всех прочих добродетелей почитать справедливость, радеть об укоренении повсюду равенства, дабы не притеснялись бедняки богачами (дабы никого не подвергли несправедливой каре, но избавился бедный и нищий от сильнейших[76] и мало-помалу воспряли духом люди, кои, как он знал, пали духом и увяли от пережитого), и вдохнуть силы в людей, восстановить их в прежнем благоденствии. Склонные от природы к добру (таковы были эти избранники!), зная о ревности к нему царя и о недреманном царевом надзоре, они изо всех сил старались превзойти друг друга в исполнении долга, и вот уже изгонялась отовсюду несправедливость, а справедливость торжествовала. И руки, многочисленней бриареевых[77], тянувшиеся прежде к чужому добру, вроде как оцепенели и опустились, а немощные прежде члены бедняков обрели силу, ибо каждый мог без страха возделывать свое поле и собирать плоды со своего виноградника, и никто уж не дерзал отнять у них родную оливу, но каждый мог вкушать отдых в привычной и родной ему тени. Так правил сей благочестивый царь всем подвластным ему народом из селений, областей и городов его державы. Если же где возрастал и крепко укоренялся какой-нибудь побег зла и не могли местные власти обратить его к добру или выкорчевать, сам царь принимался за его обращение или назначал ему какое-нибудь лечение. Стремясь наконец отовсюду искоренить несправедливость, сей несравненный царь повсеместно издавал и рассылал по всей стране указы, упразднявшие и отменявшие всяческие дарения, кои до тех пор за давностию лет и мерзкому обычаю казались разумными. И вот равноправие и справедливость, будто возвратившись из дальнего изгнания, казалось, вернулись к жизни и получили гражданство среди людей.

31. Людей, пригодных к судейским обязанностям и от учения образованных, и по характеру и нраву благочестивых и бескорыстных, он с низших ступеней поднял, чинами возвысил, положил им ежегодную рогу, иное довольствие и щедрые выдачи и назначил их чуть ли не на каждую улицу и каждое непорочное обиталище. Здание, называемое Халкой, некогда роскошное и удивительное, но от времени, небрежения властителей, а также пожаров во многих местах уже разрушенное, с прохудившейся крышей, он трудами своими и многими затратами расчистил, украсил и устроил там общий суд, поважней Ареопага и Гелиеи[78]. Но не только [111] отбирая и выдвигая таких судей, даровал он справедливость людям, утверждавшим, что страдают несправедливо: он ежедневно выдавал пропитание тем, кто вынужден был приходить в царственный город из-за насилия сильнейших. Опасаясь, что многие нередко покидают город из-за недостатка средств к существованию, не дождавшись завершения их дела, он назначил им достаточное довольствие, на которое истцы могли существовать, пока судья не вынесет приговор. Делал он это не только для полного искоренения несправедливости, но и сам себя проявлял по этой части. Когда случалось ему отдыхать от военных походов и приема всевозможных посольств, царь покидал дворец, восседал в так называемом Гениконе, названном так, по-видимому, из-за массы стекающихся туда отовсюду людей[79], и с великим тщанием и непременным усердием рассматривал дела тех, кого, как это часто бывает, пользуясь непомерной своей властью, обидели сборщики налогов и кто, будто в общий пританей[80], явилися в это судилище со своими жалобами. Вот так защищал он обиженных и законными наказаниями отбивал у обидчиков охоту к подобным вещам. Рассказывают, будто через некоторое время пришел как-то раз царь в этот суд, чтобы защитить обиженных от обид, а жалобщиков не оказалось. Царь решил, что им закрывают к нему доступ, и разослал стражников по всем частям города с приказом искать людей, у которых есть какие-нибудь жалобы. Те вернулись с сообщением, что нигде не нашли ни одного жалобщика, и тогда, говорят, сей благородный царь заплакал от радости и возблагодарил Бога. Увидел царь, что есть у дурных [112] людей возможность злоупотреблений из-за того, что при записи налоговых сборов ради краткости пользовались старыми знаками дробей: одной второй, одной шестой, одной двенадцатой. И вот решил он пресечь возможность для любителей злоупотреблений и распорядился писать в налоговых списках простыми буквами, которые бы и крестьянин мог прочесть, обозначая суммы полностью выписанными и четкими цифрами, при этом выделил средства и на книги, и на писание, и на писцов, дабы не терпели бедняки обиды[81]. И стало это великим знаком радения его о подданных, ведь желал он, чтобы никто ни от кого не терпел обид. Таков был он в делах общественных и гражданских.

32. Не пожелал царь оставить без своих забот и Божьи церкви (разместились они в мирском корабле и находятся под попечением властителя, тем более что был Василий боголюбив и носил в себе великий страх Божий). Увидел царь, что и они пребывают в волнении и брожении, что и их из-за прежнего властителя коснулась общая порча, что лишен стада и трона своего их законный предводитель[82] и что другой ими владеет; не закрыл глаз царь на это, но собрал и созвал отовсюду Божьих иереев, как смог, унял волнение в церквах, подтвердил решения прошлого седьмого священного собора, предал анафеме уцелевших еще еретиков-иконоборцев[83]. И дал он церкви истинного жениха, детям – отца в соответствии с канонами, а занимавшего его место освободил от дел, пока не призовет того Господь к себе[84]. Так по-доброму и по-хорошему распорядился он церковными делами и своим тщанием и радением водворил сколь возможно спокойствие в церкви.

33. Кроме того, он обнаружил в гражданских законах неясность и путаницу, ибо смешаны были хорошие и дурные, то бишь вместе и без разбора записаны устаревшие и действующие, и вот сколь было можно и должно, он их исправил, устаревшие по бесполезности устранил, а множество, силу имеющих, очистил и ради легкости запоминания объединил по главам в едином своде[85].

34. Как гусеницы к сладким деревьям, липнет зависть к добрым делам, и дурные демоны, завидующие благоденствию и благополучию, руками мерзких людей пытаются замутить поток добра. Потому и составили заговор и замыслили убийство императора Симватий и Георгий вместе с толпой преступных и нечестивых людей. Но не допустил, не позволил Бог, чтобы так скоро отомстило зло за свое поражение и вытеснило на земле благозаконие и справедливость: один из заговорщиков раскрыл их мерзость. В соответствии с уликами грозило им по закону высшее наказание: помимо изъятия и конфискации всего имущества еще и лишения самой жизни[86]. Но человеколюбие сего благородного царя определило им только вырывание глаз, да и то лишь у зачинщиков этого мерзкого заговора. Он бы еще и больше умерил бы наказание, если бы не знал, что его чрезмерное человеколюбие побудит и других подражать преступникам, а это заставит и его прибегнуть к суровым карам. Вот почему упомянутым наказанием он дал этим людям время для раскаяния, а остальных негодяев усовестил. Желая пресечь всякие поползновения алкающих чужой смерти, он возвел в царское достоинство старших из сыновей своих, [113] Константина и Льва, взращенных и воспитанных по-царски и сияющих всеми императорскими добродетелями. Этим он еще больше укоренился. на троне и вознес на него благородные царские побеги[87].

35. Раз уже я заговорил об этом, хочу рассказать и о других его детях и как благочестиво распорядился он каждым из них, ибо как и древних благочестивых и блаженных мужей, а может и более, нежели их,. наградил Бог Василия детьми многочисленными и прекрасными, и вот через некоторое время приобщил к царской власти и третьего своего сына – Александра. Младшего же из них, Стефана, он, как Авраам Исаака, отдал Богу и сопричислил и посвятил Божьей церкви. Женское же племя, числом мужескому равное, он в святой обители всеславной мученицы Евфимии[88] принес в дар и посвятил Богу как угодное ему приношение и жертву и украсил их платьем и одеждами, кои положены святым и непорочным девам, невестам бессмертного жениха Христа[89]. Хотя по времени эти события случились и позже, но рассказ о них пусть будет помещен здесь, как по природе, так и в связи с повестью о четверице братьев.

36. Когда успешно и в согласии с благочестивым и богоугодным его намерением были улажены внутренние дела, беспокойная забота о государственном благе позвала его в дальние походы, дабы своими трудами, благородством и мужеством расширил он пределы державы и подальше оттеснил и отогнал неприятеля. И не отверг царь этих забот, но прежде всего созывом и призывом новобранцев пополнил воинские списки, сократившиеся оттого, что урезано было войску жалование, рога и царское довольствие, укрепил его выплатами и дарами. Он упражнял солдат в воинской науке, непрерывными трудами обучил искусству боя, преподал в лучшем виде науку послушания и соблюдения дисциплины и только после этого двинулся с ними походом против варваров на защиту своих земляков, родичей и подданных. Ведь знал царь, что даже простейшим из ремесел нельзя овладеть без учения и даже сапожному делу не выучиться без наставника, я уже не говорю о чем-либо более серьезном. Если можно было бы по одному желанию, без учения и нужного опыта постичь воинское искусство и науку, это означало бы, что не делу учат, а вздор несут в трактатах по тактике знатоки военного дела, не говоря уже о великих самодержцах и полководцах, воздвигших много трофеев над многими врагами, ибо никто из них никогда не рисковал выступить на неприятеля с необученным и неподготовленным войском. Но нельзя ни знать без учения, ни воевать без упражнения и тренировки. Вот почему сей доблестный царь первым делом снарядил и обучил воинские полки, пополнил старое войско новонабранным, подобающими выплатами и дарами придал силы и укрепил десницы воинов, а уж потом ударил с ним по врагу, воздвиг множество трофеев, завоевал тысячи побед.

37. Коротко расскажу об этом. Положение города... занявшись делами[90]... с наступлением весны облачился в доспехи, встал в ряды своего воинства, полагая, что истинный властитель обязан первый встретить опасность и ради благоденствия подданных добровольно принять на себя все труды и муки. Как раз в это время правитель Тефрики именем Хрисохир, отличный и мужеством и умом, весьма тревожил ромейскую землю [114] и народы, ежедневно брал в полон множество сельских жителей и потому .держал себя надменно и нагло, вот против него и подвластного ему города и отправился походом царь. При всей своей дерзости и наглости не осмелился Хрисохир в открытую противостоять доблести приближающегося войска, мужеству и уму самодержца, но отступил и решил оборонять и укреплять лишь свой город. И вот, не испытывая никакого сопротивления, двинулся вперед царь, разоряя, грабя, разрушая и сжигая все подвластные Хрисохиру городки и селения, захватывая неисчислимую добычу и полон. Подойдя к самой Тефрике, он попытался было взять город налетом и небольшим приступом, но увидел, что неприступна она и сильна и крепостью стен, и огромным множеством варваров, и изобилием припасов, а поскольку за короткое время вся округа была разорена, провиант почти весь съеден огромной толпой воинов, решил отказаться от длительной осады. Он разграбил Авару, Спафу и другие близлежащие крепости и, повернув назад, возвратился на родину, ведя за собой все войско в целости и сохранности и, как говорилось, с добычей и пленными[91].

38. Между тем другой исмаилитский город под названием Гаранта, став свидетелем великого избиения в Тефрике, отправил послов, просил даровать ему мир и записать в число союзников. И великий царь, проявляя столько же кротости к друзьям, сколько суровости к недругам, уступил послам, даровал мир просящим и оттого вместо неприятелей приобрел союзников. Многие последовали этому примеру, и среди них армянин Куртикий, владевший тогда Локаной и непрерывно разорявший окраины ромейской державы, который перешел к самодержцу и передал ему и город, и оружие, и войско, ибо был восхищен его кротостью, сочетавшейся с мужеством и справедливостью в соединении с силой[92].

39. Пока наблюдали за ним враги и ждали, против кого он обратится, чтобы и им изготовиться к обороне, царь отправил отряд отборных воителей против Запетры. Воины ускоренным маршем прошли через теснины, напали на город, взяли его первым приступом, убили многих жителей, захватили богатый полон и добычу и вывели из тюрем их давних узников. Затем они спалили окрестные села, разорили Самосату, сходу переправились через Евфрат (они не встретили никакого сопротивления, поскольку враги расположились лагерем неподалеку от царя), захватили большой полон и добычу и возвратились к самодержцу, который все еще находился у реки Зарнух (где Керамисий) и вроде будто пребывал в праздности, а на деле все мудро устраивал руками своих подданных.

40. Снявшись оттуда, царь со всем войском двинулся по дороге в Мелитину. Подойдя же к берегу Евфрата, увидел, что река из-за жаркого времени разлилась и вышла из берегов, но сидеть у переправы и ждать, пока воды усмирятся, счел негожим и недостойным своей силы и потому решил перебросить через реку мост и спешно совершил для этого все необходимые приготовления. Желая утешить своих воинов, помочь им легче переносить тяготы труда, да и себя изнурить добровольным трудом, чтобы, если случится заниматься недобровольным, не оплошать и не опешить, он ревностно трудился вместе с воинами и, взгромоздив на плечи огромные тяжести, доставлял их к мосту: грузы, которые легко таскал [115] царь, с трудом переносили три воина[93]. Переправившись таким образом через Евфрат, он немедленно разорил крепость под названием Рапсакий. Он также приказал халдам и колониатам напасть на земли между Евфратом и Арсином, овладел благодаря им большой добычей и полоном и разорил крепость Куртики, Хахон, Амер, Муриник и Авделу. Сам же напал на Мелитину, тогда мужами обильную и варварами густонаселенную, и хотя они перед городом бросились навстречу ему с варварскими завываниями и криками, явил тогда царь свою доблесть, так что не только подданных, но и врагов поразили его мужество и ловкость. С трезвым расчетом и одновременно юношеским пылом напал он на врага, явил силу, отличился отвагой, предстал вопреки всем опасностям бесстрашным и неодолимым и первый, сея кругом смерть, обратил противников в бегство. Потом и его воины сделали то же самое со своими противниками и, нанося смертельные раны, преследовали их до самого города, так что равнина перед крепостью усеялась трупами, а вода перед стеной окрасилась кровью. Много неприятелей было взято живьем, иные сами в страхе перебежали к нам, а остальные были заперты в крепости и не могли уже из нее выйти. Решил тогда было царь установить машины, подвезти всяческие осадные орудия и в штурме явить свою доблесть и отвагу, но когда увидел, как крепок город поясом стен, неодолим из-за множества защитников на стенах, а также узнал от перебежчиков, что имеет изобилие припасов и не боится длительной осады, снялся оттуда и напал на манихейскую землю[94]. Он посек ее как дерево, предал огню дома, все на своем пути разорил, сжег и срыл до основания крепость Аргауф, а также Кутакий, Стефан и Рахат. Потом он щедро вознаградил свое войско, каждого из отличившихся отличил наградами и с богатой добычей и победными венками вернулся в царственный город. Войдя через Золотые ворота будто древние самодержцы-триумфаторы великославного Рима, принял он от народа победные славословиями здравицы и, как был с дороги, отправился в великий дворец Мудрости Божьей, дабы вознести молитвы и подобающие благодарения. Занимавший тогда патриарший престол[95] увенчал его победным венком, и царь вернулся во дворец.

41. И снова погрузился он в государственные заботы, принимал и как должно ответствовал посольствам разных народов. Недолго услаждал он душу с женой и детьми, но обходил в городе святые и Божьи храмы и молился в них, а потом снова принимался за привычные дела – государственное управление и суд – и выказывал при этом заботу и неусыпное попечение о подданных. Ежедневно посещая святой Божий храм и взывая к своим заступникам перед Богом, архистратигу Михаилу и пророку Илье[96], он без конца молил господа не дать ему умереть, прежде чем не увидит погибель Хрисохира и три копья, вонзившихся в его мерзкую голову. Так все позже и произошло. Дело было так. На следующий год упомянутый Хрисохир напал на ромейские земли и принялся их грабить. а царь, как и обычно, отправил против него начальника схол[97]. Тот выступал во главе всего ромейского войска, но, поскольку встречи с врагом в открытом бою опасался, ромейское войско следовало за неприятеле на некотором расстоянии, отражая отдельные набеги и не позволяя [116] беспрепятственно рассеяться по стране. В чем-то варвар преуспел, в чем-то потерпел неудачу и, когда время позвало его, вспомнил о возвращений на родину и с богатой добычей отправился в свои земли. Начальник же схол приказал двум стратигам (Харсиана и Армениака) со своими отрядами следовать и сопровождать Хрисохира до Вафириака, оттуда же, если Хрисохир пошлет войско в ромейские пределы, сообщить об этом доместику, а если прямым ходом отправится в свою берлогу, оставить его и возвратиться.

42. Когда варварское войско к вечеру подошло к так называемому Вафириаку и встало лагерем у подножия горы, а ромейские стратиги расположились повыше и принялись обсуждать дальнейшие планы, между воинами обеих фем, таксиархами и лохагами, начались споры и раздоры, кто кого превосходит, харсианские воины приписывали превосходство в отваге и мужестве себе, а воины из Армениака не соглашались уступить им первенство в воинской доблести. Как рассказывают, когда распря разгорелась и страсти накалились, главари отряда из Армениака сказали, что незачем нам кичиться на словах мужеством и впустую хвастаться, если можно на деле показать, кто из нас отважней. Враг невдалеке, и давайте по делам выявим храбрецов и по доблести рассудим, кто первый. Речи эти дошли до стратигов, которые учли мужественный порыв и рвение войска и сочли свое положение на местности выгодным, поскольку должны были с возвышенности напасть на врага, расположившегося на равнине, и разделили свои силы надвое. Было решено, что около шести сотен отборных воинов вместе со стратигами нападут на варварское войско, остальная же часть немногочисленного ромейского воинства, чтобы создать впечатление многочисленности, будет стоять наверху в готовности. При этом они договорились о времени, чтобы, когда воины нападут на врага, они тоже подняли оглушительный шум громкими криками и звуками труб, многократно усиленных горным эхом. И вот они облачаются в доспехи и, пользуясь ночной темнотой, незаметно приближаются к неприятельскому лагерю. Перед рассветом, когда солнце не успело еще окончательно покинуть нижнюю полусферу[98], они с громким торжествующим пением и с криками: «За крестом победа!» – набросились на врага, с горы же им вторили боевые кличи остальных. Пораженные неожиданностью, варвары не имели времени ни построиться, ни даже различить, что за орда на них движется, и никакого иного для себя спасительного выхода найти не смогли, как только обратиться в бегство; их устрашила и повлекла к гибели горячая царская молитва. Во исполнение приказа ромеи непрерывно громко окликали вовсе не участвовавших в преследовании стратигов, тагмы и начальника схол и тем ввергали бегущих в еще больший страх и замешательство, преследование растянулось на тридцать миль, и все пространство усеялось бесчисленными трупами.

43. Как рассказывают, сей бесстыдный и дерзкий Хрисохир бежал вместе с несколькими воинами из своей свиты, а преследовал его некий ромей, Пулад именем, который в свое время находился в плену в Тефрике он, отличаясь нравом приятным и утонченным, был близок и знаком [117] Хрисохиру. Увидев, с каким рвением и старанием тот его преследует, варвар, обернувшись, сказал Пуладу: «Что я тебе сделал плохого, несчастный, что ты, как бешеный, преследуешь меня и хочешь убить?» На что тот коротко ответил, что за благодеяния твои, господин, по Божьему внушению я тебе воздам сегодня, для того тебя и преследую. И вот один, словно лишенный Богом рассудка, в страхе и отчаянии скакал впереди, а другой следовал за ним с отвагой и дерзким задором, пока не оказался преследуемый перед глубоким рвом, перемахнуть через который у его коня не было ни сил, ни смелости. В то время как Хрисохир раздумывал, что делать, Пулад поразил его копьем в бок, и тот, теряя сознание от боли, тотчас рухнул с коня. Тут один из его слуг, Диаконица именем, стремительно соскочив на землю, принялся помогать упавшему и, положив его голову на свои колена, зарыдал от горя. В этот момент к Пуладу присоединились и другие воины, которые, спрыгнув с коней, отрубили у лишившегося уже чувств и умирающего Хрисохира голову, а этого Диаконицу присоединили к числу других пленных. Так неприятель потерпел нежданное поражение, а христианская слава взметнулась ввысь, и вместе с вестниками сей радости отправили царю голову Хрисохира[99]. А пребывал он тогда в так называемом Петрии, где находилось святое обиталище его родных дочерей[100]. И когда доставили ему голову, вспомнил царь свои молитвы и со слезами устремил око разума к тому, кто исполняет желания молящих, приказал принести лук и стрелы, быстро натянув тетиву и не глядя, метнул три стрелы в преступную голову, и ни одна не миновала цели. И счел царь, что достойно воздал после смерти нечестивцу за многие тысячи тех, коих тот погубил за долгие годы своего владычества. Такой конец постиг Хрисохира и расцветшую тогда мощь Тефрики благодаря помощи Господа, склонившегося к беспрестанным мольбам царя, благочестиво царствующего Василия.

44. Когда свято и боголюбиво завершил жизнь славный патриарх Игнатий, который в седой старости, в свите добродетелей и среди всеобщего славословия покинул этот мир и переселился в лучший, царь по-доброму отдал церковь тому, кто прежде притязал на нее не по-доброму, и на пустующий трон града-царя в согласии с законами и канонами возвел мудрейшего Фотия. Он и прежде, почитая его разнообразную мудрость и добродетель, не обходил Фотия своими милостями и почестями и, хотя лишил его трона (ибо ничего не хотел предпочесть справедливости), все сделал, дабы его утешить. Потому и поселил Фотия в царском дворце и назначил воспитателем и наставником своих детей[101]. Так царь, насколько доставало его сил, не обходил вниманием ни одного страждущего, со всеми обходился приветливо и радушно и непрестанно, как мог, их утешал.

45. Хотя к своим подданным он относился с отеческой любовью и попечением, нашлись люди, которые его ненавидели и, того более, завидовали и злоумышляли на его жизнь. Так, например, пресловутый Куркуас, возгордившись, как это случается, от богатства и роскоши, захотел присвоить себе власть и, составив из толпы своих единомышленников заговор, только ждал случая для нападения. Но до этого дело не дошло, [118] один из заговорщиков донес царю об этих замыслах, и негодяи были отданы правосудию. Но снять человеколюбие благородного царя смягчило суровость правосудия и умерило наказание. Только самому зачинщику вырвали глаза, а остальных человеколюбиво вразумили бичеванием тела и лишением волос. И получили они должные наставления скорее как бы от отца, нежели господина[102].

46. Не позволяли царю дремать заботы о государстве и еще не завоеванные трофеи. Прежде всего царь умом, тщанием, а также обильными дарами, использовав и убеждение и силу, отторг от варварской власти и вернул в исконное владение ромеям необходимый для Ромейской державы прекрасно укрепленный Лул[103], который вместе со всем гарнизоном был захвачен агарянами в результате прежнего нашего легкомыслия относительно... и небрежения всем полезным; эта крепость сильна и неприступна благодаря своему местоположению. А после Лула и крепость Мелуй добровольно сдалась самодержцу и провозгласила его своим господином. Манихейский же город Катавалу царь разорил тогда стараниями своих стратигов. Но не столько радовали его успехи, завоеванные чужими руками, сколько огорчало, что не воздвигает он трофеи собственными трудами и опасностями. Вот почему, взяв с собой старшего из сыновей, Константина, дабы, как молодому псу, дать благородному отпрыску вкусить крови и самому стать его учителем в военном искусстве и в непреклонной отваге перед лицом опасности, отправился с ним в Сирию, прибыл в Кесарию у Аргея (это первый из городов Каппадокии), наставил войско своих отборных солдат в военном искусстве, выделил из них отряд, который отправил вперед, как передовой дозор и разведку, а сам с основным войском двинулся за ним, дабы острие хорошо выкованного меча направить вперед, а его мощнейшую часть пустить вослед. Быстро миновав опустевшие крепости, они разрушили Псилокастел и Парамокастел и захватили в плен остававшихся там жителей. Обитатели же крепости Фалакра испугались двигающегося войска и добровольно сдались царю. А Апавдел (сын Амра), эмир Аназарва, который, пока был царь далеко, как истинный варвар храбрился и хвастался, теперь вместе со строем мелитинцев искал спасения в бегстве и безопасным для себя счел только спрятаться в какой-нибудь норе. В буре этого наступления были разрушены Каис, или Катасам, Ровам, или Энделехон, а вместе с ними Андал и так называемая Эримосикея; тогда же перебежал к царю и небезызвестный Сим, сын Таила, державший под своей властью теснины Тавра и опустошавший ромейские окраины[104].

47. Пусть никто не удивляется и не досадует, что я так коротко, просто и как бы наспех повествую о столь великих деяниях: мой рассказ, можно сказать, уподобляется быстроте самих дел и потому так прост и бегл. Ибо скорее захвачены были эти земли и завершены деяния, нежели пишутся эти строки. А с другой стороны, немало времени уже утекло с тех пор и как бы от долгого молчания поблекли подробности, и не могу я ни знать, ни поведать о видах боевых построений, натисках нападающих, развертывании и смыкании рядов или удачных стратегических маневрах, и потому не надо мне медлить и как бы копаться в частностях, [119] которыми расширяется повествование[105]. Ведь сведений бездоказательных (а разговоров пусть ведется сколько угодно) я без проверки не приемлю, дабы не подумали, будто приписываю я царю вымышленные деяния, никогда им не совершавшиеся, тем более что и сам он при жизни не любил речей льстивых и усладительных. И уж если не хватает у нас ни досуга, ни сил описать события, всеми признанные, то не растягивать же рассказ о сомнительных. Однако вернемся назад и возвратим повествование на первоначальный путь.

48. После этого царь переправился через реки Онопникт и Сарос и подошел к Кукусу[106], выжег заросли, вырубил деревья, сделал проходы в непроходимых местах и одержал верх над засевшими в них отрядами. Достигнув Каллиполя и Падасии и одолевая неодолимую дорогу, он сошел с коня и пешим шел по узкой тропе, своим усердием ободряя обессилевших воинов. Явился он тогда и к Германикии, но поскольку противника не оказалось и следа (все вражеские воины заперлись в городе и ни один не решался выйти на бой), царь предал огню всю округу, обратил красоту предместий в поле опустошения и отправился к Адате. Но на открытое сражение жители города не осмелились, спрятались за стенами и решили выдерживать осаду. Поэтому царь опустошил предместья, разорил городок под названием Геронт, отдал его на разграбление своим воинам, возбудил их отвагу добычей, напал с ними на стены, пустил в дело осадные орудия и весьма надеялся силой войска взять город в сокрушительном приступе. Видя, однако, с какой беспечностью относятся к происходящему жители города, как вроде и не обеспокоены они гибелью своей отчизны, решил выяснить, на что возлагают они свои надежды и почему, по видимости, не обращают на него почти никакого внимания. И вот от одного из местных жителей он услышал, что некий человек, слывущий в городе благочестивым, осведомленный то ли благодаря божественному знанию, то ли благодаря научным расчетам, совершенно уверил их в том, что взять город суждено не тебе, ныне осаждающему его, а другому человеку из твоего рода, Константину именем; потому и не волнует их случившееся. В ответ царь показал на своего сына, назвал его имя, Константин, и сказал, что уж не так далек от истины их пифийский оракул в том, что ныне должен быть взят город. На что собеседник возразил, что не этот Константин должен разорить город, а другой из потомков твоих через много лет. Эти речи раздражили царя и, решив делом опровергнуть пустую болтовню, он еще усердней приступил к осаде и решительней пустил в дело машины. Но видел царь, что старается он вовсю, а успеха нет, что твердо рассчитывать ему не на что, понимал, какой ущерб терпит под открытым небом в этих холодных местах его воинство, а потому, решив, что уж лучше ему сохранить своих людей, нежели одолеть врагов, счел нужным уйти оттуда до наступления зимы. Так было тогда, нам же, кто по прошествии столького времени стал свидетелем осуществления сего пророчества, приходится лишь удивляться, сколь точное знание и какое постижение истины было присуще этим варварам, чья жизнь и суеверия столь предосудительны. Ведь не смог тогда царь взять город, а ныне, в наше время его внук, дитя Порфиры [120] Константин, сын мудрейшего Льва, совершил сей подвиг, и ему принадлежит честь истребления всех жителей Адаты[107]. Вот так, по речению Гомера, счастье, когда у почившего мужа останется бодрый сын, чтоб отметить дерзнувшим посягнуть на державу его предков[108]. Но пусть вернется рассказ на стезю свою и сообщит о дальнейших событиях.

49. Он насытил тогда войско полоном и добычей, потом, вспомнив ввиду трудной и долгой дороги о возвращении, велел мечом освободиться от пленников и оставил потомкам Агари великий страх перед собою. Предвидя нападения варваров в теснинах (знал царь, плохи оправдания стратига: «Я де такого не ожидал»), он устроил в удобных местах засады и схватил немало тех, кто сам хотел взять в плен других. Видя такое, властитель тех мест, небезызвестный Авделомел, отправил послов, просил мира и безопасности, обещал стать благомысленным рабом и вручил под начало и покровительство царю подвластные ему крепости и земли. И царь принял просьбу, предоставил искомое, и стал с тех пор Авделомел добровольным царским союзником против своих соплеменников. Оттуда он, перевалив через гору Аргей, прибыл в Кесарию, где получил победные известия из Колонии и Лула. Не заставили себя ждать и хоругви, множество добычи и пленных из крепостей Тарса и манихейских городов. Там же велел он перебить и огромную толпу приведенных ему курдов, ибо те были почти ни на что не годны, а уже и так перенасыщенное войско не желало тащить за собой бесполезную обузу. Войдя на обратном пути в Мидей, царь вознаградил своих воинов, обласкал и продвинул каждого в соответствии с проявленной доблестью, отпустил их на зиму, а сам двинулся дальше. Придя в царственный город, он по прежнему обычаю принял от патриарха венок победы, а от народа – победные славословия.

50. С течением времени увяла и померкла Тефрика, расцвела и окрепла мощь тарсийцев, и уж снова наседали они на крайние пределы Ромейской державы[109]. Некий Андрей из скифов, в то время человек известный, являя образцы мужества, не уступавшего его силе, нападал на них и многих (особенно выезжавших в набеги и отрывавшихся от остального войска) убивал и брал в плен. Он ежедневно давал немало свидетельств мужества и ума, и был возведен царем в сан патрикия и назначен начальником схол. Ну а после этого он уже с большими правами и властью непрестанно вступал в открытые сражения с мелитинцами и тарсийцами и одерживал над ними победы. Как-то раз написал ему эмир Тарса слова, полные безумия и хулы на господа нашего Иисуса Христа, Бога и его святейшую матерь, что де вот посмотрю я, как поможет тебе сын Марии и сама родительница его, когда я с добрым войском пойду на тебя. Взял он тогда это поносное письмо и с великим плачем возложил к образу Богородицы с сыном на руках и сказал: «Смотри, мать Слова и Бога, и ты, предвечный от отца и во времени от матери, как кичится и злобствует на избранный народ твой сей варвар, спесивец и новый Сенахирим, будь же помощницей и поборницей рабов твоих и да узнают все народы силу твоей власти». Такое с содроганием сердца и великим плачем говорил он в мольбе к Богу, а потом во главе ромейского войска выступил против Тарса. Дойдя до места [121] под названием Поданд, где протекает одноименная река, обнаружил он выстроившееся против него варварское войско. С упованием на Бога сей доблестный муж бросился на врага со всем своим войском, кое прежде вдохновил к бою призывными речами и немало явил примеров ума и мужества, а поскольку его ипостратиги, таксиархи, лохаги и все простые воины мужественно сражались, обратилась в бегство от этой великой резни толпа варваров, сам же эмир и цвет воинов, его окружавший, пали еще раньше. Лишь немногие остававшиеся в лагере или стоявшие в задних рядах с трудом избежали опасности и спаслись в Таре. Своих похоронили, трупы врагов стащили в одно место и сложили из них высокую гору, дабы служила она потомкам вместо памятника, а потом он вернулся домой с добром, добычей и многочисленными пленниками, при этом отнесся к своему успеху благоразумно, счел его лишь Божьим делом и Господу приписал и водительство в бою, и великую эту победу[110]. Поэтому он и отказался двигаться дальше, опасаясь, как бы из-за ненасытной жажды побед и стремления к большему завистливая Немесида, как это нередко случается, не сгубила уже достигнутого. Он сообщил самодержцу о всем случившемся, но получить награду за свои подвиги ему помешали зависть соперников, которые прожужжали уши царю и клеветали на него, будто по злой воле он не дал ромеям захватить Таре. «Потому что, – говорили они, – отдал бы Бог город в наши руки, если бы только Андрей воспользовался победой, да и воины были воодушевлены успехом, потеряли же мы его по легкомыслию полководца». Эти непрерывные речи убедили царя (ведь нередко и разумных людей обманывают речи, которые им по сердцу), и лишил он Андрея должности, поскольку де тот не использовал до конца доблестные победы над врагами, а вместо него назначил командовать тагмами и всем войском небезызвестного Кесту, именуемого Стипиотом, который и Таре взять обещал, и в неразумии своем надеялся совершить многие другие подвиги[111].

51. Тот сразу со всем ромейским войском отправился к Тарсу, и тут выяснилось, что вовсе Андрей не злоумышленник и трус, а осмотрительный, разумный, отменный военачальник. Стипиот полагал, что варвары уже у него в руках, и потому ничего дельного заранее не предусмотрел, не подготовил засад, ни о чем не подумал, как это полагалось бы опытному я рассудительному полководцу, но в неразумии ума и неосмотрительной дерзости явился к самому Тарсу в место, именуемое Хрисовулом. Видя такую неосторожность (Стипиот не разместил войско в надежных местах, не защитил лагерь ни валом, ни рвом и не сделал ничего другого, что предусмотрел бы разумный и искусный полководец), варвары решили похитить победу ночью, напали на него, бездумного и беззаботного, и, воспользовавшись трудным и тяжелым положением своих противников, применили, как выяснилось, умный маневр. После недавнего поражения их оставалось мало, все они были наперечет и из-за своей малочисленности по необходимости прибегли к хитрости: собрали множество коней, к их хвостам привязали сухие шкуры и по сигналу погнали их во многие места ромейского стана. А потом и сами они, гремя тимпанами, устремились с разных сторон и с обнаженными мечами ворвались в середину лагеря. [122] Смятение и страх обуяли ромейское войско; смешавшись между собой кони и люди валились в одну кучу. В результате варвары одолели, учинили неимоверную резню, и множество наших бесславно сами задушили и растоптали друг друга. Так нежданно и негаданно одолели нас дети Исмаила и, перерубив жилы Ромейской державы, звуками тимпанов и варварскими завываниями отпраздновали свою победу. Такой исход этому бессмысленному походу уготовила для ромеев зависть, и такой трофей над прежде торжествовавшими ромеями поставила ревнивая Немесида[112]. Так обстояли дела во времена благочестивого царя Василия в землях восходящего солнца.

52. Перехожу к рассказу о западных. Соответственно всему прочему еще больше небрегли в царствование Михаила западными делами, и потому почти вся Италия, которая прежде принадлежала нашему новому Риму[113], а также большая часть Сицилии были завоеваны соседней Карфагенской державой[114] и превратились в данника варваров. К тому же еще и скифы, обитающие в Паннонии, Далмации и лежащих за ними землях (я имею в виду хорватов, сербов, захлумов, тервуниотов, каналитов, диоклитианов и рентанов) сбросили узду исконного ромейского владычества, приобрели самостоятельность и самовластие и управляться стали только собственными правителями. А большая их часть впала в отступничество еще большее и отреклась от божественного крещения, так что уж не было у них больше залогов дружбы и служения ромеям[115].

53. Так обстояли дела на Западе, такая там царила сумятица и беспорядок, а со временем добавились еще и карфагенские агаряне, которые, поставив начальниками Солдана, Самву и Калфуса, коих за пороки и военную опытность ценили много выше других своих соплеменников, послали против Далмации флот из тридцати шести кораблей, захвативших много далматинских городов, и среди них Вутому, Росу и Нижний Декатор. Поскольку все шло по их расчетам, враги подошли к главному городу всего этого народа (его название Рагуса) и довольно долго осаждали его. Но захватить его с налету они не могли из-за отчаянного сопротивления защитников, для которых, как говорится, дело шло о жизни и смерти. Какое-то время рагусяне терпели беды, но доведенные до крайнего отчаяния и теснимые нуждой отправили послов к царю, словно и не знали, что совсем другим занят властитель, и просили пожалеть и защитить тех, кому грозило обратиться в данников не признающих Христа. Послы еще не прибыли в царственный город и находились где-то в пути, когда покинул мир этот ничтожный царь, а самодержавная власть перешла к неусыпному и неустанному радетелю общего блага Василию[116]. А он и прежде печалился и страдал их бедами и теперь выслушал послов со вниманием, хорошо понял все тяготы осажденных, счел раны единоверцев своей болью и принялся снаряжать тех, кто должен был отправиться на помощь просителям. Он оснастил флот в сто кораблей, все подготовил как должно, выбрал мужа, отличавшегося умом и опытностью (я имею в виду друнгария флота патрикия Никиту, по прозванию Оорифа[117]), и будто испепеляющую молнию послал его на врага. Между тем осаждавшие город африканские сарацины узнали от перебежчиков о послах,[123] отправленных рагусянами к царю просить помощи и подкрепления, и поскольку быстро взять город отчаялись, а прихода царского войска опасались, сняли осаду и ушли из тех мест. Переправившись в Италию, ныне именуемую Лонгивардией, они разорили крепость Бари[118] и, обосновавшись там, совершали ежедневные набеги на близлежащие земли; решались они и на более далекие походы, постоянно что-нибудь захватывали и овладели всей Лонгивардией, чуть ли не до некогда великославного Рима. Так обстояли дела.

54. Видя, какую помощь получили от ромеев жители Далмации, узнав о благожелательности, неизменной справедливости и добродетели нового ромейского царя, упомянутые племена (хорваты, сербы и остальные) предпочли находиться под добрым управлением, нежели ненадежно и в дерзости управлять самим, поспешили признать над собой прежнюю власть и вернуться под ромейское господство. Поэтому и они тоже (и те, что отложились, оставшись в той же вере, и те, что вовсе отреклись от божественного крещения) отправили послов к царю, напомнили ко времени об исконном своем служении и сколь полезны были они некогда для ромеев и просили отдать их под милосердное ярмо Ромейской державы и власти ее пастыря. Царь благосклонно выслушал просьбу, поскольку и прежде огорчался и досадовал, что от его державы отсечена и отторгнута немалая часть, принял их, обошелся с ними благомысленно, будто милосердный отец с сыном, неразумно от него отступившимся, а потом раскаявшимся и вернувшимся[119], и тотчас отправил вместе с царским человеком иереев, дабы прежде всего избавить их от грозящей душам опасности, вернуть к прежней вере и спасти от заблуждений, порожденных безумием и бездумием. По свершении сего богоугодного деяния, когда сподобились все божественного крещения и вернулись к покорности ромеям, приобрела там полноту царская власть, и по человеколюбивому повелению властителя все получили себе в правители людей из своего племени. Ибо не стал он продавать должности правителей, чтобы поставить командовать тех, кто заплатит побольше и будет стричь, как овец, его подданных[120]. Вот почему, поступая весьма разумно, он поставил править людей, ими самими выбранных и как бы утвержденных, кои как выборные правители должны были сохранять к ним отеческое благоволение. Но хватит об этом.

55. Между тем (варвары, которые, как уже говорилось раньше[121], переправились во время несообразного и легкомысленного царствования в Ромейскую державу и были отогнаны от Рагусы, все еще находились в Италии, совершали непрерывные набеги, безжалостно все грабили и захватили около ста пятидесяти крепостей, одни – в результате осады, другие – благодаря предательству. Слыша об этом, царь очень тревожился и, терзаясь заботами, искал способа, как ему или наголову разгромить врага, или изгнать и выдворить его из Ромейской державы. Понимал царь, что войско, коим, как уже говорилось, командовал Никита Оорифа, отправленное на помощь рагусянам и всему народу далматов, не могло успешно сражаться с таким множеством варваров главным образом потому, что часто нужно было вступать в стычки в глубине страны и далеко удаляться от моря, что для корабельного войска и несподручно и [124] невозможно. Посылать же в поход другие силы он не считал нужным из-за больших расходов и необходимости в войске на месте. И вот, приняв разумное решение, царь отправил послов к Людовику, королю Франкии, и римскому папе с просьбой помочь его войску и вместе с ним выступить против обосновавшихся в Бари агарян[122], а также приказал славянам из упомянутых только что земель содействовать предприятию и на рагусских и собственных своих кораблях переправиться через Далматское море. Они собрались вместе, составили огромное войско, и, поскольку ромейский наварх всех превосходил мужеством и умом, Бари был быстро взят[123]. Сама крепость, округа и весь полон достался Ромейской державе, страна вернула себе своих жителей, а Солдана вместе с его агарянским войском увел в Капую франкский король, владевший (помимо Веневенда) и этим городом. Так закончилась первая кампания царя на западе, и царственный город украсился добытыми там трофеями и славой.

56. Поскольку любит история расцвечивать свой рассказ отступлениями и прельщать слух внемлющих, следует рассказать и о том, что случилось меж королем Франкии, эмиром африканским Солданом и жителями Капуи и Веневенда. Два года жил Солдан у короля Франкии, и никто никогда не видел его смеющимся. Король пообещал дать золота тому, кому удастся застать его смеющимся. И вот некий человек объявил королю, что видел всегда мрачного Солдана смеющимся, и представил тому свидетелей. Позвав Солдана, король спросил о причине такой перемены и смеха. «Наблюдал я за колесницей, – ответил Солдан, – и заметил, как вращаются ее колеса: их верх становится низом, а низ – снова верхом. И принял я это за образ ненадежного и неверного человеческого счастья и рассмеялся, но также и задумался, какими ненадежными вещами мы кичимся, и решил, что, может быть, и я, как упал с высоты вниз, так снова из ничтожного состояния вознесусь на вершину». Услышав такое, король подумал и о своей судьбе, оценил ум Солдана и даровал ему право свободной речи и общения с собой[124].

57. Коварный и как финикиец[125] хитрый, Солдан решил добыть себе спасение двойной клеветой. Дело в том, что его, человека разумного и мудрого благодаря долголетнему опыту и к тому же сменившего счастливую судьбу на несчастливую, нередко посещали правители крепостей Капуи и Веневенда. Изображая дружеское расположение, он сказал как-то, что хотел бы сообщить им о тайном намерении короля, но опасается доноса. Те поклялись, что все останется между ними, и Солдан сказал, будто хочет король отправить всех вас в оковах в свою страну Франкию, иначе де не будет он иметь твердой власти над вашими городами. Те не очень-то поверили его словам и потребовали улик пояснее, и сказал тогда Солдан королю, что не владеть тебе надежно этими крепостями, пока живут там их правители, но, если хочешь иметь твердую власть, отправь их закованных во Франкию. Поверив словам Солдана, король велел быстро ковать цепи, будто подгоняла его какая-то срочная необходимость. Увидев же снова правителей, Солдан сказал им: «Вот не верили вы моим словам, пойдите-ка и посмотрите, что изготовляют все кузнецы по королевскому приказу, а когда увидите оковы и цепи, уже не откажетесь поверить [125] тому, что говорится ради вашего собственного спасения». Убедившись на этом примере в правдивости варвара, они начали верить ему и во всем остальном и стали искать способа, как им защититься от короля. И когда вскоре отправился король на охоту, они заперли за ним городские ворота и отказались впустить назад. Тот был не в силах ничего предпринять и возвратился в свою страну[126].

58. И вот явился Солдан к правителям и потребовал благодарности за донос – разрешения вернуться на свою родину. Ему разрешили, но, возвратившись в Карфаген и снова взяв власть, он не отступился от своей злокозненности и пошел войной на Капую и Веневенд; таким образом воздавал он ее правителям благодарность за спасение. А те отправили послов к королю. Но он с глумлениями отослал их назад, сказав, что только рад будет их погибели. Тогда шлют правители сих крепостей вестника к царю. И вот милосердный и человеколюбивый царь быстро направляет посланца с сообщением, чтобы ожидали в скором времени от него помощи[127]. Но прежде чем передать ответ пославшим его, оказался весть передающий в руках врагов. И говорит ему Солдан, что, если поможешь ты мне в моем замысле, и жизнь спасешь и дары получишь. Тот согласился выполнить любой приказ, и Солдан сказал ему: «Хочу, чтобы встал ты у стены и сказал тем, кто за ней, что совершил я службу свою и поручение выполнил, но не ждите помощи от царя, не внял он вашим просьбам». Тот обещал так и сказать, и был вместе со слугами Солдана отправлен к городу, чтобы произнести эти слова перед его жителями. Но когда оказался под стенами и по его просьбе привели к нему первых людей города, сказал следующее: «Пусть нависла смерть надо мной и близка казнь, но не сокрою правды, только прошу и заклинаю вас, воздайте за это благодарность детям моим и супруге, ведь я, мои господа, хотя ныне и нахожусь во вражеских руках, но службу свою выполнил и ваше послание ромейскому царю передал, ждите вскорости помощи от него, а потому стойте мужественно и не бойтесь, ибо грядет ваш – но не мой – избавитель». Услышав такое, помощники Солдана пришли в бешенство и зарубили его мечами на месте[128], А Солдан, испугавшись царского войска, снял осаду и вернулся в свою страну. С тех пор предводители сих крепостей оставались верными царю и сохраняли ему покорность.

59. Вторгся в то время в ромейские пределы и другой агарянский флот, но благодаря непрестанным царским мольбам к Богу, разумным распоряжениям и надлежащему ведению дел победа осталась за ромеями, а потомки Агари потерпели бесславное поражение. А произошло следующее. Эмир Тарса, Есман именем, снарядив флот из тридцати больших кораблей, именуемых кумвариями, напал на крепость Еврип[129]. Между тем стратиг Эллады (это был Эниат) по царскому приказу стянул со всей Эллады большое войско, оснастил стены защитными приспособлениями, и когда увидели обитатели крепости, как корабли приближаются к стенам, и варваров, пытающихся густым дождем стрел оттеснить и прогнать со стен защитников, преисполнились гневом и мужеством, стали доблестно обороняться и, пользуясь камнеметными орудиями и стрелобаллистами, а то и бросая камни вручную, ежедневно губили множество варваров. [126] Но не только это. Дождавшись благоприятного ветра, они жидким огнем спалили большинство кораблей. Оказавшись в безысходном и отчаянном положении и зная, что из жажды золота многие добровольно готовы пойти на смерть, варвар выставил перед лагерем щит, полный золота, и сказал: «Эту награду в дар вместе с сотней красивейших девушек отдаю тому, кто первый ворвется в город и обеспечит победу соплеменникам». Увидев это из города, защитники поняли смысл происходящего, возбудили в себе отвагу призывными речами и, распахнув ворота, по одному знаку мужественно бросились на варваров. Много врагов было тогда убито, пал смертельно раненный эмир, а остальные обратились в бегство, но преследователи не отставали от них, убивали и гнали до самых оставшихся у варваров кораблей. И учинена была тогда великая резня над варварами. Оставшиеся в живых сели на немногочисленные свои суда и постыдно бежали на родину. Так варварский флот даже без помощи морских сил ромеев, а лишь молитвами царя и доблестью защитников потерпел позорное поражение и бесславно вернулся восвояси.

60. Так рассеяна была туча из Тарса, но уже собиралась новая буря – с Крита. Дело в том, что у эмира этого острова небезызвестного Сайта, сына Апохапса[130] (а в помощниках у него состоял некий Фотий, муж деятельный и воинственный), имелось на Крите двадцать пять кумварий. При них соответственно находилось и множество миопаронов и пентикондоров[131], которые часто называют сактурами и галеями. На них-то и вторгались они в пределы Ромейской державы и, опустошая весь район Эгейского моря, нередко доходили и до Прикониса на Геллеспонте, многих жителей при этом обращали в рабство и убивали. На этот критский флот и напал тогда упомянутый выше патрикий Никита[132], начальствовавший над ромейскими триерами, он вступил с ним в жестокий бой, сразу сжег жидким огнем двадцать критских судов, а их команды – варваров – поделил между мечом, огнем и водой. Остальные же, избежав гибели в море, искали спасения в бегстве[133].

61. Такие потери понесли критяне, вернулись домой в горе, но успокоиться не пожелали и снова принялись бесчинствовать на море, тревожили и грабили земли, отдаленные от столицы (я говорю о Пелопоннесе и островах к югу от него), при этом навархом у них был упомянутый выше Фотий. В конце концов послали против него во главе ромейских триер доблестного флотоводца Никиту (я говорю об Оорифе), который после нескольких дней благополучного плавания достиг Пелопоннеса. Причалив в Кенхрейской гавани и узнав, что варвары оскверняют западные области Пелопоннеса, Мефону, Патры и соседние коринфские земли, задумал он думу мудрую и разумную. Никита решил не плыть вокруг Пелопоннеса, не огибать Малеи, чтобы, отмерив морем тысячу миль[134], упустить время, а за одну ночь с помощью своего опыта и множества рук волоком перетянуть суда через Коринфский перешеек к другому его берегу, и сразу же приступил к делу. Нежданно предстал он перед ни о чем не подозревающим противником и внезапностью своего появления и незабытым ужасом прошлой битвы вселил страх и не дал врагу ни построиться в боевом порядке, ни вспомнить о мужестве. Одни из вражеских кораблей он сжег, [127] другие пустил ко дну, а из варваров одних погубил мечом, других утопил в пучине, начальника их убил, остальных же принудил рассеяться по острову[135]. Позднее он их поймал, схватил и подверг разным наказаниям: с одних содрал кожу (особенно с отрекшихся от христова крещения) и говорил при этом, что забирает у них не принадлежащую им собственность, у других, причиняя жуткую боль, вырезал ремни от шеи до пят, иных же, подняв на журавлях, сталкивал и сбрасывал с высоты в чаны со смолой и говорил, что подвергает их своему крещению, мучительному и мрачному. Так глумился он над побежденными и, наказав в соответствии с их виной, отбил охоту снова воевать с Ромейской державой. Так рассеяна была южная туча и с тех пор...

62. А с запада уже надвигалась новая страшная буря: амерамнун Африки оснастил огромные суда – числом шестьдесят – и устремился на державу ромеев[136]. Он опустошил все на своем пути, захватил множество пленников и подошел к островам Кефалиния и Закинф. Получив такое известие, царь немедленно пришел на помощь, снарядил множество триер, диер и прочих быстроходных судов и послал во главе большого флота начальника морских сил (это был Насар[137]). Насар немедленно отплыл и, воспользовавшись попутным ветром, вскоре подошел к Мефоне, но напасть на врага ему помешало вот что. Многие гребцы струсили и маленькими группами, тайком покинули суда, корабли из-за их бегства потеряли должную скорость и уже не могли с прежней силой и натиском напасть на врага, потому-то и отказался Насар от мысли со столь малыми силами выступить против неприятеля. О случившемся он немедленно через. гонца сообщил императору. А тот быстро послал людей, к сему предназначенных, которые схватили всех дезертиров и заключили их в тюрьму. Хотел же царь, не марая своих рук кровью соплеменников, вселить должный страх в остальных гребцов, дабы не стал заразителен дурной пример и не возжелали они в своем большинстве дурного и легкомысленного. И вот, задумав думу разумную, он приказал друнгарию виглы еще ночью вывести из претория узников числом тридцать, преступников, приговоренных по закону к смерти, сажей вымазать их лица, пламенем спалить волосы и бороды, изменить их вид до неузнаваемости, да к тому же и позаботиться, чтобы никто не осмелился назвать их или обратиться по имени, а наказанием за это установить смерть; потом на ипподроме, будто зачинщиков бегства матросов, наказать их бичами, со связанными за спиной руками провести по городской площади и в кандалах отправить в Пелопоннес, дабы приняли они положенное наказание в месте, откуда бежали. Совершить же это приказано было стратигу Пелопоннеса Иоанну, по прозванию Критскому, который во исполнение царева повеления приказал установить в Мефоне столько крестов, сколько отправили ему узников, и пригвоздить к ним этих мнимых зачинщиков бегства. Прослышал про это ромейский флот, увидел мнимых трусов, пожалел несчастных и сам приготовился к тяжким испытаниям, отрекся от распущенности и лени и попросил предводителя скорее вести его на врага.

63. Насар же пополнил остаток своего войска пелопоннесскими воинами и мардаитами[138], взял себе стратига-помощника и приготовился [128]. к наступлению. Тем временем сарацины, заметившие великую трусость ромейского флота (им казалось, что моряки только зря тратят время), в полной безопасности покидали свои суда и грабили подвластные земли и острова. Но морское ромейское воинство неожиданно и незаметно к ним приблизилось и по данному стратигом знаку ночью внезапно напало на врага. Не имея времени ни встать в строй, ни взяться за оружие, сарацины потерпели полное поражение, а их корабли были сожжены огнем вместе с людьми и всем оснащением. А тех, кто все-таки избежал пламени, Насар как благодарственную жертву даровал Божьей церкви в Мефоне. Добычей же и телами убитых он позволил воспользоваться своему войску. Он также спешно обо всем сообщил царю и спросил, что ему делать и куда направляться. Царь похвалил его за содеянное и велел двигаться дальше.

64. Поскольку войско было вдохновлено собственными подвигами, Насар переправился в Сицилию и Панорм, напал и разграбил тамошние города – данников карфагенских агарян. Он овладел также судами и множеством кораблей с большим грузом масла и другого товара, еще более ценного. Рассказывают, что в продажу тогда пошло столько масла, что цены пали, и фунт стоил один обол[139].

65. Потом этот флот переправился в Италию и, соединившись там с ромейскими гоплитами[140] и конниками (ими командовал и царский протовестиарий Прокопий и тогдашний стратиг Фракии и Македонии Лев, которого звали Апостипом), совершил немало полезного для Ромейской державы. Отплывшую же из Африки новую флотилию Насар разбил у острова Стели, а захваченные агарянами крепости Калаврии и Лонгивардии почти все освободил от варварской власти и отдал под начало ромеев. Вот так это морское воинство, преодолев коварство, зависть и злобу, с богатой добычей и победными венками вернулось к царю, наполнив ликованием сердца всех граждан и дав царю множество поводов вознести к Богу молитвы благодарения и признательности.

66. А вот войску сухопутному так и не удалось избежать зависти. Оно тоже совершило мужественные и славные деяния, но лишилось главного своего полководца из-за вражды и распри, случившейся в самый момент сражения. Дело было в следующем. Лев враждовал с Прокопием. Когда же они вместе схватились с противником, случилось так, что Апостип, сражавшийся во главе фракийцев и македонцев на правом фланге, одолел неприятеля и учинил великую резню. Прокопия же в это время вместе с его славянами и западными воинами на другом фланге теснил враг. Из-за вражды, о которой говорилось выше, его товарищ не послал ему помощи, поэтому отряды Прокопия обратились в бегство, конь под ним пал, и преследователи убили полководца[141]. Так закончилась эта битва, ну а Лев, желая прославить себя еще каким-нибудь славным деянием, дабы затемнить горестное последствие вражды, взял собственное войско, присоединил к нему спасшихся бегством воинов Прокопия и отправился походом на крепость Тарент, еще находившуюся в руках агарян, взял ее сокрушительным приступом и пленил весь гарнизон. Он позволил [129] хорошо поживиться своим солдатам и доставил большую добычу царю. Не милостиво принял ее царь, не вознаградил Льва как героя, но расследовал дело, и найдя, что стратиг – товарищ Льва погиб из-за вспыхнувшей на поле боя распри, лишил полководца должности, изгнал и отправил его на жительство в собственное имение вблизи Котиея.

67. В дальнейшем Апостипа ждала такая судьба. Против него сговорились между собой протостратор Веан и кувикуларий Хамарет, первый из его ближайших, составившие донос на своего господина, в котором говорилось, что протовестиарий Прокопий погиб по умыслу их хозяина, а также содержались обвинения в оскорблении императорского величества и другие тяжкие и серьезные наветы. С этим доносом Хамарет явился в царственный город, где и вручил его царю. Об этом узнали сыновья Апостипа Варда и Давид, которые собственноручно убили Веана, безжалостно зарубив его мечами. Испуганные собственной дерзостью и в страхе перед императором, они вместе с отцом попытались спастись бегством в Сирию. Но узнавший про это царь с великой поспешностью отправил за ними мацглавита Варцапедона, чтобы схватить и доставить их к нему. Тот настиг беглецов, изо всех сил спешащих в Сирию, уже в Каппадокии, попытался, согласно царскому приказу, их схватить, те доказали сопротивление и отчаянно защищались. В произошедшей ссоре и стычке сыновья Апостипа были убиты, сам же он схвачен и в оковах доставлен к царю, пребывавшему тогда в царском своем имении в Иерии[142]. По царскому приказу его отдали на суд магистра Мануила, вырвали один глаз и отрубили руку ввиду выдвинутого обвинения и попытки бегства к врагу. Остаток дней он прожил изгнанником в Месемврии. Так закончилась история с Апостипом, впрочем, человеком малодостойным.

68. Пока царские ипостратиги вершили дела на западе, зашевелились южные арабы; сочтя, что пребывает царь в бездействии, лености и легкомыслии, они подняли голову и решили вновь попытать счастья на море. Они смастерили суда в приморских Огородах Египта и Сирии и задумали отправиться в поход на подвластные ромеям земли и моря. Но прежде сочли нужным выведать о состоянии дел царя и отправили соглядатая, пользующегося и ромейским платьем, и языком, дабы тот все разведал и им сообщил. Но ни на миг не забывал царь государственных забот, загодя .предусматривал все нужное, и не укрылась от него постройка кораблей в Сирии, поэтому позаботился он о снаряжении множества диер и триер, собрал в столице морскую силу и ожидал будущего. А пока что, дабы корабельный сброд не пребывал в лености и не распустился, велел занять его на сооружении храма Иисуса Христа, архангелов и Ильи Пророка, воздвигавшегося тогда в царском дворце[143], а когда покажется из сирийских пределов флот, отправить суда на войну. Пришедший из Сирии соглядатай увидел множество кораблей и снаряженное к походу войско, обо всем разузнал, разведал и сообщил отправившим его, а те, услышав, вопреки ожиданиям, о готовности царя, испугались, склонились к миру и потеряли охоту выходить в море, корабельный же народ остался в царственном городе заниматься упомянутым делом. [130]

69. Тем временем карфагенские варвары, помня о прошлом своем поражении, опасались, как бы ромейский флот и в будущем не попытался переправиться на их берег, поэтому они тоже построили много судов, но весна кончилась, сведений о наступлении царских сил не поступало, и, заподозрив, что царево войско занято в других войнах, осмелились двинуться походом на Сицилию, дошли до ее главного города (я имею в виду Сиракузы), осадили его, разграбили округу и разорили села и поместья. Когда сицилийский стратиг сообщил об этом царю, ему немедленно был послан флот, снаряженный против Сирии, во главе с навархом Адрианом (он был тогда командующим морскими силами). Тот вышел из столицы но с попутным ветром ему не повезло, и с трудом добравшись до Пелопоннеса, он причалил к Монемвасии, в гавани под названием Иерак, где стал ждать благоприятного ветра. Был же он легкомыслен и не горел душой, чтобы броситься навстречу ветрам или на веслах в затишье поспешить к цели, поэтому, когда он терял время в названной гавани, агаряне ужесточили осаду и прилагали все силы, торопясь добиться желаемого, пока не придет помощь к осажденным. И вот взят был приступом город, учинена великая резня над защитниками, захвачено в полон все множество его жителей, его богатства стали добычей врагов, сам город был снесен до основания, а его Божьи храмы преданы огню, и в развалины превращен град, до той поры прекрасный и славный, многократно отражавший множество войск эллинских и варварских[144].

70. Адриан узнал о случившемся таким образом. На Пелопоннесе, недалеко от Монемвасии, где находился ромейский флот, есть место Гелос[145], названное так по растущему вокруг него густому темному лесу. В этом месте обитала некая демонская сила, которой часто поклонялись пастухи, пасшие стада в округе, в надежде с ее помощью сохранить целыми и невредимыми своих животных. Так вот эти пастыри и слышали, как какие-то демоны между собой говорили и радовались, что де вчера захвачены были Сиракузы и что все там снесено до основания и предано огню. Это они сообщили другим пастырям, и рассказ дошел до Адриана. Он позвал самих пастухов, с пристрастием их расспросил и нашел, что слова их совпадают со слухами. Тогда он пожелал обо всем услышать своими ушами, вместе с пастухами прибыл к самому месту и через них спросил у демонов, когда будут захвачены Сиракузы, а в ответ услышал, что Сиракузы уже взяты Сначала он впал в замешательство и горе, а потом снова приободрился, полагая, что нельзя доверять словам мерзких демонов, поскольку нет у них способности прорицания. Но не знал он, что было это не прорицание, а лишь свидетельство уже свершенного и случившегося, ибо демоны благодаря тонкому своему строению и быстрому движению предупреждают известия, передаваемые людьми. Тогда он не поверил, а через десять дней явились к нему с Пелопоннеса избежавшие мечей убийц мардаиты и таксаты[146] и сами принесли ему эту убийственную весть. Уверившись окончательно, Адриан на полной скорости (встречные ветры при возвращений уже стали попутными) прибыл с флотом в царственный город и с мольбами о защите явился в Великий храм Бога, в коем славится имя его мудрости[147]. Но эта великая беда жестоко терзала сердце императора и ввергала [131] в гнев и печаль без меры и края, и ни сам Божий храм, ни вступившийся за него архиерей не избавили его полностью от наказания, но освободили только от тяжелейшего, впрочем, им заслуженного, а от умеренного, необходимого для назидания окружающих, избавить не смогли. Хотя в частной жизни сей царь был умерен и сдержан, в делах государственных свой гнев не очень-то умерял.

71. Итак, западный враг усилился и, казалось, вдохновленный удачей, вот-вот нападет на соседние земли, поэтому против него вместе с фракийцами, македонцами и отборными харсианитами и каппадокийцами был отправлен Стефан, по прозванию Максентий, стратиг лонгивардских войск[148]. Он прибыл в страну, отданную под его власть, попытался отнять у сарацин занятый ими город Амантию, но не смог совершить ничего достойного ни памяти, ни своего войска из-за медлительности и легкомыслия, а вернее сказать, трусости и распущенности. Поэтому его лишили власти, а на его место назначили Никифора, по прозванию Фока, мужа усердного и бдительного, в бою и совете доблестного и разумного, который привел с собой большую силу из восточных архонтов, среди них небезызвестного Диаконицу – некогда помощника Хрисохира из Тефрики, а вместе с ними толпу исповедующих религию Мани[149]. Соединившись с войском Стефана, Никифор явил множество примеров ума, воинской храбрости и доблести: сразу захватил город Амантию, учинив великую резню, обратил в бегство противников, вернул под владычество ромейской державы крепости Тропас и Святую Северину, в других боях и сражениях одолел потомков Агари и захваченной добычей насытил войско. Такие подвиги совершил этот муж при жизни славного царя Василия, а другие добавил позже, уже при его сыне, смиреннейшем и мудрейшем из всех царей Льве[150]. Хотя в отличие от моего рассказа эти битвы и не случались одна за другой, но поскольку точное время каждого деяния неизвестно, они встали в повествовании в один ряд. Таковы воинские деяния царя Василия и его ипостратигов на суше и на море, на востоке и западе, кои дошли до моих ушей.

72. Однако снова вернем рассказ к тому, что совершил царь сам, и поведаем, как постоянно занятый государственными делами, с головой погруженный в мирские заботы, он то разумными действиями достигал нужного, то, весь обратившись в слух, внимал историческим рассказам, политическим поучениям, нравственным наукам, святоотеческим и духовным наставлениям и увещеваниям, то упражнял руку и примеривал ее к стилу[151]; иногда он исследовал нравы, жизнь, гражданское управление и военные баталии полководцев и самодержцев и по рассмотрении, выбрав лучшее и похвальное, старался подражать им в собственных действиях, иногда с усердием изучал жития мужей, отличавшихся благочестивой и богоугодной жизнью, и пресекал неразумные порывы души, желая прежде, чем над подданными, явить себя властителем над самим собой, и извлекал от всего этого для себя великую пользу.

Потому-то и вменил он себе в великую заботу и премного старался знакомиться, встречаться и беседовать с остававшимися еще в живых блаженными мужами, ведшими неземную жизнь в нашем земном мире [132] и на небе воздвигшими свой град. Из-за избытка благочестия он не приглашал их к себе, а, забыв о царской важности, шел к ним пешком, сподабливался их молитв, увенчивался их благословением, укреплял себя в страхе Божьем и наставлялся в заповедях Божьих. Потому непременно являла себя в нем четверица добродетелей и поражали разум в соединении с мужеством и справедливость в соединении с целомудрием, причем все шло к еще большему совершенству. Жизнь, казалось, вернулась к древнему благочинию и порядку, поскольку сам царь непрерывно заботился о благополучии подданных, чтобы никто ни от кого не терпел обид, а облеченные высокими должностями ежечасно стремились подражать благочестию господина, почтению к иереям и монахам, жалости к бедным, справедливости и беспристрастию ко всем. Ибо было для него законом и заповедью, чтобы сильный не притеснял слабого, неимущий не поносил и не бранил начальствующего, а тот как брата обнимал и любил бедного, который как общего отца и спасителя славил бы начальствующего и бесхитростно молил бы Господа о ниспослании ему благ. Ведя благообразную жизнь, сообразуя попечение свое с Божьим провидением[152], много полезного сподобился он узнать в ясных сновидениях. Когда обеспокоенный и мучимый государственными заботами возлежал он на ложе, то нередко видел во сне исход событий, обретал добрые надежды и унимал душевное волнение. Ничего нет удивительного в том, что черпают силу в провидении, направляются к благу и получают предсказания те, кто видят в земной власти служение, исполняют в нашем мире истинно божественную службу и в меру своих сил уподобляются высшему образцу.

73. Ныне, когда мое повествование покончило с воинскими баталиями и воинскими рассказами, самое время описать то, мимо чего пронесся поток речи и что не позволил описать на своем месте. Говорю же я о том, как воспомнил и отблагодарил он людей, приветивших царя в низменной доле, и как не забыл их просьб, удостоившись доли высшей. А были это предстоятель монастыря святого Диомида и пелопоннесская жена Данилида, коим он воздал сверх их надежд. Великомученика Диомида он щедро украсил великих даров дарением, многих книг приношением, всяких сокровищ и роскошных одежд вручением. А монастырь его имени привел к изобилию больших владений дарением, изрядных доходов передачей и щедростью, позаботился, чтобы ни в чем он не оскудел, украсил роскошных зданий возведением, всячески вознес и обогатил.

74. Сына же Данилиды пригласил к себе, как только овладел престолом, почтил его чином протоспафария и, по заключенному прежде духовному братству[153], дал ему право свободной речи. Но и его мать, уже почти старуха, возымела великое и непреодолимое желание увидеть царя и в награду за пророчества благочестивого монаха сподобиться от него уже не нужных в старости благ, а также прочих благодеяний и гостеприимства. И вот, по приказу царя, весьма торжественно, в окружении большой свиты и стражи она явилась в царственный город. Изнеженная благодаря несметным своим богатствам, она была не способна передвигаться ни в повозке, ни на коне, а потому улеглась на носилки и, отобрав три сотни юных и крепких телом слуг, велела им нести себя. Десять из них [133] поднимали носилки и, сменяя друг друга, проделали так путь от Пелопоннеса до сего царственного города. Во время приема в Магнавре, кои у ромейских царей в обычае, когда принимают они знатного и почетного гостя из другого племени, она была торжественно и с почестями введена к царю и преподнесла ему щедрые дары, какие еще ни один из царей племен никогда не дарил царю ромейскому. А были это слуги числом пятьсот, из коих сотню составляли красивые евнухи, ведь знала, должно быть, эта разбогатевшая старуха, что всегда найдется место этим скопцам в царском дворце и что кишит их там больше, чем весной мух в хлеву[154] Потому и приготовила их к тому, что благодаря прежним своим услугам воспользуется ими как свитой, когда придет во дворец. Было там и сто золотошвей-вышивальщиц, и пестрые сидонские ткани, кои ныне из-за порчи слова народ по своей неучености зовет сендис[155], числом сто; сто линомалотарий[156] (здесь неплохо употребить и народное слово), двести штук тканей льняных и других – тоньше паутины, из коих каждую можно было сложить в тростниковую палочку (и их сто), и вдоволь разной роскошной утвари из золота и серебра.

75. Подобающе встреченная, ласково и торжественно принятая, как того заслуживали ее поведение и благородство, удостоенная звания матери царя, сподобившаяся бесчисленных царских милостей н почестей, она возликовала, возрадовалась и признала, что получила дары, во много раз превосходящие. А потому к упомянутым подаркам великодушно прибавила большую часть Пелопоннеса, которую, как собственное свое владение, щедро преподнесла сыну и царю. Она пробыла в столице столько [134] времени, сколько было ей в радость и честь, и отправилась в свою землю как царица и госпожа ее жителей, получив почестей и числом и достоинством больше прежних. Как она прибыла в столицу, так оттуда и убыла[157].

76. В то время сооружался сей замечательный и прекрасный храм, именуемый обычно Новой царской церковью, воздвигавшийся в честь спасителя нашего Иисуса Христа, архангела Михаила и Ильи Пророка. И вот, взяв размеры его внутренних помещений, эта женщина изготовила и отправила нам огромные шерстяные ковры (именуемые у нас молитвенными) для покрытия пола, изготовленного из разных драгоценных камней, прилаженных один к другому по примеру мозаики, красотой и пестротой своей подобного павлину. Но и царь, пока был жив, ежегодно отправлял ей дары не меньшие, чем получал. А поскольку были ей дарованы долгие годы, и жизнь ее продлилась дольше императорской, узнав от того самого монаха-прорицателя, к тому времени еще остававшегося в живых[158], что предстоит ей через два года расстаться с жизнью, пожелала она прийти и взглянуть на сына Василия Льва, уже получившего самодержавную власть. И снова прежним способом понесли ее отборные юноши, и проделала она весь путь легко и свободно. Увидев же мудрейшего и кроткого царя Льва, она и ему вручила удивительные дары, сделала его наследником своего состояния (ибо ее сын Иоанн ушел из сей жизни) и попросила послать к ней царского человека, чтобы переписать и принять во владение ее имущество. Попрощавшись с благородным императором, она отправилась на землю вскормившей ее родины, дабы там покоился прах плоти ее. Вскоре после возвращения она умерла.

77. Протоспафарий Зиновий, посланный с приказом исполнить все, что просила и определила старица, по прибытии в крепость Навпакт узнал от ее внука Даниила о ее переселении из сего мира. Зиновий явился в ее дом и, держа в руках копию завещания, распорядился всем согласно ее воле и завещанию. Он обнаружил там много золота в монетах, изобилие золотых и серебряных сосудов, одежд, медных изделий, рабов и скота – все это превосходило любое частное владение, да и у властителей бывает обычно немногим больше. Из бесчисленного множества домашних рабов три тысячи, по царскому приказу, были отправлены как бы на свободное поселение в фему Лонгивардия. Остальное же добро, имущество и души разделили, как и было определено в завещании, а ее наследнику-царю осталось в собственное владение помимо прочего восемьдесят поместий. Хотя часть этих событий предшествовала времени и делам, о которых ведется речь, а часть случилась позже, и вроде бы они не очень нужны для моей истории, я поместил их здесь в виде отступления в память упомянутой старицы, чтобы показать и ее богатство, и благородство, и образ мыслей.

78. Христолюбивый Василий-царь среди войн, кои он, словно распорядитель воинских игр, трудами подданных нередко доводил до успешного завершения, заботился и о многих святых Божьих храмах, треснувших в прошлые годы от землетрясений или вовсе разрушенных, или вот-вот рухнуть из-за трещин грозивших. Непрестанным попечением, щедрой помощью и всего для них нужного поставками он одни возвел из развалин, помимо крепости придав им и красоту, а у других, немощь их одолев, что [135] нужно достроил и восстановил, и благодаря ему не скудели они, а вернулись к процветанию и юности. Но расскажем в отдельности о каждом[159].

79. В славном Божьем храме, сподобившемся имени Великой Божьей мудрости, он заботами опытных мастеров скрепил и восстановил прочной и надежной западную арку, вовсе треснувшую и в недалеком будущем рухнуть грозившую, а в ней начертал образ Богоматери с непорочно зачатым сыном на руках и поставил по бокам главных апостолов Петра и Павла[160]. И другие трещины заделал трудами и расходами щедрыми. Но он не только починил обветшавшие ее стены, но дарами своими обратил оскудение ее доходов в приумножение. Из-за нехватки масла уже готовы были погаснуть священные светильники, по подарил царь церкви обширное поместье под названием Мантея[161] и позаботился, чтобы в ее светильниках горело негасимое пламя. А прислужников этого Божия храма щедро снабдил припасами из изрядных доходов сего имения, кое, знал он, служить им будет непременно и постоянно.

80. А также славное и большое святилище Божьих апостолов, потерявшее былое великолепие и прочность, он укрепил, опоясав опорами и восстановив разрушенное, снял с него налет старческой ветхости, разгладил морщины и вернул ему прежнюю прелесть и новизну. И божественный храм Богоматери в Пигах[162], обрушившийся и утративший первоначальную красоту, он отстроил и придал ему больше блеска, чем было у него прежде. А также и другой храм Богоматери, Сигмой именуемый[163], до развалин развалившийся, он восстановил из руин и отстроил прочнее прежнего. И храм первого из мучеников Стефана в Аврелианах[164] он вновь возвел от основания. И священные дома Крестителя и Предтечи в Стровилии[165] и Македонианах[166] он восстановил первый – от фундамента, второй – в большей его части. И еще святилище апостола Филиппа и к западу от него лежащее – евангелиста Луки[167] очистил от старых обломков и отстроил заново.

81. А еще и большому храму мученика Мокия[168], многочисленными трещинами прорезанному, с алтарной частью, до земли обрушенной (так что раскололся священный престол), он уделил подобающую заботу и из обломков его поднял. И рядом с западной стороны расположенную церковь первозванного из апостолов Андрея[169], от полной беззаботности разрушившуюся, уделив ей должную заботу, отстроил в первозданной красе. И божественный дом святого Романа[170], тоже рухнувший, восстановил из руин. И святой Анны в Девтере[171] и христова мученика Димитрия прекрасные новые церкви[172] возвел вместо старых. И церковь мученика Эмилиана, что в Равде[173] по соседству с храмом Богоматери, видя ее обветшавшей от древности, обновил и укрепил с обеих сторон опорами.

82. К тому же и святой дом страстотерпца Назария[174], давно уже не только рухнувший, но и исчезнувший вовсе, он заново возвел, много величественнее и красивее прежнего. И прекрасный храм Воскресения Божественного Христа, Бога нашего, и мученицы Анастасии в так называемом портике Домнина[175] он отстроил, украсил, деревянную кровлю заменил каменной и иную удивительную красу ей прибавил. Узрев же прохудившейся кровлю храма великомученика Платона[176], он заменил ее [136] новой и, где нужно, укрепил дом поясом стен. И божественный дом славных мучеников Еспера и Зои[177], разрушившийся почти до основания, он отстроил в прежнем виде. Ко всему этому и божественный храм мученика Акакия в Гептаскале[178], уже почти развалившийся и рухнуть грозивший, он восстановил, укрепил с помощью всевозможных подпор, не дал ему рухнуть и сделал так, чтобы здание стояло надежно. И в увядающий уже храм пророка Ильи в Петрии[179] он вдохнул силы, великолепно отстроил его и освободил от множества теснящих и наступающих на него строений.

83. Но зачем, повествуя о малых (пусть и велики они!) из дел его, не обращаюсь я к замечательному и великому творению, кое он попечением и трудами своими возвел в самом царском дворце, ибо одного его достаточно, дабы явить благочестие царя, величие и удивительность его начинаний? Воздавая благодарность за милость к нему господа нашего Христа, первого из ангельского воинства Гавриила и ревнителя Ильи-пророка, возвестившего матери о грядущем воцарении ее сына[180], в честь и вечную их память, а еще и Богородицы и Николая, первого из иерархов, построил он прекрасный Божий храм[181], в котором соединились искусство, богатство, горячая вера, неистощимое усердие и куда собрано было все самое прекрасное: рассказам о нем, знаю я, поверить нельзя, но собственными глазами убедиться можно. Будто прекрасную и нарядную невесту, украсил он его жемчугами, золотом, серебра сиянием, а еще многоцветного мрамора пестротой, мозаик сочетанием, шелковых тканей одеянием и привел к бессмертному жениху Христу.

84. Его кровля, из пяти полушариев составленная, золотом сияет и красотой икон, как звездами сверкает, красуется снаружи листами меди, металла, с золотом схожим. А стены с обеих сторон многоценным и многоцветным мрамором украшаются, алтарь же храма и золотом, и серебром, и драгоценными камнями, и жемчугами богато разукрашен и пестро расцвечен. А преграды, отделяющие жертвенник от остального храма, колоннады в нем, притолоки наверху, кресла внутри, ступени перед ними и сами святые престолы были сделаны и составлены из серебра, золотом повсюду покрытого, одеты в драгоценные камни и дорогой жемчуг. Пол же весь устлан шелковыми тканями или распластанными сидонскими изделиями. Так все там красовалось и пестрело многоцветном мраморных плит под ногами, разнообразными цепочками обрамляющих их мозаик, тщательностью сочетания, изобилием прелести, во всем заключенной. Он определил туда множество певчих и назначил изрядные доходы, кои в щедрости и великодушии своем велел делить между служителями сего святилища; такими щедротами старался он превзойти почти всех прежних дарителей.

85. Таков этот храм, таково внутреннее его убранство, если только в немногих словах можно описать великое, восторг в умах зрящих вызывающее. А снаружи! В западной части, в самом дворе храма стояли две чаши, одна – с северной стороны, другая – с южной, в коих соединились все совершенство искусства, великолепие материала и старание их создателя. Та, что с южной стороны, сделана из египетского камня, который обычно мы именуем римским. Ее обвивают драконы – прекрасный образец [137] искусства каменной резьбы. В ее центре – сосуд в форме шишки, внутри просверленный, а вокруг хороводом – белые колонки, внутри полые, и по их верху – венок обегающий. Из каждой колонки била вода, будто из источника, и сверху на дно чаши падала и пол орошала. Та же, что с северной стороны, изготовлена была из камня сагарийского[182], подобного тому, который некоторыми остритским именуется. И в ее центре возвышался сосуд из белого камня в форме шишки со множеством отверстий. А на венце, сверху чашу обегающем, из меди мастером выкованы петухи, козлы и бараны, водяные струи испускающие и как бы на дно чаши извергающие. Стояли там и кубки, около которых тогда ключом било вино, пришедших туда ублажающее и жажду их утоляющее.

86. Если выйдешь через северные ворота, попадаешь в цилиндровидный портик, его потолок сверкает рисованными изображениями, представляющими мученические труды и свершения, глаз насыщающие и к божественной, блаженной любви возбуждающие душу, которая к ней подвигами мучеников возносится и, сколь возможно, чувства преступить старается. А у южных, обращенных к морю ворот, если выйдешь из них и повернешь к востоку, обнаружишь другую галерею, северной не меньше и не короче, продолжается же она до царского двора, где цари и дети вельмож имеют обыкновение устраивать конные игры с мячом[183]. И его соорудил славный сей царь, скупивший и снесший до основания стоявшие там дома и расчистивший место. На выходящей к морю части двора он возвел красивые здания, которые предназначил под склад и казнохранилище для храма. Скупить же дома и соорудить двор нужно было потому, что прежний, служивший царям для игры, был во время строительства Божьего храма уничтожен. Пространство же между двумя галереями он превратил в сад и на востоке нового Эдема[184] насадил его, всевозможными растениями поросший и изобильными водами орошаемый. Место это из-за его положения мы обычно именуем Месокипием[185]. Но хватит об этом говорить, а то еще заслужу обвинение в безвкусии.

87. Обращу свою речь к другим делам трудолюбивого и ревностного к красоте самодержца. И в самом царском дворце кого только из некогда знаменитых не превзошел он щедрыми своими заботами о роскоши, красоте и новизне форм, радением своим о всем удивительном, не только о красотах, роскоши и очаровании храмов, но и о возведении поистине прекрасных царских палат, в которых роскошь сочеталась с очарованием, а очарование с удивления достойной пользой! Но поскольку столь великая красота недоступна всеобщему лицезрению, кое по природе своей лучший в ней наставник, нужно представить ее слуху внемлющих описанием, дабы возбудить подобающее восхищение к ее творцу и не оставить в полном неведении людей, ко входу во дворец не допущенных[186]. Храм Ильи Пророка, сооруженный в восточной части дворца[187], отличается роскошью и красотой не только внутри, но и снаружи. Вся кровля его состоит из мозаик, одна к другой хорошо прилаженных; она сверкала золотом, хотя ныне по прошествии времени частые ливни, зимние снегопады и морозы нанесли немало вреда и порчи этой красоте. Примыкала к храму и построенная молельня имени многострадального и многотерпеливого [138] мученика Климента[188], где хранилась его голова и святые останки многих других мучеников, от коих царь и его преемники черпают силы души и тела. С ними соседствует возведенный им молельный дом имени Спасителя и Бога нашего; его великолепие и роскошь покажутся невероятными тем, кто их не видел, – такое множество серебра, золота, драгоценных камней и жемчугов заключено в его пространстве. Пол – искусства золотых дел мастеров свидетельство – сделан из кованого серебра с чернью, левая и правая стены тоже богато отделаны серебром, расцвеченным золотом и разукрашенным блеском драгоценных камней и жемчужин. А преграда, отделяющая алтарь сего божественного дома, о Боги[189], какого в ней только не было богатства! Колонны сделаны целиком из серебра, а балка, покоящаяся на капителях, – вся из чистого золота, и со всех сторон индийскими богатствами покрыта. Во многих местах отлит был и изображен богочеловечный образ Господа нашего. А заповедный алтарь столько заключал и столько хранил в себе сокровищ святости и красоты, что речь моя замолкает и полагает заповедное и для слова забороненным, ибо разумней молчание в вещах, разум превышающих. Такова была восточная, если так можно сказать, красота дворца – плод веры славного царя Василия.

88. Остальные здания были расположены в других частях. Среди них святая молельня святовозвестника Павла[190], тем же зодчим воздвигнутая, той же щедро дарящей рукой построенная. Ее пол выложен серебром, мраморные круги оторачивающим, и никакому другому не уступает великолепием и красотой. То же сказать можно и о Божьем храме имени главного из апостолов Петра, сооруженном в виде башни на оконечности Маркиановой галереи[191] (к нему присоединена молельная Архангела, а под ним находится церковь Богоматери). Какой красотой, каким благолепием он не изобилует? Чей глаз не насытит, чью душу не возрадует, кого из лицезрящих не наполнит усладой?

89. А для изображения красоты зданий, кои будто дворцы дворцов в самом царском дворце возвел царственный Василий, нужен глашатай куда громогласней и рука куда совершенней, дабы изобразить словом то, с чем невозможно сравниться на деле. Ибо кого только не изумит необычный сей дом, Кенургий по названию[192], который воздвиг он от основания? Поддерживают его шестнадцать выстроившихся в линию колонн, восемь из них – фессалийского камня, коему свойствен зеленый цвет, шесть же ониксовыми гордо именуются; резчик разукрасил их всевозможными изображениями, высек на них виноградные гроздья и изобразил среди них всевозможных животных. Остальные две тоже природу ониксовую имели, но приобрели благодаря резчику вовсе иной вид: извилистые линии лишили поверхность гладкости, так разукрашены были они по воле мастера, пожелавшего из пестроты извлечь изящество и красоту. А над колоннами до потолка и на восточном полушарии весь дом золотился прекрасными мозаиками, представляли они творца творения сего в свите соратников его ипостратигов, кои преподносят ему в дар завоеванные им города. И снова на потолке изображены были деяния его геракловы: труды на благо подданных, подвиги в сражениях и Богом дарованные победы. [139][193] А под ними, словно небо, звездами сверкающее, выдавался покой, тем же самодержцем искусно сооруженный, он красив, расцвечен, над любым другим первенствует. В самом же центре пола искусством резчика из сверкающих мозаик изображен павлин, персидская птица, в идеальный круг из карийского камня заключенная. А лучи от нее из того камня в другой еще больший круг посылаются и дальше, будто некие потоки или реки из фессалийского камня, коему зеленый цвет свойствен, по всему четырехугольнику палаты распространяются и в четырех местах огибают орлов, из пестрых и тонких мозаик сложенных, таких похожих, что кажется, будто живые они и взлететь собираются[194]. А стены с обеих сторон покрыты кусками стекла многоцветного и как бы видом цветов различных сияют. А над ними другая краса, золотом расцвеченная, как бы низ от верха отделяющая. А еще выше – другая услада из золотых мозаик: творец творения сего самодержец и супруга его Евдокия[195], оба царскими одеждами украшенные и коронами увенчанные. А дети их общие, будто яркие звезды вокруг по стенам изображаются, и они тоже одеждами и коронами царскими красуются. Дети мужеска пола держат свитки с заповедями, коим следовать обучены, и женское племя тоже книги держит с божественными законами, ибо пожелал показать мастер, что не только мужеский, но и женский род посвящен в Священное писание и не отлучен от божественной мудрости, и хотя их родитель из-за обстоятельств жизни с самого начала не был обучен грамоте, но побеги свои все приобщил к мудрости. Вот что не рассказом, а изображением он хотел сообщить зрителям. Такая красота заключена была в четырехчастии стен до потолка. Сам же потолок этой палаты ввысь не возносится, но четырехугольником покоится на стенах и повсюду сверкает и сияет золотом. В его центре имеется победный крест, из зеленого стекла выложенный, вокруг которого, будто звезды на небе, сам сиятельный и славный царь и супруга его вместе со всеми чадами, к Богу и креста животворному знаку руки вздымающие, и разве только не возглашающие, что лишь благодаря сему победному символу свершалось и творилось в дни нашего царствования все доброе и богоугодное. И начертано было там благодарение Богу от родителей за детей и от детей за родителей произносимое. То, что от родителей, содержит такие слова: «Благодарим тебя, всеблагой Боже и царь царствующих, что дал нам детей, благодарящих за величие чудес твоих, Храни их в воле твоей, да не преступят они твои заповеди, дабы и тут благодарили мы за благость твою». То, что от детей, возглашает такое: «Благодарим тебя, Слово Божие, что вознес нашего отца из давидовой бедности и помазал его помазанием святого духа своего. Храни его дланью своей вместе с нашей родительницей, сподобь ею и нас царства небесного». Этим закончу описание сооружений и красоты упомянутой палаты.

90. Творением той же руки и мысли был огромный триклиний у Маркиановой галереи, именовавшийся Пентакувиклом[196], всех затмивший разнообразной своей красотой и прелестью, а рядом с ним сооружена упомянутая уже красивейшая молельня небесного Павла, к которой примыкает и молельня Варвары мученицы, построенная мудрейшим Львом[197]. Но и другие царские палаты, выстроенные восточное и повыше Золотого [140] триклиния (те, что западнее Новой церкви), коих устремленность ввысь наречена Орлом[198] и где находится прекрасное и усладу дарующее молитвенное святилище Богородицы, – тоже творения этого царя, свидетельствующие о щедродушии и прекраснолюбии сего мужа своей роскошью и изобилием драгоценных материалов, необычностью форм и великолепием плана. И пирамидовидные здания к западу, равно как и молельня матери Бога-Слова, тоже числят его своим создателем и творцом и над многими другими первенствуют роскошью убранства и новизной. А ниже их, у самых одностворчатых ворот стоит прелестнейшая часовня Иоанна Богослова, которую вместе с идущей до Фароса галереей, воздушной, солнцем пронизанной, мрамором выложенной, тот же царь соорудил, как и два солидных здания (от нее к востоку), из коих одно – казнохранилище, а другое вестиарием служит. Достало им не только красоты, но и надежности. И прекрасной, огромной и знаменитейшей из дворцовых бань (расположенной над так называемой чашей, той, что название свое получила от стоявшей на том месте прежде каменной чаши партии венетов) он ревностный строитель; творение сие – для красоты, неги, телесного здоровья и отдохновения[199]. Чаша же другой партии (говорю о прасинах) стояла в восточной части царского дворца. Ее пришлось переместить, когда сооружался там Божий храм, и кончились возле них собрания партий и прекратились дела, там творившиеся.

91. Помимо упомянутых, творениями благородного этого царя были царское имение, Манганами именуемое, и имение по названию Новое[200]. А соорудил он их с таким намерением. Царь не хотел тратить государственные средства, кои рождают и увеличивают платежи подданных, на собственные нужды, и не желал, чтобы яства и пища для его стола доставлялась трудами других. Вот потому-то и построил он сии имения и обеспечил им изрядный доход от землепашества, дабы он и его наследники всегда в изобилии и по справедливости имели припасы для царских пиров. И в так называемых Пигах[201] возвел он от основания царские палаты и покои перемены ради, кои украсил прелестью храмов, и стоит там святой дом пророка Ильи и дом преемника и ученика его Елисея, а еще и первого благочестиво царствовавшего над нами Константина Великого и новоявленных сорока двух мучеников и, кроме того, и два других молельных дома, благочестиво сооруженных во имя и славу Богоматери. И в чертогах Иерии соорудил он святую молельню того же пророка Ильи, прелестью и красотой никакой иной не уступающую.

92. Прежде в этих царских обиталищах, предназначенных для перемены и перехода, находилось огромное и широкое хранилище воды – дело и труд первого царя, поместье украшавшего, но оно было засыпано, завалено землей и приспособлено для посадки деревьев и овощей царем Ираклием, точно так же тем же царем превращены были в сушу и послужили для разбивки садов хранилища внутри царских чертогов (то, что перед Магнаврой, и то, что между триклиниями Юстиниана и Экфесия[202]), кои изобиловали водой и множеством рыб для ловли и удовольствия царям. И все это – из-за математика Стефана[203], который исследовал рождение упомянутого царя и предсказал ему смерть от воды. По той же причине [141] была превращена в сад и цистерна в Иерии. И вот славный царь Василий, видя, что для выращивания садов места хватает, а чистой питьевой воды недостаточно, старанием и рук множеством снова убрал землю и покрытый растениями луг обратил в прежнее состояние, и вместо сада соорудил хранилище воды изобильной и неиссякаемой. Вот что в своем трудолюбии и благочестии соорудил в границах дворца этот славный царь.

93. Но пусть моя речь покинет царский дворец и обратится к Божьим домам, кои воссоздал и создал самодержец в самом царственном городе и вокруг него. Царь видел, что городской и мастеровой люд, толкущийся на площади, именуемой Форосом, поглощен житейскими заботами и за отсутствием поблизости дома молитвы вовсе забыл о душе, и потому соорудил па площади прекрасный святой дом Богоматери, дабы служил он народу от дождя и снега защитой и для спасения души усладой и помощью[204]. Видел он, что и другой всеславной Богоматери в Халкопратиях[205] божественный храм священной и всесвятой гробницы скуден и темен, и пристроил к нему с обеих сторон апсиды светоприемные, поднял его кровлю, озарил его высотой благолепия и осиял сверканием света. И божественного храма первого из ангелов в Цире[206], а также милосердных около него раздач и помощи беднякам он был устроителем. Царь украсил сей храм, возвел и отстроил его в нынешнем великолепии, он увеличил его доходы, позаботился, чтобы его служба ни в чем не нуждалась, и оказал щедрую милость беднякам. И огромный храм святомученика Лаврентия в Пульхерианах[207] он восстановил из руин и наполнил его прелестью. Построил царь вокруг города и другие святые дома, числом около сотни: странноприимные и для бедных. Да и из старых большинство восстановил: больницы, приюты для стариков, монастыри.

94. Но не только в столице боголюбиво и щедро творил царь такие дела – не меньшее рвение выказывал он и вне ее. Так, восстановил он храм апостолами евангелиста Иоанна Богослова в Евдоме[208], пострадавший от времени и обвалившийся, придал ему красоту и укрепил опорами. А еще находящийся вблизи дом Предтечи, давно уже рухнувший и скорее уже развалины, чем храм, он очистил от земли и мусора и за короткий срок попечением своим восстановил в виде, не уступающем иным славным и великим церквам. И святилище главного из апостолов в Ригии[209], грозившее обвалом, а потому уже и не действующее, он снес и заново от основания отстроил в вечную и незабвенную память о себе. И разрушенный храм мученика Калиника у моста Юстиниана, перекинутого через реку Вафирс[210], он отстроил краше прежнего. И на так называемом Стене (я имею в виду пролив Понта Евксинского) боголюбезно и боголюбиво соорудил он всечтимый дом святого Фоки[211], собрал там благочестивое монашество, в изобилии даровал сему месту постройки и имущество и возвел там монастырь божественный – душ врачевалище. Ко всему этому и святой дом архистратига Михаила в Сосфении[212], давно уже разрушавшийся, от многочисленных трещин осевший, чуть ли не на колена склонившийся и благолепие свое почти утративший, он восстановил из развалин, вернул ему прежнюю силу и всех красот сделал вместилищем. Таков был Василий-царь славный среди царствующих – в заботах [142] о святых домах и в попечении об их благополучии и восстановлении, а дела сии – свидетельство благочестия.

95. Зная, что ничему Бог так не рад, как спасению душ, и что извлекающий достойное из недостойного служит устами христовыми, царь не устранился и не отступился от апостольских дел, но прежде всего уловил в сети христовы необрезанный[213] и жестокосердный сам по себе народ иудеев. И вот он приказал им явиться на диспут с доказательствами своей веры и показать, что доводы их прочны и неколебимы, или, уверовав, что Христос – глава Закона и пророков и что Закон – не более как тень, рассеиваемая сиянием солнечного света, обратиться к учению Господа и креститься[214]. К тому же он роздал новообращенным чины, снял с них бремя прежних налогов, обещал возвести в честь из бесчестия, и у многих снял царь пелену с глаз и обратил в веру христову, хотя немало их, когда он ушел из этой жизни, яко псы вернулись к своей блевотине[215]. И хотя они, вернее, часть их, будто эфиопы, остались неотмытыми[216], должен был боголюбивый царь рвением своим заслужить у Бога полную плату за свой труд.

96. Точно так же обошелся он и с болгарским племенем. Народ этот, хотя вроде бы и прежде обратился к благочестию и перешел в христианство, однако нетверд и непрочен был во благе и подобен листам, колышимым и колеблемым малейшим ветром. Но непрерывными царскими увещеваниями, торжественными приемами, а еще великодушными щедротами и дарами заставил он их принять архиепископа и умножить в стране число епископов. И вот через них, а также через благочестивых монахов, коих призвал царь с гор и из пещер земных и послал туда, сей народ оставил отцовские обычаи и дал уловить себя в сети Христа[217].

97. Щедрыми раздачами золота, серебра и шелковых одеяний он также склонил к соглашению неодолимый и безбожный народ росов, заключил с ними мирные договоры, убедил приобщиться к спасительному крещению и уговорил принять рукоположенного патриархом Игнатием архиепископа, который, явившись в их страну, стал любезен народу таким деянием. Однажды князь этого племени собрал сходку из подданных и воссел впереди со своими старейшинами, кои более других по многолетней привычке были преданы суеверию, и стал рассуждать с ними о христианской и исконной вере. Позвали туда и иерея, только что к ним явившегося, и спросили его, что он им возвестит и чему собирается наставлять. А тот, протягивая священную книгу божественного евангелия, возвестил им некоторые из чудес Спасителя и Бога нашего и поведал по Ветхому завету о чудотворных Божьих деяниях. На это росы тут же ответили: «Если сами не узрим подобного, а особенно того, что рассказываешь ты о трех отроках в печи[218], не поверим тебе и не откроем ушей речам твоим». А он, веря в истину рекшего: «Если что попросите во имя мое, то сделаю»[219] и «Верующий в меня, дела, которые творю я, и он сотворит и больше сих сотворит[220], когда оное должно свершиться не напоказ, а для спасения душ», сказал им: «Хотя и нельзя искушать Господа Бога[221], но если от души решили вы обратиться к Богу, просите, что хотите, и все полностью ради веры вашей совершит Бог, пусть мы жалки и ничтожны». И попросили они [143] бросить в разложенный ими костер саму книгу веры христианской, божественное и святое Евангелие, и если останется она невредимой и неопаленной, то обратятся к Богу, им возглашаемому. После этих слов поднял иерей глаза и руки к Богу и рек: «Прославь имя твое[222], Иисус Христос, Бог наш в глазах всего этого племени», – и тут же метнул в пламя костра книгу святого Евангелия. Прошло немало времени, и когда погасло пламя, нашли святой том невредимым и нетронутым, никакого зла и ущерба от огня не потерпевшим, так что даже кисти запоров книги не попортились и не изменились. Увидели это варвары, поразились величию чуда и уже без сомнений приступили к крещению[223].

98. Такие дела творились во времена царствования мудрого царя Василия, все шло хорошо и по его расчетам, каждодневно расцветала жизнь, радость наполняла столицу и дворец, покой распространился почти на все острова и материк. И вдруг буря, шквал бедствий налетел на царские покои, стенания, плач, Илиада горестей, трагедия печалей обрушилась на дворец. Любимейший сын и первенец царя – Константин, в самом цвете лет, в разгаре юности уже вступающий в соперничество с отцовской доблестью, был настигнут жестоким недугом; несколько дней пролежал он в жару, и когда это противоестественное бешеное пламя истощило всю жизненную влагу, ушел из жизни, оставив отцу неутешное горе[224]. Но поскольку разумный муж обязан подчинять рассудку безрассудные страсти, да и знал он – смертный человек, – что и сын его смертен, царь предоставил женщинам без меры оплакивать несчастье (не мужское и не доблестное это дело), а сам быстро пришел в себя и сказал благодарственными словами доблестного Иова: «Господь дал, Господь и взял. Как Господу угодно, так и случилось, да будет имя господне благословенно»[225]. «И что, – сказал он – удивительного, если дающий забирает по воле своей, что дал?» Более того, в утешение матери и сестер вновь принялся он да привычные свои занятия: защищал сирот, помогал вдовам, обеспечивал воинов и бедняков, защищал обиженных, радостно и благосклонно выслушивал людей богобоязненных, толковавших и внушавших ему вещи полезные, спасительные и сулящие небесное царство.

99. Люди должностные и чиновные, желая выразить свою преданность, а порой таким образом и упрочить свою власть, нередко подают советы, как следует приумножить доходы и увеличить поступления в казну. Из таких соображений и предложил этому благородному царю тогдашний управляющий гениконом отправить во все фемы под ромейской властью так называемых эпоптов и эксисотов, чтобы они передали новым владельцам поля и земли тех хозяев, которых из-за превратностей жизни смыл поток времени. Этим, утверждал он, они принесут казне немалую выгоду. Царь сделал вид, что принимает совет, и распорядился выбрать, снарядить и представить ему людей, которые хорошо смогут справиться с поручением. Подумав и поразмыслив, начальник геникона сделал, как ему казалось, лучше, выбрал самых достойных и представил царю имена избранников, однако в ответ удостоился лишь суровых порицаний и подвергся жестоким нападкам за то, что на такое дело предлагает таких людей. На его слова, что нет в государстве лучших, царь ответил, что служба эта для него [144] очень важна и, если бы было возможно, он сам отправился бы на ее исполнение. «А поскольку, как я знаю, это мне и неприлично и невозможно, то по необходимости возлагаю надежды на двух магистров государства[226], которые и годами, и опытом своим за долгую жизнь на многих государственных должностях были испытаны, представили явные и неподдельные свидетельства добродетели, от них-то и ожидаю должного исполнения службы. Поэтому отправляйся к ним и сам сообщи им о долге службы и о моем желании. Если они захотят выехать, я не буду против и скреплю свою волю печатью». Услышав такое, магистры пришли в замешательство и взмолились, ссылаясь на старость, на многочисленные государственные заботы и труды и просили, чтобы миновала их чаша сей службы. Посланец вернулся по необходимости ни с чем и передал царю просьбу магистров. В ответ царь сказал: «Раз мне, как говорят и считают, пойти нельзя, а светлейшие магистры от службы отказываются, и нет у меня достойного человека для такого дела, я желаю оставить его без рассмотрения и исследования, ибо лучше пусть кто-нибудь не по добру получит от меня корысть, нежели по злу потерпит убыток и подвергнется злому несчастию». Вот почему во все время его самодержавия оставался без надсмотра, или, как можно сказать, без обложения, а еще лучше свободным и необремененным весь народ во всех фемах Ромейской державы, а земли и поля были отданы в пользование беднякам – соседям[227]. Так расположен был он ко всем подданным, но в особенности же к сельскому люду, коему выказывал сей добрый царь отеческую заботу и попечение.

100. Но опять зависть подняла во дворце новую бурю и смерч, баламутя и возбуждая природу против самой себя. Когда ушел из жизни любимый царский сын Константин, любовь и надежды царя перенеслись на второго сына, Льва, но не снесло сего с кротостью завистливое племя демонов, ибо узрело кротость, спокойствие, благочестие и скромность наследника царской власти, а также благоденствие подданных и умножение всего достохвального при грядущем его царствовании. Потому-то и устремилось их племя на царя и, можно сказать, ополчилось против него. В числе любимцев и людей доверенных состоял тогда при Василии некий, по всей видимости, монах и иерей, друг и усердный помощник, именем Сантаварин, который, хотя и любим был царем, у других доброй славой и безупречным уважением не пользовался[228]. А потому мудрейший Лев нередко высмеивал его и ругал как лгуна, обманщика и человека, увлекающего царя куда не нужно и отвращающего его от исполнения долга. Узнав про это, сей шарлатан и мерзавец изображает дружбу к доброму Льву и говорит ему, что вот ты уже юноша и отец тебя любит, а когда выезжаешь с ним за город, ни кинжала, ни меча с собой тайно не берешь, чтобы отдать отцу, если будет в нем нужда против зверя, да и сам не окажешься безоружным, если произойдет на отца тайное покушение, но будет у тебя, чем отразить отцовских врагов. Не разгадал Лев хитрости, не понял коварства этого мужа (кто сам не склонен ко злу, нелегко распознает дурное), принял совет и согласился носить кинжал в башмаке. Злоумышленник увидел, что его совет претворен в дело, и объявил царю, что де сын твой замышляет [145] убить тебя, а если не веришь, прикажи, когда соберешься из Царьграда на охоту или еще куда, снять сапоги с его ног и, если найдешь там кинжал, знай, он приготовлен для твоего убийства. И вот как-то раз, когда был объявлен царский выезд, собралась обычная свита и они остановились. в одном месте, царь сделал вид, будто ему нужен кинжал и начал усердно его разыскивать. Оказавшийся рядом сын, ничего не подозревая о замыслах отца, без всякой задней мысли и злого умысла вытащил нож, который носил при себе, и отдал отцу. После этого донос на него оказался верным, а его оправдания – напрасными и тщетными. Они тотчас вернулись во дворец, царь возгорелся гневом на сына, заключил его в одном из дворцовых зданий, именуемом Маргаритом, и снял с него красные сандалии[229]. Враг же и мститель побуждал царя погасить сыну свет глаз, но этому воспрепятствовали архиерей Царьграда[230] и синклит, но сына он все-таки держал в заключении. Прошло уже немало времени, природа так и не давала знать о себе, но, напротив, еще ожесточалась злыми духами; главнейшие из сената нередко хотели заступиться за сына перед отцом, но им мешало то одно, то другое. Совершить же задуманное им помог такой удобный. случай.

101. В дворцовых покоях в подвешенной плетеной клетке обитало пернатое существо, болтливое и искусно подражающее, по названию попугай. То ли кем-то подученный, то ли сам по себе он нередко выкрикивал: «Ай, ай Лев – господин». Как-то раз, когда у царя был пир и с ним разделяли трапезу первые из совета, птица несколько раз повторила эти слова. Пригорюнились пирующие, отстранились от угощения, сидели в задумчивости, и, обращаясь к ним, царь спросил, почему они отказываются от яств. Они же с полными слез глазами ответствовали: «Какую пищу станем мы есть, люди вроде бы разумные и господину преданные, если голос этого неразумного создания порицает нас, так как зовет своего господина, в то время как мы тут роскошествуем и забыли того, кто ничем не оскорбил величество. Если он уличен в том, что занес десницу над отцовской головой, мы убьем его своими руками и насытимся его кровью, если же он оправдался от обвинения, то доколе будет брать над ним верх язык доносчика». Тронутый этими речами, царь велел им успокоиться и обещал расследовать дело, а вскоре, воспомнив свою природу, освободил сына из-под стражи, допустил к себе, велел сменить скорбные одежды, постричь буйно разросшиеся в несчастии волосы, вернул ему прежний ранг и достоинство в государстве[231].

102. Вскоре напала на царя губительная болезнь – следствие истечения желудка, которое началось во время одного из охотничьих выездов. Недуг мало-помалу истощал его силы. Он лучшим образом устроил государственные дела, назначил наследника, обо всем, как должно, позаботился и разумно распорядился, а когда горячечное пламя разгорелось, изничтожило и исчерпало в нем всю жизненную влагу, Василий ушел из жизни, после того как процарствовал вместе с предшественником своим Михаилом один год и украшал собой самодержавный престол девятнадцать лет[232]. Он лучшим образом устроил гражданские дела, прекрасно распорядился военными, расширил пределы державы, изгнал из подвластной [146] ему страны несправедливость и насилие, так что к нему полностью подходят гомеровские слова о достойнейшем царе: «Мудрый он царь и достойнейший воин»[233]. А всю полноту власти принял природой и добродетелью отцу наследовать призванный, молитвами подданных возглашаемый, смирнейший и мудрейший Лев, первый из оставшихся его сыновей. Такова история благочестивого царствования славного Василия, насколько она еще не увлечена потоком забвения и не поблекла от времени, и таков его жизненный путь до восшествия на престол. Мною поведано и изложено содержание его жизни в соответствии с моими возможностями и согласно природе истины.