Книга I.

Лев V

1. Отечеством же упомянутого Льва была Армения, а вот род свой он вел с одной стороны от ассирийцев, а с другой – от армян, тех, что в преступном и нечестивом замысле пролили кровь своих родителей, были осуждены на изгнание и, живя беглецами в нищете, выродили этого зверя[1]. Только Лев достиг юношеского возраста, как сменил отечество на селение Пидру, расположенное в феме Анатолик. Там он возмужал и был сопричислен к самым воинственным и кровожадным и обрел славу храбреца. Бразды и правления держал тогда Никифор (тот, кто доставил трофей болгарам[2]), он-то и отправил единовластным стратигом Вардана по прозвищу Турок и ввиду его воинской храбрости и прочих выдающихся достоинств доверил ему заботу и попечение над пятью восточными фемами[3]. Вардан же, стремясь одолеть врагов и каждодневно мечтая о царской власти, включил в число слуг того самого Льва, о котором говорится, ибо он и видом был устрашающ, и ростом огромен, а речью казался изыскан. То ли незадолго до этого, то ли немного позже он сделал то же самое с Михаилом Травлом и Фомой с озера Газура, людьми низкими и скромными, только что ставшими известными воинским начальникам[4].

2. Они оба были преданы Вардану и возлагали на него все свои земные надежды. А тот, мечтая о царской власти, поведал о своем намерении и желании одному мужу, монашествующему и проживающему в Филомилии, и просил возносить Богу просительные молитвы, дабы направил его шаги и даровал царскую власть[5]. Но выслушав такое, монах сразу же: «Не замахивайся на такое дело, Вардан, ничего из него не выйдет, кроме загубленного имущества, вырванных глаз и всякого несчастия, и если хочешь слушаться совета, отступись как можно скорее и, раз так обстоят дела, не помышляй о власти». При этих словах Вардан исполнился печалью и мраком и покинул хижину, полный горячи отчаяния. Но увидев, как упомянутые выше мужи – Лев, Михаил и Фома подводят своему [8] хозяину коня, монах велел стратигу вернуться, и тот в мгновение ока вернулся рассчитывая услышать нечто новое и неожиданное. Но монах вновь попросил Вардана оставить опасные планы и не менять на беды в будущем благополучие в настоящем. А про тех людей вещей речью утверждал и свидетельствовал, что первый и второй, а не ты, овладеют столь желанной тебе царской властью, а третий сподобится лишь провозглашений и славословий, а больше не преуспеет и только погубит свою душу[6]. Слова монаха уязвили Вардана в самую душу, краска хлынула ему в лицо, и он, ругая и понося монаха, направился домой, а тем людям передал касающиеся их пророчества, причем сопроводил свой рассказ громким хохотом.

3. Вардан не обратил никакого внимания на речи монаха, собрал против царя Никифора большой отряд, подчинил своему приказу четыре фемы (за исключением Армениака, который ему не повиновался) и 19 июля одиннадцатого индикта начал восстание[7]. Обремененные тяжестью налогов подданные ненавидели тогда Никифора, и это стало поводом и основанием для восстания[8]. Но была тому и другая причина. Когда в жестокой войне с агарянами[9] была взята большая добыча, Вардан справедливо разделил ее и сделал это не по чинам и личностям, а в зависимости от боевых заслуг, потому-то воины и сочли его достойным царской власти. Провозглашенный царем гласом народным, удостоенный народом многих других почестей и наград (например, в его честь построили и возвели храм), Вардан отправился к Никомидии. Но не малое и не слабое войско вывел против него царь Никифор, толпой своих воинов он заставил мятежника отчаяться в успехе и принудил первым просить о снисхождении. А дело, кроме того, и в том, что и Лев и Михаил еще раньше перебежали к царю (первый получил в награду должность начальника федератов, царский дом Зинона и Дагисфей, другой – должность комискорта и дворец Кариан[10]), чем вселили в Вардана сомнения в своих силах. Поэтому он попросил у царя снисхождения себе и своему войску и повернул в Малагину[11]. Там он получил ручательства неприкосновенности и золотой крестик, который носил Никифор и который был послан ему в знак безопасности и доверия, и ночью в сопровождении одного только Фомы бежал в монастырь Ираклия, где и выразил желание снять красу головы своей[12]. Но предстоятель монастыря этого не допустил, и тогда Вардан мечом, которым был опоясан, сам обрезал себе волосы и, облачившись в нищенское платье, отправился в путь к острову Проту, где находилось его богатое имение. Этот остров царь и определил ему местом изгнания. Переправившись туда и сотворив полагающиеся молитвы, Вардан облачился в божественные монашеские одеяния и, нареченный Саввой, принялся за великие подвижнические труды. Вскоре некие ликаонийцы напали на Вардана, с ведома и согласия императора лишили его глаз, а потом искали убежища в великом и святом Божьем храме[13]. Так исполнилось пророчество монаха, обитавшего в Филомилии. Вардан же, помолившись за них, будто за своих благодетелей, еще больше предался суровой жизни, совсем не употреблял вина, рыбы и масла, никогда, даже в жестокую зиму, не покрывал головы и не обувался. Еще он обходился только одним хитоном: [9] летом одевал хитон из шкур, а зимой набрасывал власяной. Жив был он не пшеничным хлебом, а изготовленным из ячменной муки. Так он проводил свою жизнь, дотянув до времени, пока царской властью не овладел Лев. Он заставил постричься в своем доме нареченную Афанасией супругу Домнику вместе с дочерью и сыновьями, а все богатство, разумеется, разделил между бедными. Вот так все случилось с Варданом.

4. Лев любил славу, а вознесясь из скромного и униженного состояния до знатного положения и получив должность начальника федератов, возгордился. Но неблагодарным он остался по-прежнему, проявил неблагодарность и к своему благодетелю. Тем не менее он любил славу[14] и, завязывая сражение за сражением, мужественно воевал с исмаилитами, ибо благодаря своей природе и упражнениям приобрел в этом деле великую силу. Однажды владевший троном Никифор поручил ему раздать солдатское жалование, однако нимало не заботясь о выполнении царских поручений, Лев ничего не делал, но в праздности и легкомыслии проводил время в городке Евхаите и откладывал со дня на день выдачу войску причитающихся денег. Не выказал он никакой заботы об охране ни казенных денег, ни собственной персоны, ни своих подопечных, и вот когда напали на нас агаряне и стали грабить ромейскую землю, не кто иной, как Лев, по своей беспечности доставил им добычу, но врагу предал он не самого себя (ему удалось спастись в стремительном бегстве), а солдатские деньги, которые разве что только сам не вручил в руки противнику. По этой причине, хотя и не в полной мере, держал он ответ перед доверившимся ему Никифором, был бит по спине и груди и наказан пожизненной ссылкой. Но пал во время скифского похода в сражении 26 июля четвертого индикта израненный Никифор, скончался Ставракий, получивший в бою смертельную рану и проживший еще два месяца и восемь дней[15] (он процарствовал вместе с отцом восемь лет и семь месяцев), и когда в октябре пятого индикта[16], после смерти Ставракия второго октября, царскую власть получил куропалат Михаил – зять Никифора[17], из рода Рангаве, обосновавшийся в Манганах[18], Льва по благородному обычаю ромейских царей[19] освободили от ссылки, вернули из изгнания и записали в число служащих во дворце равдухов самого Михаила, а вскоре почтили также честью патрикия и назначили стратигом Анатолика. Тогда же царь, обновляя свою дружбу с товарищем детства, сделал Михаила (того, кто предательством Вардана заслужил себе должность комискорта) поверенным своих тайн и приобрел в нем надежнейшего человека в делах внутренних и весьма деятельного во внешних. Но этот нечестивец, в свирепости взращенный, в жестокости вскормленный, готов был уже опять запятнать себя грехом неблагодарности и новыми преступлениями затмить старые.

5. Болгарский царь Крум, делая вид, будто стремится к согласию и дружбе, искал с нами мирного договора при том, однако, условии, что ежегодная дань, как и решено было предками, будет доставляться ему в уплату подати; к тому же он предложил, чтобы как болгарские, так и ромейские перебежчики были возвращены на родину. Требование о перебежчиках показалось синклиту неуместным, хотя царь Михаил, боясь утратить мир, был совершенно согласен с болгарским предводителем. [10] Однако сенат, чье мнение защищал и поддерживал магистр Феоктист, взял верх[20], и от пустых слов снова перешли к ратным делам[21]. И это безусловно правильно, ибо кто, если он только человеколюбив и сострадателен, согласится выдать свирепости ничем от диких зверей не отличающихся скифов[22] человека, который из-за превратностей жизни отказался от родины (а как говорят, ничего нет ее слаще[23]), от супруги и детей и бежал в Ромейскую державу, будто к неприкосновенному алтарю. Многие не могли вынести скифскую жестокость и дикость и бежали к нашей кротости и порядку, по этой причине и боялись их князья, как бы не обезлюдело и мало-помалу не перебежало к нам их племя, и потому неоднократно вплоть до нашего времени вели с нами долгие переговоры. Но напрасны, согласно пословице, были их песни[24]: они натолкнулись на твердых людей.

6. И вот вскоре обе стороны снарядились одна против другой. Михаил велел своему ипостратигу Льву вместе с войском быстро вернуться с Востока и переправиться, но, рассчитывая на его помощь, он лишь приобрел непримиримого врага. Осыпая ромеев градом хвастливых речей и угроз, грозил Крум людей гибелью, земли разорением, деревьев вырубанием, домов сожжением; словно весенний поток устремился он на нас и хвастался, что всех подчинит своей власти. Но царь выступил против него и сразу пресек эти непомерные угрозы и только что не вынудил оставаться в собственных пределах, не переходить границ и не грабить нашей земли. Не раз из рядов своих вызывал противника Михаил, но тот, зная о своем бессилии, не осмеливался и не решался поднять меч на царя. И доволен был царь, что и без боя (никогда не ясен его исход!) удалось ему дать отпор натиску Крума и смирить дерзость его воинов. «Поскольку, – сказал царь, – мы не можем из наших рядов вызвать врага на битву, но он уклоняется от боя и остается на месте, что надо нам делать?» И пожелал царь тихо, спокойно вернуться в свое царство, однако Льву показалось недостойным для ромейского царя обращать спину врагу: так он расценил прекрасное царское решение потому, что не умел мыслить честно и здраво, а только дурно и коварно, а еще потому, что сам замыслил взять всю власть над Ромейской державой. «Двинем на врагов, царь, – сказал Лев, – и еще сегодня увидишь ты, как я их одолею и завоюю победу, ибо твоей молитвой и твоим упованием обрету мужество и пойду в бой». Взволнованный и увлеченный такими речами Михаил распорядился развязать сражение. Но не успела начаться битва, как Лев, постоянно мечтающий о царской власти, повернул назад и устремился в бегство. Какое-то время ни враги, ни сам Михаил не могли ничего понять, ведь еще не случилось ничего такого, что обычно происходит в сражениях, ни с той, ни с другой стороны не успел отличиться ни один воин, битва только начиналась и даже было неясно, сошлись ряды или нет. Вот почему и болгары и вообще все решили, что это – хитрость и что ромеи хотят увлечь их за собой, а потом повернуть ряды и напасть на них. Когда же до тех и других дошло, что бегство это настоящее, а не из хитрости, враги напали на бегущих и победно учинили великую резню[25]. Михаил же с немногочисленными своими воинами пытался лишь спасти самого себя и даже не помышлял [11] сопротивляться врагу. Именно так изображают это сражение некоторые авторы, но есть и такие, которые приписывают спасение войска и мужество в бою Льву, в то время как замыслили зло и покинули боевые порядки якобы не воины Льва, а царские отряды[26]. Как бы то ни было болгары неожиданно взяли верх, ромеи же, удрученные страшным и тяжким поражением, отослали прочь царя, тревожившегося за свою душу. И вот он направился к царским покоям, а Льва, как некий оплот, оставил следить за врагами, чтобы не учинили они большого разбоя. А тот, воспользовавшись удобным случаем, принялся подстрекать солдатский сброд и понуждал его поносить царя. «Не пристало, – говорил он, – начальствовать над львами оленю (это по басне[27]), который ныне пустился в бегство и бежит к жене под юбку, а нас, свое войско, оставил на растерзание врагу». Не успел он закончить перед сообщниками такие речи, как подхваченные толпой болтливых льстецов, стали они претворяться в дело. И вот немедленное провозглашение, и в один день, в какие-то мгновения превратился Лев из частного лица в императора[28].

7. Не успело войско провозгласить Льва, как обуяли мятежника ужасы и страхи. То ли он ломал комедию, чтобы иметь оправдания на будущее, то ли вправду задумался над последствием своих действий (перед самым деянием нередко слабеет воля у посягающих на чужое), а, главное, не знал, как он, стоя лагерем вдали и под открытым небом, сможет проникнуть во дворец. Однако предстояло Льву занять царские покои, и потому мерзкий дух обуял Михаила Травла и грозил смертельно ранить Льва, если только тот не примет благосклонно провозглашения, а все трудности и как проникнуть во дворец – это де его забота. Так все и случилось.

8. Некий муж по имени Иоанн Эксавулий, которому были доверены забота и попечение о стенах, узнав после возвращения императора, что для охраны оставили Льва, сказал (а был он наделен даром издалека распознавать природу людей): «Не приведет к добру его начальство над войском». Так подал он царю совет поразмыслить и под благовидным предлогом сместить мужа. Впрочем, надо было обнаружить волка под овечьей шкурой[29] и, как золото в тигле, испытать Божьих избранников. Подобному соизволено время от времени случаться, и, думаю, происходит это по демонской просьбе (как это было с Иовом[30]), дабы познать и различить благочестивых, изгнать и удалить дурных.

9. Еще не кончил говорить Эксавулий, как упреждающая молва уже возвестила о провозглашении узурпатора. Когда это случилось, город от такого известия разве что ума не лишился и пришел в неистовство в страхе перед междоусобной войной, от которой нередко гибли целые города со всеми своими жителями. Самодержец был потрясен душой, но умом не поколеблен; едва узнав о неблагодарности Льва, спокойно шепотом сказал, что де покоряться божественной воле – благо, и, освободив город от волнений и ужаса, приказал всем встречать узурпатора, дабы сохранить в целости свой город, не запятнать и не замарать его кровью сограждан. Нашлись, правда, и такие, кто побуждал, не боясь грядущих бед, с оружием в руках выступить на битву, при этом обещали блюсти верность кроткому и честному царю. И хотя согласны были с ними супруга [12] царя Прокопия и некто Мануил из амаликитян[31], в то время протостратор, сказал царь, что не хочет видеть царства, истекающего братской кровью. На это, говорят, его супруга в неистовстве и гневе[32] воскликнула, что будет страшно, если корону себе на голову водрузит Барка (так называла она жену Льва[33]). Царь сурово ее выбранил и, всего себя посвятив Богу, стал ожидать будущего. А как только разнеслась весть, что узурпатор входит в город через Золотые ворота[34], весь синклит собрался встретить его у Божьего храма Предтечи (того, что воздвиг от основания Студий[35]), приветствовал его запрокинутыми ладонями, пошел вослед и принялся превозносить до небес[36]. Приблизившись же ко дворцу, узурпатор решил остановиться у так называемой Халки[37] и вознести молитвы перед ликом божественной иконы вочеловечившегося ради нас Божественного Слова; одет он был в пурпурный плащ, который по воинскому обычаю носил без пояса (знатоки в этом деле именуют его «орлом» или «морем»[38]), но сразу его снял, а Михаил (тот самый, который отмечен пороком речи, в то время – блюститель коней Льва) взял плащ и немедленно в него облачился. И многие сочли это за знак того, что он станет царствовать после Льва. Когда же процессия оказалась в Скиле[39] (так называется место около дворцового входа), быстро шедший вслед за узурпатором Михаил неосторожно наступил ногой на край его плаща, тогда уже и сам Лев понял, что от Михаила можно ждать любой дерзости. Так и случилось в будущем. [13]

10. А когда Лев вступил в город, Михаил обрезал вместе с женой и детьми волосы и отправился в Божье святилище, именуемое Фаросом[40] (по сути и имени подобно оно александрийскому и названо так потому, что для всех зажигает свой свет и указует путь в безопасное убежище), чтобы вымолить благосклонность нового царя.

А тот решил, что не гоже отрывать от Бога и лишать жизни Михаила и потому отправил его изгнанником на остров Плат, велел жить там незаметно и положил ежегодные денежные выдачи. Рассказывают, что там он принял монашество, получил имя Афанасия и прожил еще тридцать два года. При нем находились его сын Евстратий, по приказу Льва постриженный и оскопленный двадцати лет от роду[41], и Никита, который прежде еще мальчиком командовал иканатами (он стремился дружить с воинами и теми, кто проводил жизнь под открытым небом и опытен был во многих делах), а тогда тоже постригся, был прозван Игнатием, проводил свои дни с отцом и пристрастился к иноческой жизни. А вот супругу его Лев отнял, отделил и переселил в монастырь Прокопии[42], хотя Михаил горячо просил этого не делать. Михаил ушел из жизни одиннадцатого января 6032 года, оставил свой прах на том же острове и был похоронен на правой половине церкви. Евстратий же после смерти отца прожил еще пять лет, усоп пятнадцатого января 6037 года и упокоен на левой стороне церкви[43]. Игнатий же, прежде именовавшийся Никитой, сподобившись сана константинопольского епископа[44], много позже предал погребению его святое тело в монастыре Сатира, который сам незадолго до того возвел от основания. Монастырь этот именуется также небесным и названия свои получил следующим образом. Сатировым именуется он потому, что невдалеке от него расположен древний Сатир, где находилось сооруженное эллинами святилище Сатиру. Из-за этой близости тем же именем был наречен и упомянутый монастырь. Из этого святилища брал материал на строительство Врийского дворца и император Феофил[45]. Восточным же назван он по такой причине. Некогда царь Никифор охотился в тех краях, где ныне расположен монастырь (местность там лесистая, труднопроходимая, пригодная для охоты). Вдруг перед ним появился огромный олень, все пустились его преследовать и поймали как раз в том месте, где ныне возведен монастырский алтарь. И найден был там древний стол на колонне с такой надписью: «Это алтарь небесного архистратига Михаила, воздвиг же его апостол Андрей»[46].

Случилось же это не тогда, а по прошествии немалого времени.

11. Вернем, однако, назад повествование и исследуем причину, побудившую их, будто по согласию, одного – Михаила – вовсе отказаться от борьбы за царство (ведь по пословице, есть и в муравье желчь), а другого – Льва, напротив, решительно и дерзко его добиваться. Ибо истинным образованием и наставлением в делах государственных я полагаю умение вскрывать причины как очевидные, так и сокрытые, без которых любая историческая книга, не знаю уж, какую может принести пользу. Так вот жила неподалеку от Михаила одна служанка, которая время от времени под влиянием вина и возбуждения прорицала и пророчествовала и, приходя к берегу Вуколеона[47], громогласно кричала, обращая свои [14] слова императору: «Спускайся, спускайся, Михаил, уйди от чужих». Так делала она постоянно, и не укрылось это даже от тех, кто хотел бы прикинуться глухим и жить в веселии. Но дошло это, хотя и поздно, до императорских ушей, возбуждая ропот и недобрые разговоры. Царь же (каждый любит делиться своими горестями с друзьями) сообщил об этих речах своему родственнику Феодоту Мелиссину по прозвищу Каситера и посоветовал осуществить один безопасный и сулящий успех замысел. А заключался он в том, чтобы, когда пророческое вдохновение сойдет на девчушку, всяческим образом уговорить ее сказать, из какого дома будущий царь, какое имя носит и каков его образ. Он согласился, и обуянная пифоновым духом[48], ничего не тая, она сказала: «Когда будешь на акрополе, в определенное время туда придут два человека. Того, кто будет ехать на муле, зовут Лев, другого – иначе. Первый и сподобится царства». Но ото всего этого сей богопротивный муж в разговоре с царем отказался и ни о чем из случившегося ему не рассказал, а ее слова назвал вздором, не заслуживающим никакого внимания. Впрочем, для него самого не были они ни вздором, ни блевотиной, ибо сразу пошел он и застал, как и услышал, мужа в святилище божественного Павла – пристанище сирот, вступил в беседу, завоевал и внушил ему доверие и велел мужаться и радоваться, ибо, – сказал он, – втайне открыл мне будущее глас Божий, ясно возвестивший, что тебе быть царем[49].

Эти нашептывания, будто второй слой краски, придающий в живописи образ первоначальным контурам (так я называю первые прорицания монаха из Филомилия[50]), заставили Льва увидеть грядущее царство не расплывчато и в тумане, а четким, ясным и уже как бы наступившим. Это разожгло угасающее и иссякающее пламя надежд Льва, а Михаила погрузило в пучину отчаяния, и вознеслась твердыня души одного, поколебалась – другого. Причина тут не только в этой бабенке, но и в Каситерец ему доверились, а он обманул. Однако вернемся снова к истории.

12. Взявший самодержавную власть и всенародно провозглашенный в июле шестого индикта[51] Лев произвел в сан патрикия шепелявого Михаила, у которого прежде принял из Божьей купели его первенца. Фому же, своего сверстника и товарища детских игр, назначил турмархом. Что же до Мануила, протостратора Михаила, то он сопричислил его к патрикиям, возвел в ранг стратига Армении и сказал: «Не к лицу тебе воевать со мной, а царю и Прокопии подавать советы». На что тот без всякого стеснения ответил: «А тебе не к лицу поднимать руку на своего благодетеля и кума»[52]. И замолчал тогда Лев, устыдившись добродетели мужа.

13. Узнав же, что болгарский предводитель[53], возгордившись своей прошлой победой, вновь опустошает соседние земли, истребляет и разоряет поля, уводит с собой много людей и много скота, Лев прежде всего решил посольством напомнить ему о мире, а когда успеха не возымел, собственными стараниями восстановил пришедшие в негодность участки стен и быстро выступил с войском на помощь, а явившись в Месемврию, воспользовался такой хитростью. Когда стало ему известно, что окрестные болгары, поднявшие на него оружие, испытывают большие лишения во всем [15] необходимом, он ночью в сопровождении большого числа закаленных в боях и трудах воинов оставил то место, где стоял лагерем (при этом о своем плане поставил в известность только одного человека), и засел в засаду на одном из холмов, сообщив о знаке и времени начала сражения. Вскоре рассвело, стратиг остался без царя, и все кругом, ничего не зная о случившемся, решили, что он, то есть царь, бежал. Поэтому враги подняли голову, уже не могли оставаться в лагере, воодушевились и сочли, что наше войско уже у них в руках. С наступлением ночи Лев из засады напал на не подозревающих об опасности, расслабленных сном и ободренных мнимым бегством царя и учинил такую резню и сечу (по сигналу ромеи бросились на них со всех сторон), что погубил все войско, и, по пословице, даже огненосец не спасся. В набегах и нападениях он увел в полон всех взрослых, насмерть расшиб о скалы и землю их детей и быстро вернулся на родину. И холм с тех пор носит имя Льва, болгары же, проезжая мимо, всегда качают головой, показывают пальцем и не могут забыть о случившейся там беде[54].

14. Эта победа прибавила ему дерзости и наглости и возбудила свойственную ему жестокость. И не делал он уже различия между проступками малыми и большими, но для всех, кто бы в чем ни был уличен, существовал у него один приговор: усечение самых главных членов, кои вывешивались потом на всеобщее обозрение. Такое он проделывал со всеми [16] людьми и вселил к себе ненависть и огромное отвращение. Ибо тот кто, безо всякого удержу выказывает свойственное ему зверство, кое ни обуздать, ни смягчить невозможно, и безжалостно терзает родственную природу, не дружбу получил в награду, а вражду.

15. Так он действовал, и вот, припомнив монаха из Филомилия, решили возблагодарить его за прорицания, послать ему благодарственные приношения и испросить побед для своей власти. Однако монах уже успел покинуть сей мир, а в доме старца под видом благочестия водворился некий; мерзкий и завистливый демон, ибо остерегусь назвать человеком того, кто всюду сеет замешательство и смуту и, подобно той древней змее[55], вливает яд в ухо несчастного Льва, человека ума недалекого. А звали же этого: человека Симватий, он выбранил царского вестника, осыпал поношениями царя (не про себя, а прямо в лицо) и к тому же просил, ничего не тая, передать, что-де недолго тебе царствовать в идолопочитании – о его мерзкий язык! – и в уповании на образы, коим поклоняются эта тигрица и вакханка, а также Тараксий (так в связи с божественными иконами именовал распущенным своим языком царственную Ирину и святого Тарасия[56]). Льву же, воистину образу демонскому, рабу невежества, тени безгласное, надо бы было этим пренебречь, а если уж нет, то сообщить и описать все державшему бразды церковного правления, собрать к тому же синод[57] и всерьез рассмотреть серьезное дело, а не доверяться людям без здравого смысла (о дружба, на хитрости замешанная!), которые не о царских, а о своих собственных делах пекутся и заботятся. Он же делится со своим любимым Каситером и докладывает ему обо всем, что ему передали. Но тот не лечит, а лишь возбуждает зло злом, ярость яростью и знакомит царя с другим человеком, костенеющим в том же заблуждении о божественных иконах и обосновавшимся в портике Мавриана[58], безмерной болтовней возносит его до небес и утверждает, что он выше ангелов. «В этих делах, царь, пользуйся его наставлениями и не ошибешься, если поступишь по его слову».

16. Дав этот совет, он сразу решил отправиться к монаху, наболтал ему всякое, а потом сказал, что следующей ночью приведу я тебе сюда самого царя, облаченного в простое платье, который будет с тобой советоваться о вере и других непустяшных вещах. Ты ему обещай, что будет он управлять царством семьдесят два года, назови тринадцатым апостолом и уверь, что увидит он на троне детей от детей своих, если только последует в вере примеру Льва Исавра[59]. А если откажется он пообещать, поклянись, что грозят ему от Бога погибель и гибель, стремнины и пропасти. Такие дал он ему наставления в своем преступном и мерзком замысле и в установленное время привел к нему царя. И когда вошли они вместе с Феодотом и приступили к заветному, монах сказал: «Негоже тебе, царь, менять пурпурное платье на простую одежду и морочить умы людей». Царь был восхищен и поражен этой речью, счел ее божественным прозрением, словно тень от статуи, не мог отстать от монаха и, будто глиняный сосуд за ушко, был привязан к речам монаха. Но об этом писали и до нас в стихотворном произведении[60].

17. Тотчас провозглашает он уничтожение святых икон[61] и требует [17] от патриарха (это был Никифор[62]) скрепить указ собственноручной подписью, если только он не хочет отправиться в изгнание. А тот, и по другим признакам заключивший об отвращении царя к божественному, счел лучше отправиться в ссылку, а не оставаться с царем, и остался верен осужденному учению[63]. И вот в дни божественной пасхи получил Феодот Каситера[64] в награду патриарший престол. Не обойдем молчанием и следующего доказательства. Никифор – первый в священстве просил у Льва посредством священного свидетельства подтвердить свое согласие с Божьей верой. А тот сразу его представить отказывался и откладывал до времени, когда окончательно будет провозглашен императором, и объяснял отсрочку тем, что от рождения привержен еретическому безумию[65].

18. Но есть и другое доказательство, куда более ясное. Когда впервые он был провозглашен императором и на его проклятую голову нужно было возложить корону (а должен был это сделать патриарх), тот подошел, но прикоснувшись, ощутил не мягкие волосы, как должно было, но тернии и колючки; он уколол руку, словно о жало, и был пронзен болью[66]. Это, однако, случилось раньше. А тогда, подчинившись вынесенному приговору, отправился в путь изгнанный патриарх и, как рассказывают, отплыв на грузовом судне далеко от берега, увидел в одном месте издали блаженного Феофана, воскурениями и светильниками почитаемого, торжественным шествием в благой своей вере шествующего. Как и должно, вознеся ему хвалы, в молитвах препоручив его Богу, он как бы воздел ввысь руки и обнял его, издали посылая прощальный поцелуй. А когда кто-то из спутников спросил, кому он его предназначает с такой горячностью и пылом, сказал пророческим голосом: «Исповеднику Феофану, настоятелю монастыря Агра»[67]. Так все вскоре и случилось. Сам он его больше не увидел, Феофан же надел венец исповедничества. Это о патриархе.

19. Лев заложил столь успешное начало своего царствования, таким образом распорядился церковью, как никто другой болея честолюбием, принялся за государственные дела: словно оса, никогда не расстающаяся со своим жалом, он сам упражнял свое воинство, во многих местах Фракии и Македонии собственными стараниями возвел от основания города и объезжал земли, дабы вселить страх и ужас во врагов. Потому-то, как рассказывают, и сказал после его кончины святой Никифор, что не только злодея, но и радетеля общего блага потерял город в его лице. Весьма волновался он о чинах и должностях, причем не только о гражданских, но и воинских. Сам он был выше сребролюбия и потому из всех предпочитал людей неподкупных и отличал всех по доблести, а не богатству. Он хотел прослыть любителем правосудия, однако на деле им не был, впрочем, не был ему чужд, сам восседал в Лавсиаке[68] и многие судебные дела рассматривал самолично.

Как-то раз подал ему жалобу один человек по поводу похищения его жены, будто похитил знатный муж его жену и что сколько не докучал я эпарху, ответа не удостоился. И вот он повелел тотчас представить ему эпарха и, когда удостоверился, что так все и было, осудил его, сместил с должности, излил на него немало гнева, а прелюбодея велел предать [18] закону. Однако всем этим он хотел подольститься к народу и как бы покупал его расположение.

20. А вот против веры безумствовал он ужасно, так что почитал дурным даже поминать имя Божие. Так, клятвенно скрепляя тридцатилетний мир с гуннами, именуемыми болгарами, и заключая мирные соглашения[69], когда должен был их подтвердить и упрочить, ни одной из наших клятв он не воспользовался, не призвал в ручатели и свидетели дел и слов ни Бога, ни силы небесные, ни Матерь христову и Божию во плоти, но, словно варварская душа, не знающая богопочитания, призвал в свидетели собак и тех, кому приносят жертвы не ведающие закона племена, и даже отрезал и не побрезговал взять в рот в подтверждение договора то, чем они нажираются[70]. И доверил он им христианскую веру, в которую предстояло им, как и положено, перейти с нашей помощью[71]. И за то, что, по словам Господа, метал он бисер веры перед свиньями[72] и влагал его им в уста, заслуживает отвращения сей нечестивец. А за то, что властитель ромейского царства и государства во всенародном театре[73] при стечении множества верных и неверных позволял посвящать себя в их обряды и таинства, достоин он вечного червя и адского пламени. И где только ни находил он людей, блюдущих истинное учение, истязал их жестоко и страшно. Кроме того, он сколачивал и собирал отряды и полки единоверцев, держал их при себе и осыпал милостями. Был в их числе и Иоанн Грамматик, человек ничему доброму не обученный. Этим-то людям и велел Лев написать сочинение, провозглашавшее дерзкую и мерзкую веру, а потом двинулся в поход на божественные иконы. Вдохновлял же, раздувал его пыл и как бы возносил ввысь (легок был умом царь и ни в чем разумом не руководствовался) начальник святого воинства и дворцового клира. Издавна подстерегал он Льва, словно из засады, как Протея мечтал поймать его, и когда как-то в церкви во всеуслышание провозглашали божественные слова: «Итак, кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдете ему? Идола отливает художник, а золотильщик покрывает его золотом»[74], – он потихоньку подошел и, выступив вперед, сказал: «Разумей, царь, что говорит святое речение, да не раскаешься ты в начинаниях своих. Выбрось прочь образы, лишь по видимости святые, держись веры тех, кто их не почитает». Речи эти неразумные, как я уже говорил, разгорячили царя, возгорелся он своей несчастной душой и на благочестивых обрушил все свое безумие, а нечестивых обрек на справедливый гнев Божий. Он вызвал указами из других стран всех архиереев, соблазнял их, дабы сделать послушными своей воле, не допустил до патриарха и многим уготовил прекрасное мученичество, из-за того что не повиновались ему[75].

21. Бог же, чей нрав не суров, а великодушен, лишь сверкал мечом, но не разил им. И постигали их то мор, то засуха, то солнечный жар, то землетрясение, то извержение, то сверкание пламени в небе, то гражданские войны – из бед самая страшнейшая.

Но нельзя было сдержать душу, словно вепрь с кручи летящую. И потому поздно, но направил Бог смертоносный меч, дабы клином вышибить клин и злом исцелить зло. А мечом этим стал Михаил, пребывавший тогда в должности начальника федератов, тот самый, что обвинен был в оскорблении [19] царского величества[76], но великими трудами и стараниями сумел себя обелить. Но, словно жертва после заклания[77], в скором времени обнаружил он то, что всегда держал за зубами. Болтлив и дерзок был язык Михаила, и без устали трубил он о зверском нраве Льва, поскольку и вырос вместе с ним, и собственной храбростью наслаждался. А Лев (даже одному глупцу не может царь позволить взять верх, если, конечно, умеет держать. в узде не только мужей, но и собственный гнев) посадил своих людей в засаду, чтобы подслушали и через посредника передали ему слова Михаила. Ведь он опасался грядущего и не стерлись в его душе слова филомилийского прорицания, возвестившего, что после Льва провозглашен будет Михаил. Был среди этих соглядатаев и Эксавулий, муж искусный в познании людского нрава. Но не иссякала со временем ни болтовня, ни злопыхательство Михаила, напротив, как река в половодье выносит на берег ил и грязь, так и он грозил Льву страшной гибелью и всем, что порождали его злоба и мерзость. Об этом донесли царю, и схвачен был Михаил в тот же день. В конце концов обвинители привели доказательства, и он был уличен как покушающийся на захват власти. Случилось же это накануне дня сошествия в мир и воплощения Христа, слова и Бога нашего[78]. Вина его полностью подтвердилась (сам царь вел расследование в Асикритии[79]), бежать преступники не смогли, и приговаривается он к смертной казни, причем не к простой, а такой, где зрителем и исполнителем был бы сам царь; то ли осилило Льва чувство гнева, то ли радостью наполняла жестокость, но должны были бросить Михаила в печь царской бани на съедение жестокому пламени. Так было постановлено, и отправился царь посмотреть на сие действо. Однако его супруга (Феодосия, дочь Арсавира) прибежала неприбранная, в чем была, словно распаленная вакховым неистовством, отговорила мужа, остановила его, обозвала злодеем и богопротивным, который не стыдится даже дня, когда причащается тела господня. Робея перед злом, опасаясь Божия гнева, пошел Лев на попятный, даровал Михаилу спасение, при этом поручил сторожить его папию, но ключи от ножных кандалов счел нужным хранить при себе. Однако жене своей он пригрозил: «Сегодня ты освободила меня от греха. Но и ты, жена, и вы, дети, семени моего порождение, вскоре увидите, что из этого выйдет». Этими словами он предвосхитил и предсказал будущее.

22. Жил в его душе страх из-за одного прорицания, будто рухнет все его счастье и царство в день воплощения Христа и Бога нашего. Прорицание же это было сивиллино[80] и содержалось в одной книге, хранившейся в царской библиотеке, и находились в этой книге не одни оракулы, но и изображения и фигуры грядущих царей. Был изображен там и лев и начертана буква хи, от хребта до брюха его. А позади – некий муж, с налету наносящий смертельный удар зверю через хи. Многим показывал Лев книгу и просил разъяснений, но один лишь исполнявший тогда квесторскую должность растолковал прорицание, что де царь по имени Лев будет предан губительной смерти в день рождества христова[81].

23. Наполняло Льва страхом и видение его матери. Сначала он не придал ее рассказу никакого значения, а теперь он грыз его душу. А виделось [20] ей, что когда является она в Божий Влахернский храм[82], то встречает ее дева, окруженная людьми в белоснежных одеждах, а храм полон крови. И велит дева одному из рядом стоящих наполнить кровью горшок и дать выпить ее матери Льва. Но та ссылается на многолетнее свое вдовство, из-за которого в рот не берет ни мяса, ни живности, отказывается принять горшок. «Как же, – гневно ответствовала дева, – твой сын непрерывно наполняет меня кровью и гневит этим моего сына и Бога». И не раз с тех пор молила она сына отступиться от иконоборческой ереси и повествовала о трагическом этом видении.

24. Но не меньше устрашало его и другое ночное видение. Слышалось ему, будто давно почивший славный патриарх Тарасий побуждает некоего человека, именем Михаила, напасть, смертельно ударить и сбросить его в бездонную пропасть. А к этому еще и слова монаха из Филомилия и одежды быстрая перемена[83]. Все это вместе заставляло его трепетать от страха, волноваться душой, а о ночном сне он и думать забыл. Вот почему в середине ночи, рассудив скорее по-мудрому, нежели по-царски, он высадил дверь, ведущую в покои папия (велика была сила его рук!), и поспешил в его комнату. Когда же он туда явился, предстало перед ним зрелище, немало его поразившее. Осужденного он увидел удобно расположившимся на кровати папия, а папия застал лежащим на полу. Царь приложил руки к голове Михаила, желая узнать, спит тот сном беззаботным и сладким (который сопутствует счастливым людям) или же беспокойным и пугливым. Когда же он обнаружил, что сон его спокоен и нетревожен (даже касанием своим не разбудил его царь!), Лев пришел в еще больший гнев от такого неожиданного зрелища и ушел, грозя всякими страхами не только Михаилу, но и папию. Не укрылось это от людей папия, но один из стражников Михаила узнал царя по красным сапожкам[84] и точно обо всем рассказал. Придя в ужас, охваченные необоримым страхом, принялись они раздумывать, как спастись.

25. С рассветом сделал вид Михаил, будто хочет через Феоктиста (которого позже произвел в чин каниклия) поведать одному боголюбивому мужу о грязи души своей. И получил на это разрешение и соизволение императора. И говорит он Феоктисту: «Передай нашим сообщникам, что де грозит он все раскрыть царю, если только не выкажете вы доблести и не избавите его от смерти и тюрьмы». Заговорщики же, выслушав такое, составили следующий план. Было тогда у святого клира в обычае оставаться на ночь не как нынче в царском дворце (с того случая это и повелось), а в своих домах, в начале же третьей стражи[85] собираться у Слоновых ворот, чтобы воздать утренние славословия господу Богу нашему[86]. С ними-то и смешались заговорщики, держа под мышками кинжалы, которые им в потемках удалось скрыть под священническими одеждами. Они спокойно прошли вместе с клиром и затаились в ожидании сигнала в одном темном месте. Закончился гимн, царь стоял вблизи певчих, ибо часто сам начинал свое любимое «Отрешили страстью всевышнего» (был он по природе сладкоголос и в исполнении псалмов искусней всех современников[87]), вот тогда-то сообща и бросились заговорщики, однако с первого раза ошиблись, напав на главу клира, обманутые то ли телесным сходством, [22] то ли похожими уборами головы. Ведь дело происходило в суровое зимнее время, и прикрывали оба себя одинаковыми одеждами, а на голове носили острые войлочные шляпы. Предводитель клира отвел от себя угрозу (сразу обнажив голову, он обеспечил себе спасение лысиной), а вот Лев, скрывшись в алтаре, спастись не смог, но сопротивляться все-таки попытался. Он схватил цепь от кадильницы (другие утверждают – Божий крест) и решил защищаться от нападающих. Однако тех было много, они бросились на него скопом и ранили, ведь царь оборонялся и материей креста отражал их удары. Но, словно зверь, постепенно слабел он под сыпавшимися отовсюду ударами, отчаялся, а увидев, как замахнулся на него человек огромного, гигантского роста, без обиняков запросил пощады и взмолился, заклиная милостью, обитающей в храме. Был же этот человек родом из крамвонитов. И сказал он: «Ныне время не заклинаний, а убийств», – и, поклявшись Божьей милостью, ударил царя по руке с такой силой и мощью, что не только выскочила из ключицы сама рука, но и далеко отлетела отсеченная верхушка креста. Кто-то отрубил ему голову, оставив тело валяться, словно булыжник.

26. Такой смертью умер Лев в декабре месяце[88] (был десятый час ночи), процарствовал же он семь лет и пять месяцев. Он отличался жестокостью и, как ни один из предшественников, – нечестием. И этим опозорил он свойственные ему заботу о государственном благе, силу рук и храбрость. Говорят, будто в тот же час раздался с неба голос, возвещающий всем о его смерти. Его слышали моряки, которые заметили время ночи, а после выяснили, что случилось это в ту самую ночь.