Оглядываясь назад, в октябрь 1939 года, те немногие участники оппозиции, которые пережили войну, часто говорили об этом периоде как о длинном, нескончаемом кошмаре. На заднем плане все время маячила угроза планируемого Гитлером наступления на Западе. Если бы он его начал, это означало бы, что последний путь к политическому отступлению был бы окончательно перекрыт. Каждый сохранившийся документ того времени, каждое свидетельство погибших, успевших передать его через нацистских тюремщиков или своих друзей, свидетельствуют о том, что практически общим в то время было мнение – столкновение на Западе должно быть предотвращено всеми имеющимися средствами и возможностями.

Уже в самом начале месяца наиболее активно настроенные участники Сопротивления развили бурную деятельность. Это касалось и политического сектора, где контакты между различными оппозиционными группами быстро превращались в фактически единый фронт, объединявший людей различных политических взглядов – от правых до умеренно левых. Молодые дипломаты, группировавшиеся вокруг Вайцзеккера, полностью разделяли мнение своего руководителя и наставника относительно необходимости свержения нацистского режима. В военных кругах особенно активно действовала группа Остера. Выдвинутым на передний план в ОКХ был представитель групп Остера– Вайцзеккера Гроскурт, который возглавлял отдел по особым поручениям. И группа Остера, и Гроскурт могли, в свою очередь, полагаться на постоянную и искреннюю поддержку со стороны заместителя Гальдера, главного квартирмейстера, генерал–лейтенанта фон Штюльпнагеля, а также полковника, позднее генерал–квартирмейстера Эдуарда Вагнера. Военных, разделявших взгляды оппозиции, можно было встретить в армейских группировках, развернутых на западном направлении, или среди их командного состава. Важное значение имело и то, что практически все участники оппозиции единодушно признавали ее военным лидером генерала Бека и выражали ему полную преданность и высочайшее уважение. Некоторые с меньшим единодушием признавались, что гражданским лидером оппозиции является Герделер.

Если не считать довольно ограниченного числа ресурсов по линии абвера в таких областях, как связь, командировки и использование иностранной валюты, у сложившегося конгломерата из различных оппозиционных групп совершенно не было сил и средств для осуществления военного переворота. Им оставалось использовать все свое влияние для оказания воздействия на двух измученных людей – Браухича и Гальдера, а также на некоторых командующих силами, развернутыми на Западе. Все обсуждения и действия, предпринимаемые в тот период, были направлены в конечном итоге на то, чтобы побудить наконец этих людей к действию. Все призывы к этому разбивались о стену аргументов, которой Браухич и Гальдер пытались отгородиться от подобных призывов. Донаньи однажды сгруппировал все их отговорки в четыре главных аргумента:

1. До тех пор, пока диктатору сопутствует успех, немецкий народ, оболваненный пропагандой, не поддержит выступление против режима; это будет означать, что попытка переворота приведет к гражданской войне, которая разразится в ходе уже идущего военного конфликта.

2. Противник использует предоставившуюся возможность для того, чтобы навязать Германии невыносимо тяжелые условия мира.

3. Независимо от того, увенчается попытка переворота успехом или нет, она даст основания к возрождению легенды об «ударе ножом в спину», согласно которой все участники переворота будут заклеймены как предатели, которые украли у Германии победу.

4. Преградой для участия рядовых военных в заговоре является присяга, которую они принесли лично Гитлеру; поэтому необходимо, чтобы приказы исходили от «законного» командования, поскольку только такие приказы солдаты смогут выполнять с уверенностью и без чувства внутреннего сомнения.

Именно на эти аргументы Донаньи и его друзья всегда натыкались, как на стену; они пытались сделать все, чтобы пробиться сквозь нее, но им, увы, слишком часто приходилось отступать с отчаянием и подавленностью. Они надеялись раскрыть всем глаза на сущность гитлеровского режима, используя материалы о его преступной деятельности, собранные Донаньи, которых уже накопилось огромное количество, и оно постоянно росло; для этих же целей оппозиция использовала документы и материалы, собранные Гроскуртом в ОКХ и Кордтом в МИДе. Предполагалось осуществить массовое воздействие на общественное мнение при помощи этих документов; специально отобранные из них должны были быть опубликованы в ходе переворота. Как уже отмечалось, Донаньи принес с собой из министерства юстиции досье о зверствах нацистов, озаглавленное «Хроника»; этот материал ему регулярно и заботливо передавал симпатизировавший оппозиции министр юстиции Гюртнер. В досье содержалось множество свидетельств преступной деятельности нацистов: как нацистской партии в целом, так и отдельных ее звеньев и структур. Самым тщательным образом были собраны материалы и доказательная база об убийствах и покушениях на убийство как внутри концлагерей, так и за их пределами; о валютных махинациях, спекуляциях и другой противоправной деятельности и преступного использования служебного положения в личных целях со стороны нацистских гауляйтеров; о призывах Геббельса к погромам; об огромном количестве самых грязных и отвратительных деяний, в которые была вовлечена молодежь из гитлерюгенда. Накапливалось все больше информации о бесчеловечном отношении к заключенным, а также о зверствах, творимых в Польше. Небе поставлял информацию о различных преступных деяниях и злоупотреблениях нацистов, собираемую им среди непосредственного окружения Гиммлера, а граф Гелльдорф получал подобную информация, используя возможности полиции Берлина, которой он руководил. Из всего этого информационного потока Остер делал выборку, которая составляла содержание постоянно выпускаемой текущей скандальной хроники, затем передаваемой Гроскурту для распространения в ОКХ, а также среди командного состава частей Западного фронта.

Проблема оккупационной политики в Польше была весьма чувствительной для нацистского режима уже хотя бы потому, что включала в себя и вопрос о том, какую роль и ответственность за нее должны были взять на себя военные. Ведь при проведении оккупационной политики в Польше были практически пересмотрены традиционные взгляды на то, какими являются функции, а также область и масштабы ответственности военных на оккупированной территории. Проводимая политика явно контрастировала с соответствующей политикой времен Первой мировой войны, когда было общепринятым считать, что преобладающий контроль на оккупированной территории осуществляют военные, причем как в военной, так и в гражданской областях. Ответ на этот вопрос, только внешне кажущийся загадкой, был на самом деле очень прост: Гитлер просто не доверял военным, считая, что они не в состоянии проводить ту политику, которую он обоснованно считал необходимым условием провозглашенного им «расширения жизненного пространства» и «очищения» захваченной территории от «биологического мусора в виде недочеловеческих отбросов» для освобождения места для немцев. Первым шагом на этом пути было уничтожение наиболее образованных и культурных слоев польского народа – то есть его цвета, чтобы подавить у оставшихся всякое желание к сопротивлению, вызвать полную апатию и безразличие к собственной судьбе, что фактически означало бы отказ от борьбы за выживание. Еще в начале 1936 года Вайцзеккер предвидел все те ужасы, к которым приведет политика Гитлера, если ей дадут возможность осуществляться. Когда Буркхардт в беседе с ним мрачно заметил, что война в Испании зажгла костер, который далее будет только разгораться, Вайцзеккер горячо воскликнул: «Его необходимо погасить, поскольку если начнется всеобщая война, то это приведет к таким ужасным преступлениям и бедам, ущерб от которых не возместит никакая победа, и жизнь уже нельзя будет вернуть в то нормальное русло, как до этого. Необходимо пытаться выиграть время и делать все для этого… Мы должны всячески затруднять, тормозить опасное развитие событий, создавать препятствия на пути, ведущем к войне, стараться «заморозить» и «подвесить» ситуацию, – тогда, быть может, удастся переждать, пока это «созвездие кошмара» пройдет стороной».

В основе конфликта Гитлера с его генералами лежали политические причины. Поначалу военных привлекало к нему то, что он, как они считали, в большей степени руководствуется национальными интересами, чем раньше. И хотя Гитлер пытался поставить военных в положение, когда они должны были лично чувствовать себя обязанными ему, получая различные материальные блага и воинские звания, Гитлеру все же не удалось до конца покончить с теми традициями, взглядами и предрассудками, которые были характерны для военной касты. С точки зрения проявления гражданского мужества военные зачастую уступали в смелости представителям других общественных слоев; Гитлеру легче было их подкупить, запугать или просто игнорировать. Однако он не сумел добиться того, чтобы они стали приверженцами национал–социализма, а только это могло быть гарантией их готовности осуществлять те действия и меры, которые считались для военных недопустимыми с точки зрения их традиций и взглядов. Гитлер предвидел, что они будут оказывать противодействие в отношении тех крайних мер, которые он наметил, и всячески стараться саботировать. Единственный выход поэтому состоял в том, чтобы вывести из зоны ответственности военных те вопросы, которые традиционно на оккупированных территориях решали именно они. Позже Гитлер мог поздравить себя с проявленной им проницательностью; ведь он прямо обвинил ОКХ, что оно пытается заставить солдат воевать по «церковному уставу». «Если бы не мои части СС, – признавался он в 1942 году, – сколько бы дел остались несделанными».

Для военных не было неожиданностью, что в случае войны сфера их влияния на оккупированных территориях будет существенно сокращена. В ходе оккупации Австрии военные были лишены таких властных полномочий, как право на арест и суд; правда, следует отметить, что захват Австрии был подан не как оккупация, а как образец «возвращения исконно немецкой территории» военными средствами. При захвате Чехословакии в марте 1939 года властные административные полномочия на территории Богемии и Моравии (Чехии) формально принадлежали военным, но фактически ими обладали также подразделения гестапо и СД, которые, вступив на захваченную территорию практически вслед за военными, сразу приступили к выполнению своей страшной работы. С учетом этого опыта Браухич при активной поддержке Кейтеля настаивал на том, чтобы все властно–административные полномочия на захваченной территории во время польской кампании принадлежали военным. Так формально и произошло, однако полномочия военных были ограничены положениями «Закона об обороне рейха» от 4 сентября 1938 года. В соответствии с этим законом, главнокомандующий сухопутными силами осуществлял контроль за территорией лишь в районах проведения военных операций, а перечень таких районов определялся главнокомандующим вермахтом (всеми вооруженными силами) – то есть лично Гитлером. В любом случае части гестапо и СД, вошедшие на территорию вместе с армией, получали непосредственные указания от Гиммлера, хотя район боевых действий и находился под контролем и юрисдикцией Браухича. Пока шли военные действия, особых трений и проблем не возникало, хотя иногда и бывали довольно скандальные исключения. Вот один из таких случаев, о которых стало известно позже. Карательное подразделение во главе с пользовавшимся дурной славой группенфюрером фон Вёрчем осуществляло настолько беспрецедентные зверства, что военные вышвырнули его из зоны военных действий[109].

И хотя в тот момент зверства нацистов носили еще ограниченный характер, наиболее информированные и дальновидные военные хорошо поняли уже тогда, что в недалеком будущем именно массовые зверства и преступления на оккупированной территории станут серьезной проблемой для военных и поводом для их серьезной обеспокоенности. Мы, вероятно, никогда точно не узнаем, в какой степени этот вопрос был затронут в выступлении Гитлера в Бергхофе 22 августа 1939 года, когда он объявил о своих планах относительно Польши. С другой стороны, имеются весьма достоверные, хотя и краткие свидетельства на этот счет в дневниках Гальдера и Гроскурта. Присутствовавший при этом выступлении Гальдер записал в своем дневнике, в частности, такие разящие и режущие слух слова: «Уничтожение Польши – уничтожение ее воли к жизни». Цель, по словам Гальдера, была сформулирована лишь одна – полностью уничтожить противника, используя для этого все методы, включая и самые новые. Для достижения этого следует быть «суровыми и беспощадными» и «заставить себя забыть о всякой жалости в любых ее проявлениях». Гроскурт, которому Канарис предоставил возможность ознакомиться в течение двух часов с записями в своем дневнике, сделанными в связи с выступлением Гитлера (на котором Канарис, как и Гальдер, естественно, присутствовал) и которые являлись своего рода программой противодействия замыслам главаря нацистов, практически подтверждает свидетельства Гальдера. Гитлер заявил: «Война должна вестись до полного уничтожения Польши, и вести ее следует с величайшей жестокостью, не останавливаясь ни перед чем. Речь идет не о захвате территории, а о полном уничтожении жизнеспособности страны».

Несомненно, Вильгельм Канарис с самого начала хорошо представлял себе, чего следует ожидать в дальнейшем, поэтому он дал указания агентам военной разведки быть начеку и тщательно собирать и сообщать ему всю информацию о грязных и непотребных действиях нацистов, какая им станет известна, будь то события, непосредственно разворачивающиеся у них на глазах, либо сведения, полученные из других источников. В это же время Канарис тщательно следил как за текущей деятельностью СС, так и за разработкой их планов на будущее. 9 сентября он поручил Гроскурту проинформировать своего вышестоящего начальника генерала Курта фон Типпельскирха, главного квартирмейстера 4–го отдела (отвечавшего за оценку состояния противника), о том, что метал гром и молнии в отношении военного командования за то что оно не проявляет достаточной жесткости и решительности по отношению к польскому населению. Военно–полевые суды ежедневно выносили смертные приговоры по тому или иному поводу примерно двумстам полякам; однако и это посчитали недостаточным. Гейдрих требовал положить конец подобной «негодной практике» и расстреливать и вешать людей вообще без суда: «Мы пощадим простых жителей, однако вся знать, все священники и все евреи должны быть уничтожены. Когда мы возьмем Варшаву, я покажу вместе с военными, как это сделать».

На Типпельскирха сообщение Гроскурта произвело сильное впечатление; он переслал этот материал Гальдеру вместе со своими комментариями. Но для начальника штаба сухопутных сил в этом сообщении не было ничего нового. За линией фронта, на занятой территории уничтожение польского населения идет уже в таких масштабах, сказал он, что командованию сухопутными силами придется, вероятно, решительно вмешаться и положить этому конец. Гитлер и Геринг решили уничтожить и истребить польский народ. Остальное (из сказанного Гальдером?), по словам Гроскутра, нельзя не только записать, но даже и помыслить об этом.

1 сентября 1939 года Браухич выпустил воззвание к польскому народу, в котором торжественно провозглашалось: «Вооруженные силы Германии не считают мирное население Польши своим врагом. Все положения и нормы международного права будут безусловно уважаться и выполняться». В своем отношении к мирному населению германская армия в значительной степени выполняла эти обязательства, чего никак нельзя сказать о подразделениях СС, вошедших в Польшу вместе с вермахтом; также мало что свидетельствовало об «энергичном вмешательстве» со стороны военных, чуть ли не обещанном Гальдером. Канарису лишь оставалось попытаться заручиться поддержкой ОКВ в этом вопросе. 12 сентября 1939 года он позвонил Кейтелю, правда, скорее всего, просто для очистки совести, чем с серьезной надеждой оказать какое–либо реальное воздействие на главного лакея Гитлера[110].

«Я отметил, – записал Канарис в своем дневнике, – что мне известно о планируемых в Польше массовых казнях, в особенности о планах истребления знати и духовенства». Далее Канарис высказал опасение, что во всем мире ответственность за это будет возложена на вермахт, поскольку все это будет происходить у него на глазах. Кейтель в ответ лишь сказал, что Гитлер уже принял решение и Браухичу было разъяснено, что если вооруженные силы хотят быть в стороне от всего этого, то они должны смириться с тем, что вся работа будет проделана СС и гестапо, и не мешать им.

Руководство СС было фактически против того, чтобы устанавливались какие–либо сроки для окончания польской кампании. 19 сентября 1939 года Гейдрих сообщил полковнику Вагнеру о предстоящей «зачистке» евреев, интеллигенции, духовенства и знати, подчеркивая при этом, что стоящая перед СС задача должна быть доведена до сведения армии. Вагнер немедленно доложил об этом Гальдеру, который сделал следующую запись в своем дневнике: «Армия настаивает на том, чтобы зачистка была завершена до того времени, пока армия не покинула страну и власть не перешла в руки устойчивой и стабильной гражданской администрации. Начало декабря».

Из этого и других свидетельств может показаться, что, хотя Гальдер и Браухич и были в курсе тех ужасных событий, которые происходили в Польше, они старались не касаться этой темы, чтобы не поставить себя в затруднительное положение. Что касается Гальдера, то такой вывод по отношению к нему во многом был бы несправедлив. Его действия объяснялись, по крайней мере тем, что, по его мнению, еще не наступило время для переворота, поскольку речь могла идти только о свержении Гитлера, который отдавал соответствующие приказы Гейдриху. Также, давая трехмесячный срок до перехода власти в руки гражданской администрации, Гальдлер оставлял определенное время для того, чтобы постараться предпринять соответствующие меры и шаги. Что же касается того, что сделанная запись в дневнике может показаться довольно бесчувственной, с учетом того, что происходило в Польше, то следует помнить, что это был служебный дневник, который был не местом для выражения каких бы то ни было чувств, в том числе и по этому поводу. Является весьма распространенной ошибкой сравнивать сохранившиеся документы оппозиции с личным дневником Гроскурта, в котором он мог себе позволить дать выход своим чувствам и высказать все, что он думал по поводу тех или иных отвратительных деяний нацистов. Особенно это касается дневника Гальдера, который лежал в открытом виде на его рабочем столе и, соответственно, в котором он не мог делать записи, выражающие его чувства или содержащие морально–этические оценки происходящего, тем более если что–то вызывало у него откровенное отвращение и возмущение. Противоположным примером является дневник Канариса, из которого случайно сохранились лишь отдельные выдержки, которые показывались им его сотрудникам. Цель этого дневника, который когда–то был весьма объемистым, состояла в том, как Канарис часто говорил друзьям, чтобы показать, «как преступно начиналась война и каким некомпетентным и непрофессиональным было осуществляемое Гитлером руководство».

Канарис в основном записывал в дневник то, что видел или слышал, стараясь избегать каких–либо личных оценок. Поэтому, когда его дневники попали в руки тех, кто арестовал его после попытки покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, они принесли им мало пользы. Также следует иметь в виду, что те документы, которые не были уничтожены членами оппозиции, были менее компрометирующими их в глазах режима и в значительно меньшей степени раскрывали их планы и мысли по сравнению с теми документами, которые были уничтожены. Поэтому их содержание более «будничное»; там нет слишком ярких и образных оценок и интересных мыслей, а также слишком жесткой и откровенной критики.

Безусловно, ОКХ было в курсе тех зверств и преступлений, которые обрушились на польский народ, ежедневно принося ему неисчислимые бедствия и страдания. Информация в ОКХ поступала напрямую от полковника Вагнера, в подчинении которого находилось в том числе и Управление военной администрации. Руководитель этого ведомства полковник Шмидт фон Альтенштадт, одним из сотрудников которого был граф Клаус фон Штауфенберг, уделял большое внимание сбору информации о деятельности СС в Польше. Ясно, что речь шла и об информации, которая не сообщалась в официальных сводках, направляемых СД в это ведомство.

Другой информационный поток шел по линии абвера. Канарис лично посетил ставку командования генерала Листа на юге Польши в сентябре 1939 года, где узнал о массовом истреблении евреев в этом районе. Рассказывавший ему об этом начальник войсковой разведки с возмущением и презрением говорил о тех, кто «демонстрировал свою «смелость» на беззащитных людях» вместо того, чтобы сражаться на фронте. После этого Канарис направил указание всем отделениям абвера еще более активно выполнять ранее данное им распоряжение и срочно информировать его о любых «действиях, превышающих военную необходимость», под которыми недвусмысленно подразумевались зверства и беззакония. Материалы на эту тему в виде устных сообщений, фотографий и кинохроники поступали буквально пачками. Наиболее впечатляющие из этих материалов использовались Канарисом для оказания воздействия на тех военных, которых он хотел побудить к более активным действиям по организации и осуществлению переворота.

Гальдер и Браухич со все возрастающим подозрением воспринимали информацию о зверствах в Польше, получаемую с Тирпиц–Уфер; по их мнению, этот «информационный вал» представлял собой умышленное преувеличение и сгущение красок. Для того чтобы узнать действительную обстановку на оккупированной территории, Гальдер направил в Польшу майора Коссмана. Коссман вернулся 29 октября 1939 года и подтвердил самые худшие предположения; он был настолько потрясен и обескуражен, что заявил по возвращении, что намерен сразу же уволиться из армии, как только окончится война. Таким образом, даже если Гальдер и Браухич пытались «замести сор под ковер», они не могли не знать о его наличии. Давление на ОКХ одновременно с нескольких сторон содействовало тому, что главное командование сухопутных сил предприняло попытку восстановить на Востоке контроль военных на оккупированных территориях в соответствии со всегда существовавшими традициями. 17 октября в 13.00 Вагнер позвонил Кейтелю и представил список требований относительно «сохранения военной администрации». Если суммировать, эти требования сводились к трем основным пунктам: во–первых, высшие властные полномочия должны принадлежать главнокомандующему сухопутными силами, причем они не могут быть ограничены посредством предоставления особых полномочий другим ведомствам; во–вторых, назначение гражданских должностных лиц должно производиться только главнокомандующим по представлению соответствующих министерств и руководителя гражданской администрации; в–третьих, любые принудительные перемещения населения могут осуществляться только по согласованию с главнокомандующим сухопутными силами или командующим Северо–Восточной группой войск при должном учете военных потребностей и требований военной обстановки.

Эти требования были сугубо профессиональными, и могло показаться, что вызваны они были опасениями лишиться властных полномочий и их главная цель состоит в том, чтобы эти полномочия защитить. Нет вроде бы и намека на то, что эти требования направлены на то, чтобы пресечь грабежи и массовое истребление населения, творимые СС. Однако с учетом тех споров и трений по этому вопросу, которые «за кулисами» происходили в ОКХ, вполне можно предположить и даже утверждать, что главной целью этих требований являлось поставить под контроль деятельность СС.

Сам Гитлер сразу понял, в чем дело, – под угрозой оказалась вся его политика в отношении Восточной Европы. Предложения ОКХ фактически лишали его прикрытия, и это было главное, независимо от того, какие цели преследовались ОКХ при выдвижении данных предложений. До сих пор вся ответственность за действия, осуществлявшиеся в Польше по приказу Гитлера, брала на себя СС. Это касалось и командного и рядового личного состава СС; именно так воспринимали ситуацию и военные[111].

Теперь Гитлер перенес главный огонь на ОКХ. Вагнер, вернувшийся в Цоссен 17 октября, когда день уже клонился к вечеру, и докладывавший обстановку Браухичу, был срочно вызван к телефону и получил приказ немедленно вернуться в рейхсканцелярию. Из–за густого тумана и плохого освещения он добрался до рейхсканцелярии лишь к восьми вечера, когда совещание, на которое его вызвали, уже закончилось и все расходились.

О том, что говорил на совещании Гитлер, Вагнеру подробно рассказал Кейтель. Несомненно, перед своим выступлением фюрер тщательно обсудил и хорошо все обдумал, поэтому говорил он ясно и без всяких двусмысленностей. Предложения военных должны быть решительно отвергнуты. Армия, сказал Гитлер со зловещей усмешкой, должна быть только рада, что на нее не возлагается ответственность осуществить то, что он задумал. «Жестокая расовая борьба не может определяться никакими законами. Поэтому методы, которые мы применяем в этой борьбе, «не могут быть совместимы с принципами, которыми мы руководствуемся в обычной жизни». Территория Польши должна быть превращена в «площадку для сброса поляков и евреев» из районов, непосредственно захваченных Германией. Их жизненный уровень должен быть предельно низким, достаточным лишь для того, чтобы можно было эксплуатировать их трудовые ресурсы. Не стремясь превратить Польшу в «идеальную модель» реализации своих планов, Гитлер в то же время хотел, чтобы «польское управление»[112] применялось на захваченной территории самым активным образом. Будет сделано все, сказал он, чтобы не допустить возникновения новой интеллигенции, которая смогла бы стать лидирующей группой. «Я надеюсь, – сказал в заключение Гитлер, – что в течение двадцати лет тяжелый труд, голод и эпидемии завершат свою дьявольскую работу».

Отныне у тех, кто занимал высокие командные должности в Цоссене, не могло оставаться никаких иллюзий, если раньше они и были. Гитлер четко и ясно сформулировал свою политику, и теперь все должны были ее решительно поддержать и безоговорочно ей следовать, включая тех, кто раньше колебался относительно ее поддержки. Не только предложенная военными программа, но также и воззвание Браухича от 1 сентября 1939 года были полностью отвергнуты Гитлером и фактически аннулированы. Подручным дьявола надлежало теперь слепо выполнять все его указания без каких–либо раздумий и угрызений совести[113].

Армии было сказано заниматься только своим делом; и именно подобный подход был сразу же продемонстрирован генерал–полковником Иоганном Бласковицем, как только он был назначен 23 октября 1939 года командующим восточной группой войск. В выпущенном им главном приказе («приказе дня») от 26 октября 1939 года он доводил до сведения своих войск, что «восточная армейская группировка должна выполнять исключительно военные задачи, не вмешиваясь в вопросы управления и внутренней политики». Как солдат, педантично, точно и беспрекословно выполняющий приказ, Бласковиц начал действовать в соответствии с провозглашенным Гитлером разделением полномочий; при этом он имел очень смутное представление о том, к каким последствиям это приведет. Однако он был достаточно осторожен, чтобы постараться обезопасить себя от СС, и разместил свою ставку командования в местечке Шпа, посреди леса, где раньше проходила царская охота. Огородившись блокпостами на прилегающих дорогах и полевой артиллерией, он обеспечил себе некоторые гарантии «уединения» и свободы передвижения.

Последующие недели «просветили» Бласковица, открыв ему глаза на многое, что стало для него тяжелым и неприятным откровением. На него буквально посыпались протесты и возмущение со стороны его подчиненных, причем самых разных рангов. Охваченные отвращением простые солдаты покидали расположение своих частей, чтобы доложить ему о тех ужасных сценах, свидетелями которых им пришлось быть.

Потребовалось некоторое время, чтобы Бласковиц понял, что все это делается по приказам «высших инстанций». Сначала он возлагал вину за происходящее только на СС. Многочисленные злоупотребления, совершаемые нацистами в Германии в обход гражданских властей, что стало составной частью существовавших в Третьем рейхе порядков, говорили о том, что такое вполне возможно и никак не кажется невероятным. Комендант района Кракова генерал Улекс, охваченный возмущением и негодованием, клеймил «постоянно множащиеся акты насилия со стороны полицейских сил, которые настолько демонстрируют полное отсутствие человеческих чувств и морали с их стороны, что уместно говорить о превращении людей в животных». Единственным выходом из данной ситуации, которая «позорит и чернит достоинство всей германской нации», является немедленный роспуск полицейских сил и увольнение всех их должностных лиц как на местном, так и на высшем уровне, имея в виду в данном случае Гиммлера и Гейдриха.

Лишь со временем Бласковиц узнал, что приказы о подобных действиях были отданы на еще более высоком уровне.

Бласковиц был типичным простым солдатом, обладавшим довольно ограниченным кругозором и мировоззрением и совершенно не интересовавшимся политикой. Он был одним из немногих военных такого ранга, которых оппозиция даже не пыталась привлечь в свои ряды. Но он был мужественным и честным человеком, и его чувство ответственности не позволяло ему молчать и оставаться в стороне. Руководствуясь этими побуждениями, он вначале направил в ноябре 1939 года, строго по служебным каналам, меморандум, адресованный Браухичу, а также командующим войсками западной группировки. Стараясь избегать в своем меморандуме взывания к человечности и состраданию, Бласковиц сделал акцент на том, что происходящее наносит чисто практический вред – в частности, затрудняет поддержание на должном уровне порядка и дисциплины, а также сохранение минимальной численности оккупационных сил, препятствуя их сокращению и т. п.[114]

Перечисление содеянного произвело очень сильное впечатление в Генеральном штабе, где этот документ буквально ходил по рукам. Браухич, как всегда не видя бревна в своем глазу и не желая брать на себя принятие решения, направил документ Гитлеру с армейским адъютантом капитаном Энгелем. 18 ноября 1939 года Энгель записал в своем дневнике, что сначала Гитлер реагировал спокойно, читая документ, но потом он стал все более и более распаляться и в конце концов разразился своей традиционной тирадой относительно «детского настроя» со стороны военного командования. «Мы на войне! – возмущенно и напыщенно кричал он. – Ее не ведут методами Армии спасения. Я всегда был уверен, что генерал Бласковиц не заслуживает доверия; его следует освободить от занимаемой должности, поскольку он ей не соответствует».

Неизвестно, что из всего сказанного дошло до Бласковица. Однако он не позволил запугать себя, и его и так уже имевший место конфликт с генерал–губернатором того, что осталось от Польши, Гансом Франком и руководителем СС и полицейских подразделений на оккупированной территории группенфюрером Крюгером только еще больше разгорелся. Когда Браухич посетил его в Шпале 15 февраля 1940 года, у Бласковица на руках был уже второй меморандум, в котором на этот раз он дал полную и весьма резкую оценку происходящему именно с моральной точки зрения. Меморандум буквально извергал гром и молнии и был пронизан яростью по поводу происходящего в Польше: «Самым большим вредом и самой большой опасностью для всего организма германской нации является то, что те события, которые сейчас происходят, уже сейчас заражают его неизмеримой и неимоверной жестокостью и моральным разложением и упадком, в результате чего в течение самого короткого времени эта зараза распространится, подобно чуме, по всему организму и поразит весь тот бесценный человеческий материал, который представлен в немецком народе». Рассказав Браухичу о письме генерала Улекса и приведя несколько выдержек из него, Бласковиц добавил, что отношение в армии к СС и полиции «колеблется между презрением и ненавистью. Каждый солдат испытывает презрение и отвращение в связи с этими преступлениями… Он не понимает, как такие вещи могут оставаться безнаказанными, особенно если они происходят, можно сказать, под его защитой».

Может показаться странным, что такой текст вышел из–под пера простого солдата, для которого и подобный стиль, и подобные умозаключения весьма нехарактерны. В этой связи возникает вопрос: а не появился ли этот меморандум из портфеля Вильгельма Канариса? Гинц, так тот прямо заявляет, что Бласковиц просто подписал документ, который положил перед ним адмирал. В любом случае появление подобного документа стало совершенно беспрецедентным делом для немецкой армии, а высказанное в нем явно задело за живое Генриха Гиммлера, которого Канарис называл «мелким чинушей, который, почувствовав свободу, выходит из–под контроля и постепенно звереет».

До сих пор Гиммлер, вполне вероятно, порой чувствовал себя достаточно неуютно, поскольку, пытаясь показать себя самым преданным сторонником фюрера, демонстрировал готовность «самопожертвования» и брал на себя весь груз презрения за ту «дьявольскую работу», которая делалась в Польше. Однако два меморандума Бласковица, которые, как Гиммлеру было известно, циркулировали как в Цоссене, так и среди командующих западной группировкой (Гроскурт об этом позаботился, снабжая их копиями всех особо важных документов), превысили «критическую массу» и представляли собой нечто большее, чем Гиммлер мог бы переварить, не рискуя заработать заворот кишок. 17 марта 1940 года Гиммлер появился на совещании командующих и их заместителей в Кобленце, чтобы высказаться по этому поводу. Бласковиц и три его генерала, занимавшие самые важные посты в возглавляемой им группировке, также присутствовали на совещании. Неожиданно Гиммлер взял слово и, не упоминая о меморандумах Бласковица, в течение получаса выступал в защиту «сильной» политики в отношении поляков и евреев. А в конце выступления привел специально припасенный самый главный аргумент, чтобы пресечь на корню всякую возможную дискуссию. Делая явный акцент на эти слова, он заявил собравшимся: «Поскольку здесь собрались офицеры из высшего командного звена сухопутных сил, я думаю, что могу сказать прямо: я не делаю ничего, о чем бы не было известно фюреру». В результате «многие» из присутствовавших на совещании подходили к Бласковицу во время обеда или вечером и говорили, что они рады, что именно под его командованием они служат, и что просто здорово, что именно он командует восточной группировкой. В то же время ни один из них не поддержал, пусть и в доверительном порядке, точку зрения Бласковица, не высказал ни слова протеста по поводу происходящего, не говоря уже о попытке создать «объединенный фронт» генералов в его поддержку.

Как бы то ни было, «коллеги» предоставили Бласковицу возможность одному с горечью наблюдать за тем, как рушится его военная карьера; никого из них в этот момент рядом с ним не оказалось. Бласковиц стал единственным генерал–полковником, который не получил столь желанный заветный фельдмаршальский жезл. Однако если Гитлер, вероятно, вскоре и забыл о нем, поскольку, в конце концов, тот был лишь одним из многих генералов, которых не любил и которым не доверял Гитлер, то мстительный Гиммлер запомнил Бласковица надолго, и его мстительность преследовала этого мужественного человека до самого конца войны. К Бласковицу в целом относились с симпатией, и нередко те, кто отвечали за кадры, всеми правдами и неправдами находили возможность протиснуть его кандидатуру на вдруг появившееся хорошее вакантное место. Однако их усилия пристроить опального генерала на достойную его командную должность сводились на нет Гиммлером. Пять раз для Бласковица подыскивали возможность занять «райское» место на командной должности, и всякий раз ничего из этого не получалось благодаря стараниям Гиммлера. Наиболее характерным примером этого была попытка Браухича, запоздало стремившегося загладить свою вину за то, что фактически бросил Бласковица в беде, предложить его кандидатуру в июле 1940 года на пост командующего оккупационными силами во Франции, с учетом его заслуг в ходе польской кампании. Бласковиц был приглашен в Компьен, когда шли переговоры о перемирии, и за обедом увидел, как Гиммлер, который сидел рядом с Гитлером, наклонился к тому и стал что–то говорить, глядя при этом на Бласковица. Час или два спустя Бласковица вызвал Браухич и сказал ему, что, к сожалению, его кандидатура на этот пост отклонена[115].

Практически на каждом шагу своей деятельности осенью и зимой 1939/40 года оппозиция была связана с событиями в Польше. Творимые там преступления были той основой, на которой можно было объединить людей, а также привлечь в ряды оппозиции новых сторонников. Действия военной разведки были в то время сфокусированы на Польше: досье о преступлениях нацистов, которое вел Донаньи, регулярно пополнялось новым материалом, который постоянно использовался как им, так и Канарисом в ходе поездок в Западную группировку войск для соответствующей обработки командного состава и подготовки возможных кандидатур, на которых оппозиция могла бы опереться. Во многих случаях люди вступали в ряды оппозиции сразу после того, как знакомились с материалами о зверствах, творимых в Польше. Ярким примером этого является позиция генерал–майора Гельмута Штифа, написавшего 21 ноября 1939 года письмо жене, которое стало классикой среди материалов, обличавших то, что творилось в то время в Польше, и приобретших в связи с этим печальную известность. Штиф буквально ужаснулся при виде разрушенной Варшавы и того отчаянного положения, в котором оказались ее жители: «Те, кто еще три месяца назад были элегантными женщинами, теперь низведены до такого состояния, что вынуждены предлагать себя солдату за кусок хлеба из армейского пайка». В письме он также обличает бесчисленные зверства СС в отношении местного населения: «Самая отъявленная фантазия бесчеловечных пропагандистов бледнеет по сравнению с тем, что здесь вытворяет эта банда, погрязшая в массовых убийствах, грабежах, захвате и дележке трофейной добычи с одобрения и молчаливого согласия, которое, судя по всему, демонстрируется в высших сферах. Мне стыдно, что я немец! Это жалкое меньшинство, эта ничтожная кучка убийствами, грабежами и поджогами позорит имя немца, она принесет неисчислимые беды всей германской нации и приведет ее к катастрофе, если мы их быстро не остановим».

Все возрастающее возмущение по поводу происходящего на Востоке подталкивало оппозицию к мысли о необходимости срочных действий, поэтому на Браухича и Гальдера стало оказываться давление, как никогда прежде. Герделер, Бек и наиболее чтимый и почитаемый из оставшихся «живых легенд» Первой мировой войны фельдмаршал фон Маккензи напрямую писали им, протестуя и требуя их немедленного вмешательства. Этот постоянный нажим требований и просьб заставил руководство ОКХ подойти как никогда близко, начиная с 1938 года, к «моменту истины», когда нужно было определиться и принять окончательное решение.

Октябрь 1939 года был самым напряженным временем для оппозиции во время второго периода ее деятельности. Большое количество соперничающих сил, сложные отношения внутри каждой из них, а также их борьба между собой, исключительно большая роль, хотя и крайне противоречивая, отдельных личностей, – все это определяло сложность ситуации, в которой приходилось действовать оппозиции. С одной стороны был Гитлер, бесповоротно решивший осуществить наступление на Западе. Ему противостояли, если, конечно, можно так сказать, руководители ОКХ, которым постоянно «выкручивали руки»; они часто находились на грани потери самообладания и контроля над собой из–за того мощного давления, которое на этих людей постоянно оказывалось буквально со всех сторон. Члены оппозиции и те, кто с ними был либо связан, либо им сочувствовал, ждали от Гальдера и Браухича активных действий для того, чтобы сорвать планы Гитлера, а также положить конец войне посредством организации государственного переворота с целью свержения Гитлера.

С военной точки зрения об успешном наступлении в то время нечего было и думать. Каждую неделю, а порой и каждый день поступала обескураживающая информация, говорящая о том, что подобная акция была бы преждевременной, неподготовленной и не соответствующей погодно–климатическим условиям, характерным для того времени года, когда она была запланирована. 29 сентября 1939 года генерал Томас представил свой анализ ситуации, как всегда содержащий исчерпывающие статистические данные и выкладки, подтверждающие крайне неблагоприятное положение как в настоящий момент, так и на перспективу с проблемой снабжения сырьем и поставками необходимого вооружения и снаряжения. Потребности трех основных видов вооруженных сил, прямо заявлял он, удовлетворяются на уровне значительно ниже необходимого. Например, ежемесячная недопоставка стали составляет 600 000 тонн. Ситуация с порохом также плоха, и не следует ожидать улучшения положения ранее 1941 года. Вслед за Томасом 8 октября 1939 года представил свой доклад полковник Вагнер, в котором ясно говорилось, что с точки зрения положения с военным снаряжением ни о каком наступлении в настоящее время не может быть и речи. Имеющиеся поставки покрывали лишь двухнедельные потребности одной трети из всех имеющихся дивизий, а текущее производство позволяло обеспечить на постоянной основе всем необходимым не более той же одной трети действующих дивизий.

Что касается состояния войск, то ситуация была также безрадостной. По данным генерала Фромма, командующего резервом, из которого поступали пополнения на фронт, по состоянию на 10 ноября в танковых войсках в наличии может иметься не более пяти танковых дивизий, то есть столько же, сколько перед началом польской кампании; причем эти дивизии находятся в стадии перевооружения и переоснащения. Уровень боевой подготовки и моральный дух личного состава также неудовлетворительны. Первые жалобы на этот счет начали поступать на завершающей стадии польской кампании. Командующий группой армий «Север» генерал фон Бок доложил 24 сентября 1939 года, что его первоначальная оценка обстановки как благоприятной существенно изменилась в явно худшую сторону после того, как он пообщался с находящимися в его подчинении командующими более низкого звена. Пехота по своему общему уровню подготовки и оснащенности даже близко не напоминала пехоту 1914 года. Для того чтобы воодушевить солдат, боевой настрой которых был весьма низок, и заставить их сражаться, приходилось мириться с серьезными потерями среди офицерского состава. Солдаты зачастую старались не вести пулеметного огня, чтобы не выдать свои позиции и не столкнуться с ответным огнем противника. Командующий Западным фронтом генерал–полковник Вильгельм фон Лееб докладывал, что резерв из так называемой «третьей волны» по своему уровню подготовки и оснащенности может быть использован лишь при ведении оборонительных операций, да и то лишь в том случае, если противник не предпримет крупномасштабное наступление. А «четвертая волна» была пригодна для сугубо оборонительных операций лишь после серьезной дополнительной подготовки. Начальник штаба Лееба генерал Шоденштерн добавил, что если первая линия германской пехоты превосходит по подготовке французскую, то что касается артиллерии, то здесь французы явно сильнее.

Значительная часть той информации, которая попадала в руки Гроскурта или Остера, просачивалась и к Беку. Этот материал Бек использовал для изложения своих ситуационных оценок; написанный им от руки текст доставлялся Гроскуртом в Цоссен, где его отпечатывали на машинке Инга Абсхаген, капитан Шрейдер, а также и сам Гроскурт.

Как вспоминал много лет спустя Гинц, согласно прогнозу Бека, наступление должно было застопориться после того, как потери наступавших превысили бы 400 000 человек убитыми.

В те трудные и напряженные дни Канарис буквально разрывался от терзавших его внутренних противоречий. С одной стороны, у него вызывало ярость то, что генералы столь пассивны, слабы и нерешительны; с другой – он старался сделать все, что было в его силах, чтобы побудить их к активным действиям, стремясь не упустить в этих своих усилиях ничего, ни одной детали, какой бы маловажной она ни казалась. Для этого он доверху набил свой портфель вышеупомянутыми оценками военных, показывающих, что наступление совершенно невозможно, а также материалами о зверствах нацистов в Польше, и отбыл в свою первую из целой последующей серии командировку на Западный фронт. В сопровождении полковника Лахузена, благодаря которому нам и стало известно об этой поездке, Канарис посетил несколько командных пунктов и штабов как армейской группировки, так и отдельных армий, в нее входящих. Как уже ранее отмечалось, единственным, кто положительно воспринял сказанное Канарисом, был Рейхенау. Однако радость адмирала в связи с обретением столь неожиданного союзника была явно омрачена той бездушной реакцией, которую продемонстрировал начальник штаба Рейхенау Фридрих Паулюс на представленные Канарисом сообщения и материалы о зверствах, творимых в Польше. В ходе состоявшегося между ними доверительного разговора с глазу на глаз Паулюс заявил, что он считает оправданной подобную политику Гитлера, «как необходимую военную меру». Неудивительно, что Канарис не простил этого Паулюсу и позднее не испытывал к нему никакого сочувствия, когда того постигла трагедия в Сталинграде.

Канарис вернулся в Берлин в крайне удрученном и подавленном состоянии, испытывая сильнейшие разочарование и раздражение в отношении всего генеральского корпуса. Как раз в это время в Цоссене напряжение и споры по поводу объявленных планов наступления достигли своего пика. Типпельскирх, который сам еще окончательно не определился в этом вопросе, буквально умолял Канариса как можно скорее вернуться в Берлин. Однако Канарис категорически отказался проявлять какую–либо спешку. Даже когда он вернулся в Берлин 3 октября 1939 года, Гроскурту не удалось убедить его сразу же отправиться в Цоссен. Канарис сказал Гроскурту, что не хочет иметь никаких дел «с этими дряблыми и нерешительными генералами». Сейчас все говорит за то, сказал он, что все усилия направлены на подготовку наступления на Западе через Бельгию и Голландию. В то же время все убийства и насилия, творимые в Польше, считаются оправданными[116].

Было очевидно, что адмирал чувствовал, что находится вне игры, и эта невозможность повлиять на развитие событий его крайне удручала.

В это же время в Цоссене происходила самая настоящая война нервов, которая то ослабевала, то нарастала; так продолжалось в течение двух месяцев. После того как Гитлер объявил в рейхсканцелярии 27 сентября 1939 года о предстоящем наступлении на Западе, в ОКХ происходило беспрецедентное брожение умов, которое сопровождалось очень высоким эмоциональным накалом. Гальдер понимал, что конфликт с Гитлером неизбежен; при этом он также понимал, что его ожидает в случае подобного конфликта, когда рядом с ним находится, тем более в качестве начальника, такой человек, как Браухич, который показал себя абсолютно пассивным и безвольным в отношениях с фашистским диктатором. Польская кампания, которая завершилась взятием Варшавы, как раз в день, когда состоялось упомянутое совещание в рейхсканцелярии, дала Гальдеру достаточно оснований для того, чтобы как можно скорее попытаться избежать попадания в подобную ситуацию. В ходе кампании Браухич «забывал», где заканчиваются его полномочия, и постоянно игнорировал обязанности, касавшиеся непосредственно военных операций, которые, согласно существующим традициям, всегда относились к прерогативе начальника штаба.

Вечером 30 сентября 1939 года Гальдер прямо переговорил со своим начальником по этому поводу и открыто высказал ему свое мнение о сложившейся обстановке. Нельзя, чтобы продолжалась ситуация, сказал он, когда их обязанности и полномочия четко не определены и не распределены, как это было во время польской кампании. Отвечать за проведение военных операций должен кто–то один из них. Гальдер, по его словам, слишком долго работал в штабе и имеет слишком богатый опыт, чтобы просто подлаживаться под мнение Браухича. Поэтому он предложил свою отставку, порекомендовав взять начальником штаба более молодого и менее опытного человека, которому подошла бы та роль, которая отводится начальнику штаба сейчас, когда его ответственность и полномочия существенно урезаны по сравнению с тем, какими они традиционно были и, по мнению Гальдера, должны быть и сейчас. Слова Гальдера были для Браухича как гром среди ясного неба; он заверил Гальдера, что исключительно его ценит и с большим уважением относится к его мнению и к его опыту, а поэтому просит его продолжить работать в Генеральном штабе. Может быть, ему подойдет должность верховного генерал–квартирмейстера? (Эта должность вместе с одноименным рангом принадлежала во время Первой мировой войны знаменитому генералу Людендорфу. Сама по себе она была весьма неопределенной по части обязанностей; занимая ее, можно было иметь как много реальных полномочий, так и весьма мало. Поэтому, если бы Гальдер занял эту должность, было бы неясно, является ли это повышением или же, наоборот, «понижением в должности путем повышения».) Когда Гальдер сказал, что такое назначение вызвало бы лишь недоумение в глазах окружающих, командующий сухопутными войсками попросил его со слезами на глазах: «Я не справлюсь без вас. Как я смогу иметь дело с этим человеком без вашей помощи? Хорошо! С сегодняшнего дня вы будете полностью отвечать за разработку операций». Гальдер, который не был лишен человеческой теплоты и душевности, был также весьма тронут. Свою договоренность двое мужчин скрепили крепким рукопожатием, решив, что будут еще прочнее сотрудничать и либо вместе работать, либо также вместе уйдут в отставку[117].

Восстановление дружественных отношений между двумя руководителями ОКХ не породило у Гальдера никаких иллюзий относительно того, что Браухич впредь не будет проявлять безволие и бесхребетность. Вопрос, который в значительной степени подтолкнул к выяснению полномочий и обязанностей между ними, – какую позицию занять по отношению в военной политике Гитлера, – рано или поздно должен был потребовать ясного ответа, и этот момент неизбежно приближался. Нацистский диктатор не имел особой склонности писать меморандумы, однако в тот период, когда все вокруг активно занимались «бумаготворчеством», решил сказать свое слово и здесь. В сущности, меморандум Гитлера был ответом на оценку ситуации, сделанную Штюльпнагелем и представленную в письменном виде на третьей неделе сентября 1939 года. 10 октября Гитлер огласил свое сочинение двум «слушателям поневоле» – Браухичу и Гальдеру. Ряд сформулированных положений звучал весьма убедительно и не мог не произвести впечатления. Были специально перечислены и все преимущества неожиданного удара на Западе. В своей традиционной манере Гитлер сделал важный упор на психологические факторы.

Все, что можно сделать для успешного наступления, должно быть сделано; все, кто боеспособен, должны быть поставлены в Германии под ружье. Исключительно важное значение имеют силы люфтваффе; воздушная мощь должна быть задействована в полном объеме, чтобы не дать противнику осуществить концентрацию сил, подготовиться к немецкому наступлению, а также нанести контрудар. Если погодные условия не позволят это сделать, наступление должно быть отложено до тех пор, пока они не станут благоприятными.

Как и обычно, чисто военные аргументы Гитлер изрядно разбавил политическими. Гитлер утверждал, что цель западных держав состоит в том, чтобы сокрушить и разрушить Германию с ее 80–миллионным населением, которую он создал. Столкновение поэтому рано или поздно неизбежно; а коли так, то надо нанести удар первыми, причем в самое подходящее для этого время. В соответствии со своим старым излюбленным тезисом о превентивной войне Гитлер говорил о необходимости уничтожить раз и навсегда способность Франции и Англии нанести серьезный и ощутимый удар по Германии с целью подорвать консолидацию и успешное развитие германской нации. Поэтому цель Германии в данной войне должна состоять в уничтожении ее врагов. Если Германия промедлит, то Англия и Франция окажут мощное давление на Бельгию и Голландию, чтобы те отказались от нейтралитета. В таком случае будет ликвидирован важнейший защитный буфер, прикрывающий сердце Германии – Рур.

За меморандумом вскоре последовала «Военная директива № 6», составление которой было завершено за день до появления меморандума. В преамбуле этого документа были повторены аргументы, приведенные в меморандуме. Затем последовала серия пространных приказов о наступлении на Западе, цель которого, как в них говорилось, состояла в том, чтобы разгромить мобильные силы Франции, захватить Бельгию, Голландию и северо–восточную Францию, создав таким образом защитный буфер для Рура, а также оперативный плацдарм для ведения морских и воздушных операций против Англии.

Речь Чемберлена от 12 октября 1939 года показала, что в существующих условиях мир невозможен; то есть, что он невозможен с правительством Гитлера. Фашистский диктатор этого как раз и ждал; теперь он имел все основания заявить, что мирной альтернативы более не существует и что наступление остается единственной возможностью позитивного развития событий для Германии. Именно разговорами о возможном достижении мира Гитлер пытался смягчить впечатление от своих выступлений перед генералами начиная с 27 сентября 1939 года; теперь же он имел все основания сказать, что мирная альтернатива отныне исключена. 16 октября 1939 года Гитлер заявил Браухичу, что все надежды на достижение взаимопонимания с союзниками окончательно рухнули и что теперь следует сконцентрировать все усилия на нанесении мощного удара на Западе. Примерной датой начала наступления был назван промежуток между 15 и 20 ноября 1939 года. Несколько дней спустя был получен доклад о том, что перевооружение и переоснащение танковых и моторизованных частей будет завершено к 10 ноября и дата начала наступления, соответственно, была перенесена на более ранний срок – 12 ноября 1939 года.

Тем временем Браухич и Гальдер подошли вплотную к моменту истины – им было необходимо решить, какова будет позиция ОКХ по вопросу о планируемом наступлении. Судьбоносное решение было принято после длительного обсуждения, состоявшегося 14 октября. В дневнике Гальдера – а мы не должны забывать, что этот дневник был доступен для пользования и другим лицам, – содержится лишь краткий перечень вопросов, которые были подняты во время этого обсуждения. Эта запись в то же время представляет собой своего рода шедевр по части краткого и емкого изложения дела по существу; в рамках такого изложения один из названных пунктов явно означал выступление против режима, другими словами – переворот. В дневнике указаны три возможных варианта отношения к наступлению, каждый из которых сформулирован одним или двумя словами: наступление, ожидание, коренные преобразования.

Несмотря на лаконичное и завуалированное изложение обсуждения в дневнике Гальдера (как уже отмечалось, такой язык был характерен для дневника в целом), не составляет труда воспроизвести это обсуждение более подробно. Хотя в записи в виде пронумерованных пунктов приводятся заявления Браухича, однако, поскольку они были ответом на то, что говорил Гальдер, можно установить на этом основании, что именно говорил начальник штаба ОКХ. Первая возможность, по сути состоявшая в том, чтобы покорно и безропотно согласиться с планами Гитлера, была, судя по всему, отвергнута без всякого обсуждения. Третья возможность, состоявшая в том, чтобы предотвратить наступление путем осуществления переворота, была, по мнению Браухича, наихудшим вариантом; он назвал ее «отрицательной и разрушительной», поскольку при подобном подходе противнику предоставлялась возможность «предпринять целенаправленные шаги по ослаблению Германии» и затем «воспользоваться этим». Оба пришли к взаимному согласию относительно того, что наилучшей является «нейтральная» позиция, состоявшая в том, чтобы следить в режиме ожидания за развитием событий и одновременно «использовать любую возможность для заключения мира». Имел ли Браухич последней фразой в виду что–то конкретное, или же это была просто риторика, до конца не ясно.

Естественно, Гальдер был удовлетворен тем, что принятие мучительного и крайне трудного решения – осуществлять переворот или нет – откладывается на максимально возможный срок, тем более что, как сейчас уже абсолютно ясно, в случае, если бы Гальдер принял решение «идти путем переворота», то идти ему бы пришлось без Браухича. В чем Гальдер расходился во мнении со своим начальником, так это в степени готовности идти по пути, считавшемуся ими наихудшим и наименее желательным. Браухич, можно сказать, не рассматривал государственный переворот в качестве практической возможности; для него по очередности она была на самом последнем месте. Гальдер считал такое развитие событий практически возможным, причем в этом случае, по его мнению, наилучшим вариантом были бы согласованные совместные действия его и Браухича; однако в случае отказа Браухича идти по этому пути Гальдер был готов идти по нему и без него. В отличие от политически инертного Браухича Гальдер по принципиальным соображениям хотел, чтобы нацистскому режиму был положен конец, а не просто таким образом добиться заключения мира. Еще год назад он заявил, что готов поддержать такое развитие событий, и после этого много раз в принципе подтверждал свою позицию в этом вопросе. В течение последующих недель, если, конечно, вопрос не снялся бы сам собой ввиду отмены Гитлером приказа о наступлении, ему предстояло принять крайне важное решение. Однако до тех пор, пока не началась полноценная подготовка к осуществлению переворота, возможности каких–то действий с его стороны были весьма ограниченны. У него был небольшой выбор: либо вообще ничего не предпринимать, либо попытаться придумать, как осуществить убийство Гитлера.

В те напряженные недели, когда перед заговорщиками прямо и определенно стоял вопрос о том, где, когда и каким образом должен осуществиться переворот, причем этот вопрос требовал немедленного ответа, во весь рост вставал и еще один болезненный вопрос: необходимо ли убить Гитлера? Среди оппозиционеров в абвере этот вопрос стал предметом бесконечного обсуждения. Канарис, будучи убежденным противником применения насилия по отношению к личности, был против организации убийства. Донаньи и Юстас Делбрук, еще один участник оппозиционной группы в абвере, были против убийства Гитлера по религиозным мотивам. Они были удивлены тем, что такой истовый католик, как Йозеф Мюллер, полностью разделял точку зрения Остера в этом вопросе, который, как уже отмечалось, считал, что Гитлера необходимо уничтожить при первой появившейся возможности. Однажды Донаньи посоветовал Мюллеру спросить мнение папы относительно того, является ли убийство тирана оправданным с моральной точки зрения. Баварец ответил на это, что такой вопрос является делом совести отдельного человека, и каждый должен решить его для себя сам. На вопрос о том, поднял бы он этот вопрос во время исповеди, Мюллер ответил, что, по его мнению, на подобный вопрос человек должен дать ответ лишь перед самим собой и перед Богом.

Как и другие, Гальдер неоднократно выражал сомнения в успехе тщательно подготовленного государственного переворота, который был бы расписан буквально по этапам; он считал, что арест Гитлера будет не концом проблем, а началом новых, причем бесконечно трудных и опасных. Гальдер всегда разделял точку зрения, согласно которой наиболее надежная гарантия успеха состояла в том, чтобы раз и навсегда избавиться от Гитлера. Бесчисленное множество раз он яростно восклицал в кругу наиболее близких ему участников оппозиции: «Может кто–нибудь, в конце концов, прикончить эту собаку!» Ведь в этом случае одним махом решалось сразу столько проблем: и вопрос верности военной присяге, и опасение, что Гитлера освободят или помогут бежать из–под ареста, и возможность начала гражданской войны. По свидетельству Гизевиуса, Гальдер еще за год до описываемых событий предлагал организовать дело таким образом, чтобы все выглядело так, будто бы диктатор погиб в результате случайного инцидента. Например, в случае начала войны Гитлера можно было бы уничтожить, открыв минометный огонь по его поезду, а потом сказать, что он погиб в результате вражеской атаки с воздуха. Это предложение с наибольшим постоянством рассматривалось в рядах оппозиции, о чем, в частности, свидетельствуют Эцдорф и Гроскурт. Маленькая группа из наиболее доверенных лиц, допуск в которую был строжайше ограничен, сформированная Гроскуртом (в нее помимо Гроскурта входили только Шрейдер, Фидлер и Эцдорф), практически ежедневно рассматривала те или иные возможности уничтожения тирана, которые, по ее мнению, были наиболее реальными и эффективными.

Гальдер вскоре вновь вернулся к мысли подстроить инцидент со смертельным исходом. Он всегда был противником того, чтобы это выглядело как откровенное политическое убийство, совершенное непосредственно кем–то из членов оппозиции. Однажды он сказал Остеру, что не имеет смысла избавляться «от такого человека», используя «какое–либо высокопоставленное лицо, будь то военное или гражданское; в других странах для таких целей нанимают либо профессионала, действующего в качестве частного лица, либо какого–нибудь отчаянного смельчака». Тем не менее к середине октября 1939 года Гальдер уже подумывал о том, чтобы убить Гитлера самому; он стал брать с собой пистолет всякий раз, когда ходил на совещания в рейхсканцелярию. 31 октября 1939 года, переполняемый эмоциями и со слезами на глазах, он сказал Гроскурту, что носит в кармане пистолет «уже несколько недель».

Когда автор показал Гальдеру эту запись, сделанную Гроскуртом, тот подтвердил, что она верна. В течение той осени он много раз был на совещаниях в рейхсканцелярии с пистолетом в кармане; это же он неоднократно делал и в течение последующих трех лет. Наиболее близок к тому, чтобы применить оружие, Гальдер, по его словам, был в 1942 году в Виннице, однако ни тогда, ни в какое другое время он не смог заставить себя это сделать, поскольку, «как человек и как христианин, не мог стрелять в безоружного». Также он опасался, что в случае совершения им покушения нацисты отомстят его сотрудникам в Генеральном штабе.

Этот эпизод проливает свет на то, какая напряженная обстановка сложилась вокруг Гальдера к середине октября 1939 года и под каким постоянным давлением он находился. Поскольку его начальник фактически самоустранился от вопросов, связанных с выработкой отношения к предполагаемому наступлению, Гальдер понимал, что любые решения относительно тех или иных действий по предотвращению этого наступления придется принимать именно ему и нести за это всю ответственность. Он отчаянно искал выход из положения; его состояние в то время характеризуется тем фактом, что раз в несколько дней он всерьез задавал себе вопрос, утром или днем сегодняшнего дня применить оружие и убить Гитлера. Можно представить, что он чувствовал и переживал и в каком страшном напряжении находился, когда, бывая в рейхсканцелярии с пистолетом в кармане, слушал разглагольствования Гитлера о неизбежности того, что, как считал Гальдер, должно быть предотвращено всеми имеющимися средствами. Поэтому неудивительно, что в эти дни Гальдер был на грани нервного срыва. Гроскурт раздосадовано написал в дневнике 16 октября 1939 года: «Адмирал был у Гальдера. Вернулся потрясенным. У того нервный срыв. Браухич также беспомощен. Фюрер требует наступать. Не желает слушать никаких возражений. Утверждается, что ничего нельзя сделать (в смысле осуществления переворота), поскольку в этом случае нас сметут англичане». В конце этот бескомпромиссный офицер выносит убийственный приговор: «Начальник Генерального штаба не имеет права столь падать духом. Такая же полная беспомощность, как и в 1914 году».

В силу того, что Гальдер не мог решиться самому убить Гитлера, для него особое значение приобретало то, чтобы в этот критически важный момент с его стороны было бы сделано все необходимое для содействия осуществлению переворота, поскольку именно от его действий и настроя в конечном итоге зависел успех всего предприятия. Именно тогда он предпринял шаги по дислоцированию войск, с тем чтобы они располагались в досягаемости относительно Берлина. Ответственный за транспортировку сухопутных сил полковник Рудолф Герке находился в прямом подчинении Гальдера, как начальника штаба сухопутных сил; две танковые дивизии были сняты с марша на Западный фронт и передислоцированы к востоку от Эльбы под предлогом их переоснащения новыми видами вооружений.

Для Гальдера наступивший момент также был вполне подходящим для того, чтобы взять под контроль разработку подробного плана предстоящего переворота.

Именно тогда, судя по всему, начальник штаба сухопутных сил дал указание настойчивому Гроскурту, которого тот с таким нетерпением ждал, создать рабочую группу, вероятнее всего, под общим руководством генерала Штюльпнагеля, для выработки плана переворота[118].

Записи, сделанные в сумбурные дни до 5 ноября 1939 года, подтверждают высказанную другими, главным образом Эцдорфом, точку зрения о том, что главную роль в разработке плана переворота играл именно Гроскурт. Сам Гальдер после войны утверждал, что в «компактную небольшую группу со строго ограниченным доступом» входили Штюльпнагель, Эцдорф, Фельгибель (начальник связи), Вагнер и, «некоторое время», Гроскурт.

Дополнительное свидетельство по этому поводу представлено Кордтом, по словам которого в середине октября 1939 года Эцдорф сообщил своим друзьям в МИДе, что Гальдер приказал создать небольшую группу из работников штаба для детальной разработки военных аспектов переворота. Как отмечает Кордт, решение Гальдера было вызвано настойчивыми обращениями Эцдорфа, подчеркивавшего необходимость разработки подробного плана переворота, вплоть до составления текстов соответствующих приказов и воззваний.

Гроскурт и его маленькая группа из участников Сопротивления, особенно Шрейдер и Фидлер, сразу же с головой ушли в работу; с огромной энергией и самоотверженностью они буквально вгрызались в любые, в том числе и самые специфические детали, необходимые для успешного осуществления задуманного. Сам Гроскурт обсуждал со своими друзьями на Тирпиц–Уфер детали плана проникновения в рейхсканцелярию. Секретарь Гроскурта вспоминает, что ей приходилось печатать списки лиц, подлежащих аресту берлинской полицией, руководитель которой граф Гелльдорф был на стороне оппозиции; а также о том, что Гроскурт диктовал ей тексты воззваний к армии и войсковых приказов.

Смущает, правда, то, что практически нет никаких упоминаний о координации разрабатываемых в Цоссене планов с оппозиционным центром в абвере, в котором как раньше, так и в то время разрабатывались аналогичные планы. За несколько недель до Мюнхена Остер сделал анализ основных проблем, связанных с переворотом, и предложил ряд мер, которые следовало в этой связи предпринять. Эта работа известна в истории деятельности оппозиции как план Остера. Гальдер, как видно из приглашения, выписанного им Остеру, посетить ОКХ 4 ноября 1939 года, знал об этом документе; также трудно себе представить, чтобы Гроскурт о нем не знал и тщательно его не изучил. Вероятнее всего, Гальдер, нервы которого были истрепаны окончательно, просто хотел держать всю работу под своим контролем и не приглашать еще дополнительно «целый экспедиционный корпус с Тирпиц–Уфер». Следует отметить, что представитель абвера в ОКХ работал очень активно и настойчиво, и поэтому навряд ли можно высказывать претензии к Гальдеру, что он не стал приглашать еще кого–то из военной разведки (Гроскурта ему и так было «более чем достаточно»). Исходя из того, что нам известно на сегодняшний день, можно утверждать, что планы, разрабатываемые в Цоссене, были очень схожи с теми, которые как до этого, так и в те же самые дни готовились на Тирпиц–Уфер. При этом группа Остера тщательно изучала прежде подготовленные ими планы, внося в них соответствующие коррективы в связи с меняющейся обстановкой, но при этом стараясь не потерять ничего важного из того, что было сделано раньше. Поэтому вполне естественным выглядит предположение, что Гроскурт, поскольку время поджимало и обстановка могла измениться непредсказуемым образом, просто использовал в своей работе уже сделанные в абвере наработки.

Не вызывает сомнений, что оперативная оппозиционная группа в абвере, день и ночь с надеждой ожидавшая сигнала к выступлению от ОКХ, также много внимания уделяла собственным разработкам технической стороны захвата власти. Никто из них не разделял наивного оптимизма Герделера, что тщательная подготовка переворота является излишней. По мнению Герделера, достаточно было вызвать революционную ситуацию, чтобы в результате «вспыхнуло пламя», которое поглотит режим Гитлера.

Можно с большой долей вероятности утверждать, что в течение этих недель план Остера был рассмотрен вновь; с него явно стряхнули пыль, вынув из запасников, и попытались применить к возникшей на тот момент ситуации. Сохранился лишь один экземпляр этого документа, представляющий собой написанные от руки карандашом три страницы текста. Это все что, осталось из того огромного количества документов оппозиции, которые были захвачены, а позднее уничтожены нацистами.

Также следует иметь в виду, что практически все участники Сопротивления, соприкасавшиеся с этим документом, были уничтожены в 1944—1945 годах. Более повезло тем сотрудникам СД, которым пришлось в рамках выполнения своих служебных обязанностей тщательно и скрупулезно изучать попавшие к ним в руки документы подобного рода, чтобы затем использовать этот материал в качестве доказательной базы при ведении следствия и в ходе допросов. Свою работу они выполняли в последние месяцы войны и хорошо помнили все детали, что и продемонстрировали, когда находились под следствием несколько лет спустя после окончания войны. Их показания в целом соответствовали действительности, за исключением того, что они делали слишком большой акцент на ту роль, которую играл в заговоре Донаньи, чтобы оправдать вынесенный ему обвинительный приговор; у них не было заинтересованности ввести следствие в заблуждение, и они старались как можно более полно изложить все то, что им удалось почерпнуть как из захваченных документов оппозиции, так и в ходе допросов ее участников[119].

План Остера, касавшийся ряда проблем и вопросов, связанных с захватом власти, был составлен в очень изысканных выражениях и напоминал литературное произведение; при этом было совершенно ясно, кому отводилась роль охотника, а кому – добычи. Документ был написан настолько интересно и занимательно, что один из агентов СД перечитал его несколько раз, когда документ впервые попал к нему в руки.

Основные положения плана были первоначально разработаны Остером в тесном сотрудничестве с Беком. В ходе допроса нацистами в 1944 году Остер подтвердил, что работал вместе с Донаньи, отметив при этом, что речь шла о повторном изучении осенью 1939 года ранее составленного документа. Представляется важным выяснить, что из этого документа было написано в ходе разработки изначального плана в 1938 году, а что было изменено или добавлено уже осенью 1939 года. Хотя в 1938 году Остер выразил в личном доверительном порядке одобрение намерения Гинца уничтожить Гитлера «при попытке оказания сопротивления» силами группы специально отобранных бойцов, навряд ли это было зафиксировано на бумаге. С другой стороны, в 1944 году был захвачен документ, в котором лица, подлежащие уничтожению, были обозначены следующим образом: «Ги – Ге – Рибб – Гим – Гей – Ди» (Гитлер – Геринг – Геббельс – Риббентроп – Гиммлер – Гейдрих – Дитрих; следует, очевидно, исходить из того, что сокращение «Ге» обозначало как кронпринца Геринга, так и одного из его злейших врагов – Геббельса). При указании военных частей, обеспечивающих переворот, явно был взят за основу вариант 1938 года; предусматривалось использование 9–го пехотного полка, размещенного в Потсдаме, 3–го артиллерийского полка, дислоцированного во Франкфурте–на–Одере, и 15–танкового полка с местом дислокации в Сагане. Нет никакого упоминания о танковых дивизиях, о которых говорил Гальдер; вероятно, Остеру до последнего момента о них не сообщали.

Остер считал, что надо начать осуществление операции перед рассветом, когда еще темно; причем первым делом следовало окружить район расположения правительственных зданий, которые довольно кучно были сосредоточены в самом центре Берлина. Войска должны были занять здания, где расположены министерства, а также наиболее важные государственные учреждения, почту и телеграф, радиостанции, центральные пункты связи, аэропорты, полицейские участки и места расположения отделений нацистской партии. За исключением министра юстиции Гюртнера, что было сделано по просьбе Донаньи, все государственные и партийные должностные лица до уровня крейсляйтера (руководителя округа) должны были быть арестованы. Для суда над ними предполагалось создать суды с ускоренным судопроизводством. Явно позаимствовано из плана 1938 года положение о немедленном роспуске «секретного правительства рейха», которое было создано Гитлером в качестве профилактической меры для оказания политического давления во время кризиса в связи с «делом Фрича»; этот «чрезвычайный кабинет», однако, так ни разу и не собрался.

Предполагалось передать по радио и через газеты ряд заявлений и обращений к народу. Тексты этих обращений были составлены, что называется, по горячим следам – в середине октября 1939 года, а не являлись простым воспроизводством подобных материалов, составленных в 1938 году.

Среди захваченных агентами гестапо документов были два обращения, с которыми должен был выступить Бек. Текст одного из них был буквально испещрен правками и пометками, сделанными Беком, Остером и Донаньи. Второе обращение было написано характерным почерком Канариса и было составлено в соответствии с часто высказывавшейся при обсуждении планов оппозиции идеей, что не следует поспешно объявлять, что переворот направлен лично против Гитлера. В заявлении должно было быть сказано, что преступные и коррумпированные элементы в рядах партии, при поддержке со стороны Геринга и Гиммлера, подготовили переворот, который вермахту удалось пресечь на корню. Были арестованы двое офицеров–изменников, у которых были изъяты документы, подтверждающие, что Геринг занимался личным обогащением, присваивая многомиллионные средства, принадлежащие нации; а также что многие немцы были незаконно лишены свободы без всяких на то оснований. Фюрер о произошедшем «проинформирован».

Подобный подход был весьма характерным для Канариса; он всегда старался, насколько возможно, бить нацистов их же оружием. Любителем подобного же приема был и Гизевиус. Однако, судя по всему, осенью 1939 года подобный подход не был поддержан в рядах оппозиции. В то время хотели сделать главный акцент на личную ответственность Гитлера за готовящееся им наступление на Западе, которое должно было принести лишь бедствия для страны и разрушить всякие надежды на заключение мира.

В другом проекте заявления, с которым должен был выступить Бек, говорилось, что он берет на себя всю полноту исполнительной власти в качестве Верховного главнокомандующего вермахтом; в связи с чрезвычайными обстоятельствами в стране вводится военное положение. После этого заявления должны были быть приведены данные о компрометирующем поведении различных партийных функционеров, причем должно было быть подчеркнуто, что это далеко не все и что большое количество аналогичной информации будет в ближайшее время предано гласности. То, что представляет собой одновременно символы и опору нацистов, должно быть уничтожено: немедленному роспуску подлежат гестапо и министерство пропаганды. Одновременно будет создана Национальная директория во главе с Беком; при этом будет обещано провести в ближайшее время всеобщие выборы. Другая хорошая новость, о которой будет объявлено, – возобновление переговоров о мире. Для того чтобы особо выделить это событие, а также показать, что весь мир поддерживает происходящие перемены в Германии, по всей стране будет отменено затемнение и буквально вся Германия озарится огнями. О подаче подобного рода сигнала англичанам было сообщено в ходе контактов через Ватикан, которые осуществлялись в Риме.

Довольно оригинальный аспект разрабатываемых планов состоял в привлечении юмористов, комедийных актеров и политических сатириков для высмеивания главарей нацистов.

В ответ на вопрос: «Кто будет участвовать в выполнении намеченного и кого следует немедленно проинформировать о составленном плане действий?» Остер приводил следующий список: Герделер, Хассель, Шахт, Гизевиус, Небе, Гелльдорф и его заместитель граф Фриц Детоф фон дер Шуленбург. Среди военных, которые готовы были принять участие в осуществлении переворота, были названы Лидиг, Гинц и генералы Вицлебен, Гопнер и Ольбрихт. Напротив ряда других фамилий был поставлен вопросительный знак; что самое неожиданное и интересное, так это то, что среди последних был упомянут Рейхенау; а ведь всего год назад подобного нельзя было даже представить[120].

Отдельно была отпечатана программа ввода и дислокации войск в Берлине, также касавшаяся всего комплекса военных вопросов, связанных с заговором в целом. В вопросе о том, что делать с Гитлером, данная программа отличалась от плана Остера: Гитлера планировалось не убивать, а задержать и подвергнуть психиатрической экспертизе. Бек, который был против убийства Гитлера по религиозным и иным мотивам, передал Гальдеру, скорее всего, через Гроскурта, что, по его мнению, нацистский тиран был ненормальным.

Как свидетельствует Хаппенкотен, из записей Бека следует, что Гальдер был проинформирован об основных положениях плана Остера[121].

Это только усиливает предположение о том, что Остер и Донаньи активно изучали возможности использования составленного в 1938 года плана применительно к создавшейся обстановке, с внесением, естественно, необходимых изменений и корректив, когда Гальдер пригласил Остера в Цоссен 4 ноября 1939 года.

Другие представители оппозиции активно работали в политической области. Чем ближе подходил срок начала наступления, назначенного на начало ноября, тем более многочисленными и настойчивыми становились призывы к принятию немедленных действий, поступавшие из МИДа. Эцдорф докладывал обстановку взволнованному Вайцзеккеру практически ежедневно. Каждую встречу с ним Вайцзеккер неизменно начинал с вопросов: «Ну что, генералы, наконец решились?» или: «Когда же наконец наши генералы начнут драться?»

Кордт излил свое нетерпение в письме к Остеру; пытаясь «убедить убежденного», он вновь повторил аргументы в пользу того, что свержение режима является единственным выходом из ситуации и единственным спасением[122].

Хотя ни Вайцзеккер, ни его сторонники в МИДе не могли «стрелять из папок», они использовали в качестве средства ведения огня свои ручки и чернила[123].

Ситуация требовала использовать любую возможность воздействия на Гальдера. Настроение начальника штаба сухопутных сил в те дни было подвержено резким колебаниям и скакало от всплеска оптимизма и душевного подъема до самой глубокой и мрачной депрессии. День или два спустя после того, как Канарис охарактеризовал состояние Гальдера как «нервный срыв» (16 октября 1939 года), а видевший его со стороны (17 октября 1939 года) генерал фон Бок отметил, что Гальдер выглядит «явно удрученным», начальник штаба сухопутных сил позвонил Вайцзеккеру и явно напугал этого «поклонника осторожности» тем уровнем откровенности и тем полным отсутствием заботы о каких–либо мерах предосторожности, которые были продемонстрированы Гальдером во время этого разговора. Гальдер прямо заявил, что, поскольку с его непосредственным начальником многого не добьешься и вообще «каши не сваришь», то ему требуется содействие со стороны «более молодых и энергичных людей», с помощью которых он сам сделает все необходимое. Хотя беседа велась завуалированным и витиеватым языком, однако навряд ли она представляла такую уж неразрешимую загадку для агентов гестапо, прослушивающих разговор. С учетом этого Вайцзеккер передал через Эцдорфа, чтобы в Цоссене проявляли большую осторожность.

Возможно, этот эпизод и объясняет данное Гальдером Гроскурту «прямое и ясное указание» создать небольшую рабочую группу по планированию и разработке деталей переворота.

Эцдорф после разговора с Вайцзеккером сообщил членам своей рабочей группы в Цоссене, с какой энергией разговаривал с замминистра иностранных дел Гальдер, и это как минимум воодушевило их. Работать более активно заставляли их и пришедшие опасные новости из рейхсканцелярии.

Несколько дней спустя после описанного эпизода Эцдорф вернулся в МИД, будучи весьма возбужденным. Поступили сообщения, что Гитлер приходит во все большую ярость по отношению к ОКХ. Он и так был раздражен постоянным противодействием со стороны ОКХ его планам наступления, а после того, как два молодых офицера люфтваффе рассказали о том разговоре, который они случайно услышали в Цоссене, его озлобление возросло еще больше. Эти офицеры были в ОКХ по делам связи и случайно услышали за соседним столом беседу, которая показалась этим напичканным нацистской пропагандой молодым людям проявлением измены и предательства. Вернувшись, они доложили об этом Герингу; сей доблестный боец в борьбе за влияние в Берлине использовал их рассказ как боекомплект для нанесения удара по своим традиционным конкурентам в ОКХ. Получив от Геринга доклад с практически дословным изложением рассказа офицеров, Гитлер стал кричать, что всегда знал, что Цоссен – это рассадник пораженческих настроений. Как только представится подходящий момент, он безжалостно раз и навсегда очистит армию от этих вредоносных элементов и «всей этой заразы».

Когда информация об этом дошла до рабочей группы Эцдорфа—Гроскурта в Цоссене, был сделан вывод об опасности новой кровавой чистки, на этот раз в армии, при помощи которой Гитлер попытается «нацифицировать» армию, то есть добиться того, чтобы она не просто выполняла все его приказы, но делала это с воодушевлением, полностью поддерживая и одобряя политику нацистов. Подобные устремления Гитлера вполне очевидно проявились еще во время дела Бломберга—Фрича. Было ясно, что необходимо немедленно «действовать на упреждение», и поэтому как члены цоссенской рабочей группы, так и другие представители оппозиции обрушили «шквальный огонь» всех возможных аргументов на Гальдера и Браухича, а также на командующих Западной группировкой. Согласно «косвенным уликам», рабочая группа активно работала весь день 18 октября 1939 года, и уже на следующий день документ, содержавший конкретный план переворота, был готов[124].

Значительная часть этого очень важного документа была сохранена и дошла до нас благодаря Гроскурту, который буквально выхватил этот материал из кипы документов, которые в Цоссене стали в панике сжигать 5 ноября 1939 года.

Очевидно, что документ по форме, содержанию и стилю был составлен таким образом, чтобы быть благоприятно воспринятым в первую очередь военными. Для того чтобы текст был изложен предельно четко и ясно и одновременно жестко и хлестко, то есть, что называется, бил в точку, меморандум был разбит на разделы и подразделы. Вводная часть меморандума была озаглавлена «Грозящая катастрофа»; в самом ее начале говорилось, что, несмотря на советы и предостережения со стороны как военных, так и политических кругов и структур, осознающих всю полноту ответственности за происходящее, и вопреки своим собственным ранее торжественно провозглашенным обещаниям, Гитлер принял решение развернуть новый виток войны посредством вторжения в Бельгию. Начало наступления запланировано на середину ноября. Это будет означать конец Германии. Как погодные условия, так и другие факторы ясно говорят о том, что наступление окончится провалом, который будет иметь бедственные последствия для страны. Эта акция побудит союзников к тому, чтобы вести войну до полного разгрома Германии; она также спровоцирует вступление в войну Соединенных Штатов, которые не только будут снабжать союзников необходимым снаряжением и другими материальными средствами, но также направят в Европу войска, движимые захватническими настроениями и жаждущие завоевать Германию. Остальные нейтральные страны Европы, возмущенные нарушением нейтралитета Бельгии со стороны Германии, также присоединятся, скорее всего, к ее противникам. В свою очередь, Германия не сможет ни в коей мере полагаться на Советский Союз, который предпочтет выждать момент и «оторвать свой кусок» от поверженной Германии. Германия будет уничтожена и морально, и материально. Поэтому выполнение решения о нарушении нейтралитета Бельгии имело бы роковые последствия для судьбы страны.

Во втором разделе, озаглавленном «Требование текущего момента», говорится, что единственным способом предотвращения катастрофы является свержение правительства Гитлера. Никакие протесты и увещевания на него не действуют; опьяненный успехом в Польше, Гитлер, почувствовав вкус крови, в своей кровожадности хочет еще. Он готов поставить на карту судьбу Германии, поскольку знает, что ее противники не будут заключать мира с ним.

Следующая и главная часть меморандума имела заголовок в виде приказа: «Никаких колебаний!» В этом разделе прослеживалась агрессивная политика Гитлера и подчеркивалось, что ее результаты представляют лишь иллюзию «успеха». Так, присоединение Австрии было затруднено, а не облегчено тем, что у власти находятся нацисты; многие жители Австрии, которые выступали за объединение с Германией, изменили свою точку зрения именно из–за своего враждебного отношения к нацизму. Оккупация, после присоединения Судетской области, всей оставшейся территории Чехословакии была подвергнута в меморандуме особо жесткой критике, поскольку из–за этого Запад занял резко антигерманскую позицию и в вопросе о Польше. Касаясь внутренней и экономической политики Гитлера, меморандум резко критиковал полное уничтожение «торжества закона» и разгул произвола, деградацию моральных и религиозных ценностей, господство тирании и коррупции. Германия никогда так не была близка к хаосу и большевизму, как сейчас. Двадцать миллионов людей на ее границах уже попали под власть большевиков. То, что переворот сейчас не будет всеми поддержан, абсолютно не должно смущать тех, у кого имеется достаточно гражданского мужества. Как только людям наглядно разъяснят, что их ожидало в результате правления ненормального человека, они будут смотреть на произошедшее по–другому и поймут все как следует.

В меморандуме было решительно отвергнуто утверждение, что поддержка переворота явится нарушением военной присяги. При этом подчеркивалось, что присяга обязательна для всех, а Гитлер нарушил возложенные на него обязательства и принес интересы страны в жертву своим собственным. Немецкий солдат должен в первую очередь сохранять верность своей стране, а не узурпатору, который переступил через национальные интересы.

Относительно перспектив заключения мира отмечалось, что после свержения Гитлера есть все основания полагать, что союзники займут умеренную позицию, поскольку та опасность, которую заключали в себе Гитлер и его режим, будет устранена. Есть все основания полагать, что Франция не хочет воевать, если только не будет совершено нападение на ее территорию; к миру стремятся и практически все нейтральные страны, тем более что всех объединяют опасения возможной экспансии большевизма в Европе. Условия мира, на которые можно рассчитывать, будут в целом соответствовать Мюнхенскому соглашению, однако помимо этого Германия может получить «территориальный коридор», соединяющий ее с Восточной Пруссией и промышленным районом Верхней Силезии. Это позволит избежать проблем, связанных с проживанием «ненемцев» на германской территории, а с другой стороны, обеспечит преобладающие интересы Германии в Польше и Чехословакии.

К сожалению, раздел, посвященный конституции и государственному устройству новой Германии, оказался среди тех частей документа, которые были уничтожены. Та же участь постигла и раздел «Первоочередные меры», если не считать несколько сохранившихся слов в начале раздела о взятии под контроль, в частности, газет и радио. В этот раздел были включены положения, выработанные в результате выполнения указания Гальдера Гроскурту составить план действий по осуществлению переворота. Интересно, что Гальдер, вспоминая в 1952 году о работе Гроскурта в рядах оппозиции и тех услугах, которые он ей оказал, подтвердил, что в составленный в октябре 1939 года меморандум были включены проработанные до деталей предложения о ликвидации СС и гестапо, захвате радиостанций, установлении контроля над прессой, действиях командиров частей на местах по «зачистке» территории от нацистов и т. п. В то время Гальдер высказывал свою поддержку и симпатию в отношении этого меморандума, подчеркивая при этом, что он обсуждал документ с Беком в 1940 году и им была дана ему очень высокая оценка. Гальдер также сказал, что показывал документ Браухичу. По словам Эцдорфа, именно Гроскурт доставил документ Гальдеру и Штюльпнагелю, а также Беку и в центр Сопротивления в абвере. Через тот или иной канал этот документ попал и в руки Герделера, который обсуждал его с Хасселем 30 октября 1939 года.

Эцдорф отмечает, что Гроскурт доставил документ и командующим Западной группировкой, однако если это и было сделано, то значительно позднее. В личном и служебном дневнике Гроскурта нет никаких записей относительно такого рода поездок, совершенных в тот период[125].

Хотя Гальдер и высоко оценил этот меморандум, он ничего не сказал о том, какое воздействие оказал на него этот документ в то время, когда он был составлен. Гальдер все более и более разочаровывался в командующих Западным фронтом; их отношение к происходящему действовало на него обескураживающе. О том, насколько мало симпатий они испытывали как к самому наступлению, так и к человеку, который отдал приказ об этом наступлении, видно из того, что никто из тех, в отношении кого велся зондаж со стороны оппозиции относительно их желания присоединиться к перевороту против Гитлера, не доложил об этом кому следовало. Однако можно ли было все же добиться от них участия в планируемой акции? На эту тему Гальдер вел бесконечные дискуссии со своей правой рукой и заместителем Штюльпнагелем, которого он позднее охарактеризовал как «прекрасного солдата и прусского дворянина с головы до пят».

Штюльпнагель обладал огромной силой духа и энергией и не собирался уклоняться от участия в перевороте даже и в том случае, если в нем откажется участвовать Браухич. По его мнению, они бы смогли обойтись и без него. Он понимал, что в таком случае Браухича надлежало каким–то образом нейтрализовать, и вызвался сам сделать это. «Я запру его в его кабинете, а ключ выброшу в унитаз», – постоянно повторял он Гальдеру, дрожа от ярости и возбуждения.

Однако Гальдер, за исключением моментов душевного подъема, считал, что переворот будет крайне трудно успешно завершить даже в случае участия в нем Браухича, а уж без него будет совершенно безнадежным делом. Молодые солдаты, как он был уверен, охваченные победными настроениями после успеха в Польше, в этом случае переворот не поддержат. Такой вывод он делал, глядя на своих четырех зятьев, капитанов сухопутных сил, которые были для него показателем настроения этой группы военных. Для того чтобы закончить наконец не приводившую ни к каким результатам дискуссию, Гальдер поручил Штюльпнагелю совершить поездку на Западный фронт и посетить пункты управления войсками, чтобы выяснить обстановку на месте из первых рук.

Историки, изучающие деятельность оппозиции в тот период, пытались определить, когда Штюльпнагель отправился выполнять полученное от Гальдера задание. Было определенное искушение утверждать, что он сделал это в ходе поездки на Западный фронт, состоявшейся 29—31 октября 1939 года. Однако имеющиеся свидетельства на этот счет, хотя они и являются косвенными, убедительно опровергают подобное предположение. Если бы Штюльпнагель вернулся из этой поездки с однозначно плохими новостями, то разве мог бы тогда Гальдер в это же время принять первое и единственное свое решение о необходимости осуществления переворота?[126]

Сам Гальдер мало что в этой связи проясняет. «В течение нескольких недель, – сказал Гальдер Шпрюнкхаммеру в 1948 году, – Штюльпнагель ездил от одного командного пункта к другому, из одной дивизии в другую».

Поскольку нет никаких свидетельств того, что Штюльпнагеля не было в Цоссене длительное время в ходе описываемого периода, не считая упомянутой короткой поездки, а также и в течение ближайших месяцев, то слова Гальдера, если они вообще относятся к описываемому периоду, могут означать лишь то, что к определенному выводу Штюльпнагель пришел лишь по окончании серии поездок, продолжавшихся в общей сложности либо несколько недель, либо несколько месяцев.

Итоговое впечатление от этих поездок у Штюльпнагеля было удручающим. Как выяснил Канарис в ходе своей поездки на Западный фронт в середине октября 1939 года и в чем он убеждался в последующих аналогичных поездках, никто из командующих войсками не хотел брать на себя никаких обязательств, особо при этом подчеркивая, что, если бы даже они и приняли решение о поддержке переворота, войска не стали бы выполнять их приказов. Как образно выразился в этой связи Рундштедт, «если я обнажу меч, он разломится у меня в руке». Из трех командующих группами армий лишь старый и стойкий Лееб был готов идти до конца. «Я сделаю все то же, что и вы, – писал он Гальдеру в записке, переданной тому Штюльпнагелем. – Я знаю вас с юности. Если вы скажете, что это следует сделать, я это сделаю». Как вспоминает Гальдер, Штюльпнагель вернулся обескураженным и осознавшим неудачу. «Вы правы, Франц, – признал он, – там ничего не получается»[127].

Было ли это главной целью его поездки или нет, но можно с уверенностью утверждать, что Штюльпнагель сделал все, что смог, чтобы «измерить политическую температуру» на командных пунктах Западного фронта и выяснить настрой командующих. Следует, однако, отметить, что как записи в дневнике Гальдера, посвященные этой поездке, так и в высшей степени энергичный настрой Штюльпнагеля в работе по подготовке переворота как раз в дни сразу после его возвращения ясно свидетельствуют о том, что получить столь сильные отрицательные впечатления, о которых упоминает Гальдер, во время именно трехдневной поездки в конце октября он никак не мог, хотя, безусловно, не было никаких сомнений по поводу отношения высшего комсостава Западной группировки к планируемому наступлению. Гальдер уже имел информацию об этом из самых различных источников. Каждый командующий группой армий был озабочен проблемами, которые могли возникнуть именно в его зоне ответственности.

Командующий армиями группы «Ц», которые были расположены прямо против линии Мажино, генерал–полковник фон Лееб был признанным авторитетом в области обороны и автором ряда работ, посвященных ведению оборонительных действий; эти работы считались классическими и пользовались мировой известностью; таковыми они остаются и до сих пор. Лееб был искренне верующим католиком, церковным человеком, открыто посещавшим храм вместе со всей семьей; поэтому неудивительно, что нацисты смотрели на него с недоверием и подозрением. С годами его неприятие нацизма еще больше усилилось. Он был простым и прямым человеком, бескомпромиссным в принципиальных вопросах; его отношения с нацистами достигли самой низкой точки, когда он, будучи тогда командующим округом в Касселе, не пришел на выступление Альфреда Розенберга, главного нацистского теоретика, известного своими антихристианскими взглядами. Не пришел Лееб и на обед, который после этого выступления давался в честь Розенберга; это было тем более вызывающе заметным, что по своему положению в обществе и занимаемой должности он обязан был посещать мероприятия такого рода. Неудивительно, что его фамилия была в самом верху списка генералов, которые были уволены с воинской службы в феврале 1938 года. Однако, когда началась война, игнорировать столь авторитетного специалиста сочли слишком накладным. Соответственно, Лееба направили командовать оборонительными действиями на Западном фронте. После перегруппировки немецких войск по окончании польской кампании Лееб был использован в качестве специалиста по обороне – он был назначен командующим группой армий «Ц». Как только Лееб узнал о планах Гитлера осуществить наступление на Западе, он вместе со своим начальником штаба генералом фон Шеденштерном стал делать все, что было в его силах, чтобы эти планы не осуществились. В результате появился документ, озаглавленный «Меморандум о перспективах и последствиях нападения на Францию и Англию с нарушением нейтралитета Голландии, Бельгии и Люксембурга». 11 октября 1939 года меморандум был доставлен Браухичу; одна копия его была направлена Гальдеру, а другая – коллеге Лееба, командующему группой армий «Б» генерал–полковнику фон Боку. Рундштедт в то время еще не появился на Западном фронте; он прибыл туда спустя две недели.

В меморандуме анализировались военные, политические и экономические факторы в связи с намечавшимся наступлением и на этой основе делался однозначно отрицательный вывод о перспективах его успеха. Как и подобает подобного рода документам, в нем были выделены соображения практического характера, однако редко когда в аналогичном документе столь много внимания уделялось моральным соображениям. Лееб подверг уничтожающей критике планы нападения на нейтральную Бельгию после того, как всего несколько недель назад германское правительство торжественно обещало уважать ее нейтралитет. Даже «силовое решение» польской проблемы не пользовалось поддержкой немецкого народа, в том числе и Лееба лично, хотя значение своего мнения он ничуть не преувеличивал. Лееб подчеркивал резкий контраст между народным настроем в 1914 году, когда большинство немцев выражало готовность бороться за обеспечение национальных интересов, и в 1939–м, когда все выглядело совершенно по–другому. В заключение он предлагал, чтобы Германия с военной точки зрения заняла выжидательную позицию. Ведь страна обладает достаточно внушительными вооруженными силами, чтобы не допустить навязывания ей откровенно невыгодного и несправедливого мира. Поскольку приготовления к наступлению продолжались, Лееб направил 31 октября еще одно письмо Браухичу. Он подчеркивал, что поскольку вся нация жаждет мира, то, если Гитлер заключит мир на «полуприемлемых» условиях, это будет воспринято не как признак слабости, а как готовность считаться с политическими реалиями настоящего момента и нынешнего соотношения сил и будет положительно воспринято в Германии. Характерным для Лееба было заключительное предложение в этом письме: «В наступающие дни я готов быть рядом с вами и лично участвовать в выполнении любого решения, которое будет сочтено необходимым».

Бок и Рундштедт выразили свое отрицательное отношение к наступлению на Западе в меморандумах, датированных, соответственно, 12 и 31 октября 1939 года. Это показывало, что с точки зрения военной оценки наступления они полностью были солидарны с Леебом. Однако в написанных ими документах, в отличие от меморандума Лееба, практически не было приведено никаких политических или моральных соображений в связи с рассматриваемой проблемой. Так, в самом начале своего меморандума Рундштедт специально подчеркивал, что он не рассматривает политические аспекты вопроса, «как не относящиеся к компетенции солдата».

Рундштедт явно не относился к тем военным, которые страдали «комплексом Бека», то есть, попросту говоря, «излишней» совестливостью. Именно это привлекало Гитлера в Рундштедте; по этой причине он был единственным, не считая Кейтеля, военным, имевшим в 1939 году ранг генерал–полковника, который сумел оставаться на том или ином высоком посту практически до самого конца войны. И хотя нацистский диктатор высказывал пожелания, чтобы тот был «более уступчивым» в военных вопросах, он в то же время высоко ценил его за то, что тот был «настоящим солдатом, которого не интересует политика». Что касается Бока, то это был типичный представитель прусской военной касты, воплощавший две характерные отрицательные ее черты: твердолобость и ограниченность в сочетании с узостью мышления и видения проблем. Поэтому в своем меморандуме ему и делать было не надо никаких оговорок, наподобие той, которую сделал Рундштедт; никакие вопросы, кроме чисто военных, его вообще не интересовали.

Лееб очень хорошо знал Браухича и ясно отдавал себе отчет, что тот никогда не предпримет действий, заручившись поддержкой лишь одного человека. Только в случае единого мнения командующих группами армий Западной группировки были надежды на то, что это сможет побудить Браухича к каким–либо действиям. Поэтому Лееб попросил Шеденстерна организовать его встречу с Боком и Рундштедтом в ставке командования последнего в Кобленце 9 ноября 1939 года. Эта встреча сыграла свою роль в те суматошные дни, полные неуверенности и нерешительности, которые последовали за пиком развития обстановки, пришедшимся на 5 ноября 1939 года. Она также была «лебединой песней» Вильгельма фон Лееба в его попытках побудить Браухича оказать противодействие политике Гитлера на Западе.

К концу октября 1939 года Гальдер уже имел в своем распоряжении основные факты, позволявшие сделать общий вывод об отношении командующих групп армий Западной группировки к планам переворота. Прочитав 1 ноября меморандум Рундштедта, Гальдер с очевидным разочарованием записал в своем дневнике: «Ничего положительного».

Очевидно, Гальдер надеялся, что Рундштедт будет добиваться от Браухича срочного и более активного вмешательства в ситуацию, чтобы не допустить осуществления планов Гитлера. Однако реальность на тот момент была такова, что Гальдер не мог рассчитывать на сколько–нибудь активную поддержку со стороны командующих Западной группировкой. Письмо Лееба было направлено Браухичу 31 октября 1939 года, и в тот день Гальдер еще о нем не знал. Действуя в рамках поставленных перед собой задач, Гальдер попытался заручиться поддержкой в другом месте. Внутри Германии располагалась так называемая Армия внутреннего резерва; именно в ней проходили подготовку и формировались те части, которые затем направлялись на фронт. Если бы Гальдеру, помимо уже упоминавшихся дивизий, дислоцированных к востоку от Эльбы, удалось использовать также и потенциал частей этой армии, расположенных внутри страны, то это значительно расширило бы для него возможности маневра, причем не только на данный момент, но и в более отдаленной перспективе – на тот случай, если бы Гитлер принял решение отменить наступление сейчас и перенести его на более поздний срок.

Командующий Резервной армией генерал Фриц Фромм имел репутацию уравновешенного и разумного человека и не был замечен в каких–либо симпатиях по отношению к нацистам. В соответствии со своими служебными обязанностями он приходил с докладом к Браухичу раз в 10—14 дней, причем обычно во время этого доклада Фромма сопровождал его начальник штаба полковник Курт Гейцлофф. Нередко он заходил и к Гальдеру, чтобы обсудить служебные вопросы; в этом случае Гейцлофф его обычно не сопровождал. Однако 31 августа 1939 года к Гальдеру они пришли вдвоем[128].

Отношения между двумя генералами никогда не были особо теплыми и доверительными, но они делали все, чтобы эти отношения, по крайней мере внешне, выглядели вполне нормальными и рабочими. Гальдер прощупывал Фромма на предмет участия в перевороте еще в 1938 году, когда план свержения Гитлера также обсуждался и прорабатывался. В целом реакция Фромма была отрицательной; однако он был человеком, предпочитавшим оставлять для себя максимальное поле для маневра и «держать все двери открытыми»; поэтому его отказ не был высказан в категорической форме, и полностью Гальдер его со счетов списывать не стал. Во время встречи, состоявшейся 31 октября 1939 года, Гальдер быстро перевел разговор на тему о военной политике Гитлера, подчеркнув, что она ведет Германию к роковым последствиям. Наступление на Западе следует предотвратить всеми возможными способами. Гальдер сказал, что в его распоряжении имеется несколько надежных дивизий, которые он мог бы ввести в Берлин, чтобы арестовать Гитлера и его правительство еще до начала наступления.

Конечно, со стороны Гальдера было очень большим риском выкладывать все карты на стол перед таким человеком, и то, что он сделал это, говорит о том, что его все больше и больше охватывали отчаяние и безнадежность.

Фромм был достаточно осторожен и не обозначил ясно свою позицию. Когда они возвращались из ОКХ, Фромм спросил в машине своего начальника штаба Гейцлоффа, как он понял слова, сказанные Гальдером. «Генерал Гальдер, судя по всему, в результате долгих сомнений и раздумий, принял решение осуществить государственный переворот», – последовал ответ. «Но это явная государственная измена», – заметил на это Фромм. По возвращении в Берлин он попросил Гейцлоффа записать все это в служебный дневник.

Несколько дней спустя Фромм спросил Гейцлоффа, сделал ли тот в дневнике запись относительно этого эпизода, и, получив утвердительный ответ, попросил своего начальника штаба хранить молчание по этому поводу и никому ничего не рассказывать. Он лично, сказал Фромм, как и предписано правилами субординации, доложит обо всем Браухичу, а тот уже сам примет решение, что делать дальше. Спустя пять дней после этого разговора Браухич приехал в Берлин, и Фромм, вопреки обычной практике, встретился с ним для доклада, не пригласив на эту встречу Гейцлоффа. Позднее он сказал своему начальнику штаба: «Я доложил о деле Гальдера командующему сухопутными силами; так что этот вопрос теперь закрыт»[129].

Гальдеру он направил сообщение, в котором говорил, что, судя по всему, не сможет принять участие в том предприятии, насчет которого ему было сделано предложение 31 октября.

В любом случае Гальдер правильно понял, какова была истинная позиция Фромма. По результатам состоявшейся беседы для него стало очевидно, что на Фромма рассчитывать не приходится. В конце октября – начале ноября 1939 года казалось, что все, будто сговорившись, обрушили на Гальдера такое давление, которое было едва ли по силам одному человеку. Теперь всего пять дней отделяло его от того решающего момента, когда необходимо было принять решение. Он должен был или отдать приказ о перевороте, или позволить событиям развиваться своим ходом с губительными для Германии последствиями, поскольку Гитлер твердо стоял на своем и отказываться от наступления на Западе не собирался. Хотя до этого Гитлер нередко проявлял нерешительность и отказывался от своих собственных планов, на этот раз он не давал ни малейшего повода надеяться на пересмотр своего решения. Причем то упорство, с которым он стоял на своем, производило сильное впечатление, поскольку на этот раз он остался практически в полном одиночестве. Даже Кейтель и тот проявлял неуверенность и не выражал, как обычно, безоговорочной поддержки Гитлеру. Единственным из всех окружавших его военных, кто смотрел на вещи с энтузиазмом, был Йодль. Хоть Йодль обычно воспринимал происходящее сугубо практически и не поддавался эмоциям, после беседы с Гитлером 15 октября 1939 года он настолько воодушевился, что вдохновенно записал в своем дневнике: «Мы выиграем эту войну, пусть Генеральный штаб хоть сто раз не согласится с этим, потому что наши войска самые лучшие, наше оружие самое лучшее… и ни у кого больше нет такого уверенного и целеустремленного руководителя, как у нас».

Руководители ОКХ ощущали себя элементарной частицей перед тем эмоциональным натиском, с которым нацистский диктатор буквально давил на окружающих. Элегантный и подтянутый, Браухич едва ли не задыхался всякий раз, когда Гитлер обрушивал на него поток своих рассуждений с такой силой, что бедному Браухичу казалось, что он либо попал в водоворот, либо стоит под водопадом. 16 октября 1939 года состоялась встреча Браухича с Гитлером, к которой Гальдер, казалось, подготовил своего начальника самым исчерпывающим образом, «отрепетировав» все буквально до запятой. Однако Браухич вновь позволил переубедить себя. Гальдер лаконично пометил в дневнике, что встреча дала жалкий результат: «Встреча с фюрером: безнадежно». Эти слова Гальдера относятся как к аргументам Гитлера, так и к попыткам отыскать в них хоть какую–то брешь. На упомянутой встрече с Браухичем Гитлер сказал, что наступление начнется в промежутке между 15 и 20 ноября 1939 года. Единственное «утешение» для ОКХ состояло в том, что Гитлер обещал предупредить командование сухопутных сил о наступлении за семь дней до его начала[130].

Петля тем временем затягивалась все туже. 19 октября 1939 года Гальдеру докладывал руководитель Организационного управления полковник фон Шелл, и можно не сомневаться в том, что никакой радости его доклад у Гальдера не вызвал. Подготовка войск шла лучше, чем ожидалось ранее: танковые и моторизованные дивизии готовы были вступить в дело уже 10 и 11 ноября соответственно. Гитлер воспользовался этой информацией и, ухватившись за нее, перенес срок начала наступления на 12 ноября 1939 года, автоматически сдвинув, таким образом, срок уведомления ОКХ о наступлении на 5 ноября 1939 года. Новое главное совещание в рейхсканцелярии для обсуждения планов наступления было назначено на 25 октября 1939 года. Браухич, пытаясь получить поддержку в противодействии наступлению, образно говоря, «стучался во все двери подряд», надеясь заручиться хоть чьей–нибудь поддержкой, независимо от того, какой вид или род войск тот человек бы представлял. Поэтому с большой надеждой он обратился к Рейхенау, который, столь неожиданно для всех, продемонстрировал самостоятельность и твердость подходов, независимость суждений. Браухич попросил давнего любимца Гитлера помочь, подчеркнув при этом, что только он может спасти положение и не допустить неизбежного поражения Германии.

Рейхенау откликнулся на эту просьбу, и благодаря ему вопрос о наступлении, впервые с того момента, как нацистский диктатор объявил о подобных планах 27 сентября 1939 года, чуть было не вылился в серьезную дискуссию. Рейхенау был безусловным лидером и своего рода «паровозом» в этом процессе. Даже холодный и сдержанный Бок, который был всегда скуп на похвалу, касаясь поведения Рейхенау на совещании, отметил, «с каким мужеством он отстаивал свою точку зрения».

На аргумент Рейхенау о том, что Германия может использовать ближайшие несколько месяцев для того, чтобы усилить свою ударную мощь, Гитлер ответил, что противник тоже не будет сидеть сложа руки и его мощь также увеличится и если Германия будет ждать, то в одно прекрасное утро все смогут обнаружить, что англичане без единого выстрела уже вышли на берега Мааса и стоят там. «Я предпочел бы это», – мужественно ответил генерал.

Обсуждение продолжалось около семи часов, но Гитлер остался так же непоколебим в своем мнении, как и прежде.

27 октября 1939 года руководители ОКХ и ОКВ, а также некоторые командующие из фронтовых армейских группировок собрались в рейхсканцелярии для вручения наград; вслед за этим совещание по вопросам наступления на Западе продолжилось. Браухич и Гальдер подчеркивали, что сухопутные силы просто не успеют подготовиться к назначенному сроку, и просили перенести начало наступления на 26 ноября. Гитлер ответил категорично: «Это слишком поздно». Именно в тот вечер Гальдер позволил себе сделать в дневнике запись о своем душевном состоянии: «Нервы истрепаны; измотан и подавлен».

Итак, диктатор свое слово сказал. Теперь оставалось одно: подготовить все силы и ресурсы к 5 ноября и нанести мощный завершающий удар. Это была единственная надежда. Для подготовки к этому руководство ОКХ предприняло поездку на Западный фронт, которая состоялась 3—5 ноября 1939 года. Однако это не было, как утверждают некоторые исследователи, последней отчаянной и запоздалой попыткой заручиться поддержкой командующих Западной группировкой в осуществлении переворота. Ведь Браухич подобную возможность даже и не рассматривал, а Гальдер, зная об этом, не стал бы в его присутствии обсуждать подобные вопросы, ибо откровенное и подробное обсуждение было бы в данном случае вряд ли возможно. К тому же Гальдер, зная о позиции высшего комсостава Западного фронта, навряд ли питал иллюзии, что новая короткая встреча вдруг резко изменит их точку зрения. И он и Браухич ставили в ходе этой поездки гораздо более скромную задачу: собрать максимальное количество материала, свидетельствующего о том, с какими трудностями и проблемами, с чисто военной точки зрения и по свидетельству самих военных, придется повсеместно столкнуться в случае начала наступления.

Два генерала собирались отправиться в поездку на Западный фронт 1 ноября в 8 часов вечера. До отъезда Гальдер должен был отдать что–то вроде предварительного приказа о готовности к перевороту; все необходимое для этого должны были проделать к возвращению Гальдера рабочая группа в Цоссене и, вероятно, их коллеги на Тирпиц–Уфер. Было очень важно, чтобы время, пока Гальдер будет отсутствовать, было использовано с максимальной пользой, чтобы по возвращении он, если потребуется, мог отдать приказ о непосредственном осуществлении переворота. Неизвестно, специально ли Гальдер заранее назначил Гроскурту встречу на пять вечера 31 октября, или так получилось само собой. Этой встречи Гальдер, очевидно, ожидал с опасением; ведь с каждым часом приближался момент, когда надо было принять окончательное решение; оттянуть этот момент было невозможно. К тому же отношения между Гальдером и Гроскуртом становились день ото дня все более прохладными. Гальдера, естественно, начинало раздражать то все возрастающее давление, которое фактически оказывал на него Гроскурт, будь то по его собственной инициативе или с подачи тех, кто за ним стоял. По этой причине Гальдер попытался сделать так, чтобы связь между ним и Беком поддерживалась главным образом через Этшейта, однако из этого ничего не вышло.

Между оперативным центром оппозиции на Тирпиц–Уфер и рабочей группой в его собственном ведомстве Гальдер ощущал себя как между молотом и наковальней; о покое можно было только мечтать. Дневники Гроскурта наглядно свидетельствуют о том, какой «бомбардировке» с обеих сторон подвергался Гальдер с середины октября 1939 года. Как уже отмечалось, Канарис сообщал о встрече с Гальдером 16 октября 1939 года, которая прошла в очень взвинченной и нервной обстановке. Три дня спустя Эцдорф и Кордт при содействии Гроскурта составили меморандум, который был направлен не только Беку, но также и Гальдеру через Штюльпнагеля.

22 октября Гроскурт имел очень насыщенную встречу с полковником Вагнером. В дневнике Гроскурта имеется запись о том, что вечером 23 октября он в течение пяти часов общался с Герделером, о котором отозвался весьма положительно; краткая запись в дневнике равнозначна «возведению в рыцари»: «Произвел хорошее впечатление. Целеустремленный и решительный человек». И Гроскурт, и Герделер полностью согласились с тем, что успех зависел от того, удастся ли убедить Браухича и Гальдера «немедленно действовать». История, наверное, так никогда и не узнает полный перечень всех «блюд», которые приготовили в те дни эти двое горячих и темпераментных «поваров» с целью добиться от Браухича и Гальдера решительных действий.

Вечером следующего дня уже можно было увидеть неутомимого Гроскурта в доме Лидига, где он наверняка встретился и с Остером, убедив последнего позвонить следующим утром (25 октября) Штюльпнагелю. «Полный отказ» – такова оценка Гроскуртом этого телефонного разговора. В тот же день с Остером разговаривал Канарис, который сообщил, что Штюльпнагель жалуется, что на него оказывается слишком большое давление. «Опять никакого результата», – делает вывод Гроскурт в своем дневнике.

Вопрос о том, в какой последовательности происходили события 31 октября и 1 ноября 1939 года, остается одной из загадок изучаемого нами периода. Дневники страшно занятого в те дни Гроскурта подчас только запутывают вопрос о времени происходящего. Поскольку, будучи сильно занят, он записывал под датой одного дня события, которые происходили в течение нескольких. По этой причине то, что он относит к 1 ноября, на самом деле происходило за день до этого. Именно 31 октября и состоялась его важная встреча с Гальдером, во время которой тот объявил о своей готовности дать сигнал к перевороту 5 ноября, если Гитлер не изменит своего решения начать наступление на Западе 12 ноября 1939 года[131].

Начало дня 31 октября для Гроскурта складывалось неудачно. Перспективы успеха переворота выглядели столь сомнительными и нереальными, что он написал Вицлебену: «Все наши усилия избежать «катастрофы» до сих пор не имели успеха».

Несколько часов спустя эти слова уже казались ему сумерками перед рассветом. В шесть вечера Гальдер вызвал Гроскурта и подробно говорил с ним о сложившейся «внутриполитической ситуации». Было очевидно, что начальник штаба ОКХ находился в состоянии сильнейшего возбуждения. В первую очередь он крайне пессимистически оценил шансы на успех переворота и вернулся к своей излюбленной теме организации убийства Гитлера. Риббентроп и официальный преемник Гитлера «кронпринц» Геринг также должны последовать вслед за фюрером. Если дословно следовать записям в дневнике Гроскурта («хочет, чтобы эти люди стали жертвами несчастных случаев со смертельным исходом»), то можно сделать вывод о том, что Гальдер вновь вернулся к идее, высказанной им год назад Гизевиусу. Гроскурт высказался за организованный захват власти. Гальдер на это ответил, что для этого нет необходимого «человека», имея в виду «сильную личность» и «твердую руку». Когда Гроскурт упомянул в этой связи Бека и Герделера, Гальдер согласился, что Герделер обладал действительно выдающимися качествами, и попросил Гроскурта передать Герделеру, чтобы тот был готов и ждал сигнала. Гальдер также считал полезным подключить к заговору генерала Гейра фон Швеппенбурга, бывшего германского военного атташе в Лондоне, а тогда командира 3–й танковой дивизии[132]. Когда в ходе беседы был затронут вопрос об убийстве Гитлера, Гальдер прослезился и рассказал, что в течение последних недель он регулярно ходил на встречи с «Эмилем» (так оппозиция в целях конспирации называла Гитлера) с пистолетом в кармане, охваченный одной мыслью: «улучить момент и застрелить его». На этой драматической ноте их встреча и завершилась.

У Гроскурта появилась надежда, что на этот раз он завел Гальдера как следует. Он отправился в Берлин, где до трех ночи обсуждал с друзьями на Тирпиц–Уфер привезенные им хорошие новости и их возможные последствия. Вернувшись 1 ноября в Цоссен, Гроскурт в течение трех часов активно работал с майором Эккертом, еще одним видным участником Сопротивления, недавно приступившим к работе в ОКХ.

Вероятнее всего, именно ближе к полудню 1 ноября, когда Эцдорф возвращался со встречи с Эрихом Кордтом в Виттенбургплац в Берлине, Гроскурт сказал ему: «На этот раз Гальдер решил действовать».

1 ноября в 17.00 состоялась заключительная встреча Гроскурта с Гальдером перед его отъездом. Эта встреча, судя по всему, была краткой; Гальдер посоветовал, чтобы руководители разведки не делали никаких изменений в своем графике поездок в связи с запланированным на 5 ноября совещанием с их участием, которое должно было состояться в Дюссельдорфе. Гальдер особенно просил передать Канарису, чтобы тот не вносил никаких изменений в свой график поездок.

Вероятно, Гальдер опасался, что подобные изменения могут вызвать подозрения. Интересно отметить, что «старая лиса» Канарис ухитрился, находясь в те дни в столице, оставаться в то же время «над» происходящими событиями. Вне всякого сомнения, он знал от Гроскурта или Остера обо всем происходящем.

Гальдер, который отбыл в командировку на Западный фронт 1 ноября в 8 вечера, выглядел настроенным очень решительно. Почти всю ночь Гроскурт провел в напряженном и подробном обсуждении обстановки с Эцдорфом и Фидлером.

На следующее утро Гроскурт узнал, что Герделер уехал в Стокгольм. Его возможное разочарование по этому поводу было несколько сглажено срочным вызовом от Штюльпнагеля, который поручил немедленно предпринять шаги, связанные с подготовкой переворота. Уезжая, Гальдер наверняка сообщил своему заместителю, что он даст приказ о начале переворота по возвращении 5 ноября, если Гитлер к этому времени не откажется от наступления на Западе. Торжествующий Гроскурт помчался в Берлин, прямиком на Тирпиц–Уфер; Гизевиус подтверждает, что его лицо буквально сияло от радости.

Днем Гроскурт встретился с майором Маргером, который был руководителем абверовского Центра испытаний и хранения взрывчатых веществ. Не требуется особо богатого воображения, чтобы представить себе, какие вопросы обсуждались в ходе этой встречи. Ведь Гроскурт сам был, можно сказать, специалистом в этих вопросах, поскольку, как уже отмечалось, еще до войны возглавлял второй отдел абвера, имевший к ним непосредственное отношение.

В пять вечера этот неутомимый офицер вновь встретился со Штюльпнагелем; в ходе встречи обсуждались «указания войскам» и другие связанные с этим вопросы. Затем они с Фидлером допоздна скрупулезно занимались множеством различных технических аспектов, которые требовали решения. Гроскурт, однако, не чувствовал усталости; его поддерживала и подбадривала мысль о том, что в результате этих упорных, тщательно спланированных и решительно осуществляемых действий они наконец достигнут желанной конечной цели. Его оптимизм выразился в последних строчках записи, сделанной в дневнике о событиях, произошедших 2 ноября: «Складывается впечатление, что действия будут предприняты».

В таком же напряженном ритме прошли 3 и 4 ноября; Гроскурт был настолько занят, что записал в личный дневник не более двадцати слов. Эти записи включали информацию о возвращении руководителей ОКХ, причем, как отмечалось, складывалось впечатление, что Гальдер настроен очень решительно. 4 ноября работа велась с удвоенной энергией, и к концу дня все предусмотренные планом подготовительные мероприятия были практически завершены. В 18.00 состоялась встреча Гроскурта с Вагнером, на которой были подведены итоги. Спустя два часа Гроскурт обсуждал со Штюльпнагелем судьбоносный (как впоследствии выяснилось) вопрос: следует ли предпринять меры к охране ОКХ на случай возможного нападения? В ходе обсуждения пришли к выводу, что подобные профилактические меры будут весьма заметными, поэтому было решено ничего в этом плане не предпринимать.

Гальдер вернулся из поездки, укрепившись в своей решимости действовать. В ходе поездки навряд ли он услышал хоть слово о готовности к неповиновению Гитлеру и невыполнению его приказов. В то же время в результате посещения штабов пяти армий, расположенных в секторах групп армий «А» и «Б», которые и являлись главным ударным звеном планируемого наступления, было собрано огромное количество информации о чисто военных аспектах ситуации, позволивщей Гальдеру сделать совершенно ясный и категоричный вывод, который он записал в своем дневнике под заголовком «Вопросы, заслуживаю – щие внимания»: «Наступление, имеющее далеко идущие цели стратегического характера, в настоящее время невозможно».

Убежденность Гальдера в своей правоте придала ему решимости; он был готов действовать быстро и энергично, что в целом было нехарактерно для него в тот кризисный период. В то время как Браухич в течение всего 4 ноября готовил себя к тому, чтобы пережить и перетерпеть наступавший кошмар, Гальдер, проявляя волевой настрой, предпринимал все усилия для того, чтобы попытаться сорвать планы нацистского фюрера. Штюльпнагель, который, скорее всего, доложил утром 4 ноября Гальдеру о предпринятых за эти дни шагах, получил поручение сообщить Беку и Герделеру, чтобы те были в полной готовности к тому, чтобы приступить к выполнению возложенных на них обязанностей; Штюльпнагель благоразумно перепоручил это Гроскурту. Вагнер был направлен к Шахту, чтобы также предупредить того о готовности; в качестве предлога для этой встречи была использована необходимость получить консультации относительно возможных валютно–финансовых проблем в случае оккупации Бельгии. Остер, контакта с которым Гальдер старался обычно избегать, на этот раз был специально вызван в Цоссен; Гальдер попросил его «извлечь из запасников» подготовленный им план переворота в 1938 году и изучить, что можно будет использовать сейчас. Для этого Гальдер попросил его встретиться со Штюльпнагелем и сверить старый план с теми разработками, которые уже имелись у заместителя Гальдера. Встреча Остера и Штюльпнагеля состоялась сразу после беседы первого с Гальдером. Уезжая из Цоссена, Остер был под впечатлением той решимости, которую продемонстрировали оба генерала; он видел, что ведется подготовка к действительно серьезным действиям. Штюльпнагель сообщил ему о танковом корпусе, который должен был войти в город, и озвучил имя генерала, который этим корпусом командовал. Гальдер, прощаясь с Остером, находился в приподнятом расположении духа; когда он провожал Остера до двери, тот искренне пожелал ему принять «великое решение со всей силой и твердостью»; при этих словах он увидел, что на глаза Гальдера навернулись слезы.

Убедившись, что Гальдер настроен действовать, участники оппозиции передали ему документ, который был их главным «боевым зарядом» и который должен был сыграть, по расчетам оппозиции, решающую роль в том, чтобы Гальдер наконец отдал приказ о начале переворота. За два дня до этого Остер, Донаньи и Гизевиус позвонили генералу Томасу, чтобы посоветоваться с ним, что могло бы побудить начальника штаба сухопутных сил к решительным действиям. Томас в ходе беседы обрисовал самые мрачные перспективы вовлечения Германии в крупномасштабную войну с чисто экономической точки зрения. Было всесторонне обсуждено, как все это подать таким образом, чтобы оказать максимальное воздействие на Гальдера. В конце концов решили, что Донаньи и Гизевиус изложат все аргументы в форме политической записки, которая и станет «последним снарядом в бумажном артобстреле Гальдера». Поскольку Томас по своим служебным обязанностям часто встречался с Гальдером, было решено, что именно он передаст этот документ, ибо его визит ни у кого не вызовет подозрений; в ходе беседы он собирался подкрепить аргументы, изложенные в записке, своими собственными соображениями и выкладками экономического характера.

На следующее утро Донаньи и Гизевиус, встретившись дома у последнего, разработали и составили документ, главный акцент в котором был сделан на то, что наступление на Западе приведет войну к такой точке, откуда пути к отступлению уже не будет, и события начнут развиваться необратимо с катастрофическими для Германии последствиями. В настоящий момент, подчеркивалось в записке, дорога к миру еще открыта. Попытка воспользоваться этой возможностью была сделана через Ватикан, и первые поступающие сообщения являются обнадеживающими. Союзники однозначно выступают за заключение мира с таким правительством Германии, которому можно было бы доверять. Встреча Гальдера с Томасом состоялась 4 ноября 1939 года в 15.30. Начальник штаба сухопутных сил принял посетителя весьма радушно. В течение всего дня Гальдер занимался делами, связанными с попыткой захвата власти, которая должна была осуществиться на следующий день. Томас почувствовал, что пытается наставить на путь истинный того, кто и так уже на него стал. Передав Гальдеру подготовленный Донаньи и Гизевиусом документ, Томас со всей убедительностью и красноречием, на которые был способен, изложил все имевшиеся у него аргументы в пользу того довода, что нарушение Германией нейтралитета Бельгии, Голландии и Люксембурга вызовет такие ответные действия со стороны практически всего мира, что в конце концов это приведет к катастрофическим для Германии последствиям. Она не сможет получать железную руду из Швеции, медь – из Югославии, а также нефть и нефтепродукты из Румынии. Соединенные Штаты используют всю свою экономическую мощь, чтобы усугубить проблемы Германии. А для того чтобы удерживать контроль за побережьем Фландрии, Германии придется вести бесконечную войну. Потребности в снабжении всем необходимым у сухопутных сил будут огромными, и их невозможно будет удовлетворить, поскольку аналогичные потребности флота и военно–воздушных сил также резко возрастут. Гальдер слушал внимательно и благосклонно и, казалось, разделял точку зрения Томаса. Необходимо сделать все, сказал он, чтобы не допустить столь ужасающего и катастрофического развития событий. Чувствовалось, что он по–прежнему настроен решительно. К сожалению для Томаса, который был против попыток убийства Гитлера по религиозным и другим причинам, Гальдер затронул этот вопрос, причем подчеркнул, что именно его успешное осуществление было бы самым подходящим решением в данной обстановке.

Мысль о том, чтобы убить Гитлера и таким путем разом разрубить гордиев узел и решить целый ряд проблем, становилась все более привлекательной для оппозиции по мере того, как к концу октября 1939 года в ее рядах усиливались пессимистические настроения, а некоторые из ее членов были близки к отчаянию. Однако мнение многих по этому вопросу резко отличалось от точки зрения Гальдера. Начальник штаба сухопутных сил видел в убийстве Гитлера замену переворота. Он никогда не верил в то, что у переворота есть серьезные шансы на успех, и не хотел в этой связи брать на себя личную ответственность. Убийство Гитлера было для него другим вариантом действий, не связанным с переворотом. Хотя некоторые члены оппозиции также были согласны рассматривать возможность убийства Гитлера, они шли на это лишь потому, что не верили в возможность убедить Гальдера участвовать в перевороте, если в нем откажется участвовать Браухич. Для них это было в буквальном смысле слова последней возможностью попытаться изменить ситуацию, и чем отчаянней казалось положение, тем более они были готовы пойти на эту крайнюю меру. Подобный подход был характерен для Герделера, который в силу своего характера, религиозных чувств и морально–этических принципов до самого конца отказывался согласиться с таким вариантом действий. Как и Бек, Герделер был решительно настроен против того, чтобы нарушать одну из десяти заповедей; он не хотел строить новую Германию на основе политического убийства, оставляя эту практику своим врагам–нацистам. Однако временами и Герделер, в порыве отчаяния, кричал, что он готов сам совершить это убийство, и сделал бы это, если бы не именно ему было труднее всех это сделать, поскольку у него была наименьшая возможность, по сравнению с другими, подойти на достаточно близкое расстояние к тирану[133].

Именно вопрос о том, как приблизиться к Гитлеру, и был основным камнем преткновения вплоть до 20 июля 1944 года. Круг тех, кто мог бы успешно выполнить это задание, был крайне узок. Многие предлагали себя в качестве добровольцев для выполнения этого задания, но их кандидатуры приходилось отклонять, поскольку у них не было практически никаких шансов на успех. По той же причине было отклонено аналогичное предложение Вернера Хаага, работавшего в МИДе. Хааг находился в близких и доверительных отношениях с Эцдорфом; однажды в ходе обсуждения этой проблемы – а Эцдорф также был сторонником организации убийства Гитлера – Хааг вызвался осуществить эту акцию. Он вспомнил, что во время официальных похорон, а также при возложении венков к памятникам Гитлер сам клал венок, который, естественно, к месту возложения нес кто–то другой и в надлежащий момент уже передавал Гитлеру. Если бы Хааг сумел добиться, чтобы ему поручили нести венок, он смог бы попытаться вставить туда взрывное устройство, которое было бы скрыто цветами. Вариант казался обещающим, однако следовало исходить из того, что венок могли досмотреть до начала церемонии, поскольку использование цветов в подобных целях было старым и хорошо известным приемом, которым пользовались с момента изобретения динамита. Даже если, в случае исключительного везения, акция увенчалась бы успехом, было крайне трудно приурочить ее к моменту начала переворота. Подобные соображения явились основанием как для отклонения этого варианта, как и для того, чтобы в принципе отказаться от услуг Хаага для осуществления убийства Гитлера.

В МИДе в то время был еще один человек, который также хотел освободить Германию от фашистского тирана, причем его кандидатура для этого казалась весьма подходящей. Когда 31 октября 1939 года Эрих Кордт вышел из дома Бека, его буквально обуревал целый шквал эмоций. У него в ушах звучали последние слова, сказанные Остером перед тем, как они расстались. Только бы генералы, сказал Остер, опять не «отступили за присягу», которую они «принесли живому Гитлеру». Живому Гитлеру! Живому Гитлеру! Эти слова засели в мозгу Кордта, и все более настойчиво возникала мысль, что именно он может сделать так, чтобы живого тирана не было. Эта мысль очень скоро оформилась в убеждение, и вскоре он почувствовал, что совершить этот акт является его долгом. Как часто эта мысль приходила в голову и другим немцам! В тот день, когда западные державы объявили Германии войну, Кордт вошел в кабинет Вайцзеккера и почти что с укором сказал: «Большинство немецкого народа испытывает отвращение к войне; мало кто поддерживает ее и в рейхсканцелярии, по сути, только один человек. Можно каким–то образом предотвратить войну?» Вайцзеккер, как вспоминали потом, посмотрел на Кордта и резко ответил: «У вас есть человек с пистолетом? Я очень жалею, что в моем воспитании нет ничего, что бы позволило мне убить человека».

Нэмир называет это «обезоруживающей откровенностью», но для Кордта она не была обезоруживающей. Описав в своей книге вышеупомянутый эпизод, Кордт размышляет о том, почему так непросто найти человека, чтобы совершить что–либо такое, что почти неизбежно приведет к его гибели. Если человек сразу уйдет в небытие, он так и не сможет, хотя бы на миг, увидеть, что произойдет в результате того, что он принес в жертву свою жизнь, не сможет, хотя бы на миг, увидеть, как осуществляется та цель, за которую он погиб. «Все телохранители тирана, вместе взятые, какими бы внимательными они ни были, – пишет он, – могут спасти его только от того, кто хотел бы увидеть последствия предпринятого им шага».

Уже сам факт, что Кордт честно рассказал о своих сомнениях, ограждает его от той критики, которая была высказана в его адрес в связи с тем, что он вообще об этом упомянул[134].

Хотя вопрос, связанный с возможностью убийства Гитлера, занимал важное место в планах оппозиции и само рассуждение об этом, казалось, было вполне оправданным, Кордт никогда не упоминал об этом случае; он сделал это лишь после того, как о нем написал в своей книге Гизевиус, который узнал об этом от Остера 11 ноября 1939 года. О том, что Кордт изначально вообще не хотел включать этот эпизод в свою книгу, свидетельствует рукопись первой из двух его книг, написанная им во время его «дипломатической ссылки» в Китай. На основании этой рукописи автор данной книги, тогда служивший в госдепартаменте США, добился перевода Кордта в декабре 1945 года в Вашингтон; прибыв туда, Кордт имел ряд контактов и бесед с американскими официальными лицами. Ни разу за время этих бесед и встреч, имевших место на протяжении многих недель, Кордт не рассказал о том, что могло в глазах некоторых его собеседников сделать его еще более выдающейся фигурой, чем Штауффенберг, поскольку он готов был, вопреки сомнениям, пожертвовать своей жизнью для того, чтобы лишить жизни нацистского диктатора.

Покинув дом Бека 31 октября, Кордт тщательно все обдумал и понял, что он не может «уйти в сторону» и должен взять решение проблемы лично на себя. Он был искренне верующим католиком, однако его не мучили те сомнения, с которыми сталкивались в аналогичных ситуациях другие люди христианского вероисповедания. Ответ на вопрос, может ли христианин участвовать в заговоре с целью убийства тирана, он нашел в работе святого Фомы Аквинского. На его решение также повлияло и то, хотя он никогда об этом не упоминал, что он был холостяком и, таким образом, нес ответственность только за свою жизнь. Как руководителю секретариата Риббентропа Кордту часто приходилось бывать в рейхсканцелярии с теми или иными поручениями, и он имел практически неограниченный доступ в приемную перед кабинетом Гитлера, являясь единственным человеком среди членов оппозиции, у кого была подобная возможность. Конечно, он не мог рассчитывать на личную аудиенцию у фюрера, однако у Гитлера была привычка выходить из кабинета и самому приглашать очередного посетителя или же давать какие–то распоряжения находившимся в приемной помощникам.

Когда 1 ноября Кордт снова пришел к Остеру, тот продолжил вчерашнюю тему: «У нас нет никого, кто бы мог бросить бомбу и освободить генералов от всех их сомнений». – «Я как раз пришел попросить позволить мне это сделать», – ответил Кордт. Остер сказал уже слишком много, чтобы теперь отказываться. «Получишь взрывчатку 11 ноября», – в конце концов согласился он.

Вернувшись домой, Кордт написал письмо на трех страницах в двух экземплярах, в котором сообщил о своем намерении и о тех надеждах, которые связывает в связи с этим его группа. Один экземпляр был адресован американскому поверенному в делах Александру Кирку, а другой – советнику швейцарского посольства Кепплеру. Своей золовке, которая должна была вот–вот вернуться в Берн после того, как выполнила задание и передала в Берлине послание оппозиции от Конвелл–Эванса, он дал письмо для своего брата, которое тот должен был вскрыть только после того, как сообщат о перевороте. Тео Кордт должен был вернуться в Германию исключительно по письменному распоряжению Вайцзеккера, причем в нем должно было присутствовать слово–пароль. Затем он рассказал о своих намерениях самым близким ему людям: двоюродной сестре Сюзанне Симонис, Хассо фон Эцдорфу и Альбрехту фон Кесселю. «Прав тот, кто действует сразу», – сказал ему последний. Двое его друзей из МИДа также поддержали его и заверили в том, что готовы оказать любую помощь, на которую способны. Он принял предложение Эцдорфа пойти вместе с ним в этот судьбоносный час и ждать его за дверью. Эцдорф также посоветовался с Гроскуртом относительно некоторых деталей, связанных с покушением.

Кордт стал регулярно появляться в рейхсканцелярии, чтобы охрана запомнила его в лицо и привыкла к его посещениям. Как считает Кордт, именно в это время он попросил своего секретаря Георга В. Брунса подготовить подборку документов, наглядно показывающих, какую агрессивную политику проводили Гитлер и Риббентроп, и особенно показывающих, насколько упрямо настаивали они на том, что западные державы останутся в стороне, когда фюрер будет терзать Польшу. Кордт несколько ошибся во времени: он дал такие указания своему секретарю 24 октября, спустя несколько дней после того, как они с Эцдорфом завершили составление своего меморандума. Безусловно, сложись 5 ноября события более благоприятно, материал об агрессивной политике Гитлера—Риббентропа был бы опубликован. Мало кто из участников заговора ждал новостей с таким волнением, как те друзья Эриха Кордта, которым он рассказал о своих планах. Для них вопрос был тем более важен, что на карту, как они знали, была поставлена жизнь Эриха, которой он был готов пожертвовать ради успеха общего дела.

День 5 ноября 1939 года выпал на воскресенье. Несмотря на войну, в ряде учреждений Берлина в воскресные дни позволялись некоторые послабления в работе, а кто–то мог и просто отдохнуть. Таким образом, начальник штаба и его заместитель могли по очереди отдыхать по воскресеньям. Однако руководитель оперативного отдела ОКВ генерал Йодль не хотел по собственной воле покидать рейхсканцелярию, когда оставались какие–то важные дела. Он стремился держать все под личным контролем и не допускать ничего, что способствовало бы укреплению роли и профессиональной значимости его способного заместителя, генерала Вальтера Варлимонта в работе отдела. Однако 5 ноября Йодль был болен, поэтому Варлимонта пришлось вызвать рано утром в рейхсканцелярию «на хозяйство», куда он прибыл со своего постоянного места работы в ОКВ, располагавшегося на Бендлерштрассе. В рейхсканцелярии в тот день также дежурил военный адъютант Гитлера капитан Герхард Энгель. Таким образом, помимо Гальдера еще два человека были свидетелями того, что произошло тогда в рейхсканцелярии, и их показания позволяют восстановить точную картину случившегося.

«Судьбоносным часом», когда Гитлер мог либо отменить, либо подтвердить свой приказ о начале наступления 12 ноября 1939 года, был час дня 5 ноября: именно тогда от Гитлера ожидали окончательного решения. Ожидалось, что свое решение он примет без новых консультаций с ОКХ, если термин «консультации» вообще можно применять к его взаимоотношениям с Высшим командованием сухопутных сил. Именно поэтому Браухич по собственной инициативе попросил капитана Энгеля организовать личную встречу с Гитлером, чтобы предпринять последнюю попытку убедить того отказаться от планов наступления, хотя при этом Браухич не испытывал особых надежд на то, что это у него получится. Причем командующий сухопутными силами попросил, чтобы, вопреки обычной практике, на этой встрече не присутствовал главный адъютант Гитлера подполковник Рудольф Шмундт; как сказал Браухич, он хотел «доверительно» высказать соображения, которые «могли бы иметь решающее значение» в отношении некоторых «политических целей и задач», поставленных фюрером, а также в отношении дальнейшего «ведения войны». Гитлер согласился и назначил Браухичу аудиенцию на полдень 5 ноября 1939 года[135].

Ровно в полдень в рейхсканцелярии появились Браухич с портфелем, туго набитым документами, и Гальдер, пришедший вместе с ним, чтобы морально поддержать его, и оставшийся ждать в приемной. Ощутив на себе, что значит быть мишенью для многочисленных «атак» и мощного давления со стороны других, Гальдер хорошо знал, как важна для человека, попавшего в подобную ситуацию, моральная поддержка и что необходимо для этого сделать. Также, безусловно, он хотел как можно скорее получить информацию из первых рук о результатах встречи, чтобы учесть это в своих планах.

С фюрером на этот раз Браухич встретился в зале заседаний старой рейхсканцелярии и сразу передал ему подготовленный меморандум[136], а затем стал излагать уже известные аргументы относительно того, почему наступление должно состояться не ранее весны следующего года. Он вновь подчеркнул, что осенние и зимние дожди существенно затруднят проведение крупномасштабных наступательных операций. «Дождь падает и на врага тоже», – нетерпеливо перебил его Гитлер. Несомненно, далее Браухич совершил серьезную тактическую ошибку, подняв вопрос о вмешательстве Гитлера в разработку и проведение военных операций в ходе польской кампании. Это был больной вопрос для самого ОКХ, и Браухич должен был быть крайне осторожен, поскольку не было ясности даже между ним и Гальдером, каковы прерогативы каждого из них в этих вопросах. Однако к данной встрече и обсуждаемым на ней вопросам эта проблема не имела никакого отношения, и ее упоминание только разозлило Гитлера. Предложение Браухича о том, чтобы в дальнейшем Гитлер держался в рамках своих полномочий, было выслушано последним со зловещим молчанием.

А Браухич нагромождал ошибку на ошибке. В ходе разговора с Гитлером было крайне опасно допускать преувеличения, если нельзя было подтвердить высказываемое конкретными фактами. Если какое–то заявление казалось голословным, Гитлер сразу же чувствовал это, мгновенно вцеплялся в это слабое звено и требовал от говорившего немедленно подкрепить его слова фактами[137].

Как уже отмечалось, в ходе польской кампании немецкие войска показали себя достаточно сырыми по части боевой подготовки и особенно боевого духа, что проявилось в продемонстрированном во многих случаях нежелании наступать под огнем противника. Конечно, Браухич мог аккуратно коснуться этого вопроса. Однако он предпочел сделать на нем акцент, обрисовав в самых мрачных тонах ситуацию с воинской дисциплиной, указав, что она чуть ли не полностью отсутствует, а что хуже всего, сделал весьма нелестное сравнение нынешней ситуации с Первой мировой войной, подчеркнув, что ныне наблюдаемое отсутствие боевого духа не идет ни в какое сравнение с тем подъемом и решительным настроем, который преобладал в 1914 году.

Тут Гитлера прорвало. У него всегда было ощущение своей неполноценности перед этими аристократами, которые занимали высокие посты еще со времен империи. Поэтому он был особо чувствителен к любым критическим замечаниям, к презрительным насмешкам в отноношении тех или иных его действий по созданию новой Германии. Сейчас, как ему показалось, Браухич намекнул на то, что подготовка молодежи находится не на должном уровне. Озлобление Гитлера вырвалось наружу. Именно, скорее всего, в этот момент он прокричал, чтобы немедленно вошел Кейтель; присутствие этого всегда согласно кивающего осла никоим образом не могло подбодрить Браухича и придать ему уверенности. В каких именно частях была нарушена субординация? – набросился Гитлер на Браухича. Кто конкретно нарушил дисциплину и не выполнил приказ? Какие меры были приняты в этой связи? Сколько смертных приговоров вынесено на Востоке и на Западе? Что касается Западного фронта, он лично завтра же направится туда, чтобы выяснить обстановку и принять необходимые меры.

Все свое накопившееся раздражение против армии и ее командования Гитлер выплеснул на голову напуганного и трясущегося Браухича. Они никогда не были по–настоящему преданы ему, никогда не признавали его гения! Они постоянно тормозили перевооружение вооруженных сил! Они слишком трусливы и боятся воевать! Он не намерен более терпеть изменнический и пораженческий «дух Цоссена» и безжалостно искоренит его! – кричал Гитлер. Браухич был буквально погребен под лавиной оскорблений и требований немедленно представить доказательства неподчинения приказам. Если у Браухича и были в голове такие факты перед началом встречи, то в результате взрыва бешеной ярости Гитлера, потоком обрушившейся на него, они полностью вылетели у него из головы. Когда после неоднократных требований генерал сказал, что не может привести конкретные примеры, Гитлер резко вышел из кабинета. По сути, Браухичу было указано на дверь. Встреча продолжалась не более двадцати минут.

Ярость Гитлера была, несомненно, искренней. Однако вполне возможно, что он специально дал выход своему гневу и не стал сдерживаться, чтобы запугать человека, которого он еще раньше раскусил и понял, что на него можно воздействовать подобным образом. Вспыльчивый и подчас впадавший в истерику диктатор не следовал правилу правителей и государственных деятелей, что выходить из себя можно лишь тогда, когда это необходимо для решения важных задач. Однако Гитлер всегда учитывал, что есть люди, на которых такие вспышки гнева с его стороны оказывают подавляющее воздействие и заставляют подчиниться его воле, а потому зачастую подобные взрывы были с его стороны управляемыми и за ними угадывался конкретный расчет.

Когда Браухич вышел от Гитлера, то один его вид подействовал на Гальдера угнетающе. В то время как на обратном пути в Цоссен ошеломленный Гальдер с ужасом слушал полусвязный рассказ Браухича о том, что произошло, в рейхсканцелярии Гитлер продолжал бушевать. Вначале он, руководствуясь моментальным порывом, вызвал секретаря и продиктовал ему приказ об отставке Браухича. Но где было ему найти подходящего преемника, который бы столь же послушно выполнял приказы фюрера и придерживался его линии? Поразмыслив немного, Гитлер разорвал приказ[138].

Теперь Гитлеру нужно было найти других козлов отпущения, чтобы сорвать на них свою ярость. Он сказал Кейтелю, что если Браухич говорил правду относительно низкого боевого духа, то это может относиться лишь к военным той возрастной категории, которые воевали еще во время Первой мировой войны. Они уже давно должны были быть заменены, и в первую очередь на передовой, молодыми кадрами, а вина в том, что этого до сих пор не произошло, лежит на Фриче, который не занимался, как положено, боевой и психологической подготовкой молодого пополнения. И в то же время этот Фрич пользовался уважением и почитанием со стороны таких людей, как Браухич, да и вообще всех военных! Браухич, очевидно, «заразился пораженчеством» в ходе совместной с Гальдером поездки на Западный фронт. Гитлер тут же потребовал списки личного состава штабов и ставок командования, которые посетили руководители сухопутных сил, в рейхсканцелярии дым стоял коромыслом до тех пор, пока эти списки не положили перед Гитлером. После этого Гитлер заперся в кабинете вместе с Кейтелем и Энгелем и стал просматривать списки, чтобы отыскать вероятных преступников, трусов и предателей. Одной из первых Гитлеру попалась на глаза фамилия генерала Госсбаха, начальника штаба армии, которой командовал генерал Штраус. Гитлер давно испытывал неприязнь и недоверие к этому человеку. Два года назад Госсбах являлся адъютантом Гитлера и был им уволен за то, что, несмотря на запрет, предупредил Фрича о готовившихся против него обвинениях. Опять, взорвался диктатор, у достойного генерала начальником штаба оказывается «пораженец». Вскоре по телеграфу был направлен приказ о снятии Госсбаха с должности начальника штаба и отправке его на передовую.

Пока Гитлер позволял себе развлекаться этой глупой охотой на ведьм, время незаметно перевалило за час дня. Тогда Варлимонт напомнил Кейтелю, у которого всякий раз, когда Гитлер сильно нервничал, а тем более впадал в ярость, возникал своего рода столбняк, что уже второй час и необходимо дать окончательный ответ, начнется ли наступление 12 ноября, то есть остается ли в силе данный Гитлером приказ. Что–то включилось после этого в голове Кейтеля, и он бросился обратно в кабинет Гитлера. Однако тот уже покинул кабинет через другую дверь и направлялся к своему автомобилю. Кейтель бросился вниз и успел подбежать к лимузину, пока фюрер еще не уехал, и выпалить свой вопрос. Гитлер грубо бросил своему запыхавшемуся, забывшему фуражку лакею страшные слова о том, что приказ остается в силе. После этого Варлимонт позвонил в ОКХ подполковнику Хейзингеру, заместителю начальника оперативного отдела (начальник оперативного отдела ОКХ генерал фон Гриффенберг в тот день отсутствовал). Хейзингер не поверил своим ушам. Разве не должен был командующий сухопутными силами, спросил он, прибыть сегодня в рейхсканцелярию на заранее запланированную встречу с фюрером и подробно доложить о причинах, по которым наступление сейчас не может быть предпринято? Да, он приезжал, подтвердил Варлимонт, но, очевидно, ему не удалось убедить фюрера изменить свое решение. Недоверчивый Хейзингер попросил передать приказ в ОКХ в письменном виде, и во второй половине дня приказ Гитлера был доставлен в Цоссен.

Предчувствие катастрофы, которая либо уже произошла, либо вот–вот произойдет, не покидало Гальдера, пока они вместе с трясущимся Браухичем проделывали обратный 30–километровый путь в Цоссен. Одна из угроз фюрера постоянно звучала в ушах начальника штаба ОКХ. Гитлер бросил в лицо Браухичу, что ему все известно о «духе Цоссена» и что он собирается сокрушить его. Поскольку Браухичу ничего не было известно о заговоре, для него эти слова явились очередным оскорблением из целого потока, выплеснутого ему на голову. Для Гальдера же это предупреждение имело вполне конкретный и зловещий смысл. Гитлер, сделал он вывод, узнал о заговоре и собирался послать верных ему людей, чтобы не допустить его и покончить с заговорщиками. В этот момент Гальдер пожалел, что вчера они решили не вызывать войска для охраны ОКХ. В любой момент люди Гейдриха могут быть в Цоссене, если они уже не там. Это предположение напрочь вычеркнуло из его головы любую мысль о попытке переворота. Сейчас он был лишь озабочен тем, чтобы уничтожить любые свидетельства, на основании которых можно было бы выдвинуть обвинение в заговоре с целью свержения режима.

Из дневниковых записей Гроскурта, сделанных в волнении и спешке, можно получить более или менее верное представление о происходившем. Если бы эти дневники не были обнаружены, мы, возможно, так бы и не узнали столь подробно о событиях этого дня, довольствуясь лишь отрывочными фрагментами из других источников. Записи в служебном дневнике Гроскурта более красноречиво свидетельствуют о том, что ему пришлось вынести и пережить в те дни, чем записи в его личном дневнике; к тому же служебные записи дают довольно полную временную канву происходившего.

Ровно в полдень Гроскурт сделал короткую, но емкую по смысловому значению запись: «Генерал–полковник фон Браухич у фюрера». Прошло три часа в невыносимо волнительном и нервном ожидании, прежде чем пришли убийственные новости о том, что произошло в рейхсканцелярии. Гальдер, вернувшись, первым делом вызвал к себе Штюльпнагеля; то паническое состояние, в котором находился Гальдер, подтверждается тем, что ему удалось поколебать этого смелого и обычно абсолютно невозмутимого генерала. Все следы заговора, потребовал начальник штаба ОКХ, должны быть полностью уничтожены. Штюльпнагель, в свою очередь, огорошил этой новостью Гроскурта, одновременно направив его к Гальдеру за получением указаний[139].

Гроскурт обнаружил, что начальник штаба ОКХ находится в таком состоянии, что не способен воспринимать какие–либо аргументы со стороны окружающих. Приказ о наступлении отдан, и больше ничего нельзя сделать, чтобы противостоять этому. Все военные средства были использованы, но результата не дали, сказал Гальдер, имея, вероятно, в виду попытки военных убедить Гитлера пересмотреть свое мнение. Фюрер полностью подавил своих оппонентов среди военных, и больше сопротивляться некому. Армия и народ оказались разделены. Поэтому Гальдер собирается подчиниться приказу о наступлении. Последние слова Гальдера, сказанные в ходе этой встречи, воспроизведены в дневнике Гроскурта дословно и, очевидно, поразили его как гром. «В этой связи те силы, которые рассчитывали на нас, более не связаны обязательствами. Вы понимаете, что я имею в виду», – сказал Гальдер.

Гроскурт все понял! Вернувшись в комнату, где его ждала небольшая группа участников Сопротивления, он тяжело вздохнул: «Нам приказано все сжечь».

Планы захвата рейхсканцелярии и правительственных зданий, воззвания, подробные приказы о передвижении ждавших наготове танковых дивизий – все было сожжено. То же произошло и с документами, о которых говорится в дневниках, что они являются приложениями. Но некоторую часть документов Гроскурту удалось спасти, и именно благодаря им мы можем иметь хоть какое–то представление о деятельности оппозиции в те критические месяцы. Эцдорфу Гроскурт сказал, что его меморандум должен быть сохранен; так и произошло, за исключением последних пяти страниц, на которых излагался план переворота.

Нетрудно себе представить, что небольшие группы участников Сопротивления собирались то тут, то там в здании ОКХ, чтобы обсудить создавшееся положение. Они искали выход из ситуации, которая, как казалось, окончательно рушит все их планы. В 16.00 Гроскурт имел продолжительную встречу с Вагнером, в ходе которой они обсуждали все возможное и невозможное, чтобы заставить Гальдера вновь вернуться на тропу войны и начать действовать. Единственная возможность добиться этого, по их мнению, состояла в том, чтобы организовать «общее давление» на Гальдера; для этих целей они хотели привлечь Бека, Герделера и Шахта. Именно с таким решительным настроем отправился Гроскурт на новую встречу с Гальдером, которая состоялась в 17.00.

К этому времени начальник штаба ОКХ в значительной степени уже взял себя в руки и был в состоянии рассуждать здраво. Люди в черном так и не появились, и, судя по всему, Гитлер не отдавал приказа о немедленном захвате Цоссена. По мере того как опасения «контрпереворота» ослабевали, мысли о перевороте постепенно возвращались, и Гальдер был вновь готов обсуждать эту тему. Представляется также, что, пока Гроскурт и Вагнер обсуждали сложившуюся обстановку, Гальдер еще раз встретился с Браухичем. Командующий сухопутными силами, которого увидевший после его возвращения из рейхсканцелярии Гроскурт охарактеризовал как «совершенно сломленного» и «никакого», также за это время пришел в себя, в значительной степени оправившись от того ужасного испытания, через которое ему пришлось пройти. Он теперь мог осмыслить происшедшее и даже ощутить досаду и некоторое возмущение за то безобразное отношение к нему, которое позволил себе Гитлер. Наступление, как он по–прежнему считал, стало бы катастрофой для Германии. Поэтому теперь он был готов сделать шаг, на который он не мог пойти раньше. Что бы ни случилось, он ничего не предпримет – н и ч е г о!

«Я не предприму ничего, – сказал он Гальдеру, – однако я не предприму ничего и в том случае, если кто–то что–то предпримет…»[140]

Заявив об этом, Браухич сошел со сцены. Когда ровно через пять месяцев Гальдер показал ему «изменнические предложения», Браухич пригрозил арестовать того, кто их доставил в Цоссен.

Если признать, что Браухич сделал свое заявление о невмешательстве при любых обстоятельствах около 16.00 5 ноября, тогда становится ясным, почему Гальдер принял Гроскурта в 17.00, имея при этом куда менее отрицательный настрой относительно переворота, который он, казалось бы, столь жестко и однозначно продемонстрировал два часа назад. И хотя начальник штаба ОКХ был очень сильно обескуражен произошедшим, он сумел вернуться примерно к тому душевному состоянию, в котором находился перед ужасным разгромом в рейхсканцелярии. Как отмечает Гизевиус, именно Гальдер был инициатором этой встречи и именно он вновь поднял тот вопрос, который сам же, казалось бы, раз и навсегда закрыл двумя часами ранее. Гальдер отказался обсуждать вопрос о перевороте с тем «мощным трио», при помощи которого Гроскурт хотел заставить его действовать. Однако он заявил, что готов действовать, если Канарис возьмет на себя устранение Гитлера. То, что Гальдер рассчитывал в подобном деле на Канариса, говорит о том, что он был в курсе тех подпольных возможностей, которыми располагал таинственный адмирал. Что еще более удивительно, так это то, насколько мало Гальдер знал, каким на самом деле является человек, к которому он обращается с довольно странным поручением устроить немедленное уничтожение Гитлера. На встречу с Канарисом был послан Гроскурт.

Итак, усталый, но привыкший к ударам судьбы, наиболее чувствительный из которых он получил в этот день, Гроскурт заказал машину и поспешил на Тирпиц–Уфер, куда предварительно позвонил по телефону и предупредил о своем приезде. Нетрудно догадаться, что там, как и во многих других местах Берлина, небольшие группы участников оппозиции в течение многих часов с нетерпением ждали новостей о начале переворота. Все сходятся во мнении, что в то время практически все, за исключением отъявленного циника и пессимиста Ялмара Шахта, и даже те, кто раньше менее всего верил в успех, на этот раз ждали новостей с оптимизмом и надеждой; к этому их подстегнул Гальдер, когда дал беспрецедентные указания находиться в состоянии готовности. Гроскурт прибыл в абвер в 20.00 и застал Канариса, ожидавшего новостей, в компании Остера и Гейден–Ринча, представителя оппозиционной группы внутри МИДа. Реакция маленького адмирала на поручение Гальдера была мгновенной и бурной, хотя Гроскурт и описал ее в своем дневнике довольно лаконично: «К. отказался в сильном возбуждении». Гроскурту было поручено четко и ясно передать Гальдеру, что с подобного рода просьбами он должен обращаться лично и что сейчас он должен заниматься тем, что относится непосредственно к его компетенции и ответственности, и предпринять все усилия для осуществления военной акции[141].

В послевоенные годы Гальдер не смог вспомнить, что обращался к Канарису с предложением подобного рода. Когда ему задавали вопрос на эту тему, он отвечал, что инициатива как здесь, так и в других вопросах постоянно исходила от Гроскурта; максимум, что могло произойти, по словам Гальдера, так это то, что в раздражении от назойливых предложений такого рода он мог сказать, что если в абвере так хотят осуществить покушение, то пусть сами это и делают! При подобном изложении событий получается, что Гроскурт специально ухватился за эту в запале сказанную Гальдером фразу и, вырвав ее из контекста, подал как предложение, с которым Гальдер обратился в Канарису[142].

Помимо того, что данное утверждение противоречит всем имеющимся фактам и свидетельствам, оно просто не соответствует как характеру Гроскурта, так и той степени близости и доверительности, которая характеризовала его отношения с Канарисом. Если Гальдер серьезно заблуждался по поводу человека, который находился рядом с ним, то можно с уверенностью сказать, что у Гроскурта подобных заблуждений не было!

Тут следует предоставить возможность Францу Гальдеру сказать слово в свою защиту. По его словам, в той ситуации, которая сложилась в ноябре 1939 года, у него было две возможности:

«Отставка – как это сделал Бек – или предательское убийство (на немецком Гальдер использовал еще более позорную характеристику этого акта, употребив слово Meuchelmord, означающее «подлое убийство из–за угла»). У немецкого офицера имеется искреннее и глубокое неприятие убийства безоружного человека. Я часами обсуждал этот вопрос с Штауфенбергом, Тресковом и другими и знаю, что они согласились с мыслью об убийстве только в качестве последнего отчаянного шага; для того чтобы пойти на него, им пришлось через многое переступить внутри себя. Германская армия сформировалась не на Балканах, где цареубийство постоянно встречалось на протяжении всей истории. Мы также не профессиональные революционеры. Против этого восстает вся та основополагающая консервативная атмосфера, в которой мы были воспитаны. Я спрашиваю моих критиков, которых по–прежнему немало, что я должен был сделать, другими словами, что предотвратить? Начать безнадежный переворот, для которого еще не пришло время, или стать предателем и убийцей, будучи при этом германским офицером, самым высокопоставленным представителем германского Генерального штаба, который в своих действиях представляет не только себя лично, но и те традиции, которым много лет следовали германские военные? Я честно говорю, я не подходил для этой роли, я этому не научился. Мне было ясно, за какую идею идет борьба. И с самого начала обременять ее политическим убийством как германский офицер я был не способен».

Впечатление от этого заявления значительно уменьшается, если рассматривать его в контексте тех событий, которые произошли 5 ноября 1939 года. Сказанное Гальдером тем более теряет убедительность, если вспомнить, что, по его признанию, в те дни он неоднократно ходил на совещания к Гитлеру с пистолетом в кармане. Можно даже отнестись с пониманием к его переживаниям и сомнениям по поводу совершения убийства и к тому, что он оказался не в состоянии реализовать, так сказать, «полузамыслы» убить Гитлера. Труднее принять его поздние высказывания, в которых он неоднократно возлагает ответственность за призывы к убийству Гитлера на Гроскурта, которого давно уже не было в живых. Трудно отделаться от мысли, что причины подобного поведения Гальдера такие же, как и 5 ноября 1939 года, когда в результате эмоционального потрясения по пути из рейхсканцелярии он сам пресек и перечеркнул все планы своих товарищей по заговору, быть готовыми выполнить которые он же лично и поручил им всего сутки назад. Что же касается шансов на успех, то 5 ноября ко всем существовавшим факторам добавился новый – и какой! Ведь Браухич заявил, что не будет препятствовать перевороту в случае его начала. Разве это не было огромным дополнительным плюсом?

То же самое можно сказать и относительно попыток Гальдера возложить ответственность за несостоявшийся заговор на командующих войсками Западного фронта. Когда Гальдер делал «благородное» заявление от имени Эцдорфа после войны, он в то же время подготавливал и собственное алиби. Вина за то, что меморандум Эцдорфа не принес результатов, сказал он, не лежит на самом меморандуме. Он не был «реализован на практике» лишь из–за отказа действовать со стороны командующих войсками.

Пассивное отношение к перевороту со стороны командующих армиями Западной группировки действительно является важным фактором, оказавшим влияние на подготовку переворота. Однако о подобном отношении с их стороны в ОКХ было исчерпывающе известно из имевшихся документов уже к 1 ноября; и когда Гальдер обдумывал план переворота 31 октября и 4 ноября, он был полностью в курсе их отношения к этому вопросу. Окончательный вывод, к которому приходишь, заключается в том, что 5 ноября 1939 года он подвел своих товарищей скорее из–за проблем с нервами, чем из–за проблем с совестью.

Не вызывает сомнений, что готовые к действиям члены оппозиционных групп в Берлине и Цоссене ночь с 5 на 6 ноября 1939 года провели без сна. Неужели все рухнет, так и не начавшись? Неужели их планам, в разработку которых было вложено столько сил, не суждено осуществиться? Может, то, что Гальдер пришел в себя и оправился от вчерашнего потрясения, первые признаки чего можно было увидеть днем 6 ноября, позволяет надеяться на то, что можно попытаться вновь? Решение Гитлера о начале наступления казалось непреклонным. Было известно, что Рейхенау предпринял последнюю попытку разубедить его, но вновь получил категорический и резкий отпор.

6 ноября Эцдорф попытался поговорить с Гальдером, но никакого результата это не дало.

Вполне вероятно, что именно во время этой встречи Эцдорф привлек внимание начальника штаба сухопутных сил к письму, переданному Конвелл–Эвансом, однако из–за суматохи и напряжения, которыми были охвачены все в тот день, это в целом ободряющее и вселяющее надежду послание от английского премьер–министра не возымело особого действия. В середине дня 6 ноября Гитлер вызвал к себе Канариса. Адмирал, все еще не отошедший от того яростного возмущения, которое вызвало у него вчера предложение Гальдера, вернулся от фюрера крайне подавленным и озабоченным. Нацистский главарь на этот раз был захвачен идеей организовать на территории Германии подрывные акции, в которых бы участвовали специально подготовленные люди, переодетые в голландскую и бельгийскую военную форму. Щепетильному и крайне разборчивому в средствах адмиралу были отвратительны подобные, как он их назвал, «бандитские методы». Рассказывая о разговоре с Гитлером, он мрачно сообщил, что теперь думает об отставке. Он попытался сделать все, что в его силах, чтобы не иметь никакого отношения к еще более вопиющему факту недопустимого и преступного использования военной формы противника, который имел место в случае с Польшей[143], однако на этот раз речь шла бы уже о неподчинении приказу, отданному непосредственно самим Гитлером. Никогда раньше друзья не видели, чтобы Канарис выглядел таким удрученным и столь упавшим духом.

Тем временем оппозиционная оперативная рабочая группа в абвере вновь стала рассматривать и прорабатывать все планы и схемы действий, предложенные и разработанные с самого начала конспиративной деятельности этой группы, то есть начиная с лета 1938 года. Гизевиус вернулся к своему излюбленному варианту переворота, который представлял собой как бы «ответный удар» на попытку Геринга и Гиммлера захватить власть путем переворота; под этим предлогом должно было быть захвачено главное здание гестапо. Остер, который так же, как и остальные, был огорчен и подавлен и на которого к тому же психологически давил груз ожидания (так как он был в курсе той попытки покушения на Гитлера, которую должен был предпринять Эрих Кордт), сразу ухватился за предложение Гизевиуса, как утопающий за соломинку. Гизевиус тут же был отправлен писать тексты воззваний, и этим же вечером, взяв с собой наспех подготовленные проекты обращений, Остер отправился в Цоссен для того, чтобы обсудить все со Штюльпнагелем и Вагнером. Очевидно, Гроскурт присутствовал на этих встречах, поскольку сделал соответствующие записи в своем дневнике: «Новое предложение: захват гестапо. Но уже слишком поздно, и подготовлено все безобразно. От этих нерешительных руководителей просто тошнит. Ужас». Ясно, что предложение Гизевиуса отнюдь не прибавило ему настроения, хотя Гизевиус и утверждал, что все ознакомившиеся с его идеей буквально воспрянули духом.

Хотя Штюльпнагель и Вагнер поддержали Гизевиуса, вскоре беседа пошла по другому руслу, и акцент был сделан на том, что, как казалось, могло вернуть Гальдера на путь активных и решительных действий. Несколько часов назад в ходе одной из бесед Гальдер, грустно вздохнув, сказал, что если бы к заговорщикам присоединился Вицлебен, то у заговора были бы шансы на успех. Для людей, пытавшихся отыскать «иголку надежды в стоге сена разочарования и отчаяния», это было бы весьма обещающей находкой. Однако Вицлебен находился в ставке командования Первой армии, которой руководил и которая дислоцировалась прямо напротив линии Мажино, и было весьма непросто организовать его приезд в Цоссен.

Было решено попытаться организовать встречу Гальдера с Вицлебеном в Гессене, куда планировалось перевести ОКХ для руководства наступлением; Остер должен был предварительно встретиться с Вицлебеном и объяснить, чего от него ожидают. Это также было непростым делом, поскольку с учетом настроения Канариса, который, как уже отмечалось, был крайне возмущен и хотел подать в отставку, не имело смысла пытаться вовлечь его еще в какие–то дополнительные «маневры». Поэтому решили, что Вицлебен сам обратится к Канарису с просьбой направить к нему Остера «для служебных консультаций».

Вицлебен связался с Канарисом утром 7 ноября, и тот, хотя и выслушал эту просьбу с вполне объяснимым недоверием и подозрением, дал свое согласие, причем даже разрешил Гизевиусу сопровождать Остера в этой поездке. Перед отъездом в Бад–Крейцнах Остеру и Гизевиусу пришлось утром 7 ноября очень много «побегать» по Берлину, чтобы уже созданная ими сеть не простаивала, а тем более не ослабла и была загружена работой. Остер во время короткого завтрака рассказал майору Сасу о той судьбе, которая Гитлером была уготована Голландии. Затем вместе с Гизевиусом они встретились с Томасом, подробно обсудили события прошедших двух дней и выработали конкретные предложения Вицлебену. Томас, за день до этого побывавший в Цоссене, поделился с собеседниками своими впечатлениями, подчеркнув, что без вмешательства Вицлебена повлиять на Гальдера невозможно. Договорились, что Томас, со своей стороны, также попытается заручиться поддержкой внутри Западной группировки, делая упор на командующих группами армий. Томас уже придумал повод для поездки, во время которой он надеялся убедить командующих группами армий предпринять определенные шаги, которые могли бы служить важным подспорьем для ОКХ, особенно для Гальдера и Браухича.

Затем Остер и Гизевиус позвонили Беку, который не очень хорошо ориентировался в происходящем, поскольку был вынужденно удален с «передовой»[144].

Узнав о «разгроме 5 ноября», Бек попросил Штюльпнагеля на следующий день приехать к нему и, когда тот прибыл, передал с ним неожиданное и потрясающее по своей нестандартности предложение для Гальдера и Браухича. Если Браухич по тем или иным причинам не хотел поддержать, а тем более возглавить переворот, Бек был готов взять командование сухопутными силами на себя, при условии что с этим согласятся командующие группами армий[145].

Нет никаких свидетельств того, что это предложение было даже просто передано Гальдеру и Браухичу, не говоря уже о какой–либо реакции с их стороны; скорее всего, Штюльпнагель решил спустить дело на тормозах, опасаясь остро отрицательной реакции со стороны Браухича. Гальдер после войны назвал подобное предложение «утопическим» и утверждал, что в то время он ничего о нем не слышал.

Несомненно, если Бок и Рундштедт отказались участвовать в перевороте вместе с действующим руководством ОКХ, они навряд ли бы изменили свою точку зрения и пошли за тем, кто уже 14 месяцев был в отставке.

Рано утром 8 ноября Остер и Гизевиус прибыли в расположенную во Франкфурте ставку командования группы армий «Ц», которой командовал Лееб.

Сразу по приезде Остер провел доверительную беседу с полковником Винсенцем Мюллером, о характере которой стало известно лишь после посмертного опубликования (в 1963 году) личного архива Мюллера. Приобретший после войны в глазах некоторых дурную славу тем, что стал создателем вооруженных сил Восточной Германии, Мюллер в описываемый нами период был начальником оперативного отдела в штабе Лееба. Именно им троим – Леебу, его начальнику штаба фон Шёденштерну и Мюллеру – Вицлебен сообщил о существовании плана сорвать наступление на Западе посредством свержения правящего режима. Остер, чья встреча с Мюллером была одобрена Вицлебеном в ходе телефонного разговора между Остером и Вицлебеном, состоявшегося накануне, подробно рассказал Мюллеру о зверствах, творимых нацистами в Польше, особенно в отношении наиболее образованной, социально активной части польского народа. Эти действия, подчеркнул Остер, вызвали широкое возмущение в германской армии. Теперь, в довершение всего, Гитлер собирается начать наступление на Западе, которое совершенно безнадежно и будет иметь катастрофические последствия для Германии. Остер показал Мюллеру копии воззваний, с которыми Бек должен был обратиться к народу и армии. В них говорилось, что война должна быть окончена, а этого можно добиться только путем свержения Гитлера и Геринга. На поддержку флота и люфтваффе, сказал Остер, надеяться не приходится; то же самое можно сказать относительно Браухича. Все, таким образом, зависит от того, какую позицию займут Гальдер и Вицлебен, которые могут рассчитывать на поддержку со стороны Штюльпнагеля, подполковника Хеннинга фон Трескова из оперативного отдела ОКХ и Гроскурта, также работающего в ОКХ.

Мюллер, чтобы прояснить для себя ситуацию, задал несколько вопросов относительно имеющихся у оппозиции в наличии сил и средств, а также каким образом намереваются убрать Гитлера и Геринга. По его мнению, все было спланировано недостаточно тщательно и продуманно, к тому же, заметил он, надо быть более бдительными и осторожными. Мюллер сказал, что не нужно было привозить с собой тексты воззваний, подвергая себя таким образом в ходе поездки ненужному риску, и попросил Остера сжечь их в большой пепельнице. В конце встречи Остер и Мюллер договорились поддерживать контакт посредством командировок Остера или кого–то из его товарищей во Франкфурт.

После этого Остер вместе с Гизевиусом отправились в Крейцнах.

Тем временем Мюллер обсудил ситуацию с Шёденштерном, а затем они оба отправились к Леебу. Поскольку, как было ясно, Мюллеру надлежало немедленно встретиться с Вицлебеном, он был направлен прямо в Крейцнах, куда прибыл раньше, чем Остер. Вицлебен встретил его очень радушно, подчеркнув, что рад возможности поговорить свободно, не скрывая своих мыслей, что невозможно сделать в присутствии руководителей его штаба. Для более продолжительного и подробного обсуждения, сказал Вицлебен, он завтра сам приедет во Франкфурт.

Когда Остер и Гизевиус прибыли в Крейцнах, Вицлебен не смог принять их сразу; его здоровье оставляло желать лучшего, и он вынужден был принимать некоторые местные лечебные процедуры. Генерал выглядел уставшим и подавленным; по его мнению, шансы как на переворот, так и на предотвращение наступления были практически нулевыми. Он не верил, что ему удастся как–то повлиять на Браухича и Гальдера, с которыми он имел возможность пообщаться в ходе их недавней поездки на Западный фронт. Браухич произвел на него просто жалкое впечатление; он доверительно сказал Вицлебену, что более не чувствует себя в безопасности. «Гейдрих следит за мной, – сказал Браухич, – и собирается арестовать». И это говорит командующий сухопутными силами Германии! Когда Вицлебен прямо и жестко спросил: «Почему вы сами его не арестуете?», в ответ последовало лишь тягостное молчание.

Учитывая отрицательное отношение к перевороту со стороны руководства ОКХ, Вицлебен отметил, что единственной, по его мнению, возможностью хоть чего–нибудь добиться, является общая солидарная позиция всех трех командующих группами армий на Западе, которые должны отказаться выполнить приказ о наступлении. Как и многие другие, Вицлебен не рассчитывал на поддержку младшего офицерского состава, поскольку молодые офицеры, по его словам, «были опьянены Гитлером». Никто не мог точно сказать, чей приказ в случае кризисной ситуации будут выполнять солдаты: «генерала, предпринявшего попытку переворота, или полевых офицеров, сыплющих нацистскими лозунгами».

В ходе обсуждения пришло сообщение о том, что из–за погодных условий начало наступления, а соответственно, и переезд ОКХ в Гессен переносится на три дня. Это давало некоторое дополнительное время для работы с Гальдером, однако также означало и то, что Вицлебену теперь придется поехать в Цоссен. С учетом его пессимистического настроя относительно возможности повлиять на Гальдера пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить его согласиться на эту поездку. Вицлебен в конце концов дал свое согласие, но при условии, что его поддержит руководство группы армий. Остер на обратном пути в Берлин и полковник Мюллер должны были для этого подготовить соответствующую почву.

Во время встречи Остера и Гизевиуса с Вицлебеном произошел инцидент, который впоследствии стал причиной разрыва отношений между Остером и Гальдером. Утренний разговор с Мюллером не побудил Остера к большей осторожности в обращении с документами, являвшимися в высшей степени компрометирующими. Два экземпляра воззваний Бека, которые Остер торжественно сжег в пепельнице в присутствии Мюллера, очевидно, были у него далеко не последними. Как минимум один набор этих документов у него сохранился, и он продемонстрировал его Вицлебену в ходе их встречи. Увидев их, Вицлебен среагировал жестко: «Вы что, везли все это с собой в машине? В таком случае я больше не хочу вас видеть».

Генерал, правда, затем несколько смягчил тон, что, к сожалению, ослабило воздействие на Остера полученного им замечания. В этот же вечер Остер допустил еще большую неосторожность, граничащую с безалаберностью, если не с безрассудством. Поскольку вторая половина дня 8 ноября была очень занятой, Остер и Гизевиус никак не успевали вернуться в тот же день в Берлин. Единственное, что им удалось сделать, – это добраться до Франкфурта, где им пришлось остаться до утра. Это позволило страшно уставшему и измотанному Остеру провести вечер в офицерском казино, где он пил и изливал душу в компании офицеров. Остер, совершенно забыв обо всякой осторожности, разразился такими тирадами против нацистского режима, что его товарищам пришлось поскорее увести его в другое помещение, где были только его единомышленники. В довершение ко всему он оставил в казино экземпляры воззваний Бека, а также список предполагаемых членов нового временного правительства. К счастью, документы подобрали надежные люди, которые вернули их Остеру.

Вся эта история каким–то образом достигла ушей Винсенца Мюллера, который был, безусловно, весьма рассержен и возмущен тем, что Остер разыграл перед ним спектакль со сжиганием документов в пепельнице. К несчастью для Остера, именно Мюллера Вицлебен направил с посланием к Гальдеру, помимо прочего, он просил передать Гальдеру о необходимости проявлять большую осторожность и бдительность с компрометирующими материалами, причем в этой связи упомянул и имя Остера в качестве примера неосторожного обращения с ними. Как указывает Мюллер в своих записях, опубликованных после его смерти, он передал Гальдеру критические замечания Вицлебена в отношении Остера в очень умеренных тонах, при этом подчеркнув высказанное Вицлебеном убеждение, совпадавшее с его собственным, что Остер «абсолютно надежен». Информация, переданная Остером, была воспринята Гальдером остро критически, чего Вицлебен вовсе не желал, и это создало соответствующий отрицательный контекст, в рамках которого Гальдер уже и воспринял информацию об опрометчивом и безрассудном поведении Остера тем вечером во Франкфурте.

Конечно, возмущение Гальдера вполне можно понять, однако следует отметить, что его реакция была обострена также и постоянной критикой со стороны Тирпиц–Уфер и бесконечным давлением, которое оттуда на него оказывали. В реакции Гальдера отразились и те напряжение и нервотрепка, которые он испытал за последнее время, в том числе и в ходе общения с представителями оппозиции из абвера. Гальдеру представился повод излить все, что у него накопилось, и он сполна отыгрался на Остере, которому явно не повезло, что именно в такой момент он попался ему под руку. Гроскурту было поручено передать своему другу самое серьезное и жесткое предупреждение, и хотя Гроскурт, выполняя это поручение, максимально смягчил формулировки Гальдера, а также не стал информировать об этом Канариса, как предлагал Гальдер, Остеру в любом случае путь в ОКХ отныне был закрыт.

Вторая неделя ноября оказалась для членов оппозиции столь же нервной и напряженной, как и предыдущая. В начале вечера 7 ноября в Берлин пришло совместное послание короля Бельгии и королевы Нидерландов, в котором они предлагали в качестве жеста доброй воли свои посреднические услуги по достижению мира. Эриху Кордту выпало отвезти этот документ в рейхсканцелярию. Когда Кордт туда приехал, он застал Гитлера в приемной, где тот раздавал указания своим адъютантам, ординарцам и помощникам. Фюрер собирался уезжать в Мюнхен на празднование годовщины «пивного путча» 1923 года, которая теперь ежегодно отмечалась, и привезенное Кордтом послание, как казалось, не вызвало у Гитлера ни малейшего желания тратить на него время. «Нам сейчас надо уезжать, – недовольно бросил он Кордту. – Скажите голландцам и бельгийцам, что я сейчас в дороге и со мной нельзя связаться. Нет никакой необходимости отвечать на это предложение прямо сейчас».

Голландско–бельгийское предложение поступило очень некстати с точки зрения планов пропагандистского наступления, которые уже были разработаны фюрером. Теперь реализация этих планов оказалась под угрозой. Гитлер уже поручил средствам пропаганды подать соответствующим образом предоставленный им, по его поручению, специально подобранный материал о якобы имеющем место нарушении Бельгией нейтралитета, что выразилось в том, что она стала все более и более склоняться на сторону Франции. Гитлер приказал журналистам, подавая этот материал, «пустить свою фантазию во весь опор»[146].

Осуществлять нападение на страны, которые только что предложили свое посредничество в поисках мира, означало взять на себя еще большую ответственность, чем во время оглашения планов наступления в первый раз. Гитлер, скорее всего, уехал из Берлина недовольным и рассерженным.

Знай Гитлер обо всем, что тогда происходило, у него на руках было бы еще одно очень веское обвинение в адрес тех, кто выступал против его военной политики. Помимо уже упоминавшихся акций, которые потихоньку, «на стороне», предприняли Варлимонт и Паппенгейм, оппозиция прилагала усилия к тому, чтобы побудить страны Бенилюкса выступить в роли посредников по заключению мира. В конце октября 1939 года Герделер встретился с германским послом в Брюсселе Карлом фон Бюловом–Шванте и передал ему устное предложение от Вайцзеккера попытаться начать мирные переговоры через короля Бельгии. Посол среагировал немедленно; он тут же пригласил на ужин графа Капелле, секретаря короля Леопольда, и поведал ему о тех опасностях, которые поджидают Бельгию в случае начала немецкого полномасштабного наступления на Западе. О том, какое впечатление произвело это заявление на Капелле, видно из того, что в этот же вечер он сообщил о разговоре с Бюловом–Шванте королю Леопольду, а король, опять же этим вечером, пригласил германского посла пожаловать к нему на следующее утро. Причем, когда тот приехал, его провели через задние ворота королевского парка в королевские покои, которые использовались для особо важных доверительных встреч. Бюлов–Шванте высказал предположение, что речь Гитлера, произнесенная 6 октября 1939 года, не привела к началу мирных переговоров, поскольку ни Гитлер, ни Риббентроп не учли необходимых дипломатических тонкостей. Перед тем как оглашать мирные предложения в публичном выступлении, нужно было передать их англичанам через третью сторону по дипломатическим каналам; в этом случае они отнеслись бы к этим предложениям не как к пропаганде, а более серьезно. Возможно, следовало бы донести это предложение до сведения короля Эдуарда, указав при этом, что оно поступило из «надежного, хорошо информированного высокопоставленного источника». Таким довольно окольным путем посол, чье истинное мнение о предложении, сделанном Гитлером в его речи, было, вполне вероятно, совсем иным, сумел намекнуть королю, что тот может выступить с предложением о посредничестве.

Перед тем как предупредить об опасности и соответствующим образом настроить Капелле, Бюлов–Шванте слетал в Гаагу и предложил своему коллеге по «дипломатическому цеху», германскому послу графу Цеку, предпринять аналогичные шаги по отношению к голландскому правительству, чтобы побудить его к соответствующим действиям. Неизвестно, взял ли все дело Цек на себя либо же английский король получил информацию от коронованной особы Бельгии или Голландии либо же от обоих сразу. В любом случае англичане информацию о планируемом шаге по мирному посредничеству получили; но следует отметить, что вряд ли все произошло бы столь оперативно, не будь этот процесс активно простимулирован со стороны германской оппозиции. Так, Остер решил не дожидаться сложа руки возвращения Саса в Берлин и предупредить Бельгию и Голландию по другим каналам. Когда 6 ноября стало известно о том, что приказ о наступлении Гитлером окончательно отдан, причем в нем содержалось кодовое слово–пароль, а также о том, что попытка переворота так и не предпринята, поскольку наполовину решившийся действовать Гальдер утерял и оставшуюся половину своей решимости, Остер направил Альбрехта фон Бернсторфа сообщить в бельгийское и голландское посольства в Берлине, что ожидает их страны 12 ноября. По крайней мере, в Брюсселе сигнал тревоги был услышан, и король Леопольд прореагировал немедленно: он тут же отправился на машине в Гаагу, где обсудил ситуацию с королевой Вильгельминой, и они выступили с совместным призывом к миру и предложением о мирном посредничестве.

Как выяснилось, нежелание Гитлера сразу отвечать на это предложение, которым он был раздражен, сыграло в конечном итоге ему на пользу. То, что в Лондоне и Париже отклонили это предложение еще до того, как на него отреагировал Гитлер, позволило ему возложить ответственность именно на них за то, что мирные переговоры не начались, и создать впечатление у немецкого народа, что он отнесся бы к бельгийско–голландскому предложению положительно, согласись на него Англия и Франция. Тем временем мировое внимание привлекли новые сенсационные события. Вскоре после того, как вечером 8 ноября 1939 года Гитлер покинул пивную «Бюргербраукеллер», сразу после произнесения там традиционной ежегодной речи в связи с годовщиной «пивного путча» 1923 года, ее потряс мощный взрыв, в результате которого 7 «старых бойцов» нацистской партии были убиты и 63 ранены и искалечены. Почти такое же впечатление, напоминающее удар током, вызвало пришедшее на следующий день сообщение о том, что два английских офицера – капитан Бест и капитан Стивенс – захвачены на территории Голландии спецгруппой СС. В Берлине эти два события были немедленно связаны, и англичан обвинили в шпионаже и подрывной деятельности, а также организации покушения на Гитлера. У оппозиции эти события вызвали растерянность и подавленность. Может быть, какой–то представитель оппозиции или какая–то небольшая группа решили взять инициативу в свои руки? С учетом того, что вопрос о покушении на Гитлера тогда активно обсуждался в оппозиционных кругах, подобные рассуждения и предположения с их стороны вполне возможны и понятны. Известно, что Эрих Кордт должен был осуществить попытку покушения на Гитлера при поддержке Остера и Эцдорфа, которая должна была состояться через три дня после описываемых событий – 11 ноября. В рядах Сопротивления никогда не было столь сильного и удручающего ощущения, что правая рука не знает, что делает левая.

С другой стороны, все члены оппозиции в абвере были единодушны во мнении, что взрыв в мюнхенской пивной был так или иначе организован нацистами, будь это заговор или провокация; цель этого состояла в том, чтобы вызвать рост симпатий к Гитлеру и побудить войска на Западном фронте быть готовыми сражаться более решительно. Как сказал Гинц, это было одним из пунктов «пропагандистского календаря» перед наступлением 12 ноября. Как отмечает Гинц, Канарис предвидел нечто подобное; он говорил ему и Остеру 8 ноября, что следует ожидать специально подстроенного инцидента, связанного с Гитлером: это может быть нападение в Мюнхене, сход с рельсов поезда Гитлера или же бомба с часовым механизмом, заложенная под его машину. Поскольку 8 ноября Остера не было в Берлине и, безусловно, владей он подобной информацией, он никуда бы из столицы не уехал, то, очевидно, Гинц ошибся, и Канарис рассказывал обо всем ему и еще кому–то другому, но никак не Остеру.

Какими бы ни были прогнозы в абвере до взрыва в «Бюргербраукеллере», 9 ноября, уже после взрыва, там придерживались точки зрения, схожей с той, что высказывал Гинц. Как отмечает Гроскурт, высказывалось предположение, что либо это организовали разочарованные и недовольные старые члены нацистской партии из так называемого «Кружка почтовых голубей», либо гестапо, возможно, в союзе с Герингом[147].

Если имел место заговор против Гитлера, то это было для оппозиции ободряющей новостью, свидетельствующей об отсутствии единства среди нацистов. Однако если это была инсценировка, целью которой было создание повода для удара по его врагам, то она придавала весьма целенаправленный смысл высказанным Гитлером угрозам искоренить «дух Цоссена», которые ранее могли восприниматься как простое запугивание или эмоциональная риторика.

Одним из последствий взрыва в Мюнхене был срыв попытки покушения на Гитлера Эрихом Кордтом. Кордт узнал о произошедшем в Мюнхене 9 ноября, когда Остер был еще в Крейцнахе или во Франкфурте, поэтому он смог связаться со своим другом лишь на следующий день. Остер опасался, что произошедшее станет еще одним аргументом для сомневающихся и колеблющихся, чтобы не принимать никаких активных действий. Остер сказал: «Смотри, теперь наши «колеблющиеся тростники» смогут сказать: «Видите, эту неприятную работу делают и без нас. Гитлер и без нашего участия все равно падет». – «В таком случае нам просто придется работать без них», – ответил Кордт. «Все остается по–старому, – сказал Остер. – Так что до завтра».

Под вечер 11 ноября 1939 года Кордт направился домой к Остеру, чтобы забрать взрывчатку, которую он должен был использовать этим же вечером. Однако Остер встретил его мрачно: «Я не могу дать тебе взрывчатку». Все лаборатории, включая и центр по хранению и испытанию взрывчатых веществ абвера в Квенцгуте, были взяты под строгий контроль; было приказано выявить имя каждого, кто в течение недавнего времени получал взрывчатку. Привлеченный Гроскуртом в ряды оппозиции полковник Лахузен, начальник центрального отдела абвера–II, курировавший центр в Квенцгуте, был готов всячески помочь, однако и он не мог оказать необходимое содействие, не вызвав серьезных подозрений.

После нескольких минут тягостного молчания Кордт сказал: «Хорошо, я использую пистолет. Наступление на Западе надо остановить во что бы то ни стало». На это Остер раздраженно ответил: «Кордт, не делай глупость! Это же безумие! Гитлера с глазу на глаз ты все равно не увидишь. А в приемной, где полно адъютантов, ординарцев и помощников, у тебя не будет возможности выстрелить. К тому же, что очень важно, у нас теперь есть время. Дата начала наступления перенесена. Возможно, все дело в погоде, а может быть, и слова Браухича все–таки возымели воздействие. Новая дата наступления назначена на четырнадцать дней позже»[148].

Еще дважды, когда устанавливались новые сроки начала наступления, Кордт звонил Остеру и спрашивал о взрывчатке; он также ездил в Цоссен и просил Гроскурта оказать помощь в этом вопросе. Тем временем надежды на то, чтобы побудить генералов к активным действиям посредством устранения Гитлера, постоянно таяли; к тому же Кордт должен был учитывать, что в случае неудачи покушения его друзья в не меньшей степени, чем он, оказывались под угрозой. При покушении с использованием пистолета шансы на то, что Кордт останется жив, возрастали, и, соответственно, это говорило о том, что риск для всех был намного выше, чем шансы на успех: серьезные проблемы у оппозиции были бы практически при любом исходе покушения, а вот шансы на успех самого покушения были весьма и весьма малы.

После войны Кордт корил себя за то, что он все же не предпринял попытки покушения, махнув рукой на возможные отрицательные последствия. Возможно, на появлении у него подобного мнения сказалось трагическое развитие событий в июле 1944 года, когда Гитлер остался жив, а практически все ведущие представители оппозиции были уничтожены. Но это уже было мнение человека, который анализировал события задним числом, когда ему оставалось лишь сожалеть, что он не сделал того, что мог бы попытаться сделать.

Последствия инцидента в Венло оказались еще более тяжелыми и разрушительными для результатов деятельности оппозиции, чем взрыв в «Бюргербраукеллере». Последовавший перерыв в контактах с Англией через Ватикан и крайне сдержанное и осторожное поведение англичан после их возобновления привели к тому, что тех целей, которые при помощи них оппозиция надеялась достичь внутри Германии, ей добиться не удалось. Что же касается немедленного и непосредственного воздействия инцидента в Венло на оппозицию, то можно сказать, что в результате этой акции она была растеряна и даже в известном смысле деморализована. Сам замысел, как и факт организации и осуществления этой операции, успешно выполненной под руководством и при непосредственном участии талантливого и нестандартно мыслящего, порой до сумасбродства, Вальтера Шелленберга, говорил о том, что нацисты имеют представление о структуре и «центрах дислокации» противников режима внутри Германии, а также о том, какие расчеты связывает с ними Англия. Внутри оппозиции с немалым беспокойством активно обсуждали, сколько может уже быть известно СД и сколько ей еще удастся узнать[149].

Однако эти вопросы и на сегодня остаются открытыми. Практически полное уничтожение досьевых документов СД и гестапо делает невозможным сказать, что и в каком объеме было известно нацистам на том или ином этапе деятельности оппозиции[150].

То немногое, что известно сейчас, говорит о том, что нацисты о деятельности оппозиции знали на удивление мало. Конечно, люди Гиммлера не могли не получать сведений о наличии пораженческих настроений, о чем неоднократно говорил и сам Гитлер. Конечно, они были в курсе оппозиционного настроя таких людей, как Бек, Герделер, Хаммерштейн и Хассель; знали о критическом отношении к некоторым политическим шагам режима со стороны Шахта, Вайцзеккера, Кордта и многих других представителей как военных, так и гражданских кругов, а также бизнеса. Канарис, хотя и не высказывал критических замечаний там и тогда, где и когда это было не к месту и не вовремя, находился под подозрением у Гейдриха, который в кругу близких знакомых называл его «старой хитрой лисой, с которой всегда нужно держать ухо востро». Но в то же время нацисты демонстрировали потрясающую неосведомленность о глубине деятельности оппозиции, о том, сколь широкие круги она охватывала и сколь обширны были ее связи. Бек, которого Гитлер называл единственным из генералов, «кто может что–то предпринять», вероятнее всего, не находился под постоянным наблюдением, и его многочисленные, практически ежедневные телефонные разговоры с Остером, судя по всему, не прослушивались. Следует помнить, что, хотя люди Гиммлера и Гейдриха порой и проявляли изобретательность в методах своей деятельности, но, как и их руководители, во многом были любителями в том страшном деле, которое было им поручено.

В то же время им было известно, что в Англии и США широко распространено мнение о том, что в высших военных эшелонах Германии зреет военный заговор. Складывается мнение, что СД и английская разведка «скрестили мечи» в этом вопросе; казалось, англичане брали верх и вот немцы хотели теперь поквитаться и «сравнять счет». Также, вполне вероятно, немцы хотели выяснить, что известно англичанам о заговоре среди высшего комсостава германской армии. Короче говоря, Шелленберг сработал очень грамотно и умно; операция была начата в сентябре и подведена к высшей точке в начале ноября 1939 года. Вне всякого сомнения, хотя СД об этом не было известно, встречи Конвелл–Эванса с Тео Кордтом, а также начало контактов оппозиции с англичанами через Ватикан содействовали тому, что англичане поверили Шелленбергу и думали, что встречаются с «генералами из высшего военного руководства Германии».

Инцидент в Венло вызвал разочарование и беспокойство во всех кругах оппозиции. Теперь приходилось практически восстанавливать контакты с союзниками заново; тот камень, который, как казалось, уже закатили на вершину, теперь скатился вниз. На Тирпиц–Уфер также считали, что теперь Гейдрих с еще большей подозрительностью будет относиться к высшему командному составу вермахта исходя из того, что там наверняка есть заговорщики, готовящие переворот, о которых известно англичанам. Но что именно было известно Бесту и Стивенсу о контактах через Ватикан и насколько хорошо они были в целом о них информированы? Какие сведения удалось получить от арестованных англичан, выданных ими добровольно или по принуждению? Получить ответ на эти вопросы было практически невозможно, поскольку Гейдрих приказал ничего не сообщать об их допросах в абвер и вообще строго запретил передавать какие–либо сведения военной разведке на этот счет. Канарису, который обычно предпочитал получать информацию окольными путями, на этот раз, в конце концов, не осталось ничего иного, как напрямую обратиться к Гейдриху с вопросом: выяснилось ли в ходе допросов наличие скомпрометировавших себя людей среди военных или сотрудников абвера? Гейдрих ответил отрицательно, но отметил, что есть сведения о наличии «людей, относительно которых имеются сомнения»; эти люди занимают высокие посты в вермахте. Гейдрих сказал, что пока не удалось установить этих людей поименно, хотя сказанное им противоречило реальным фактам[151].

За неимением большего, Канарису пришлось довольствоваться лишь этой скудной информацией; несмотря на обещания Гейдриха передать ему доклад СД по этому вопросу в течение недели, Канарис ничего не получил вплоть до 15 ноября, и нет никаких оснований полагать, что подобный документ был представлен в абвер из СД позднее. Почти наверняка он не был представлен вообще.

Взрыв в «Бюргербраукеллере» и операция в Венло практически свели на нет все усилия организовать приезд Вицлебена в Цоссен для того, чтобы оказать соответствующее воздействие на Гальдера и склонить его наконец к решительным действиям. Вернувшись в Берлин, Остер подтвердил свое удовлетворение результатами переговоров с Вицлебеном и полковником Мюллером и выразил надежду, что приезд Вицлебена в Цоссен все же вскоре состоится.

Невозможно с точностью сказать, хотел ли Вицлебен, как ранее планировалось, приехать в Цоссен, когда направлялся 9 ноября во Франкфурт обменяться мнениями со своими коллегами по армейской группировке.

Сначала он побеседовал с Леебом, и можно с большой долей вероятности предположить, что основной темой беседы было совещание командующих армиями группы «Ц», которое должно было состояться в тот же день в Кобленце, в ходе которого, как надеялся Лееб, ему удастся добиться того, чтобы его коллеги заняли общую консолидированную позицию. Это вполне объясняет, почему Вицлебен снял с повестки дня немедленный приезд в Цоссен. Вместо себя он направил в ОКХ полковника Мюллера с посланием к Гальдеру. Мюллеру были даны инструкции, согласованные с Леебом, и он вечером 9 ноября должен был отправиться поездом в Берлин. Инструкции были следующими:

«Скажите ему, что Лееб сейчас готовит меморандум от имени командующего сухопутными силами по нынешней военной обстановке, в котором отмечается, что наступление на Западе сейчас неуместно и недопустимо. Спросите Гальдера, может ли подобный меморандум повлиять на Гитлера. В первую очередь мы должны сделать все, чтобы не допустить неподготовленного и скороспелого наступления на Западе. Спросите Гальдера, сможет ли подобный меморандум укрепить позиции Браухича в его отношениях с Гитлером. Затем перейдите к состоявшемуся визиту Остера и подчеркните, что я полностью и безоговорочно доверяю этому человеку. Ему следует оказать больше поддержки. Также передайте Гальдеру: больше внимания уделять бдительности и обеспечению секретности. Ничего не писать на бумаге. Если необходимо подготовить какие–то основополагающие, важные документы, то не следует хранить их в сейфах, а также дома. Хранить в обычных местах, не вызывающих подозрения и не привлекающих внимания. Спросите Гальдера: что можно и нужно сделать, чтобы дело сдвинулось? Мы не можем допустить такой ситуации, когда нам представится благоприятная возможность, а мы не будем готовы. Какие танковые дивизии являются наиболее подходящими для осуществления наших планов с точки зрения их командного состава и места дислокации? Достаточно двух–трех; для начала можно обойтись и одной. Какие дивизии особенно неподходящи и ненадежны с нашей точки зрения? Какова возможность поменять их на другие с фронта?»[152]

Вицлебен также просил Мюллера передать Штюльпнагелю, чтобы тот «нашел время для приезда к нему». Беседа Мюллера с Гальдером состоялась утром 10 ноября 1939 года. Гальдер выразил глубокое уважение к Леебу, но отметил, что, по его мнению, существует весьма мало надежд на то, что с помощью этого меморандума удастся чего–то добиться. Браухич, по всей вероятности, даже не осмелится просто положить перед Гитлером этот документ; как сказал Гальдер, в присутствии Гитлера Браухич ведет себя «как курсант перед начальником военного училища». Гальдер очень хорошо понимает, почему Вицлебен торопит. Но он не может двинуть ни одной дивизии без приказа Браухича. Назначения на высшие командные должности в сухопутных силах Браухич оставил за собой. А поскольку отношения у Браухича с Гитлером не сложились, влиять на Гитлера он никоим образом не может, последний с его мнением не считается, то Браухича сейчас больше заботит то, чтобы он мог выполнять свои прямые обязанности командующего сухопутными силами и вообще остался на этом посту.

Несмотря на это, сказал Гальдер, он попытается добиться от Браухича принятия хотя бы некоторых решений из тех, что ожидает от него Вицлебен. Однако более всего Гальдера волновал вопрос о том, что произойдет «после», если предположить, что переворот удастся успешно осуществить. Говоря об этом, он имел в виду не возможные мелкие стычки внутри вермахта, а проблемы, связанные с гражданской частью государственного аппарата. Для того чтобы заручиться определенной поддержкой внутри его, необходимо было ввести в курс дела чрезмерное количество людей; таким образом, узкий круг посвященных в планы заговора пришлось бы расширять до бесконечности. В целом по результатам беседы с Гальдером у Мюллера сложилось впечатление, что Вицлебен настроен слишком оптимистично, что успехи на самом деле весьма скромные, а многие важные вопросы остаются по–прежнему нерешенными. Мюллер не мог, конечно, себе представить, что общается с человеком, который, будучи ранее настроенным на решительные действия, сознательно или бессознательно, все более и более сворачивал разработанные планы и приготовления, высшей точкой которых было 4 ноября 1939 года, когда все было готово к началу их реализации. Мюллер не почувствовал даже и намека, о котором мог бы сообщить Вицлебену, что именно Гальдер предполагал использовать в качестве «ударной группировки» в ходе переворота несколько танковых дивизий, что соответствовало планам самого Вицлебена. Гальдер также не только ничего не сделал, чтобы сохранить и усилить эту группировку, но и позволил ее рассредоточить и рассеять. Если бы танковые дивизии на Эльбе были по–прежнему в его распоряжении, он наверняка сказал бы об этом Мюллеру, а не стал бы ссылаться на то, что в этих вопросах нельзя ничего сделать без приказа Браухича. Из свидетельств Мюллера, таким образом, можно сделать вывод о том, что эти две дивизии между 5 и 9 ноября 1939 года были направлены на Западный фронт и что начальника штаба сухопутных сил явно подвела память, когда после войны он утверждал, что держал эти дивизии наготове до конца 1939 года[153].

Таким образом, можно сделать вывод о том, что после 5 ноября 1939 года Гальдер полностью отказался от того, чтобы вновь рассматривать в ближайшее время планы осуществления переворота.

После встречи с Гальдером Мюллер побеседовал со Штюльпнагелем, и эта беседа произвела на него значительно более благоприятное впечатление, чем предыдущая: Штюльпнагель был настроен явно более оптимистично и решительно, чем Гальдер; он также заявил о готовности посетить Вицлебена в течение ближайших дней. Вернувшись 11 ноября во Франкфурт, Мюллер обо всем доложил Вицлебену, который был явно разочарован и удручен рассказом о беседе с Гальдером. Решив ничего не предпринимать до встречи со Штюльпнагелем, Вицлебен в то же время счел целесообразным попросить Мюллера связаться с подполковником фон Тресковом и попытаться убедить его поработать в плане содействия предотвращению наступления со своим дядей, который был не кем иным, как командующим группой армий «Б» фон Боком, а также передать предложение Вицлебена о встрече с ним[154].

13 ноября Штюльпнагель действительно позвонил Вицлебену во Франкфурт и подчеркнул, что является убежденным сторонником решительных действий, которые следует предпринять как можно скорее. Несмотря на постоянные переносы сроков наступления, когда–то это должно было завершиться и установлен, наконец, последний срок. Никто не может точно сказать, когда это произойдет: этого можно ждать в любой момент. В отличие от Гальдера, пессимистически настроенного по отношению к гражданской части госаппарата[155], Штюльпнагель считал, что среди гражданских лиц вполне достаточно подходящих людей для того, чтобы сформировать устойчивое новое правительство и обеспечить эффективное управление. Штюльпнагель попросил Мюллера выявлять среди командиров дивизий и полков надежных людей, на которых оппозиция могла бы положиться.

Первая встреча Мюллера и фон Трескова состоялась в помещении бывшего монастыря рядом с Висбаденом. Тресков рассказал, что он находится в тесных отношениях с Остером, и недавно прощупывал Рундштедта и его начальника штаба Эриха фон Манштейна. Оба дали ясно понять, что не хотят иметь ничего общего с каким–либо заговором против Гитлера. Мюллер высказал предположение, что если Трескову удастся привлечь на свою сторону Бока, то Вицлебен и Бок могли бы соответствующим образом повлиять на Рундштедта. Тресков согласился попробовать, но сразу сказал, что шансы на успех невелики, поскольку его дядя был слишком честолюбив, чтобы пойти на риск разрушить свою карьеру. Это в принципе и подтвердилось, когда Тресков позвонил в тот же вечер Боку в его ставку командования в Годсберге. Чтобы проверить его реакцию, Тресков придумал историю о том, что якобы в ОКХ стало известно, что Бок вдруг переменил свою точку зрения и является сторонником наступления. Будущий фельдмаршал с негодованием отверг подобное предположение; слова Трескова его явно обеспокоили, и он немедленно связался по телефону с Браухичем и подтвердил, что является противником наступления.

Таким образом, Тресков по крайней мере организовал еще один «стежок», для того чтобы помочь Браухичу «соткать» отрицательный настрой по отношению к наступлению. Однако через день или два, встретившись с Мюллером в Майнце, он сообщил, что любая попытка побудить Бока к активным действиям совершенно бесполезна и что вряд ли это получится и у Вицлебена. В то же время, высказал он свое ощущение, Бок аналогичным образом ничего не предпримет и в защиту режима.

Узнав об этом, Вицлебен отметил, что в сложившихся обстоятельствах единственной возможностью остается попытка изменить настрой Гальдера. Он сам готов попробовать подтолкнуть колебание его настроения в нужную сторону. Такая возможность представилась, когда генералов вызвали в Берлин, где Гитлер 23 ноября 1939 года должен был выступить перед ними с речью. По возвращении Вицлебен отметил, что выступление Гитлера на многих произвело сильное впечатление; оно при этом настолько запугало Гальдера, что надежда на успех в подталкивании его к активным действиям стала еще более призрачной.

Однако стойкий и бесстрашный Вицлебен вновь не смирился с поражением. Необходимо, подчеркнул он, продолжать подготовку к перевороту, чтобы быть полностью готовыми в случае неожиданного резкого поворота событий. Гитлер, как ожидается, собирается перед Рождеством приехать на Западный фронт; таким образом, появится возможность раз и навсегда покончить с ним. Незадолго до Рождества Гитлер действительно прибыл на короткое время в Саарбрюкен. Однако ничего не было подготовлено к его приезду, да и в дальнейшем в группе армий «Ц» ничего в этом плане предпринято не было. На этой разочаровывающей ноте и закончился вклад полковника Мюллера в изложение истории деятельности оппозиции. Чего он не мог знать, так это того, что Вицлебен не смирился с позицией пассивного наблюдателя и как раз в это время – в конце 1939 года – направлялся в Берлин, чтобы еще раз попытаться убедить Гальдера немедленно предпринять необходимые действия.