В течение нескольких недель, последовавших за событиями 5 ноября, а также взрывом в «Бюргербраукеллере» и инцидентом в Венло, надежды оппозиции то взлетали, то падали. В целом кривая, безусловно, шла вниз. Контакты через Ватикан, начавшиеся столь многообещающе, были практически прерваны. В ОКХ все документы, связанные с разработкой планов переворота, были сожжены, а войска, державшиеся на этот случай наготове, были отправлены на фронт. Были предприняты дополнительные довольно изощренные меры по усилению обеспечения безопасности Гитлера, и независимо от того, были ли они в первую очередь рассчитаны на действительно серьезное совершенствование системы охраны нацистского диктатора или же на оказание психологического воздействия на общественное мнение, все попытки покушения теперь были заблокированы. В общем, куда ни глянь – всюду были проблемы.

Ко всему прочему, совещание командующих группами армий Западного фронта, состоявшееся 9 ноября 1939 года в Кобленце, практически не дало никаких результатов, совершенно не оправдав надежд оппозиции. Остер, который, находясь на Западном фронте, узнал, что это совещание назначено на день, когда он должен вернуться в Берлин, по приезде все же выразил надежду на то, что в ходе этого совещания командующие выработают единую позицию и решительно выскажутся против наступления.

В ходе совещания Лееб предложил, чтобы все трое командующих поехали к Браухичу и потребовали, чтобы он немедленно позвонил Гитлеру и сообщил о необходимости отменить наступление. Если фюрер будет продолжать настаивать на своем, то всем троим командующим группами армий, сказал Лееб, следует вместе подать рапорт об отставке. Это предложение, однако, не встретило никакого энтузиазма у его коллег; фон Бок подчеркнул, что «это было бы уже слишком». Все, чего добился Лееб, так это согласия от своих коллег предпринять усилия, каждый по отдельности, для того чтобы наступление было отложено; другими словами, ситуация осталась такой же, какой она была и до совещания.

Разочарованный Лееб вернулся во Франкфурт и стал подумывать об отставке. Однако Зоденштерн сумел отговорить его от этого шага, подчеркнув, что он был бы совершенно бесполезен и ничего бы не изменил. Как бы то ни было, с того момента Лееб прекратил свою борьбу против политики Гитлера, борьбу, которую он вел сугубо индивидуально, по собственным убеждениям и устремлениям, независимо от того, в какой степени он мог рассчитывать в этой борьбе на поддержку со стороны своих коллег–военных. Что интересно и даже в определенной степени удивительно, так это то, что Леебу ничего не было известно о том, что определенные силы действуют в том же направлении и что их цели в значительной степени совпадают с его собственными. Лееб никогда не был членом оппозиции и не только не имел к ней никакого отношения, но и ничего не знал о ее существовании до тех пор, пока она не нанесла в 1944 году свой неудавшийся удар по Гитлеру. Это говорит о том, с какими сложностями и затруднениями были сопряжены усилия оппозиции по привлечению людей в свои ряды и как много было у нее пробелов и неудач в деле привлечения к своей работе тех, кто наилучшим образом для этого подходил.

Тот короткий душевный подъем и прилив сил, на волне которых Гальдер дал оппозиции надежду на свое возвращение к активным действиям, при условии что ему удастся заручиться поддержкой Вицлебена, в гнетущей атмосфере тех дней быстро сошел на нет. Один из его критиков позднее охарактеризовал его поведение следующим образом: «Он по–прежнему причитал, по–прежнему бушевал, с негодованием и возмущением говоря о Гитлере, однако не было никакой возможности вновь вернуть его к активным действиям».

Позднее Гальдер сказал, что тогда «вся Германия погрузилась в глубокую депрессию»; это в значительной степени отражало его собственное тогдашнее состояние. Он с все большим раздражением реагировал на все возрастающее нескончаемое давление на него со стороны своих соратников – ему становилось все более трудно общаться и полемизировать с ними; это доставляло ему почти что физическую боль. Гроскурту, проявлявшему большую активность, приходилось не только выступать в роли своего рода буфера или громоотвода, принимая на себя раздражение и недовольство Гальдера по отношению к Остеру, но также и выслушивать постоянные критические замечания в связи с тем, что представители оппозиции слишком часто упоминали имя Бека. Подобные вещи, говорил Гальдер, были крайне нежелательны с учетом «дикой ненависти» Гитлера к Беку, которая была настолько сильна, что, хотя Бек давно уже был в отставке, Гитлер время от времени в припадке ярости буквально обрушивался на те или иные разработки и предложения, к которым Бек имел отношение, когда еще был начальником штаба ОКХ.

О возросшей чувствительности Гальдера к тому, что было связано с оппозицией, говорит его первоначальная реакция на переданное ему письменное послание от Гизевиуса, когда тот вернулся из поездки на Западный фронт. По мнению Гизевиуса, взрыв в «Бюргербраукеллере» идеально укладывался в разработанную им схему действий, которая была доставлена в Цоссен Остером 6 ноября 1939 года. Гиммлера и Геринга следовало обвинить в покушении на Гитлера и арестовать. Поскольку жизни Гитлера угрожало его ближайшее окружение, армия обеспечила бы ему «надежную защиту в безопасном месте»; последняя фраза явно была позаимствована из «словаря издевательских выражений», используемых самими нацистами. Ясно, что «меры безопасности» включали бы в себя массовые аресты агентов гестапо и захват гестаповских архивов и досье, хранившихся в ее штаб–квартире на Принц–Альберт–штрассе.

Торопливо продиктовав эту схему действий и приложив к служебной записке сопроводительное письмо, Гизевиус направил документы в Цоссен; они были доставлены туда Гроскуртом 11 ноября и вручены Гальдеру. Начальник штаба ОКХ не отошел еще от раздражения в связи с неосмотрительностью Остера, поэтому любому документу, пришедшему с Тирпиц–Уфер, был уготован «неласковый» прием. Гальдер сразу же заявил, что он бы с удовольствием порвал оба документа, не читая их. На следующее утро Гроскурт случайно увидел, что оба эти документа лежат у Гальдера на столе; несколько смутившись, Гальдер сказал, что прочитал их с большим интересом и показал Браухичу, который также отозвался о них положительно.

Однако ничто не говорило о том, что руководители ОКХ сделали необходимые выводы о соответствующих практических действиях, которые логически вытекали из написанного. Наоборот, Гальдер буквально подрезал крылья вернувшемуся с Западного фронта Штюльпнагелю. В тот же день Штюльпнагель прямо и категорично заявил Гроскурту, что приказ о наступлении будет выполнен, несмотря на то что это приведет к неминуемому поражению. «Никаких больше разговоров об оппозиции», – мрачно записал Гроскурт в своем дневнике.

Затем Штюльпнагель по приказу Гальдера позвонил Остеру и пригласил его на беседу в Цоссен. Остер, которому только что запретили появляться в ОКХ, очень не хотел принимать это приглашение; потребовался еще один срочный звонок, последовавший 14 ноября, чтобы он наконец согласился. Возможно, он посчитал, что, пока в Цоссене есть хоть какие–то признаки оппозиции, ее следует пытаться поддерживать, сохраняя, таким образом, надежду на более благоприятное развитие событий в будущем.

В самом начале беседы с Остером Штюльпнагель сказал, что генералы, включая Вицлебена, не могут ничего предпринять и не хотят рисковать, поскольку войска их не поддержат; что–либо может получиться лишь в том случае, если это будет базироваться на симпатиях и настроениях рядового и офицерского состава. Помимо этого, сказал Штюльпнагель, Браухич отклонил предложение Бека возглавить переворот вместо него. Таким образом, все бумаги, связанные с разработкой планов переворота, более не нужны, и Остеру надлежит их немедленно сжечь вместе с другими компрометирующими документами и материалами. «Таким образом, генералы не будут ничего предпринимать» – таков был комментарий разочарованного и близкого к отчаянию Гроскурта.

Настроение вернувшегося в Берлин Остера Гизевиус описал как нечто среднее между желанием расхохотаться и бешеной яростью.

15 ноября Гроскурт прибыл в Берлин и принял участие в совещании со своими соратниками в абвере, которое, судя, по всему, было по–марафонски очень долгим. Вернувшись в Цоссен, Гроскурт захотел поскорее записать основные положения того, что обсуждалось на совещании, пока все это еще было свежо в памяти, и, вопреки обыкновению, сделал записи по этим весьма деликатным и не предназначенным для ушей и глаз посторонних вопросам в своем служебном дневнике, благо тот оказался под рукой. Главный вопрос совещания – последствия того, что произошло в «Бюргербраукеллере» и Венло; основные тезисы обсуждения Гроскурт изложил в 11 пунктах. Наряду с этим, на совещании обсуждался отказ Гитлера от посреднических услуг Голландии и Бельгии по достижению мира. На совещании было зачитано сообщение, подготовленное Йозефом Мюллером и направленное в Берлин, о ходе контактов в Ватикане за период с 6 по 11 ноября 1939 года; это единственное из подобных сообщений, сохранившееся до наших дней; копию этого документа Гроскурт привез с собой в Цоссен. Было также обсуждено послание, полученное Тео Кордтом от Конвелл–Эванса; все пришли к единому мнению, что оно отражало готовность Галифакса пойти на заключение мира на основе признания этнографических границ. Общий настрой присутствовавших на совещании Гроскурт выразил следующей фразой: «Буря негодования в связи с бездействием генералов». Однако оппозиционная группа в абвере была исполнена решимости использовать все без исключения имеющиеся возможности и поэтому провела тщательную инвентаризацию всех ресурсов и средств, которые у оппозиции еще оставались. Единственным «лучом света» для собравшихся стало недавно полученное сообщение от графа Йорка фон Вартенбурга о том, что офицеры танкового полка в Сагане «все как один» поддерживают цели оппозиции и пользуются поддержкой рядового состава полка.

Охваченный мрачной решимостью, Гроскурт предпринял тройное наступление: на Гальдера, Штюльпнагеля и Типпельскирха[156].

Поскольку Гроскурт отметил, что он ознакомил своих собеседников «со всеми пунктами» обсуждения на Тирпиц–Уфер, это можно считать еще одним свидетельством того, что Гальдер уже тогда был информирован как о послании Конвелл–Эванса, так и об успешном начале контактов в Ватикане. Но поскольку эта информация перемешалась со многими другими важными сообщениями, впоследствии она просто выскочила из памяти Гальдера. Сообщение Гроскурта, безусловно, привлекло внимание, и только. «Все воспринято с большим воодушевлением, – записал он в своем дневнике, – однако должные практические выводы не сделаны».

Вечером того же дня Гальдер направился в Берлин на встречу с Вайцзеккером. Она состоялась с глазу на глаз. Государственный секретарь разделял мнение своих соратников по поводу решительных действий, которые были бы предприняты, если бы Гитлер 5 ноября не изменил свое решение о наступлении. Когда все их ожидания оказались всего лишь миражом, Вайцзеккер был охвачен отчаянием. Скорее всего, он многого не ждал от разговора с Гальдером и оказался прав: их встреча не дала никаких положительных результатов. Вайцзеккер весьма выразительно охарактеризовал состояние Гальдера: «Предоставил все на волю Божью».

Типпельскирх, настроенный в тот момент весьма решительно, направился 16 ноября к Браухичу и рассказал все, что узнал о положении в Польше, добавив еще шокирующие подробности расстрелов женщин и детей. Однако он вернулся, ничего не добившись, заметив, что командующий сухопутными силами, как обычно, упрямо стоял на своем и «сдвинуть его с места» не представляется возможным. Всплеск инициативы генерал–квартирмейстера прошел, никаких иллюзий больше у него не было, и, «вернувшись на грешную землю», Типпельскирх со вздохом сказал: «Что ж, значит, нас ожидает впереди долгий путь».

«Нервное напряжение становится невыносимым», – записал Гроскурт в своем дневнике 17 ноября 1939 года. И это в Цоссене ощущали практически все. Каждый перенос срока начала наступления давал мгновенную передышку и облегчение, но при этом лишь продлевал напряжение, которое все более и более нарастало. Гальдер дошел уже до того, что предложил дать взятку гадалке Гитлера. Он заявил, что готов собрать для этих целей миллион марок.

15 ноября ему пришло на ум провести доверительную встречу с глазу на глаз между Браухичем и одним из «тузов» тяжелой промышленности Гуго Штайнцем. Это было довольно странное предложение, поскольку Штайнц не имел никаких реальных контактов с оппозицией. Эта встреча, по словам Гизевиуса, состоялась 16 ноября 1939 года и представляла собой монолог Браухича, во время которого тот дал полную волю распиравшим его чувствам и эмоциям. Предстоящее наступление, заявил он, является безумием и может привести лишь к катастрофе. Результатом этого будет не просто повторение 1918 года, а полное уничтожение созданного Бисмарком государства. Его отношения с Гитлером пришли к полному разрыву: «Ситуация такова, что в любой момент либо он может арестовать меня, либо я его… Что мне делать?.. Никто из моих генералов не хочет разговаривать со мной… Поддержат ли они меня?.. Я не знаю, что мне делать… Увидим ли мы еще друг друга живыми?» Все это производило впечатление, что у человека нервный срыв и он полностью внутренне сломлен; однако ошеломленный промышленник навряд ли мог предложить Браухичу какое–либо «лекарство». Запись беседы, сделанная Штайнцем, попала в тот же вечер на Тирпиц–Уфер и стала «настольной книгой» для руководителей оппозиции.

Этот эпизод, безусловно, еще более усилил общее презрение к Браухичу. В то же время он показал, что, вероятно, как гражданские лица, в большей степени разделявшие цели оппозиции, нежели Штайнц, так и военные, не столь разделенные с Браухичем разницей в званиях, как Гроскурт, могут «прорвать изоляцию» Браухича, установить с ним контакт и попытаться повлиять на него.

В абвере уже почти исчерпали все разумные возможности каким–то образом повлиять на двух руководителей ОКХ. Были предприняты попытки использовать для этого несколько простодушного и наивного Этшейта, который пока еще не попал в опалу у Гальдера; это произошло несколько недель спустя. Время от времени Канарис, Остер и Донаньи говорили Этшейту некоторые значимые вещи, которые, как они надеялись, могли таким образом достичь ушей его друга Гальдера.

Вспомнив, что Гальдер является уроженцем Баварии, Остер и Донаньи поспешили сделать вывод о том, что он католик. Рассуждая в этом же ключе, они далее вспомнили, что во время Первой мировой войны Гальдер был адъютантом кронпринца Саксонии Георга, который впоследствии стал иезуитом. Из этого Остер и Донаньи сделали вывод, что бывший кронпринц, возможно, является духовником и исповедником Гальдера и поэтому можно попробовать убедить его повлиять на своего бывшего адъютанта в том плане, чтобы он оказал содействие в свержении Гитлера.

Естественно, что теперь они захотели услышать мнение на этот счет со стороны Йозефа Мюллера, который считался среди членов абверовской группы Сопротивления знатоком вопросов, связанных с католической церковью и католицизмом. Обычно сдержанный и спокойный, Мюллер на этот раз вначале был даже немного раздражен подобной наивностью своих соратников–протестантов. Затем, придя в свое обычное спокойное и доброжелательное расположение духа, он объяснил им, что, во–первых, католиком является не Гальдер, а его жена, а во–вторых, как он это понимает, принятие решений подобного рода не является предметом отношений человека со своим духовником, а делается человеком непосредственно перед Богом.

Таким образом, попытка повлиять на Гальдера через его знакомых на религиозной почве также ни к чему не привела. В то же время Мюллер, разъяснив своим друзьям морально–религиозный аспект данной проблемы, сам позвонил бывшему кронпринцу и в ходе долгой беседы попросил его повлиять на своего старого друга и бывшего подчиненного в том плане, чтобы он проявлял большую активность в деятельности оппозиции.

Практически каждый день во время того напряженного и полного проблем и беспокойств периода выдвигались какие–то новые предложения, однако они отвергались, после того как их находили неподходящими. Как раз в то время, 23 ноября 1939 года, Гитлер произнес свою очередную речь перед высшим командным составом вермахта, которая привела к дальнейшим неблагоприятным последствиям для планов и надежд активной части оппозиции.

Остается открытым вопрос, действительно ли Гитлер 5 ноября 1939 года остался невосприимчив к целому вороху аргументов, представленных Браухичем против наступления, и всерьез ли он хотел начать наступление, приказ о котором он с опозданием подтвердил 5 ноября в 13.30. Некоторые наблюдатели считают, что этот приказ был формой противостояния Гитлера высшему командованию сухопутных сил; этим приказом, по их мнению, Гитлер хотел всем показать, кто в доме хозяин.

Поэтому неблагоприятные погодные условия стали для Гитлера удобным и своевременно оказавшимся под рукой поводом для того, чтобы перенести срок исполнения данного им приказа. Сколь бы серьезными и важными ни казались вышеупомянутые соображения, трудно сказать, насколько они близки к истине; нет никаких документальных и фактических подтверждений того, что Гитлер не относился к своему приказу всерьез и не собирался действительно начинать наступление. Он, безусловно, лишь укрепился в своем подозрительном отношении к высшим военным чинам и презрении к ним, когда Браухич не сумел привести конкретные подтверждения нарушения воинской дисциплины, в чем он сам же и обвинил своих солдат. Кейтель оказался прав, когда в тот день сказал Варлимонту, что между Гитлером и Браухичем произошел окончательный разрыв; предвидение Кейтеля вполне оправдалось, и следующей личной аудиенции с Гитлером командующий сухопутными силами был удостоен лишь в феврале 1940 года. Как о серьезности намерений Гитлера, так и о его глубоком недоверии к военным, в первую очередь из сухопутных сил, говорят те тщательно разработанные им меры, которые он предпринял, чтобы не дать ввести себя в заблуждение в таком важнейшем вопросе, как получение действительно реальных и достоверных погодных прогнозов. И представители сухопутных сил, и представители люфтваффе утверждали, что в условиях более или менее продолжительной войны им требуется минимум пять дней хорошей погоды кряду, чтобы закрепить и развить успех после первоначального неожиданного удара, с которого должно было начаться наступление. Уже это условие расходилось с обычной практикой метеорологических прогнозов: их с более или менее гарантированной точностью давали не более чем на четыре дня. После 5 ноября Гитлер создал специальную метеорологическую информационную группу, которую возглавил специалист наивысшей квалификации, специально отобранный, что характерно, из люфтваффе. Этот человек, на которого обрушился буквально целый вал работы и который практически не имел свободной минуты, должен был докладывать Гитлеру метеосводку практически ежедневно, причем обязательно раскрывая источники своей информации. Если информация поступала из армейских источников, то Гитлер относился к ней скептически, опасаясь, что она подтасована, и требовал перепроверить ее по другим каналам. Лишь начиная с начала декабря 1939 года специалисту–метеорологу из сухопутных сил было позволено присутствовать при докладах Гитлеру относительно погодных условий и прогнозов.

Но Гитлера и это не удовлетворило, и он неоднократно посылал адъютантов ознакомиться с ситуацией на месте. У него были все основания сомневаться в информации военных – тут предчувствие его не обмануло; чтобы подчеркнуть невозможность наступления, командиры расположенных на Западном фронте частей специально показывали посланцам Гитлера именно те дороги, которые были более всего покрыты льдом и где в колдобинах и ямах стояла застрявшая техника; подобная картина ярко запечатлялась в памяти проверяющих, и они затем сообщали о ней Гитлеру.

Гитлер также подозревал, что именно через ОКХ произошла на второй неделе ноября 1939 года и в середине января 1940 года утечка информации на Запад о предстоящем наступлении.

Однако в данном случае у него явно случился «перелет»; ему нужно было искать «злоумышленников» гораздо ближе к себе: ведь информацию на Запад передали его бывший любимец Рейхенау, а также представители абвера, а военная разведка структурно входила в состав Высшего командования вооруженных сил Германии – ОКВ, которым руководил лично Гитлер. В любом случае эти подозрения еще больше усилили негативное отношение Гитлера к командующим сухопутными силами, что столь очевидно проявилось 5 ноября 1939 года и привело к фактическому разрыву его с руководством ОКХ и к тому, что их пути окончательно разошлись. Хорошо спланированные и организованные пропагандистские атаки на «генералов» повели лучшие нацистские разоблачители и клеймители: Геббельс, Геринг, Лей, да и в значительной степени сам Гитлер. Первые трое участвовали в специально организованных собраниях и встречах, куда приглашали не только генералов и адмиралов, но и офицеров, ответственных за политико–воспитательную работу, а также за боевую и политическую подготовку, начиная от самых низших рангов. Беря слово в самом начале упомянутых собраний, эти нацистские пропагандисты сразу задавали им соответствующий тон, нужным им образом настраивая аудиторию, а далее, в ходе мероприятия, обрабатывали присутствующих «по восходящей». Неизменно основным тезисом их выступлений, который они яростно и с надрывом буквально вбивали в головы окружающих, было утверждение, что если возглавляемое Герингом люфтваффе политически остается вне подозрений и большинство адмиралов флота также вполне надежны, то на генералов сухопутных сил полагаться нельзя.

Высшей точкой этой обработки, главной мишенью которой было ОКХ, стала речь Гитлера перед представителями высшего командного состава вооруженных сил, с которой он обратился к ним 23 ноября 1939 года в рейхсканцелярии. Резко критический и «жалящий» меморандум Бласковица (о котором уже говорилось выше), представленный за пять дней до речи Гитлера, придал ей особую жесткость и резкость. Уилер–Беннетт весьма красочно и выразительно описывал как саму эту речь, так и атмосферу, царившую в рейхсканцелярии во время ее произнесения. По его словам, Гитлер говорил «с дикой и яростной примитивной убедительностью полуобразованного адвоката–самоучки» и своим выступлением вогнал себя и слушателей в состояние «неистового энтузиазма». Его слова имели настолько «электризующее» воздействие, что присутствующие «все как один сплотились вокруг своего фюрера и выразили поддержку его взглядам, включая тех, кто ранее выражал с ним несогласие по причинам технического и профессионального характера».

Гитлер действительно говорил с бепрецедентной грубостью, яростью и цинизмом, напоминая присутствующим, по словам Хасселя, «явившегося в бреду Чингисхана».

Предельно грубо и откровенно, как никогда до этого, он заявил, что всегда выступал за проведение агрессивных войн «для приобретения жизненного пространства, пропорционального количеству населения». Каждый раз он выбирал точный момент для решительного шага, и каждый раз те, кто пророчил ему неудачу и провал, были посрамлены, а события полностью подтверждали его правоту. Теперь пришло время должным образом использовать вермахт, который он, безусловно, без работы не оставит. «Я всегда был готов нанести удар», – заявил он. Некоторое время стоял вопрос, где ударить: на Западе или на Востоке. Теперь он бесповоротно решил ударить по Англии и Франции. Нейтралитет Бельгии и Голландии в расчет принимать не следует: никто не будет упрекать или осуждать победителя. Люфтваффе и небольшой по размеру флот, особенно его командующий, проявили себя превосходно; то же самое можно сказать о сухопутных силах во время польской кампании. Однако его глубоко возмущают заявления о плохой подготовке и низкой боеспособности германской армии. В мире нет вооруженных сил лучше, чем вермахт, а германский пехотинец, вне сомнений, превосходит французского. Обращаясь к командованию сухопутных сил, Гитлер с изрядной долей иронии сказал, что они, бесспорно, продвинулись вперед по сравнению с 1914 годом; и сама фраза, и тон, которым она была сказана, говорили о том, что ее никоим образом нельзя было рассматривать как похвалу.

«Если национальное руководство всегда будет проявлять те мужество и решимость, которые мы ожидаем от простых пехотинцев, то мы не будем знать поражений. А когда Верховное командование допускает нервные срывы, как в 1914 году, то что же мы можем в таком случае требовать от простых солдат?» Все зависит от командиров. «С немецким солдатом я добьюсь чего угодно, если только им будут руководить хорошие командиры. Революция внутри страны невозможна… Я не остановлюсь ни перед чем и уничтожу любого, кто выступит против меня». Гитлер закончил свое выступление лозунгом на звенящей ноте: «Никакой капитуляции извне, никакой революции внутри!»

Даже сегодня, если знать и учитывать обстановку и атмосферу тех дней, при чтении этой речи ощущается тот мощный заряд энергии, который она несла.

Неудивительно, что речь оказала сильное влияние на, безусловно, польщенных командующих люфтваффе и флотом, подняла настрой и боевой дух комсостава этих видов вооруженных сил; то же самое можно сказать и в отношении представителей командного состава сухопутных сил, – а таких было большинство, и они играли в войсках определяющую роль, – которые были просто солдатами и не интересовались политикой. Однако даже и в такой ситуации Рейхенау вновь взял слово и подтвердил свою точку зрения, резко выступив против начала наступления на Западе.

Нет никаких оснований утверждать, что волна яростных нападок и оскорблений, содержащихся в речи Гитлера, сбила всех командующих сухопутными силами с их точки зрения и смыла все их возражения. Позиция командующих против наступления на Западе была глубоко продуманной и серьезно аргументированной, и отказываться от нее они явно не собирались. Гитлер, тем не менее, считал, что его речь произвела на присутствовавших то воздействие, какое он и хотел. Чтобы довершить дело, сразу после совещания он вызвал к себе Гальдера и Браухича, чтобы окончательно «утрамбовать» в их головы все им сказанное, и еще раз прочитал им лекцию о «духе Цоссена» и о том, что он собирается с ним сделать.

Цель была достигнута: вернувшись от Гитлера, оба генерала выглядели смертельно напуганными и готовыми безоговорочно выполнить все, что прикажут. «Обвинения в трусости сделали из смелых людей трусов», – ядовито заметил Остер Эриху Кордту. С того дня открытое противостояние планам Гитлера относительно наступления на Западе окончательно прекратилось. Несмотря на доводы разума, внутренний протест и появлявшиеся время от времени призывы возобновить подготовку к перевороту, руководство ОКХ с того момента решило окончательно подчиниться «диктату 23 ноября». Однако на практическую деятельность оппозиции эта речь не оказала какого–то особого влияния. Боевая группа оппозиции уже определилась в своих намерениях в ходе двух предыдущих недель, и речь Гитлера только укрепила эти намерения.

Однако один вызов нацистскому диктатору в те дни был брошен, причем из той среды, откуда он менее всего его ждал, да и сам характер вызова поразил Гитлера. Этот вызов был сделан как раз тем самым простым солдатом, «солдатом до мозга костей», к которому и апеллировал Гитлер в своем выступлении. «Король танков» Гейнц Гудериан был глубоко уязвлен с точки зрения профессионального самолюбия теми выпадами и обвинениями против сухопутных сил, которые ему довелось услышать в последней речи Гитлера. Вернувшись в свой танковый корпус на Западном фронте, он рассказал обо всем в Кобленце начальнику штаба группы армий «А», в которую входил и его корпус, Эриху фон Манштейну. Манштейн полностью согласился с тем, что генеральский корпус не может пассивно сносить подобные оскорбления и унижения и должен выразить протест по этому поводу. Сам Манштейн уже пытался побудить к подобным действиям командующего группой «А» Рундштедта и попросил Гудериана также подключиться и поговорить с ним. Рундштедт, однако, ограничился лишь тем, что сообщил Браухичу о недовольстве, высказанном рядом его подчиненных. Поскольку сам Браухич и являлся главной мишенью Гитлера, такое развитие событий никоим образом не устроило Гудериана, и он попытался обсудить вопрос с рядом других высокопоставленных и влиятельных генералов и в конце концов встретился в Дюссельдорфе с Рейхенау. Гудериан был очень удивлен, когда услышал от «нацистского генерала», что его отношения с Гитлером теперь уже далеко не такие сердечные, как прежде, и что недавно между ними произошел ряд довольно острых споров, едва не кончившихся перебранкой. Рейхенау тем не менее согласился, что необходимо довести до сведения Гитлера, что многие генералы весьма недовольны необоснованными нападками на них и что, возможно, Гудериану, как более младшему и по рангу, и по возрасту, будет даже легче это сделать. Убеждения подействовали, и Гудериан решил взять всю ответственность на себя и лично переговорить на эту тему с Гитлером.

Гитлер принял Гудериана, удостоив его чести, которая редко кому оказывалась: он слушал Гудериана все 20 минут, пока тот говорил, ни разу не перебив. Когда же тот закончил, Гитлер резко сказал: «Все это касается только командующего сухопутными силами генерал–полковника фон Браухича». Когда Гудериан заявил, что в этом случае Гитлер должен немедленно назначить на этот пост того, кому он полностью доверяет, последовал вопрос, который неизбежно и должен был последовать: «Кого вы предлагаете?»

Гудериан, еще до конца не поверивший услышанному им в Дюссельдорфе, первым из кандидатов назвал Рейхенау. Однако Гитлер сразу категорически возразил: «Об этом не может быть и речи», причем в тоне, каким это было сказано, сквозило яростное нежелание Гитлера даже упоминать эту кандидатуру. По поводу названного следующим Рундштедта Гитлер сказал: «Слишком стар». Они продолжили обсуждать тех, кто по рангу и авторитету мог претендовать на этот пост. Когда список был исчерпан и все кандидатуры были Гитлером отклонены, а Гудериан не мог больше никого предложить, Гитлер стал говорить о том, как ему трудно иметь дело с генералами, которые постоянно чинят препятствия в том, что он старается сделать для Германии, и продолжают в этом упорствовать. Короче говоря, выяснилось, что Браухич, которого Гитлер считал «пораженцем», ценил очень невысоко и терпел его на занимаемой им должности, будет и далее на ней «мучиться», поскольку среди представителей высшего командного звена сухопутных сил не нашлось никого, кто бы пользовался достаточным доверием Гитлера. Несмотря на изгнание Хаммерштейна, Фрича, Бека, Бломберга и десятка менее значимых фигур, отмеченных «ржавчиной старой армии», Гитлер признал, что между ним и профессиональными военными все равно сохранялась непреодолимая пропасть. Даже Рейхенау, бывший когда–то его любимцем, теперь оказался в их рядах. Поняв, что он ничего не добился, Гудериан прекратил обсуждение списка кандидатур. Он почувствовал себя проигравшим – стойкая неприязнь и недоверие фюрера к высшему командному составу остались непоколебимыми.

Независимо от того, какое воздействие на руководителей ОКХ произвел «политический стриптиз» Гитлера 23 ноября, когда он откровенно обнажил все свои планы и намерения, для оппозиционной «группы действия» внутри ОКХ, а также аналогичной группы в абвере на Тирпиц–Уфер это не явилось откровением по существу – все это было просчитано и предвидено давно, а данная речь Гитлера только более рельефно высветлила его намерения. Людей возмущало то, с какой наглостью и цинизмом все это было сказано. Пришедший в ярость Гроскурт назвал речь Гитлера «шокирующими откровениями сумасшедшего преступника». Этот прямолинейный человек заявил, что у Браухича теперь остается два выхода: или подать в отставку, или застрелиться.

Что касается попыток склонить Гальдера к действию, то Гроскурт и его друзья решили, что вопрос может стоять только так: «сейчас или никогда». Если не удастся убедить его приступить наконец к активным действиям сейчас, когда весь ОКХ охвачен возмущением и негодованием по отношению к Гитлеру, то в дальнейшем подобные попытки будут просто бесполезной тратой времени.

В течение двух–трех дней после 23 ноября руководители оппозиции с поистине лихорадочной активностью проводили консультации и обсуждения; Бек, Герделер, Остер, министр финансов Пруссии Иоганн Попитц, Шахт и Томас, собираясь по двое – по трое, решали, что делать дальше. В результате договорились направить к Гальдеру Томаса и представить начальнику штаба сухопутных сил веские аргументы против наступления, которые они сумели выработать совместными усилиями.

27 ноября Томас в течение двух часов вел «артобстрел» Гальдера, обрушив на него всю «огневую мощь» подготовленных документов.

Томас явно не хотел сразу ставить себя в позицию обороняющегося, что могло бы произойти, скажи он, что пришел от имени тех, кого Гальдер считал «собранием назойливых энтузиастов, которые все больше и больше отрывались от реальности». Поэтому он решил говорить от имени двух финансистов с серьезной репутацией, считавшихся людьми сухими и практичными, – Шахта и Попитца. Высказываясь против наступления, Томас привел аргументы в основном экономического и военного характера, показывающие, к каким трагическим последствиям оно может привести. Пиком сказанного Томасом было предложение Гальдеру добиться от Браухича любой ценой попытки предотвратить перерастание нынешнего военного конфликта в полномасштабную войну, а в случае необходимости и путем «ареста Гитлера».

Из лаконичной записи в дневнике Гальдера, а также из его высказываний, сделанных после войны, мы знаем, что он немедленно доложил Браухичу обо всем, сказанном Томасом. Не совсем ясно, дождался ли Томас ответа, никуда не уезжая из Цоссена, или же получил его позднее. В любом случае Гальдер предоставил ему целый список контраргументов Браухича, большинство из которых, судя по всему, отражали и его собственную точку зрения[157].

Безусловно, ряд этих аргументов Гальдер уже использовал в прошлом, когда его прижимали к стенке; к этим же самым аргументам он неоднократно прибегал и позже.

Поскольку Томас изложил все на бумаге лишь спустя шесть лет, главными и наиболее важными источниками в этом вопросе являются записи, сделанные по горячим следам Хасселем (воспроизведшим рассказ о данной беседе Томаса Герделеру в пересказе последнего) и Гроскуртом (записавшим все со слов неназванного источника, которым наверняка был либо Остер, либо Донаньи). И Хассель, и Гроскурт суммированно представляют аргументы Браухича в шести пунктах, правда, каждый – в разной последовательности. Автор приводит их в той последовательности, в какой они изложены у Гроскурта, сохраняя в неизменном виде язвительные комментарии, сделанные Хасселем.

1. Герделер: «Нельзя поднимать восстание, находясь лицом к лицу с врагом». Томас: «Не дело германской армии совершать государственный переворот». Гроскурт: «Это противоречит традиции». Комментарий: «В эпоху всеобщей войны лицом к лицу с врагом оказывается не армия, а вся нация, и вопрос состоит в том, выживет ли она или погибнет».

2. Герделер: «Нет выдающейся личности». Томас: «Нет человека, кто мог бы занять место Гитлера». Гроскурт: «Нет преемника». Комментарий: «Является человек выдающимся или нет – видно только из его дел; а если такого на примете нет, то нечего и обсуждать. Это не причина для того, чтобы позволить свершиться преступлению, которое ввергнет Германию в катастрофу. Ведь, даже если мы победим, это будет пиррова победа, которая никоим образом не остановит распада и деморализации внутри страны… а также тех бесчисленных грязных и омерзительных вещей, творимых в Польше, которые покрывают имя немца позором и за которые армия должна нести ответственность».

3. Герделер: «Нельзя рассчитывать на поддержку молодых офицеров». Томас: «И наконец, молодая часть офицерского корпуса ненадежна». Гроскурт: «Молодая часть офицерского корпуса ненадежна». Комментарий: «Отчасти это так. Но если генералы объединятся и выдвинут правильные лозунги, армия и народ подчинятся».

4. Герделер: «Общественный настрой еще не вызрел». Гроскурт: «Внутренний настрой еще не вызрел». Комментарий: «(К слову сказать, интересно отметить, что высокопоставленные военные всегда выдвигают подобные аргументы.) В этих словах есть известная доля правды. Но можем ли мы ждать, если на карту поставлено все? Теоретически, конечно, было бы лучше, если можно было бы еще подождать. Но практически мы себе не можем этого позволить».

5. Герделер: «Надо дать Гитлеру последний шанс спасти Германию от закабаления британским капитализмом». Томас: «Людям нужна идея, подобная национал–социализму. Англия воюет не только против режима, но и против всей германской нации». Гроскурт: «На самом деле нельзя допустить того, чтобы Германия навсегда стала «государством–рабом» Англии». Комментарий: «Вот что сделала пропаганда с наивными немцами. Побыв «политическими идеалистами», они теперь хотят стать «политическими реалистами». Как офицер, который в 1918 году, уволившись из армии и уйдя в бизнес, начинал думать о том, как он будет теперь воровать, если до этого он ни разу не украл и булавки, так и мы считаем, что «политический реализм» означает отказ от всех принципов или ограничений, не замечая, что таким образом мы подрываем и уничтожаем наши собственные основы».

6. Герделер: «Людендорф в 1918 году предпринял отчаянный шаг, и при этом его образ в истории не был запятнан». Гроскурт: «Относительно наступления: Людендорф предпринял в 1918 году наступление вопреки общему мнению окружающих, и история не осудила его. Он, Гальдер, также не боится будущего суда истории». Комментарий: «Ушам не верю! Какое нам дело до места генерала в истории? Тем более что Людендорф как раз запятнал себя этим наступлением: оно провалилось, не говоря уже о том, что после этого все пошло прахом».

Хассель сделал акцент в своих комментариях на противоречиях, содержавших элементы конфликта, между руководителями ОКХ и работавшей там же «группой действия» оппозиции. Однако в его в остальном весьма убедительных комментариях присутствует черта, характерная и для членов этой группы: неспособность понять и вникнуть в то, с какими трудностями как раз особенно Гальдеру приходилось сталкиваться. Хасселю и другим ему подобным было легко со стороны говорить о том, что генералы должны «объединиться» для того, чтобы повести за собой армию и народ. Однако как раз такого объединения усилий и нельзя было достигнуть. «Фактически, – пишет Костхорст, – сложилась следующая ситуация – в чем, к их разочарованию, пришлось убедиться Гальдеру и Штюльпнагелю – не удалось привести занимавших ключевые позиции генералов к совместным согласованным действиям. Теоретическую возможность, сформулированную Хасселем, оказалось невозможно осуществить на практике. Не удалось обеспечить, чтобы генералы выступили и ударили единым фронтом».

Если в начале ноября 1939 года ситуация складывалась так, что вселяла надежды в ряды оппозиции, то уже в конце ноября от этих надежд не осталось и следа. Гальдер в беседах с активистами оппозиции повторял старые аргументы и придумывал новые, чтобы обосновать необходимость дать событиям развиваться своим чередом. 27 ноября он сказал Томасу: «Нет, мы (Браухич и я) не можем поддержать вас. Не факт, что война будет проиграна (если начнется наступление)».

Гроскурту он стал говорить о том, что не хочет нарушать «принесенную им как офицером присягу».

Все указывает на то, что 28 или 29 ноября состоялась очередная встреча Гальдера с Канарисом[158], во время которой Гальдер отвергал настойчивые призывы адмирала к активным действиям, торжественно заявляя о том, что он лично не может принять участие в перевороте, поскольку не может и не хочет войти в историю как первый генерал германского Генерального штаба, ставший на путь измены. Эти заявления Гальдера не производят должного впечатления с учетом того, что до этого он участвовал в разработке планов переворота и открыто высказывал участникам оппозиции свои намерения осуществить его, резко отзывался о нацистском режиме и лично о Гитлере, и особенно того, что он неоднократно ходил на совещания к Гитлеру с пистолетом в кармане, желая застрелить главаря нацистов, в чем неоднократно признавался сам. Эти «лицемерные о самом себе» слова были зафиксированы Канарисом в его дневнике, и когда они стали известны следователям СД, нашедшим после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года этот дневник, по крайней мере, они спасли Гальдера от виселицы[159].

О том, какое впечатление произвела эта встреча на Канариса, можно судить по тем комментариям, которые адмирал сделал на сей счет в ходе телефонного разговора с Хасселем, когда дипломат позвонил ему 30 ноября. У него нет, сказал Канарис, абсолютно никаких надежд на генералов. И он не собирается больше пытаться воздействовать на них, поскольку это совершенно бесполезно.

Даже Остер, с его непоколебимым оптимизмом, считал, что в течение какого–то времени придется смириться с отсутствием реального «плацдарма», с которого можно было бы предпринять очередное эффективное «наступление» на Цоссен. Не меньший оптимист Герделер также на этот раз выглядел расстроенным и подавленным.

Необходимо было найти какой–то новый катализатор, который смог бы привести в действие силы, могущие еще принести пользу делу оппозиции. Внутри Германии такого источника не было. Оставалось надеяться только на внешние факторы, которые могли бы как–то повлиять на высокопоставленных военных. Герделер и Хассель в конце ноября, всесторонне изучив вопрос, пришли к выводу, что главное сейчас состоит в том, чтобы, не нанося ущерба нынешнему военному положению Германии с тактической точки зрения, найти возможность убедить генералов в том, что еще не поздно заключить «мир на достойных условиях»; однако это будет уже невозможно сделать, если нынешний военный конфликт перерастет в полномасштабную яростную схватку с Западом.

В значительной степени схожие аргументы использовал и Томас, когда несколько дней спустя предпринял поездку на Западный фронт и возобновил свои попытки настроить соответствующим образом командующих тамошней группировки. Во Франкфурте он встретился с Зоденштерном и Вицлебеном, которые обещали ему сделать все возможное, чтобы как–то повлиять на Бока и Рундштедта. Перед возвращением в Берлин Томас сумел еще раз переговорить с Рейхенау.

Споря с Гроскуртом, Гальдер в качестве аргумента в защиту своей позиции выдвигал тезис о том, что «в основе действий Англии лежит желание в любом случае нас уничтожить».

Если бы этому тезису было найдено значительно более серьезное и основательное фактическое подтверждение по сравнению с тем, что имеется на сегодняшний день, то в таком случае Гальдер и Браухич были бы, по крайней мере, лишены главного оправдания своей пассивности. Таким образом, со всех сторон были возобновлены усилия по поиску новых путей достижения взаимопонимания с Англией, и эти усилия предпринимались с удвоенной энергией.

18 декабря 1939 года состоялась очередная встреча Тео Кордта с Конвелл–Эвансом, но на ней разговор велся лишь в общих чертах.

Однако несколько дней спустя контакты с Англией через Ватикан, прерванные с середины ноября, возобновились. Тем временем Хассель, который так же, как и Герделер, ничего не знал об этом главном канале общения с Западом, дал указания Пирцио Бироли быть готовым использовать любую возможность для установления контактов с Лондоном. Взятые в совокупности, все эти шаги знаменовали собой начало заключительного этапа второго раунда борьбы антигитлеровской оппозиции.

В декабре 1939 года надежды опозиции вновь «качались на качелях»: то вверх, то вниз. К безусловному минусу можно отнести то, что все накопленное и подготовленное к действию к 5 ноября 1939 года все более и более сходило на нет. С середины октября 1939 года подготовка к перевороту шла полным ходом, ее пик пришелся на 5 ноября, когда все практически было готово и настрой оппозиции был самый боевой. Однако с того момента, как Гальдер дал указание Гроскурту уничтожить все документы, связанные с планами переворота, началось отступление «по всем фронтам»; тщательно, по минутам выработанные планы действий пошли в огонь; практически все было сожжено. Два или три дня спустя после 5 ноября танковые дивизии, которые специально держали на берегу Эльбы со стороны Берлина для участия в перевороте, были отправлены на Запад. Также были ослаблены позиции Сопротивления и с точки зрения нахождения ее сторонников на важных и ответственных постах. В начале декабря Эцдорф сообщил Кордту, что поддерживающие оппозицию офицеры, которых с таким трудом удалось назначить на эти посты, переводились в другие места. Неудивительно, что «группы действия» и в Цоссене, и на Тирпиц–Уфер были охвачены разочарованием; их члены не могли не испытывать чувства крайнего недовольства тем, что их столь серьезно подвели и все усилия, как казалось, идут насмарку. Гроскурт, приезжавший в один из этих дней в Берлин для участия в обсуждении сложившейся ситуации, вспоминает, что в ходе очень долгого, поистине «марафонского» обсуждения сложившейся ситуации и поисков возможных решений его друзья были «крайне удручены» и «бесконечно долго» пытались найти выход из положения.

В его записях в тот период нет ни одной радостной нотки, не видно ни одного луча света и надежды.

Если в первой половине декабря картина казалась беспросветной, то во второй половине месяца надежды оппозиции стали возрождаться и в ее рядах наметился определенный подъем духа. Обнадеживающие новости с самых разных направлений поступали то в ту, то в другую группу Сопротивления. Были продолжены попытки раскрыть глаза и соответствующим образом настроить командующих Западной группировкой, подробно ознакомив их с фактами массовых зверств и произвола нацистов в Польше. С этими целями на Западный фронт выезжал Гроскурт. Воздействие его усилия оказали весьма существенное, что особенно проявилось в возмущенной реакции, которую вызвал у военных циркуляр СС о росте населения, вышедший за подписью Гиммлера 28 октября 1939 года. В циркуляре говорилось, что женщинам Германии предлагаются отборные представители СС для обеспечения деторождения, особенно это касается тех женщин, которые ввиду войны лишены внимания со стороны своих мужей и любимых, находящихся в действующей армии. Наибольшее возмущение вызвала статья, опубликованная в официальном печатном органе СС «Черный корпус» 4 января 1940 года, в которой говорилось, что те немки, которые будут уклоняться от выполнения долга по обеспечению прироста населения, должны приравниваться к дезертирам, покинувшим поле боя.

Однако никто не выступил по этому поводу с такой прямотой и таким мужеством, как генерал–лейтенант Теодор Гропп. На собрании офицеров своей дивизии 4 января 1940 года он заявил: «Господа, нам сказали перед Новым годом, что в этом году вопрос между нами и Англией будет победно разрешен. Однако из того, что я сейчас вам прочитал, вытекает, как мне кажется, необходимость победного разрешения вопроса между Богом и дьяволом».

Другие военные, вероятно, жалели о том, что эти слова были сказаны не ими.

Мужественный и непреклонный генерал поплатился за свои смелость и прямоту потерей командного поста и переводом в так называемый командный резерв, состоявший из безработных генералов. Он сумел избежать еще более сурового наказания, которого требовал разъяренный Гиммлер (полного увольнения со службы), поскольку, на его счастье, его дивизия входила в группу армий, которой командовал Лееб, лично подавший 4 декабря 1939 года протест в связи с этим циркуляром.

Лееб встал на защиту Гроппа. Вопрос был окончательно решен во время встречи Браухича и Гиммлера, состоявшейся 5 февраля 1940 года, во время которой командующий сухопутными силами представил Гиммлеру целый ряд протестов в связи с этим циркуляром, полученных от военных самых разных уровней. Хотя Гропп и потерял свой пост, он избежал более сурового наказания, а Гиммлеру пришлось сделать свой циркуляр несколько более умеренным[160].

Хорошей новостью для оппозиции стало все возрастающее отчуждение и охлаждение отношений между Германией и Италией. Официальный Рим до сих пор не мог простить Гитлеру, что тот заключил договор с Советским Союзом, предварительно с ним не проконсультировавшись.

Италию охватила новая волна антисоветских настроений, которые повлекли за собой и аналогичные настроения против Германии. Чиано поэтому пришлось всячески «замазывать» тот прогерманский настрой, который он столь очевидно демонстрировал начиная с весны 1939 года. Какое–то время ему пришлось резко выступать против Германии, чтобы оградить себя от неприятностей, что особенно проявилось в его выступлении перед фашистским Большим советом 16 декабря 1939 года, которое прозвучало как погребальный звон по «стальному пакту»[161].

Еще большее оживление в рядах оппозиции вызвало письмо Муссолини к Гитлеру, которое было доставлено в Берлин 8 января 1940 года. Дуче осмелился посоветовать фюреру проводить более сдержанную политику в отношении поляков и фактически восстановить суверенное польское государство, сделать благородный жест по отношению к западным державам, на основе которого можно было бы достичь соглашения с ними. Германия, поддерживаемая Италией, утверждал он, никогда не будет побеждена. С другой стороны, далеко не факт, что западные демократии удастся поставить на колени – хотя бы потому, что Соединенные Штаты никогда этого не допустят. Таким образом, в случае продолжения войны возникнет тупиковая ситуация, от которой выиграет только Советский Союз. В то же время единственной возможностью решить проблему жизненного пространства для Германии является движение на восток, а цель фашистских революций, произошедших в обеих странах, будет выполнена лишь тогда, когда большевистский режим Москвы будет свергнут.

Все указывало на то, что Муссолини провозгласил независимость от военной политики Гитлера. О реакции фюрера можно судить по тому, что он не давал никакого ответа на это письмо в течение двух месяцев. Тогда же из рейхсканцелярии стали просачиваться сообщения, что Гитлер отпускает по поводу Муссолини такие определения, как, например, «мой трусливый друг».

Могло показаться, что нежелание Италии идти вслед за Гитлером может оказать смягчающее воздействие на германскую политику; по крайней мере, когда неделю спустя было объявлено об откладывании наступления до весны, некоторые ошибочно истолковали это как следствие воздействия Италии. В любом случае период с середины декабря 1939 до середины января 1940 года принес оппозиции гораздо больше надежд, чем поистине катастрофический предыдущий период.

В конце третьей недели декабря прошли оживленные дискуссии с участием таких людей, как Бек, Герделер, Остер и Попитц, которые были основными связующими звеньями между различными группами оппозиции. Шахт согласился поддержать переворот; гросс–адмирал Редер в беседе с Герделером сказал, если только неисправимый оптимист Герделер не воспринял сказанное чрезмерно преувеличенно, что он поддержит переворот, если его возглавят руководители сухопутных сил. Сообщение о том, что Гитлер назначил на 27 декабря важное совещание в рейхсканцелярии, на котором, судя по всему, упор должен был быть сделан на проведении в ближайшее время наступления, стал еще одной причиной, подталкивающей участников оппозиции к быстрым действиям.

Вновь вернулись к рассмотрению проекта о том, чтобы сконцентрировать в районе Берлина необходимое количество войск, а для этого попытаться задержать некоторые перебрасываемые на запад дивизии. Если бы это удалось сделать, то в Берлин прибыл бы Вицлебен, чтобы возглавить нанесение удара по СС. Гитлера планировалось захватить и представить на освидетельствование консилиуму психиатров, которые объявили бы его неспособным управлять государством. В то же время Бек должен был прибыть в Цоссен и возглавить руководство сухопутными силами, забрав его из дрожащих рук Браухича.

Многие из этих вопросов осенью уже рассматривались, и по основным из них имелось принципиальное соглашение. Было намечено, что после Рождества Остер и Герделер встретятся во Франкфурте с Вицлебеном.

Вицлебен дал согласие приехать в Берлин, чтобы встретиться с Беком, а также посетить Цоссен, чтобы выяснить сложившуюся там обстановку и понять, какие ее факторы могут помочь осуществлению переворота, а какие – помешать.

Герделер, которому ничего не сообщили о возобновившихся в Ватикане контактах, предложил присутствующим план своей поездки в Брюссель в сопровождении высокопоставленного генерала. Он собирался встретиться с королем Леопольдом, которого считал своим другом, и сообщить ему о существовании группы заговорщиков и о «возможной смене правительства». Для того чтобы развеять всякого рода сомнения в ОКХ, а также среди командующих группами армий на Западе о том, что заключение «достойного мира» еще возможно, Герделер рассчитывал убедить короля получить соответствующие подтверждающие заявления от правительств Франции и Англии.

Предложение Герделера было отвергнуто Хасселем и Попитцем, а также, скорее всего, и другими присутствующими, что привело к тому, что, вернувшись во Франкфурт, Герделер от него отказался. Вицлебен посетил в конце года Берлин, как и планировал, однако у него сложилось настолько пессимистичное впечатление от посещения ОКХ, что он вернулся в Западную группировку совершенно разочарованным. Гальдер не стал рассматривать возможность новой попытки сконцентрировать войска около столицы. После войны Гальдер говорил, что, когда приказы о наступлении то отдавались, то отменялись в течение нескольких дней и никто не знал, когда же будет отдан окончательный приказ о наступлении, о концентрации войск близ Берлина не могло быть и речи.

Давая разъяснения по этому вопросу, он также подчеркнул, что переброска войск с Востока на Запад к этому времени уже закончилась, а сконцентрировать войска в районе Берлина можно было лишь тогда, когда она еще продолжалась.

С 5 ноября 1939 года Гальдер, как и Браухич, под влиянием известных событий был готов покорно выполнить приказ о наступлении при любых обстоятельствах, за исключением его отмены. Затем эта покорность преобразовалась в положительное восприятие планов Гитлера осуществить наступление на Западе. При этом следует отметить, что с каждой неделей военное положение Германии становилось все более внушительным и впечатляющим. К пяти танковым дивизиям, с которыми начиналась польская кампания и которые были полностью переоснащены и доукомплектованы до своего изначального состояния боеготовности к 10 ноября 1939 года, добавились еще девять новых, и к 10 мая 1940 года они были готовы вступить в дело. Если к началу сентября 1939 года имелось 52 полностью укомплектованные и боеспособные регулярные дивизии, то теперь к ним прибавилось еще сто дивизий. Все они находились в высокой степени готовности, поскольку многократно поднимались по тревоге, выводились на исходные позиции и приводились в исходное положение для начала наступления. «Постоянная военная тревога привела войска в наилучшую форму», – кратко заметил по этому поводу Гальдер. По контрасту с войсками союзников, командиры которых ломали голову и напрягали воображение, думая над тем, чем занять солдат, их германским коллегам приходилось постоянно поддерживать готовность войск то к тому, то к другому объявляемому сроку начала наступления.

В таких обстоятельствах еще недавний, казавшийся столь убедительным пессимизм генералов уступал место все большей уверенности в успехе наступления. Фальшивый оптимизм, основанный на самообмане, посредством которого на самом деле пытаются скрыть свой страх, является действительно мощной силой. Два месяца назад Гальдер, вернувшись из поездки на Западный фронт, в отчаянии заламывал руки, говоря о боевом духе и общей боеготовности солдат. Теперь же, вернувшись в Берлин 7 января 1940 года из аналогичной поездки, он испытывал чуть ли не радостное возбуждение и утверждал, что «впереди нас ждут действительно великие победы».

Изменение позиции Рейхенау также было надежным «флюгером», указывающим, в каком направлении изменяется «военная погода». К его чести, следует сказать, что он в течение длительного времени принципиально отстаивал свою позицию, резко выступая против наступления. 12 ноября 1939 года Гальдер высоко оценил его поддержку позиции ОКХ и отстаивание ее перед Гитлером.

Свою стойкость и принципиальность Рейхенау сохранил даже и после «устрашающей» речи нацистского диктатора, произнесенной 23 ноября. Двенадцать дней спустя Хассель записал в своем дневнике, что Рейхенау «единственный из всех» продолжал «резко выступать против наступления, излагал свою позицию повсеместно и откровенно, а также предоставил меморандум с изложением своей точки зрения».

Однако уже в конце месяца Герделер говорил Хасселю, что хочет поговорить с генералом, поскольку тот стал «проявлять колебания» из–за информации, которой его «потчевали», согласно которой впереди открывались прекрасные перспективы легкой победы.

Месяц спустя (в январе 1940 года) Герделер уже с сожалением констатировал, что с Рейхенау «полная неудача», поскольку теперь он считает, что у наступления великолепные перспективы и его обязательно следует предпринять. Генерал объяснил свою теперешнюю точку зрения тем, что ранее он считал, что союзники могут заключить мир с Гитлером, но поскольку, как сейчас очевидно, это невозможно, то надо идти до конца.

На этом, судя по всему, и завершились попытки использовать влияние, на тот момент уже значительно ослабленное, которым Рейхенау ранее пользовался у Гитлера, для предотвращения наступления. Рейхенау, конечно, никогда не разделял цели оппозиции и не был в ее рядах, да на это и не стоило надеяться. То, что он предпринимал, делалось по сугубо личным мотивам и убеждениям, по патриотическим соображениям, как он их понимал.

Но к Гальдеру еще не все подходы были использованы. Поэтому Бек решил лично встретиться с ним, чтобы подвигнуть на решительные действия. Сразу после Нового года он встретился со Штюльпнагелем и долго обсуждал с ним эту тему. Гальдеру он направил письмо с просьбой принять его в Цоссене. Это предложение было категорически отвергнуто начальником штаба сухопутных сил, поскольку, как он считал, это сразу привлекло бы внимание вездесущих агентов СД, которые и так взяли ОКХ под плотное наблюдение. Поэтому Гальдер передал Беку через его соседа, полковника Хайштерманн–Зельберга, что они могут встретиться с ним во время утренней прогулки в фешенебельном районе Даглем, где Гальдер время от времени встречался для доклада с Браухичем, который в тот момент был болен и во время своей продолжительной болезни находился дома. Гальдер предложил Беку прогуляться час–два, перед тем как он навестит Браухича на его вилле.

Холодным ветреным утром 16 января 1940 года два генерала прогуливались по практически безлюдным в тот час улицам Даглема[162].

Бек вновь повторил аргументы в пользу немедленного удара по режиму, сделав упор на причины военного характера. Было ошибкой с его стороны как раз на этом делать акцент в беседе с Гальдером, который лишь десять дней назад вернулся с Западного фронта и считал теперь, на основании полученной информации, что у наступления весьма хорошие шансы именно с военной точки зрения. Ничего нового и способного оказать на него воздействие он не услышал и в словах Бека о необходимости переворота. Гальдеру, судя по всему, приходилось держать себя в руках, чтобы дискуссия по этим вопросам не прошла на высоких тонах. Свое несогласие с Беком он аргументировал утверждением, что нация в целом переворот не поддержит.

Не отвечая по существу этого контраргумента, Бек начинал терять терпение и заметил, что Гальдер, как опытный наездник, должен хорошо знать, что для того, чтобы преодолеть препятствие, надо преодолеть его внутри себя еще до того, как к нему приблизишься вплотную, а в противном случае не стоит и браться за дело. Намек на то, что Гальдер недостаточно смел и решителен, не произвел особого впечатления на начальника штаба сухопутных сил. Он сказал, что долгое время является противником режима, что многократно доказывал это и не заслужил подобных упреков. Вся ответственность за любые действия лежит лично на нем, и поэтому он обязан рассмотреть вопрос всесторонне, постаравшись ничего не упустить. Гальдер сказал, что он был готов создать необходимую группировку сил для осуществления переворота и что он полностью доверяет тем людям, с которыми работает в ОКХ. Нежелание Браухича поддержать переворот его особо не беспокоит; если придет время, он сумеет убедить его присоединиться к общему делу. Однако использование группировки или подразделения имеет смысл лишь в том случае, если эти действия получат общенациональную поддержку. Однако широкого антинацистского фронта в стране не существует. Он только что провел зондаж общественных настроений в Руре и получил весьма обескураживающие результаты. Сейчас просто нет реальных шансов на успех, а в такой обстановке ставить на карту «имя командующего сухопутными силами Германии» не имеет смысла.

Фактически Бек наткнулся на каменную стену. Необходимо было воздействие каких–то новых факторов, которые могли бы изменить неблагоприятно сложившуюся обстановку, которая препятствовала осуществлению активных действий. Гальдер часто высказывался в том смысле, что он был сторонником теории «победа через поражение»; вполне возможно, этот вопрос был затронут и во время этой встречи. Согласно этой точке зрения, поражение в войне вызвало бы в Германии всплеск антинацистских настроений, на волне которых оппозиция могла бы попытаться прийти к власти. Однако здесь была и оборотная сторона медали – нужно было предусмотреть, какое воздействие активизация военных действий будет иметь на перспективы переворота как с точки зрения внутренней обстановки в стране, так и внешней. Военное поражение могло последовать лишь за периодом серьезной войны с союзниками, а это полностью подрывало бы надежды на заключение мира на благоприятных для Германии условиях. А с учетом того, что и сам Гальдер теперь рассчитывал на победу Германии в войне, пытаться использовать теорию «победа через поражение» и вовсе не имело смысла.

Вместо этого необходимо было попытаться добиться от Англии того, что стало бы главным козырем оппозиции, – заверения о возможности заключения «достойного мира», если удастся избежать полномасштабной войны. Контакты с Лондоном были активизированы «на всех фронтах», и работа в этом направлении повелась с удвоенной энергией. Для успешного осуществления этой работы неожиданно представилась благоприятная возможность: впервые с 5 ноября, когда был объявлен приказ о наступлении, Гитлер нехотя был вынужден объявить, что наступление откладывается на довольно длительное время – до весны. У оппозиции появилось так необходимое ей время, которое она теперь просто была обязана должным образом использовать. 16 января 1940 года фюрер официально уведомил командный состав вермахта о своем намерении отложить наступление до весны 1940 года.

В какой–то, и, возможно, в весьма значительной, мере решение Гитлера было вызвано довольно загадочным событием, получившим название «мехеленский инцидент». Ранним туманным утром 10 января 1940 года самолет с двумя пилотами люфтваффе, один из которых был курьером, имевшим при себе бумаги высшей государственной важности под грифом «совершенно секретно», сбился с курса и совершил вынужденную посадку на территории Бельгии неподалеку от Мехелена. Попытка уничтожить документы лишь отчасти имела успех, и в руки бельгийцев попали детально разработанные планы осуществления наступления через территорию Бельгии, Голландии и Люксембурга.

Во многих оппозиционных кругах было много разговоров о том, а не подстроено ли это специально кем–то из участников оппозиции. Первым на ум в этой связи приходит имя Остера, который как раз в это время передал информацию в Нидерланды и Ватикан о планах Гитлера осуществить наступление в середине января 1940 года. Именно так сразу подумал Йозеф Мюллер, однако на его прямой вопрос Остер совершенно четко ответил, что он не имеет никакого отношения к случившемуся и не располагает об этом никакой информацией. Канарис также был убежден, что эти два пилота случайно сбились с курса и залетели на чужую территорию. История полностью подтвердила то, что сказали Мюллеру эти два руководителя абвера.

Это происшествие вызвало серьезное беспокойство в самых разных кругах. Гитлер пришел в такую ярость, какую даже у него редко приходилось наблюдать, однако затем успокоился и решил использовать произошедшее для принятия в интересах «безопасности» ряда решений, которые укрепили бы его личную власть и правящий режим в целом. Он также был уверен, что военная тревога в Бельгии была объявлена на основании утечки информации от Чиано и из Ватикана. С военной точки зрения случившееся привело к серьезным и далеко идущим изменениям в плане «Гельб» (или «Желтый план» – кодовое название операции по нападению на западные страны). Объявление Бельгией военной тревоги, необходимость внести в план наступления серьезные изменения и уточнения, а также неблагоприятные погодные условия – все это, вместе взятое, побудило Гитлера отложить начало наступления на весну 1940 года. Это решение он принял тем же холодным днем 16 января, когда Бек и Гальдер прогуливались по улицам Даглема[163].

Ранее большинство из того, что обсуждалось при выработке военных планов, так или иначе попадало в руки тех или иных кругов оппозиции, особенно в группу абвера на Тирпиц–Уфер. Конечно, правда в «просочившейся» информации часто перемешивалась с вымыслом; «жадность до информации» приводила к тому, что вместе с достоверными сведениями проникали и слухи. Постоянная перегруппировка и передислокация немецких войск и поиск новых направлений удара способствовали тому, что военные аналитики в самых различных структурах выдвигали множество самых разных предложений, некоторые из них лишь бегло рассматривались и откладывались в сторону. В этой связи сейчас трудно с точностью сказать, насколько серьезно рассматривался вопрос о нанесении удара по западным странам через Швейцарию.

В конце января 1940 года в абвер поступило сообщение, что Гитлер планирует «бросок на юг» через знаменитое ущелье Бельфор и что он вынашивает идею «заполучить» Швейцарию и таким образом прикрыть свой левый фланг. Мюллер, который в это время как раз находился в Берлине в перерыве между поездками в Рим, был срочно вызван Канарисом, который буквально задыхался от негодования. «Этот идиот теперь хочет влезть еще и к швейцарцам», – возмущенно выпалил адмирал. По чести Германии будет нанесен последний и роковой удар, сказал адмирал, если этот мировой негодяй номер один помимо вынашивания планов нарушить нейтралитет Бельгии, Голландии и Люксембурга еще нападет и на эту нейтральную страну, традиционно пользующуюся неизменным уважением всей Европы. В этом случае «в будущем никто не возьмет и куска хлеба из рук любого немца»[164].

Канарис спросил, сможет ли Мюллер изыскать возможности предупредить швейцарцев о грозящей опасности и посоветовать им предпринять меры по повышению военной готовности, причем сделать это так, чтобы все это отчетливо видели, чтобы таким образом оказать сдерживающее влияние на Гитлера и заставить его отказаться от этой авантюры. Баварец предложил использовать для этого Гизевиуса, который имел назначение в Швейцарию и хорошо знал обстановку на месте. Однако это противоречило тем принципам, на основе которых Канарис осуществлял подобные операции. «Вы должны понять одну вещь, – сказал он Мюллеру. – Если вы хотите помочь своей стране, вы не должны это делать в самой стране. Если это сделает кто–то из моих людей в Швейцарии, об этом быстро станет известно. Поэтому Гизевиус не сможет справиться с этим столь же успешно, как вы». Мюллер ответил на это, что постарается сделать все, что в его силах, подчеркнув при этом, что он также постарается не сделать ничего, что могло бы скомпрометировать Ватикан.

Когда Мюллер в следующий раз приехал в Рим, он подумал, что поручение Канариса можно было бы выполнить через его швейцарского друга Пауля Крейга, военного священника швейцарской гвардии. Однако, только начав прощупывание Крейга на этот счет, Мюллер отказался от своих планов, поскольку у него возникло опасение, что Крейг «хочет знать слишком много»[165].

Вернувшись в Берлин, Мюллер вновь посоветовал осуществить намеченное через Гизевиуса, однако его упросили попробовать решить проблему на этот раз через Италию. Канарис советовал срочно попытаться сделать это тем или иным образом с помощью Чиано; именно его предупреждения бельгийцам, сделанные в этом же месяце, стали известны немцам благодаря перехвату и расшифровке сообщений, направляемых бельгийским послом, а его открытая враждебность по отношению к Риббентропу только придала еще больше веса и ценности направляемым абвером донесениям из Италии.

Мюллеру удалось передать нужное сообщение через итальянского министра иностранных дел при помощи человека, имени которого он так и не раскрыл. Чиано, судя по всему, передал предостережения в Берн, поскольку швейцарцы предприняли такие меры военного характера, которые позволили Канарису, допустив умышленное преувеличение, доложить Гитлеру, что в Швейцарии проведена «частичная мобилизация». Адмирал, знавший своего фюрера очень хорошо, затем выложил на стол целую стопку донесений о мерах боевой готовности в районе горного перевала Сент–Готард, «сдобрив» их интригующим замечанием, что они получены от «высокопоставленного и пользующегося большим авторитетом церковного иерарха». Речь, очевидно, шла об аббате Меттена, который часто бывал в Швейцарии по церковным делам и мог выполнять «побочные» поручения подобного рода и который не без усилий Канариса, намекнувшего Гитлеру об изучении неким церковным иерархом военных приготовлений в Швейцарии, получил «дополнительное свидетельство» о том, что тот является «тайным осведомителем» абвера.

Неизвестно, рассматривал ли Гитлер всерьез возможность «броска на юг» в январе 1940 года[166], но доклад Канариса о том, что для полного установления контроля над Швейцарией потребуется от 5 до 8 месяцев, а не от 6 до 8 недель, как предполагали в некоторых кругах и структурах, сыграл свою «профилактическую» роль в том, что предложения о вторжении в эту небольшую альпийскую страну воспринимались бы крайне скептически.

Что касается самих швейцарцев, то у них существовали опасения относительно намерений Гитлера с самого начала войны и даже ранее. Все это время швейцарская разведка тщательно следила за перемещениями германских войск в верховьях Рейна.

Главная проблем для обеспокоенных швейцарцев заключалась в том, чтобы выявлять, действительно ли серьезны намерения Германии, представляющие угрозу для страны, или это откровенный блеф, направленный на то, чтобы ввести в заблуждение Францию. В южной части Германии постоянно шли передвижения войск; танковые дивизии очень часто осуществляли маневры и стремительные броски в самых различных направлениях. Французы были серьезно встревожены и время от времени официально предупреждали швейцарцев, что немецкое вторжение может состояться в любой момент. С особым беспокойством французы сообщили об этом после взрыва в «Бюргербраукеллере», который дал нацистской прессе повод высокопарно и напыщенно заявлять, что следы предполагаемых убийц и террористов обнаружены и что они ведут прямиком в Швейцарию. Некоторое время тон этих публикаций был настолько острым, что французское командование посчитало это прелюдией к нападению. Швейцарцы не знали, кого им больше опасаться – своих нацистских агрессоров или своих возможных избавителей, которые, судя по всему, хотели воспользоваться ситуацией и «сработать на упреждение», введя в Швейцарию свои войска до того, как это сделают немцы. В результате в Швейцарии была объявлена военная тревога, и это позволило более или менее спокойно дождаться нормализации обстановки, когда угроза для страны уменьшилась[167].

В начале 1940 года швейцарцы действительно получили одно или два предупреждения о грозящей опасности, но, как указывает Мюллер, они не имели оснований считать, что эти предупреждения были изначально направлены по инициативе Канариса. Однако им было хорошо известно то расположение, с которым маленький адмирал к ним относился, и при поступлении подобных сигналов об опасности уже были убеждены, что они направлены по его инициативе. Сигналы же, сделанные в январе 1940 года, не поступили в Швейцарию напрямую; они были направлены швейцарским военным атташе в Риме и Будапеште. Нет оснований считать, что в январе 1940 года было особо объявлено о состоянии военной тревоги, однако некоторые сделанные в то время шаги могут быть истолкованы как укрепление и повышение уровня боеготовности[168].

Целая череда промедлений, несбывшихся ожиданий и разрушенных надежд в ноябре 1939 года создала у Гельмута Гроскурта ощущение, что ему теперь не остается ничего иного, как действовать в одиночку. Он не разделял настроений отказаться от бесперспективности дальнейшей борьбы, которые охватили генералов и которых какое–то время придерживался даже Остер. На подобных настроениях и основывалось мнение о том, что в сложившейся обстановке нет реальной основы для новой попытки переворота. Из дневниковых записей Гроскурта, относящихся к тому периоду, видно, насколько глубоко он был потрясен и возмущен постоянно поступающими новыми сообщениями о зверствах нацистов в Польше, а также преступной политикой убийств, которую проводил Гитлер, хотя и в меньших масштабах, на территории Чехословакии.

Совокупное воздействие всех этих сообщений привело к тому, что этот перенесший столь много разочарований и ударов, но не сдавшийся офицер находился в состоянии нервного напряжения, которое искало выхода в конкретных действиях. Он постоянно ездил в Берлин и встречался со своими друзьями на Тирпиц–Уфер и делал все от него зависящее, чтобы продолжить борьбу с силами зла, которую, по его глубокому убеждению, он должен был вести до конца. 6 декабря он говорил по телефону с Канарисом, 11–го – с Остером и Гейден–Ринчем. Надеясь создать единый фронт против упоминавшегося циркуляра СС, он встретился 14 декабря с генералом фон Вицендорфом из центральной дивизии люфтваффе, а также с капитаном фрегата Эрхардтом, работавшим в отделе кадров флота. Они заверили Гроскурта, что Геринг и Редер знают о циркуляре и крайне его не одобряют. Однако ничего не было сказано о том, собирается ли Геринг поговорить об этом лично с Гитлером, чтобы тот вмешался; что касается гросс–адмирала, то, как было сказано Гроскурту, от него не следовало ждать проявления какой–либо инициативы в этом вопросе.

Ничего не добившись в этих структурах, где, в общем–то, и надеяться на что–либо не было никаких оснований, Гроскурт решил предпринять последнюю попытку побудить к выступлению командиров разного уровня Западной группировки. Вооружившись первым из двух меморандумов Бласковица и целой кипой документов о зверствах нацистов в Польше, Гроскурт мог в большей степени, чем Канарис в ходе его аналогичной поездки в середине октября 1939 года, рассчитывать на то, чтобы как следует встряхнуть комсостав Западной группировки и вызвать в нем мятежный дух и готовность к решительным действиям.

Взяв с собой капитана Фидлера, человека такого же мятежного духа и твердых убеждений, Гроскурт сел 18 декабря 1939 года в ночной экспресс, отправлявшийся во Франкфурт. Он хорошо знал о настроениях среди высшего звена штабных офицеров группы армий «Ц», которой командовал Лееб, а потому рассчитывал, что его здесь встретят с радушием и пониманием. Следующим утром он встретился с начальником штаба фон Зоденштерном, начальником оперативного отдела полковником Винсенцем Мюллером и начальником отдела разведки подполковником Ланге. Переданные им документы и материалы, которые он представил точно в том виде, в каком их получил, произвели очень сильное впечатление, а также вызвали взрыв возмущения и негодования по адресу Браухича, который полностью потерял их доверие. Как и во многих других местах, здесь высказывалось мнение, что Гальдеру следует больше полагаться на Вицлебена и что начальника штаба сухопутных сил следует убедить приехать в ставку командования Вицлебена. Такая реакция была бальзамом на раны Гроскурта, который привык мужественно сносить удары судьбы, оставившие ему немало рубцов, и он в полной мере воспользовался теми возможностями, которые представились ему в данной аудитории. «Я встряхнул их очень хорошо» – так прокомментировал он результаты своей поездки во Франкфурт.

Днем Гроскурт и Фидлер продолжили свою «езду по кругу» и прибыли в ставку командования Вицлебена в Крейцнахе, где имели беседу с начальником штаба Меттом, а также руководителями оперативного отдела и отдела разведки. После этого Гроскурт три четверти часа беседовал с Вицлебеном и значительно укрепил намерение и готовность генерала приехать в Берлин через десять дней. На следующий день (20 декабря) Гроскурт и его спутник посетили графа Шверина, связного оппозиции в Крейцнахе, который отвез их на два командных пункта на передовой, где их агитация могла бы дать результат.

Утром 21 декабря Гроскурт и Фидлер оказались в Кобленце, откуда Рундштедт командовал группой армий «А». Гроскурт докладывал лично Рундштедту; отсутствие комментариев в его дневнике по этому поводу связано, очевидно, с тем, что отклика у Рундштедта его сообщение не имело. Уже собираясь уезжать, они с удовлетворением заметили, что подъехал Лееб. Он был настолько впечатлен информацией, полученной его штабом во Франкфурте от Гроскурта и его спутника, что буквально последовал за ними по пятам в Кобленц, чтобы лично побеседовать с Рундштедтом и попытаться повлиять на него.

Помня о поговорке «Каков поп, таков и приход», оба агитатора не имели особых надежд на успех, когда приехали в ставку командования группы армий «Б», располагавшуюся в Годсберге, которой командовал Бок. И действительно, изначальная реакция начальника штаба Ганса фон Зальмута на сказанное ими была негативной. Но к концу беседы Гроскурт, использовавший все свои способности убеждать, почувствовал, что собеседник более или менее прочувствовал сказанное и что информация легла удачно. Подводя итог своей добровольной миссии на Западный фронт, Гроскурт позвонил в штаб 4–й армии в Кёльн. «Таким образом, мы охватили самые важные звенья Западной группировки. Я надеюсь на успех. Мы продолжим».

В течение трех дней он неустанно трудился во всех трех группах армий, в двух армиях и двух вспомогательных командных пунктах, находившихся в их подчинении. И всюду он чувствовал возможность добиться положительного отклика. Меморандум Бласковица поистине оказался козырной картой; ряд начальников штабов сделали длинные выписки из него, чтобы показать своим командирам и коллегам.

«Что принесет новый год?» – этим вопросом открывает Гроскурт свой дневник за 1940 год. И тут же дает ответ: «Я продолжу борьбу, чтобы покончить с этим безумием». Оценка текущего момента была довольно оптимистичной; обстановка, как казалось, способствовала такой оценке. ОКХ был буквально завален протестами в связи с циркуляром СС от различных церковных учреждений и групп верующих, а также воинских частей и соединений. Браухич и Гальдер оказались весьма восприимчивыми к этим протестам. Браухич был под столь сильным воздействием от происходящего, что написал весьма энергичное письмо Кейтелю, в котором затронул тему, связанную с регулированием религиозных вопросов в вермахте. Гроскурт получил от командующего сухопутными силами вполне соответствующее его настроению и убеждениям поручение подготовить проект документа на этот счет и с удовлетворением обнаружил, что его проект был принят практически без изменений и возражений.

Однако «день расплаты» для Гроскурта, этого неутомимого и бескомпромиссного бойца, приближался. 5 января 1940 года на имя Браухича пришел запрос от Бласковица о том, почему различные выдержки из его меморандума гуляют по всему Западному фронту. Вечером того же дня в Цоссене царило «всеобщее возбуждение». Гальдер, как уже отмечалось, был в командировке на Западном фронте, откуда он должен был вернуться не ранее 8 января. Однако непосредственный начальник Гроскурта Типпельскирх заверил в тот момент Гроскурта, что окажет ему полную поддержку.

При изучении записей в дневниках Гроскурта за тот период складывается впечатление, что 4–й оберквартирмейстер Типпельскирх был «своим» во всех лагерях и имел привычку «есть в двух стойлах». Гроскурт относился к нему с недоверием, если не с презрением и никогда не отказывался от изначально данной им оценки этому человеку: «приспособленец, тщеславен, хочет выдвинуться, чтобы что–то собой представлять, является противником адмирала».

Хотя Типпельскирх, как и все руководящие сотрудники ОКХ, был противником наступления, он, по сути, не разделял взгляды оппозиции и, судя по всему, никогда не был посвящен в планы и цели цоссенской «группы действия». После первых же попыток испытать его на пригодность для работы в рядах оппозиции, увидев его реакцию, от дальнейших подобных попыток сразу отказались. Так, когда в октябре 1939 года ему на стол для проверки «случайно» положили одну из бумаг, написанную Беком, он воскликнул: «Это сочинение написано англичанином или немцем?

В последнем случае по такому человеку давно уже плачет концлагерь».

1 ноября 1939 года Типпельскирх с полной серьезностью сказал Гроскурту, что «ситуация неустойчива, ненадежна и просто нелогична», очевидно имея в виду столкновения во мнениях между Гитлером и ОКХ по вопросу о наступлении. Далее он сделал загадочное замечание о том, что Гальдер предпринял попытку выяснить вопрос о «надежности» Гроскурта и Канариса.

Поскольку он навряд ли всерьез употребил слово «надежность» для характеристики отношения Гроскурта и Канариса к режиму или планам наступления, то, скорее всего, он хотел таким образом выразить сомнения в их способности трезво и реально смотреть на вещи и правильно понимать суть происходящего, а также доводить начатое до конца. Из этих замечаний складывается впечатление, что Гальдер, перед тем как уехать с Браухичем в командировку на Западный фронт, в какой–то степени дал понять Типпельскирху, что он намеревается предпринять 5 ноября.

Это предположение подтверждается тем, как отреагировал Типпельскирх, вернувшийся 7 ноября 1939 года с совещания руководителей разведки, состоявшегося в Дюссельдорфе, на рассказ Гроскурта о том, что произошло за время его отсутствия. Гроскурт указывает, что Типпельскирх «был совершенно потрясен и обескуражен»; он стал говорить о «сопротивлении» Браухичу и Гальдеру внутри абвера. Возможно, рассуждал Типпельскирх, следует обратиться за помощью к Герингу и уговорить его вмешаться и взять инициативу на себя.

Теперь (в январе 1940 года), когда возник вопрос о том, чтобы прикрыть своего подчиненного, Типпельскирх шарахался из крайности в крайность; как охарактеризовал это в своем дневнике Гроскурт, «изгибался, как тростник на ветру».

Если 5 января Типпельскирх заверил Гроскурта в поддержке, то спустя три дня, когда Гальдер вернулся в Цоссен, его позиция изменилась. В ходе поездки начальник штаба ОКХ многое узнал о том, что предпринимал Гроскурт в Западной группировке войск. Вернушвись, он ничего не сказал «злоумышленнику», однако по изменению отношения Типпельскирха можно было понять, в какую сторону стал дуть ветер. Явно запугивая Гроскурта, Типпельскирх сказал ему, что «он волен подать рапорт о другом назначении». Однако мужественный офицер не собирался облегчать жизнь своему руководству добровольным уходом. «Я остаюсь на своем посту и никуда сам не уйду», – четко зафиксировал он свою позицию в дневнике.

Вскоре ветер вновь переменил направление. Пять дней спустя Типпельскирх, который имел разговор с Гальдером по поводу Гроскурта 10 января и почувствовал в ходе этого разговора, что Гальдер настроен по отношению к Гроскуту менее отрицательно, чем он предполагал, заявил последнему, что он исключительно ценит его пребывание на занимаемом посту и хотел бы, чтобы он остался.

Утром 13 января последовал ожидаемый вызов Гроскурта к Гальдеру. Встреча продолжалась около полутора часов; сначала Гальдер прочитал своему собеседнику длинную лекцию о сложившейся политической обстановке. «Очень благородно и искренне, иногда громко и взволнованно, иногда чуть не плача» – так охарактеризовал в своем дневнике Гроскурт начало монолога Гальдера. Далее он записал следующее:

«В целом все сводится к оправданию его пассивности. По его мнению, впереди ждет череда блестящих успехов. После этих успехов армия сможет отстоять свои права и укрепить свои позиции внутри страны. Но он ничего не говорит о том, что будет, если наступление провалится или захлебнется. Он не считает СС серьезной угрозой. Любой солдат с удовольствием немедленно открыл бы по ним огонь на поражение. – Да, но почему бы этого не сделать до начала серьезных военных действий и обеспечить, таким образом, свой тыл. – Он считает, что для выступления нет серьезной опоры, поскольку войска по–прежнему верят в фюрера. Офицеры более старшего возраста всегда были более пессимистично настроены, как это было в 1914 году. – О плохой подготовке и плохом снабжении войск он не сказал ни слова! – Он выражал недовольство теми, кто думает о путче, в то время как сами не только не могут объединиться, но еще и воюют друг с другом. При этом большинство из них являются реакционерами и пытаются повернуть вспять колесо истории. Мирные инициативы и заверения со стороны Англии – чистый блеф; все они абсолютно несерьезны. Масонское окружение Шахта вызывает наибольшее количество вопросов. Он уговаривал Вицлебена сделать все, чтобы не обнаружить себя. Несколько раз он говорил о том, что мы, находясь в революционном запале, не можем реально смотреть на вещи и не подходим к ситуации на основе тех традиций, которые для нас священны. Затем последовал «добрый совет для моего же блага», чтобы я постарался понять, что моя поездка на Западный фронт была совершенно неуместна. Не следует обременять действующую армию дополнительными проблемами. – Как будто информация об этом рано или поздно все равно бы не просочилась! – Я должен заниматься своим делом с учетом всего вышесказанного. Мне не была предоставлена возможность ответить что–либо, да это и было бы совершенно бесполезно».

Эта беседа, если ее можно таковой назвать, мало что дала для прояснения обстановки. Напряжение и нервозность нарастали со всех сторон. 12 января, когда Канарис вернулся из поездки на восток, охваченный ужасом и находясь в шоке от того, что он там увидел, Гроскурт сделал ему замечание, что у него «мания ездить по командировкам». Вечером 13 января Гроскурт, еще не отошедший от впечатлений после разговора с Гальдером, поссорился со своим другом Фидлером.

18 января состоялась организованная Гроскуртом встреча между Канарисом и Гальдером[169], о содержании которой адмирал подробно рассказал Гроскурту два дня спустя. Гальдер красноречиво жаловался на «пессимизм» Гроскурта, что представляло собой скрытую «оплеуху» самому Канарису, которого начальник штаба сухопутных сил постоянно обвинял в том же.

Услышав это, Гроскурт подумал о том, а не попросить ли ему в самом деле о переводе на другое место службы. За день до этого Гальдер громко сделал ему замечание за то, что он не предоставил необходимую информацию, хотя виноват в этом был непосредственный начальник Гроскурта Типпельскирх. Гроскурт уже не мог спокойно переносить оказываемое на него давление, тем более что в это время он был буквально завален работой: в тот период он работал ежедневно до часа ночи, подбирая для Браухича необходимую информацию для его встречи с Гиммлером, на которой должен был обсуждаться циркуляр СС.

Вечером 29 января Гроскурт подробно доложил Браухичу о собранной информации; запись в дневнике, сделанная по результатам этого доклада, буквально пылает возмущением и негодованием: «Можно лишь содрогнуться от подобного подхода. Дальше это терпеть невозможно. Полное отсутствие всякого достоинства! Как можно сносить такое унижение! Должны же быть какие–то границы! Как же они утомили своей путаницей и нерешительностью! Нужно быть двужильным, чтобы продолжать тянуть эту лямку».

Очевидно, кое–что из этих оценок дошло и до Браухича, который после этого стал более чем расположен к тому, чтобы перевести Гроскурта на другое место службы, тем более что он также был осведомлен о его поездке на Западный фронт, чем был крайне возмущен. Понимал это Гроскурт или нет, но, совершая по своей инициативе подобную поездку, он тем самым бросал обвинение ОКХ, и в первую очередь командующему сухопутными силами, за то, что руководство ОКХ не поставило перед Гитлером вопрос о массовых убийствах, совершаемых в Польше. Браухич был также уязвлен и проектом подготовленного Гроскуртом комментария на циркуляр СС; Браухич хотел иметь такой проект, на основании которого он мог бы прийти к какому–то соглашению с Гиммлером. В то время как Браухич искал точки соприкосновения с главарем СС, Гроскурт, наоборот, рельефно обнажил существующие разногласия. В проекте ответа Гиммлеру были, в частности, такие фразы: «Традиционные нормы неприкосновенности брака полностью остаются в силе»; «Он является преступником, который вторгается в брак и уничтожает его»[170].

Гиммлер, встретившийся с Браухичем 30 или 31 января 1940 года, не упустил возможности жестко осудить Гроскурта; Гиммлер был хорошо осведомлен о его поездке на Западный фронт и о том, что он, Гиммлер, стал его «главной мишенью» во время этой поездки. Навряд ли можно считать совпадением, что Гроскурт был освобожден от занимаемой должности всего лишь спустя два дня после встречи Гиммлера и Браухича.

Также следует иметь в виду, что с учетом того, что Браухич сам развелся и женился на другой женщине, язык проекта Гроскурта мог задеть его и показаться оскорбительным; этот факт Гроскурт, будучи охвачен возмущением и презрением к слабости командующего сухопутными силами, умышленно проигнорировал.

1 февраля 1940 года Гроскурт узнал от Типпельскирха, что Браухич потребовал освободить его от занимаемой должности, поскольку командующий сухопутными силами «утратил с ним контакт».

Гроскурту «милостиво» разрешили оставаться в списке офицеров Генерального штаба, а фактически его направляли командовать батальоном. Подобное назначение Гроскурт охарактеризовал как «бесстыдство и деградацию». Нет записей о том, что он зашел попрощаться с Гальдером, однако можно предположить, что перед тем, как покинуть ОКХ, формальности были соблюдены, и они все–таки попрощались. «Еще одна глава моей жизни завершена, – записал Гроскурт в дневнике 2 февраля 1940 года, – глава страшно тяжелая и полная самых тяжких впечатлений от тех постыдных и низких вещей, с которыми пришлось столкнуться». Его уход из ОКХ также означал окончание целой главы в истории германской оппозиции.

В качестве некоторого «исторического» утешения можно отметить, что благодаря тому, что Гроскурт покинул ОКХ, были сохранены его многочисленные записи и дневники, которые, не считая дневников Хасселя, безусловно, являются главным источником, содержащим подробную информацию об истории германской оппозиции, особенно о втором раунде ее борьбы. Перед тем как отбыть к месту нового назначения, Гроскурт передал все свои бумаги, которые ему удалось спасти от уничтожения 5 ноября 1939 года, когда большинство документов оппозиции, находившихся в Цоссене, были уничтожены, своей жене, которая специально для этого приехала в Берлин. Она увезла их в имение его двоюродного брата в Любеке, где они и хранились. После войны их обнаружили, и они оказались практически единственными уцелевшими документами из того огромного количества материалов, которые были подготовлены в те годы в Цоссене и на Тирпиц–Уфер. Перед тем как расстаться со своими бумагами, Гроскурт сделал прощальную запись, которая отразила обуревавшие его чувства перед отъездом на фронт.

«Что касается моего смещения, то многое продолжает проясняться. Вчера Канарис встречался с Гальдером и Типпельскирхом. К. очень четко изложил Гальдеру свое мнение и категорически отверг все упреки в адрес его человека со стороны сотрудников Генерального штаба, в частности 4–го оберквартирмейстера (Типпельскирха) и подполковника Лисса. Он высоко отозвался о Пикенброке, Остере и обо мне и подчеркнул, что исключительно важно и ценно иметь на службе безупречных и честных офицеров, которые готовы отстаивать свою точку зрения даже тогда, когда это чревато личными неприятностями и потерей занимаемой должности. Остер и я действовали только на основании его инструкций. Планы относительно действий в Берлине и т. п. были разработаны с участием Эцдорфа здесь, в Цоссене. В это момент Гальдер возмущенно заявил, что ничего об этом не знал, и свалил все на Штюльпнагеля. Сильный ход! А ведь в конце концов именно он убеждал меня срочно совершить убийство и подтвердил, что длительное время носит в кармане пистолет для того, чтобы застрелить Гитлера. Штюльпнагель вернул мне меморандум Бека с пометкой о том, что он и Гальдер с ним ознакомлены и полностью его поддерживают. Затем Гальдер предпринял нападки на Вицлебена – также в связи с моей поездкой на запад. После этого Гальдер и Типпельскирх заявили, что о происходящем сейчас на востоке вскоре забудут – в конце концов, там сейчас дела идут неплохо. Об уничтожающе правдивой информации майора Коссмана – этого непредвзятого, объективного наблюдателя, направленного самим же Гальдером, о категорическом требовании генерала Улекса немедленно вывести из Польши все полицейские подразделения и подразделения СС, о тех бесконечных сообщениях о том, что там творилось, о том, что в Диршау военного художника–ремесленника, служившего в составе одной из частей, просто вывели из казармы и расстреляли, – об этом ни слова! Все это, получается, ничего не значит! Это отвратительно и непостижимо. Я ни на йоту теперь не верю в порядочность Гальдера. Типпельскирх отрицал, что сказал мне о том, что я слишком сильно связан с ОКВ, а также о своем пессимизме. И сегодня он буквально рассыпается в дружеских заверениях и не осмеливается сказать в лицо ни единого слова против меня. Сильный, мужской характер, нечего сказать! Гальдер говорил Канарису, что он готов уйти в отставку в любую минуту, но он хотел бы обратить внимание на то, что за ним стоит объединенная многочисленная группа офицеров, по–прежнему настроенная, все как один, против Гитлера и Гиммлера. Неожиданно Гальдер заявил, что его доверенное лицо и старый школьный товарищ Этшейт (внимание!) является агентом и информатором СС; он не хочет больше иметь с ним ничего общего и просит, чтобы Канарис также прекратил с ним всякие контакты. А как сам Гальдер все это время продвигал и поддерживал его!

Вывод ясен: от этих людей ожидать нечего! Остается отметить, что генерал–полковник Кейтель собирается сообщить о моих действиях фюреру, чтобы использовать это против Генерального штаба. Хорошего компаньона они себе нашли!

Канарис вновь подтвердил свое твердое убеждение, что Браухич потребовал моего смещения из–за подготовленного мной проекта приказа в связи с циркуляром СС, поскольку он, должно быть, лично его задел и оскорбил. Говорил ли кто–нибудь на эту тему с Гальдером, я не знаю».

В конце концов, Вицлебен вмешался и добился более или менее сносного назначения для Гроскурта – в 75–ю дивизию, не дав направить его в какое–нибудь «воинское захолустье». Гроскурт поблагодарил его за это в письме, направленном через графа Шверина; в этом письме он указывал, что его отстранение от должности было вызвано одновременно как его поездкой на Западный фронт, так и подготовленным им проектом приказа в связи с циркуляром СС. В конце он очень просил Шверина «уничтожить это письмо». Правда, сам он этого не сделал; копия письма, которое было написано под копирку, была найдена в его бумагах.

1 февраля 1940 года, плюс–минус день, Йозеф Мюллер привез в Берлин столь долго ожидаемый оппозицией ответ от англичан, на который она возлагала все свои надежды, рассчитывая с его помощью добиться, в конце концов, успеха в той «невидимой войне», которую вела. На одном листке бумаги рукой отца Ляйбера были записаны продиктованные ему папой те условия, на которых англичане были готовы заключить мир с германским правительством, которое пришло бы к власти после Гитлера. Мы, возможно, никогда точно не узнаем, что было написано на том листке. Из тех немногих людей, кто видел его содержание и остался жив после войны, никто не может точно вспомнить содержание написанного. А то, что запомнил один, зачастую не совпадает с тем, что запомнил другой.

Бумагу, которую Мюллер привез из Рима, судя по всему, видели, кроме него, не более полудюжины человек. Однако подготовленный на ее основе более объемный документ был показан большему числу людей. Из них девять остались живы после краха нацистского режима. Автор беседовал с каждым из них, и каждый охотно поделился своими воспоминаниями[171].

Этот окончательный, более полный документ известен в материалах оппозиции как «доклад Х», поскольку Мюллера, который был центральной фигурой ватиканских контактов и который привез бумагу с английскими условиями, называли псевдонимом «мистер Х». Подробный доклад был подготовлен потому, что сочли, что одного листка, написанного отцом Ляйбером, а также устного рассказа о том, как начались и как проходили контакты с Англией через Ватикан, будет недостаточно, чтобы побудить генералов к решительным действиям под девизом «все или ничего». С октября 1939 года Мюллер и Донаньи представляли обзор текущих событий и «предпринятых шагов» Беку и другим лидерам оппозиции. Теперь необходимо было подготовить заключительный доклад, обобщающий всю проделанную работу, который соответствующим образом настроил бы высшее руководство ОКХ и побудил бы его начать мятеж и возглавить его.

Для этого Мюллер и Донаньи как–то вечером в начале февраля 1940 года собрались дома у Донаньи и, уединившись в комнате, которая была специально зарезервирована для Диттриха Бонхоффера, подготовили основные тезисы доклада, отражавшего диалог с Лондоном, который велся через Ватикан.

Помимо листка, написанного отцом Ляйбером, они использовали: 1) черновые заметки, сделанные Мюллером в ходе его поездок; 2) более подробные записи, сделанные Донаньи на страничках блокнота размером примерно 10 х 17,5 см; всего таких страничек набралась стопка толщиной около 4 см[172].

После того как Мюллер ушел, Донаньи стал диктовать своей жене текст доклада уже набело; они работали до поздней ночи, а также утром следующего дня; утром Мюллер, которому надо было ехать в Мюнхен, быстро прочитал напечатанные двенадцать или около того страниц текста.

Позднее к ним добавились три страницы, отражающие поездки Мюллера в Рим в феврале и марте 1940 года[173].

Позже наиболее компрометирующие места доклада находчивый Мюллер схватил со стола и проглотил, когда его на короткое время оставили без присмотра во время допроса в тюрьме гестапо на Принц–Альберт–штрассе в 1944 году[174].

«Доклад Х» не имел заголовка, даты и подписи; был написан кратким и четким языком, привычным для военных, для которых доклад и был предназначен. В его начале был дан анализ военной и политической ситуации, в которой оказалась Германия, а также тех обстоятельств, которые и привели к началу ватиканских контактов. Здесь была сделана попытка четко провести грань между нацистами и их противниками в германском обществе; тех, кто выступал против режима, объединили под названием «честная Германия». Позднее один из наиболее жестоких следователей, допрашивавший Мюллера в концлагере по «докладу Х», невольно подтвердил правоту подобного размежевания; чтение упомянутых мест доклада он чередовал с нанесением тяжелых ударов Мюллеру по лицу.

Главным местом в докладе было, безусловно, изложение английских условий мира. Именно специфический характер этих условий, а также попытка понять, что именно англичане хотели сказать в вопросах и ответах, переданных через папу, и является основным моментом, интересующим историков и вызвавшим немало споров.

В каком объеме и в какой форме вопрос о политическом будущем Германии звучал во время ватиканских контактов?

Вне всякого сомнения, вопрос этот затрагивался отнюдь не вскользь. Он же по–прежнему очень активно обсуждался и в самых разных кругах оппозиции, когда готовился «доклад Х». Главная трудность состояла в том, как соотнести желаемое и предпочтительное с реальным и целесообразным. Не вызывает сомнений, что оппозиция хотела полностью избавиться от Гитлера, его режима и всего, что с ними было связано. Разногласия состояли в степени и характере возможного компромисса, вызванного реальностями сложившейся ситуации. Многие члены оппозиции были сторонниками «мира любой ценой» и готовы были согласиться с любой альтернативой Гитлеру, если бы это гарантировало более умеренную внешнюю политику. Среди сторонников этой точки зрения были члены «кружка молодых дипломатов» Вайцзеккера в МИДе. Противоположной точки зрения придерживались участники оппозиции, стоявшие на ярко выраженных бескомпромиссных антинацистских позициях. К ним относились такие люди, как Кордт и Эцдорф, а также вся оппозиционная группа, сформировавшаяся вокруг Остера в абвере. Однако даже они, при всей своей ненависти к Третьему рейху, не могли себе позволить выдвинуть лозунг «все или ничего», понимая, какими последствиями это чревато. Они не пытались обмануть себя и открыто признавали, что чем более широким будет наступление на существующий режим, тем в большей степени будут затронуты самые существенные интересы тех, кто находился у власти или был с ней связан, а соответственно, тем большие усилия будут предприняты по защите этих интересов, коль скоро они всерьез окажутся под угрозой. Соответственно и захват власти, и осуществление программы консолидации общества станут в этом случае труднее, находясь в пропорциональной зависимости от «ширины фронта» и «глубины охвата» наступления. Успех же, достигнутый ценой гражданской войны, обошелся бы слишком дорого. Было совершенно необходимым получение от союзников гарантий того, что они сделают военную паузу в ходе подобного развития событий в Германии и не будут пытаться извлечь из них военную выгоду, а также согласятся на заключение «справедливого мира». Однако не было стопроцентной уверенности, что подобные гарантии будут даны, а тем более выполнены. Лучшей гарантией их выполнения было сохранение в неприкосновенности германской армии и довольно высокая степень национальной солидарности и единства германского общества.

Но как в таком случае свести к минимуму угрозу гражданского конфликта? Ясно, что многое зависело от того, удастся ли сделать так, чтобы были задеты интересы как можно меньшего количества кругов и структур и обеспечили плавный переход от одного состояния общества к другому, отказавшись от «политической шоковой терапии». Такой подход означал компромисс с теми, кто находился у власти. И тут вопрос постоянно вращался вокруг одного: должен ли в таком случае оставаться у власти Геринг. Если бы Геринг, которого Гитлер назначил своим преемником, вошел в новое правительство, то весь переворот получил бы в этом случае видимость законности. Геринг был единственным человеком из ближайшего окружения Гитлера, который мог претендовать на популярность среди немцев. Его кандидатура также была бы наиболее желательна для влиятельных деловых кругов и государственного аппарата. Его личная моральная нечистоплотность и злоупотребления служебным положением в целях личного обогащения, беспощадность и циничная беспринципность отчасти компенсировались тем, что он не был фанатиком, обладал чувством юмора, причем в его юморе абсолютно не было нацистского цинизма, и он был сторонником достаточно взвешенной внешней политики. Какими бы ни были его мотивы, но не вызывает сомнения, что он выступал за умеренный подход во время мюнхенского кризиса, а также кризиса 1939 года, был противником (хотя громко об этом не заявлял) наступления на Западе и искал возможности быстрого заключения мира; что ему был неприятен эктремизм СС. Слухи, а также желание выдать желаемое за действительное еще больше раздували в глазах окружающих реальную степень его «оппозиционности» в этих вопросах. «Геринг не хочет действовать сам, но он ничего не предпримет, если это сделает кто–то другой», – записал в своем дневнике Гроскурт в начале декабря 1939 года. 2 января 1940 года Гроскурт услышал на Тирпиц–Уфер, что якобы Геринг и Ламмерс собираются выразить Гитлеру протест в связи со зверствами в Польше. Все это оказалось иллюзией и выдумкой. Однако две недели спустя появилась новая «басня», на этот раз о том, что Геринг намеревался обратиться с письмами к своим коллегам по сухопутным силам и флоту Браухичу и Редеру, предложив им выступить единым фронтом против циркуляра СС.

Несомненно, Геринг в тот период ощущал болезненное чувство нерешительности. В течение осени 1939 года он разделял вместе с другими руководителями вермахта дурные предчувствия относительно военной политики Гитлера. Несмотря на свою моральную ограниченность, он не всегда был глух к призывам к человечности. Хассель записал в дневнике в середине февраля 1940 года об одном эпизоде, о котором ему рассказала сестра Геринга Ольга Ригель. Один немецкоязычный поляк был взят поляками в качестве заложника и убит. Когда он упал на обочине дороги, его вдова стала умолять Геринга «ради честного имени немца» остановить те ужасы, которые творились по отношению к полякам и евреям. Как сказала его сестра, Геринг был потрясен, однако «кронпринц» и преемник Гитлера не рискнул открыто бросить вызов фюреру. В то же время если бы Гитлер в результате переворота был либо убит, либо помещен в психиатрическую лечебницу, то Геринг как официальный преемник, возможно, был бы в этом случае более восприимчив к призывам создать единый фронт.

С учетом вышеизложенного, вопрос о том, чтобы «выйти на Геринга» и использовать его на каком–то определенном этапе переворота, был предметом постоянного обсуждения в рядах оппозиции. Этот вопрос часто затрагивался в дневниковых записях Хасселя и Гроскурта, и нигде мы не видим категорического отказа от этого варианта. Вопрос о подключении Геринга неизбежно возникал именно тогда, когда дела у оппозиции шли плохо, как, например, в период после 5 ноября 1939 года, когда Типпельскирх, вернувшись в Берлин, предположил, что, «может, Геринга еще можно убедить действовать»[175].

Когда же в конце 1939 года надежды оппозиции возродились вновь, Попитц рассказал Хасселю, что главным вопросом, который обсуждали Бек, Герделер и другие, был вопрос: «С Герингом или без него?» Все были согласны лишь в том, что предоставить Герингу выбор, поддержать участников переворота или нет, можно было бы лишь после успешного завершения переворота.

Довольно любопытно, что более склонными к компромиссу в вопросе использования Геринга были гражданские лица, традиционно признанные «идеалисты», в то время как пользовавшиеся репутацией «реалистов» военные относились к этому куда более скептически. Скорее всего, нежелание военных иметь дело с Герингом объяснялось его высокомерием и пренебрежением, с которыми командующий люфтваффе относился к другим видам вооруженных сил; у военных других родов войск такое отношение вызывало негодование и возмущение. К началу января 1940 года Герделер, прозондировав вопрос по всем направлениям, заявил, что использование Геринга невозможно, поскольку генералы категорически настроены против него.

Примерно в это же время Томас сообщил Гальдеру, что Геринг зондирует почву через Швецию для заключения мира с Англией, и предложил, чтобы Геринг и Браухич объединили усилия в попытках достижения мира. Начальник штаба ответил, что в связи с «отсутствием доверия» к Герингу подобный вариант, по его мнению, является абсолютно безнадежным. О том, насколько враждебно Гальдер относился к Герингу, видно из следующего. Когда незадолго до 5 ноября 1939 года Гальдер был предварительно готов пойти на переворот, если Гитлер не откажется от планов наступления, он предложил, чтобы в число тех ведущих нацистов, кого следовало уничтожить, помимо Гитлера и Риббентропа был также включен и Геринг. В значительной степени такие же настроения преобладали и на Тирпиц–Уфер, где оппозиционная группа была настроена наиболее антинацистски; Донаньи говорил, что попытки делать серьезную ставку на таких людей, как Геринг и Рейхенау, и обеспечить их пребывание у власти, означают повторить в Германии «вариант Керенского».

В течение по крайней мере нескольких месяцев в Лондоне испытывали гораздо меньше сомнений и видели куда меньше каких–то преград или сдерживающих факторов по поводу того, чтобы иметь дело с Герингом. После начала войны Чемберлен в значительной степени пересмотрел свои прежние взгляды, согласно которым следовало считаться с реалиями внутриполитического положения в Германии и иметь дело с теми, кто реально находился у власти и влиял на обстановку, вместо того чтобы лелеять «пустые надежды», серьезно относясь к антинацистским силам, обладающим непонятно какими силой и влиянием, если вообще ими обладающими. После оккупации Чехословакии, последовавшей за передачей Гитлеру Судетской области по Мюнхенскому соглашению, когда была захвачена вся ее территория, Чемберлен ощутил чувство личного поражения и одновременно все возрастающее негодование и ярость; эти чувства достигли своего пика во время польского кризиса, в результате которого английский премьер–министр отказался более иметь дело с Гитлером и Риббентропом. Однако непримиримость демонстрировалась именно к этим двоим; как в германской оппозиции, так и в Ватикане, говоря об английских условиях, никогда не упоминалось, что серьезная «чистка» в высших эшелонах власти Германии или серьезное изменение ее политической структуры являются необходимыми условиями проведения мирных переговоров. Гроскурт, как и многие его коллеги, опасавшийся, что англичане вновь решат, что можно иметь дело с Гитлером, был очень доволен, когда узнал, что папа стремится к достижению «достойного мира», а англичане ясно дали понять, что «категорическим условием этого является отстранение Гитлера от власти». В небольшой записи, сделанной Донаньи 18 октября 1939 года, о которой упоминает Хаппенкотен, отмечается, что Ляйбер проинформировал Мюллера о том, что папа считает возможным заключение «мира на благоприятных для Германии условиях», если к власти придет «правительство, способное вести переговоры» и не будет предпринято наступление на Западе. Под «правительством, способным вести переговоры» подразумевалось любое правительство, в котором не будет Гитлера.

Вначале, казалось, англичане были согласны, что оппозиции должно было быть дано принципиальное согласие идти на любые компромиссы ради того, чтобы избежать или свести к минимуму гражданский конфликт, могущий возникнуть в результате переворота. Как указывает Мюллер, имя Геринга не упоминалось в ходе ватиканских контактов, и этот вопрос не был затронут и в «докладе Х»[176].

На самом деле неприязнь группы Остера к нацистскому руководству и нежелание иметь с ним ничего общего, стремление покончить со всем, что связано с Третьим рейхом, и начать все с чистого листа выразилось во включении таких формулировок в «доклад Х», которые делали невозможным какое–либо соглашение с Герингом по определению. Как свидетельствует Мюллер, на листке, написанном отцом Ляйбером, одно из категорических и обязательных к выполнению условий англичан было сформулировано следующим образом: «Обязательное условие: формирование правительства, способного вести переговоры». В «докладе Х» это условие было сформулировано в следующей редакции: «Обязательное условие: ликвидация национал–социалистического режима и формирование правительства, способного вести переговоры»[177].

Более явное осуждение нацистского режима совпадало с ужесточением тона и общего подхода со стороны Лондона в этом вопросе, о чем было известно и самому Герингу; в конце 1939 года в ходе одной из встреч он сказал, что если в начале войны англичане говорили: «Гитлер – нет, Геринг – да», то теперь и он стал неприемлемой для них фигурой.

Политическое будущее самого Геринга никогда напрямую не обсуждалось в ходе ватиканских контактов; самое большее, этот вопрос мог так или иначе подразумеваться. В то же время особое внимание было уделено вопросу о том, кто войдет в новое правительство; это обсуждалось между Мюллером и Каасом, а затем в ходе неофициальных контактов между Каасом и Осборном; причем эти обсуждения лежали за рамками основного формата ватиканских контактов, согласно которому все предложения англичанам передавались непосредственно через папу. Мюллер предлагал вниманию англичан те кандидатуры, которые, по мнению Остера, должны были быть ими встречены положительно.

Из всех предложенных кандидатур наиболее сомнительной для англичан была кандидатура Шахта, ввиду его тесных связей с нацистским режимом. Хотя этот человек предпочитал оставаться своего рода «одиноким волком», он имел активные контакты с различными представителями оппозиции еще с середины 30–х годов. Он по–прежнему носил титул министра, хотя давно уже был не у дел, не выполнял никаких функций или поручений и жил частной жизнью в своем имении близ Линдау, примерно в 60 км от Берлина. В ходе контактов с оппозицией его излюбленной формой самовыражения было не отказать себе в удовольствии высказать ряд ироничных замечаний в адрес генералов.

Правящие круги Запада уже в основном потеряли доверие к этому легендарному «финансовому чародею», но по–прежнему испытывали к нему уважение и даже трепет, с учетом его необыкновенных способностей.

Когда Мюллер только начинал свои поездки в Рим, он был очень удивлен, узнав о связях Шахта с оппозицией. Однако, подавив свои собственные сомнения, он упомянул имя этого финансиста в ходе контактов с Каасом для того, чтобы выяснить, будут ли возражать англичане, если Шахт займет «ведущий пост по экономическим вопросам» в новом правительстве Германии. К его удивлению, реакция англичан на кандидатуру Шахта была столь же отрицательной, как и на Хасселя, который хоть и считался убежденным антинацистом, однако стойко ассоциировался в умах англичан, хоть это было и неверно, со «стальным пактом».

В эти месяцы также выдвигались предложения направить Шахта в США, где он по–прежнему пользовался большим авторитетом и уважением, для того чтобы заручиться американской поддержкой в деле заключения мира с германским правительством, которое пришло бы к власти после Гитлера. Сам Шахт очень хотел бы совершить подобную поездку.

Как раз в то время президент Рузвельт направил в Европу госсекретаря США Самнера Уэллса, для того чтобы выяснить возможности заключения мира. Представители оппозиции были очень озабочены и взволнованы, когда узнали, что Уэллс собирался, помимо прочего, посетить и Германию, поскольку, по их мнению, это могло быть воспринято генералами и всем немецким народом так, что западные страны по–прежнему готовы иметь дело с Гитлером. Герделер изыскивал возможности соответствующим образом повлиять на Уэллса: Уэллс начинал свой визит с Италии, откуда он должен был выехать в Берлин; Герделер рассчитывал убедить американского госсекретаря после Италии посетить Париж и Лондон, надеясь, что там его вообще отговорят от поездки в Германию.

Когда этот план не сорвался, Мюллер получил указание ехать в Италию и передать послание Уэллсу с просьбой по приезде в Германию обязательно встретиться с Шахтом, что, по мнению оппозиции, было бы противоядием против того, что скажут Уэллсу нацисты. Уэллс уведомил Гитлера, что хотел бы встретиться с бывшим министром экономики; эта просьба вызвала крайнее раздражение Гитлера: он меньше всего хотел, чтобы такая встреча состоялась, но, с другой стороны, по протоколу отказать американскому госсекретарю не мог. Тогда фюрер счел необходимым вызвать к себе Шахта, чего он не делал уже в течение ряда лет, для того чтобы проинструктировать его, как он должен вести себя с американцем.

Хассель, в свою очередь, пригласил на завтрак американского поверенного в делах Александра Кирка и попытался, правда безуспешно, организовать встречу Уэллса с такими членами оппозиции, как Попитц и Эрвин Планк. Что касается встречи Уэллса с Шахтом, то она, по мнению оппозиции, не дала каких–то особых результатов, хотя сам Уэллс, вернувшись в Рим, передал Мюллеру через посредника, что результатами встречи вполне удовлетворен.

Помимо требования уничтожения нацистского режима в «докладе Х» также содержался довольно явный намек со стороны англичан на то, каким должно быть государственное устройство новой Германии. Об этом можно судить по формулировке о «децентрализованной» Германии. Таким образом, смена режима подразумевала собой и ликвидацию той основы, на которой стояло нацистское государство, которое Гитлер навряд ли смог бы создать в рамках федерации. С другой стороны, папа, передавая это английское условие в упомянутой формулировке (которая без дальнейшего ее раскрытия и пояснения могла представлять собой все, что угодно, – от скромной надежды до категорического требования), специально отметил, что речь в данном случае не идет о том, чтобы навязать Германии какую–то определенную форму государственного устройства; этот вопрос можно будет обсудить отдельно после того, как будет достигнуто согласие по основным вопросам[178].

Наиболее разнятся взгляды и точки зрения очевидцев на то, каковы были условия англичан по территориальным вопросам. Наибольшее совпадение точек зрения мы видим в отношении Австрии – практически все сходились на том, что англичане считали, что ее будущее должно быть определено плебисцитом. Эта идея была первоначально выдвинута в рядах самой оппозиции, а именно Беком, и не принадлежала англичанам. Бек считал, что принцип самоопределения очень хорошо подходит к решению территориальных проблем в Центральной Европе. Что касается Австрии, то, по его мнению, Германия, освобожденная от нацистской чумы, не могла настаивать, сохраняя при этом честь и достоинство, на том, чтобы вопрос о единстве Австрии с Германией считался решенным на основании того давления, которое Гитлер оказал на Австрию в 1938 году. Мюллер получил указания включить вопрос о самоопределении Австрии в обсуждения в Ватикане, а затем это дошло до англичан, и уже потом этот тезис был передан ими через папу в качестве одного из условий, которое записал на своем листке отец Ляйбер и которое затем было сформулировано в «докладе Х».

Исключение из общего мнения представляют точки зрения Гальдера и Зондреггера, каждый из которых после войны имел свои причины ставить под сомнение значение, а также достоверность и логичность «доклада Х». Согласно их версии, в докладе говорилось о том, что Австрия просто остается в составе Германии без предоставления австрийцам какого–либо права на волеизъявление[179].

Мало расхождений было во мнениях и по поводу позиции англичан в отношении по Чехословакии и Судетской области. С самого начала ватиканских контактов, как видно из записи в дневнике Гроскурта за 20 октября 1939 года, англичане говорили об «определенном восстановлении Чехии», что можно было понимать как воссоединение Чехии и Словакии. Некоторые (например, Гальдер) говорили, что речь шла о сохранении «мягкой ассоциации» с рейхом. По общему мнению, Судетская область оставалась в составе Германии; поскольку было ясно, как выскажется население, не было необходимости проводить плебисцит. Задолго до Мюнхена англичане выступали против сохранения большой группы компактно проживающих немцев на территории Чехословакии, а поскольку та «хирургическая операция» с выселением немцев из Судет, которая была проведена после войны, была в те времена невозможна, то неудивительно, что англичане молчаливо согласились с тем, что Судетская область останется в составе Германии.

На этом перечень вопросов, по которым мнения совпадали, исчерпывается; по главному вопросу – о Восточной Европе – мнения существенно разнятся. Наиболее крайнюю точку зрения высказал Гальдер – он, ни много ни мало, заявил, что речь шла о восстановлении границ 1914 года!

С этим был решительно не согласен отец Ляйбер, причем для такого сдержанного и контролирующего себя человека, как он, та страстность, с которой он высказал свою точку зрения, могла рассматриваться как настоящий взрыв эмоций. После войны Ватикан был весьма чувствителен к обвинениям со стороны коммунистов в том, что он участвовал в подготовке «восточного Мюнхена»: заключении англо–германской сделки за счет поляков, облегчавшей создание плацдарма для нападения на Советский Союз. Отвечая на подобное обвинение, напечатанное в пражском журнале «Праце», Пий XII лично продиктовал и своей рукой внес поправки в официальное опровержение, опубликованное в «Оссерваторе Романо» за 11—12 февраля 1946 года. После признания факта ватиканских контактов в заявлении говорилось, что «одностороннее урегулирование проблем Восточной Европы в интересах Германии» никогда в их ходе не обсуждалось. Эта формулировка, конечно, по–прежнему оставляет возможность для пересмотра тех условий, которые были приняты в 1919 году, однако отец Ляйбер отвергает даже и такое толкование. Никогда, писал он в 1958 году, папа не приложил бы руки к новому разделу Польши: «С самого начала контактов имелось в виду и было четко и ясно выражено, что Польша будет восстановлена». Два года спустя он сказал автору, что «вполне убежден», что оппозиция никогда даже не поднимала такие вопросы, как Данциг и «польский коридор»[180].

Ситуация уравновешивается свидетельствами Хаппенкотена, которые менее всего можно рассматривать, как основанные лишь на догадках и предположениях. Как он вспоминает, все, что говорилось в «докладе Х» относительно Восточной Европы, ограничивалось тем, что «районы проживания немецкоязычного населения» должны оставаться в составе рейха, из чего вытекали лишь такие изменения границ, по которым к Германии должен был отойти свободный город Данциг, а также в ее пользу должны были быть сделаны некоторые изменения внутри района «польского коридора».

Именно такой умеренный вариант более согласуется с логикой сложившейся тогда ситуации, чем полное возвращение либо к 1914 году, либо к августу 1939–го. За сдержанные формулировки доклада говорят и сделанные после войны заявления Мюллера, которые вполне соответствуют изложенным Беком принципам, касавшимся самоопределения.

Еще один территориальный вопрос, который, согласно свидетельствам современников, был упомянут в «докладе Х», не может не вызывать изумления. Речь идет об утверждении Гальдера, частично поддержанного Зондреггером[181], что «доклад Х», как он это понял, предусматривал возвращение Эльзас–Лотарингии Германии.

Абсурдность этого тезиса настолько очевидна, что если бы его выдвинул не начальник Генерального штаба Германии, то не было бы необходимости его даже комментировать. Тут сразу возникают «два вопроса в одном»: 1) Было ли подобное предложение включено в заключительный (или любой другой) ответ англичан? 2) Содержалось ли подобное положение в документе, переданном Гальдеру и прочитанном им?

Первая возможность может быть отметена с ходу. Мюллер торжественно заявлял о том, что этот вопрос никогда не фигурировал в вопросах и ответах, передаваемых оппозицией в Рим, а сами англичане никак не могли поднять подобный вопрос по собственной инициативе, поскольку, во–первых, это была не их территория, а во–вторых, даже Гитлер отказался от претензий на то, что Эльзас–Лотарингия является частью Германии.

Таким образом, вопрос сводится к следующему: содержал ли документ, полученный Гальдером в начале апреля 1940 года, подобное положение. Если да, то оно могло быть включено в документ лишь незадолго до того, как его увидел Гальдер, поскольку его не было ни в изначальном варианте доклада, ни в том варианте, который был зачитан Хасселю 16 марта 1940 года. Столь опытный и искушенный дипломат, как Хассель, никогда не пропустил бы мимо ушей столь важный тезис и сразу отразил бы услышанное в своем дневнике. Все оставшиеся в живых люди, видевшие доклад до Гальдера, – Кристина фон Донаньи, Лидиг, Эцдорф и Гизевиус – сходятся во мнении, что они обратили бы внимание на подобный пункт, будь он включен в документ. Таким образом, остаются два варианта разгадки: а) либо в доклад, перед тем как он попал в Гальдеру, был включен посторонний пункт, которого там изначально не было; и б) Гальдер ошибся в своих воспоминаниях как по этому пункту доклада, так и по другим, где его свидетельства резко расходятся со свидетельствами других очевидцев.

В ходе начавшейся дискуссии по этому вопросу возникли попытки «перевести стрелки» на Остера и/или Донаньи. Было ли это умышленным допущением, чтобы «усилить» доклад и, соответственно, его воздействие на генералов? Сам Гальдер был в этом полностью уверен. Отец Ляйбер, который не был знаком с Остером, но не испытывал особых симпатий к Донаньи, также склонялся к подобной точке зрения[182].

Те исследователи, которые сочли необходимым принять заявления Гальдера на веру, вынуждены были прийти к заключению, что доклад был, скорее всего, «доработан» на Тирпиц–Уфер[183].

Имеются убедительные доказательства того, что этот тезис неверен и что именно Гальдер ошибочно излагает содержание «доклада Х». Хотя вполне можно предположить, что в доклад вносились какие–то изменения, однако на основе имеющейся информации приходишь к твердому заключению о том, что в тексте доклада, попавшем к Гальдеру, не было принципиальных расхождений с тем вариантом, который Донаньи за много недель до этого диктовал своей жене. Вполне возможно, что Остер и Донаньи, оказавшись в ситуации «все или ничего», могли прийти к выводу, что цель, к которой они стремились, может быть оправдана внесением в документ некоторых изменений. Однако они бы никогда не стали делать это столь неуклюже, как это предполагает Гальдер, к тому же, действительно, не было никакой необходимости пытаться переплюнуть Гитлера по части выдвижения экстравагантных требований и выдвигать подобные требования от имени Германии.

Заслуживает внимания тот факт, что, когда Гальдер и Мюллер впервые встретились в концлагере Дахау в 1945 году, генерал, объясняя, почему «доклад Х» не возымел необходимого воздействия на ОКХ, ничего не сказал о том, что доклад не был воспринят всерьез из–за упоминания в нем вопроса об Эльзас–Лотарингии; к подобному аргументу Гальдер стал прибегать лишь спустя несколько лет.

Если брать во внимание свидетельства в пользу «доклада Х», то следует отметить, что копия документа, принесенная Гальдеру в 1940 году, была обнаружена в Цоссене агентами СД в 1944 году. На этом документе имеются исправления и добавления, сделанные рукой Донаньи, а в самом верху его, о чем прекрасно помнит непредвзятый свидетель этих событий Хаппенкотен, было напечатано, что документ был доставлен Гальдеру Томасом 3 апреля 1940 года. В нижней части документа, опять же рукой Донаньи, была сделана краткая запись о реакции на документ со стороны Гальдера и Браухича. В этом документе не было никакого упоминания ни об Эльзас–Лотарингии, ни о восстановлении восточных границ 1914 года.

Свидетельство Хаппенкотена – это свидетельство человека, который по долгу службы в 1944—1945 годах буквально построчно изучил «доклад Х», причем предельно объективно. Поэтому его показаниям вполне можно доверять. С другой стороны, Гальдер находился под психологическим давлением сложившихся обстоятельств, что подталкивало его к попытке принизить значение как самого доклада, так и всего, что с ним было связано[184].

Мы не ставим под сомнение честность и порядочность Гальдера, но имеющиеся свидетельства говорят о том, что в данном вопросе на его память полагаться не приходится.

Несомненно, споры относительно «доклада Х» и перечня английских условий, записанных отцом Ляйбером, на которых частично был основан этот доклад, будут продолжаться. Однако все видевшие доклад – как представители оппозиции, так и следователи СД – сходятся в одном важнейшем пункте: в этом докладе были сформулированы самые благоприятные условия мира для Германии. Как отметил Хассель, «папа зашел поразительно далеко в понимании германских интересов».

Эти условия, хотя и не были представлены англичанами оппозиции в виде письменного официального послания, все же были гарантированы высоким авторитетом личного имени понтифика. Это были наилучшие условия, на которые Германия могла рассчитывать в сложившихся обстоятельствах. Если «доклад Х» и не достиг поставленных целей, то это не вина ватиканских контактов как таковых, которые, наоборот, помогли пройти половину пути навстречу достижению соглашения с Англией.

Самой большой загадкой второго периода деятельности оппозиции является значительная временная пауза между триумфальным возвращением Мюллера из Рима 1 февраля 1940 года и попыткой использовать для воздействия на ОКХ результаты, достигнутые в ходе его миссии, которая была предпринята лишь в начале апреля 1940 года. По причинам, которые станут понятными позже, последние две недели этой восьминедельной паузы можно вывести за пределы рассмотрения. Объяснения требует вопрос: почему прошло столь много времени, когда наконец решили обратиться к Хасселю 16 марта 1940 года с просьбой донести содержание «доклада Х» и сопутствующих документов до Гальдера. Вот как описывает это в своем дневнике сам Хассель.

«Около полудня встретился с Ностицем. По его сведениям, подготовка к наступлению как в направлении Бельгии и Голландии, так и в направлении Дании и Норвегии идет полным ходом. По поручению Остера и Донаньи он попросил меня съездить сегодня днем к Шнабелю (Беку) (Schnabel по–немецки означает «клюв». Возможно, Бека так называли по ассоциации с орлом, чтобы подчеркнуть его безусловное лидерство в оппозиции, остроту ума и проницательность взгляда, умение видеть проблему насквозь. – Примеч. пер.). Я эту просьбу выполнил; застал его одного и обсудил с ним сложившуюся ситуацию. Затем прибыли Остер и Донаньи; они прочитали мне исключительно интересные бумаги, в которых говорилось о переговорах между выполняющим секретное поручение агентом–католиком и папой, который, со своей стороны, установил контакты с Галифаксом через Осборна. В соответствии с этими бумагами можно сделать вывод, что папа зашел поразительно далеко в понимании германских интересов. Галифакс, выступающий от имени английского правительства, значительно более осторожен в формулировках, которые весьма общи и обтекаемы. В подобных формулировках он затрагивает такие вопросы, как «децентрализация Германии» и «плебисцит в Австрии». В целом видно явное стремление к заключению достойного мира, и папа ясно дал понять выполняющему секретное поручение агенту, что такие вещи, как «децентрализация» и «плебисцит», никоим образом не могут служить препятствием к заключению мира, если удастся прийти к согласию по другим вопросам. В целом исходя из естественной посылки о смене режима и приверженности христианской морали. Цель консультаций со мной заключалась в следующем: 1) узнать мое мнение с точки зрения внешней политики; 2) попросить меня довести этот вопрос до сведения Гальдера, поскольку другие кандидатуры для передачи ему этой информации являются менее подходящими».

Если, как свидетельствуют доступные нам факты, изначальный вариант «доклада Х» был продиктован в начале февраля 1940 года и в течение нескольких дней обсуждался и, возможно, был несколько доработан на Тирпиц–Уфер, то получается, что оппозиция обратилась к Хасселю с просьбой довести содержание доклада до главных адресатов с месячной задержкой. Как никогда, теперь пригодились бы дневники уже отсутствовавшего тогда Гроскурта; работай он по–прежнему в Цоссене, он, безусловно, отразил бы происходящее в своих дневниках, и мы смогли бы увидеть ситуацию изнутри. С учетом отсутствия иных свидетельств со стороны современников этих событий нам остается исходить из того, что объяснение этой задержки кроется в двух факторах.

Одним из таких факторов был уже упоминавшийся визит в Европу Уэллса, который, если его трактовать как готовность западных стран иметь дело с Гитлером, давал генералам надежное обоснование своего бездействия. Необходимо было сделать все, чтобы подобное впечатление не возникало, а также проинформировать Уэллса о том, что в Германии активно действуют серьезные оппозиционные силы, которые выступают против военной политики Гитлера. Встреча Уэллса с Шахтом отчасти этому способствовала, хотя именно лишь отчасти, поскольку финансист был вынужденно сдержан и осторожен после того, как Гитлер предупредил его насчет того, как следует себя вести с американским госсекретарем. Позднее Шахт сказал Хасселю, что он, по крайней мере, дал понять Уэллсу, что, «если другая сторона не желает иметь дело с этим режимом, она должна ясно заявить об этом».

Больше было надежд на встречу Уэллса с Вайцзеккером, который также получил «свою порцию ценных указаний», правда от Риббентропа. С самого начала разговора Вайцзек–кер приступил к их нарушению. «Я был проинструктирован, – сказал он в самом начале беседы, – не обсуждать с вами ничего, что прямо или косвенно было бы связано с заключением мира». Затем, пододвинув свое кресло на середину кабинета и предложив американцу сделать то же самое[185], Вайцзеккер сказал Уэллсу, что последней надеждой повлиять на Гитлера и подтолкнуть его к миру является личное вмешательство Муссолини. Любая попытка выйти на Муссолини через Риббентропа обречена на неудачу, поскольку тот сделает все, чтобы этому помешать[186].

Однако надеждам Вайцзеккера не суждено было сбыться. Еще до того, как Уэллс вернулся в Рим, 18 марта 1940 года на встрече двух диктаторов в Бреннере Муссолини был настолько захвачен решительным настроем Гитлера, что заверил своего германского собрата в том, что будет в ходе предстоящего наступления вместе с ним.

То, что оппозиция сочла период дипломатического турне Уэллса – с середины февраля до середины марта 1940 года – неподходящим для того, чтобы попытаться убедить генералов, что настало время для принятия окончательного решения, важного в том числе и для них самих, мы можем только предполагать. Фактических документальных доказательств этому нет; это всего лишь логический вывод, который можно сделать из анализа сложившейся тогда ситуации. Также нет и конкретных подтверждений второго тезиса – о том, что оппозиция специально выжидала с представлением генералам «доклада Х», рассчитывая сделать это одновременно с провалом вторжения в Скандинавию, которое именно так, как считали и надеялись, и должно было закончиться. Следует помнить, что Гальдер был сторонником теории «победа через поражение»; он часто говорил об этом и предложил подобный подход еще до начала войны. Армия и народ, постоянно подчеркивал он, лишь в большей степени поддержат переворот, если сначала политика Гитлера даст им возможность вкусить горечь поражения. С точки зрения оппозиции, распространение войны на северные страны, каким бы черным делом это ни было, давало ей возможность получить поражение, не прибегая к смертельной схватке на Западном фронте. Это давало обоснованную надежду на то, что, если при помощи «доклада Х» не удастся добиться поставленных целей, то поражение, «пришедшее по пятам» вслед за докладом, сможет оказаться последней каплей, которая склонит чашу весов в пользу переворота.

В конце марта – начале апреля 1940 года оппозиция проявила большую активность; это был последний отчаянный всплеск в истории второго раунда. Вновь был поднят вопрос о дислокации войск в районе Берлина, причем внимание уделялось главным образом одной конкретной дивизии.

Концентрация войск в Центральной и Северной Германии для вторжения в Данию и Норвегию позволяла разместить какие–то части близ Берлина относительно незаметно, не привлекая особого внимания и не вызывая при этом подозрения у Гитлера[187].

В это же время состоялась последняя из целой серии поездка Канариса на Западный фронт. Зимой 1940 года адмирал несколько раз совершал подобные поездки, иногда беря с собой Донаньи. Цель этих поездок, по свидетельству Хаппенкотена, ссылавшегося на захваченные дневники Канариса, которые вскоре после этого были уничтожены, состояла в том, чтобы склонить командующих Западной группировкой к участию в государственном перевороте. Он продолжал работать в этом направлении и с Рейхенау, но безуспешно[188].

Интерес Канариса к Рейхенау был вызван и тем, что реакция последнего на агитацию Канариса в октябре 1939 года показалась адмиралу многообещающей. Хотя Рейхенау и отказался от того, что предлагал ему Канарис, следует отметить, что ни он, ни кто–либо из высшего командного звена, к кому представители оппозиции обращались с предложением принять участие в перевороте, что было бы равносильно государственной измене, ни разу не донесли об этом.

Свою последнюю поездку на Западный фронт Канарис предпринял 1 апреля 1940 года в сопровождении Лахузена. Главной его мишенью в ходе поездки был Рундштедт, поскольку, если бы его удалось привлечь в ряды оппозиции, он сумел бы увлечь за собой и многих других, которые в тот момент еще колебались. Как отметил Лахузен, Рундштедт «выражал свое истинное отношение к Гитлеру и нацистскому режиму с такой открытостью и откровенностью, которые трудно было превзойти». На австрийца это произвело очень сильное впечатление, однако, когда перед отъездом он сказал об этом Канарису, тот предупредил, чтобы Лахузен не обманывался на этот счет и что из всех командующих Западной группировкой действительно можно было полагаться лишь на Вицлебена, который единственный из всех был готов к реальным действиям.

Между тем на Браухича и Гальдера оказывали все возрастающее давление представители и других групп оппозиции, которые, что любопытно и в то же время характерно, ничего не знали о попытках воздействия на этих же людей при помощи «доклада Х». Оба руководителя ОКХ, особенно Гальдер, были буквально завалены текущей работой в рамках своих служебных обязанностей, так что у них практически не оставалось времени на оппозицию. По этой же причине встретиться с ними в тот период стало еще труднее. Браухич, чтобы уйти от необходимости принять важные решения, прямо и честно поставив перед собой вопрос: будет он бороться или нет, и дав на него столь же прямой и честный ответ, с головой ушел в работу, причем в мельчайших подробностях занимался такими вопросами, которые не входили в круг его прямых служебных обязанностей. «На что только хватает времени у командующего сухопутными силами!» – записал в дневнике Гроскурт в середине декабря 1939 года после того, как в течение часа с четвертью обсуждал вместе с Браухичем и подполковником Гессе вопросы пропаганды.

В середине марта 1940 года еще один добровольный визитер предпринял попытку повлиять на Браухича и побудить его к активным действиям. На этот раз это был Попитц. Он подробно изложил свое видение обстановки, сделав в конце вывод о том, что сейчас совершенно необходимо «вырвать власть из когтей черных ландскнехтов (СС)». Генерал выслушал его практически молча, сделав лишь несколько малозначащих замечаний. У Попитца сложилось о нем впечатление как о «человеке внутренне сломленном». Среди немногих вопросов, заданных Попитцу, был вопрос о том, можно ли все еще надеяться на возможность «достойного мира», на который Попитц ответил утвердительно.

Подобный интерес со стороны руководителя ОКХ, казалось, должен был помочь оппозиции достичь своих целей в Цоссене, используя результаты ватиканских контактов. Возможно, Браухич, узнав об условиях англичан, позволил бы убедить себя хотя бы не вмешиваться в события в случае начала переворота, как он это сделал 5 ноября 1939 года. Всего за неделю до описываемых событий, где–то в двадцатых числах марта 1940 года, Хассель услышал от двоюродного брата Браухича, что, если бы командующий сухопутными силами был избавлен от необходимости брать на себя ответственность за решение о перевороте, он занял бы позицию невмешательства, коль скоро попытка переворота была бы предпринята.

Это лишний раз подчеркнуло, что весь груз ответственности за решение о перевороте будет лежать на Гальдере, и поэтому следовало сделать последнюю попытку всеми средствами добиться от него положительного решения. Ждать больше было нечего; вопрос стоял ребром: пан или пропал.

Во второй половине марта 1940 года Гальдер подвергся настоящей осаде со стороны Герделера. С 17 марта по 2 апреля они провели три встречи, а также обменивались письмами. В результате этого Гальдер немало потрепал себе нервы, однако приобрел устойчивость к давлению. На встрече, состоявшейся 17 марта, продолжавшейся два с половиной часа, был обсужден экономический аспект сложившейся ситуации, необходимость заключения мира до того, как будут истощены военные ресурсы, а также «возможность заключения мира на благоприятных условиях»[189].

Трудно найти более яркий пример того, как правая рука оппозиции не знала, что делает левая, чем та ситуация, когда группа Бека—Остера искала подходящую кандидатуру для того, чтобы представить «доклад Х» в Цоссене, в то время как Герделер трижды приходил туда. Стечение обстоятельств, а также осторожность диктовали максимально возможное неразглашение информации; с другой стороны, не будь подобных ограничений, многие важные вопросы зачастую было бы легче решить. Однако печально известная привычка Герделера говорить лишнее и стала причиной того, что не ему, а наиболее уважаемому члену оппозиции из гражданских лиц, Хасселю, было поручено обсудить в ОКХ этот огромной важности вопрос[190].

Бывший бургомистр Лейпцига страдал тем, что его язык был как слишком длинным, так и слишком «прямым»; он либо говорил слишком много лишнего, либо, когда чувствовал, что чего–то говорить никак нельзя, пытался это скрыть, однако делал это крайне неумело – врун из него был никудышный. В любом случае ему ничего не было известно о «докладе Х», а группе Бека—Остера – о его трех визитах в Цоссен; Гальдер умолял Герделера никому не рассказывать о его визитах, и Герделер, как бы трудно ему это ни было по уже упомянутым причинам, в основном эту просьбу выполнил.

Герделер, который был весьма воодушевлен первой встречей с Гальдером[191], совершил еще два «паломничества» в эту «святая святых» сухопутных сил. О второй встрече нам известно лишь потому, что об этом впоследствии рассказал сам Гальдер. Третья встреча, судя по всему, состоялась 1 апреля и явилась настоящим ударом для Герделера, вызвав глубокое разочаровние у этого неисправимого оптимиста. После встречи Герделер обратился с просьбой к своему общему с Хасселем другу доктору Францу Рейтеру позвонить Хасселю домой в Эбенхаузен, что близ Мюнхена, и попросить его как можно скорее приехать в Берлин. Когда Хассель прибыл 3 апреля утром, Герделер встретился с ним и поведал «горестную повесть» о Гальдере, который, по его словам, «струсил» и заплакал, когда Герделер напомнил ему о той огромной ответственности, которая на нем лежит. Гальдер произвел на него впечатление «слабого, нервно истощенного человека». После этого Герделер показал Хасселю письмо от генерала, в котором тот отказывался от попыток осуществить переворот в настоящее время, объясняя это «очень наивными аргументами». Франция и Англия, оправдывался он, объявили Германии войну, и теперь не оставалось другого выбора, как вести ее до победного конца – компромиссный мир не имел бы никакого смысла.

На этом запись в дневнике Хасселя обрывается, однако, судя по тому, что аналогичные вещи Гальдер уже говорил также и Гроскурту, нетрудно восстановить и другие его аргументы.

Повторяя слова Штюльпнагеля, сказанные в отношении Остера и Гроскурта, Герделер «нажал слишком сильно», что вызвало у Гальдера раздражение и твердое упорство стоять на своем. Герделер и Попитц, сами того не желая, затруднили усилия оппозиции оказать максимально сильное воздействие на руководителей ОКХ при помощи «доклада Х». Поскольку о докладе им не было ничего известно, вряд ли стоит винить их в этом. Гальдер был сильно раздосадован и почти взбешен и поэтому вновь повторил свои старые аргументы и соображения, объясняющие, почему он решил покориться воле Гитлера, и оправдывающие это.

Важным последствием того эмоционального нажима, который Герделер оказал на Гальдера, было и то, что последний «закрыл двери Цоссена» перед Хасселем. А этот учтивый, умный, твердо стоящий на почве реальности и дипломатичный человек вполне мог оправдать оказанное ему группой Бека—Остера доверие и попытаться серьезно повлиять на Гальдера, используя «доклад Х», с которым его просили Гальдера ознакомить. Несомненно, встреться Хассель с Гальдером, это бы значительно усилило воздействие «доклада Х» на начальника штаба сухопутных сил. Другой факт, который также можно отнести к «иронии судьбы», состоял в том, что встреча между Хасселем и Гальдером была ранее запланирована совершенно безотносительно к «докладу Х». По своей ли инициативе или отвечая на высказанное предложение, Гальдер во время своей первой встречи с Герделером, состоявшейся 17 марта 1940 года, предложил ему, чтобы Хассель встретился с ним, а потом попросил Томаса назначить дату встречи на первый день после Пасхи (24 марта).

Настроение Гальдера изменилось, судя по всему, после совершенно измучившей его встречи с Герделером, которая состоялась 1 апреля 1940 года. Начальник штаба почувствовал, что у него просто больше нет сил выдерживать непрекращающееся давление со стороны обуреваемых нетерпением членов оппозиции. Когда Хассель вернулся 3 апреля в Берлин, он узнал, что встреча отменена из–за того, что она может привлечь внимание нежелательных посторонних лиц (то есть СД).

Гальдер, выписывая пропуск Хасселю, конечно, не знал, что ему было поручено явиться к нему с особым заданием; знай Гальдер об этом, он бы еще больше стремился уклониться от этой встречи.

Оппозиции пришлось теперь искать человека, которому не требовался специальный пропуск в Цоссен и который имел туда постоянный доступ по служебным делам. Гроскурт в ОКХ уже не работал, поэтому выбор пал на Томаса, и, таким образом, руководитель Отдела военной экономики вермахта уже в третий раз направился к Гальдеру в качестве посланца от оппозиции с важным сообщением. Он сумел взять с собой подтверждение, только что привезенное Йозефом Мюллером из Рима, свидетельствующее о том, что и папа, и англичане по–прежнему стояли на тех же позициях, что и два месяца назад.

Вне всякого сомнения, именно эти подтверждения составляли содержание тех трех страниц, приложенных к «докладу Х», о которых говорил Хаппенкотен; они, вероятнее всего, были написаны сразу по возвращении Мюллера из Рима и приложены к «докладу Х» практически тогда, когда Томас уже должен был направляться на встречу с Гальдером.

Томас, здоровье которого оставляло желать лучшего, проходил лечение в санатории в Дрездене. Ради того, чтобы доставить послание оппозиции Гальдеру, он прервал курс лечения. В дневнике Гальдера о встрече с Томасом записано коротко: «Ген. Томас: углубленное изучение разведданных».

Однако Томас не мог сколько–нибудь «глубоко» обсуждать документы, содержание которых, во–первых, он сам толком не знал, а во–вторых, которые сами по себе содержали много неясностей и давали широкий простор для всякого рода трактовок и толкований. Весь набор документов был, скорее всего, передан Томасу Остером или Донаньи или же обоими вместе во время встречи, состоявшейся недалеко от Цоссена[192].

В лучшем случае он успел получить краткую устную ориентировку и раз или два коротко пробежать полученные документы. Поэтому единственное, что он мог сделать,так это попросить Гальдера внимательно ознакомиться с представленными ему документами. Следует подчеркнуть, что, перебрасывая поручение об информировании Гальдера с Хасселя на Томаса, оппозиция, в сущности, поручала столь важное задание, заключавшееся в доведении до сведения Гальдера «доклада Х» и получении от него ответа, который фактически был не в курсе дела и мог выступить лишь в роли «передаточного звена», в то время как Хассель был полностью в курсе обсуждаемого вопроса, являлся авторитетным членом оппозиции, разделявшим ее цели и умевшим их отстаивать.

4 апреля Томас передал Гальдеру несколько документов, но только о двух из них мы можем точно сказать, что это были за документы. К «докладу Х» был приложен подготовленный Донаньи меморандум, который, в конце концов, возможно, составил единый документ вместе с докладом. В меморандуме был дан анализ текущей обстановки, и составлен этот документ был таким образом, чтобы подтолкнуть к выводу, что «доклад Х» является важнейшим аргументом против наступления и за то, чтобы решительно добиваться мира. В самом начале меморандума давались ответы на вопросы, которые могли обеспокоить совесть военного, а именно связанные с воинской присягой на верность Гитлеру, а также возможными обвинениями в «ударе ножом в спину». В них был сделан упор на верность военным традициям, в соответствии с которыми следовало немедленно восстановить независимость армии и уберечь ее от посягательств со стороны СС, а также положить конец тому, чтобы армия ассоциировалась с преступлениями, совершенными СС.

Гальдер утверждал, что помимо этих двух Томас принес и другие документы, а один раз он даже упомянул о «стопке документов».

Однако Гальдер при этом с уверенностью утверждает, что листка, написанного отцом Ляйбером, с изложением английских условий, среди этих документов не было, как и его визитной карточки.

Поскольку, согласно показаниям Хаппенкотена, листок с английскими условиями, написанный рукой отца Ляйбера, не был также обнаружен и среди бумаг, захваченных в Цоссене, возникает мысль, а не был ли он уничтожен в соответствии с его личной просьбой?

Хотя Гальдер не может с уверенностью сказать, в какой степени он до этого был в курсе тех контактов и обсуждений, которые проходили в Ватикане, по его мнению, его в общих чертах ознакомил с этим вопросом Канарис, рассказав как о характере этих контактов, так и о том, насколько успешно они идут. Нам известно, что Гальдеру поступали краткие сообщения об этих контактах в ноябре 1939 года, и хотя в целом их была целая цепочка, но, поскольку они поступали вместе с большим количеством другой информации, они могли просто затеряться среди вороха сообщений как по текущим, так и по «горящим» вопросам и не удержаться в памяти Гальдера. Бек, судя по всему, не говорил ничего Гальдеру о ватиканских контактах в ходе их беседы во время прогулки в январе 1940 года, также нет никаких оснований полагать, что Гальдер что–то узнал о тех хороших новостях, с которыми Мюллер вернулся из Рима два месяца назад. Безусловно, впервые Гальдер более или менее полно и подробно обо всем узнал во время встречи с Томасом 4 апреля 1940 года.

Если учесть нервное состояние Гальдера после его встречи с Гельдерером и то, что передача «доклада X» была поручена найденному в последнюю минуту человеку, который был не в курсе происходящего, то станет понятно, что Гальдер был не готов к положительному восприятию этого доклада. По его мнению, доклад был слишком многословным и изобиловал повторениями, в то время как по действительно важным вопросам либо было сказано явно недостаточно, либо ничего не говорилось вообще. Он также был недоволен тем, что в переданных документах не указывалось, кто был посредником, ведшим переговоры от имени оппозиции, и от имени каких конкретно представителей с германской стороны эти переговоры велись.

Вопросы, которые Гальдер задавал Томасу, ждавшему, пока начальник штаба быстро просматривал документы, также показывали, что Томас вообще не в курсе дела как относительно самих контактов, так и доставленных им документов. Томас сказал лишь, что если у Гальдера есть какие–то вопросы, то посол фон Хассель всегда к его услугам и готов подробно на них ответить. Это ничуть не удовлетворило Гальдера, который полагал, и, как оказалось, совершенно правильно, что все эти документы изготовлены «на кухне» Остера. К тому же генерал крайне устал от того давления, которому он подвергался и которое направлялось именно с Тирпиц–Уфер; поэтому он с недоверием и подозрительностью воспринимал все, что оттуда исходило, считая, что там все специально преувеличивают.

А для такого щепетильного штабного работника, каким был Франц Гальдер, подобный грех был непростительным.

Как вспоминает Гальдер, по мере того как он снова и снова перечитывал доклад, его скептицизм только усиливался; особенно подробно он остановился на смехотворном до гротеска, по его мнению, положении относительно Эльзас–Лотарингии, а также таком требовании, как «отстранение от власти Гитлера и, если возможно, национал–социалистского режима».

По мнению автора настоящей работы, в документе, который читал Гальдер, не было подобной формулировки, как и положения относительно Эльзас–Лотарингии. Гальдер, очевидно, спутал содержание «доклада Х» с документами, которые приносил ему Томас в ходе двух своих визитов в ноябре 1939 года, а потом все это перемешалось у него в голове с теми документами, которые ему предъявляли во время допроса в тюрьме гестапо.

Как бы то ни было, когда вечером того же дня он пошел к Браухичу, чтобы показать ему «доклад Х», он навряд ли думал, что несет командующему сухопутными силами действительно очень серьезный и важный документ. Гальдер наиболее подробно рассказал об этом Шпрюкхаммеру в 1948 году.

«Прочитав очень внимательно этот доклад, я отнес его поздно вечером моему командующему фон Браухичу. Я не стал ему представлять этот доклад устно, а попросил его не спеша с ним подробно ознакомиться, а на следующее утро обменяться мнениями. На следующее утро я увидел, что мой командующий чрезвычайно серьезен. Он вернул мне документ и сказал: «Напрасно ты мне его показал. Ведь это чистой воды прямая национальная измена. Мы не можем все это рассматривать ни при каких условиях. Ведь мы на войне. В мирное время еще можно рассматривать вопрос о том, чтобы кто–то установил контакт с иностранной державой. Во время войны для солдата это невозможно. Тем более что сейчас идет война не между государствами, а между различными мировоззрениями. Поэтому смещение Гитлера было бы совершенно бессмысленным». Затем он потребовал, чтобы я арестовал человека, который принес этот документ, а сам документ отправил куда следует (в ОКВ или СД?). Я на это ответил тогда ему так: «Если тебе надо кого–то арестовать, арестуй меня».

Последнее замечание, судя по всему, привело в себя и успокоило Браухича, и он больше ни словом не обмолвился об аресте. Он теперь говорил по–другому. В один из моментов командующий сухопутными силами, потрясая «докладом Х», воскликнул: «Что я должен делать с этим ничего не стоящим документом, на котором нет ни даты, ни подписи?»

Эти слова, как потом часто повторял Гальдер, вполне перекликались с его собственным мнением по поводу полученного документа, поэтому он согласился с тем, что Браухич отказался сколько–нибудь серьезно рассматривать «доклад Х», и практически не спорил с ним по этому поводу. Гальдер выполнил то, что диктовали ему совесть и чувство ответственности перед теми, кто вместе с ним участвовали в заговоре; он не мог просто отложить принесенный документ в сторону, не обсудив его. А те, кто хорошо знал Франца Гальдера, ничуть не сомневались, что, предлагая арестовать себя, он говорил это на полном серьезе. Ни при каких обстоятельствах он не назвал бы имя Томаса, даже если бы Браухич стал настаивать. Однако в силу обстоятельств, которые от месяца к месяцу все больше давали себя знать, – в первую очередь резкое улучшение военных возможностей Германии – мнение начальника штаба сухопутных сил относительно наступления все более менялось в сторону его поддержки, и должны были произойти какие–то чрезвычайные события или непреодолимые обстоятельства, чтобы это мнение переменилось.

Мы не можем точно сказать, когда именно Томас вернулся за документами, которые он оставил в Цоссене, а также чтобы узнать от Гальдера, каково по этому поводу мнение Браухича. В 1945 году Томас сказал, что Гальдер вернул ему документ «после десятидневного изучения». Это заявление говорит о том, что именно Гальдер затягивал с ответом Томасу, и можно предположить, что Томас и все остальные буквально сидели на иголках, видя, что ответ слишком задерживается. Эта задержка может быть объяснена следующими причинами:

1. Гальдер оттягивал время встречи с Томасом, поскольку опасался и не хотел неприятного разговора с Томасом в связи с отрицителным ответом, который он должен был ему дать.

2. Гальдер специально выжидал, чтобы посмотреть, как пойдет военная кампания в Норвегии, которая должна была начаться через четыре дня после того, как Браухич высказал свое мнение относительно «доклада Х». Если бы эта «карманная операция», разработанная Гитлером втайне от ОКХ, закончилась полным провалом, то Гальдер получил бы то самое «поражение», которое позволило бы ему вернуться к своей излюбленной теории «победа через поражение» и вновь попытаться воздействовать на Браухича, на этот раз уже более жестко.

3. Те, кто направил Гальдеру «доклад Х», хотели, чтобы этот доклад был бы не спеша «усвоен» Гальдером именно в условиях начавшейся авантюры в Скандинавии, которая создавала как раз подходящую почву для того, чтобы доклад произвел на Гальдера именно то впечатление, на которое рассчитывала оппозиция. Именно поэтому при передаче доклада и в первые дни после этого на Гальдера практически не оказывалось никакого давления.

Отсутствие конкретных свидетельств о реакции оппозиционных кругов в Берлине на ответ из ОКХ является своего рода «мягкой вуалью», скрывающей и смягчающей те горечь и разочарование, с которыми наверняка был воспринят ответ Браухича. Однако ситуацию по–прежнему не считали безнадежной. Члены оппозиции были готовы к отказу или нерешительности со стороны руководства ОКХ, и, коль скоро так и получилось, предприняли ряд действий, вытекавших именно из такого развития событий. Поздно вечером 3 апреля 1940 года на встрече, в которой приняли участие Остер, Донаньи и Хассель, было решено попытаться привлечь к деятельности оппозиции пользовавшегося большим уважением генерала Александра фон Фалькенхаузена, действующего командующего IV военным районом в Дрездене. Для того чтобы заручиться его поддержкой, к нему было решено направить Гроскурта, который в то время либо был в Берлине по служебным делам, либо его приезд с фронта был специально организован, чтобы он мог встретиться с Фалькенхаузеном. Фалькенхаузена хотели убедить активно поработать в Западном военном округе, чтобы сформировать группу разделявших цели оппозиции командующих, среди которых оппозиция в первую очередь рассчитывала на Лееба, Вицлебена, Клюге и Листа. Фалькенхаузен должен был предложить им отправиться всем вместе к Браухичу и настоятельно попросить его либо самому подключиться к активным действиям, либо позволить это сделать другим.

Александр фон Фалькенхаузен приобрел широкую известность в качестве главы германских военных советников в Китае, в задачу которых входили обучение и подготовка армий Чан Кайши. В значительной степени против собственной воли и вопреки чувству долга и ответственности он вынужден был покинуть Китай, когда Гитлер отозвал германских советников, принеся в жертву интересы Германии на Дальнем Востоке авантюристической линии на союз с Японией. Фалькенхаузен был представителем знатного рода, образованным, обладавшим широким кругозором человеком; он презирал нацизм и не скрывал своего отношения к нему, поэтому и не получил какого–либо командного назначения во фронтовой зоне. Особенно возмутил его план нападения на Бельгию, Голландию и Люксембург, и одно из предостережений бельгийцам было направлено через него.

Его первые контакты с оппозицией произошли в начале 1939 года, когда его посетили два представителя оппозиционной группы, действовавшей внутри МИДа. Тротт, который знал Фалькенхаузена еще с тех пор, как сам работал в Китае, взяв с собой Кесселя, посетил генерала в воскресенье. Для того чтобы не привлекать внимание, встреча не была назначена заранее; Фалькенхаузен был очень занят и сумел уделить гостям всего полчаса, однако, в связи с тем что Фалькенхаузен всегда интересовался политическими вопросами и прекрасно в них разбирался, а также в связи с его глубокими познаниями в области международных отношений и богатым опытом работы, этого оказалось достаточно. После того как участники встречи обменялись буквально несколькими словами, стало ясно, что они придерживаются схожих точек зрения и считают необходимым положить конец курсу Гитлера, толкавшего страну к войне, а также уничтожить и самого фюрера. Кессель предложил, чтобы генерал пригласил Гитлера для осмотра новых фортификационных сооружений на границе Богемии. Там его можно было бы изолировать в бункере, заставить подписать указ о передаче исполнительной власти в руки армии и дать три минуты, чтобы выбрать, какой смертью умереть: либо он стреляется сам, либо ему в этом помогут. Фалькенхаузен выслушал это довольно фантастическое предложение «благосклонно», однако сам не стал заниматься его реализацией.

Когда началась война, Фалькенхаузен активно агитировал против нее, и особенно против наступления своих коллег–генералов; настолько активно, насколько ему позволяли те довольно ограниченные возможности контактов, которые он имел, находясь в Дрездене. Как отмечал Попитц, в середине февраля 1940 года Фалькенхаузен был «очень активен». Возможно, «у него в крови было чуть больше авантюризма, которого он набрался в Китае, чем у других генералов».

Из планов поездки Фалькенхаузена на Западный фронт ничего не вышло; когда генерал пообщался с Томасом, то обнаружил, что тот настроен крайне пессимистически, и этот пессимизм еще более углублялся отрицательной реакцией на «доклад Х». Узнав об этом, Хассель посетил Томаса, чтобы как–то поднять его настроение, однако ему это не удалось.

Будучи удручен неопределенностью по поводу состояния собственного здоровья, а также все возрастающими требованиями в рядах оппозиции осуществить убийство Гитлера, которое Томас отвергал главным образом по религиозным соображениям, хотя и не только по ним, он решил помогать оппозиции, ведя борьбу «на задней линии», обеспечивая ей своего рода «тыловую поддержку». К апрелю 1940 года он в значительной степени смирился с судьбой, однако решил предпринять последнюю попытку повлиять на командующих Западным фронтом (которую высоко оценил Аллен Даллес), против чего сам Томас только что отговаривал Фалькенхаузена. Уже сам факт этой поездки говорит об объеме и значении той работы, которую Томас делал для оппозиции. Как отмечает Даллес, в ходе этой поездки он беседовал с Леебом, Боком, Рундштедтом, Зоденштерном и Майнштейном, призывая их не подчиняться приказу наступать на Бельгию и Голландию, в результате чего мог бы возникнуть кризис, в ходе которого появилась бы возможность поднять берлинский гарнизон против нацистского режима.

Версия Даллеса не совпадает с известными нам событиями, которые произошли в апреле 1940 года, из чего можно сделать вывод, что он описывает поездку Томаса, которая состоялась значительно ранее. Скорее всего, Даллес отнес к событиям кризисных дней апреля 1940 года те события, которые имели место в столь же кризисные дни ноября 1939 года. 7 ноября 1939 года Томас сказал Остеру и Гизевиусу о своем намерении совершить такую поездку, которую он и совершил в начале декабря 1939 года.

Томас, как показал его поход к Гальдеру, не обладал чудодейственным даром убеждения. Однако в ходе исключительно важного для оппозиции второго раунда ее борьбы он был верным и преданным товарищем по борьбе, который отдавал все силы, работая плечом к плечу с другими, и его роль в этой борьбе, хоть она и несколько поубавилась после апреля 1940 года, заслуживает большего уважения и признания, чем это обычно делается[193].

Разочарование Георга Томаса, охватившее его в апреле 1940 года, было еще более усугублено ходом военной кампании в Норвегии, которую Гитлер начал 9 апреля 1940 года. В предшествовавшие ей месяцы обсуждение приближавшейся авантюры на севере Европы занимало больше внимания оппозиции, чем когда–либо. Отношение к ней представляло собой смесь стыда, страха и надежды. На пять малых европейских стран вскоре должен был обрушиться бронированный кулак Гитлера, и не было никаких гарантий, что вскоре та же участь не постигнет также Швецию и Швейцарию. Накануе судьбоносной даты – 4 апреля 1940 года – Хассель подчеркнул, что предстоящая экспедиция в Скандинавию является последней реальной надеждой подтолкнуть генералов к активным действиям и направить их наконец на путь осуществления переворота. Их следовало убедить предпринять необходимые действия либо в ходе, либо сразу после окончания норвежской кампании и до того, как мог бы разгореться серьезный конфликт на Западе.

Наверное, никогда с начала войны не возникала ситуация, в которой как для оппозиции, так и для режима столь остро стояла бы дилемма: или грудь в крестах, или голова в кустах. Вторжение в Скандинавию было следующим после начала самой войны «личным проектом» Гитлера. Сначала он мало уделял внимания этому проекту, но впоследствии его воображение разыгралось, и вкус новой авантюры, который он уже ощущал, раззадорил его и стал руководством к действию. С самого начала командование сухопутных сил относилось к этому начинанию буквально с ужасом – оно противоречило всем канонам военной науки и практическому опыту немецких военных. Последние считали это просто безумием. Мнения среди военных моряков разделились; более консервативно настроенные адмиралы относились к данному проекту с настороженностью, опасаясь за безопасность только что восстановленного флота. Ведь для них вопрос стоял ребром: на карту ставилась судьба всего флота, который мог быть полностью уничтожен. Следует отметить, что их опасения были не напрасны: в ходе этой кампании военно–морские силы Третьего рейха понесли такой урон, от которого не смогли оправиться до самого окончания войны. С другой стороны, успех могла принести лишь серия рискованных шагов, каждый из которых просто обязан был быть успешным; права на ошибку в данном случае не было.

Считая данный проект самой настоящей дикостью, ОКХ, рискуя навлечь на себя ярость Гитлера, решило «умыть руки» и не принимать никакого участия в данной операции. Вся разработка операции «Везер», как называлось вторжение в Норвегию, осуществлялась возглавляемой самим Гитлером ОКВ, а сухопутным силам отводилась роль поставщика необходимой живой силы и техники. Можно представить, какие расчеты и предположения в связи с этой операцией делались в эти дни фактически «в частном порядке» Гальдером и Браухичем, однако никаких документальных свидетельств этих расчетов не сохранилось. Они навряд ли изменили свою точку зрения относительно того, что данная операция обречена на неудачу; случись же она, были бы все основания надеяться на то, что этот провал подтолкнет Гальдера вернуться к рассмотрению возможности переворота. Но останется ли время на такое рассмотрение? В то время как Гальдер изучал «доклад Х», уже были готовы приказы Гитлера о наступлении на Западе «возможно, 14 апреля» 1940 года, а 10 апреля срок наступления был перенесен на один день, причем было изъято слово «возможно».

Еще до того, как был бы закончен анализ происходящего на севере Европы, наступление на Западе могло уже идти полным ходом. Все внимание в мире было бы приковано к этому судьбоносному событию, а следовательно, отвлечено от вторжения в Норвегию и от того провала, которым могла бы закончиться скандинавская авантюра Гитлера.

В течение нескольких недель оппозиционная «группа действия» в абвере изучала вопрос о том, как скажется на ее целях и планах предстоящая военная экспедиция Гитлера. Главная озабоченность оппозиции состояла в том, чтобы не дать угаснуть тем контактам с Англией, которые еще пока «тлели» в Риме и в ходе которых англичане только что подтвердили данные ранее обязательства, используя в этих целях происходящее на севере Европы. Вторая проблема состояла в координации тех многочисленных шагов, которые предпринимались для того, чтобы предупредить Бельгию и Голландию о грозящей им полномасштабной опасности. Самым же важным был вопрос о том, как воздействовать на ход военных операций после их начала, если подобное вообще окажется возможным.

В дискуссии затрагивались вопросы военно–морской мощи Германии и ее возможностей вести войну на море, а также политические последствия распространения войны на север Европы. Обсуждения часто были в самом разгаре, когда уже переваливало за полночь; роль первой скрипки в них играл единственный военный моряк в оппозиционой группе абвера капитан Лидиг. Первая мировая война показала, что на военно–морские операции Германии естественные ограничения, причем очень существенные, оказывает «водный треугольник» – Гельголандская бухта, Кильский канал и устья Эльбы и Везера. В 1917 году, когда началось и потерпело провал неограниченное использование в боевых действиях подводных лодок, адмирал Вагнер подготовил докладную записку, в которой подчеркивал, что для ведения военно–морских операций на просторах Мирового океана необходимо обеспечить неограниченный свободный маневр германских кораблей вдоль побережья Норвегии, примерно до уровня Бергена. Хотя это исследование оказало лишь ограниченное воздействие на военно–морские силы Германии, оно помогло убедить гросс–адмирала Редера, что крайне желательно обладать Норвегией в качестве базы для военно–морских операций. Гитлер имел очень поверхностное понимание военно–морской проблематики, однако на него произвели впечатление высказываемые опасения по поводу того, что союзники перережут снабжение Германии железной рудой, идущей из Швеции, а также что вблизи Германии будет создана база для военно–воздушных операций противника.

Остера беспокоила возможность того, что война выйдет на просторы Мирового океана.

Такой поворот событий только бы усилил намерение Англии воевать до победного конца, а также увеличил бы опасность вступления в войну Америки в ближайшее время, поскольку театр военных действий в этом случае приближался бы к ее территории. Поэтому следовало употребить все возможности, включая крайние шаги, находящиеся на грани или за ней традиционных понятий относительно национальной измены, чтобы пресечь возможность подобного развития событий на корню.

Конечно, было бы желательно, отмечали в рядах оппозиции, чтобы вообще удалось не допустить осуществления планов Гитлера совершить вторжение на севере Европы, коль скоро такое было бы возможным. Поскольку оппозиция внутри страны не может остановить его, в том числе и потому, что армия не готова оказать ей в этом поддержку, следует сделать акцент на том, чтобы продемонстрировать ему неопровержимые свидетельства готовности как союзников, так и намеченных Гитлером жертв оказать ему максимально серьезное сопротивление. В январе 1940 года убедительные свидетельства того, что Бельгия осведомлена о планах нападения и занята самыми серьезными военными приготовлениями, стали одним из важных факторов, способствовавших откладыванию реализации планов наступления на Западе. Однако Бельгия, Голландия и Люксембург, традиционно влекущие к себе завоевателей, хорошо понимали, что они слишком уязвимы для того, чтобы тешить себя иллюзиями, что их военные приготовления могут оказать сдерживающее влияние на Гитлера сверх определенного предела. В случае с Данией данные соображения проявились еще более рельефно. Но с Норвегией все получилось совсем по–другому. Само географическое положение страны создавало поистине титанические возможности для оказания сопротивления. В дополнение к этому, с учетом того, что уже на ранней стадии операции немцам пришлось бы действовать на военном театре протяженностью около двух с половиной тысяч километров вдоль норвежского побережья, англичане могли бы перехватить немцев при помощи заблаговременно оповещенного, поднятого по тревоге и направленного к берегам Норвегии своего флота. Таким образом, размещенные на германских кораблях войска не смогли бы быть доставлены в пункты назначения для высадки на побережье, если бы немецкую операцию удалось предугадать заранее либо же своевременно оповестить о ней англичан.

Аргументы Остера относительно того, какой психологической реакции со стороны Гитлера можно ожидать, казались его друзьям убедительными. Для человека, психика которого была подвижнее ртути, что проявилось особенно наглядно 25 августа 1939 года, когда в один день Гитлер дал и отменил приказ о нападении на Польшу, нетрудно изменить уже отданный им приказ об операции на том театре военных действий, который он сам же считал второстепенным. Гитлер вообще с небывалой легкостью то давал, то отменял приказы, в результате чего приказы наслаивались на контрприказы, и все это приводило не к порядку, а к беспорядку. К тому же он имел весьма специфическое, если не сказать дилетантское отношение к военно–морской проблематике, в которой мало что понимал. Даже чисто внешняя демонстрация со стороны Норвегии ее готовности оказать сопротивление планируемому вторжению могла оказаться достаточной, чтобы заставить Гитлера отказаться от своих планов. Если же Гитлер, продолжая упорствовать, добился бы проведения операции, несмотря ни на что, то неудачный ход ее с самого начала был бы достаточным для того, чтобы заставить диктатора вообще прекратить ее. Оценка Остером психологических особенностей Гитлера оказалась верной: когда в самом начале операции Гитлеру передали преувеличенные донесения о неудачах местного характера, это вызвало у диктатора чуть ли не нервный припадок, в результате которого он был близок к тому, чтобы вообще отменить намеченное вторжение.

Логика Остера противоречила общепринятым взглядам, однако он в своих действиях руководствовался благом Германии. Если бы Гитлера удалось заставить отказаться от вторжения в Скандинавию, его престиж пошатнулся бы, а с Германии было бы смыто пятно, которое в очередной раз могло бы появиться и остаться на ее репутации; таким образом увеличивался бы и стимул бороться за новую Германию. Если бы вместо этого Гитлер привел свои планы в исполнение и отступил бы лишь после более или менее значительного поражения, это привело бы к всплеску разочарования в обществе и ощущению национального позора. В результате тот психологический подъем, который наблюдался в войсках после победы в Польше, сошел бы на нет, армия ощутила бы свое унижение и у нее возникло бы желание восстановить свою репутацию и права в целом, и, таким образом, перспективы переворота сделались бы более радужными. Отступление из Норвегии привело бы к меньшим жертвам, чем война там до победного конца; и в любом случае количество жертв было бы неисчислимо меньше, чем при затяжной войне.

С самого начала, как стало известно о планах высадки в Скандинавии, Остер и его коллеги лелеяли надежду, что «демонстрации» в этих районах английского флота будет достаточно для того, чтобы показать Гитлеру, что путь в Норвегию закрыт. Для того чтобы осуществить передвижение английского флота в восточном направлении в психологически подходящий для этого момент, нужно было, конечно, своевременно оповестить англичан, и Остер сделал все от него зависящее, чтобы нужная информация была срочно передана по соответствующим каналам. 2 апреля 1940 года у Остера еще не было четкой и точной информации. Однако он испытывал «глубокое ощущение», что акция в Скандинавии, судя по всему, состоится 15 апреля, а через три–четыре дня вслед за этим начнется общее наступление на Западе.

Ясность наступила 3 апреля 1940 года[194]

О том, каково было направление мыслей Остера и его соратников, видно из замечания, сделанного на этот счет Лидигу, которого заверили в том, что «люди в Лондоне, как только что–нибудь узнают», сделают все возможное, чтобы сорвать планы Гитлера.

Чтобы иметь двойную гарантию того, что предупреждения достигнут адресата и англичане действительно «что–нибудь узнают», Остер направил два предупреждения, которые, к чему он имел все основания полагать, должны были быстро прийти по назначению. Одно было направлено в Ватикан в ходе предпринятого с необходимыми предосторожностями телефонного разговора Йозефа Мюллера с монсеньором Шёнхоффером.

Другое предупреждение Остер передал через своего друга Саса во второй половине или вечером того же дня – 3 апреля 1940 года.

В ходе предшествующих месяцев Остер с неизменной регулярностью информировал голландского военного атташе в Берлине о той чехарде приказов о наступлении и их отмене, которая исходила от Гитлера. Всю информацию о новых датах наступления, их отмене и назначении новых Остер скрупулезно сообщал Сасу. С аналогичной аккуратностью и добросовестностью Сас передавал эту информацию своему бельгийскому коллеге полковнику Готалсу, из донесений которого мы можем судить о том, что именно узнавали оба эти офицера и о чем они информировали свое руководство в Гааге и Брюсселе. Для все трех участников этого процесса он был крайне напряженным, изматывающим и связанным со многими разочарованиями. Это хорошо иллюстрирует то, как бельгийский военный атташе оценивал источник получаемой информации и как эта оценка со временем менялась. Если вначале говорилось, что это «немецкий друг голландского военного атташе, занимающий высокий пост», то затем эта оценка была понижена до уровня «обычный информатор», а затем информация и вовсе передавалась под рубрикой «текущая информация». Добросовестный и добропорядочный Готалс, у которого были прекрасные отношения с Сасом, какое–то время относился к информации своего друга с большим доверием. Однако в связи с тем, что она постоянно оказывалась «ложной тревогой», он стал постепенно относиться к ней все более и более скептически, пока окончательно в ней не разочаровался. Вместе с тем, хотя информация и начала приводить его в полное замешательство, он по–прежнему добросовестно передавал в Брюссель все, что Сас приносил от Остера, однако время от времени делал такие пометки, как: «Передается с обычными оговорками» или «Информатор уже высказывал подобные убеждения и указывал время, но события эту информацию не подтвердили».

Голландцы практически не сделали ничего, чтобы поднять репутацию Саса и его информатора в глазах Брюсселя. Когда Сас был особенно настойчив по поводу очередной даты нападения, эта информация передавалась бельгийцам через их военного атташе в Голландии полковника Дипенрикса. Однако в ней содержались понижающие ценность информации оговорки, как, например, в донесении Дипенрикса от 5 апреля 1940 года: «Я хотел бы добавить, что 3–й (оперативный) отдел голландского Генерального штаба не относится к указанной в сообщении новой судьбоносной дате слишком серьезно».

Когда Остер сообщил Сасу 3 апреля 1940 года о своей уверенности в том, что вторжение в Скандинавию состоится в середине следующей недели (8—10 апреля), у него не было еще информации о точной дате общего наступления на Западе. Он, однако, опасался, что это наступление совпадет по времени с вторжением в Скандинавию. В конце разговора он попросил Саса передать информацию датчанам и норвежцам, а также английской разведке. Сас сразу поспешил в свое посольство, чтобы отправить шифрованную телеграмму, но оказалось, что советник посольства, который один только имел право отправлять подобные сообщения, уже ушел. Голландскому военному атташе ничего не оставалось, как связаться по телефону с адъютантом военного министра капитаном Крулсом, с которым они установили простой шифр передачи информации о дате наступления: они договаривались о дате совместного обеда, которая означала, что наступление намечено на месяц позже этой даты. Сас таким образом закодированно передал дату 9 мая 1940 года, но не смог сообщить по телефону об угрозе двум Скандинавским странам – никакого шифра на этот счет не было предусмотрено, а делать более или менее открытые намеки было нельзя, поскольку разговоры почти наверняка прослушивались.

Поскольку информация, переданная Остером, главным образом касалась напрямую двух Скандинавских государств, выбранных Гитлером своими очередными жертвами, Сас стал думать, как лучше назавтра выполнить поручение Остера и оповестить эти страны о грозящей им опасности.

Хотя Сас и не выделяет это, главной его задачей на следующее утро было направить в Голландию шифротелеграмму с подробным описанием угрозы для двух северных стран и просьбой передать эту информацию английской разведке. Он также выразил готовность приехать в Гаагу, и, как сформулировал это бельгийский военный атташе в Голландии, «лично подтвердить и дополнить то, что было сказано в телеграмме».

Однако сначала он хотел выполнить поручения Остера и проинформировать обо всем норвежцев и датчан. Передав, как обычно, необходимую информацию своему другу Готалсу, Сас решил вручить информацию и советнику норвежского посольства в Берлине Ульриху Стангу, которого он немного знал. Сасу было известно, что норвежский дипломат обычно обедал в гостинице «Адлон», и отправился туда. Увидев Станга за стойкой бара, Сас подошел к нему и как бы невзначай задал дежурный вопрос: «Как вы оцениваете сложившуюся ситуацию?» И услышал в ответ: «Некоторая опасность существует; англичане, возможно, захотят высадиться в Норвегии». Ошеломленный Сас воскликнул: «Что? Англичане хотят высадиться в вашей стране? А вы знаете, что в следующий вторник в Норвегии должны высадиться немцы?» Станг, демонстрируя жестом явное недоверие к словам Саса, сказал: «Ерунда! Это невозможно». Сас сумел на это лишь ответить предложением встретиться в следующий вторник, чтобы удостовериться, кто был прав[195].

Позднее Сас узнал от Остера, что Станг был сторонником Квислинга и поддерживал нацистов; он предпочел вернуться в оккупированную фашистами Норвегию после того, как норвежское посольство покинуло Берлин. Стоит ли говорить, что Станг даже и не думал о том, чтобы передать предупреждение Саса в Осло.

Днем 4 апреля 1940 года Сас связался с датским посольством в Берлине и встретился с военно–морским атташе Койлсоном, который был крайне озабочен услышанным и обещал немедленно передать эту информацию с курьером в Копенгаген. Несколько дней спустя из Дании пришел ответ с теплыми словами благодарности от датского правительства, хотя трудно сказать, насколько полезной оказалась подобная информированность для страны, которая, несмотря на предупреждение о грозящей опасности, просто не имела сил и средств, чтобы оказать сопротивление. По иронии судьбы предостережения Остера достигли именно той страны, где они только подчеркнули и усилили ощущение беспомощности, которое там преобладало, и наоборот, не достигли тех стран, где они могли быть действительно спасительными. Сообщение так и не достигло Лондона, несмотря на тесные контакты между разведками Голландии и Англии[196].

Голландская разведка просто проигнорировала просьбу передать предоставленную Сасом информацию их английским коллегам. Хуже того, никто не сообщил Сасу, что по его информации ничего не было сделано, в результате чего он и передавший ему сведения Остер не могли попытаться исправить положение и предпринять новую попытку уведомить англичан о планах Гитлера. В свете этого стоит пожалеть, что Сас не поехал в Гаагу 4 апреля 1940 года, как он ранее предлагал. У нас нет точной информации о том, почему это случилось: либо он не хотел получить «очередную порцию разочарования» от контактов с руководством, серьезно не воспринимавшим его предостережения, либо ему запретило приезжать в Гаагу его непосредственное начальство. А ведь если бы он прибыл в Гаагу, даже пусть и на очень короткий срок, он наверняка узнал бы о том, что англичанам его информация не была передана, и, соответственно, попытался бы исправить положение, а также сообщить об этом Остеру, который постарался бы предупредить англичан по другим каналам. Лишь несколько месяцев спустя, когда Сас прибыл в Лондон, он узнал от руководителя английской разведки, что переданное им сообщение не было получено.

Вместе с тем было бы неверным полагать, что, получи англичане и норвежцы предостережения вовремя, они были бы в состоянии предпринять такие меры, которые сорвали бы замысел Гитлера. Как часто бывает в истории, никто не может утверждать, что ее ход изменился бы под влиянием определенных событий, которым, однако, не суждено было состояться, как, впрочем, нельзя утверждать и обратное – то есть быть уверенным, что все было уже предопределено и в любом случае ничего бы не изменилось.

Поведение голландцев объясняется тем, что они испытывали в отношении полученной информации одновременно недоверие и опасение. Высшие военные круги Голландии, которые как раз в это самое время говорили своим бельгийским коллегам о том, что не воспринимают информацию Саса «слишком серьезно», не спешили передавать великой державе информацию, в достоверности которой сами не были уверены. С другой стороны, они опасались, что, если информация о передаче предостережений англичанам и норвежцам дойдет до Германии, у нее появится повод обвинить голландцев в нарушении нейтралитета, чего голландцы серьезно опасались. Это тоже, вероятно, сыграло свою роль в том, что полученная от Саса информация не была передана в Осло.

Следует отметить, что власти в Гааге на этот раз отнеслись к информации Саса несколько более серьезно, чем раньше. Это объяснялось наступлением «весеннего сезона военных кампаний», когда следовало проявлять особую бдительность и особую осторожность, тем более когда международная обстановка накалялась с каждым днем. Военные, находившиеся в отпусках, получили предписание вернуться к месту службы к 9 апреля. Группу путешествовавших голландских офицеров индийского происхождения голландское посольство в Берлине попросило вернуться в пределы страны, в связи с чем получило замечание от голландского министра иностранных дел ван Клеффенса за то, что предприняло «ненужные действия». Хотя вторжение в Скандинавию все же состоялось, оно не восстановило авторитет Саса в глазах военных руководителей в Гааге. Видимо, у них было убеждение, что Сасу просто повезло и что его информация случайно совпала с действительным развитием событий – закон равновесия в данном случае сработал в его пользу, поэтому к его личным заслугам произошедшее никак не следовало относить. Сасу даже сделали «полувнушение» в связи с тем, что он не передал информацию традиционным способом, используя принятый официальный шифр, а также указали на то, что его информация не подтвердилась «полностью»: Гитлер ведь до сих пор так и не нанес удар на Западе.

Поэтому неудивительно, что еще целый месяц Сас оставался на положении «пророка в своем отечестве», которому мало кто верит.

Поскольку время доставки экспедиционных сил к месту высадки составляло четыре дня, Гитлеру было трудно поменять принятое решение, когда войска уже были в пути. Вторжение началось, как и планировалось, 9 апреля 1940 года. Это было напряженное время во всех европейских столицах, но нигде не наблюдалось столь противоречивого отношения к этому событию, как в Берлине. Ясно, что в Цоссене за событиями следили со смешанными чувствами. А на Тирпиц–Уфер Остер, Донаньи, Лидиг и Мюллер, а также другие члены оппозиции проводили долгие часы, напряженно склонившись над большой картой Северного моря. Они непрерывно обсуждали, в каком именно месте английский флот мог бы успешно вступить в дело. Однако по мере того, как часы сменялись днями, а дни – неделями, их надежды все больше и больше таяли, пока наконец не растаяли окончательно. Бек и Канарис сразу сказали, что англичане поставят на карту свой флот лишь в решающий для нации момент; рисковать флотом ранее этого они не будут. Бывший начальник штаба сухопутных сил и начальник абвера, оказались правы.

Тем временем Гитлер стал в Германии героем дня. То, что считали невероятным, случилось, и никто не мог отрицать того, что эта победа в значительной степени принадлежала ему. На какое–то время презрительное прозвище «богемский капрал», как его называли представители высшего командного состава вермахта, исчезло из их лексикона. Командующие–ветераны, несмотря на весь свой опыт, стали сомневаться в своих собственных суждениях и оценках. Все эти настроения еще больше усилились после стремительного броска на Запад, который сочли выдающимся успехом.

«Доклад Х», доставленный в Цоссен в начале апреля 1940 года, с точки зрения практических действий уже был устаревшим. А с учетом произошедших событий, не будь доклад доставлен в начале апреля, через несколько недель он навряд ли вообще появился бы в ОКХ. В сложившихся обстоятельствах оставалось только ждать и – вопреки всему – продолжать надеяться. Теперь только успешная попытка покушения на Гитлера могла остановить наступление на Западе – больше ничего не могло этому помешать. Бек и Остер, независимо от того, будет наступление успешным или нет, хотели попытаться сохранить ту тонкую ткань контактов на Западе, которую им удалось сплести и которая была сохранена и даже несколько укрепилась после начала войны. Если бы эти контакты сумели пережить потрясение от военного конфликта с западными странами, возможно, что–то удалось бы сделать для того, чтобы спасти Германию и добиться для нее такого места в мировом сообществе, которое не было бы постыдным и унизительным.

В последующие годы твердое ядро противников нацистского режима, участники которого, невзирая на все трудности, неудачи и разочарования, упорно и стойко вели борьбу во время первого и второго раундов сражения с режимом, продолжало свою деятельность. Его состав остался практически неизменным, и все его участники по–прежнему целеустремленно делали все, что могли. В период общего разочарования и подавленности Хассель записал в своем дневнике 29 апреля 1940 года: «Бек, Попитц, Герделер и я были едины во мнении, что несмотря на то, что шансы минимальны, мы ни на минуту не должны отказываться от борьбы и должны пробиваться вперед, чего бы это ни стоило».

Хассель и те, от чьего имени он говорил, не изменили своего намерения. Практически все без исключения четыре года спустя плечом к плечу выступили против нациста номер один 20 июля 1944 года.

Триумф Гитлера на севере Европы окончательно решил вопрос о наступлении на Западе. Ни с какими серьезными возражениями со стороны военного руководства нацистский диктатор больше не сталкивался. Успех его личных планов в Норвегии подействовал на генералов ошеломляюще и даже привел их в некоторый трепет. Ведь мало кто из них знал, сколь сильно нервничал и колебался Гитлер, когда, как казалось, операция могла быть сорвана. В течение месяцев военную элиту рейха тщательно обрабатывали, применяя давление, умасливание и просто откровенно грубый нажим; это дало результаты и довело генералов «до кондиции», когда они, как презрительно отозвался о них Остер, превратились в «генерал–полотеров», готовых выполнить любой приказ Гитлера; эта характеристика касалась, естественно, высшего генералитета. То пассивное сопротивление, которое наблюдалось со стороны многих из них осенью и ранней зимой 1939/40 года, окончательно ушло в прошлое.

Их совесть за эти месяцы либо притихла, либо совсем уснула. Весь сор, который обильно выносился из Польши, чтобы достичь ушей Запада, был запрятан под ковер и надежно там похоронен. То чувство протеста, которое вызывали планы Гитлера в отношении нейтральных стран и которое охватило даже такого человека, как Бок, в ноябре 1939 года, в значительной степени теперь сошло на нет. Во время захвата Дании и Норвегии никто уже не углублялся в моральный аспект этого события и вообще не относился к этому столь же чувствительно, как при обсуждении планов агрессии против нейтральных стран несколько месяцев назад. Теперь к этому отнеслись куда как спокойнее, восприняв чуть ли не как должное. Победа, как часто поучал Гитлер своих генералов, списывает все, а перспектива военного триумфа, столь призрачная в осенние месяцы 1939 года, становилась все более реальной.

В Гааге и Брюсселе по–прежнему не хотели смотреть правде в глаза. Ведь жизнь, казалось, была бы куда проще и приятнее, если бы просто удалось закрыть рот «берлинской Кассандре»[197].

Сас был не единственным пострадавшим от тех, кто не хотел слышать того, что им не нравилось. Один английский корреспондент, работавший в Голландии и рискнувший передать в свою газету в начале мая 1940 года информацию о предстоящем нападении, был вызван голландскими властями и получил предупреждение, что он будет выслан из страны, если еще раз пошлет «провокационную и создающую проблемы информацию».

Что касается Саса, то, к счастью, его поддержал советник голландского посольства в Берлине, который делал все, что мог, чтобы оградить Саса от острой критики. С середины марта 1940 года Сас не посещал Гаагу, где большинство контактов, которые ему приходилось иметь с различными официальными лицами, ничего, кроме разочарования и боли, ему не приносили. С учетом уверенности Остера в том, что в ближайшее время вторжение в Голландию точно состоится и очередной приказ на этот счет Гитлера теперь будет уже окончательным, Сас, естественно, очень беспокоился за свою семью. В Голландии она не могла чувствовать себя в безопасности, коль скоро страна была под угрозой оккупации. Оказаться в западне в Германии после оккупации Голландии было немногим лучше. Остер предложил Сасу вывезти жену и сына в Швейцарию, а оттуда, если начнется война на Западе, – во Францию или Англию.

11 апреля 1940 года, когда Гитлер перенес дату окончательного срока наступления с 14 на 13 апреля, Сас вывез семью из Берлина на служебной машине, двигаясь по маршруту, намеченному для него абвером. Остер хотел, чтобы этот отъезд привлекал как можно меньше внимания, поскольку нельзя было поручиться за то, как поведет себя гестапо в случае, если разразится настоящая война. Каждый вечер Сас сообщал из той или иной явки абвера на Тирпиц–Уфер о своем местонахождении. В конце концов он добрался вместе с машиной до Лондона, и до окончания войны этот автомобиль оставался служебной машиной голландского военного министра. Сам Сас, естественно, вернулся в Берлин, и теперь ему оставалось лишь покориться неизбежному.

Над Европой нависло тревожное ожидание, и это ожидание также охватило маленькую группу самых близких и преданных сторонников Ганса Остера. С того момента, как Остер открылся Лидигу в тот октябрьский день 1939 года, когда он решил перейти свой Рубикон и принял судьбоносное решение, этот маленький круг практически не расширился. Рабочие и личные отношения Остера и Донаньи были столь тесны, что они не могли скрывать друг от друга секреты подобного рода. А Ганс фон Донаньи, в свою очередь, не имел никаких секретов от своей жены.

Донаньи не только был в курсе того, что Остер информировал Саса обо всем, что было связано с наступлением, но и посвятил в это своего шурина Дитриха Бонхоффера, с которым имел исключительно доверительные отношения; они делились самым сокровенным, в частности вопросами, связанными с верой и совестью. Бонхоффер, который пять лет спустя был повешен вместе с Остером в концлагере Флоссенбург, считал, как и Донаньи, что Остер действовал исключительно в интересах Германии. В обществе, в котором высшее проявление патриотизма подчас состояло в убежденности делать то, что обычно считалось уделом негодяев, «измена» Остера означала на самом деле высшую преданность своей стране.

О контактах Остера и Саса знали только пять человек: Лидиг, Гизевиус, супруги Донаньи и Бонхоффер; в мае 1940 года все пятеро были убеждены в том, что кульминация этих контактов придется на тот момент, когда наступление, о начале которого столь часто отдавался приказ, наконец начнет реально осуществляться. Скорее всего, кроме них об этом больше никто не знал. Нет никаких свидетельств того, что о связях Остера и Саса знал Бек; практически все сходятся на том, что ему ничего об этом не было известно. Еще более категорически это можно утверждать относительно Канариса, с возмущением отвергавшего все, что хотя бы отдаленно напоминало национальную измену, и так же резко высказывавшегося и против государственной измены. Вызывает сильные сомнения заголовок в голландском журнале «Шпигель», под которым был напечатан фрагмент неоконченных воспоминаний Саса; этот заголовок гласил: «Сам Канарис лично позаботился о том, чтобы я был обо всем информирован». Тут разрываешься между двумя выводами: либо это упущение редакции, либо специальное «допущение», сделанное для того, чтобы привлечь внимание читателей.

Никто из тех, кто знал о контактах между Остером и Сасом, никогда не использовался в качестве связного. Остеру приходилось самому буквально откапывать информацию для своего друга; порой это было сделать крайне трудно: сведения подчас были весьма неточными, а источники сомнительными. С учетом всей сложности и риска Остер стремился передавать информацию Сасу таким образом, чтобы не привлекать лишнего внимания. Когда нужно было передать голландскому военному атташе срочную информацию, супруги Донаньи очень волновались, сумеет ли Остер связаться с Сасом вовремя.

Днем 3 мая 1940 года, ровно месяц спустя после получения предупреждения о нападении на Норвегию и Данию, Сасу пришло от Остера срочное сообщение о наступлении на Западе. Они, однако, решили, что ехать в Гаагу Сасу не было никакого смысла. «У тебя и так столько проблем в Голландии, – сказал Остер. – Они все равно тебе не поверят. Давай лучше немного подождем и посмотрим, что произойдет».

На следующий день, 4 мая, по инициативе Гааги последовал звонок в посольство в Берлине из голландского МИДа, вызванный предупреждениями, полученными голландцами из Ватикана. Известно ли что–либо военному атташе о том, что наступление неизбежно произойдет? Советник посольства ван Харсма направил шифрованную телеграмму с ответом Саса, в которой содержался утвердительный ответ на запрос Гааги; в телеграмме подчеркивалось, что, скорее всего, это произойдет в середине следующей недели. О том, как прошли оставшиеся до вторжения дни в жизни Джисберта Саса, можно подробно узнать из его выступления перед комиссией по расследованию голландского парламента, а также из его незаконченных мемуаров, которые дошли до нас. Мы узнаем, что Сас многократно приезжал к Остеру домой, и, хотя нельзя сказать, что они забыли обо всякой осторожности, становится ясно, что, когда возникала необходимость немедленной встречи, соображения осторожности и безопасности отходили на второй план. С учетом того, что Сас обладал дипломатической неприкосновенностью, основной опасности подвергался, конечно, Остер.

Вечером 6 мая Остер сообщил своему другу, что наступление теперь назначено на 8 мая и что ему, скорее всего, будет предшествовать короткий ультиматум[198].

Указанные факты были сообщены в голландский МИД шифрованной телеграммой. Однако настроение в Гааге было если не беспечным, то никак не отражавшим ощущение серьезной опасности. В тот же день министр иностранных дел Голландии ван Клеффенс написал в письме одному американцу голландского происхождения, что угроза войны для Голландии миновала, поскольку главные военные действия теперь будут перемещаться на Балканы. Было очевидно, что полученное предупреждение от папы три дня назад произвело на голландцев не большее впечатление, чем более двух десятков аналогичных предупреждений, полученных от Саса из Берлина. Были получены также предупреждения и от других друзей Голландии в Германии. 8 мая 1940 года немецкий социалист Мозер, который, спасясь от преследований нацистов, укрылся в Голландии и который получал информацию непосредственно из штаба Рейхенау в Дюссельдорфе, узнал, что наступление определенно намечено на 10 мая. Он немедленно передал эти новости лидеру голландских социал–демократов Коосу Ворринку, который поспешил сообщить обо всем военному министру Голландии. Однако в ответ он услышал, что аналогичная информация поступила и от военного атташе в Берлине и что ее не считают достоверной.

9 мая 1940 года должны были быть выпущены «окончательные» приказы о наступлении, если оно действительно должно было начаться на следующий день – 10 мая. Днем Сас разговаривал с Остером по телефону, а вечером, в 19.00, приехал к нему домой. Приказы действительно были выпущены, сказал Остер, но, поскольку никто не может предсказать, что выкинет Гитлер в следующую минуту, следует еще немного подождать, чтобы удостовериться в том, что Гитлер не отменит приказ о наступлении в последний момент. Критическое время – 21 час 30 минут; если к этому времени не последует приказ, отменяющий наступление, то оно точно начнется завтра, как и планировалось. Остер и Сас отправились в город поужинать; этот ужин, как отмечал Сас, «определенно напоминал поминки». Друзья вспомнили о совместной работе; Остер сказал, что утечка информации в Голландию была обнаружена и был дан приказ провести расследование. Однако удалось направить расследование по ложному следу, вбросив информацию, что утечку организовали «офицеры–католики из ОКВ».

В 21.30 друзья направились в ОКВ, которое занимало помещение, расположенное на Бендлерштрассе, где раньше размещался штаб сухопутных сил и где позднее, в 1944 году, был расстрелян граф Штауфенберг, участник неудавшегося покушения на Гитлера. Сас остался ждать в такси. Через двадцать минут Остер вернулся и сказал: «Мой дорогой друг, теперь действительно все. Контрприказа, отменяющего наступление, не было. Все кончено. «Свинья» уехала на Западный фронт. Это конец. Надеюсь, мы встретимся после войны».

Далее, как говорят и чему автор склонен верить, Остер взял своего друга за пуговицу пальто и, дружески слегка подтолкнув, сказал: «Сас, окажи мне услугу, взорви мосты через Маас». Хотя друзья Остера могли всячески открещиваться от этих слов, на самом деле в них нет ничего предосудительного. Ведь Остер и Сас наверняка многократно обсуждали вопрос о том, как голландцы могут защищаться, если вторжение окажется неизбежным. Для голландцев реки, каналы и дамбы означают то же самое, что для норвежцев горы и длинные узкие фьорды. Наибольшее стратегическое значение играет река Маас, через которую перекинуты железнодорожные и иные мосты в таких местах, как Маастрихт и Рурмонд. Остер, который в течение полугода предупреждал или пытался предупредить об опасности бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, англичан, а также Ватикан, должен и вынужден был мыслить такими категориями. Если он даже и не сказал таких слов, прощаясь с Сасом, то совсем неудивительно, если бы подобные слова действительно прозвучали. Ведь только подобным способом можно было попытаться реально сорвать планы Гитлера, вновь сделать перспективы свержения нацистского режима реальными и таким образом остановить войну с минимальными человеческими потерями.

Попрощавшись, друзья расстались. Сас поспешил в голландское посольство, чтобы позвонить в Гаагу военному министру. Через двадцать минут он был на связи с лейтенантом военно–морских сил Потсом Утервеером, которому он условленным шифром передал свое сообщение. Затем, сообщив о том же Готалсу, Сас вместе с другими сотрудниками посольства приступил к уничтожению секретных документов. Спустя полтора часа после разговора с Гаагой, почти ровно в полночь по берлинскому времени, последовал звонок из Гааги и Сас услышал на другом конце провода мрачный голос начальника голландской разведки полковника ван де Пласке: «Я получил плохие новости от вас в связи с предстоящей вашей жене операцией. Что с ней случилось? Вы проконсультировались со всеми врачами?»

Сас был в ярости, что его вынуждали вновь вести разговор по открытому проводу, причем в таких прозрачных выражениях, которые безжалостно раскрывали источник его информации. Будучи охвачен сильным гневом, он ответил: «Да, но я не понимаю, как вы можете беспокоить меня в подобных обстоятельствах. Теперь вам все известно. Операцию отменить невозможно. Я говорил со всеми врачами. Она состоится завтра на рассвете». После этого Сас бросил трубку.

Действительно ли ван де Пласке (который провел весь тот вечер в ресторане) и его вышестоящие начальники поверили информации Саса хотя бы теперь? По крайней мере, они спрятали королеву в безопасное место; генерал Винкельман лично препроводил ее в специальное укрытие.

Что касается мостов через Маас, то большинство из них были в целости и сохранности, когда несколько часов спустя появились немцы.

После телефонного разговора Сас продолжил жечь бумаги; никто в посольстве в ту ночь не сомкнул глаз; все слушали радио.

В 3 часа ночи последовали первые сообщения о том, что немецкие самолеты появились над территорией Голландии. Двадцать восемь раз до этого Адольф Гитлер назначал даты наступления на Западе, а потом отменял их. Теперь вторжение началось.

Хотя международные телефонные переговоры строго прослушивались, сообщение, переданное Сасом Утервееру, не привлекло особого внимания. А вот слова ван де Пласке произвели настоящий фурор, и к поиску «врачей» приступили немедленно. Тщательно изучили круг друзей и знакомых Саса, и подозрение в первую очередь пало на Остера.

В течение некоторого времени на Тирпиц–Уфер очень нервничали, поскольку расследование распространилось и на территорию оккупированной Голландии. Несколько офицеров голландской разведки, а также секретарь Саса, вернувшийся из Берлина, подверглись плотному допросу. Осторожность Саса, никогда не разглашавшего имени Остера, дала необходимые результаты: расследование «с его угла» зашло в полный тупик, и один из сотрудников гестапо воскликнул: «Этот чертов голландский военный атташе оказался самым умным и хитрым из них всех!»

В конце концов оппозиции удалось свести расследование на нет, добившись, используя имевшиеся связи и влияние, чтобы это дело было поручено военному прокурору Карлу Шаку, который впоследствии стал руководителем военно–юридической службы вермахта. Шак сумел спустить дело на тормозах и, замутив воду, не дать гестапо выйти на след Остера. Конечно же к этому делу вернулись вновь, когда Остер был арестован в 1944 году.