Глава XV

Ссылка Марии Медичи

Она оказалась пленницей в одном из королевских замков, а потом решилась бежать, выдавая себя за жертву перед европейскими дворами¹⁴³.

(Бенедетта Кравери)

Лишь после физического устранения фаворитов – Кончино Кончини и Леоноры Галигаи – наступила эпоха настоящего правления Людовика XIII, хотя королем он был провозглашен еще осенью 1614 года.

Его мать находилась под домашним арестом в Лувре, но это не могло длиться вечно. И дело не в том, что она досаждала сыну своим присутствием – содержать ее во дворце было опасно с политической точки зрения, ибо сторонники Марии (а их еще оставалось немало) только и ждали сигнала, чтобы приступить к активным ответным действиям, грозившим ввергнуть страну в новую кровопролитную войну.

Мария неоднократно пыталась встретиться с Людовиком, но всякий раз получала отказ. У нее не было никакой возможности переговорить и с Анной Австрийской (через свою невестку она надеялась хоть как-то воздействовать на сына) – герцог де Люинь бдительно следил за тем, чтобы у опальной королевы-матери не было никаких контактов с внешним миром. Оставалось дожидаться случая – Мария не верила, что Людовик останется равнодушным к ее мольбам.

И он не остался равнодушным – их встреча все-таки состоялась.

Однажды королева-мать увидела, что лица окружавших ее придворных угрюмы, казалось, они испытывают неловкость. Она догадалась, в чем дело, но постаралась совладать с собой.

– Не знаю, – сказала она дрогнувшим голосом, – угодны или нет мои действия Его Величеству, моему сыну… Если они ему не угодны, что ж, остается только сожалеть, но я уверена, придет день, когда он убедится, что деяния мои были не бесполезны. Что же касается бедняжки Кончини, то я сожалею о душе его и о способе, которым королю предложили от него избавиться. А вот относительно дел государственных я скажу одно – я сама давно уже просила меня от них освободить…

Затем она обратилась к графу де Бриенну, новому государственному секретарю:

– Если мне придется уехать… Надеюсь, господин де Бриенн, вы будете доставлять мне все письма, которые государь, сын мой, будет писать в ответ на мои. Надеюсь, вы не позабудете, что я королева и мать вашего государя.

Де Бриенн молча поклонился.

В эту минуту громко объявили о появлении короля. Людовик вошел рука об руку со своим любимцем – герцогом де Люинем. Увидев сына, Мария Медичи не смогла удержаться от слез и закрыла лицо платком.

– Мадам, – сказал король, искоса бросив взгляд на де Люиня, – я пришел сюда проститься с вами. Я хочу уверить вас, что буду о вас заботиться, как должно заботиться о матери. Но я желал бы избавить вас от заботы участвовать в моих делах. Таково решение мое: чтобы кроме меня не было иных властителей в моем государстве. Прощайте…

Низко присев в поклоне, Мария ответила:

– Досадую, Ваше Величество, если во время моего регентства я не управляла государством так, как вам было бы приятно. Тем не менее, поверьте, я прилагала все возможные усилия и старания, а посему прошу вас считать меня всегда вашей покорной и послушной служанкой. Куда же ехать мне, в Мулен или в Блуа?

– Куда вам будет угодно.

– Хорошо, я уеду. Но перед отъездом смею ли я просить о милости, в которой, надеюсь, вы не откажете мне?

– Конечно, а в чем дело?

– Возвратите моего интенданта Барберини…

Король нахмурился. Освободить арестованного недавно Барберини и разрешить ему находиться подле Марии Медичи означало дать возможность итальянской партии усилиться.

Не дождавшись ответа сына, Мария обратилась к его фавориту:

– Герцог де Люинь, может быть, вы позволите отпустить Барберини со мной?

Герцог подошел и молча поцеловал край ее платья. Он не сказал «нет», но Мария поняла, что ее просьба не будет исполнена.

Сборы заняли не много часов, хотя по меркам того времени ехать предстояло довольно далеко. Замок Блуа (именно на нем остановила свой выбор Мария) стоял на берегу Луары, примерно в ста сорока километрах к юго-западу от столицы.

Первое упоминание об этом замке относится к IX веку. В течение двух с половиной веков им владели графы де Блуа, но в 1230 году он перешел к семейству де Шатийон, которое произвело кардинальную реконструкцию строений. После этого Фруассар, летописец XIV века, отмечал, что Блуа стал одним из самых прелестных мест в королевстве.

В1391 году Ги де Шатийон продал графство герцогу Людовику Орлеанскому. Его сын Карл устраивал в Блуа поэтические состязания, открытые для всех желающих, на которых бывал сам Франсуа Вийон, один из лучших французских поэтов. Сын Карла в 1498 году унаследовал французский престол под именем Людовика XII.

Именно он решил возвести в Блуа новую королевскую резиденцию – без тяжеловесных башен и брустверов, состоявшую из трех флигелей с аркатурными галереями. Большая часть комплекса была построена за десять лет. Его кузен и преемник Франциск I вновь перестроил замок.

Позднее замок Блуа стал сценой празднеств, драм и интриг времен Генриха II и Екатерины Медичи, а также трех их детей – королей Франции.

В одном из темных коридоров замка 23 декабря 1588 года был убит по приказу короля Генриха III глава Католической лиги герцог де Гиз¹⁴⁴.

Великие планы относительно Блуа были и у короля Генриха IV, однако ему не удалось воплотить их в жизнь.

Но каким бы прекрасным ни был замок, для Марии это была ссылка…

Королева-мать отправилась в ссылку 4 мая 1617 года. Как написал потом в своих «Мемуарах» кардинал де Ришелье, она «покинула Париж, чтобы снова быть запертой в другом месте, хотя и более просторном, чем то, которое она занимала в столице»¹⁴⁵.

Все утро того печального дня ей наносили визиты. Сторонники королевы-матери жалели ее, многие (в основном женщины) плакали, и эти слезы были красноречивее любых слов.

После завтрака Мария закрылась в своих покоях с самыми близкими людьми – Франсуа де Боном (герцогом Ледигюйером, маршалом Франции), герцогиней д’Эльбёф, графом Луи де Марильяком (будущим маршалом Франции) и Франсуа де Бассомпьером.

– Что король? – спросила Мария Медичи у Бассомпьера.

– Он все о чем-то шепчется со своим дрессировщиком птиц, и вид у него вполне счастливый.

– Счастливый? Но, может быть, он поменял свое мнение? Может быть, он вышел из-под влияния этого ничтоженства? Ох! Если бы так и было, как бы я отблагодарила вас всех, мои верные друзья!

– Наш король – добрый человек, и я не верю, что он может забыть все то, что вы сделали для него, – сказал Луи де Марильяк.

– Да услышит Бог ваши слова, граф.

– И Он нас услышит! – воскликнул Франсуа де Бон.

В этот момент объявили о приходе Людовика.

Зная о том, что Мария хочет остаться с сыном наедине, придворные поспешили уйти.

Увидев короля (он, кстати, пришел не один, а в сопровождении своего фаворита), Мария зарыдала. Для нее это было необычно – ведь она была скупой на проявления чувств. Справившись с собой, она произнесла:

– Сын мой, нежная забота, которую я проявляла о вас, пока вы были совсем ребенком, трудности, которые я преодолевала, чтобы сохранить ваше государство, оправдывают меня перед Богом и людьми и свидетельствуют, что у меня не было иной цели, кроме соблюдения ваших собственных интересов. Я не раз просила вас принять на себя заботу о государстве, но вы сами настаивали на том, тобы я продолжала править. Я повиновалась исключительно из уважения к вашей воле, а также потому, что было бы низостью оставить вас в беде. Если вы считаете, что я недостойна места, куда могла бы с почетом удалиться, вы все равно не сможете отрицать, что я всегда стремилась обрести покой лишь в вашем сердце и славе своих дел. Я знаю, что мои враги превратно истолковали вам мои намерения и мысли; однако дай Бог, чтобы после того, как они воспользуются вашим малолетством, чтобы изгнать меня, они не постарались причинить вам зло. Только бы они не тронули вас… Что же касается меня, то я охотно забуду, что они сделали…

Слушая мать, Людовик молча кивал, но потом, наученный герцогом де Люинем, в который раз сказал, что как добрый сын будет уважать мать и впредь, но править государством отныне станет сам.

– Если мое присутствие в делах государства стало для вас таким непереносимым, хорошо, я обещаю не появляться больше на заседаниях Совета! – еще громче зарыдала Мария.

Людовика эта сцена стала утомлять. Мария говорила с сильным итальянским акцентом, резавшим слух. Ища поддержки, он бросил взгляд на герцога де Люиня. Тот кивнул, и этого было достаточно. Решение о ссылке в Блуа обжалованию не подлежало.

– Но умоляю вас, – крикнула Мария, – я не переживу разлуку, ведь я так люблю вас! Люблю больше всего на свете!!!

Людовик, не знавший материнской ласки, горько усмехнулся. В словах Марии не было ни толики правды. В возрасте одного месяца Людовик был отправлен в Сен-Жермен-ан-Ле, на попечение кормилицы, и только когда ему исполнилось полгода, мать впервые соизволила обратить на него внимание. Как пишет историк Франсуа Блюш, она «открыто проявляла свою благосклонность к младшему сыну Гастону»¹⁴⁶. Недостаток материнской любви (а вернее, ее полное отсутствие) сказался на психике Людовика. Начиная с отроческих лет, его влекло исключительно к мужчинам, и одна только мысль о пусть даже невинном физическом контакте с женщиной вызывала у него отвращение.

Когда Мария бросилась вперед, выказывая желание в последний раз обнять сына, Людовик ловко увернулся и отошел к двери. Говорить больше было не о чем.

И все же Мария не могла позволить сыну уйти просто так.

– Мой бедный сын, – гневно сказала она, – вы еще слишком молоды, и моим врагам удалось завлечь вас в свои сети! Вам не стыдно так обойтись со своей матерью! Это позор! Позор перед людьми и перед Богом! Что же, давайте, добивайте меня! Я поеду в вашу ссылку! Возможно, для меня это последнее путешествие… Прощайте, мой сын, и на пагубном пути, на который вас толкнули, постарайтесь не забывать, что я – ваша мать, и я ношу великое имя Медичи!

Когда Людовик ушел, Мария насухо вытерла слезы и вышла к ждавшим ее людям.

– Если мои поступки не понравились королю, моему сыну, то я уверена, что очень скоро он поймет, что они были направлены на его же благо, – произнесла она.

Потом она заговорила о том, что жалеет Кончино Кончини, и в этот раз ее слова были искренними. Также она заверила всех, что ее отъезд – это вовсе не ссылка, что она сама давно хотела удалиться от дел. Понятно, мало кто этому поверил, но все сделали вид, что именно так все и обстоит.

Садясь в приготовленную для нее карету, Мария сказала:

– Не хочу, чтобы мой народ видел во мне униженную женщину. Я все-таки королева!..

После этого она отправилась в путь.

Ее кортеж выглядел достойно – никто бы и не подумал, что она едет в ссылку. Падкие до зрелищ парижане махали и кричали что-то приветственное. Мария была удовлетворена.

– Это же почти триумф! – сказала она сопровождавшей ее фрейлине.

Прощаясь с придворными, она не показывала каких-либо внешних признаков сожаления. Почему? Это объясняли по-разному. Одни тем, что королева-мать была потрясена обрушившимся на нее ударом; другие – свойством нации, к которой она принадлежала; третьи – силой ее ума и характера. Некоторые утверждали, будто Мария была сама бесчувственность, а герцог де Люинь, например, счел, что пламя мести сожгло ее сердце до такой степени, что вытеснило чувство жалости к самой себе.

Вместе с королевой-матерью в Блуа поехали ее дочери, Кристина и Генриетта-Мария. Первой было одиннадцать лет, второй – неполных восемь.

Кардинал де Ришельё впоследствии в своих «Мемуарах» описывал сцену отъезда Марии Медичи несколько иначе:

«Она вышла из Лувра, одетая просто и в сопровождении всех своих слуг, с печатью грусти на лицах; и не было никого, кого бы эта скорбь, сродни похоронной, не потрясла бы. Видеть государыню, незадолго до этого полновластно правившую большим королевством, оставившей трон и следующей среди бела дня – а не ночью, когда темнота могла бы скрыть ее несчастье, – через толпу, на виду у всего народа, через сердце ее столицы, было поистине удивительно. Однако отвращение, испытываемое народом к ее правлению, было столь стойким, что в толпе даже слышались непочтительные слова, и это было солью для ее душевных ран»¹⁴⁷.

Одновременно с решением о ссылке Марии в Блуа отставку получил и дю Плесси, семья которого на тот момент владела лишь небольшим имением Ришельё в провинции Пуату. Прощаясь с будущим кардиналом, король не удержался и сказал:

– Наконец-то мы избавились от вашей тирании! Самонадеянный юноша, разумеется, и представить не мог, что этот худощавый человек с остроконечной бородкой станет одним из самых знаменитых людей Франции, подлинным хозяином страны, и в мировой истории полностью затмит его, Людовика, своим сиянием.

Но до этого было еще очень и очень далеко.

В своих «Мемуарах» кардинал писал:

«Я сопровождал королеву на выезде из Парижа, сострадая ее печалям, и не мог принять того, чем ее враги хотели одарить меня. Мне требовалось письменное разрешение короля ехать вместе с государыней, поскольку я опасался, что завистники сочтут меня виновным в пристрастии к ней, и то, что я сделал по собственной воле, будет свидетельствовать против меня. Я хорошо знал, сколь сложно удержаться от порицаний и зависти окружающих, находясь возле королевы, однако надеялся вести себя искренне и простодушно, дабы рассеять злобу, которую вызвал своим поступком» ¹⁴⁸.

Как «искренне и простодушно» он будет вести себя рядом с Марией Медичи, мы очень скоро узнаем.

Пока же Арман Жан дю Плесси отважился возглавить Совет при опальной королеве, а также стать ее хранителем печати и интендантом. Собственно, «отважился» – это не то слово, ибо назначение он получил с одобрения двора. Будущий кардинал вообще имел смелость довольно специфическую. Пожалуй, ее можно назвать благоразумной смелостью, ибо он всегда продумывал детали и никогда не замахивался на дела, заведомо невозможные. В данном случае, он, например, надеялся на скорое примирение сторон и на возвращение вместе с королевой-матерью в Париж. Подобное примирение казалось более чем вероятным, а это значило, что ему оставалось лишь проявить терпение и ждать. К тому же роль главного посредника между королевой-матерью и королем была весьма выгодна и перспективна – хотя бы по той причине, что любое смягчение напряженности в их отношениях с неизбежностью ставило под угрозу положение главного противника дю Плесси – герцога де Люиня.

В Блуа Мария вела себя тихо и смиренно, и при дворе это было воспринято как полное признание поражения с ее стороны.

Герцог де Люинь вполне разделял общее мнение. Единственным человеком, который очень быстро разгадал, на что способна эта мстительная женщина, был Арман Жан дю Плесси.

Думая исключительно о своем собственном положении и предвидя возможные последствия развития событий, он вступил в тайное сотрудничество с фаворитом короля. Из Блуа герцогу регулярно отсылались подробные отчеты о передвижениях и высказываниях Марии Медичи. Вы ошибаетесь, думая, что дю Плесси, развивая такую интригу, фактически шел по лезвию бритвы, – этот человек даже рисковать умел благоразумно, а в данном случае сила явно была на стороне короля. Что же касается Марии Медичи, то епископ был уверен, что она, как и все женщины, окажется снисходительной.

Сам он потом объяснял свои неблаговидные действия следующим образом:

«Как только мы добрались до Блуа, я поспешил уверить господина де Люиня, что он не будет иметь поводов для недовольства Ее Величеством, и что все ее помыслы связаны лишь с благом государя, что случившееся больше не занимает ее мысли и что она совершенно оправилась от потрясения. Позже я время от времени отправлял ему отчеты о поступках королевы, чтобы у него не было никаких сомнений в ее лояльности»¹⁴⁹.

Вот, оказывается, как! Чтобы не было «поводов для недовольства Ее Величеством», чтобы «не было никаких сомнений в ее лояльности»! Право же, под личиной лицемерия порок и добродетель могут стать трудноотличимы друг от друга.

Всегда думавший лишь о своих собственных интересах, Арман Жан дю Плесси писал де Люиню ежедневно. Он, в частности, докладывал, что королева-мать каждый вечер ходит в один дом, стоящий на окраине Блуа. В этом доме, по данным епископа, жил некий пожилой господин. Дю Плесси рекомендовал арестовать этого господина, а заодно и молодого человека, всегда находившегося при нем. Предположительно это был ученый-астролог, с которым Мария регулярно консультировалась по поводу своего будущего. Существует, однако, и другая версия: что Мария посещала господина де Руврэ, ее парижского сторонника, тайно приехавшего в Блуа, чтобы уговорить королеву совершить побег.

В любом случае, когда люди герцога де Люиня пришли за ним, этого таинственного господина в доме не оказалось. В результате вся злоба была вымещена на королеве, которой запретили вечерние прогулки. Теперь за Марией следили постоянно, не оставляя ее без внимания ни днем, ни ночью.

Вскоре королеве-матери стало известно о соглядатайстве дю Плесси, и она совершенно справедливо назвала это «гнусным шпионством». В результате ситуация в Блуа стала столь сложной и опасной, что уже 11 июня 1617 года будущий кардинал предпочел тайно удалиться к себе в Люсон.

Как водится, он нашел слова, чтобы объяснить свой поступок:

«Любой ценой они желали удалить меня от государыни; однако их робость и неизобретательность, вызванные страхом, помешали им принять решение приказать мне устами Его Величества оставить государыню. Все их ухищрения прибавили к их недостаткам еще и дерзость; они решили отправить моему брату гонца, дабы он тут же отписал мне, прося уехать. Так он и поступил. Я поверил ему и рассудил, что лучше будет опередить их, и отпросился у королевы на некоторое время в Курсэ – приход, который был у меня возле Мирбо. Они нашли повод отправить мне туда 15 июня письмо от короля, в котором Его Величество заявлял, что доволен моим решением удалиться в свое епископство, и велел оставаться там до тех пор, пока он снова не призовет меня»¹⁵⁰.

Как видим, у таких людей, как Ришельё, во всем всегда виноваты ОНИ. ОНИ желали, ОНИ решили, ОНИ нашли повод…

У Марии Медичи по этому поводу было иное мнение. Узнав о бегстве главы Совета, она потребовала, чтобы он немедленно вернулся, но дю Плесси сказался больным, и что ему, дескать, нужно время для восстановления здоровья. Помогло интригану и то, что он получил приказ короля оставаться в епископстве (то самое, от 15 июня 1617 года).

Последующее объяснение Ришельё достойно того, чтобы привести его полностью:

«Когда королева узнала о моем удалении, она отправила к королю епископа Безьерского с поручением передать следующее: она не может смириться с тем, что меня удалили от нее только для того, чтобы сделать ей неприятное и вопреки ее пожеланиям удержать меня. Она заявила, что очень удивлена, ибо знала: в течение всего этого времени я не давал повод быть удаленным; что ее окружают подозрительные люди, уверенные, будто в мыслях матери есть нечто против ее сына; что если Его Величество желает показать, что не доверяет этим наговорам и не стремится умножать их, то она умоляет его не поступаться его собственной славой и вернуть меня к ней; что эта просьба – одна из самых больших, с коими она только могла к нему обратиться: выполнив ее, он явит себя послушным сыном, а его враги не смогут оскорбить ее, заявив, что она лучше умрет, нежели станет терпеть, и ее разум сможет отдохнуть – а именно отдыха она желает всеми силами, ибо после того, как она правила во всеобщее благо, она более ни в чем не нуждается в этом мире»¹⁵¹.

Потрясающе! Как говорится, комментарии излишни…

Впрочем, один комментарий мы все же приведем. Вот, например, что пишет биограф кардинала де Ришельё Франсуа Блюш:

«Королева-мать, что говорит в ее пользу, поощряла и поддерживала своих сторонников. Вокруг нее вились всячески угождавшие ей дворяне из ее родни, которые позже разделили с ней черные дни (ссылку в Блуа, войны матери с сыном и т. п.). Сама Мария также была привязана к вернейшим своим слугам, и епископ Люсонский долгое время был ее любимцем. В мае 1617 года в Блуа он уже являлся главой Совета королевы-матери и хранителем ее печати; два года спустя (июнь 1619 года) он становится по совместительству сюринтендантом ее дворца и финансов. […] Поступая так, Мария Медичи имеет двойную мотивацию. Она хочет вернуться в правительство через парадный вход и рассчитывает иметь в лице епископа Люсонского безоговорочного союзника. Она – страстная натура, во всех отношениях легковерная и наивная; эмоции она мешает с серьезными планами; она либо любит, либо ненавидит. И недалек тот день, когда она возненавидит того, кого так любила и кто предаст ее»¹⁵².

Как видим, предательство уже имело место, а до «возненавидит» пока еще было далеко.

Медичи отсылала письмо за письмом к Людовику XIII и к герцогу де Люиню. В письмах она возмущалась тем, что ей не доверяют. Она просила вернуть ей дю Плесси, думая, что тот поможет ей навести порядок в делах.

Эти страстные и одновременно полные разумных доводов послания ни к чему не привели, хотя прямого отказа (в том, что касается дю Плесси) Мария не получила. Герцог де Люинь цинично сообщил ей, что королю-де наговорили про епископа столько дурных слов, что он не может согласиться на его присутствие возле матери. И вообще, король устал, и ему надо дать отдохнуть…

Все это было на руку будущему кардиналу. Мария торопила его с возвращением, а он, прикрываясь приказом короля, уверял королеву-мать, что и рад бы приехать, но боится навредить ей, и что он хочет «явить пример безусловного повиновения, чтобы заставить поверить всех, что его предыдущие поступки были искренними»¹⁵³.

Самым печальным было то, что большинство тех, кого Мария ранее осыпала деньгами и титулами, теперь выступали против нее. Действовали они так из банального страха, что их лишат пожалованного. Удивительно, но Арман Жан дю Плесси, человек, предавший королеву, потом скажет:

«Среди людей, низких душой, такое поведение является обычным, однако недостойным истинного мужества»¹⁵⁴.

Не обладая еще реальной властью, но стремясь к ней, он вел себя, как слуга двух господ, ожидающий, что рано или поздно кто-то из них победит, и тогда он сможет сказать, что всегда поддерживал именно этого человека. Как любил говорить Наполеон, «неограниченная власть не нуждается во лжи»¹⁵⁵. У дю Плесси неограниченной власти еще не было, и во лжи он нуждался. По большому счету, он был прав – цель оправдывает средства, а большая цель оправдывает не самые приглядные средства.

Марию Медичи в Блуа лишили практически всего. Если вдруг оказывалась вакантной какая-либо должность, ей не позволяли искать замену среди близких людей. Вместо дю Плесси, например, к ней приставили некоего господина де Руасси. В своих «Мемуарах» кардинал де Ришельё потом писал, что «это было сделано против ее воли, дабы он шпионил за всеми ее делами»¹⁵⁶. Будто бы он сам не занимался тем же…

Господин де Руасси отмечал всех, кто входил к королеве-матери. Никто не мог побеседовать с ней без оповещения о теме беседы. Руасси приставлял к Марии ненавистных ей слуг, которые охотно свидетельствовали против нее. Естественно, все это делалось под прикрытием магической формулы: «Такова воля короля».

Королева-мать пыталась жаловаться сыну, но ей каждый раз отвечали, что король ничего объяснять не намерен. Что ж, короли действительно не обязаны разъяснять подданным свои решения. В этом, собственно, и заключается их величие…

Что касается Армана Жана дю Плесси, то он пробыл в Люсоне до 7 апреля 1618 года, а потом получил приказ, инспирированный герцогом де Люинем, никогда не верившим в благие намерения епископа, выехать в ссылку в Авиньон, который тогда еще не входил в состав Франции, а был под властью папы Римского. А вот сам Рим, как вариант места ссылки, был отвергнут по причине того, что предоставлял слишком большой простор для возможных интриг.

В результате будущий кардинал покинул Люсон и потратил почти месяц на то, чтобы пересечь Францию с запада на восток. От Люсона до Авиньона по прямой – пятьсот пятьдесят километров. Преодолеть их за месяц – это надо было «постараться». Впрочем, недаром древние говорили: «Торопись медленно». Папская курия, с которой это перемещение даже не обсуждалось, явно была недовольна тем, что светская власть удалила епископа из его епархии, но в то же время опасалась быть втянутой во внутрифранцузские политические раздоры.

Итак, Мария Медичи оставалась в Блуа, а Арман Жан дю Плесси оказался в Авиньоне.

Биограф кардинала де Ришельё Энтони Леви пишет:

«В начале 1619 года карьера дю Плесси достигла своей низшей точки, пусть даже его опала, как и у королевы-матери, была относительно мягкой. Ему было тридцать четыре года. Двор пренебрежительно называл его Люсоном и считал не более чем провинциальным епископом. Он был полезен несколько недель, в течение которых помогал королеве-матери обустроиться в изгнании, но эта деятельность, равно как и близость к Кончини, также делала его вызывающей подозрения, предположительно инакомыслящей и потенциально опасной фигурой для герцога де Люиня, который систематически унижал Марию Медичи. Хотя опасность, которую дю Плесси представлял для королевского фаворита, казалась не столь значительной и уравновешивалась возможностью того, что он мог принести пользу в любых переговорах с Марией Медичи, все-таки де Люинь предпочел отправить его в Авиньон и забыть о нем.

Мы можем лишь приблизительно представить, каково было душевное состояние дю Плесси в то время. В Люсоне он целиком посвятил себя роли епископа-реформатора, церковного писателя и католического полемиста. Даже после своего фиаско, закончившегося отъездом в Авиньон, он мог вполне обоснованно надеяться на выдающуюся карьеру церковного деятеля. Однако опала была вполне реальной, а регулярные отказы, которые он получал в ответ на свои просьбы о возвращении, – угнетающими. В конце концов он уже успел вкусить чувство глубокого удовлетворения, которое ему доставило пребывание в Совете, а опыт подсказывал ему, что его практические навыки как в политике, так и в дипломатии были гораздо более высокого уровня, нежели те, которые он проявлял, когда на первых порах навязывал свои услуги только что овдовевшей регентше. С другой стороны, он должен был понимать, что изгнание, которому вряд ли суждено было продлиться вечно, все-таки оставляет ему некоторую свободу выбора.

У него не конфисковали имущества, и худшее, чего мог ожидать дю Плесси, – это оставаться не у дел до тех пор, пока не рассеется недоверие де Люиня, а это, несомненно, должно было произойти – после того как со временем королева-мать и ее сын примирятся друг с другом. Даже если бы де Люинь стал противиться возвращению дю Плесси в обозримом будущем, папа не мог бесконечно терпеть изгнание епископа, мешавшее ему выполнять свой пастырский долг, особенно учитывая заметную роль, которую дю Плесси, пусть и недолго, играл в делах своей страны»¹⁵⁷.

Между тем Людовик XIII в действительности не имел ни ума, ни подлинного желания для того, чтобы самому заниматься государственными делами.

Франсуа де Ларошфуко в своих «Мемуарах» характеризует его так:

«Король Людовик XIII отличался слабым здоровьем, к тому же преждевременно подорванным чрезмерным увлечением охотой. Недомогания, которыми он страдал, усиливали в нем мрачное состояние духа и недостатки его характера: он был хмур, недоверчив, нелюдим; он и хотел, чтобы им руководили, и в то же время с трудом переносил это. У него был мелочный ум, направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания в военном деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю»^15в.

В результате король полностью попал под влияние герцога де Люиня, который, в государственном масштабе, фактически заменил собой убитого Кончино Кончини, фаворита Марии Медичи.

По совету герцога Людовик вернул старых министров: Николя Брюлара де Сийери, Николя де Вильруа, Пьера де Жаннена и других.

Со временем герцог де Люинь стал обладателем самых высоких титулов Франции и даже вознамерился породниться с Людовиком, женившись на его сводной сестре – Екатерине-Генриетте, незаконной дочери Генриха IV и Габриэль д’Эстре, родившейся в 1596 году. Но этот дерзкий брак все-таки не состоялся, и фавориту в 1617 году пришлось довольствоваться другой женой, которая впоследствии стала весьма известной особой. Речь идет о изумительно красивой и авантюрной по натуре Марии де Роган де Монбазон, дочери герцога де Монбазона, владевшего огромными землями в Бретани и Анжу.

После смерти герцога де Люиня в 1621 году король вышлет ее из Парижа, но через некоторое время Мария вернется, выйдя замуж за Клода Лотарингского, герцога де Шеврёз. Став главной фрейлиной и ближайшей подругой Анны Австрийской, она отдаст много сил борьбе против короля и кардинала де Ришельё. По сути, она была одной из центральных фигур в водовороте придворных интриг Франции первой половины XVII века.